Глава 1. Как я умер и что из этого вышло

За открытым окном лоджии на город опускался сентябрьский вечер, окрашивая все вокруг в причудливые тона, со стороны бульвара доносился шум ползущих вдоль него автомобилей, а я лежал на своей кровати и умирал. Завершая свой жизненный цикл в этом мире.

Изможденный, с седыми усами и головой, я мутно пялился в высокий, с хрустальной люстрой в центре потолок, перебирая край простыни восковыми пальцами.

Вокруг сидела немногочисленная родня. Жена — старушка и дочь с зятем. Внука отправили в деревню к сватам. Дабы не травмировать юное создание созерцанием кончины деда.

На лицах, сидящих у смертного одра, была написана скорбь, приличествующая моменту.

— Может все-таки пригласить попа? — нарушил тишину в комнате зять. — Пусть отпустит грехи, и все такое.

— Не надо, отец был коммунист, — всхлипнула жена. — И похороны без священника. Такова его воля.

— Молодец, старуха, — вяло шевельнулось в мозгу, тут же тая.

Затем на потолке стали отображаться картины моего жизненного бытия. С самого начала и до сейчас. Как в калейдоскопе.

Вот я совсем пацан, босой и в сатиновых трусах, скачущий по траве на палке. А вот в шахтерской каске и робе долблю антрацит отбойным молотком в забое.

Потом забой превращается в надстройку подводной лодки, где я с парнями в ватниках, у которых знакомые лица, отдаю швартовы. За этим, штрихи учебы в Высшей школе КГБ в Москве, блики долгой оперативной, а после следственной и прокурорской работы.

Они пробудили остатки того, что зовется эмоциями, я наморщил лоб и пошевелил высохшими губами.

Жена, наклонившись, что-то вопросила, промокнув носовым платком выступившую на моем лице испарину, я тужился ответить, но не успел.

— Дзинь! — лопнула внутри, словно гитарная струна. Все исчезло в пучине мрака.

А затем пауза с сиплым хрипом, ощущение всплытия, ослепительная вспышка света и вид сверху.

Внизу мое тело, рыдающая на груди жена, а рядом бледные дочка с зятем.

— Твою мать! — не поверил собственным глазам, и поискал ими, как же это я над телом?

Кругом пустота. Может я сошел с ума?! (опустил, а затем поднял веки).

Все осталось по — прежнему. Внизу бездыханная оболочка, вверху я. Неосязаемый и бесплотный.

Более того, теперь я услышал рыдания жены «на кого же ты нас оставил!», тонкое подвывание дочери и успокаивающее бубнение зятя.

Что за черт?! Восстановилось все. Зрение, слух и появилось новое ощущение. Висения в воздухе. Или парения. Сразу не поймешь. И тут меня осенило.

Я — теперь душа! Вышедшая из тела. Как часто показывали на «Рентеви» и писали в «желтой прессе».

А я смеялся. Вот тебе и хухры-мухры. Кому скажи — не поверит!

Осваиваясь в новом качестве, я отвлекся от созерцания того, что внизу, став скользить вдоль потолка. Медленно и плавно.

Не хило, — защелкали в месте, где должна быть голова, временные связи. — А что же там рассказывали шарлатаны от науки? В этом плане?

«Душа отделяется от тела в момент смерти и зависает над ним. В виде сгустка невидимой энергии. Вес нетто — девять грамм. Бывает чуть больше. Объективно воспринимает сверху все вокруг, не проявляя себя во вне» профессионально выдала память из какой-то статьи или передачи.

— Насчет веса — я его не чувствовал, но попытался заявить о себе, громко завопив, — перестаньте выть! Я здесь, над вами!

Реакции внизу никакой. Меня не слышали.

— М-да, дела, — нервно закружил я по периметру вверху, думая, что можно предпринять еще. В мою нынешнюю суть ничего не приходило.

— Ну и хрен с ним — сказал оборотов через пять сам себе, немного успокоившись. — Помер, так помер. Все там будем.

После чего я завис в воздухе меж висюлек люстры (там было тепло) и начал припоминать, что по заявлениям тех, кто вроде как представился, а потом воскрес, должно произойти с душою дальше.

«Какое-то время она будет трепетать над телом, созерцая окружающее (забубнила память), а затем понесется по спирали времени в космические пространства. В состоянии близком к оргазму. Что потом — окутано тайной. Полет оборвут врачи. И вернувшиеся будут помнить только то, успели увидеть».

— Небогато, — вздохнул я, и подумал. — А вдруг дальше, как в Библии?

Прилетишь на место, а там Сам, с апостолами, — добро пожаловать. И «Аз езьм воздам!». В рай точно не попаду, как атеист, да еще партиец. Остается только второе (я поежился).

— Не ссы! — взбрыкнул во мне коммунист. — Все наши там. Опять же Владимир Ильич и товарищ Сталин. Глядишь, организуем революцию.

Воодушевившись таким образом, я стал, чуть клубиться над лампами (не иначе от тепла) и, как положено, созерцать объективную реальность.

Дочь, уведя жену в зал, усадила ее на диван и стала отпаивать валерьянкой (я это зрел сквозь стену), а зять, встав с кресла, подошел к моему телу.

— Ну, вот и кирдык, тебе батя, — чуть нагнувшись, поправил простыню. — Теперь даже выпить будет не с кем. Всхлипнул.

— Хороший все — таки он мужик, хотя и мент, — расчувствовался я. И тоже проникновенно хлюпнул.

Зять между тем вздохнул, и прошел к бару. Извлек оттуда початую бутылку коньяка, набулькал в фужер и высосал до дна. Крякнув.

Я облизнулся вверху. Захотелось тоже.

— Тили-лим-бом-бом! — пропел в прихожей звонок, и дочь, простучав каблучками к двери, отперла замок. Потом второй — в холле. На пороге стоял продувного вида малый.

— Скорбим вместе с вами, — изобразил он на лице печаль. — Я из похоронного бюро «Ритуал». Полный спектр услуг для вашего безвременно усопшего.

— Витя! — позвала из холла дочь, — промокнув глаза платком. — Здесь по поводу папы!

— Ну? — возник рядом зять. — Чего надо?

Малый повторил, назвав прейскурант с ценами и выжидательно уставился на пару.

Витек, так звали зятя, — наморщил лоб, посчитал в уме и удивленно протянул, «однако!». — Да за такие бабки я похороню все ваше бюро! Свободен!

— Молодца! — умилился я, глядя на все с потолка. — Здорово отшил этого барыгу. И ведь, сколько требует, гад! Почти сто тысяч деревянных.

В течение получаса явились еще трое таких и последнего, самого упрямого зять спустил с лестницы.

Кстати, похороны в Москве, это что-то. Не успел гражданин помереть, как ритуальщики тут как тук. Не иначе флюиды. И если раньше переезду равнялся пожар, то теперь — похороны. Дешевле закопаться самому. Без посторонних.

Но в столице все строго по правилам. И расценкам. Иначе зароют как бомжа. Обкуренные госарбайтеры.

— Только вот вам, — незримо изобразил я кукиш. Не на того напали. Хорониться не желаю. Лучше кремироваться. Назло капитализму с бизнесом. Это дело решенное.

Между тем, как говорят, процесс пошел. Переселение в мир иной началось.

Дочь стала обзванивать по мобильнику немногочисленную в Москве родню и нескольких пока еще живых приятелей из бывших чекистов, а потом зять брякнул по «домашнему» в соответствующий отдел Генпрокуратуры. Мол, помер ветеран двух сразу. Союзной и Российской. В которых учинил немало славных дел. Во имя, так сказать, и на благо.

За что полагается упокоение за казенный счет. По полной программе.

Насколько я понял из разговора, на другом конце провода выразили соболезнование и нашли меня в списках, а потом огласили все, что полагалось усопшему по закону. Три похоронных венка, к ним автобус с катафалком, портрет в главном здании на Большой Дмитровке и три должностных оклада.

Далее Витек назвал уже согласованное с женой и тещей время с местом подачи транспорта, после чего умчался на своем «форде» в Николо-Архангельский крематорий, заказать сожжение тела.

К вечеру, облаченные в прокурорский мундир, мои останки с регалиями за службу, покоились в гробу на раздвижном столе в зале. Рядом, прислоненные к стене, пахли хвоей и лавандой несколько поминальных венков с лентами, на которых значилось: «От безутешных родных», «Прокуратуры РФ», «Ветеранов КГБ» и «Сватов Альберта с Ниной». Здесь же, на секретере теплилась свеча, а в смежной комнате по традиции бдила родня, вздыхая и тихо переговариваясь.

Мне мучительно хотелось спать, как известно, душам не чуждо земное, я поерзал в воздухе и завис (он надежно держал), вслед за чем предался Морфею.

Проснулся на полу. От непонятного шипения. Рядом, напыжившись, стоял любимый кот жены Чубайс, взъерошенный и с дикими глазами.

— Брысь! — по привычке сказал я. Кот с мяуканьем отпрыгнул в сторону, выгнув спину.

На шум из смежной комнаты тут же вошел зять, а за ним дочь и переглянулись.

— Чего это он? — испуганно вопросила Рита. Чубайс хлестал себя хвостом по бокам и теперь светил глазами в потолок, куда я воспарил от греха подальше. Душа не душа, вдруг возьмет и сожрет. Коты, особо с такими именами, существа непонятные.

— Не иначе что-то видит, — бормотнул зять. Вслед за чем сгреб рыжего Чубайса за шкирку и выкинул из зала.

Потом Рита сменила очередную догорающую свечу, и они пару минут постояли у гроба. За окном хмуро занимался рассвет, над озером, тянущемся вдоль проспекта висел туман. Сквозь него просматривались высотки Северного Чертанова.

К десяти стали собираться провожающие.

Первыми на своем «боливаре» из деревни приехали сват Альбертыч с женой, оставив внука на попечение соседей.

— Ой, да на кого ж ты нас оставил, родной! — пройдя в зал и сложив руки на пышной груди, заголосила кума у гроба.

— И чего так орать? — колыхнулся я у потолка от легкого сотрясения воздуха.

Чуть позже появились два моих однокашника — один отставной генерал КГБ Саша Зевахин, а второй — капитан 1 ранга Ваня Харин. Оба в темных мешковатых костюмах с орденскими планками и необмятых рубашках с галстуками.

Выразив соболезнование родне, они прошаркали к гробу, остановились и по — военному потупили головы, блестя лысинами.

— Хорошо лежит, как живой, — клацнул вставными зубами Саня.

— Ага, — грузно опираясь на трость, засопел носом Иван. И, чуть наклонившись вперед, добавил, — спи спокойно, дорогой товарищ!

— Уснешь тут с вами, — пробурчал я, поеживаясь от сквозняка, тянувшего со стороны открытой лоджии.

Затем прибыл сослуживец еще по Союзу, полковник юстиции Слава Карпешин, в сопровождении действующего, без пяти минут прокурорского генерала Сережи Рябиженко.

В середине восьмидесятых Рябиженко пришел к нам в управление молодым юристом 1 класса с «земли» а теперь по рангу был помощник Генерального и руководил кадрами, которые решают все. По заветам великого Сталина.

Народу становилось все больше: явились подруги дочери с букетами алых гвоздик, а еще три крепких парня в камуфляже с нашивками «ОМОН» на широких спинах (сослуживцы зятя).

— Потом Рябиженке кто-то позвонил и он сообщил, что транспорт прибыл. Женщины тонко завыли.

— Так! — подошел к гробу кум, любящий руководить — Провожающим можно спускаться вниз. Состоится вынос тела.

По паркету, к входной двери, задробили каблуки и зашуршали выносимые венки, квартира вновь стала больше.

Оставшиеся омоновцы, по знаку Альбертыча, водрузили на тело с гробом, лакированную крышку, завернув барашки винтов, а зять дунул на свечу и закрыл дверь лоджии.

— Взяли и понесли! — махнул рукой кум, и парни с кряхтеньем повлекли бренные останки на вынос.

— Прощай уютный уголок, — всхлипнул я и незримо вылетел за ними.

На площадке омоновцы опустили гроб на кафель пола, Витек запер холл, а кум ткнул пальцем в кнопку лифта.

Внизу загудело, и пришел грузовой. То, что надо.

Я воспарил на свободу в приоткрытую фрамугу окна лестничной площадки, спланировал на усыпанную багряными ягодами рябину у подъезда и приземлился на одну из веток.

Напротив входа стоял черный катафалк, а за ним микроавтобус «Мерседес», у которых топтались провожавшие.

Здесь же, на скамейке, сидели три старухи в платочках, из соседнего подъезда и перешептывались.

Внутри пропела одна дверь, потом вторая, из которой возник Витек, придержав широкую створку, за ним пыхтящие служивые вытащили на руках гроб, последним гордо шествовал Альбертыч.

— Ну вот, я ж говорила што он мент, — наклонилась одна старуха к другой, когда омоновцы, запихали гроб в задний проем катафалка.

— Вот тот сухонький, енерал, — заговорщицки изрекла третья. — А который с палкой — моряк. Я их видала с усопшим в форме в прошлом годе, привезли откуда-то усех троих пьяных.

— Это ж надо, все помнят! — удивился я, сидя на ветке. Такое действительно было. Мы тогда здорово поддали на встрече ветеранов, а потом продолжили с Саней и Иваном у меня. Благо жена была в деревне.

— Ну что же, время не ждет — взглянув на наручные часы, отдал команду на посадку распорядитель.

Я вторично спланировал и первым влетел в автоматически отодвинувшуюся дверь автобуса, зависнув в конце уютного, пахнущего кожей и озоном салона. Затем чинно вошли и расселись по сиденьям остальные.

— Едем в Николо — Архангельское, сказал водителю умостившийся рядом с ним зять.

— Понял, — кивнул тот, после чего кавалькада, запустив моторы, тронулась.

За катафалком следовал наш автобус, а на выезде со двора к ним присоединился «Рено» с мигалкой.

На его переднем сидении, рядом с шофером, монолитно высился Рябиженко, а сзади сидели жена с дочкой, в темных шалях.

— Молодца, Серега, не зажрался. Приехал проводить старика, — качнулся я у заднего стекла автобуса.

День, между тем, радовал.

Утренний туман давно исчез, в выцветшем осеннем небе зародилось солнце, над Черноморским бульваром, осененным золотом лип и кленов, кружились, опадая, листья.

— Хорошо — то как, — умилился я, пока наша кавалькада тянулась по нему в пробке.

Из открытого окна ползущего рядом с автобусом мастодонистого «лендровера донесло мелодию

душевно выводил баритон известного барда Митяева под гитарные переборы, и я почувствовал свою отрешенность от мира. В котором мне теперь не было места.

Потом пробка рассосалась — лендровер рванул вперед, унося песню, а мы вырулили на МКАД и, прибавив ходу, понеслись в сторону Николо-Архангельского.

Туда прибыли к назначенному часу, въехали на территорию похожего на парк крематория, и встали на площадке неподалеку от ритуального корпуса. Тут же находились еще несколько катафалков с машинами, у которых стояли провожающие.

Время от времени от главного входа подходил малый в черной униформе, и очередная группа начинала движение туда. Конвейер смерти работал четко и отлажено. По законам рынка.

Наш черед наступил спустя еще час, малый махнул рукой — катафалк тронулся. За ним вся процессия. Впереди, под руки, дочь с кумой вели мою старушку, далее следовали остальные. Арьергард замыкали хмурые омоновцы с венками, я незримо висел сверху.

Ритуальный, кубической формы зал, впечатлял современным дизайном и размахом.

Льющийся сквозь одну из стеклянных стен дневной свет сочетался с искусственным, в люстрах; черный мрамор пола, с чем-то похожим на постамент в центре, подчеркивал торжество момента; а сверкающие никелем с бронзой техническое устройство напротив, говорило о бренности бытия.

По принципу «оставь надежду, сюда входящий».

В торжественной тишине служители крематория водрузили мой гроб с телом на постамент (при рассмотрении сверху, я понял, что он движущийся), отвинтили крышку и, сняв, поставили в сторону к венкам. Вслед за сем состоялся обряд прощания.

Под звуки тихо льющегося сверху траурного марша Мендельсона, жена с дочкой и зять, поочередно ткнулись в мой в восковой лоб, кума попыталась снова заголосить (на нее шикнули), а остальные с каменными лицами продефилировали вокруг, чем-то напоминая пингвинов.

Далее служители вернули крышку назад, плотно завернув барашки, скорбящих отвели чуть в сторону и постамент — тележка покатилась по направляющим вперед. К холодно блестящему металлом устройству.

— Щелк! — раздвинулись в нем створки, гроб уплыл внутрь, и они закрылись.

Звуки марша, тая, унеслись (все с облегчением зашевелились), а распорядитель обыденно пробубнил, — прах получите через час. До встречи.

Выйдя на свежий воздух, женщины уселись на одну из скамеек в аллее, рядом с корпусом, мужчины — кто курил, отошли к урне, стоящей под старой липой и предались вредной привычке, а остальные стали прогуливаться по гранитным плитам.

Спустя указанное время Витек принес полученную в колумбарии по квитанции небольшую капсулу с мои прахом, жена, заплакав, прижала ее к груди, и все направились к машинам.

Далее был путь назад, к поминальной трапезе.

Она был заказан в небольшом кафе «Встреча», на Черноморском бульваре, рядом с нашим домом где, выйдя в отставку, я с однокашниками не раз пил водку.

Заведение было тихим, с русской кухней и располагало к философии.

— Вроде знакомое место, — прошамкал генерал Зевахин, когда выгрузившись из машин, все были приглашены внутрь, а ковылявший рядом каперанг Харин утвердительно кивнул, — на прошлый день ЧК мы тут неплохо повеселились.

— Ага, неплохо — хихикнул я, скользя над ними по воздуху. — Едва менты не позабирали. Если б не Вовка Слепнев, тогда еще служивший в президентской администрации, сидели бы в обезьяннике.

На входе нас встретил сам хозяин, как всегда в таких заведениях — сын гор, и, выразив очередное соболезнование, сделал радушный жест к столу, вооруженному в центре зала.

На белой накрахмаленной скатерти были расставлены холодные закуски, парами бутылки с «Немировым»» и «Киндзмараули», зелень и фрукты.

Приведя себя в порядок в находящихся рядом туалетных комнатах, все чопорно расселись за столом, а я приземлился на крону стоящей у зеркального окна пальмы в кадке. И приготовился внимать, как меня поминают.

Через пару минут, призывая всех к вниманию, кум Альбертыч встал, побрякал вилкой о салатницу и призвал «наполнить», что мужчины незамедлительно исполнили. Дамам налили в бокалы вина, себе в рюмки водки, омоновцам тоже, но в граненые стаканы.

После этого кум взял свою, обвел всех проникновенным взглядом и толкнул речь об усопшем. То бишь обо мне. Добрую и проникновенную.

Затем повлажнел глазами (я на пальме тоже), вздел рюмку вверх «земля ему пухом!» и высосал до дна. Остальные поступили аналогично. Не чокаясь.

Насчет «земли» Альбертыч конечно загнул. Но все равно было приятно.

После того как гости закусили, налили по второй, и слово взял Карпешин.

Он рассказал про то, как я был шахтером и моряком-подводником, а потом о нашей совместной стезе на прокурорском поприще, отметив, что оно потеряло достойнейшего из достойных (я на пальме горделиво надулся), вслед за чем высморкался в носовой платок и потребовал выпить за усопшего стоя. Безутешные родня с гостями, с достоинством исполнили.

Затем, минут через пять, Зевахин толкнул в бок апатично жевавшего Харина, — налей! тот набулькал им по винному бокалу водки, и однокашник принял эстафету.

Для начала, качнувшись, он взделся над столом, заорав «Товарищи офицеры!».

Почти все мужчины, бывшие в прошлом и настоящем таковыми, поднялись, и Саня тоже выдал речь. О том, как мы учились в ВКШ, а потом служили операми в КГБ. Где я поймал шпиона, а другие нет. Такое действительно имело место, и ту разработку даже изучали в нынешней Академии ФСБ. Что мне было, естественно, лестно.

— Так пусть же ловит их и там! — ткнул бокалом в потолок Зевахин. Все удивленно переглянулись, но выпили. С генералами, даже отставными, не спорят.

Постепенно обстановка разряжалась: принесли горячее, активнее зазвенели приборы, где-то прошелестел смех и про меня забыли.

Ну вот, — возникло в душе чувство горечи. — Умер Максим и хрен с ним. Обидно.

И тут мои печальные размышления прервала песня.

обнявшись и уткнувшись лбами друг в друга, затянули ветераны контрразведки.

На них тут же зашикали, певцы вернулись в реальность и потребовали дичь. Как в том фильме.

Дичи не было, им положили утки с яблоками, что старых приятелей вполне устроило.

Я же почувствовал какой-то дискомфорт и беспокойно заерзал в листьях. Через минуту он сменился чувством усиления невесомости, а в следующий момент я увидел под собой уплывающий вниз зал, потом зеленую крышу кафе и макушки высоток.

Все убыстряясь, душа неслась в небесную синь, завинчиваемую в спираль, в гибельном восторге и свисте ветра.

— Р-а-а..! — освобождено вопил я, исчезая в пространстве.

 

Глава 2. Встреча с Творцом и ее последствия

Вот уже несколько минут, как я плыл в космосе.

Далеко внизу, во времени, голубела оставленная Земля, по орбитам скользили Марс с Венерой, сквозь туманность Андромеды по Млечному пути куда-то проносились метеориты.

Что было впереди, я не знал. Те жмурики, которых врачам удалось вернуть назад, долетали до чего-то непонятного. А потом назад. И давали интервью путано. Или вообще ничего не помнили, поскольку им отшибло память.

В этой связи я чувствовал себя аргонавтом. Вроде Одиссея. Но без «Арго» и вселенского масштаба.

С каждым парсеком космический холод спадал, мне становилось уютно и тепло, по курсу наметилось какое-то свечение.

Когда я приблизился к нему, то увидел, что это облака душ, таких же как моя. Неприкаянных. В бесконечности они стали видимыми, имели абрисы «гомо сапиенсов» размером с воробья, а еще призрачно мерцали.

— Это ж надо! — удивился я. — Да тут полно таких «аргонавтов». И попытался прибавить скорость. Не получилось.

«Не лезь в Матросовы» сказала внутри военная составляющая души. «Чекист должен быть с холодной головой» поддержала ее «конторская». Прокурорская с шахтерской молчали. Не иначе одобряя.

К составляющим я всегда прислушивался и поплыл, пристроившись к симпатичному женскому абрису. С волнующими земными формами.

— Как зовут тебя, малышка? — послал ему энергетический сигнал.

— Фак ю, — последовало в ответ по-английски.

— Нехорошая какая, — обиделся я. — Плывем в вечности, а она такое.

Далее я обратил внимание на три, возникших в созвездии Гончих псов, серебристых объекта, а когда они приблизились, меняя очертания и цвет, ахнул.

Это были НЛО, или как их еще называют земляне — летающие тарелки. У крайней справа, чуть отставшей от остальной массы, стайки душ, все три зависли, словно наблюдая, а потом из них выплеснулись синие лучи, начавшие всасывать отставших словно пылесосы.

Остальные облака испуганно зажужжали, прибавив ход, а тарелки исчезли, словно их не было.

— Вот гады, — ускоряясь в толпе собратьев, оглянулся я назад. — Мало что на Земле воруют людей, так еще и тут умыкают души.

Вскоре все успокоились, перейдя на плавный полет, и нас подняло еще выше.

Теперь пространство Космоса раздвинулось до величин непостижимых земному уму, в нем стали четко просматриваться Галактики.

Насколько я помнил из «Занимательной астрономии» Перельмана, они представляли собой гравитационно-связанную систему звезд и их скоплений, а также газа, пыли и темной материи.

Все это лучилось непередаваемой палитрой красок, таинственно мерцало и являлось неизвестной нам формой жизни.

— Лепота! — восхитился я. — До чего же красиво!

Вдруг от одной из Галактик в нашу сторону понеслась искра, все увеличиваясь в размерах.

На подлете она превратилась в голую девку с сумкой и на метле. Я опупел. — Ведьма!

Похожая на актрису Аню Ковальчук из Булгаковского «Мастера и Маргариты» в постановке Бортко, она стала облетать наше облако словно пастух. Хохоча и подмигивая мужским душам.

Несколько купились, рванув к ней и хап-хап-хап, ведьма смахнула их в сумку.

— Прощайте, убогие! — сделала остальным ручкой и унеслась. Сексапильно виляя попкой.

— Не иначе продаст черту, — подумал я. — Красивая сучка.

Экскурсия по Космосу мне нравилась все больше, с такими чудесами. Так бы плыл и плыл, восхищаясь ими, удивляясь и созерцая небывалое.

Но, как известно на Земле, все хорошее имеет начало и конец. Здесь эта аксиома тоже действовала.

Впереди, возникла черная дыра, закрывая собой все пространство.

О наличии таких в Космосе, я знал из научных публикаций, которые гласили: «Черная дыра, есть область в пространстве — времени, гравитационное притяжение которой настолько велико, что покинуть ее не могут даже объекты, движущиеся со скоростью света, в том числе кванты самого цвета». Это явление предрек еще Эйнштейн, который, как известно, был гением.

Затем его теорию развили другие ученые мужи, обосновав математическими выкладками на основе наблюдений, откуда следовало, что эти «дыры» по сути — пустое пространство. Горизонт событий очерчивает собой границы их гравитационного влияния.

В центре нашей Галактики находится самая большая Черная дыра в семь миллионов раз массивнее Солнца, соответственно на планете, вращающейся вокруг звезды, которая находится близко к этому объекту, она будет выглядеть как большой черный круг.

Ядром Черной дыры является сингулярность — область размером с атом с бесконечной плотностью и массой.

На данный момент зафиксировано, что некоторые звезды могут приближаться к горизонту событий центральной Черной дыры на расстояние один световой день — в пять раз дальше, чем Нептун находится от Солнца.

Черная дыра является этапом в жизни звезд. Наше Солнце не сможет стать Черной дырой, в конце своего существования оно станет Белым карликом — сверх плотным объектом размером с Землю. Более массивные звезды превращаются в пульсары или в нейтронные звезды — их плотность на порядок выше, а размеры сопоставимы с размерами небольшого города — десять километров в диаметре.

Кубический сантиметр вещества нейтронной звезды будет весить миллиарды тон. Звезды, чья масса в три и более раз превышает массу Солнца, в конце своей жизни становятся Черными дырами, когда происходит разрушительной силы взрыв сверхновой и выбрасываются внешние слои звезды, а ядро под действием силы гравитации сжимается до размеров атома.

Эти монстры пока обнаружены косвенно, наблюдать их можно только с близкого расстояния. Сверхмассивные Черные дыры находятся в центрах многих галактик. А число небольших, по оценкам в нашей, может быть несколько миллиардов.

— Где-то косвенно, а у нас наяву, — с опаской подумал я, чувствуя: при наличии пяток, душа бы ушла туда. Однако, таких, в наличии не имелось.

А Дыра меж тем стала еще апокалиптичней, превратившись в Глаза. Огромные, пронзительные и живые. Ставшие наполнять собой Галактику.

Я почувствовал земное присутствие мурашек на оболочке и тихо вякнул «мама». Краем же зрения уловил, что другие души тоже заволновались. Их облака сбились теснее и завибрировали, а многие шарахнулись по сторонам, пытаясь улизнуть. Но не тут-то было.

Глаза, пронзая, охватили всех, гипнотизируя и парализуя волю, что-то подсказало мне, что это ОН, и я затрепетал в священном ужасе.

— Здравствуй, сын мой, — во вселенской тишине уставились в меня глаза. Приблизившись почти вплотную. — Ты знаешь, кто перед тобой? Ой-ой-ой! — громом раскатилось по Космосу.

— Кажется, — пролепетал я. — Т-ты Творец? — и попытался изобразить почтение.

— Не дурак, — чуть дрогнули веки. — А кто будешь ты?

— Вроде как душа, — сглотнул я слюну. — Без тела.

— Истину глаголишь, — увидел свое отражение в бездонных зрачках. Словно отблеск в зеркале.

Между тем, вокруг, попискивая, тряслась масса других душ. По видимому одновременно разборка шла со многими. Типа коллективного сеанса. Одни (таких были единицы) искрами периодически взмывали вверх, большинство рушились вниз, в сторону стратосферы, а некоторых Глаза растворяли в себе. Подобно крупинкам сахара в чае.

Не иначе отправляет в рай с адом и обращает в пыль, — шевельнулось мозгу. — Мне светит только два последних.

— Точно, — изрек Творец. — Воздаю по заслугам вашим. Почему не веришь в Господа?! (повысил голос).

— Я считаю, его придумали хитрецы. Из древнего мира, — вякнул я, подумав «пропадать, так с музыкой».

— Всему свое время, не спеши, — прочли Глаза мои мысли. — Зачем им это?

— Чтобы окучивать паству, возвеличивать себя и вкушать мирские блага, — ответил я. — По Святому писанию Бог во всех его проявлениях сир и наг. Его же наместники на земле, которыми они нарекли себя — в золоте и гордыне.

— Дальше.

— Практически все религии погрязли во лжи, ханжестве и стяжательстве.

— Тому есть примеры?

— Ты сам все знаешь.

— Я спрашиваю! Отвечай! — вновь раскатилось по Вселенной эхом.

— Взять христианство, — переждав, пока оно затихнет, — смиренно продолжил я. — Ссылаясь на Тебя, Папы Римские учинили множество крестовых походов «за гроб Господень», а фактически братоубийственных войн против других народов.

Они же, прикрываясь твоим именем, жгли на кострах инквизиции лучших людей своего времени. Тех же Джордано Бруно, Яна Гуса, Галилея и Коперника.

Иудеи, о чем сами признались в Библии, распяли твоего Сына на земле, а потом стали ему ханжески поклоняться; отняли «землю обетованную» у народов пустынь, где избивают их поныне.

Недалеко ушли и последователи Пророка на Востоке, объявив священный джихад «неверным», учиняя теракты по всему миру и строя на крови Исламское государство.

— Все не по тебе, — хмыкнул Творец. — Святотатствуешь! А что имелось в виду под словом «практически?»

— Буддизм, — без колебаний ответил исповедуемый. — Древнейшая из религий.

— И что ты о ней знаешь?

— Многое, — ответил я.

— Излагай, — приказал Творец. — Послушаю.

Я, было, снова хотел сказать, что Он сам все знает, но не стал. Когда еще побеседую с самим Творцом? И начал.

— Буддизм зародился в середине первого тысячелетия до нашей эры на севере Индии как течение, оппозиционное господствовавшему в то время брахманизму.

К середине шестого века до нашей эры индийское общество переживало социально-экономический и культурный кризис. Распадались родовая организация и традиционные связи, происходило становление классовых отношений.

В это время в Индии было немало бродячих аскетов, они предлагали свое видение мира. Их противостояние существующим порядкам вызывало симпатии народа. Среди учений подобного рода был и буддизм, который приобрел наибольшее влияние в обществе.

— Не все точно, но, в принципе верно, — прогудел Творец. — Давай, излагай дальше.

— Большинство исследователей считают, — воодушевился я, — что основатель буддизма был реальной личностью. Он являлся сыном главы племени шакьев, родившимся в 560 году до нашей эры на северо-востоке Индии.

Предание гласит, что индийский царевич Сиддхартха Гаутама после беспечной и счастливой молодости остро ощутил бренность и безысходность жизни, ужас перед идеей о бесконечной череде перевоплощений. Он ушел из дому, для того чтобы, общаясь с мудрецами, найти ответ на вопрос: как можно человеку освободиться от страданий.

Семь лет путешествовал царевич и однажды, когда он сидел под деревом Боддхи, на него снизошло озарение. Он нашел ответ на свой вопрос.

Имя Будда означает «просветленный». Потрясенный своим открытием, юноша просидел под этим деревом несколько дней, а затем спустился в долину, к людям, которым начал проповедовать новое учение.

Первую свою проповедь он прочел в Бенаресе. Сначала к нему примкнули пять его бывших учеников, которые отошли от него, когда Будда отказался от аскетизма. Впоследствии у него появилось множество последователей. Идеи были близки многим. В течение сорока лет Будда проповедовал в Северной и Центральной Индии.

— И что же он проповедовал, этот самый Будда? — смежил веки Творец. — Что тебе так понравилось.

— Основные истины, о, Великий, — почему-то сказал я высоким штилем. Наверное, сказывалось присутствие духовного.

— Какие?

«Вся жизнь человека — страдания» — назвал я первую. — Она основана (продолжил) на признании непостоянства и преходимости всех вещей.

Все возникает, чтобы быть уничтоженным. Существование лишено субстанции, оно само себя пожирает, поэтому в буддизме обозначается в виде пламени. А из пламени можно вынести только скорбь и страдание.

— Резонно, — изрек Творец. — Продолжай.

— Истина вторая «Причина страдания — наше желание». Страдание возникает, потому что человек привязан к жизни, он жаждет существования. Поскольку существование наполнено скорбью, страдание будет существовать до тех пор, пока человек будет жаждать жизни.

На это он промолчал, и я перешел к третьей.

«Чтобы избавиться от страдания, нужно избавиться от желания». — Это возможно только в результате достижения нирваны, которая в буддизме понимается как угасание страстей, прекращение жажды. При данном состоянии освобождаются от переселения душ. В позднейшем буддизме нирвана понимается как блаженство, состоящее в свободе и одухотворении.

— Точно, — едва слышно прошептал Творец и захрапел. Как простой смертный.

— Вот это да, — прошептал я, прекратив излагать. — Умаялся, бедный.

— Давай — давай, — сонно бормотнул Всевышний. — Я все слышу.

«Чтобы избавиться от желания, нужно следовать восьмеричным путем спасения» изрек я, очередную. — Именно определение этих ступеней на пути к нирване и является основным в учении Будды, которое называют срединным путем, позволяющим избежать двух крайностей: потакания чувственным удовольствиям и истязания плоти. Это учение называют восьмеричным путем спасения, потому что оно указывает восемь состояний, овладев которыми человек может достичь очищения ума, спокойствия и интуиции.

— Ну и что же это за состояния? — вновь открылись Глаза и послышался зевок. Галактика дрогнула, сверху сорвались несколько звезд, и, прочертив мрак, исчезли.

Вот они, — переждав сотрясение, начал я перечислять, колыхаясь в невесомости.

— правильное понимание: следует поверить Будде, что мир полон скорби и страданий;

— правильные намерения: надлежит твердо определить свой путь, ограничить свои страсти и стремления;

— правильная речь: требуется следить за своими словами, чтобы они не вели ко злу — речь должна быть правдивой и доброжелательной;

— правильные поступки: следует избегать недобродетельных поступков, сдерживаться и совершать добрые дела;

— правильный образ жизни: надлежит вести жизнь достойную, не принося вреда живому;

— правильные усилия: требуется следить за направлением своих мыслей, гнать все злое и настраиваться на доброе;

— правильные помыслы: необходимо уяснить, что зло — от нашей плоти;

— правильная сосредоточенность: следует постоянно и терпеливо тренироваться, достигать умения сосредоточиваться, созерцать, углубляться в поисках истины.

Первые две ступени означают достижение мудрости или праджня. Следующие три — нравственное поведение — шила. И наконец, последние три — дисциплина ума или самадха.

Однако эти состояния нельзя понимать как ступени лестницы, которую человек осваивает постепенно. Здесь все взаимосвязано. Нравственное поведение необходимо для достижения мудрости, а без дисциплины ума мы не сможем развить нравственное поведение. Мудр тот, кто поступает сострадательно; сострадателен тот, кто поступает мудро. Такое поведение невозможно без дисциплины ума.

В целом же можно сказать, что буддизм принес в религию личностный аспект, которого раннее не было в восточном мировоззрении: утверждение о том, что спасение возможно только благодаря личной решимости и готовности действовать в определенном направлении.

Кроме того, в буддизме достаточно четко прослеживается идея о необходимости сострадания ко всем живым существам — воплотившаяся впоследствии в другие, но не нашедшая там своего разрешения, — завершил я и стал ожидать реакции Творца.

Сонность Глаз перешла в задумчивость, они сказали «все так», а потом над одним вскинулась бровь, и я услышал, — да ты не атеист сын мой, а приверженец буддизма.

— Наверное, — вздохнул я. — К сожалению, поздно это понял.

— И когда?

— В своих последних командировках. В Бурятию и Монголию. Там побывал в дацанах, имея беседы с ламами. Достойные проповедники.

— И чем они тебе глянулись?

— Живут в своих голубых степях скромно и открыто. Учат заветам Будды, пьют водку, любят женщин и поют горловые песни.

— И если бы у тебя была другая жизнь, ты, наверное, хотел бы стать ламой? — хитро прищурились Глаза.

— Другой жизни не бывает, как учит марксизм-ленинизм — убежденно сказал я. — Ну а если бы была, отправился в Тибет, где стал пророком.

— Интересно, — озадаченно протянул Творец. — И зачем тебе это надо?

— А чтобы окучивать людей, — брякнул я. — Во имя Господа, так сказать и на его славу.

— Замолчи! — посуровели Глаза. — Чи-чи-чи… — затихая, раскатилось в Космосе.

— Не поминай Меня всуе, — дыша ледяным холодом, придвинулись вплотную.

— Виноват, — съежилась душа. — Прости меня грешную. Я больше не буду.

— То-то же, — прогудело в ответ — Думай, с кем говоришь, тля. — А теперь прощай. Не поминай лихом.

В тот же момент Глаза заклубились, всасывая, и я понесся по Черной дыре, в адской какофонии чьих-то криков, смеха, плача и стенаний.

— Кирдык, — пронеслось в мозгу. Сознание угасло.

 

Глава 3. В новом теле

— Уа-уа-уа! — назойливо пищало где-то рядом. Я чихнул и размежил веки, возвращаясь в реальность.

— Не иначе ад, — бледно всплыло в мозгу общение с Творцом, а потом напутствие и дьявольский полет в Черной дыре Космоса.

— Но почему так тесно, и кто там пищит, в размытом пятне света?

— Щелк, — лопнуло в ушах, пелена спала с глаз, и вверху возник белый квадрат потолка с тихо жужжащей в нем люминесцентной лампой. А чуть ниже квадрат стен, блестящих кафелем, с филенчатой дверью напротив.

— Непонятно — забеспокоился я, скосив глаза влево, откуда исходил неприятный звук и увидел рядом в ячейках двух запеленатых младенцев. Один, что ближе, спал, а который за ним, извивался и пищал, время от времени взбрыкивая в своей пеленке.

— Что за черт? — усилилось чувство тревоги. Я перевел взгляд вправо — там посапывали еще трое. Опустил глаза до упора вниз, пытаясь рассмотреть себя — увидел оконечность кокона.

— Я тоже младенец! — прожгла ужасная догадка. — Зачем? Не хочу! Уа-уа!! — заорал благим матом.

Через пару минут дверь открылась, на пороге возникла толстая усатая тетка в белом халате, и я поперхнулся плачем.

— Ну что? Опудырились засранцы? — хмуро взглянула на ячейки, прошаркав к ним тапками.

Через секунду у нее в руках оказался пищавший слева индивид, с которого была сдернута мокрая пеленка; толстуха ловко обернула его второй, взятой из-под ячейки, вернула на место и направилась ко мне. Явно с такими же намерениями.

— Ты смотри, сухой, — сказала сама себе, пощупав меня снизу. — Тогда чего орал? Жрать хочешь?

Я молчал и пялился на нее выпученными глазами. Еще не веря в объективную реальность.

— Лупатый какой, не иначе еврей, — сделала умозаключение тетка. — Терпи, кушать будете в двенадцать. И взглянула на мужские наручные часы. Я разглядел надпись под стеклом «Кама».

После этого она удалилась, ворочая объемной кормой. Хлопнула дверь. Все стихло.

— Пу-у, — издал во сне звук мой сосед справа. В воздухе запахло сероводородом.

— Гребаный Творец! — понял я, куда попал. Это явно был роддом. Куда меня вернули назад, к новой жизни.

И кто его просил? Жить на Земле я не хотел. Разве что в другом измерении. А теперь все начинать по новой. Ползать, затем ходить, чему-то учиться и работать. У меня выслуги тридцать пять лет. На хрена мне это надо?!

От злости и бессилия я стал кряхтеть, пытаясь вылезти из пеленок, чтоб сбежать. Не получилось.

Затем в мозгу проявился бывший чекист, дав посыл «не суетись под клиентом». Его поддержала прокурорская часть «куда ты сбежишь — дурень», а морская с шахтерской рассмеялись, — «картина Репина «Приплыли!».

— Молчите курвы, — подавил я их в себе. — Вам хорошо внутри. А какового мне, тут? Снаружи?

Далее, посчитав до десяти, успокоился, вняв советам, и подумал: — кто же теперь мои родители? Если те, что раньше, то еще ничего. Они были достойными людьми. Любили меня и я их тоже. А ну как какие алкаши, расхитители соцсобственности или что еще хуже, наркоманы?

— Ладно, подождем, — удобнее устроился в своей пеленке. — В двенадцать будут кормить, и я увижу, кто мамуля.

Когда приглушенное казенными шторами на окне, солнце повисло в зените, где-то за дверью послышался стеклянный звон, и она распахнулась.

Сначала в помещение въехала блестящая никелем тележка, с увенчанными сосками бутылочками с молоком в ячейках, а за ней, толкая сооружение вперед, с волнующими формами молодая девица. В сопровождении уже знакомой мне усатой тетки.

Обе-ед сиротки, просыпайтесь! — пропела она, и мои соседи зашевелились.

— Какие еще сиротки? — не понял я. Женщины, между тем, стали извлекать из ячеек корм, а по сторонам начали пыхтеть и чмокать.

Я тут же почувствовал ужасный голод (не ел с момента кончины) и громко заорал. Требуя свою долю.

— На-на, горластый, — пихнула мне в рот соску заботливая рука. — Ум-ум-ум, — стал я жадно сосать, жидкую манную кашу. Она была ничего, только сахарку маловато.

А новенький как с голодного края, — сказала пожилой напарнице молодая, наклонившись над секцией и кормя с обеих рук меня и соседнего младенца.

В вырезе халата над моим лицом колыхалась пышная грудь, и, не переставая сосать, я радостно агукнул.

— А глазки-то, глазки у него шельмовские, — снова пропела молодая, обращаясь к старшей.

— Не иначе мать была гулящая, — брякнула та в тележку очередную пустую бутылку. Вслед за чем извлекла полную.

Как только кормление закончилось, два младенца тут же отсырели (им сменили пеленки), и я тоже почувствовал, что хочу «пи-пи». Начав кряхтеть и извиваться.

— Никак, сам просится? — рассмеялась молодая нянька, после чего обнажила меня и, взяв на руки, отнесла к стоящему под умывальником в углу детскому горшку в цветочек. Куда я с облегчением пустил струйку.

— А причандалы у него ничего, — продемонстрировала меня старшей.

— Кобель будет, — скользнула усатая по ним взглядом. — Да не плюйся ты, охламон! — прикрикнула на довольно жужжащего младенца.

Потом я был возвращен на место и крепко спеленат, вслед за чем няньки ушли, бренча своей тележкой.

Мои соседи тут же засопели носами, попукивая, но мне не спалось. В мозгу роился целый сонм мыслей.

Что значит «сиротки»? Это шутка или нет? И где наши мамы? Как мне вести себя впредь? И что делать дальше?

— Хрен проссышь, — подумал я и услышал свой голос. — Неужели умею говорить? (удивился). А потом раздельно произнес «ре-ин-кар-нация». Вышло вполне, хотя и пискляво.

— Не хило, — мелькнуло в голове. — Помню все что было, плюс умею говорить. Я, наверное, самый продвинутый младенец в мире.

Судя по разговору нянь, нахожусь в России. Вот только смущали часы «Кама» на руке старшей. Такие я видел у отца, когда был пацаном. В той, прошлой жизни.

А выпячиваться, что умею говорить и все прочее, нельзя. Чревато. Понаедут ученые, как всегда бывает в таких случаях, начнут изучать и не давать покоя. А то еще хуже — коллеги из бывшей «конторы», там всегда интересуются всем необычным. Увезут в один из своих секретный НИИ и пиши, пропало. Точно сделают дебилом.

Затем мысли стали путаться (после еды от мозга отлила кровь, начался процесс пищеварения), я протяжно зевнул и уснул. Ужин обеда мудренее.

На следующее утро, перед завтраком, те же няньки водрузили нас на прикаченную с собой каталку, застеленную клеенкой, и вывезли из палаты.

Проехав по длинному коридору с еще несколькими, где в одних ползали малыши, а в других играли дети постарше, мы очутились в грузовом лифте, вознесшем нас этажом выше.

Там, в большом светлом кабинете, с холодно блестевшей медтехникой, нас уже ждали. Длинный мужик с бородкой, в колпаке и накрахмаленном халате (вылитый Айболит), а при нем очкастая дама, в таком же. Накрашенная и с толстым журналом в руках. Наверное, медсестра или ассистентка.

— Нутес — нутес! — прокаркал Айболит. — Как тут будущие строители коммунизма? После чего приказал нянькам распеленать доставленных (все мы радостно заболтали освобожденными конечностями) и приступил к осмотру.

Пока он делал это, начав с крайнего, я внимательно осматривался, пытаясь определить, куда попал и в какое время (возникли некоторые подозрения). Так было легче определиться с будущим, которое меня ждало.

Над столом Айболита, за которым он до этого сидел, сбоку, висел портрет Дарвина — основателя теории происхождения человека. А в простенке меж двух больших окон, против входа, второй. Товарища Сталина с ребенком на руках, и надписью «Спасибо за счастливое детство!».

— Неужели культ личности? — вспотел я, став лихорадочно искать глазами еще что-нибудь. В подтверждение. Оно оказалось почти рядом.

Это был настенный отрывной календарь на шкафу со скелетом, в паре метрах от каталки.

1952 год — приблизило зрение черные цифры на белом листке. И ниже — 20 мая.

— Мистика! — запульсировала кровь в ушах. В прошлой жизни я родился именно в этот год! Правда, 20 — го апреля.

От возбуждения я хаотично замахал конечностями, а затем, поймав ручкой ножку, сунул ее пальцы в рот и принялся, урча, жевать их беззубыми деснами.

— Так. А это что за каннибал? — подошел ко мне Айболит, закончив с очередным младенцем.

— Это новенький, Лев Ильич, — заглянула медсестра в свой талмуд. Милиция нашла вчера в пять утра. Подброшенным на паперть Свято-Троицкого собора.

— Тэкс, — вздел меня руками врач и стал внимательно рассматривать. — По виду будет месяц. Вслед за чем проскрипел ботинками к окну и положил объект исследования в лоток медицинских весов. Задвигав пальцем блестящую гирьку на штативе.

— Вес четыре шестьсот, — констатировал он, а потом измерил тельце. Рост составил пятьдесят четыре сантиметра.

— Точно как в аптеке, — довольно изрек эскулап, обращаясь к сестре. — Так все и запишите Роза Марковна. А днем рождения этого бойца (пощекотал мне пятку) будем считать двадцатое апреля.

— Да, знает свое дело, — распялил я на Айболита глаза. И стал довольно пускать ртом пузыри. Приятно точно знать, когда ты родился.

После окончания осмотра нас вывезли в коридор (очкастая Роза Марковна вышла вместе с нами), и у обитой черным дерматином двери кабинета с табличкой «Заведующий», каталка остановилась.

Роза Марковна взяла меня на руки, кивнув нянькам, «едьте дальше», после чего потянула дверь на себя, и мы оказались в темном тамбуре.

Удобнее устроив меня на левой руке, она постучала костяшками пальцев правой во вторую, деревянную. За ней глухо раздалось «войдите».

Мы шагнули в интерьер начальственного кабинета, обставленного казенной мебелью. В одном углу стоял черной кожи продавленный диван с подлокотниками в виде валиков, а рядом шкаф, в другом — перистая, с волосатым стволом, пальма в кадке. Между ними, у торцевой стены с портретом «отца народов», находился стол с крышкой зеленого сукна, на которой чернел прошлого века телефон, и остывал подстаканник с чаем.

За столом, просматривая лежавшую на нем «Правду», сидел борцовского вида мужик, чем-то похожий на Котовского.

— Поздравляю Роза Марковна! Заканчиваем канал Волга-Дон! — громко изрек он, подняв на нас оловянные глаза и блестя лысиной. — С очередной, так сказать, победой социализма!

После чего хлебнул из подстаканника, кивнув на один из стульев. — С чем пришли? (откинулся в мягком кресле).

— С новым его строителем, Василий Кузьмич — в унисон ответила сестра, присев. — Которого накануне доставила милиция. Вы в курсе.

— И как он в медицинском плане? — критически обозрел меня «Котовский». — Не дебил? Все в порядке?

Я обиделся, капризно надул губы и попытался в него плюнуть. Не получилось.

— Прекрати, — строго взглянула на меня Роза Марковна. И к заведующему, — надо дать ребенку имя с фамилией.

— Надо, — пробасил тот, после чего уставился в потолок. Я тоже. Искомого там не наблюдалось.

Обследовав пустоту, в которой одиноко жужжала муха, Василий Кузьмич опустил взгляд вниз, и в его поле зрения попала газета.

— Назовем младенца Лазарь, как Кагановича, — ткнул пальцем в передовицу. — А фамилия пусть будет Донской. В честь канала. Ну, как вам? — взглянул на Розу Марковну.

— Гениально! — изобразила та восторг на лице, а я надулся. Имя с фамилией мне не нравились. Но что делать, выбирать не приходилось.

Между тем заведующий извлек из ящика стола бланк, аккуратно вписал туда «вечным пером» «Лазарь Донской», а еще дату рождения, сообщенную медсестрой, пришлепнув все гербовой печатью.

— Держите, — передал ей бланк. — В ЗАГСе получите свидетельство.

В это время затрезвонил телефон, заведующий снял трубку.

— Вы ошиблись гражданин, — послушав, сказал в нее. — Это Симферопольский Дом ребенка.

После чего брякнул ее на рычаг, махнув нам рукой, — свободны. И снова углубился в газету.

Так я был легализован в новой жизни. Сиротой Лазарем Донским. В учреждении социального типа.

Потекли безрадостные дни. Взрослого ума в юном теле.

Шесть раз в сутки нас кормили манной кашей за казенный счет, меняли пеленки и мыли; раз в неделю возили на взвешивание с осмотром, а еще делали какие-то прививки, и все это время (кроме сна) я думал.

О своем будущем и месте в новой жизни.

С учетом места взращивания и прошлых знаний в этом вопросе, радужными они не казались.

Здесь меня продержат до трех лет, а затем передадут в сиротский приют. Где дадут какое-никакое образование. А потом в большую жизнь. На стройки народного хозяйства. Что категорически не устраивало. «Светлое будущее» мы проходили. Больше не хотелось.

— А где ж твой патриотизм? Спрашивал во мне в такие минуты чекист. — Нужно крепить мощь и безопасность государства.

— И блюсти Закон, — поддакивал прокурор. — Опять же, Кодекс строителя коммунизма.

— Какая мощь?! Какой закон?! — возмущался внутри моряк. — Это все теперь принадлежит олигархам!

— Точно! Поддерживал его шахтер, тихо ругаясь матом.

Я прислушивался ко всем четверым, но знал, что правы последние двое.

Снова верить, напрягаться и пахать, чтобы потом оказаться в капиталистической России? Где, как говорят в известных кругах, «один смеется, сто плачут»?

— Вот вам хрен! — лежа в распашонке, сжимал я кулачек левой руки и хлопал по локотку правой, — Мы пойдем другим путем, как завещал товарищ Ленин!

Постепенно в мозгу складывался и этот самый путь, а точнее план. По опыту оперативных разработок, в свое время. Учили меня будь здоров, да и практика была изрядная.

Для начала ничем особенным себя не проявлять. Младенец — и младенец. Как глубоко законспирированный агент. Легший «на дно». Или подводная лодка.

Когда же пойду в первый класс, где начну учебу, показать высокие знания и попасть в школу — интернат для одаренных сирот. Такие были в СССР в Москве, Ленинграде и, кажется, Киеве.

Оттуда поступить на языковый факультет Высшей школы КГБ в Москве, где я когда-то учился, закончить его и определиться в Особый отдел советской группы войск, дислоцирующихся в соцстранах. Или, если повезет, в загранрезидентуру ПГУ, смотрящим.

А потом по умному исчезнуть, свалив «за бугор». Где самореализоваться. Тот кто владеет информацией — владеет Миром. А у меня была информация о будущем. Стратегическая. До момента кончины.

От столь захватывающих перспектив шли пупырышки по коже, Лазарь Донской начинал довольно пускать слюни, болтать в воздухе ручками с ножками и агукать (я вам всем покажу, курвы!).

Как известно каждому оперативнику, следователю или прокурору, успешная реализация любого плана кроется в точно выверенных деталях.

На первом этапе для меня таковыми были: глубокая конспирация, активное биологическое развитие и воссоздание в памяти всех случившихся в мире важных событий конца двадцатого — начала двадцать первого веков; на втором, превращение в ребенка — индиго, со всеми необходимыми мне последствиями.

Как говорится в современной русской пословице «куй железо не отходя от кассы», что я и принял к исполнению.

Для начала стал требовать больше каши, начиная орать, когда пайковая заканчивалась. Усатая нянька, ее звали Петровна, как правило бурчала «перебьешься» и требование не выполняла. А вот молодая — Люся, наоборот.

— Кушай, кушай маленький, — ласково говорила она, меняя опорожненную бутылочку на полную. — В этой жизни надо быть сильным.

— М-м-м, — довольно чмокал сирота, высасывая дополнительные калории.

Результаты не замедлили сказаться. Я активно набирал вес с ростом, что регулярно отмечалось на осмотрах.

— Шахтер будет, или металлург, — заявлял Лев Ильич (он же Айболит), и одобрительно шлепал объект по голой попке.

— Вот уж хуюшки, — хитро узил я глаза, пытался уцепить его ручонкой за бороду.

А когда просыпался по утрам, под пение Гимна из радиоточки в коридоре, выполнял комплекс укрепляющих мышцы упражнений. Благо ночная нянька всегда куда-то исчезала, а собратья по сиротству мирно сопели носами в своих кроватках.

Как итог, по достижении шести месяцев меня перевели в ясельную группу, где поползав три дня, я встал на ноги, а на четвертый сцепился за погремушку с годовалым орлом. Нянька вовремя растащила.

Здесь же я впервые влюбился. В девочку Таню, старше меня месяца на три. Она была с золотистыми волосиками, голубоглазая и всегда грустила. Стоя в стороне или сидя на паласе, сложив на животике ручки.

Как знакомиться я знал, для чего спер из кармана задремавшей воспитательницы шоколадную конфету (нам таких не давали, только по праздникам карамельки), проковылял к Тане и сунул ей в ладошку, — ня!

— Оля-ля, — удивленно вскинула девочка бровки, рассматривая подарок, затем развернула пальчиками бумажку, откусила половину, а вторую протянула мне. Что-то чирикнув.

Мы с удовольствием сжевали конфету, измазавшись в шоколаде, в результате моя кража была вскоре вычислена воспрявшей от сна потерпевшей, и злодей, получив шлепок по казенной части, был водворен в угол. Все по Макаренко.

Таня тут же проковыляла туда, чмокнула меня в щеку и встала рядом.

— Едва ходить научились и уже такое! — сделала большие глаза педагог. — Куда мы катимся?

Уже в это время, с нами начали первые занятия. Учили самостоятельно пользоваться горшком и умываться, некоторым человечьим словам и ходить парами в строю, взявшись за руки. А еще петь хором, типа «ля-ля-ля», под аккордеон в игровой комнате.

Поскольку для Лазаря это были семечки и он быстро все усвоил, от занятий мальца освободили и стали развивать дальше. Еще с двумя такими. Разрешив им малевать цветными карандашами на бумаге индивидуально.

Это время, как и после отбоя, в кроватке, я стал использовать для воссоздания в памяти знаменательных мировых событий, о которых знал из прошлой жизни. Для использования их в будущем. Естественно в меркантильных целях. А как иначе? Служить государству, в любой его форме, я больше не желал, как и всякому другому хозяину. Целью была свобода с независимостью, при достойной материальной базе. Все почти по Марксу. Или Томмазо Кампанелле. С его «Городом солнца».

Память у меня осталась профессиональной, с учетом прошлого рода занятий.

И даже улучшилась, принимая во внимание омоложения организма.

С помощью внутренних составляющих воссоздалось практически все необходимое. С датами, местами и содержанием. Все это я привычно систематизировал и упрятал в глубины мозга. До поры до времени.

Между тем, спустя несколько месяцев, новая жизнь нанесла будущему «человеку Мира» первый удар на любовном фронте. Девочка Таня мне коварно изменила. Хотя до этого наши чувства росли и ширились. Мы часто играли вместе, ковыляли по комнате взявшись за руки и шепча друг другу нежные слова типа «цаца» и другие, не поддававшиеся расшифровке.

В группе был мальчик, которого изредка навещала бабушка, приносившая для внука гостинцы: шоколадные конфеты, пирожные и даже фрукты.

После одного такого посещения, возвращенный со свидания воспитательницей Женя, так звали мальчика, державший в руках мандаринку, подошел к нам с Таней (мы изучали устройство куклы). Затем, улыбаясь во весь беззубый рот, протянул оранжевое чудо моей пассии.

Та широко раскрыла глаза, издав крик восторга, осторожно приняла, и ответно улыбнулась.

Мне это не понравилось, я пнул соперника ногой, тот заплакал и упал, а Таня, подойдя ко мне вплотную, раздельно сказала «ти кака».

С этого момента она стала отдавать предпочтение Жене, у которого регулярно появлялись сладости и фрукты. Так я впервые в новом качестве, познал женское коварство.

 

Глава 4. Как Лазарь стал Никитой

Шел год тысяча девятьсот шестьдесят первый. Лазарь Донской, то бишь я, учился в третьем классе школы-интерната для сирот № 3 города Симферополя.

Давно почил в бозе отец всех советских детей товарищ Сталин, Страной правил Никита Сергеевич Хрущев.

Вершились очередные стройки коммунизма, везде, где можно, сеяли кукурузу, а я воплощал в жизнь очередную часть своего плана. Настойчиво и целеустремленно.

Получалось неплохо.

Воспитанник Донской был круглый отличник, лучший спортсмен младших классов и отличался примерным поведением.

Это, при наличии прошлого багажа знаний и навыков, было совсем не трудно и даже увлекательно. Но приходилось себя сдерживать. Я мог, естественно, больше, но делать этого пока не хотел. По известным причинам.

Однако ребят с высоким уровнем знаний, в интернате было достаточно. Советская школа, как известно, в то время была лучшей в мире. Не то, что потом, в новой России. При дегенератах Фурсенко с Ливановым.

Нужно было проявить себя еще в чем-то, и я это реализовал. Записался в музыкальный кружок на курс баяна с гитарой и через пару месяцев их освоил. Вместе с нотной грамотой. Как когда-то, когда был Валеркой Ковалевым.

Тот неплохо лабал на этих инструментах и даже орал песни в одном из ВИА в Донбассе, пока не загребли на флот. Там стало не до музыки.

Спустя еще некоторое время я, в числе других дарований, выступил на концерте в честь очередной годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции, где мне поручили аккомпанировать на баяне исполняемую школьным хором «Песнь о Ленине».

пуча глаза и краснея щеками, с чувством выводили сироты.

Физрук, он же по совместительству дирижер, страстно взмахивал палочкой, а я, изо всей силы растягивая меха, уверенно брал нужные аккорды.

В первом ряду, среди приглашенных, рядом с заведующим сидел высокий чин из облоно, и нам было предписано произвести на него впечатление. В противном случае хор мог быть лишен сладкого.

выдал последний куплет хор (в зале возникла тишина), потом чин стал хлопать, и он разразился бурными аплодисментами.

— Есть сладкое! — расплылись в улыбках исполнители, а заведующий, расслабившись, промокнул бритую голову платком и украдкой взглянул на начальство. Оно было довольно.

Затем воодушевленный хор спел еще несколько патриотических песен; старшеклассник и местный поэт Жора Буев, завывая, прочел стих о советском паспорте, настала очередь танцевальной группы.

Поскольку жили мы в Крыму, где базировался Черноморский флот, как и следовало ожидать, она сплясала матросское «Яблочко». Я же, пыхтя, вновь растягивал меха и довольно удачно.

Когда мероприятие закончилось и всех отвели на праздничный обед с арбузами и виноградом, меня после него вызвали к заведующему.

В кабинете, кроме него, были гость из облоно и какая-то импозантная дама в строгом костюме с депутатским значком на пышном бюсте. Все чуть поддатые.

— Ты у нас в каком классе, мальчик? — томно вопросила сидевшая на диване дама, покачивая стройной ногой в остроносой туфле.

— В третьем — скользнул я по ней взглядом. — Потом перейду в четвертый.

— И как тебе здесь живется? У Василия Кузьмича? — икнул начальник из облоно. Запахло коньяком (я помнил запах).

— Как у родного отца, — ответил Лазарь.. — Нас здесь хорошо кормят, учат и воспитывают. То была правда. Брехня, что в советских интернатах для сирот, дети жили в нищете. Я тому свидетель.

— Он у нас не только музыкант, но еще отличник и спортсмен, — довольный ответом прогудел заведующий. — Можно сказать, талант. В смысле, одаренный.

— Тогда давайте подумаем о его будущем, Юрий Генрихович, — обратилась депутатша к областному чиновнику. — Мы обязаны поддерживать таланты.

— Ну как отказать представителю народной власти? — масляно взглянул на нее тот. — У нас в интернате для одаренных детей как раз есть место. Считайте оно его. А вы — взглянул на Котова, — готовьте документы.

— Вот оно! — внутренне заликовал я. — Все по плану!

— А теперь иди, Лазарь, — благосклонно кивнул мне заведующий. — После тихого часа вас поедут в кино. На «Чапаева».

Выйдя из кабинета, я сделал в пустынном коридоре сальто-мортале, а затем вприпрыжку побежал вперед. Жизнь казалась прекрасной и удивительной.

На заходе солнца, в летнем кинотеатре, мы смотрели кино, про легендарного героя Гражданской войны. Василий Иванович лихо вел бойцов в атаку, Анка расстреливала из пулемета «психов», ординарец Петька целовал ее в щечки. Поскольку секса в стране тогда еще не было.

Наступило очередное лето, воспитанник Донской перешел в четвертый класс, ожидая радостного известия.

Его не было.

А потом по интернату прошел слух, что в заведение для одаренных отправляют Сашку Петровского, того самого, к кому приходила бабушка. Он был троечник и лентяй, а кроме того, ругался матом.

— Как же так? — возмутился я и отправился к заведующему.

Тот все подтвердил, отворачивая глаза и барабаня по столу пальцами.

Как оказалось, бабушка Петровского в молодости была сподвижницей Коллонтай, в связи с чем предпочтение было отдано ее внуку.

Это была первая несправедливость в этой жизни, что меня здорово обидело.

Внутренние составляющие тоже расстроились и стали давать советы.

— Рви отсюда за бугор, — рекомендовала чекистская. — Я расскажу, как все сделать без шума и пыли.

— Не вздумай. Лучше напиши явку с повинной, тебе поверят, — возражала прокурорская.

— Не сепетись, — советовали шахтерская с морской. — Учись. А то опять загремишь в забой или на подводную лодку. Тебе что? Больше всех надо?

Я внял гласу пролетариата.

И чтобы загасить обиду, а заодно отвлечься от дурных мыслей, вплотную занялся физическим трудом. Который, как известно, помогает. В то время за «Железным занавесом» (так именовали нашу страну заокеанские друзья), во всех школах культивировалось трудовое воспитание. По уже упомянутому мной, Макаренко.

Там имелись учебные мастерские и даже подсобные хозяйства, где детей, обучали трудовым навыкам. В постсоветской России сие похерили. С подачи демократов с либералами. Мол, нарушение прав ребенка.

Поскольку подсобного хозяйства в нашем интернате не имелось, я стал трудиться после уроков дополнительно в столярной и слесарной мастерских. Сбивая табуретки, а также вытачивая болты напильником.

А затем в жизни Донского свершился поворот. Меня усыновили.

Такое в нашем заведении случалось. И сироты завидовали счастливчикам.

В тот майский день, орудуя в поте лица киянкой, я вершил очередную табуретку, и меня вызвали к заведующему. Заставив умыться и облачиться в выходной костюм: солдатского образца шерстяную гимнастерку с блестящими пуговицами, затянутую кожаным поясом с бляхой, широкие штаны и тупоносые ботинки.

— С чего бы это? — размышлял я, цокая подковками по коридору.

В кабинете заведующего, который был явно не в себе, на диване сидел представительный, средних лет мужчина, в шляпе и с орденскими колодками (не иначе фронтовик), а рядом с ним молодая особа. В креп-жоржетовом платье с золотой брошью и ридикюлем крокодиловой кожи на коленях.

— На мое «здрасьте», пара величаво кивнула головой, а заведующий ткнул дрожащим пальцем в стоявший в центре стул, — присаживайся.

Я сел, ожидая, что будет дальше.

Пара молчала, оценивающе рассматривая меня, словно амебу под микроскопом. В кабинете возникла пауза.

— Послушай, Лазарь, — откашлялся в кулак заведующий. — Как ты отнесешься к тому, чтобы стать сыном этих уважаемых людей (подобострастно взглянул на пару).

«Нафиг мне это надо» подумал я, но вслух сказал, — не знаю и пожал плечами. Сработала чекистская привычка.

— А ты знай, мальчик, — начальственно прогудел мужик в шляпе. — Мы бы могли стать тебе достойными родителями.

— Соглашайся, малыш, — поддержала его жена. — Вилен Петрович слов на ветер не бросает. А я буду тебе мамой (повлажнела глазами).

— Вилен Петрович крупный партийный руководитель, — присоединился к ним Котов. — И это для тебя честь. Вырастишь настоящим коммунистом.

— Не знаю, — снова сказал я, начав болтать ногами. А потом шмыгнул носом. — Подумать надо.

— Вот-вот, — с облегчением сказал заведующий. — Иди, Лазарь, думай. Можно? — покосился на гостей. Те молча кивнули.

Спустя час, когда чета уехала, меня снова доставили на беседу к Котову.

Тот нервно расхаживал по кабинету.

— Садись, — указал мне на диван, после чего сообщил следующее:

Вилен Петрович Волобуев был вторым секретарем Крымского обкома партии, а его жена — Элеонора Павловна, директором сети ресторанов. Чета имела благоустроенную квартиру в Симферополе и охотничий домик близ Фороса, а вот с детьми возникла незадача. Таковых в наличии не было.

— Перед тобой открываются такие возможности, пацан! — убеждал меня Котов, вздымая вверх руки. — Будешь кататься как сыр в масле! Получишь достойное образование!

— А почему у него такое непонятное имя? — спросил я в промежутке, когда заведующий, устав ораторствовать, стал пить воду из графина.

— Вилен, — это Владимир Ильич Ленин, дурак! Аббревиатура! И, брякнув графин на тумбочку, утер рукавом губы.

— Мне б такое предложили, на коленях пополз, — плюхнулся он за стол, уставившись на меня просящим взглядом.

— Соглашайся, Лазарь. Иначе меня за твой отказ турнут. Ты же так и останешься сиротой. Всеми позабыт, позаброшен.

— Хи-хи-хи, — сжал коленями руки я, вспомнив, что такое говорил Попандопуло из Одессы. В фильме «Свадьба в Малиновке».

— Ты чего? — округлил Котов глаза. — Издеваешься?

— Будь по вашему, Василий Кузьмич, — поднялся я с дивана. — Когда собираться?

— Ну вот, молодца! — вылезя из-за стола, по слоновьи протопал ко мне заведующий и пожал руку. — Я в тебе не сомневался.

Потом вернулся назад, снял с рычага трубку и завертел диск. В ней запищало, а потом щелкнуло.

— Он согласен! — вытянулся во фрунт. — Слушаюсь, товарищ секретарь! Будет исполнено!

И колесо завертелось.

На следующее утро, после завтрака, аккуратно подстриженный и в новой форме, я, вместе с Котовым на его стареньком «Москвиче-Олимпия», прибыл в отдел ЗАГСа Центрального района Симферополя, где нас уже ждали.

Предупредительная, бальзаковского возраста дама (насколько я понял, начальница), провела нас в свой личный кабинет, уставленный букетами цветов и шампанским, где потрепав Лаврентия по подбородку «какой хороший мальчик!», пригласила присесть. Тут же оформив на усыновленного свидетельство о рождении.

— Непорядок, — пробубнил во мне прокурор. — А где же все предшествующие этапы? Явное нарушение закона.

— Не зуди, — осадил его чекист. — Это тебе ни хухры-мухры. Сам секретарь обкома. Понимать надо!

— Вроде инкогни́то? — вопросил шахтер.

— Ну да, — хмыкнул моряк. — Типа подлодка в автономке.

После этого заведующая встала, торжественно сообщив, что я теперь Никита Виленович Волобуев, вслед за чем вручила Котову зеленую, с гербом книжицу.

Засим мы чинно распрощались (начальница пожала мне руку) и вместе с Котовым вышли наружу. В яркое солнце, чириканье воробьев и запах цветущих глициний на бульваре.

— Хочешь мороженое? — спросил заведующий, кивнув на девушку в белом фартучке, у голубой тележки под тентом.

— Ага, — сказал я, облизнувшись. В интернате нас мороженым не баловали.

Мы подошли, Котов купил мне эскимо за двадцать две копейки, после чего мы уселись рядом на скамье под ливанским кедром.

Я лизал забытую сладость, облитую шоколадом, а заведующий извлек из кармана пачку «Дюбека», продул папиросу и закурил.

— Ну как тебе новые имя и фамилия? — выдул вверх струйку дыма.

— Имя вполне, — отогнал я налетевшую осу. — Как у Хрущева. И Виленович ничего, в смысле Ленин. А вот фамилия, я бы сказал, не того. Как в анекдоте.

— В каком еще таком анекдоте?

— Хотите расскажу?

— Валяй, — поддернув широкую штанину, забросил ногу на ногу Котов. — Я послушаю.

— Значит так, — куснул я подтаявшее эскимо и шмыгнул носом.

— Приходит актёр в провинциальный театр устраиваться на работу. А там ему полный отлуп: мест нет, хороших ролей нет, свободен!

— Да мне хоть бабу Ягу, — говорит. Я на все согласен.

Отвечают, — ничего нет. Ну, разве роль оруженосца Волобуева… но так это полный бред. Вы же сами понимаете. Такое никто не сыграет.

— А что за роль? — интересуется актер. — Я самого Ленина играл вообще-то, в Урюпинске.

Ему:

— Да бросьте! Заслуженные пробовались, не потянули… или Вы не слыхали про Волобуева?

— Не, — отвечает, — не слыхал. Поясните.

— Ему поясняют, что роль это эпизодическая. В финальной сцене нужно выйти на сцену, протянуть главному герою меч и сказать: «Волобуев! Вот Ваш меч!». Но над ролью довлеет тяжкое проклятие.

Впервые в нашем театре Волобуева ставили в 1896 — м году в бытность посещения августейшими особами. Подлец — гимназист, которому доверили вынести меч, то ли из шалости, то ли случайно, возопил: «Волохуев! Вот ваш меч!!» Ну, случился большой скандал. Режиссера в Сибирь сослали, труппу разогнали, гимназиста выпороли.

Другой раз, уже при Советской власти, пьесу эту вновь ставили. Актёр, игравший оруженосца, очень волновался, и конечно, тоже брякнул: «Волохуев!»

— Кхы-кхы-кхы! — подавился дымом Котов. — Волохуев! Ну, бля, умора!

— Ага, так и брякнул, — доев мороженое, сказал я, утирая липкие пальцы о штаны. После чего продолжил.

— Ну, этому актеру и говорят, — режиссера расстреляли, труппу в лагеря. И при Сталине ещё ставили, тоже ничего хорошего не вышло. Сейчас вот молодой главреж пришёл, хочет ставить. Его отговаривают все, и за роль оруженосца никто не берется.

— Я согласен, — настаивает актер, и его оформляют на роль. Ведь самого Ильича играл, не шутка…

— А можно мне еще мороженое? — хитро покосился я на Котова, слушавшего открывши рот, к нижней губе которого приклеилась погасшая папироса.

— Конечно, — выплюнул он окурок. — Здорово излагаешь. И тут же выполнил мою просьбу.

— Ну, так вот, — стал сдирать я с батончика серебряную фольгу.

— Репетиции идут — все хорошо, прогоны — отлично. Город с трепетом ждёт премьеры. В ее день — аншлаг зал полон. Первый акт, второй — все как на иголках. Финальная сцена.

Выходит Оруженосец Волобуева с мечом. А публика — то местечковая, своя, все легенды знает. Короче, мертвая тишина.

Оруженосец собирается с мыслями… сам трепещет… и, отчетливо артикулируя, произносит «Волобуев!..

В зале пятиминутная овация! Зал встает!! На сцену летят цветы!!!

Актер пафосно наслаждается своим триумфом, воздев вверх руки и кланяясь. А потом расслабляется (овация стихает), подмигивает главному персонажу и к куполу взлетает «Волобуев! Вот ваш хуй!!».

Заведующий, отвалившись на изгиб скамейки, начал оглушительно ржать, с асфальта вспорхнула стая голубей, а девушка у тележки закричала «мальчик прекрати выражаться!»

— Ну, ты даешь! — утер Котов выступившие на глазах слезы. — Откуда такой взял? Впервые слышу.

— Так у меня ж одаренность, — метнул я в урну палочку от честно заработанного эскимо, и мы опять засмеялись.

— Забавный анекдот, надо будет рассказать на педсовете в районо, - сказал заведующий, после чего взглянул на наручные часы и встал со скамейки. — Поехали.

По дороге я рассматривал красивый город в зелени и цветах, думая, что Котов в общем — то неплохой мужик, хотя и чиновник.

Не ворует, как многие такие же в будущей России, и по мере сил воспитывает новых ударников труда, свято веря в коммунистические идеи.

Потом были экзамены за истекший год, которые Волобуев успешно сдал, а спустя три дня пятикласснику выписали вещевой аттестат, и я собрал подаренный интернатом фибровый чемоданчик. Несколько пар хлопчатобумажных носков, новых маек с трусами, а также другую хурду, полагающуюся сиротам, уходящим в большую жизнь пролетарского государства.

Когда простившись с педагогами, давшими выпускнику обязательное напутствие, я пожимал руки своим приятелям, к нам подошла Таня (она здорово похорошела) и отозвала меня в сторону.

— Слушай, Никита, а давай снова дружить и переписываться, — хитро блестя глазами, сказала она, сунув мне в руку краснобокую мельбу.

— А как же Сашка Петровский? — понюхал я душистое яблоко.

— Фи, — сморщила носик Таня, взмахнув пушистыми ресницами — У него только бабушка-революционерка. А у тебя такой папа!

— Вот она, настоящая дочь Евы, — подбросил я в руке библейский плод, совративший первого человека.

Но в ответ сказал, — хорошо. Я подумаю.

Чуть позже мы с заведующим спустились вниз по гулкому маршу лестницы во двор, где на плацу у клумбы уже стояла черная «Волга» с серебристым оленем на капоте, а рядом скучал водитель, в белой рубашке при галстуке.

— Ну, прощай Никита, не забывай нас, — протянул мне ладонь Котов, и я шлепнул в нее свою. С чувством легкой грусти.

Когда сел в машину с тихо урчащим мотором, оглянулся назад.

В окнах второго этажа корпуса, за стеклами, белели лица ребят.

Потом автомобиль тронулся, они превратились в пятна, и мы выехали со двора в город. К новой жизни.

— Бывайте кореша, — сентиментально всхлипнул внутри моряк.

Остальные части души молчали. Наверное, тоже переживали.

 

Глава 5. В номенклатурной среде

Шел четвертый год, как я жил с вновь обретенными родителями.

Страной правил очередной Генсек Леонид Ильич Брежнев, она под его чутким руководством шла семимильными шагами к коммунизму, пела, бухала и штурмовала Космос.

По утрам в семье Волобуевых горничной подавался обильный завтрак: кофе со сливками, черная икра, буженина и горячие тосты. После него, чмокнув жену в щечку, Вилен Петрович уезжал на своей черной «Волге» в обком. «Руководить и направлять» в областном масштабе.

Мы, с Элеонорой Павловной, благоухающей парфумом, уезжали чуть позже. На второй, бежевой. Принадлежавшей семейству.

Нора, так звал я про себя приемную мамашу, водила автомобиль лично и завозила меня в школу, а сама отправлялась в свой трест, организовывать общепит жителей и гостей Крыма.

Школа, в которой я продолжил образование, была старейшей в городе, но самой обычной. Отпрысков элиты тогда еще обучали с детьми пролетариата.

Но расслоение уже чувствовалось. Первые старались держаться вместе, порой демонстрируя превосходство и положение в обществе, а вторые относились к нам с некоторым отчуждением. Что, впрочем, не мешало общению и учебе.

Особо близко я не сходился ни с кем, поскольку одноклассники были дети, Никита же только внешне, и имел другие интересы.

А поэтому, реализовывал свой план. Неустанно и целенаправленно.

Достаточно легко усваивая по известным причинам учебные дисциплины, я активно занялся изучением французского, который когда — то неплохо знал по учебе в ВКШ, но потом, не имея практики, почти забыл. Хотя и понимал многие фразы.

Наша «француженка» Елизавета Генриховна, в свое время работавшая переводчицей в торгпредстве, весьма обрадовалась прилежному ученику, и Никита вскоре стал «парлеть» как в доброе старое время.

Кроме того я занялся дайвингом, основами которого владел со времен службы в подплаве, записавшись в городской кружок Юных водолазов.

Там я сначала плавал и нырял с другими «ихтиандрами» в бассейне, а потом в море, которое плескалось в сотне метрах от охотничьего домика Волобуевых на мысе Сарыч.

Для этих целей всемогущий «папа» организовал сыну акваланг с ластами, которые притаранил в особняк командир Севастопольского учебного отряда — его приятель. На каникулах, встав с восходом солнца, я брал снаряжение с собой, облачался у кромки шипевшего прибоя, после чего, зайдя по пояс воду, нырял в глубину. Пуская пузыри и каждый раз восхищаясь аквамиром.

Отбарабанив в прошлой жизни на подводных крейсерах шесть лет и ни единожды побывав в Атлантике, я воспринимал глубину только внутри прочного корпуса и теперь наверстывал упущенное.

Царство Посейдона было неповторимым. Без людей, суеты и общественного устройства. В подсвеченных сверху солнцем глубинах шла своя жизнь, по законам природы.

В золотом донном песке колыхались розовые с зелеными цистозейры, меж них ползали крабы и отсвечивали перламутром рапаны, над которыми искрился фитопланктон, сквозь который проплывали более солидные представители экосистемы.

Я не нарушал установленного порядка и только наблюдал за устойчивым балансом.

— Хорошо бы стать дельфином, или на худой конец морской собакой, - думал про себя, чуть шевеля ластами. — Путешествовал бы себе в глубинах без забот, свободный и независимый.

Впрочем, вряд ли. В нашем мире это невозможно. Все охотятся друг на друга, поскольку хотят кушать.

Потом я всплывал, освобождался от акваланга и валялся на песке, бездумно глядя в высокое голубое небо. Где-то там вершили свои дела Творец. Вернувший меня на грешную землю в каких-то своих целях.

А еще размышлял о своих приемных родителях, которые оказались насквозь фальшивыми.

Вилен Петрович был липовым фронтовиком — в годы войны отсиживался парторгом на хлебокомбинате в Ташкенте. Но при всем этом имел медали «За боевые заслуги» и «Победу над Германией», а также ряд послевоенных. Призывая партийцев и других граждан Крыма к новым трудовым свершениям «во имя и на благо», он активно ковал его для себя. Между делом обогащаясь.

Квартира Волобуевых в центре Симферополя, площадью под сотню метров, напоминала мини Эрмитаж. С дорогими предметами старины, картинами известных мастеров и антикварной мебелью, а также не виданными тогда американским телевизором, плюсзападногерманским магнитофоном.

Впечатлял и охотничий домик, напоминавший Орлиное гнездо из фильма «Кавказская пленница». Только вместе известной троицы, его охраняли сенбернар Джим, да сторож — грек из местных.

Под домом, окруженным стенами из дикого камня, увитыми плющом, имелся обширный подвал. Туда, по линии Элеоноры Павловны регулярно доставлялись крымские марочные коньяки, дорогие вина с шампанским, а также всяческие деликатесы.

Вне службы мои «родители» общались только с подобными себе, составляя замкнутую касту, именуемую номенклатурой. В ней были только первые лица региона с женами, относящие себя к элите, а также приближенные.

Остальные же считались людьми второго сорта и исполнителями.

А еще, как выяснилось, Нора имела любовника, что я узнал совершенно случайно. Услышав обрывок ее разговора по телефону, когда «папа» уехал в столицу на какую-то партийную сходку.

— …так что котик приезжай. Завтра в десять на наше место Моего козла не будет целых три дня. Целую, — проворковала она, положив трубку.

И это для меня было не ново.

В той жизни приходилось вести дела по двум партократам и лицезреть их «скромный» ареал обитания при проведении обысков. А также изучать в ходе следствия моральный облик бывших небожителей. Который оказался «не того». Чем грешили многие руководители.

Тем не менее, своего негативного отношения к старшим Волобуевым я никак не проявлял. Внимал их наставлениям и был примерным «сыном». По известному в мире принципу Макиавелли «цель оправдывает средства».

И единственным моим другом в среде избранных, был уже упомянутый сенбернар. Которому при встречах я говорил есенинское «дай Джим на счастье лапу мне!» и тот шлепал ее в ладонь. Блестя честными глазами.

К семнадцати годам я был довольно рослым парнем, с хорошо развитой мускулатурой, а еще смуглый, поскольку предки были из сербов. Как следствие, впал первородный грех. Пришло время.

Искусительница явилась в образе московской подруги Норы.

Ее звали Ольгой, и она регулярно навещала нас в курортный сезон с мужем — чиновником «Интуриста». Тот был вдвое старше своей жены, много ел, пил и подремывал на пляже под тентом в шезлонге. Супруга же предавалась активному отдыху. На вид лет тридцати, Ольга была жгучей брюнеткой с хорошей фигурой, а еще явно «слабой на передок», как говорят шахтеры.

В чем-чем, а в этом я разбирался, поскольку в свое время ни один год работал с женской агентурой.

По утрам, при встрече, Ольга часто ерошила Никите голову, «привет малыш!» а когда мы оставались одни в комнатах или саду, вроде как ненароком показывала стройное колено или часть полушарий груди в легком шелке японского кимоно, в котором она напоминала гейшу.

Срабатывал безусловный рефлекс — у меня кое-что напрягалось.

— Надо ее непременно приобщить, - профессионально советовал внутри чекист.

— Лучше посадить, за совращение младенцев, — недовольно бурчал прокурор.

— Да пошел, ты! — цикали на него шахтер с моряком. — Такие сиськи!

Короче, я пал, как когда-то библейский Адам. Окончательно и бесповоротно.

В один из летних вечеров, необычайно красивых на Форосе, когда солнце опускалось за горизонт, над ним алели облака и вдали белел парус, я сидел на подоконнике своей комнаты на втором этаже у открытого окна. Листая справочник Брокгауза и Эфрона.

Родители с мужем Ольги уехали в Ялту на концерт Эдиты Пьехи, а она, сославшись на мигрень, осталась. Так что в доме мы были одни, не считая лохматого друга Джима.

Сенбернар лежал на ковре, положив голову на лапы, вздыхая и грустно помигивая глазами (как известно они склонны к меланхолии), а Ольга прогуливалась в саду. Дыша запахами ночной фиалки и жасмина.

— А-у, Ник! Спустись на минуту сюда! — раздался оттуда ее голос. Продвинутая москвичка звала меня по европейски «Ником».

— Щас! — отложив в сторону словарь, спрыгнул я с подоконника, после чего вместе с Джимом, который увязался вслед, мы спустились вниз. Откуда вышли в легкую прохладу вечера.

Миновав небольшой фонтан с «писающим мальчиком» во дворе, мы прошли по тенистой аллее к центру сада, где в кронах трещали цикады. Там, в беседке на скамейке у круглого стола, в живописной позе сидела искусительница. Обмахиваясь легким веером.

Полы ее кимоно были распахнуты больше чем всегда при таких встречах, открывая часть загорелого округлого бедра, то же относилось и к пышному бюсту, который порывисто вздымался.

— Иди ко мне, малыш, — защелкнув веер, томно сказала Ольга, что я, сглотнув слюну, незамедлительно исполнил. Присев рядом.

— Ближе, еще ближе, — скользнул с плеч расшитый цветами шелк, мою шею обвили руки, и мы слились в страстном поцелуе.

— Возьми меня, — на миг оторвавшись, прошептали ее губы.

Ну, я и взял. С учетом опыта прошлой жизни.

В СССР, как известно, секса не было, что с избытком имелось в постсоветской России. Дома, на работе и даже в политической жизни.

В следующее мгновение я вздел обнаженную искусительницу на руки (кимоно осталось на скамейке) брякнул упругой попой на стол, а ноги, раздвинув, забросил себе на плечи.

— З-з-з, — раздернул молнию летних шорт, и грехопадение началось.

Все по «Камасутре». Поза номер семь «зямба». Или вроде того. Их там не меряно, причем все с названиями.

Ольга стонала на столе, я частил как спринтер в забеге на короткие дистанции. В итоге, довольно быстро пришел к финишу.

— Что ж ты так? — тяжело дыша, разочарованно протянула партнерша. — Надо помедленнее и дольше. Начинай снова.

— Не вопрос — утер я пот со лба, после чего снял ее с крышки, развернул и упер в стол. По принципу избушки «в лес передом, ко мне задом». Как это зовется по пособию брахманов, не знаю. Но у нас, русских, четко и понятно.

Замечание было учтено (неверная жена довольно ахала впереди), а я, обхватив ее за бедра, размеренно сопел сзади. Теперь дистанцию прошли минут за десять.

— Хорошо то, как, — затрепетав в конце, обернула ко мне порозовевшее лицо довольная Ольга. — Да ты Ник душка. А еще можешь?

— Могу, Петька, могу, — ответил я фразой из уже тогда известного анекдота.

После чего попросил обнять ее меня руками за шею (что было немедленно исполнено), подхватил под колени, и мы учинили еще одну Камасутру. Правда, минут на пять. Красотка была не особо тяжелой, но силы были на исходе.

— Все, спекся Буланчик, — сказал я, когда мы завершили цикл. Усадив разморенную и довольную Ольгу на скамейку.

В беседку вошел все это время наблюдавший за нами Джек, облизнулся, вернулся к рядом стоявшему нарциссу и задрал на ствол ногу.

Типа, я тоже так умею. Но не с кем.

Чуть позже мы все втроем купались в теплом ночном море. С неба вниз мигали пушистые звезды, откуда-то издалека доносило звуки танго.

— Где ты всему этому научился? — спросила заколов волосы Ольга, когда мы направились по скрипящему песку к дому.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Помню только, когда еще был младенцем, нянечка сказала «кобель будет».

— Шутишь? — лукаво покосилась на меня она, грызя травинку.

— Честное слово.

Судя по тому, как через несколько дней в отсутствии «папы» на меня стала поглядывать Нора, Ольга проболталась подруге о том, что случилось между нами.

— На фик — на фик, — думал я, отворачиваясь от ее зазывных взглядов. — У тебя уже один е… есть. Только семейного инцеста не хватало.

Вскоре мне довелось лицезреть самого Генсека. В той, первой жизни, я его тоже наблюдал, но в основном затылком, когда стоял в оцеплении перед трибуной Мавзолея в дни майских шествий и военных парадов. Теперь же случился, как говорят, «личный контакт». При следующих обстоятельствах.

Наш охотничий домик на Форосе, в числе еще десятка таких же, принадлежавших лучшим людям полуострова, находился всего в нескольких километрах от главной правительственной дачи. Имевшей одноименное название.

Когда-то там была резиденция русских царей, а потом ее облюбовал товарищ Сталин. Далее эстафету принял Никита Хрущев, а теперь в Форос временами наезжал Леонид Ильич Брежнев. Со товарищи.

Внешне это никак не афишировалось, но кому положено, знали. В том числе мой усыновитель.

Однажды в августе, это было за год до окончания мною школы, он прикатил вечером на служебной «Волге» из Симферополя и сообщил, что отдыхающий в резиденции Генсек желает встретиться с талантливой молодежью Крыма.

— Ты будешь в их числе, — покровительственно похлопал меня по плечу. — Постарайся произвести впечатление.

— Может взять баян и там чего-нибудь сбацать? — вопросил я, проникаясь важностью услышанного. В доме имелся подаренный мне Норой «Хонер» о пяти регистрах на котором, по вечерам, я нередко играл для папы «Интернационал», а ей кое-что из зарубежной эстрады.

— А что? Умная мысль, — воодушевился родитель. — Леонид Ильич любит искусство. Сыграешь для него Гимн или на худой конец «Прощание славянки».

— Нет вопросов, — воодушевился я. — Все, что пожелает!

На следующее утро, около десяти, в отутюженных брюках и белой рубашке со значком ВЛКСМ на груди, прихватив инструмент, я уселся вместе с Волобуевым на заднее сиденье автомобиля.

— Трогай, — кивнул тот фетровой шляпой водителю, после чего мы выкатили за ворота и взяли курс на правительственную дачу.

На въезде в нее Вилен Петрович предъявил охране пропуск, вслед за чем автомобиль въехал на территорию и встал на стоянке неподалеку одного из помпезных зданий, под тропическими пальмами.

Там уже блестели хромом еще несколько. В том числе правительственная «Чайка». Тихо прикрыв дверцы, мы вышли из машины.

— Вам туда, — возник из ниоткуда рослый амбал в темных очках, таком же костюме и портативной рацией в руке. Кивнув на мраморную, с ковровой дорожкой, лестницу.

— А это что? — насторожился, увидев извлекаемый водителем из багажника футляр с «Хонером».

— Это, товарищ, баян, — предупредительно сказал папа. — Мой сын, так сказать, талант. Будет играть Гимн для товарища Брежнева.

— Понял, — кивнул башкой амбал. — Предъявите.

Убедившись, что все действительно так, он разрешил, — проходите. После чего забубнил что-то в рацию.

Я прихватил инструмент, папа снял шляпу, и мы поднялись по мраморной лестнице вверх. В пенаты.

Они впечатляли архитектурными формами и дизайном.

В небольшом, отделанном розовым туфом и позолотой зале, на кожаных диванах вдоль стен, напряженно сидел десяток юных дарований. Празднично одетых девушек и парней. Некоторых я знал. Они, как и я, были детьми местной элиты.

Здесь же, у зеркальных окон, и двустворчатой закрытой двери, стояли еще двое церберов из «девятки». С каменно застывшими лицами и скрещенными на яйцах руками. Как того требовала инструкция.

Указав мне пальцем на диван и пожелав удачи, Волобуев тут же испарился в смежную комнату, за стеклянной дверью которой виднелись другие сопровождающие.

Под любопытными взглядами сидевших на диванах, я поставил инструмент у ног, сделал рожу ящиком и опустился на прохладную кожу.

Минут через пять напряженного ожидания в зале появился первый секретарь Крымского обкома партии (начальник отца), внимательно оглядел нас и проскрипел:

— Сейчас вы встретитесь с товарищем Брежневым. Никаких вопросов не задавать. Отвечать только на его. Всем ясно?

— Да, — втянули головы в плечи приглашенные. Я тоже. Сказались гены партийной дисциплины.

— Все. Идем, — поправив галстук, первым пошагал секретарь в сторону арочной двери. За ним робко двинулись остальные. Открыв футляр, я взял баян подмышку (тот хрюкнул) и последовал их примеру.

На подходе охранники распахнули створки. В глаза ударил яркий солнечный свет, и бескрайняя синь моря, из которых нарисовалась открытая, с балюстрадой, белая терраса. Посреди нее, удобно устроившись в легких креслах, сидела царственная группа.

В центре Сам, в белой рубашке с короткими рукавами, еще довольно крепкий и с густыми черными бровями; по сторонам 1-й секретарь ЦК Компартии Украины Шербицкий с министром иностранных дел СССР Громыко и еще какие-то менее значительные лица.

— А вот и наши молодые таланты, Леонид Ильич! — сделав нам знак остановиться, бодро изрек наместник Крыма.

— М-м-м, — пожевал губами хозяин Страны Советов, окинув нас благосклонным взглядом. — Здравствуйте товарищи. Присаживайтесь, — сказал густым басом. После чего сделал приглашающий жест рукой. С золотой «Ракетой» на запястье.

— Всем сесть, — обернувшись назад, тихо продублировал Крымский секретарь. Мы опустились на стоявшие у балюстрады стулья, я аккуратно положил «Хонер» на свободный сбоку.

— Так какие тут у нас таланты, а, Николай Карпович? — обратился к подчиненному Щербицкий с породистым лицом — Давай, докладывай.

Тот было с пафосом начал, но Брежнев его остановил, чуть подняв руку.

— Пусть сами расскажут, по порядку. А мы послушаем молодежь. Кто первый?

Возникла короткая пауза, как нередко бывает в таких случаях, а потом с противоположного от меняя края, встала девушка.

— Я Галя Ланская! — звонко сказала она. — Пишу стихи и публикуюсь в «Комсомольской правде!».

— Похвально, — шевельнул бровями Генсек. — Почитай нам что-нибудь, дочка. Окружение, изобразив улыбки, одобрительно закивало.

Девица, набрав в грудь воздуха, выдала поэму про молодых строителей Братской ГЭС. Все внимали с интересом, после чего Леонид Ильич констатировал «хорошо», а остальные немедленно захлопали в ладоши.

Потом встал лет пятнадцати хмырь в очках, оказавшийся мастером спорта по шахматам и стал излагать теорию Капабланки, что также вызвало удовлетворение сановных слушателей.

За ним выступил еще один. Явно не нашего круга. Он был юным мичуринцем и рассказал о новом сорте огурцов. Выведенных юннатами на селекционной станции.

— Да, — Гимн или «Прощание славянки» здесь не канают, — мелькнула в голове мысль. — Надо что-нибудь такое, что бы сразу раз — и в дамки.

И тут меня осенило. Исполнить «Малую землю!» Была такая песня, написанная четырнадцать лет спустя композиторшей Пахмутовой на слова поэта Добронравова. По спецзаказу.

В 1943 году Брежнев был начальником политотдела армии на Малой земле и, помнится, высоко ее оценил. Даже написал книгу.

Этот ход мне показался безошибочным, поскольку тут я действительно мог произвести впечатление. Не то, что какая-то там теория Капабланки.

Все мои составляющие решение одобрили. Кроме прокурорской.

— Сие есть мошенничество — изрекла она. — Присвоить чужое произведение.

Остальные на нее зашикали, внутри чуть захрипело. Не иначе придавили.

Я демонстрировал свой талант последним. По принципу «не лезь в герои, пока не позовут». Усвоенному за последние двадцать лет жизни в демократической России.

— Песня «Малая Земля»! — встал и четко доложил. Когда уставший от талантов Леонид Ильич, вяло поинтересовался, что я имею сказать, а Громыко тайком зевнул, поглядывая на часы. Видать куда-то торопился.

— Вот как? — чуть оживился Генсек. — А ну давай, парень, исполни.

Я шустро извлек из футляра блестевший перламутром инструмент, одел наплечные ремни и нажал оркестровый регистр. Для большего впечатления.

— Музыка моя! Слова тоже мои! (сбрехал). Исполняет Никита Волобуев!

Потом выдал вступительные аккорды — баян звучал как оркестр, и голосом Магомаева затянул

старательно выводил, отмечая реакцию главных слушателей.

В глазах бывшего политотдельца, ставшего маршалом, возник неподдельный интерес, его окружение косилось на Брежнева и тоже внимало.

— Так, вроде процесс пошел, — подумал я и выдал второй куплет. С надрывом.

Судя по всему, патетика передавалась старшему поколению, поскольку все сановники подтянулись и сделали героические лица.

Последние два куплета я проорал на максимальном творческом подъеме. Правда, в конце сорвался на фальцет, но это не сказалось на общем впечатлении от шедевра.

Будущий генералиссимус и четырежды Герой даже прослезился, а его свита стала перешептываться, одобрительно кивая головами.

— Дай я тебя поцелую, композитор, — прочувствовано сказал Леонид Ильич. После чего встал с кресла, подошел вплотную и облобызал меня в обе щеки. Пахнуло коньяком и хорошим одеколоном.

— Вот это талант! — полуобернулся к соратникам. И сказал одному, в роговых очках: — Дмитрий Федорович, надо бы определить парня в оркестр Александрова.

— Ба! — так это же Устинов, - вспомнил я. В бытность моей службы на флоте он был секретарем ЦК, возглавлял комиссию по приему в строй нашего подводного ракетоносца и даже выходил с командой в море.

— Кстати, ты сынок как? — похлопал меня по плечу Генсек. — Желаешь быть солистом военного ансамбля?

— Никак нет! — по уставному вытянулся я. А про себя подумал «во поперло!» И выдал:

— Хочу быть чекистом и охранять безопасность нашей социалистической Родины. Как Феликс Эдмундович Дзержинский!

— Однако! — поползли вверх густые брови. — Ну что ж, чекистом так чекистом (опустились вниз). Там всегда нуждаются в талантах.

Затем Леонид Ильич пожал нам всем руки, пожелав всяческих успехов, а потом крымский секретарь негромко произнес «все на выход».

Далее молодых дарований угостили мороженым, фруктами и соками в уже накрытом зале (фуршетов тогда еще не было), после чего все отправились домой. Выполнять полученные заветы.

Мотор «Волги» ровно жужжал по асфальту горного серпантина, с одной стороны зеленели сосновые леса, кедры и эвкалипты, с другой голубело море с куда-то плывущим белым лайнером.

— Ну, ты даешь, сынок, — сказал мне до этого ошарашено молчавший родитель. — А мы с Элеонорой Павловной планировали тебя в МГИМО. Стал бы дипломатом, как Громыко.

— Не, — отрицательно покрутил я головой. — Хочу быть как Дзержинский.

— Оттуда такое желание? — покосился на меня родитель. — Книжек про шпионов начитался?

— Ага, — кивнул я. — И еще смотрю фильм «Адъютант его превосходительства».

— Ну-ну, — вздохнул Волобуев.

 

Глава 6. Я поступаю в секретную школу

Скорый поезд Симферополь — Москва бодро отстукивал колесами по блестящим нитям рельс, за окном плыли весенние пейзажи, проводник в белой куртке разносил по купе горячий чай с лимоном, настроение было мажорным.

Выполняя очередную часть плана, я ехал поступать в тайное учебное заведение Страны. Именуемое ВКШ КГБ. А если полностью — Высшая Краснознаменная школа КГБ при Совете министров СССР имени Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Этому предшествовал целый ряд событий.

На следующий год, после встречи с Леонидом Ильичем, сразу после выпускных экзаменов, нас с «папой» вызвал к себе начальник УКГБ по Крыму и сообщил, что им поручено позаботиться о младшем Волобуеве.

Старший побледнел, подумав, что сына хотят посадить, но генерал его успокоил.

— Ваш парень, а особенно песня, Вилен Петрович, — сказал чекист, — весьма понравились товарищу Брежневу. — И органам рекомендовано принять участие в его судьбе. В смысле отправить на учебу по нашей линии. Ты же этого хочешь, а, Никита? — вопросил меня.

— Так точно! — вскочил я. — Мечтаю!

— Присаживайся, — закурил «Герцеговину Флор» хозяин кабинета, протянув пачку родителю. — Угощайтесь.

— Я не курю, — промокнул тот платком лоб. — Спасибо.

— Значит так, — пыхнул ароматным дымом генерал, прищурившись — Мы можем сделать из тебя Никита, контрразведчика. Для охраны безопасности нашей страны. Как ты на это смотришь?

— Положительно.

— Спортом занимаешься?

— Ага.

— Не «ага», а «да».

— Да, товарищ генерал.

— То-то, — пожевал он мундштук. — Будем оформлять на тебя документы для поступления в наше высшее учебное заведение. После чего давнул под столом кнопку.

Через минуту в тамбуре скрипнула дверь, затем вторая, и на пороге возник конопатый блондин лет тридцати. В рубахе апаш и сером неприметном костюме.

— Слушай задание, капитан, — смял начальник в пепельнице папиросу. — Бери этого орла (ткнул в меня пальцем) и оформляй его кандидатом для поступления в ВКШ. По полной программе. Ясно?

— Будет сделано, Иван Степанович, — ответил блондин. И мне: — следуй за мной, парень.

После этого мы вышли в приемную, где на машинке долбила старушка с профилем Долорес Ибаррури, а оттуда в коридор, с приглушенным светом, десятком закрытых дверей вдоль стен и ковровой дорожкой до лестничной площадки.

Спустились этажом вниз в кабинет с сейфом у стены, платяным шкафом и двумя столами.

— Значит так, — уселся за один, на котором стояла пишущая машинка, капитан. — Моя фамилия Петров (кивнув на стул). — Приступим. Ты сын товарища Волобуева?

— Ага, то есть да, — ответил я, помня замечание генерала.

— Достойный родитель. Куда поступаешь, знаешь?

— В общих чертах. Ваш генерал сказал. Это мне подходит.

— А ты малый не промах, — хмыкнул Петров, после чего встал, подошел к сейфу и забренчал ключами.

— У меня выслуги больше чем тебе лет, капитан, — ухмыльнулся я внутри. — Пилите, Шура, пилите.

— Вот тебе анкета, а еще напишешь заявление с автобиографией, — сунул мне в руки Петров несколько чистых листов бумаги. — Садись вон за тот стол и твори, потом я почитаю. Вручил шариковую ручку.

Я присел, куда он сказал, подумал и начал писать. Старательно, соблюдая пунктуацию.

— Родственников укажи до дедов с бабками, — сунул кипятильник в банку с водой оперативник. — И если кто привлекался или был заграницей, тоже. У нас так положено.

— Кроме Волобуевых, таких не знаю, товарищ капитан, — поднял я голову от бумаги. — Меня нашли младенцем на паперти. А Волобуевы меня усыновили.

— Вот как? — удивился Петров. — Это хорошо. Для будущей работы.

Спустя минут десять я написал все, что нужно (автобиография была совсем короткой), опер все внимательно прочел, удовлетворенно хмыкнув.

— А теперь вот на тебе направление в поликлинику УВД, — протянул мне серую бумажку. — Пройдешь там медкомиссию. Когда получишь заключение, принесешь мне сюда в управление. А перед этим позвонишь по телефону 5-08. Закажу тебе пропуск.

Пока все. Вопросы есть? — уложил мою писанину в синюю папку с грифом.

Таких не было.

Внизу, меня уже ждал старший Волобуев, после чего мы сели в его машину и уехали.

Медкомиссию, по особой программе, я прошел за неделю.

Когда служил в Заполярье, на флоте, такую же проходил в Мурманске месяц, добираясь туда из своей базы на перекладных. А потом обратно. Хорошо все-таки быть сыном влиятельных родителей.

После комиссии была очередная встреча с капитаном, начальником отдела кадров, а потом генералом, который выдал мне напутственное слово.

— На объекте под Москвой, где вы будете сдавать экзамены, у тебя будет месяц на подготовку, — сказал он, расхаживая по кабинету и скрипя начищенными штиблетами. — Насчет того, что сын секретаря обкома — не обольщайся. Туда приедут много таких, у которых отцы и повыше. Если завалишь экзамены, второй попытки не будет. Уразумел?

— Ясно, — приподнялся я со стула.

— Сиди, — продолжил генерал, а затем обратился к Петрову, присутствующему при разговоре.

— Оформишь на него в секретариате предписание, а в бухгалтерии проездные документы и суточные.

— Слушаюсь, — ответил тот. — Будет сделано.

— Ну, давай, Волобуев, ни пуха, ни пера — протянул мне руку начальник.

Отвечать «к черту» я не стал, поскольку был комсомольцем.

Далее были семейные хлопоты. Чадо снарядили как на Полюс, хотя я и отказывался, Нора всплакнула, а Вилен Петрович сунул мне пачку банкнот. — Пригодятся на расходы.

«Мама» хотела позвонить в столицу Ольге, чтобы та встретила недоросля и доставила по назначению, но я не согласился. Нужно было проявлять самостоятельность. Тогда она дала ее домашний телефон, попросив позвонить подруге и передать той наилучшие пожелания.

— Обязательно, — сказал я, помня, как мы с той ударно изучали «Камасутру» в беседке.

И вот теперь Никита Волобуев (он же Лазарь Донской и автор этих строк) пересекал вновь, Великую Страну Советов с юга на север. В очередной раз удивляясь бескрайности ее просторов и социалистическим свершениям.

В Первопрестольную прибыли на Казанский вокзал строго по расписанию, и, прихватив свой объемистый чемодан, я вышел на кишащую людьми платформу.

Оттуда протолкался к стоянке такси, где, отстоял длинную очередь, к очередной, подкатившей желтой «двадцатьчетверке» с шашечками.

— Куда? — вопросил пожилой таксист, в кожаной фуражке, когда мы загрузили вещи в багажник.

— В Балашиху — ответил я, усаживаясь в салон, и называя более точный адрес.

— Ясно, к «зеленым человечкам», — кивнул он, после чего вертанул ключ счетчика (тот затикал отсчитывая копейки), и машина тронулась с места.

Москва начала семидесятых впечатляла архитектурой соцреализма, отсутствием иномарок, «забугорной» рекламы на зданиях, а также пробок.

— Даже не верится, что так было, — высунув в открытое окно локоть, думал я, рассматривая знакомые проспекты и бульвары.

Суета отсутствовала напрочь, легковушки троллейбусы и грузовики неспешно катили по недавно вымытому асфальту, на тротуарах было чисто и немноголюдно.

Оставив позади Ленинградский проспект, мы выехали на шоссе Энтузиастов, окаймленное пространствами лугов и рощ с виднеющимися там поселками, а потом, не въезжая в Балашиху, углубились в хвойный зеленый массив, окаймленный с левой стороны шоссе бесконечным высоким ограждением.

Затем в нем возник белый домик КПП с глухими двустворчатыми воротами, и таксист свернул на заасфальтированную рядом площадку, — приехали.

Расплатившись и прихватив с собой вещи, я проследовал внутрь охранного помещения, где был встречен скучающим за стеклянной перегородкой прапорщиком.

— Кто? Куда? Зачем? — вопросил страж, подняв голову в защитной фуражке.

— Типа кандидат. Вот, — ответил я и сунул в окошко паспорт с предписанием.

— Т-экс, — взяв их в руки, внимательно просмотрел все прапор, далее сверил фото в паспорте с моим «фейсом», - совпадают.

— Проходи и жди в курилке, — вернул мне документы, после чего нажал кнопку рядом. Щелкнул отпираемый турникет, я миновал короткий коридор и вошел на секретный объект. Такой до боли знакомый.

Все повторялось как в старом кино или хронике советских лет. Всплывших из истории.

Слева, на бетонной площадке курилка с полукружьем лавок, чуть впереди вековые сосны до небес, а под ними строй крепких парней в хаки, с погонами сержантов и старшин, долбящих блестящими сапогами по асфальту.

— И раз, и раз, и раз! — доносил легкий, пахнущий скипидаром ветерок, голос шагавшего сбоку.

Когда-то под соснами шел и я, в морском строю, с лычками старшины, в бескозырке и широких клешах. Но было существенное отличие. Три года службы позади, никаких «высоких» пап и сомнения, что поступлю. Как у той свиньи, что в «калашный ряд». Поверил, когда увидел себя в списках принятых.

Потом строй исчез за поворотом, я сглотнул возникший в горле ком и присел на деревянную скамейку. Вынув из кармана пачку «Явы» закурил, и стал ждать, как было приказано.

А еще подумал, что сейчас мое первое «я» долбит отбойным молотком в шахте, давая стране угля в Донбассе. И поступит оно в ВКШ после трех лет службы в подплаве ВМФ, когда «второе» будет на преддипломной практике. Что исключало возможность встречи, а также нежелательные последствия.

Минут через десять, в том месте где шел строй, появилась одинокая фигура, направившаяся в мою сторону.

— Это ты Волобуев? — спросил бравого вида подошедший сержант, с «поплавком» об окончании вуза на груди и пограничной фуражке.

— Ну да, — метнул я бычок в обрез, поднимаясь на ноги.

— Будем знакомы, Алексей Цаплин, — представился сержант.

— Никита, — ответил я, и мы пожали друг другу руки.

— Ну что ж, рекрут Никита, — оглядел он меня. — Давай, топай за мною.

Я взял чемодан, и мы двинулись по мощеной гранитом дорожке в сторону бора.

— В армии, конечно, не служил, — констатировал, покосившись на меня сержант.

— Не, — ответил я. — В мае закончил десять классов.

У меня еще два десятка таких «не», — сказал, цокая подковками Цаплин.

Я это знал. Школа, а фактически Академия (чекисты всегда напускали много тумана по привычке), ковала бойцов тайного фронта на трех факультетах. Первый — военной контрразведки, второй — территориальной, а третий — радиоэлектронной.

На первый набирали только отслуживших в армии и на флоте, а вот на остальные два, таких как я сейчас — после школы или начальных курсов институтов. Там в большинстве учились дети элиты, а еще «биномы». То — есть технические дарования. На местном жаргоне.

Вскоре мы пришли в ту часть объекта, где на время экзаменов размещались абитуриенты, и я был определен в группу поступавших на второй факультет. Считавшийся самым престижным. Это объяснялось тем, что помимо прочего, там давали знания трех языков (одного восточного и двух европейских) а еще нередко распределяли за рубеж. Выявлять врагов пролетарского государства «из вне». Без страха, так сказать и упрека.

Сержант Цаплин (он был тоже абитуриент, назначенный старшим) выдал мне из каптерки комплект армейского полевого обмундирования, после чего Волобуев переоблачился и стал как все: похожим на солдата — первогодка.

Далее состоялось знакомство с собратьями по счастью. Они впечатляли.

Среди нас имелся отпрыск секретаря ЦК, несколько чад председателей облисполкомов, а также дипломатов; потомки Героев Соцтруда, сыны нескольких маститых генералов с адмиралами и даже племянник Валентины Терешковой.

— Каждой твари по паре, — подумал я. — Эти точно из калашного ряда.

Впрочем, были и несколько таких, как Цаплин. Отслуживших армию.

Абитуриентам факультета военной контрразведки полагалась самоподготовка, дабы освежить подзабытые за время «тягот и лишений» знания, а с нами вплотную занялись уставами и строевой, по принципу «чтобы служба не казалась раем».

Обучал нас старший группы сержант Цаплин. Оказавшийся примерным командиром.

В шесть утра, после крика дневального «подъем!» он выгонял всех «сынков» голых по пояс в бриджах и сапогах на плац между щитовыми домиками, после чего учинял трехкилометровый кросс по аллеям объекта. При этом часть абитуриентов падала по пути назад, а другая тащила их под руки.

— Веселей, веселей, еб вашу мать! — басил рысящий сбоку сержант, а его друзья отслужившее армию, весело гоготали.

Смеялись над «шпаками» и другие военные абитуриенты, сплошь крепкие и мускулистые, легко осиливающие кросс и дополнявшие его упражнениями на имевшихся в городке спортивных снарядах.

Потом все шли строями (военные с песнями) на завтрак к центральной части объекта, где находилась похожая на аквариум столовая, а рядом несколько административных зданий, после чего возвращались назад. Потребив армейский паек: кашу-размазню, чай и хлеб с маслом.

Далее приехавшие из частей разводились в учебные классы, а мы маршировали на плац. Осваивать строевую науку.

Там бдительные сержанты гоняли нас до седьмого пота, вопя, «и раз, два три», «ножку, выше ножку, бля!» «кру-гом, салаги!» а также другие, столь же убедительные команды.

Мне в этом плане по известным причинам было намного легче, а вот другим сынкам нет. Многие стирали ноги в непривычных сапогах, путали правую с левой, теряли вес и недавнюю самоуверенность.

Как результат, человека три вскоре исчезли. Забрали предки. Остальные держались, натирали мозоли на ногах и понемногу мужали.

По вечерам кандидаты собирались в обширной курилке под соснами, где отслужившие срочную рассказывали о своих боевых подвигах, а мы с открытыми ртами внимали. Я тоже. Помня о правилах конспирации.

Старшины — моряки, в основном отслужившие по три года, били себя в грудь, утверждая, что у них вся корма в ракушках; пограничники рассказывали о служебных говорящих собаках, а десантники — как прыгают с неба без парашютов. Мол, подготовка такая.

Спустя месяц начались экзамены.

Принимали их здесь же, в учебных классах. Группа заслуженных преподавателей.

Предметов было четыре: русский язык (сочинение), русская литература, история СССР, плюс иностранный. Конкурс, как и следовало ожидать, был на уровне. Два десятка кандидатов на место.

В результате многие «завалились», а счастливчики, в том числе и Волобуев, его прошли. О чем был вывешен специальный, отпечатанный на машинке, список.

К чести ВКШ тех лет (теперь это Академия ФСБ), блат особой роли не играл. Под фанфары гремели не только абитуриенты из рабочего класса, но и такие же из элиты.

Далее на объект прибыл сам начальник Школы генерал-полковник Никитченко со свитой, поступивших выстроили на плацу, где поздравили, и начались трудовые будни.

Будущие военные контрразведчики убыли в Москву для обустройства, а мы, как не отдавшие дань Родине, стали проходить курс молодого бойца. По полной программе Министерства обороны.

Опять те же строевые занятия, плюс уставы: «Дисциплинарный», «Внутренний», «Гарнизонной и караульной службы»; изучение автомата Калашникова, а также приемов с ним и разное другое. Что привычно вбивали нам в молодые головы преподаватели военной кафедры, рангом не ниже подполковника.

В промежутках меж этим мы ходили строями и орали героические песни, а по вечерам стирали подворотнички, асидолили звездные бляхи на ремнях и драили сапоги щетками с казенным гуталином.

Затем были стрельбы из автомата на полигоне ОМСДОН, куда нас вывозили на военных грузовиках и не три армейских патрона. Палили от души, как говорят в войсках «от забора до обеда». В системе КГБ были свои нормы.

В ратной учебе прошел месяц, насупил июль, курс молодого бойца шел к завершению. Постоянно находясь на плацу или «в поле» недавние школяры окрепли и загорели, став жилистыми и проворными. А еще, кто не умел, научился ругаться матом и курить. Что тоже входило в планы подготовки.

Однако курс прошли не все. Один малый из соседней группы случайно стрельнул в преподавателя, посчитав того мишенью, а второй — «бином» написал рапорт с просьбой на отчисление. Ему не нравились уставы и сапоги. Оба вскоре исчезли.

Я же, отличаясь склонностью к приключениям, а также авантюрным поступкам, за что не раз имел неприятности в прошлой жизни, решил навестить в Москве Ольгу. Поговорить «о том — о сем», короче, кто служил в армии, понимает.

А поскольку иллюзий в отношении моральных принципов строителя коммунизма больше не питал, тут же осуществил задуманное.

В ближайшую ночь после отбоя, когда уставшие сокурсники дрыхли на своих жестких койках, я переоделся под одеялом в спортивный костюм с кедами, вылез в открытое окно спальни в треск сверчков под ночным небом и прокрался к трехметровому ограждению.

Со стороны жилого городка его периметр не охранялся, чего нельзя было сказать об остальной территории объекта. Там в разных местах бдили вооруженные бойцы взвода охраны, передвигался незримый патруль, а в подземном тире, спутав время суток, оттачивали боевое мастерство, прибывшие на сборы офицеры КУОС. Из которых спустя четыре года будет сформирована знаменитая «Альфа».

У ограждения я выглянул из травы (кругом была тишина, как в известном фильме), огляделся. Потом кошкой вскарабкался на забор, спрыгнул на другую сторону и только пятки засверкали.

Маршрут был знаком еще по первому поступлению. Тогда мы сбежали в самоход втроем. Серега Токарь, Юра Свергун и ваш покорный слуга. Все трое в той жизни покойники.

А сейчас, вновь рожденный рысил (вдох-выдох) по тропинке светлеющего березняка, в сторону недалеких огней Балашихи.

Она привела меня к ярко освещенной городской танцплощадке, на которой под шейк радостно вихлялась молодежь, а еще через пару сотен метров к телефонной будке и стоянке такси. Все было как тогда. Ничего не изменилось.

— Так, щас, — часто дыша, заскочил я в средство связи, доставая из кармана московский номер Ольги.

После набора в трубке раздались длинные гудки, а потом возник ее голос: «хелло, вас слушают».

— Это Никита из Крыма! — воодушевился я. — Тебе привет от мамули!

— О! Малыш! — рассмеялись на другом конце провода. — Ты в Москве? Рада тебя слышать.

— В Балашихе, — осматриваясь на всякий случай по сторонам, пробубнил я. — Служу тут. Сейчас типа в увольнении.

— Так приезжай в гости. Я одна, — нежно пропела Ольга.

— Можно, — сглотнул я слюну. — Давай адрес.

— Улица Горького 19, квартира 56. Это в районе станции метро «Пушкинская».

— Понял, — кивнул я. — Жди, лечу. И, брякнув трубку на рычаг, поспешил к стоянке.

Там стояли несколько такси с зелеными огоньками.

— Куда едем, спортсмэн? — высунулся из окна ближайшего усатый дядька.

— В Москву, — ответил я.

— Садись.

Обежав машину, я открыл дверь, уселся с ним рядом и назвал адрес.

Мы выехали со стоянки, затикал счетчик, а потом дядька врубил магнитолу.

томно выводил на испанском Пласидо Доминго, что вызывало в молодом теле томление и романтические желания.

— Слышь, дядя, — взглянул я на сидящего за рулем таксиста. — А где тут по дороге можно купить цветов и бутылку шампанского?

— Никак в самоходе парень? — хитро подмигнул мне усатый. — К бабе едешь?

— Не, на спортивных сборах, — ответил я. — Хочу навестить приятеля.

— Ладно, рассказывай, — ухмыльнулся таксист. — Знаю я, какие тут спортсмены обитают. А цветы и шампанское мы тебе найдем. Были бы бабки.

— Имеются, — похлопал я себя по нагрудному карману. Там лежала новенькая сотня из пачки, которую вручил мне при отъезде папаша.

— Ну, тогда тип-топ, качнул водила головой. — Возьмем все. Не сомневайся.

Минут за двадцать по пустынному, блестящему гудроном шоссе, мы добрались до столицы, а когда оказались на ведущей в сторону Кремля нужной улице, таксист подрулил к одному из ресторанов, в окнах которого горел свет, а изнутри доносилась музыка, и встал у тротуара.

— Давай бабки, — протянул руку. — Не хило, — добавил, увидев купюру с профилем Ильича. После чего взял ее и, хлопнув дверцей, направился внутрь ресторана.

Вернулся он минут через пять, сунув мне звякнувший стеклом бумажный пакет со сдачей.

— Только цветов не было, вместо них взял конфет, — сказал, усаживаясь за руль и трогаясь с места.

— Пойдет, — рассматривая коробку «Птичьего молока» сказал я. — Хорошо пойдут под шампанское.

Во дворе нужного мне дома со старыми вязами я рассчитался, уплатив таксисту двойной тариф, на что тот одобрительно крякнул.

— Успехов, сынок, смотри не намотай на винт, — подмигнул мне на прощание.

— Будь спок, отец. Не впервой — ответил я, выбираясь из машины.

Дом, как многие в этом районе, был сталинской постройки, с высоким гулким подъездом, дубовыми лестничными перилами и сороковых годов лифтом.

Тихо гудя, он вознес гостя на четвертый этаж, где я вышел из пахнущей кошками кабины, после чего осмотрелся. На площадку выходили три квартиры.

Пригладив рукой чуб и поддернув штаны, я нажал кнопку на двустворчатой двери с номером пятьдесят шесть (внутри тихо прозвенело). Потом издалека процокали каблучки, звякнул замок, и в открывшемся проеме возникла Ольга. С высокой прической на голове, в запахе парфума и шикарном халате.

— Вот, это самое. Приехал, — чуть покраснел я. — Ты приглашала.

— Проходи, Ник, проходи, — рассмеялась она, чуть отступив и запирая двери.

Затем вокруг моей шеи обвились две руки, мы слились в долгом поцелуе.

Мои руки зашарили по упругой груди, «не спеши», прошептали жаркие губы.

Я с трудом выполнил установку, наши тела разъединились, и подруга Норы пригласила меня в гостиную.

Просторную, с картинами экспрессионистов на стенах, обставленной стильной мебелью.

У углового, светлой кожи дивана, на сервировочном столике красовались бутылка «Кьянти», ваза с фруктами и два бокала; из настенных бра по обе стороны зашторенного окна лился мягкий расслабляющий свет; импортный музыкальный комбайн рядом с пианино, исполнял музыку Поля Мориа. Дополняя идиллию.

— Располагайся, — кивнула мне на диван Ольга, присаживаясь рядом. Я брякнул на столик свое шампанское с конфетами, что вызвало у нее новый прилив смеха.

— А ты возмужал, малыш, — потрепала хозяйка меня по щеке. — Вот что значит армия.

Затем она предложила выпить за встречу, что мы и сделали, после чего немного потанцевали. При этом Ольга сообщила мне, что ее супруг находится в очередной зарубежной командировке в Италии.

— А меня не взял, старый козел, — капризно надула губки.

— Ну, так давай ему отомстим — сказал я, глядя в погрустневшие глаза и поглаживая ее бедра.

— Давай, — часто задышала Ольга, увлекая меня в похожую на будуар спальню.

Ну а дальше было все, как в прошлый раз в беседке.

Описывать не буду, дабы не шокировать слабонервного читателя. Короче мы трахались, изредка подкрепляя силы кьянти, а потом шампанским, пока за окнами не засерел рассвет и зашаркала метла дворника.

— Мне пора, — сказал я, в последний раз задвинув красотке, после чего стал одеваться. Ольга оказалась понятливой, и мы быстро распрощались, договорившись об очередной встрече.

Спустя пятнадцать минут я поймал на Горького такси, объявил двойной тариф, и оно метеором понеслось в сторону Балашихи.

Затем был короткий марш-бросок, преодоление полосы препятствий и вползание в окно.

Сокурсники мирно спали. До подъема был целый час, и я, сняв с себя треник, тоже нырнул под одеяло.

Мне снились Ольга, ее муж с рогами и «Мост над бурными водами».

 

Глава 7. У рыцарей плаща и кинжала

Курс молодого бойца завершился принятием Присяги.

Облаченные в парадные курсантские мундиры с эмблемами войск связи (они были наиболее близки к специфике будущей профессии) слушатели групп второго и третьего факультетов, за исключением десятка отслуживших в армии, стояли в каре на плацу, поедая глазами начальство.

Оно, в лице генерала Никитченко, его заместителей, а также куратора с Лубянки, монолитно высилось на трибуне, установленной по такому случаю перед зданием главного корпуса.

Между ним и застывшими в строю шеренгами, стояли пять накрытых кумачом столиком с текстами присяги и журналами для учинения росписи.

Для начала, откашлявшись в микрофон, генерал толкнул речь о мощи нашего социалистического государства и его победах, а также той славной лепте, которую внесли в них последователи Железного Феликса.

Затем потребовал от нас быть достойными чекистской славы, после чего приказал начать действо.

Его место тут занял здоровенный дядя в черной форме капитана I ранга, как мы узнали позже, то был заместитель по строевой части Александров. Поворочав головой в черной фуражке с позолотой на козырьке, он оглушительно заорал «Смир-рно! К принятию Присяги!».

На фланге задробили барабаны военного оркестра, к столикам прошагали несколько старших офицеров (дробь смолкла), обращаемых стали вызывать по спискам.

Рубя строевым, с автоматами на груди, каждый вставал у столика и брал в руки текст Присяги.

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников!..»

понеслись в небо ее первые строки.

«Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству!..»

отдалось эхом от краснокирпичных стен корпуса,

«Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами!..»

вразнобой частили на разные голоса дающие клятву.

«…Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся!» на высокой ноте завершали они, после чего брали в пальцы ручки, расписывались в журналах за то, что приняли на себя, делали поворот кругом, а потом возвращались в строй. Из которого вызывались очередные.

Непосвященному читателю покажется, что Присяга этот так, очередной красочный спектакль, которыми так любят военные обставлять «тяготы и лишения». На самом деле она хитрый правовой ход, после совершения которого, на любого рекрута распространяются законы военной юрисдикции.

За нарушение Присяги его можно измордовать, посадить и даже расстрелять. В зависимости от желания воинских начальников. Что я отлично знал из своей прошлой практики.

В очередной раз сей священный документ я исполнять не собирался. Хватит. За что боролись?

А потому, громко отбарабанив текст, про себя сказал «Волобуев, вот вам….», сделал героическое лицо и учинил не свою подпись.

— Стать в строй! — покосился на нее стоящий рядом полковник, вызывая очередного.

После присяги, определив оружие в пирамиды, мы с песнями отправились на праздничный обед в столовую, где употребили борщ из свежей капусты, макароны по флотски и компот, а оттуда на такой же концерт в клуб. Туда были приглашены московские артисты.

На следующий день всех присягнувших сфотографировали в криминалистическом классе объекта, а спустя еще два, каждому выдали малинового цвета с гербом СССР удостоверение. В нем значилось. «Имярек такой-то (воинское звание), является слушателем Высшей школы КГБ СССР имени Ф.Э. Дзержинского, а ниже генеральская подпись и печать». Что всех воодушевило.

Мы почувствовали себя настоящими чекистами, и каждому захотелось поймать шпиона, только вот, как и где, было неизвестно.

Такому нас активно стали учить с 1-го сентября, перевезя для начала в Москву, к месту постоянного проживания.

Это был очередной секретный объект «Хавская», укрытый в хитросплетенье улиц на Якиманке. Как и прежний, он был обнесен высокой оградой, с неприметным КПП, но отличался всеми благами цивилизации.

Там имелось уютное, гостиничного типа общежитие со столовой и кафе, в котором продавалось пиво, классы для самоподготовки в вечернее время, спортивные площадки с клубом и даже бьющий в центре фонтан. Все в зелени деревьев, подстриженной травы и цветочных клумбах.

А еще, в отдельном пятиэтажном корпусе жили и учились «собратья по оружию» из соцстран. Кубинцы, вьетнамцы, поляки и другие. Правда, все в офицерских чинах, не то, что мы, сирые.

Впрочем, обитать на объекте было совсем не обязательно. «Система» всегда отличалась демократизмом, если не было установки повально сажать граждан в лагеря или отстреливать, в связи с чем, нам предоставлялась широчайшая самостоятельность.

К тому имелась и вторая причина. Вычислять морально неустойчивых изначально, освобождая от них ряды, оставляя только «с холодной головою, горячим сердцем и чистыми руками». Как завещал Феликс Эдмундович.

И поэтому тем из нас кто был из Москвы или ближайшего Подмосковья, разрешалось жить дома, а иногордним снимать комнаты или квартиры. Тем более, что стипендия на первом курсе была 75 рублей. С добавлением по червонцу на последующих.

Родина всегда любила «вооруженный отряд Партии», мало в чем ему отказывая. За что и поплатилась. Но это совсем другая тема.

Мы же пойдем дальше. В плане диалектического развития.

Как я уже упоминал, 1 сентября начались занятия в Высшей школе. Эта кузница чекистских кадров, давшая Стране немало героев тайной войны, а в новой России политиков, олигархов и даже Президента, располагалась на Ленинградском проспекте. Рядом с Белорусским вокзалом.

Неприметное, в четыре этажа кубическое серое здание, затененное деревьями со стороны фасада и без вывески на входе, прятало за собой целый комплекс. В нем, скрытые от посторонних глаз, таились учебные корпуса с аудиториями и спецклассами, кафедры хитрых наук, клуб со спортзалом и подземным тиром, а также объекты прочей инфраструктуры.

Обучать профессии, с первых же дней нас стали активно и целеустремленно. Гражданские академии с университетами отдыхают.

В числе общественных дисциплин были научный коммунизм, марксистско-ленинская философия, политэкономия, а также общая и социальная психология, которые дополнялись всеми отраслями права. В числе же профильных — десяток номерных СД, плюс иностранные языки: китайский, английский и французский.

Помимо этого — стрелковая подготовка из всех видов отечественного и зарубежного оружия, а также неизвестное в то время каратэ (на первом факультете самбо). Заниматься им простым гражданам в СССР запрещалось, на что имелась статья 219 УК РСФСР, по которой можно было загреметь «в места не столь отдаленные» на целых два года.

Столь высокую нагрузку выдержали не все, и уже в первом семестре ряды нашего факультета поредели.

Трех слушателей отчислили за неуспеваемость, а один впал в депрессию и загремел в Кащенко, откуда не вернулся.

На этот счет в Школе существовало железное правило. Завалил экзамен — отчислят, взяв подписку о неразглашении. И, как говорят, «гуляй Вася». Авторитет высоких пап не помогал. Коррупции в «системе» тогда еще не было.

А потому мы грызли гранит наук вдвойне. Как завещал великий Ленин.

Поскольку в свое первое обучение я жил в общежитии на Хавской, а после лет двадцать обретался на съемных квартирах и плавбазах с гостиницами, в этот раз снял однокомнатную квартиру. Благо средства на то имелись.

Она располагалась в районе станции метро «Динамо» в кирпичной высотке неподалеку от военной академии имени Жуковского и обошлась мне в пятьдесят рублей в месяц, за которые сейчас даже пачку приличных сигарет не купишь.

Хозяйка квартиры — старушка «божий одуванчик», жившая в Подмосковье с детьми, поставила единственное условие: не водить туда женский пол. Что я лукаво обещал, зная обратное.

Умственных и физических затрат организма на изучение спецдисциплин, общественных наук и юриспруденции у Волобуева было намного меньше, чем у обычных слушателей. Что позволило в полной мере отдаться изучению языков, приоритетным из которых стал китайский.

Ко времени описываемых событий то, что я ляпнул Творцу, у меня конкретизировалось предельно четко.

После бегства в Китай, а точнее его провинцию Тибет, я планировал объявиться ламой, предрекая будущее «сильным мира сего», а заодно странам и континентам. По принципу «воровать так миллион, е… так королеву». Тут было несоизмеримо больше.

Но, вновь изучая наследие классиков марксизма, а в его числе работу Ильича «Головокружение от успехов», Волобуев не предавался эйфории.

Не ограничивая себя курсом, который нам читали бывшие военные и гражданские переводчики, долгое время обретавшие в Поднебесной, в том числе по линии КГБ, я использовал возможности библиотеки ВКШ, бывшей, наверное, одной из лучших в Союзе.

Помимо шедевров мировой классики и документалистики, там имелись дореволюционные издания в первоисточниках, немало художественных раритетов, а также изъятой «конторой» запрещенной эмигрантской и диссидентской литературы. Тех же Набокова, Буковского и Солженицына, последний из которых едва не стал пророком в родном отечестве.

В целях более глубокого знания чуждой нам идеологии, книги диссидентов разрешалось читать со второго курса, по спецдопуску.

Но меня интересовали не они. А все, что было связано с загадочной Крышей Мира.

Получив в библиотеке «Справочник по Китаю», «Тибетскую книгу мертвых» Юнга, «Семь лет в Тибете» Харрера, а еще «Путешествие парижанки в Лхасу» Давид — я стал их штудировать по вечерам в своей квартире.

О буддизме уже кое-что знал. О Тибете намного меньше.

Как следовало из справочника и книг, написанных достаточно сведущими людьми и малоизвестных в СССР, это была фактически древняя цивилизация. Возникшая в четырнадцатом веке в нагорье Центральной Азии и впоследствии подчиненная Монголией.

В семнадцатом веке глава буддийской (ламаистской) секты гелугпа — далай лама, стал духовным и светским главой страны. Еще через сотню лет Тибет явился объектом притязаний не только со стороны монголов, но и Китая. Верх одержал Китай. Императоры династии Цин включили Тибет в свой титул, а в его столице — Лхасе стал располагаться небольшой китайский гарнизон.

Далай ламы полностью сохраняли свой суверенитет в отношении внутренних вопросов. После попытки вторжения непальцев в 1792 году, инспирированной англичанами, Тибет был закрыт для иностранцев.

В начале двадцатого века туда были введены британские войска, что мотивировалось необходимостью сдерживать российское влияние, а в 1907 году Великобритания и Россия подписали договор о невмешательство во внутренние дела Тибета.

В 1910 году китайские войска готовились к вторжению в Тибет, но начавшаяся революция расстроила эти планы. В дальнейшем Китай не отказывался от притязаний на «Крышу Мира», но фактически правление далай ламы было независимым.

Спустя сорок лет китайские войска вторглись в страну. Сопротивление возглавил Далай лама XIV, началась партизанская война, подавленная к 1959 году. Около 90 тысяч тибетцев было убито, Далай лама вынужден был бежать в Индию.

В 1965 году правительство Китая объявило Тибет автономным районом в составе КНР, с запретом посещения его иностранцами. ООН неоднократно принимала резолюции о нарушении в Тибете прав человека, но безрезультатно.

Говоря о тибетских храмах, подразумевают буддийские. Так как буддизм на Тибете называют ламаизм, то тибетские храмы тоже именуют ламасериями.

Тибетские монастыри отличаются особым стилем и этническим колоритом.

Различные направления в буддизме проявляются в особенностях архитектуры. Они позволяют проследить развитие и изменения буддизма в Тибете.

К седьмому веку сюда из Индии попал Посвященный буддизм, от ханьцев перешел буддизм Махаяна. На Тибете они смешались с местной религией Бон — так и был сформирован ламаизм.

В тибетском буддизме особое значение придается Посвященному Буддизму: вера в безжалостный рок вселенной, непостоянство, кару за грехи, реинкарнацию и освобождение от мирских забот.

Ламаисты практикуют монотонное песнопение, жертвоприношение богу и тому подобное. Выдающихся монахов называют «лама». Это очень почетное обращение.

Как сообщалось в моих «учебниках», в седьмом веке жил верующий в буддизм князь Тубо Сунцан Гампо. Он создал тибетский язык, занимался строительством храмов и переводил санскрипты. Все это активно способствовало формированию тибетского буддизма, который постепенно вытеснял религию Бон.

Однако в середине девятого века князь Ландэма начал поощрять верования Бон, борясь с буддизмом. Тем не менее, спустя сто лет, он возродился на Тибете.

Чтобы упрочить свои основы и привлечь больше верующих, буддизм стал впитывать местные особенности.

Из — за различий в обрядах и системе наследования, в одиннадцатом веке тибетский буддизм разбился на четыре основных направления: Красную секту, Цветную, Белую и Желтую секты. Каждая из них обладала своей храмовой организацией и системой изучения сутр.

В конце тринадцатого века, ламы на высшем уровне начали расширять свое влияние над местными политическими силами, стремясь к сращению политики и религии.

Как итог, с началом пятнадцатого века, под управлением Цун Кха — па, Желтая секта провела реформу. Постепенно она усиливалась и позже, при поддержке императорской династии Цин, стала контролировать политическую и религиозную жизнь Тибета.

Желтая секта практиковала последующее воплощение двух живых Будд. Один из них — Далай лама, а второй — Паньчень. Нынешний Паньчень уже 11-й по счету.

Тибетский буддизм распространился среди жителей Сычуани, Цинхая, Ганьсу и Внутренней Монголии, а также в Бутане и Непале. Он оказал огромное влияние на историю, культуру и экономическое развитие Тибета.

Тибетские храмы важны не только для проведения обрядов, но и для глубокого изучения и понимания культуры, истории тибетцев.

В сорока километрах от столицы Тибета — Лхасы расположен монастырь Гандэн, основанный в 1409 году. Он является одним из самых святых мест тибетского буддизма, сохранившим многовековые обряды и убранство. Его название в переводе означает «радостный», а также является синонимом «западного рая», известного как Тушита, обитель Майтрейи, Будды Грядущего.

Гандэн был первым монастырем ордена гелугпа и с момента его основания оставался главным его центром. После смерти Цзонхавы настоятелями монастыря стали два его первых ученика Гьяцаб Дже и Кедруб Дже.

Изображение Цзонхавы и его двух первых учеников встречаются в Гандене повсеместно.

Политическое влияние этого монастыря было очень значительным, и он более других пострадал во время антикитайского восстания в 1966 году, но после был восстановлен.

В справочнике и книгах было еще много чего, но я привожу только краткий конспект, сделанный для улучшения восприятия.

Учеба шла полным ходом, мы стали изучать западные разведки, а также формы и методы их деятельности. Помимо штатных преподавателей их освещали профессионалы, ставшие за границей «персонами нон грата». В том числе Рудольф Абель, Конон Молодый и Ким Филби.

Теория перемежалась практикой.

В явочных номерах гостиницы «Россия» мы занимались учебными вербовками, на улицах столицы под пристальным оком ветеранов «семерки» отрабатывали приемы наружного наблюдения и осваивали шпионскую технику. А еще обучались на полигонах ОМСДОНа способам захвата диверсантов противника, ориентированию на местности, а также многому другому.

Учили слушателей и основам артистического искусства. Поскольку каждый контрразведчик, как и его антипод, должен уметь перевоплощаться. В умного, глупого, доброго и злого. Короче, в зависимости от обстановки. Лицедейству обучал заслуженный артист РСФСР Валерий Носик. Впоследствии ставший народным.

Как и в первый свой заход, теперешний Волобуев входил в число лучших слушателей факультета. Зачеты сдавал с первого раза, курсовые работы и экзамены на «отлично». Никита уверенно шел на золотую медаль, что давало право выбора места службы, но этого было мало. Следовало подстраховаться.

Тогда я впервые решил воспользоваться знанием будущего. Покопался в голове и вспомнил, что зимой текущего года (на дворе стояла осень 1973-го) нас привлекут к поимке злодея, расклеивавшего по ночам в столице антисоветские листовки.

А чтобы у читателя не возник вопрос «с какого перепугу?», разъясню. Слушатели Высшей школы относились к оперативному резерву КГБ СССР и регулярно привлекались к подобного рода мероприятиям.

В дни посещения государства лидерами других стран, наши орлы стояли по пути следования кортежей в числе радостно встречающих их москвичей, размахивая флажками и крича «хинди руси бхай-бхай!» или что другое, в зависимости от момента; на 1 мая и 7 ноября — в первой линии перед мавзолеем Ильича на Красной площади вместе «девяточниками», следя, чтобы никто из ликующих граждан не метнул бомбу в Леонида Ильича; а если возникала напряженность в отношениях с той или иной капстраной, метали булыжники в их посольства под личиной советских студентов, возмущенных происками империализма.

Искомый злодей несколько месяцев вершил свое гнусное деяние, причем в центре. УКГБ по Москве и области сбивалось с ног, пытаясь его отловить, но не получалось. Это стало известно в Кремле, где естественно возмутились. Такие происки и в самом сердце!

Тогда от Председателя, каковым тогда являлся товарищ Андропов, последовала команда задействовать резерв. Накрыть, так сказать, широкой сетью.

И через неделю, перед рассветом, супостата повязал сидевший в засаде одного из подъездов дома в месте его вероятного появления, слушатель ВКШ. Герою (фамилию я забыл) вручили медаль «За боевые заслуги» собрав всех в актовом зале. А операцию, так всегда водилось, потом тщательно разобрали. Для внедрения в практику.

Сосредоточившись, как учили, я поскрипел извилинами и вспомнил ее детали. В том числе места обнаружения листовок, а заодно маршруты движения преступника.

Дело оставалось за малым. Дождаться зимы и в оперативном наряде опередить своего коллегу.

Когда на Москву лег первый снег, все так и случилось.

Одним днем (после самоподготовки) нас собрали в актовом зале, и приехавший с Лубянки куратор сообщил об ожидаемом мною государственном преступлении.

— Вот гад, — прошелестело по рядам. — Что делает.

Далее он поставил задачу, слушателей расписали по группам, и в ночное время по Москве были организованы засады.

Я попал в одну из таких, которая находилась неподалеку от известного мне места, и на третью ночь все свершилось.

В полночь мой сокурсник Витя Милютин, отошел отлить к мусорным бакам, а Никита, притопывая ботинками на морозе в арке дома и проклиная все не появляющегося Каина, хотел закурить сигарету.

— Чу? — раздались за углом шаги, а потом смолкли.

Я осторожно высунул голову наружу.

Впереди, метрах в десяти, серела тень, лапая руками стену.

«Он» — прошептал внутри чекист, «лови!» — заорал прокурор, и я выметнулся из-под арки.

Тень шарахнулась вперед, уронив какую-то жестянку, но было поздно.

Я с набегу подсек ей ногу, убегавший загремел на тротуар, усыпав его листками.

— Попался сука! — засопел рядом Витя.

Мы быстро скрутили пойманного, дотащили до ближайшей телефонной будки и, набрав известный номер, вызвали опергруппу. Он оказался тем, кого искали.

Ну а дальше, как и следовало быть. Волобуеву медаль, Милютину грамоту от Андропова.

— Так, — довольно потирал я руки. — Одна есть, теперь надо вторую, за успешное окончание школы, а потом проситься отправить «за бугор». Типа, за боевые заслуги.

Впереди было еще два года и следовало не снижать темпов.

На четвертом курсе Волобуев, как и другие слушатели, вступил в ряды Руководящей и Направляющей, что являлось дополнительным свидетельством преданности делу, а еще записался по месту жительства в ДНД, принимая, таким образом, участие в общественной жизни.

Языками к тому времени мы владели довольно прилично, поскольку для совершенствования в них, разрешалось общаться с иностранцами. А точнее туристами, посещавшими исторические места столицы.

Делалось это довольно просто. Слушателей внедряли в ту или иную группу под видом студентов инъяза МГУ, и мы там «чирикали» с нерусскими о том, о сем. Отрабатывая чистоту речи.

Таким образом, все шло хорошо. Но отношениях с Ольгой случился облом. Самым досадным образом.

При одной из встреч в ее квартире, когда мы занимались тем, чего «не было в СССР», в неурочный час вернулся муж, ставший трезвонить в двери. Пришлось срочно ретироваться в одних штанах на балкон, оттуда на стоящее рядом дерево, а потом вниз и делать ноги.

Намечался рассвет, Москва еще спала, на Садовом бесполезно мигали светофоры, а я шлепал босяком в сторону Маяковки.

Потом меня догнала милицейская «канарейка», оттуда высунулся сержант и подмигнул — что, догулялся?

— Вроде того, — вздохнул я. — Подбросьте ребята до Динамо.

— Садись, — послышалось в ответ, и патруль мне помог. Тогда милиция была добрая.

Ольга же на звонки больше не отвечала. Явка была провалена.

Половину пятого курса мы стажировались на местах — в областных территориальных управлениях. Я попал в УКГБ по Приморскому краю. Там, помимо оперативной практики, регулярно общался с местными китайцами, шлифуя язык, а также изучая их обычаи.

А еще принял участие в интереснейшей оперативной разработке. Она заключалась в выводе нашего агента-нелегала, заброшенного по линии военной разведки ГРУ в Китай. С которым у СССР к тому времени были весьма напряженные отношения.

Пару лет назад нелегала высадили с подводной лодки на побережье Гонконга для ведения подрывной работы. В целях же ее обеспечения, в указанном городе наши дипломаты заложили два тайника с долларами на изрядную сумму.

И там лихой разведчик — по национальности китаец, назову его Сунь-Хунь-Чай (разглашать имя не имею права) почувствовав свободу, ударился в загул по кабакам и притонам, с «оттопыренным» карманом.

Вскоре он был схвачен английской контрразведкой МИ-5. Ее ребята подержали Суня, как зайца за шиворот на весу и поняли, что для британской короны он опасности не представляет, после чего вытряхнули вон. Одновременно взяв «под колпак». На всякий случай.

Обретя свободу, Сунь вновь ударился во все тяжкое, благо честные британцы изъятый у него остаток валюты вернули. А когда карман с ней усох, наш незадачливый разведчик отправился ко второму тайнику. А там… о, боги! Не оказалось ни тайника, ни моста, под которым он был заложен.

Оказалось, что в период бурного строительства после культурной революции, трудолюбивыми китайцами был снесен целый квартал.

И косоглазый «штирлиц» сел на мель, превратившись в бродягу. Однако помня науку старших братьев о помощи в беде, повадился бегать в порт, где завидев судно с красным флагом, подходил к трапу и жалобно скулил:

— Товалиса! Я есть советская стирлиса, лазветчик. Я холосый, Москва — шибко шанго, Пекин — пухао. Шибко хотю к своей куня.

А вахта у трапов: — Пошел вон, косоглазая харя!

Капитаны судов, однако, прибывая во Владивосток, неизменно докладывали куда следует.

— Там болтается какой-то. Говорит, что ваш. Примите к сведению.

Короче того горе-нелегала комитетчики, у которых я стажировался, разработав и реализовав сложный план, все-таки выдернули.

Потом против Суня возбудили уголовное дело за измену Родине и передали в краевой суд.

Что с ним стало, я не знаю. Ибо практика закончилась, и я убыл в столицу.

Далее были экзамены.

В перерывах меж ними я нашел время и тайно понаблюдал за своим первым «Я». Оно училось на 1-м курсе факультета военной контрразведки и не подозревало о втором. Воскресшим из пепла.

— Эх, Валерка — Валерка, — вздохнуло второе, уходя. — Если бы ты знал. И даже прослезилось.

Как и ожидалось, экзамены Волобуев сдал блестяще, получив золотую медаль. Когда учился в первый раз, тоже шел на нее. До выпускного курса. Но потом загулял, поскольку было много ветра в голове и окончил курс с синим дипломом.

Теперь ветра не было. Был грандиозный план и его жесткое исполнение.

После вручения погон с академическими «поплавками», состоялось распределение. Его проводила госкомиссия во главе с начальником Школы, руководителем управления кадров КГБ, а также секретарем Парткома.

Вновь испеченных бойцов тайного фронта направляли во все концы необъятного Союза, а также группы войск стран Варшавского Договора.

Когда дошла очередь до меня, я, четко печатая шаг, вошел в небольшой зал, где заседала комиссия, и, бросив руки по швам, отрапортовал «лейтенант Волобуев!

— Наш медалист, — наклонился генерал к кадровику с Лубянки.

— Похвально-похвально, — кивнул тот плешивой головою. — Итак, где желаете служить, лейтенант? — блеснул роговыми очками.

— Если можно, в загранрезидентуре! — выдал я. В Азии или Европе!

— Г-м, — переглянулись высокие начальники, после чего стали шептаться.

— Мы подумаем над вашей просьбой, — сказал через минуту кадровик.

— А пока свободен, — добавил начальник.

Из прошлого опыта я знал, что некоторых наших выпускников — отпрысков партийной элиты, по-тихому отправляли «на теплые места» за рубеж. Такое практиковалось.

Перетянет ли это льгота медалиста?

Оказалось, нет. Меня оставили служить в Москве. До особого распоряжения.

 

Глава 1. Увидеть Париж и…

Уже больше года, в должности оперуполномоченного УКГБ по Москве и Московской области, Никита Волобуев охранял государственную безопасность столицы нашей Родины. Выезд «за бугор» пока откладывался на неопределенное время.

Между тем, зная о планируемом армянскими националистами взрыве московского метро в январе семьдесят седьмого, я решил его предотвратить, используя оперативные возможности.

А для этого накатал начальнику отдела рапорт о якобы полученных мною из агентурных источников сведениях по данному вопросу.

Тот был из «блатных» (таких становилось все больше) и наложил сверху резолюцию «Мутота. В архив». Учинив витиеватую подпись.

Спорить я не стал, было себе дороже, и, исполнив темной ночью на неучтенной машинке анонимку за подписью «доброжелатель», отправил ее на Лубянку. В то время такие послания проверялись, но что-то в системе не сработало.

После Нового года в столице поочередно прогремели три взрыва с гибелью людей, маховик сыска завертелся со страшной силой. И, как всегда бывает в таких случаях, началась проверка всех предшествующих сигналов аналогичного порядка.

В результате тот рапорт всплыл, после чего начальника «смайнали», а бдительного Никиту включили в состав оперативно-следственной группы.

Там я подсуетился и, напустив тумана, выдал «на гора» фамилию одного из преступников. Дальше было дело техники. Всех троих повязали.

Ну а потом, как водится «всем сестрам по серьгам». Руководящие товарищи получили высокие награды, а старший лейтенант Волобуев, с учетом проявленной хватки, был отправлен продолжать службу в одну из капиталистических стран.

Таковой стала Франция.

Как и в любой другой, там, в Париже, имелось советское посольство, а при нем консульство в Марселе. Куда я был определен в качестве «смотрящего».

Смотрящий, это сотрудник КГБ в дипмиссиях, работающий под прикрытием, наблюдающий за всеми остальными. Чтобы те не изменили Родине в любом отмеченном в УК РСФСР проявлении. А еще работающий с агентурой. Из числа сотрудников миссии, а также граждан страны пребывания.

Короче, служба интересная и не пыльная. Не то, что в военной контрразведке.

Перед отъездом я привел в порядок свои дела, сдав квартиру на «Динамо» хозяйке, а еще выслал перевод в три тысячи рублей из сэкономленной зарплаты своим кровным родителям в Донбасс. Те были уже старенькими и жили довольно скромно. В качестве же обратного адреса указал Минуглепром. Отец был заслуженный шахтер и должен был воспринять это как заботу родного министерства.

А вот с моими усыновителями случилась незадача. Вилена Петровича за злоупотребления поперли с должности (теперь он работал директором винзавода), а Нора, разведясь с мужем, вышла замуж за грека и отчалила в солнечную Элладу.

Прибыв в Париж весной 1979-го, я представился послу, а также своему непосредственному начальнику — уставшему от службы полковнику. Тот же, перед отъездом нового сотрудника в Марсель, дал Волобуеву три дня для знакомства со столицей Франции.

Отношения с западноевропейскими странами в то время носили в целом конструктивный характер, начавшаяся во второй половине шестидесятых годов разрядка продолжалась.

Французский президент Валерии Жискар д'Эстен посещал с дружескими визитом Москву, активно контактировали между собой главы правительств и министры иностранных дел обеих стран, развивались советско-французские экономические связи.

Воспетый в шедеврах Хэмингуэя, Арагона, Цветаевой и других тружеников пера, а также картинах художников — экспрессионистов, Париж произвел на Волобуева неизгладимое впечатление.

Для начала я посетил Версальский дворец, удивляясь изысканной красоте и роскоши бывшей королевских резиденции, а заодно немного поскорбев о судьбе Марии Антуанетты; на второй день побывал в Лувре, восхищаясь подлинниками Гогена, Дега, Моне и Ренуара; в третий навестил Оперá и гулял по Мормартру, завершив все ужином в одном из многочисленных ресторанчиков на открытом воздухе.

Блюда оказались на высоте (мясо сочным, рыба свежей, зелень прямо с грядки), а вот вино так себе — кислятина.

Когда подозвав официанта я попросил вторую бутылку чего-нибудь получше, тот расплылся в улыбке «уи месье», добавив на моем родном «мудило».

— Ты русский? — сделал я круглые глаза. — Однако!

— На треть, — изобразил почтение официант. — Дед был белоэмигрантом. После чего отправился выполнять заказ.

Вторая бутылка оказалась довольно крепким «гренаш-бланом», я с наслаждением высосал бокал, после чего закурил крепкую «голуаз».

Пуская вверх прозрачные кольца дыма, я слушал мелодию уличного музыканта, расположившегося на другой стороне улицы с аккордеоном — он исполнял «Улицы Парижа», и, пресытившись впечатлениями, лениво разглядывал праздно шатающуюся публику, заполнившую вечерние улицы.

В большинстве то были туристы из европейских стран, чавкавшие жвачку и увешанные фотоаппаратами, но встречались и цветные: азиаты с мулатами.

Мое внимание привлек величаво шагавший по брусчатке упитанный здоровенный негр в белом костюме и золотой цепью поверх пиджака, с рожей, как у каннибала.

— Ну, вылитый Бокасса, — умилился я, а в памяти всплыло воспоминание.

В той жизни у меня был знакомый разведчик — ветеран, подполковник Игорь Атаманенко. Поведавший занимательную историю, об этом африканце, а также показавший его фотографии.

Они врубились в память, поскольку были довольно необычны, а теперь пришлись ко времени.

Со слов Олега, который имел некоторое касательство к тем событиям, история выглядела следующим образом.

В апреле 1978 года в Булонском лесу, наряд полиции выудил из пруда два чемодана. Доверху набитых свежими человеческим останками. На следующий день французские папарацци известили весь мир о жуткой находке, и завертелся маховик сыска.

Установить человека, избавившегося от чудовищной ноши, не составило особого труда, поскольку нашлись свидетели. Но когда полиция вышла на преступника, опупела.

Им оказался сын Центральноафриканского императора Бокассы Первого наследный принц Антуан-Жан-Бедель, проживающий и обучающийся в Париже. Что было чревато международным скандалом. Да еще каким!

Чернокожий император являлся близким другом французского президента Валери Жискар д'Эстена, а еще почетным гражданином этой страны. Все материалы, засекретив, тут же передали в контрразведку. А та выяснила, что сын с папой — императором были каннибалами. По их приказам тайно похищали для умерщвления и приготовления экзотических блюд, молодых симпатичных европеек. В основном топ-моделей и актрис. Не иначе те были вкуснее.

И все бы ничего, но старший Бокасса приглашал на свои приемы друга Валери с супругой, поражая тех изысками африканской кухни.

Пока контрразведка ломала голову, как это все замять без шума и пыли, советская резидентура в Париже умыкнула ценную информацию. Доложив ее на Лубянку, а та в Кремль. И разразилась гроза. Нашего резидента турнули.

Дело в том, что помимо Франции, император Бокасса не раз посещал Советский Союз. Где его лобызал сам Брежнев.

— М-да, — закончив вспоминать, ткнул я сигаретный окурок в пепельницу. — Опасно служить нашему брату в Париже.

После допил вино и подозвал официанта расплатиться.

— Заходите еще, месье, — изогнул он спину, получив щедрые чаевые.

— Непременно, — ответил я. — Оревуар. Вслед за чем покинул заведение.

 

Глава 2. Похождения Волобуева в Марселе

Крупнейший порт Франции и всего Средиземноморья, встретил меня по — летнему теплым солнцем, людской сутолокой и безбрежной синевой моря.

Раскинувшийся на берегу Лионского залива, близ устья реки Роны, Марсель являлся административным центром департамента Буш — дю — Рон, уходя корнями в историю.

Основанный около шестисот лет до нашей эры греками из Малой Азии он изначально звался Массалией и был овеян легендами.

Самая известная гласила, что город зародился как история любви дочери царя племени лигурийцев Гиптиды и эллина Протиса, который высадился на берег в числе других мореплавателей в момент, когда царь задумал выдать дочь замуж.

Для этого он созвал пир, на котором Гиптида должна была выбрать жениха. Именно Протису она протянула свой кубок с вином. В качестве свадебного подарка пара получила от царя часть побережья, на котором и возник город.

Со временем Массалия стала крупным процветающим торговым центром, основав многочисленные фактории по всему побережью Средиземного моря и вверх по Роне.

Долгое время независимая республика была союзницей древнего Рима, прибегая к его покровительству для защиты своих торговых интересов, но во время конфликта Цезаря с Помпеем Великим поддержала последнего и была разрушена войсками Цезаря.

Под новым именем — Марсель, город возродился только в десятом веке, благодаря герцогам Прованса. Его росту и торговому значению способствовали Крестовые походы, и с тех времен город стал важным транзитным портом. В 1481 году Марсель вместе с Провансом вошел в состав Французского королевства, а в период Великой Французской революции поддержал республиканцев, дав миру пример и знаменитую Марсельезу.

Наше консульство располагалось по адресу «3, avenue Ambroise ParИ» в двухэтажном старинном особняке. Занимаясь визовыми делами, оформлением загранпаспортов и свидетельств о возвращении, а также вопросами гражданства и нотариата.

Поскольку консул на месте отсутствовал, страдая похмельем после фуршета на очередном деловом приеме, я доложился заместителю. Предъявив соответствующий документ из Центра.

— Рад, очень рад, — изобразив фальшивую улыбку на лице, пожал тот мне руку. — Присаживайтесь Никита Виленович. Как там наша родина? Как столица?

— Ударно строят коммунизм, — ответил я, опускаясь в кресло. — А как тут вы, в логове империализма?

— Тяжело, но что делать, — развел пухлыми руками дипломат. — Ведь кому-то надо.

Насколько «тяжело», я немного знал, поскольку в первой жизни, по роду деятельности приходилось с ними общаться. В вопросах дачи международных поручений по уголовным делам, экстрадиции преступников из-за «бугра», разбазаривания госсобственности, а также некоторым другим моментам.

Теперь же, перед отъездом из Москвы, я получил инструктаж на предмет того, что эта братия в последнее время стала активно обогащаться. На что следовало обратить внимание. Впоследствии, когда Союз рухнул, ряд таких «тружеников» остались на Западе, а другие всплыли в новой России весьма обеспеченными людьми: банкирами и депутатами.

Чуть позже в кабинете появился «смотрящий» которого я должен был сменить, представившийся майором Дуваловым, и мы проследовали в его кабинет. Для приемо-сдачи секретных документов и «штыков», то бишь агентов.

Данное мероприятие в спецслужбах весьма ответственное и заключается в том, что сдающий желает провернуть все как можно скорее и охмурить коллегу, дабы не подчищать «хвосты», которые всегда имеются, после чего отбыть к новому месту службы, а принимающий всячески тому противится. Это в том случае, если они равны по опыту и в звании.

У нас же этот баланс был явно не в мою пользу.

— Значит так, — шлепнул на стол кипу извлеченных из сейфа «секретов» Дувалов. Тут литерное и агентурные дела, сообщения по ним, а также отчеты о проделанной работе и суммах выплат по ней. В них все в тип-топ. Можешь не сомневаться.

— Ну да, тип-топ, — пробурчал я, просмотрев несколько для порядка. А где фотографии агентов, способы связи с ними и полученные сообщения? Да и расписок в получении валюты не наблюдается тоже.

— Послушай, старлей, — наклонился ко мне майор. — Тут тебе не Союз, а передний край. С бумагами возиться недосуг. Кстати, ты знаешь притчу о трех конвертах?

Притчу я знал, — но ответил «нет». Чекист должен скрывать свои мысли.

— Ну, тогда вникай, — уселся напротив Дувалов.

— Прибывает, значит такой как ты, к новому месту службы. И принимает дела у старого опера. А в них конь не валялся. Как так? — спрашивает. — Вы мне должны передать все в полном ажуре, а после ввести в курс от и до. Как следует по инструкциям.

Посмотрел ветеран на молодого, вздохнул, а потом вытащил из сейфа три запечатанных конверта, вручает сменщику. — Здесь все, что требуется. Первый вскроешь, когда я уеду. Там будет все, касательно дела. Второй — если станет трудно, но не торопись. У нас легко не бывает. Ну а третий конверт распечатаешь, когда станет невмоготу. Понятно?

— Понятно, — отвечает молодой. После чего старый уезжает.

На следующий день сменщик распечатывает конверт и достает оттуда бумагу. «Вали все на меня, сынок» значится там. «С комсомольским приветом!».

Молодого начинают драть, он валит все на предшественника, мол тот запорол всю работу.

Время идет, молодой пашет — ничего не меняется. Разве что дерут еще больше.

Тогда вскрывается второй конверт. В нем значится «Обещай все осознать, и исправиться». Это тоже принимается к исполнению. Служба катится дальше. Теперь уже майора, начальство все равно жучит и гнобит, подходит «край», и он читает последнее послание.

«Готовь три конверта» написано там.

Вот такая притча, старлей, — закончил Дувалов, поле чего мы дружно рассмеялись, а потом я сказал.

— Все понял, товарищ майор. — Давайте акт. И учиил подпись.

Довольный, что все закончилось миром, Дувалов пригласил меня отобедать в недорогой ресторан. Расположенный в старой части города. Туда мы добрались на его служебном «Рено», который припарковали на стоянке.

Из ресторана открывался отличный вид на голубой залив с замком Иф, описанным Дюма в «Графе-Монтекристо», на овеваемой легким бризом террасе было комфортно и немноголюдно.

Майор заказал мидии, сваренные в луковом бульоне, жареную макрель под соусом, провансальский сыр и бутылку «Пастиса».

— Сорок пять градусов, — сказал, разливая в рюмки пахнущую анисом жидкость.

— Ну, за Партию и правительство! — провозгласил тост, и мы дружно подняли рюмки.

Когда выхлебали бульон с морепродуктами, я учинил ответный — за здоровье майора, вслед за чем перешли на «ты». Отбросив субординацию.

Дувалова звали Анатолий, и он рассказал мне много интересного. Из того, что имеет отношение к оперативной обстановке. Оказалось, что помимо консульства, в качестве «довеска» мне предстояло обслуживать еще и наше торгпредство, а также бывать на разного рода деловых встречах и приемах.

— Там не вздумай бухать, — многозначительно сказал Толя. — Французская контрразведка любит подставлять на них своих баб. Трахнешь такую и попался на крючок. Со всеми вытекающими. Усек?

— Ага, — сказал я, поежившись. — Не буду. А как наш контингент? В смысле в консульстве и торгпредстве?

— Скажу тебе честно, говно, — наклонился ко мне майор. — Половина блатных и никакой любви к Родине.

— Иди ты! — выпучил я глаза. — А где же патриоты?

— Патриоты только в «органах», как мы с тобой — оглянулся он по сторонам. — Остальным верить нельзя. Как говорил папаша Мюллер.

— Так что же делать? — изобразил я притворное удивление.

— Выявлять и отправлять в Союз. А там сажать, — потянулся Анатолий к бутылке.

Завершая обед, мы выпили по чашке кофе, майор был «ни в одном глазу», (сказывалась старая школа), после чего уплатив по счету, вернулись к себе на службу.

В последующие три дня Дувалов передал мне на явочной квартире, расположенной в пригороде, имевшуюся у него агентуру. В их числе пять сотрудников наших консульства с торгпредством, а также трех французов.

Ну а после с чистой совестью убыл в Союз, пожелав мне на прощание удачи.

Я же занял майорский кабинет и вселился в его служебное жилье, а еще получил в распоряжение казенный «Рено». После чего почувствовал себя настоящим Штирлицем.

Задерживаясь допоздна, привел в порядок литерное и агентурные дела, а также другие документы; составил график работы с источниками и стал их понемногу доить. Впрочем, без особого успеха.

Отечественные сексоты сообщали разную мелочевку, вроде того, кто среди своих слушает «вражеские голоса», фарцует или травит политические анекдоты, а французы вообще несли всякую ахинею, требуя за них оплату.

Между тем мне нужен был успех, для закрепления позиций и дальнейшей реализации плана. А то ни дай Бог, раньше срока вернут назад, и все мои усилия насмарку.

— Может подготовить меморандум в отношении изменника Родины из ГРУ Ветрова, уже завербованного здесь и трудившегося на французскую разведку? — думал я. Рискованно. Начальство потребует обоснований. А то еще хуже — решит, что я сам «крот» и свернет голову. Нужно что-нибудь другое. Ближе к телу.

— Пошевели мозгами шире, — подсказала чекистская составляющая. До этого момента все четыре молчали. Не иначе переваривая заграницу.

— А что? Это мысль! — воодушевился Волобуев и начал шевелить. Подкорка выдала целую серию еще не случившихся событий, лишние я отсеял, остались два. Которые вполне можно было использовать.

«24 сентября советские спортсмены Людмила Белоусова и Олег Протопопов запросили политическое убежище в Швейцарии»;

«26 октября Президент Южной Кореи Пак Чон Хи убит агентом иностранной спецслужбы».

— Так, эти танцоры пусть валят, невелика потеря, — решил я, — а вот убивать лидера дружественной нам страны не дадим. Хрен вам в рыло.

Теперь нужно было реализовать проект. Для чего, несколько раз наведывавшись в порт и посетив тамошние притоны, я завербовал корейца. Представившись сотрудником французского Интерпола. Документы прикрытия для этого имелись самые разные.

Он был из эмигрантов, за деньги готов на все и под мою диктовку накатал нужную информацию. Я ее закрепил сведениями якобы полученными от доверенного лица и, связавшись с Парижем, попросил встречи со своим начальником.

А на ней ознакомил того с полученным оперативным сигналом.

Полковник заглотал наживку, даже не потребовав контрольной встречи, сказал «хорошо служишь сынок, так держать», доложил в Центр, и колесо завертелось.

В конце октября в ряде газет появилось сообщение о предотвращении покушения на Пак Чон Хи, а также задержании корейской спецслужбой американского наймита.

Мой шеф получил за это медаль, а Волобуев премию в размере двух должностных окладов.

— Ну вот. Есть первый результат, — сказал я себе, пересчитывая в кабинете премиальные франки. — Теперь можно немного расслабиться.

И пустился «во все тяжкие», желая изведать прелести загнивающего капитализма. Для этого после службы возвращаясь в свою холостяцкую квартиру, я менял скромный костюм фабрики «Большевичка» на иностранное шматье, садился в «Рено» и отправлялся в злачные места Марселя.

Еще находясь в Москве и готовясь к этой командировке, я читал обзорную справку по городу, называемому еще «Вратами Алжира». В ней значилось, что это французский Чикаго.

Из почти миллиона жителей, двести тысяч были выходцами из стран Магриба, сто пятьдесят тысяч из Южной Сахары (так называемой Черной Африки), чуть меньше из Центральной Азии и Китая. Среди молодежи число «понаехавших» составляло еще больше. В Марселе грабили на улицах, в барах, банках и даже в машинах. Причем с равным успехом в любое время суток.

Молодые, бедные, голодные, а потому до безумия отчаянные африканцы, в то время уже оставляли проституцию и игральные автоматы пенсионерам из Италии и Корсики, а сами начинали заниматься более выгодным бизнесом — наркотрафиком. Который контролировала американская диаспора. На восемьдесят процентов это была марихуана — травка, но ее годовой оборот составлял более одного миллиарда долларов в год только по официальной статистике.

Однако это меня особо не пугало, поскольку в «лихие 90-е» у нас было похлеще.

В данной связи вспомнилась занимательная история с американским Брайтоном. Самым криминальным районом Нью-Йорка. Там издавна проживали негритянские банды гангстеров, с которыми ничего не могло поделать даже ФБР. Не говоря о полиции. Онапатрулировала район только днем, в усиленном варианте, а по ночам отсиживалась в участках. И никакие меры правительства в борьбе с этим темным злом не помогали.

Пока не развалился Союз и в Гарлем не прибыли с дружеским визитом наши «братки». Часть гангстеров приказала долго жить, многие стали калеками, а остальные в панике разбежалась.

Но вернемся, как принято у французов, «к их баранам».

Для начала Волобуев посетил несколько борделей, где поочередно оценил африканку с француженкой, а после азиатку. Те оказались на уровне, но значительно уступали нашим. В сексапильности, цене и интеллектуальном развитии.

С борделей переключился на притоны, где покурил немного травки, поглядел «танец живота», а заодно подрался с пьяными моряками из Гданьска. Так захотел сидящий внутри свой, вместе с шахтером.

Поляков было много больше и моим пришлось нелегко, в связи с чем я стал ругаться матом на родном, и соотношение сил тут же изменилось.

Откуда-то заорали несколько голосов «трымайсь, кацап!», и в драку ввязался пяток французов. Потом Волобуев пил с ними джин (парни оказались украинцами), а под утро вернулся домой без бумажника и часов. Хорошо хоть «Рено» не сперли.

Поскольку премия улетучилась как дым, а зарплаты скромного служащего консульства на все это «загнивание» не хватало, я решил пополнить бюджет, в очередной раз воспользовавшись своими необычными знаниями.

Для этого обратился к подшивкам старых газет, хранившихся в архиве консульства, изучая их на предмет нашумевших в Европе преступлений, которые остались нераскрытыми.

Спустя несколько часов, в одном из номеров «Юманите Диманш» за 1976 год я наткнулся на сообщение о том, что в июле неизвестные совершили дерзкое ограбление банка «Соцьет Женеаль» в Ницце, умыкнув оттуда шестьдесят миллионов франков, и за сведения о них гарантировалось вознаграждение в двести тысяч.

Что-то об этом я слышал раньше, и тут же напряг все свои составляющие.

Правоохранители забрюзжали, что ничего не знают, поскольку это не их профиль, шахтер зевнул, а вот моряк тут же выдал: — деньги умыкнул Альберт Спаджиари с двумя подельниками. Бывший военный.

— Откуда знаешь? — не поверил я.

— У нас в «Неделе» было сообщение, — заявил он. — Прочел по случаю.

— Ну, молодец подводник, — умилился я. — Куплю тебе бутылку «Каберне». Вспомнишь боевую молодость.

— А нам? — тут же завякали другие.

— А вам привет от Волобуева. В том самом смысле.

Теперь дело оставалось за малым. Выяснить в банке, остается ли силе их предложение и если «да», слить Спаджиари.

Первое я проделал, позвонив из телефонной будки в финансовое учреждение, где все подтвердили, а второе провернул через одного из своих французских агентов по кличке «Ришар», пообещав ему половину премиальной суммы.

В результате тот, следуя полученным инструкциям, выехал в Ниццу, где встретился с банкирами и сообщил тем имя преступника, которое якобы узнал случайно (на этот счет имелась соответствующая легенда).

Спаджиари арестовали, все подтвердилось, и «Ришар» получил все, что причиталось. До последнего франка. На нашей очередной встрече половина перешла в мой карман, а агента я на время законсервировал. В целях собственной безопасности.

«По тихому» прогуляв еще пару тысяч, я приобрел на остальные несколько бриллиантов, спрятав их в надежном тайнике, после чего хотел вплотную заняться планом в части своего исчезновения.

Но не тут-то было.

Дело в том, что близились летние Олимпийские игры, назначенные мировым сообществом в Москве, а это являлось важным политическим мероприятием для страны Советов. Впервые в истории действо проводилось в пролетарском государстве, и следовало показать торжество ленинских идей в большом спорте.

Еще три года назад, когда я обретался в столице, в 5-м главке КГБ СССР был организован отдел, задачей коего являлось осуществление оперативно-чекистских мероприятий по срыву подрывных акций противника, а заодно враждебных элементов в период подготовки и проведения Олимпиады.

Его личный состав сразу же ударно занялся чисткой Москвы в этом плане. Выявляя внешних, а также внутренних врагов тайными силами и средствами.

Первых брали в активные разработки с последующей локализацией, вторых же выдворяли за 101-й километр. От греха подальше.

А за полгода до начала игр, акулы империализма в лице Великобритании, США и Канады, под предлогом ввода наших войск в Афганистан, организовали бешеную кампанию по бойкоту Олимпиады. Желая ее сорвать в своих гнусных интересах.

В этой связи все советские посольства за рубежом, а также состоящие при них «бойцы тайного фронта» получили указания всячески препятствовать проискам империалистов, а заодно пропагандировать мероприятие.

Для этих целей были выделены дополнительные средства, и работа закипела.

Наш посол во Франции заявил решительный протест их правительству, явно примкнувшему к организаторам всего этого шабаша, консульство выдало массу въездных виз французским коммунистам, а мы нацелили агентуру с доверенными лицами, а также сочувствующими, на пропаганду Олимпиады.

Помимо этого в нескольких типографиях были изготовлены с последующей раздачей тысячи ярких буклетов с видами Златоглавой, перечнем гостевых льгот и прочей «халявой»; две парижских и одна марсельская газеты поочередно тиснули заказные статьи о преимуществах социализма, а еще были организованы пикеты у посольств и миссий — организаторов бойкота.

В Марселе пикетчиками занимался я лично, для чего приобщил (естественно не бесплатно) десятка три люмпенов из недавно прибывших туда арабов с азиатами.

Им были выданы плакаты, на которых было написано по-английски: «Руки прочь от Олимпиады!», «Да здравствует Советский Союз!», а на трех (по-русски) «Картер и Тэтчер засранцы!». Последние исполнил ваш покорный слуга. Типа ответа Керзону.

Как известно, Мероприятие прошло при полном аншлаге: в нем приняли участие спортсмены из восьмидесяти стран, а наши атлеты огребли подавляющее число медалей. Да еще установили целый ряд мировых рекордов, в пику заокеанским друзьям. Мол, нате вам! Выкусите!

Когда же спустя месяц олимпийские страсти улеглись, и мир занялся своими обычными играми, меня вызвал в Париж непосредственный начальник, заявив: — Ну что, Волобуев? Допрыгался?

— Не понял, товарищ полковник — озадачился я. — А в чем, собственно, дело?

Далее последовала непередаваемая игра слов, самыми литературными из которых были — жертва аборта и недоносок.

Потом начальник чуть успокоился, выпил валидола и сообщил, что к нам едет представитель Центра. И вроде как по мою душу.

Оказывается, гнусные американцы с англичанами сфотографировали в Марселе три моих плаката на русском языке, передали снимки в свои посольства в Москве, а те заявило ноту МИДу.

Мол, недружественный шаг и оскорбление их лидеров.

— Ты знаешь, чем это для тебя может кончиться? — вопросил шеф, глядя на меня, словно Ленин на буржуазию.

— Знаю, — потупился я. — Больше не буду.

— Ясно, что не будешь. Тебя, скорее всего, отзовут и отправят куда-нибудь за Урал. Кстати, поделом. Будешь там чертить плакаты на скалах.

На этом разговор был закончен, и начальник порекомендовал мне паковать чемоданы.

— Твою мать, а как хорошо все начиналось, — возвращаясь скоростным поездом в Марсель, с горечью думал я. — Еще бы чуть-чуть и свобода.

За окном проносились пейзажи юга Франции, вокруг, в креслах, о чем-то беззаботно щебетали потомки галлов.

— А почему бы нам не свалить до приезда этого самого гонца? — шепнул внутри меня прокурор. Его тут же поддержали шахтер с моряком. — Точно, надо рвать когти!

— Не слушай этих идиотов, — предостерег чекист. — В таком случае тебя сочтут изменником и рано или поздно отловят. У «конторы» длинные руки. А затем привезут в Союз. На суд пролетарского гнева. Или еще хуже. Шлепнут на месте. Как Меркадер Троцкого.

От столь грустных перспектив я поежился, воссоздав картину, как боевик ПГУ проламывает мне голову ледорубом, а потому решил не суетиться.

По принципу «спешка нужна при ловле блох». Часто применяемом в чекистской практике.

И, как оказалось, не ошибся.

Куратор из центра прибыл вовсе по другим делам. В посольскую резидентуру. А заодно передал мне благодарность от Андропова и поздравил с присвоением очередного воинского звания — капитан. За проявленную инициативу и находчивость.

Ну, вот видишь, а ты боялся, — воспрял духом начальник. После чего предложил выпить по рюмке «мартеля». Генерал с Лубянки благосклонно кивнул головой, — можно.

 

Глава 3. Не говори «гоп»

После отъезда высокого гостя в Москву, я вплотную занялся подготовкой к побегу. Вдруг возьмут, да и заберут на повышение в центральный аппарат. При таком раскладе.

Для осуществления замысла следовало обзавестись паспортом гражданина Франции, разыграть свою трагическую кончину, а потом сесть на один из авиалайнеров Марсель — Тхимпху в качестве туриста.

Почему именно в Тхимпху? Отвечаю.

Лететь сразу в Китай было чревато.

После «культурной революции» и смерти великого Мао, он все еще оставался достаточно закрытой страной, где каждый прибывающий туда европеец попадал в поле зрения китайских спецслужб и порою исчезал. Бесследно. Что, естественно, меня не устраивало. Кроме того виза в Китай давалась всего на тридцать дней. А после истечения срока, иностранцы выдворялись.

Тхимпху же был столицей королевства Бутан в Гималаях, которое граничило на севере с «Поднебесной», откуда можно было пробраться в Тибет под видом странствующего монаха. А до этого пройти школу в одном из буддийских монастырей. Обучившись образу жизни и повадкам.

Паспорт я приобрел за 500 франков, использовав одного из своих агентов, имевшего знакомых в полиции Марселя. Как и наша милиция, она была продажной, а потому за деньги исполняла все. Вопрос был только в цене товара.

По паспорту я значился Этьеном Готье тридцати лет отроду, уроженцем местечка Руссильон в Провансе.

Теперь следовало обставить свое исчезновение, преподнеся его как несчастный случай.

Это было тоже несложным.

С момента прибытия к новому месту службы, по выходным я регулярно посещал на машине Лазурный берег, который часто называют французской Ривьерой.

Там загорал на пляжах и купался в море, а через пару месяцев купив акваланг, продолжил занятия дайвингом. Он и должен был помочь исчезновению Волобуева.

Накануне побега, который был намечен на очередной выходной, я прихватил из тайника бриллианты, упрятав их в зажигалку «Зиппо», а из сейфа в кабинете часть наличных франков, оставив пару сотен для будущего дознания. Чтобы его запутать.

Затем рассказал двум коллегам, что собираюсь в субботу навестить пляж в районе местечка Сен-Тропе и поплавать в море с аквалангом.

— Смотри не потони, — сказал один. Брюзга и перестраховщик.

— Типун тебе на язык, — рассмеялся я. — Не первый раз замужем. А про себя подумал: — хорошо сказал. Для последующего разбирательства.

В пятницу, после службы, заправив автомобиль, я погрузил в него акваланг, комплект запасной одежды с обувью, запер квартиру и выехал в суету марсельских улиц.

Затем, оставив город позади, взял курс на Лазурный берег. Слева поплыл непередаваемый ландшафт приморских Альп с платановыми лесами, рощами и виноградниками; справа, в лучах заходящего солнца, до горизонта синело море.

В пригород Сен — Тропе я въехал спустя два часа, когда в небе зажглись звезды и остановился в небольшом мотеле на берегу. К нему примыкал длинный песчаный пляж, со стороны которого доносило шорох прибоя.

Получив у шоколадной мулатки ключи и поднявшись со спортивной сумкой, внутри которой покоился акваланг, в номер, я для начала принял душ, вслед за чем спустился вниз, где с удовольствием поужинал в кафе на открытой террасе. Гостей было немного — в основном бледные туристы из северной Европы, обстановка располагала к отдыху и умиротворению.

Я сидел в плетеном кресле за таким же столиком, потягивая молодое вино, курил «гавану», уставившись вдаль, и в мыслях прощался с Францией.

Здесь мне было хорошо, словно в песнях Мирей Матье, на одном из концертов которой удалось побывать в Париже.

Понастальгировав еще часок, поднялся к себе и улегся в постель. Чекист накануне важной операции должен непременно отдохнуть. Так учили в Высшей школе.

С первыми лучами солнца я пробудился, зевнул и, шевеля пальцами на ногах (так было лучше думать), прокрутил в голове все, что предстояло сделать.

Далее был завтрак, состоявший из круассанов с чашкой кофе, утренняя сигарета, а затем поездка в аэропорт Сен-Тропе, именуемый «Ла Моль». Там Этьен Готье, то бишь новый я, приобрел билет в столицу королевства Бутан — город Тхимпху.

Рейс выполняла компания «Эр-Франс», время вылета в 17 часов и прощай Европа.

По дороге назад «гражданин Франции» въехал в тенистую рощу кипарисов на берегу в полукилометре от пляжа, где располагался мотель (там было пустынно), и извлек из багажника пакет с одеждой.

Далее сунул туда паспорт с билетом, бумажник и зажигалку с сигаретами, после чего оглядевшись по сторонам, зарыл пакет в песок меж двумя приметными валунами.

— Так, — отряхнув руки, сказал сам себе. — Лед тронулся, господа присяжные заседатели!

Спустя еще час, оставив «Рено» на стоянке у мотеля, а в номере свой дорожный гардероб с документами на имя служащего советского консульства Никиты Волобуева, я шлепал ластами по песку к ласкового шипящему пеной, ультрамарину моря.

Плечи оттягивал акваланг, из шезлонгов под пляжными зонтами, на дайвера сонно взирали принимающие солнечные ванны туристы.

Забредя в воду по грудь, я включился в аппарат, послал последнее «прости» родному консульству и погрузился в таинственный мир глубин. Где нет общественного устройства, политики и социальных различий.

Средиземное море значительно отличалось от Черного. Вода в нем была более теплой и прозрачной, а живой и растительный мир гораздо богаче.

Помимо уже знакомых мне пород рыб, тут и там возникали неизвестные, отельными особями, а то и стаями; внизу колыхались поля самых разнообразных водорослей, меж которых там и сям, проглядывались окаменелости кораллов.

Отплыв метров на пятьдесят от берега и пуская пузыри, я осмотрелся, выбирая нужный курс, после чего, работая ластами, заскользил в подсвеченной солнцем воде, вдоль побережья.

Вынырнув почти в нужном месте, сделал необходимую поправку на девиацию, вновь погрузился и хорошо провентилировал легкие.

После этого, задержав дыхание, стащил с себя акваланг, зарыл его в песок под группой актиний, навалив сверху обломок известняка, а потом, всплыл к бликам света на поверхность.

До рощи с кипарисами оставалось метров двадцать пять, и я их неспешно проплыл брасом.

Выйдя на берег, отряхнулся (кругом было тихо), прошел к знакомым валунам и, усевшись на один, немного обсох под легким бризом. После этого, взглянув на наручные часы-амфибию, извлек свой пакет, облачился в летний костюм и шляпу со штиблетами, а потом, щелкнув зажигалкой, закурил. После морской прогулки — непередаваемое удовольствие.

Чуть позже, с видом праздношатающегося, засунув руки в карманы белых штанов и насвистывая, я вышел из тени деревьев на солнце, пошагав к недалекой, с проносившимися автомобилями дороге.

Там вскоре поймал такси, за рулем которого сидел жизнерадостный араб, которому я коротко бросил, — в Ла Моль, приятель!

— Слушаюсь, месье, — блеснул он белоснежными зубами.

Аэропорт жил своей обычной жизнью.

На бетонной полосе взлетали и приземлялись самолеты, в прохладном, с кондиционерами, зале ожидания неспешно передвигались или сидели в креслах представители самых разных наций; томный девичий голос под сводом, на двух языках вещал о времени регистрации и отправления рейсов.

Поскольку до моего оставалось полтора часа, я по привычке обошел аэропорт, наблюдая за обстановкой. Ничего настораживающего не наблюдалось. Служащие в голубой униформе привычно занимались своими делами, изредка возникавшие французские ажаны тоже подозрений не внушали.

Регистрация пассажиров у стоек и досмотр багажа выглядели простой формальностью.

Время глобального террора было впереди, мир находился в относительном равновесии и покое.

Дабы не привлекать к себе внимания отсутствием личных вещей, я прошелся по многочисленным магазинчикам зала ожидания, где купил фирменный «дипломат», куда поместил приобретенные здесь же электробритву, укомплектованный всем необходимым несессер, а также шорты, сандалии и футболку.

После этого у меня осталось две тысячи франков, которые в Бутане составляли целое состояние.

Удовлетворившись покупками, я почувствовал голод и решил подкрепиться. Для чего вознесся эскалатором на второй этаж, зайдя в один из ресторанов.

Здесь тоже царили прохлада и покой, немногочисленные посетители тихо звякали приборами.

Усевшись за свободный столик, откуда открывался вид на взлетную полосу с синевшими вдали горами, опушенными перистыми облаками, я, неспешно просмотрев меню, подозвал официанта.

— Зеленый салат с сыром, филе-миньон с грибами, миндальное пирожное и кофе, — сделал ему заказ.

— К филе у нас отличное бургундское, урожая 1965-го, — наклонился ко мне усатый гарсон. — Рекомендую.

— Хорошо. Несите бутылку.

Салат оказался выше всяких похвал, мясо жестковатым, а вино на уровне.

Когда официант, унеся посуду, доставив горячий кофе с эклером, в теле расплылась приятная истома.

Я снова закурил и, прихлебывая, обжигающий «бурбон», предался мечтам о Бутане.

Все, что можно было узнать об этой стране, почерпнул в справочниках.

Там значилось, что это маленькое буддийское монархическое государство, расположенное в Гималаях, между Индией и Китаем. На протяжении многих столетий мир не ведал о существовании этой крошечной экзотической страны с населением всего лишь семьсот тысяч человек.

Именно поэтому границы Бутана до сих пор окутаны пеленой загадочности и местного колорита, несколько непривычного для современного европейского жителя.

Затерянное высоко в горах государство Бутан — это последнее оставшееся буддийское королевство. Здесь царит конституционная монархия, а возглавляет страну Джигме Сингье Вангчук из древней династии. Имидж Бутана в первую очередь формирует глубокая приверженность местного народа своим культурным традициям.

Страна не стремится избирать современный путь развития цивилизации, к примеру, о телевидении там узнали только к концу века.

Но при этом в ней живут поистине счастливые люди.

Тибетские хроники XVIII века сохранили множество имен этого загадочного государства, среди них: Спрятавшаяся Святая Страна, Южная Долина Целебных Трав, Лотосовый Сад Богов.

Современники же выделяют две наиболее популярные версии: Бху-Утан — «горная страна», либо Бхот-Ант — «юг Тибета». При этом сами бутанцы всегда называли свое государство Друк Юл, что в переводе означает «Страна Дракона-Громовержца» (вероятно, это связано с сильными грозами, которые случаются в данной местности довольно часто).

Археологические раскопки свидетельствуют о том, что цивилизация на территории Бутана зародилась в глубокой древности — примерно во втором тысячелетии до нашей эры. Однако сведений об истории государства до наших веков практически не дошло.

Известно, что первыми европейцами, посетившими страну, были португальцы. На дипломатический «контакт» с другими государствами королевство вышло лишь в конце XVIII века.

Несмотря на то, что Бутан считается «страной третьего мира», народ его здравствует и процветает, а связано это с тем, что экономическое развитие страны измеряется не «внутренним валовым продуктом», а «валовым национальным счастьем».

Это единица измерения качества жизни бутанцев, которая включает в себя прежде всего сохранность морально-нравственных ценностей.

Придумал ее четвертый король Бутана в 1972 году, он был убежден: «счастье народа важнее процента ВВП». Кстати сказать, «валовое национальное счастье» в стране планируется заранее, на пять лет вперед, при этом прогресс осуществляется крайне медленно, дабы не разрушить культурные и семейные ценности, приверженность буддизму и первозданность природы.

Первое, что отличает страну — это чистота. На каждом шагу стоят урны. Местные жители очень обеспокоены экологией своей страны, поэтому даже в самом бедном районе королевства нет мусора, в отличие, например, от соседствующих Индии или Непала.

Еще одна колоритная особенность — это здания, внешне напоминающие малахитовые шкатулки.

В 70-х годах действующий монарх издал указ о том, что все сооружения (начиная от жилых домов и заканчивая аэропортом) должны быть расписаны традиционными орнаментами. С тех пор так и повелось.

Восемьдесят процентов населения Бутана — это сельские жители, поэтому жизненный уклад здесь деревенский. Жилые дома все однотипные, имеют по три этажа: на первом располагается хлев, на втором — кухня, спальня и молельная, а на третьем — чердак для сушки сена и хранения ненужного хлама.

В каждом жилище повсюду развешаны портреты короля и его супруги, жители Бутана искренне любят и почитают их всем сердцем. На крыше дома обязательно должен развеваться традиционный флаг — хатаги (это полотна белой ткани с молитвами).

Все бутанцы в обязательном порядке придерживаются национального дресс-кода, на местном языке он называется Дриглам Намжа. Мужчины должны носить гхо (тяжелый халат длиной до колен, подвязанный поясом), а женщины — блузки, поверх которых накидывается прямоугольный кусок ткани (кира).

В городе Паро располагается один из важнейших буддийских объектов в мире — монастырь Такцанг («гнездо тигра»), построенный на скале высотой более одного километра. Это самый известный памятник Бутана.

Еще одна не менее привлекательная реликвия королевства — Курджей Лхакханг — храм, возведенный вокруг пещеры с отпечатком тела буддийского гуру Ринпоче на стене. Он находится в городе Джакар.

Путешествующий по Бутану заметит также на территории всей страны большое изобилие дзонгов (древних крепостей), которые сегодня служат резиденциями гражданской и монастырской администрации каждого района.

Природа в Бутане поражает своим великолепием. Здесь насчитывается девятнадцать горных вершин высотой более семи километров, среди них священная гора Джомолхари и высочайшая точка Королевства Бутан — гора Кула-Кангри.

Климатические условия разнятся в зависимости от того, в какой части страны вы находитесь: от теплых и влажных джунглей на юге (на границе с Индией), до вечных ледников на севере (на границе с Тибетом).

В западной, центральной и восточной частях погода скорее напоминает европейскую. С каждым годом все больше и больше туристов открывают для себя экзотические красоты Бутана. Однако приезжих по-прежнему здесь немного.

— Да, — думал я. — В этой сказочной стране можно будет почерпнуть немало полезного и немного попрорицать. А затем отправиться в Тибет, где заняться этим по полной программе.

Столь радужные размышления прервало очередное сообщение, донесшееся из динамиков — начиналась регистрация на Тхимпху.

Я расплатился с официантом, дав ему щедрые чаевые, на что тот довольно осклабился «мерси», после чего взял свой дипломат, спустился вниз и направился к стойке регистрации.

Там уже находились несколько десятков пассажиров, у которых поочередно проверяли паспорта с билетами две миловидные девицы с ногами от плеч и в коротких мини юбках.

Процесс занял не более пятнадцати минут, далее последовал таможенный досмотр — поверхностный и формальный, вслед за чем всех пригласили к выходу на взлетную полосу, у которого вылетавших ждали два яркой окраски автобуса.

Ведомые сопровождающей мы погрузились в них, гармошки дверей бесшумно закрылись, и транспортные средства мягко покатили один за другим по серому бетону.

Спустя непродолжительное время они встали у белоснежного «Конкорда», хвостовое оперение которого было расцвечено колерами французского национального флага.

К описываемому времени это был один из лучших воздушных лайнеров, используемых на дальних магистралях, с крейсерской скоростью более двух тысяч километров в час и дальностью полета сверх семи тысяч.

У борта лайнера уже стоял трап, мы выгрузились, и посадка началась.

Кукольного вида стюардесса, взглянув на мой билет, кивнула изящной головкой с прической «а — ля гарсон», предлагая войти в салон, после чего я ступил на борт воздушного судна.

Оно впечатляло размерами и комфортом.

Пассажирский отсек с двумя рядами кресел, увенчанных белоснежными чехлами, терялся вдали, все было отделано хромом и пластиком, под ногами пружинила ковровая дорожка.

Мое место оказалось в средней части самолета, крайним справа у иллюминатора. Я сунул дипломат в ячейку ручной клади у подволока, после чего уютно расположился в кресле.

Соседом сбоку оказался высокий, средних лет латинос, с орлиным профилем и в темных очках, угнездивший на коленях футляр со скрипкой.

— Буэнас тардес, амиго, - улыбнулся он, перехватив мой взгляд. — После чего добавил на французском, — я музыкант, лечу в Бутан на гастроли.

— Похвально, — кивнул я. — Желаю удачи. И тоже изобразил улыбку.

Вскоре посадка закончилась, трап укатил в сторону, а стюардессы совершили предполетный ритуал. Одинаковый во всех авиакомпаниях мира.

Далее на переборках зажглись таблички «но смокинг», послышался свист запускаемых турбин — лайнер плавно покатил к месту старта.

Там он на минуту встал (свист моторов перешел в рев), чуть задрожал корпусом и стал набирать разбег, все убыстряясь.

Еще несколько секунд — под крылом поплыла взлетная полоса, потом зелень рощ, которые сменила бескрайняя синева моря…

Турбины умиротворяющее гудели, стюардессы, мило улыбаясь и играя бедрами, развозили на тележках напитки с сувенирами, в салоне царили спокойствие и благодушие.

Я посетил приятно пахнущий фиалками туалет «Конкорда», где воспользовался писсуаром, а когда одна из стюардесс оказалась рядом, попросил у нее коньяк. Который стал смаковать, рассматривая воздушное пространство.

За иллюминатором плыл воздушный океан, а под ним расстилалась бесконечность облаков, принимающих самые фантастические очертания. Воздушные замки сменялись человечьими профилями голов, те превращались в диковинных зверей с птицами и так далее.

Коньяк приятно расслаблял, оторвавшись от созерцания мироздания я зевнул, поставил пустой бокал на откинутый перед собой столик и уснул. Под гул турбин и убаюкивающий свист вентиляции.

Мне снился сказочный Бутан, и я в золотой одежде ламы, проповедующий пастве небывалое.

Тысячи людей с благоговением внимали, в перерывах я изрекал мантры, состояние было близкое к оргазму.

Потом кто-то из верующих громко заорал: «Всем сидеть! Не двигаться! Это угон!».

Видения исчезли.

На сиденье сбоку от меня лежал открытый футляр скрипки, а рядом, в проходе, высился латинос, потрясая в руке куцым израильским «Узи» с торчащим из рукоятки магазином.

У открытой двери кабины пилотов, направив туда браунинг, что-то орал второй, араб в белом балахоне, а в хвостовой части, демонстрируя в руке гранату, скалился третий — здоровенный негр. У меня по коже пошли мурашки.

— Ни х… себе, — прошептали губы, а мозг стал лихорадочно соображать, что делать.

— Сиди тихо не рыпайся, — тут же дал внутри совет чекист. — Как в таких случаях учили.

— И запоминай их приметы, что б потом дать показания властям, — добавил прокурор. — Это важно.

— Не, лучше дай бандиту рядом в лоб, — возбудился шахтер. — Что делают, суки!

— А потом вырви ствол и с «Варягом» вперед! — призвал моряк.

Внутри все смешалось в противоречиях.

Как результат, Готье попытался вскочить и тут же получил от латиноса удар сионистской железякой по голове. Там вспыхнуло и погасло.

 

Глава 4. На берегах Ориноко

Когда я открыл глаза, чувствуя сильнейшую ломоту в затылке, лайнер, воя турбинами, тянул над бескрайним лесным морем с артериями рек внизу, которые стремительно приближались.

В салоне царили хаос и вопли перепуганных людей, сверху на головы рушился багаж из открывшихся ячеек.

Еще через несколько секунд, заваливаясь набок, «Конкорд» стал задевать правой плоскостью верхушки деревьев (я сжался), потом его тряхнуло, и самолет на глазах стал разваливаться на части.

Все вокруг заполнили душераздирающие крики.

Сбоку от меня треснула обшивка — разверзлась громадная дыра, кресло сорвало с кронштейна и, вместе со мной, высосало в аэродинамическую воронку.

— Мама!! — завопил я в бешеном вихре несясь по спирали вниз, а потом исчез в высоком фонтане брызг, возникшем в конце полета.

— Б-б-у-у, — задолбило в ушах, в рот хлынула вода, а в глазах зарябили пузырьки воздуха.

Тело в конвульсиях забилось в глубине, последним усилием воли я рванулся вверх и, кашляя, всплыл на поверхность.

Там, отплевываясь, чуть отдышался, огляделся и увидел неподалеку берега обширного водоема.

Справа, со скального плато, туда низвергался несколькими каскадами водопад, а впереди темнели густые заросли.

Из последних сил, стеная и хрипя, я поплыл к ним, выбрел из воды и рухнул на песок у ближайших деревьев.

Когда очнулся, солнце поднималось над горизонтом. Электроника наручных часов показывала восемь утра, все тело нестерпимо болело.

— Это ж надо, — с трудом поднявшись на ноги, взглянул я в небо, откуда вчера рухнул, а затем перевел взгляд на череду лесных великанов со срезанными верхушками. — Повезло мне, в отличие от других туристов.

Затем подошел к воде, ополоснул лицо, хлебнул пару раз из ладони и поплелся в сторону зарослей. Откуда слышались пение птиц, звон цикад и другие, непонятные мне звуки.

При ближайшем рассмотрении, заросли оказались джунглями. Такие я видел только в кино, что вызвало изрядное беспокойство. Но делать было нечего, нужно было как-то выбираться.

В сторону падения самолета я не пошел, ибо местность была явно непроходимой, да и вряд ли кто из летевших вместе со мной, остался жив. При таком раскладе.

Решил направиться вдоль водного пути, поскольку озеро, в которое упал, скорее всего, было речным заливом. На это указывало медленное течение воды в нем и теряющиеся вдали берега. Что внушало благие надежды.

Как известно, все реки впадают в море или океан, по их берегам селятся люди, а потому следовало двигаться по течению вниз. Других вариантов не было.

Но для начала следовало подкрепиться. В последний раз я ел много часов назад, организм требовал калорий.

В карманах штанов и пиджака, которые выглядели не лучшим образом, помимо бумажника с влажным паспортом и франками, а также зажигалки с размокшей пачкой сигарет да перочинного ножа, больше ничего не имелось.

Разложив их для просушки на плоском камне у берега и прихватив с собой нож, я направился в заросли леса, надеясь там найти чего-нибудь съедобное. Не получилось.

Перевитые лианами деревья были неизвестных мне пород, и бананов или кокосовых орехов на них не наблюдалось, хотя в кронах носились и орали небольшие рыжие обезьяны, обеспокоенные появлением незваного гостя.

На разнообразных кустарниках подлеска ягод тоже не просматривалось и, спустя час, я, несолоно хлебавши, вернулся на берег.

Усевшись на камень, проверил россыпь сигарет с зажигалкой (они высохли и годились в дело), размяв одну, закурил. Надеясь обмануть желудок.

Глаза меж тем блуждали по берегу, и неожиданно узрели метрах в тридцати впереди, движущийся со стороны песчаной дюны к воде, выпуклый объект.

— Дак это ж..! — едва не подавился я сигаретой и, вскочив, припустил в ту сторону.

Через минуту потенциальный обед, в виде здоровенной черепахи, лежал нижним щитком вверх, по инерции шевеля лапами, а я довольно потирал руки — подфартило!

Затем в голове мелькнула мысль, — а откуда она ползла?

— Известно, откуда, — подсказал внутри моряк. — Не иначе откладывала яйца.

— Какие на хер яйца! — возмутились там же остальные. — Давай, кончай ее и на огонь! Жрать очень хочется!

Тем не менее, я прошел по следам, оставленным пресмыкающимся, и в начале их нашел горку песка. А раскопав, обнаружил в глубине полсотни светлых крапчатых яиц. Величиной с гусиные, кожистые и мягкие на ощупь.

Живе-ем, — облизнулся, складывая их в подол рубахи.

Спустя еще час, Этьен Готье сидел, скрестив ноги по турецки, в тени деревьев у догорающего костра и с удовольствием поедал яйца. По вкусу они напоминали куриные, но были более нежными и маслянистыми.

Черепаху, я поместил в выкопанную неподалеку в песке яму. Огородив ее для надежности срезанными в лесу прутьями.

— Ну вот, — сыто икнул во мне моряк, когда трапеза была закончена. — Слушай всегда меня. Остальные составляющие помалкивали. Не иначе им было стыдно.

После обеда я уснул, сунув под голову пиджак, сладко и безмятежно. Пробуждение было не из приятных.

Рядом стояли три коричневых дикаря с копьями в руках, тихо перешептываясь. Заметив, что я открыл глаза, они отпрыгнули в сторону, нацелив их в меня. Явно собираясь прикончить.

— Не иначе каннибалы! — мелькнуло в голове. — Щас заколют и сделают кай-кай. Такое уже было с мореплавателем Джеймсом Куком.

Но, как известно, русские не сдаются.

В следующий момент я вскочил, схватил лежавший рядом перочинный нож и принял боевую стойку.

— Ну, кто первый? Начинай! Попишу гады!! — заорал на великом и могучем.

От моего клича с ближайших деревьев сорвалась стая попугаев, а самый рослый и мускулистый из дикарей (другие были много ниже) выпучил глаза, — ни х… себе? Русский…?!

Теперь уже опешил я, но быстро овладел собою и сказал: — вообще-то я француз. А это просто так. С перепугу.

— Да ладно, — ухмыльнулся здоровяк. — Я тоже вроде как индеец. После чего проболоболил что-то своим. Дикари опустили орудия убийства.

Чуть позже стороны сидели друг против друга на песке, скрестив ноги, и вели дипломатическую беседу. В ней участвовали я и тот, что знал русский. Остальные с интересом меня рассматривали.

При этом выяснилось, что вместо Бутана я попал в Венесуэлу, нахожусь на берегу великой реки Ориноко, а аборигены — индейцы племени пираха.

— Вот тебе бабушка и Юрьев день — расстроено подумал я. — Это ж надо куда занесло. Гребаные террористы.

— Да, брат, влип ты по самые не горюй, — покуривая мою сигарету, — значительно изрек здоровяк, оказавшийся вождем племени.

Его звали Андрей, а у соплеменников Кайман, и парень был украинцем. В свое время он закончил мореходку в Херсоне, плавал штурманом в торговом флоте, но случилась беда: при заходе в порт Каракаса загулял в местных кабаках и отстал от судна.

Затем был таксистом в Маракайбо и собирал каучук в сельве, а потом пристал к индейцам. Где проявив себя, став вождем их племени.

— Вообще-то пираха раньше жили в Бразилии, но потом ушли сюда, на Ориноко, — сообщил Андрей, мечтательно пуская кольца дыма — Тут рай земной. Честное слово.

О себе я рассказал, что наполовину француз (мать была русская), по профессии журналист, летел в Бутан сделать репортаж, но не привелось. Какие-то отморозки захватили самолет, а потом случилась то, что случилось.

— Не забирай в голову, — рассмеялся Кайман. — Что Бог не дает, все к лучшему.

А репортаж можешь написать о нас, — кивнул на своих спутников. После чего представил их мне. Одного звали Кокои, второго Ораха.

Те поочередно хлопнули себя ладонями по груди, согласно кивая головами.

Желая закрепить знакомство, я предложил зажарить сидевшую в яме черепаху, а к ней испечь оставшиеся эмбрионы, что было воспринято гостями с воодушевлением.

Индейцы тут же вытащили рептилию наверх, быстро лишив ее жизни и принявшись разделывать; я оживил все еще тлеющий костер охапкой сучьев, а Кайман, сходив к приткнутой у берега лодке, вернулся с оплетенной лианой тыквенной бутылью. В которой что-то заманчиво булькнуло.

— Самогон из папайи, — угнездил ее рядом с костром. — По бердянскому рецепту.

Вскоре на сооруженном индейцами вертеле, истекая соком, дразняще запахло мясо, в углях, на подложке из душистой коры зарумянились, словно пирожки, яйца. Все было готово к действу.

Далее каждый получил свою порцию в изумрудный лист лотоса, Кайман вынул из тыквы затычку, поднес емкость к губам и со словами, «ну, будьмо!» забулькал горлом.

Потом крякнув, передал сосуд мне, — угощайся.

— За дружбу народов! — сказал я, тоже изрядно приложившись.

Напиток был крепчайший, пах ржаным хлебом, и мне очень понравился.

Далее эстафету приняли индейцы, после чего все навалились на яства. В воздухе слышались треск хрящей и чавканье.

Насытившись, мы славно отдохнули в тени, пока жара не спала, после чего забрав с собой остатки провизии, погрузились в лодку.

Она была искусно выдолблена из ствола дерева. Кокои с Ораха дружно заработали короткими веслами, и вскоре мы вышли из залива на широкий простор реки. Катившей воды в сторону океана.

Вокруг открылась впечатляющая картина тропической флоры и фауны.

Зеленые густые леса уходили каскадами к горизонту, меж них, в легкой дымке, просматривались цепи горных вершин и взблескивали озера; в кронах деревьях носились стаи обезьян и слышался разноголосый птичий хор, а по берегам расхаживали сотни цапель с фламинго.

В разных местах из воды то и дело выпрыгивали дельфины, изредка возникали, словно подводные лодки под перископом, темные контуры аллигаторов. Необыкновенным был и воздух. Чистый, словно хрусталь, напоенный запахами цветущих орхидей, трав и пряностей.

— Да, здесь точно, рай земной, — сказал я Кайману (Андрей попросил называть его только так). — Не иначе тут и обретались Адам с Евой.

— Так я ж тебе говорил, — рассмеялся он. — Почему и сбежал от цивилизации.

— А расскажи-ка мне о своем племени, — поудобнее устроился я на банке. Что они за люди? Интересно.

Все это время подданные вождя невозмутимо опускали весла в воду, чавкая какие-то листья.

— С удовольствием, — ответил он. — Кстати, пираха очень занимательные ребята. Вот, например, что говорят друг другу люди, отправляясь спать?

— Ну, там, «доброй ночи», «спокойного сна» или «хорошего отдыха» — пожал я плечами. — У всех свои заморочки.

— Точно, — кивнул головой Кайман. — В разных культурах эти пожелания звучат, по-разному, но в основном все они высказывают надежду говорящего на то, что его оппонент будет спать крепко, сладко, видеть во сне розовых бабочек и воспрянет утром свежим и полным сил. К новым трудовым подвигам.

По-пирахски же «Спокойной ночи!» звучит как «Только не вздумай дрыхнуть! Тут всюду змеи!» Пираха считают, что спать вредно.

Во-первых, сон делает тебя слабым. Во-вторых, во сне ты как бы умираешь и просыпаешься немножко другим человеком. И проблема не в том, что этот новый человек тебе не понравится — ты просто перестанешь быть собой, если станешь спать слишком долго и часто.

Ну и, в — третьих, — вздохнул Кайман, — змей тут и правда навалом. А кроме них полно других ядовитых и агрессивных гадов. Не говоря про духов, которые сидят в кустах и только и мечтают о том, чтобы прыгнуть тебе на шею и незаметно высосать кровь из затылка.

Так что пираха не спят по ночам. Дремлют урывками, по двадцать-тридцать минут, прислонясь к стене хижины или прикорнув под деревом.

А остальное время охотятся, рыбачат, танцуют у костров и играют с детьми или собаками.

— М-да, — покосился я на спутников вождя. — Действительно, занимательные.

— Это что! — оживился Кайман. — Слушай дальше.

Сон, по их мнению, изменяет пираха — любой из них помнит, что раньше вместо него были какие-то другие люди. «Те были гораздо меньше, не умели трахаться и даже питались молоком из женских грудей. А потом они все куда-то делись, и теперь вместо них — я. И если я не буду подолгу спать, то, возможно, и не исчезну».

Обнаружив же, что фокус не удался, и он вроде как поменялся, пираха берут себе другое имя.

В среднем хитрецы меняют его раз в шесть-семь лет, причем для каждого возраста у них есть свои, отвечающие запросам. Так что по имени всегда можно сказать, идет речь о ребенке, подростке, юноше, мужчине или старике. Вот такая хреновина.

— И по сколько ж имен сменили эти парни? — кивнул я на размеренно гребущих индейцев.

— По четыре, — растопырил пальцы на ладони рассказчик.

— Я-я, натюрлих, — осклабился Ораха, а Кокои лукаво прищурился.

— Ни хрена себе! — аж подскочил я в лодке. — Откуда он знает немецкий?

— Когда пираха жили в Амазонии, у них долго скрывался нацист. Сбежавший после войны из Германии. Они даже помнят песню «Лили Марлен». Но поют, только когда пьяные.

— Чем глубже в лес, тем толще партизаны, — удивленно покачал я головой. — Интересно излагаешь.

— Ну, так вот, — опустив в воду руку, хлебнул из ладони бывший моряк. — Возможно, именно такое устройство жизни, при котором ночной сон не разделяет дни с неизбежностью метронома, позволило пираха установить очень странные отношения с категорией времени.

Они не знают, что такое «завтра» и что такое «сегодня», а также плохо оперируют понятиями «прошлое» и «будущее».

Из примет колеса времени в сельве — лишь частые сезоны дождей, сменяющиеся сезонами относительно сухими. Так что никаких календарей, счета времени и прочих условностей мои подопечные не знают.

А потому никогда не задумываются о будущем, так как просто не умеют этого делать.

Кроме того, пираха не делают запасов еды. Вообще.

Они просто ловят ее и едят (или не ловят и не едят, если охотничье-рыбацкое счастье им изменяет).

Мысль о том, чтобы засушить, закоптить, заготовить что-либо впрок, просто не приходит им в голову. Хотя это можно понять.

Зачем стараться, если в следующий раз вместо тебя может проснуться какой-нибудь совершенно посторонний человек? Пусть мерзавец сам попотеет, махая острогой на реке или стреляя из лука.

Их женщины сажают овощи и некоторые злаки на маленьких огородах в сельве — что у пираха единственный пример хозяйственной дальновидности, дальше этого дело не идет. Когда у пираха нет еды, он относится к этому безразлично.

Едят в племени не чаще двух раз в сутки и нередко устраивают себе разгрузочные дни даже тогда, когда пищи в деревне много.

Ни один белый, за исключением меня, — сказал с гордостью Кайман, — не сумел выучить их язык. Поскольку он уникален.

Ничего похожего на Земле больше не встречается.

То, что в языке всего семь согласных и три гласных, — это еще ерунда. Куда больше проблем со словарным запасом.

Местоимений, скажем, индейцы почти не знают, и, если им очень нужно показать в речи разницу между «я», «ты» и «они», пираха неумело пользуются местоимениями. Которые употребляют их соседи — индейцы-тупи (единственный народ, с которым пираха до сих пор кое-как контактирует).

Глаголы с существительными у них особо не разделяются, и вообще любые привычные нам языковые нормы тут, похоже, утоплены за ненадобностью.

Например, пираха не понимают смысла понятия «один». Вот барсуки, вороны и собаки понимают, а пираха — нет.

Для них это настолько сложная философская категория, что любой, кто попытается поведать моим парням, что это такое, заодно может пересказать им теорию относительности.

Цифр и счета они тоже не знают, обходясь всего двумя категориями: «несколько» и много». Две, три и четыре пираньи — это несколько, пять — туда-сюда, а вот шесть — это уже явно много. А что такое одна пиранья? Это просто рыба. Проще русскому растолковать, для чего нужны артикли перед словами, чем объяснить пираха, зачем считать пиранью, если это пиранья, которую не стоит считать.

Поэтому пираха никогда не верят в то, что они — маленький народ.

Сейчас их пять сотен, а это, безусловно, много.

Про семь миллиардов с ними говорить бесполезно: семь миллиардов — это тоже много. Вас много, и нас много, это просто замечательно.

— Так они что, полные дебилы? — теперь уже с сожалением взглянул я на индейцев.

— Э-э, не скажи, — рассмеялся земляк. — Вот тут — то начинается самое интересное.

Зная, что такое деньги и какие замечательные вещи можно выменять на эти бумажки, пираха отлично управляются со своими финансами.

Не умея считать и не понимая номинала купюр, они точно знают, какой высоты должна быть горка бутылок горькой воды — кашасы, которую за эту штучку дадут бледнолицые. То же относится и к ряду других товаров, необходимых в сельве.

«Здравствуйте», «как дела?», «спасибо», «до свидания», «извините», «пожалуйста» — массу слов люди большого мира используют, чтобы показать, как хорошо они друг к другу относятся и как заботятся о комфорте себе подобных.

Ничего из вышеперечисленного пираха не говорят. Никаких приветствий, прощаний и извинений. Они и без всего этого друг друга любят и не сомневаются, что и все окружающие априори счастливы их видеть.

Вежливость — это побочное дитя взаимного недоверия — чувства, которого пираха, лишены полностью.

Живущие в сердцевине бушующей красками сельвы, в окружении самых пестрых на свете птиц, цветов и насекомых, они как-то не удосужились научиться различать цвета.

Слов, обозначающих краски этого мира, у детей природы всего два: «темное» и «светлое». И при том, что они явно не дальтоники.

А еще пираха не понимают, что такое стыд, вина или обида.

Если Хааиохааа уронил рыбу в воду, это плохо. Рыбы нет, обеда нет. Но при чем тут Хааиохааа? Он ведь просто уронил рыбу в воду. Если маленький Киихиоа толкнул Окиохкиаа, то это плохо, потому что Окиохкиаа сломал ногу и нужно ее лечить. Но это случилось потому, что это случилось, вот и все.

А если Кохои застрелил из лука белого человека, так это потому, что тот хотел украсть у него горькую пьяную воду, но теперь все хорошо. Если семья белого человека сердится, она может попробовать убить Кохои.

— Удивительное согласие, царящее между этими людьми, напоминает мне о рае, — поднял вверх палец вождь.

В это время гребцы изменили курс лодки и она, выполнив поворот, вошла в один из многочисленных рукавов Ориноко, который был вдвое уже.

Многоцветная стена зарослей придвинулась ближе, какофония лесных звуков стала мелодичней.

— Так. Надо дать парням передохнуть, — обозрев местность, сказал Кайман, после чего издал серию мягких звуков.

Индейцы молча кивнули, челн замедлил ход и, гася кильватерную струю, ткнулся в низкий берег.

Пока Кокои с Ораха, ополоснувшись в прозрачной воде, с удовольствием нежились на травке, Кайман извлек из-под банки мачете, пригласив гостя прогуляться по саду. Так он называл джунгли.

— Ты когда-нибудь пробовал дуриан? — поинтересовался у меня, углубляясь в заросли и раздвигая лианы.

— Что — то о нем слышал, а вот пробовать не доводилось, — отмахиваясь от налетевших бабочек, ответил я, чувствуя, как покрываюсь испариной.

— Вот он, перед тобой, — показал на одно из многочисленных деревьев спутник и прорубился к нему ближе.

На раскидистых, причудливо переплетенных ветвях, висело множество здоровенных колючих шишек.

Срезав длинный прут, Кайман сбил десяток. Они были золотисто-коричневого цвета, в диаметре сантиметров пятнадцать и весом килограмма три-четыре.

Перевязав добычу лианой, главарь сунул мне половину, после чего мы вернулись на берег.

Там Кайман ловко расколол четыре плода (пахли они не ахти) и вручил каждому.

Похожая на пирожное сердцевина напоминала заварной крем, была такой же сладкой и отличалась нежнейшим вкусом.

Я быстро расправился с деликатесом, вождь протянул мне свою половину: «на, возьми, обрыдло. Мне бы хлебца». Совсем, как в известном фильме.

Затем, сполоснув липкие руки с лицами, мы продолжили путешествие, и я попросил вождя продолжить сагу о необычном племени.

— Пираха живут в моногамных браках, но ровно до тех пор, пока это устраивает обоих, — прищурился он на солнце.

— Если муж плохо охотится и не может прокормить семью, жена ищет себе другого мужчину. Когда же жена не ловит рыбу, не выращивает в огородике овощи и не ходит с собаками в лес добывать мелкую дичь, то муж, с точки зрения пираха, имеет полное право ее бросить.

Особенно если та перестала быть молоденькой и сексапильной.

Каждый имеет право делать то, что ему хочется, причем никакие стыд и вина не нависают над головами детей природы.

Даже маленьких детей тут не ругают и не стыдят. Им могут сообщить, что хватать угли из костра глупо, играющего на берегу ребенка придержат, чтобы тот не упал в нее, но бранить и воспитывать пираха не умеют.

Иногда это уважение к чужим правам принимает пугающие европейца формы. Если грудной младенец не берет материнскую грудь — значит, никто не будет кормить его насильно: ребенку виднее, почему он не ест. Вмешиваться не стоит.

Когда женщина, ушедшая к реке рожать, не может разрешиться и третьи сутки оглашает воплями лес — значит, она не хочет этого делать, а желает умереть. Незачем соваться туда и отговаривать ее от этого.

Разве что муж может пойти поговорить с ней — вдруг у него найдутся веские аргументы.

Пираха знают, что они, как и все живое — дети леса.

Вот есть обезьяны, есть ягуары, а есть пираха. Лес полон тайн… даже нет, лес — это вселенная, лишенная законов, логики и упорядоченности.

И большую часть того, что там, в лесу, происходит, они не могут увидеть, как крокодил, сидя в реке, не может видеть, что булькает в котелке, поставленном на огонь перед хижиной, лишь запах донесется до его ноздрей. Не больше.

В лесу, по верованию племени, обитает множество духов. Например, туда уходят все мертвые и ведут там загадочный образ жизни, который и не стоит пытаться понять. Лично меня поражает, насколько пираха — жители сельвы, опасаются ее.

Однажды там потерялся пожилой охотник, и племя нашло его на третий день буквально ополоумевшим от ужаса.

«Понятно, — говорили пираха, — лес посмеялся над охотником как следует».

Но страх пираха — это не страх европейца. Когда мы боимся, нам плохо.

Они же считают страх просто очень сильным чувством, не лишенным определенного очарования. Можно сказать, что они любят бояться.

«Пойду в лес, немного побоюсь и добуду еды», — с улыбкой говорит охотник, вешая на плечо свой длинный лук. Однажды, проснувшись утром, я увидел, что вся деревня столпилась на берегу.

Оказалось, туда пришел какой-то знакомый дух, желавший о чем-то предупредить пираха, вот они и вышли с ним поболтать.

Выйдя на пляж, я обнаружил, что толпа, стояла вокруг пустого места и испуганно, но оживленно с этим самым местом беседовала.

На слова «Но там же ничего нет, я там ничего не вижу!» мне ответили, что бледнолицему и не положено видеть, так как дух пришел именно к пираха.

А если лесу нужен будет Кайман, вот тогда к нему будет прислан персональный дух в виде мини-самолета или моторной лодки — по их убеждению с белыми обычно бывает именно так.

И вообще, чего это я так беспокоюсь о духах? Ведь белый человек сам пришел сюда из призрачного мира — неужели все забыл о своей прошлой жизни?

Наверное, тебе Этьен, уже понятно, что все вышеперечисленное делают моих соплеменников почти невозможным объектом для просветительской работы.

Идея единого бога, например, буксует среди них по той причине, что с понятием «один» пираха, как я уже говорил, не дружат, а слова «бог» в их словаре нет.

Сообщения о том, что их кто-то создал, тоже воспринимаются пираха недоуменно.

Надо же, такой большой и неглупый вроде мужчина, а не знает, как делаются люди.

Создать человека, по их убеждению, очень легко: нужно засунуть свою хаху в женскую дырочку, и он появится оттуда в свое время.

Так как слова «образ», «концепция», «программа» и «идея» отнюдь не значатся в лексиконе моих подданных, я пытался выкручиваться как мог.

«А кто поместил его в хаху?»

Пираха переглядываются и высказываются в том духе, что сегодня слишком жарко и Кайману, похоже, напекло голову.

«Вы знаете, что будет, когда вы умрете?»

— Знаем, — отвечают мудрецы. — Вот мы не очень знаем, что происходит с нами до того, а с мертвыми все в порядке. Тусуются себе в лесу, да в ус не дуют!

История Иисуса Христа в переводе на их язык тоже выглядит не слишком убедительно.

Понятия «век», «время» и «история» для пираха пустой звук. Слушая про очень доброго человека, которого люди злые прибили к дереву гвоздями, пираха спрашивают меня, видел ли я это сам. Нет?

Видел ли Кайман человека, который видел этого Христа? Тоже нет?

Тогда как он может знать, что там было?

Короче, друг француз, пять лет жизни с этими ребятами не прошли для меня даром: теперь я убежденный атеист.

Живя среди этих маленьких, полуголодных, никогда не спящих, никуда не спешащих, постоянно смеющихся и не знающих ни греха, ни веры людей, я пришел к выводу, что человек куда более сложное существо, чем учит Библия, а религия не делает нас ни лучше, ни счастливее.

Пираха — самый счастливый народ на Земле, Лишь спустя годы я понял, что это нам нужно учиться у них, а не наоборот. Как считаем мы — люди цивилизации.

На этом Кайман закончил свой рассказ, после чего мы долго молчали. Слушая, как под лодкой журчит вода и наблюдая мироздание.

Когда солнце коснулось вершин леса на дальних плато, и жара немного спала, за очередным поворотом реки, на берегу возникла обширная деревня на сваях.

— Ну, вот мы и дома, — сказал вождь, как только лодка подошла к причалу — Ребята, суши весла!

 

Глава 5. Среди детей природы

Наше появление в деревне было воспринято с воодушевлением.

Из домов тут же высыпала целая толпа аборигенов в сопровождении собак, с интересом взирающих на белого человека.

Когда мы сошли на землю, Кайман поднял руку, приветствуя соплеменников, а затем толкнул речь. Поочередно указывая на небо, меня и реку.

— У-у-у… — прошелестело по рядам, и индейцы стали перешептываться.

Далее вождь пафосно закончил ее на высокой ноте, вслед за чем похлопал меня по плечу, а потом ткнул пальцем в лодку.

Кокои с Ораха тут же извлекли оттуда оставшуюся часть черепахи (мяса было еще довольно много), плоды дуриана и эмбрионов, что вызвало у присутствующих крики восторга.

После этого в окружении подданных Каймана, под тявканье собак, мы двинулись в деревню.

Ее дома, как я уже отмечал, стояли на сваях, были деревянными и крыты перистыми листьями пальм, что выглядело довольно экзотично.

Хижина вождя была в центре, отличалась несколько большими размерами, у нее нас встретили две молодые девицы.

— Знакомься, — мои жены Елиау и Тайяна, — представил их Кайман. Те, опустив глаза, игриво захихикали.

После чего мы вошли в прохладу дома, состоящего из крытой террасы и двух комнат.

На террасе лежали искусно плетеные циновки, и стоял какой-то вырубленный из дерева, ярко раскрашенный истукан; в первой комнате был каменный очаг и различная, стоявшая на полках утварь, во второй виднелись три гамака, а на стене висела двустволка с патронташем.

— Плоды цивилизации? — кивнул я на оружие.

— Ну да, — заявил Кайман. — Проникает понемногу.

Затем мы расположились на свежем воздухе, усевшись друг против друга на циновки, и одна из жен принесла две половинки кокосового ореха с каким-то золотистым напитком.

— Сок купуасу, рекомендую, — взял свою в руки хозяин.

Напиток был прохладным, кисло-сладким на вкус, и я с удовольствием выпил.

— Сегодня в твою честь устроим пир, — сказал Кайман, тоже высосав содержимое.

— А может того, не надо? — сказал я, будучи по натуре скромным.

— Надо, Этьен, надо — наклонился он ко мне. — Я сказал пираха, что ты упал с неба, типа наш гость, и все желают веселиться.

— И они поверили?

— Они всегда верят, если хотят, — рассмеялся вождь. — К тому же это правда.

Когда на деревню опустилась ночь, а в небе замерцали звезды, все жители собрались на хорошо утоптанной площадке меж хижин, под высоким раскидистым деревом, напоминающим гигантский фикус.

Под ним, раздвигая мрак, ярко горел костер, где на вертеле жарилась свинья, а в рубиновых углях, завернутое в банановые листья, доспевало мясо черепахи. Здесь же стояли несколько выдолбленных из дерева подобия бочонков, издающих запах браги, а рядом с ними кокосовая посуда для пития со связками бананов.

Кайман прошел к почетному месту у костра, где уселся на длинный обрубок ствола, покрытый шкурой ягуара, мне на плечи молодые индианки водрузили венок из цветущих орхидей, а два пожилых охотника под доброжелательные возгласы соплеменников, усадили с ним рядом.

После этого вождь, сделав значительное лицо, выдержал паузу, вслед за чем встал (наступила тишина) и, судя по торжеству голоса, а также жестам, объявил о начале пира.

— Я-а-ай-я! — огласился берег радостным криком, и веселье началось.

Жарившие мясо охотники стали оделять им участников, а женщины с подростками разносить напитки.

Когда же первый голод был утолен, несколько молодых парней забили в принесенные с собой барабаны, образовался круг, и начались танцы.

С каждым часом градус веселья повышался, танцы сменялись песнями с бодрым речитативом и наоборот.

— Хорошо сидим, — смакуя очередную чашу с пьянящим напитком, сказал я довольно обозревающему веселье Кайману.

— Хорошо, — мотнул он головой. — Слышь, а давай споем нашу?

— Давай, — икнул я, после чего мы не сговариваясь, затянули

При первых словах (орали мы будь здоров), индейцы прекратили очередной танец и стали с интересом внимать, а несколько собак — подтягивать. В унисон и удивительно мелодично.

воодушевило нас сопровождение, и песня полетела над бескрайними просторами Ориноко.

Такой, со времен Колумба, река точно никогда не слышала.

Проснулся я от щебета птиц за стеной, в гамаке с юной индианкой. Та сразу же выскользнула из него и исчезла, а я стал вспоминать, чем закончилось веселье. Не получилось.

Голова была ясной, в теле приятная истома, я вылез из скрипнувшей сетки и прошлепал пятками на террасу.

Там, в ярких красках утра и пении птиц, на циновке сидел, скрестив ноги Кайман, пил из плошки душистый кофе и затягивался сигарой.

— Бонжур, месье, — хитро улыбаясь, сказал он. — Как почивали?

— Ничего, — смутился я. — А что со мной была за девица?

— Это сестра Тайяны, — ответил вождь. — Ты ей понравился, и она ответила взаимностью. Кофе хочешь?

— Откуда он здесь? — потянул я ноздрями дразнящий запах.

— В этих чудных местах есть все, — прихлебнул из плошки Кайман. — Сложнее сказать, чего нету.

Потом я сходил к реке, где совершил утренний моцион, а когда вернулся, жены вождя накормили нас завтраком. Он состоял из жареного угря, бататов и дикого меда.

Когда женщины, убрав «со стола» отправились в лес за дичью, хозяин угостил меня сигарой, оказавшейся весьма недурной, и поинтересовался дальнейшими планами.

— Хочу добраться до Каракаса, а оттуда в Бутан, — ответил я. Сделать свою работу.

— В настоящее время это нереально, — сказал, почесав пятку, Кайман. — Туда от нашей деревни больше четырех сотен километров, а сейчас сезон дождей и подниматься вверх по реке опасно. Нужно ждать осени. А тогда мы сможем доставить тебя до Матурина. Это такой город на половине пути. Оттуда на Каракас летают самолеты.

Да и чего тебе спешить? — дружески толкнул меня в бок. — Поживи на природе отдохни. А работа не Алитет. В горы не уйдет (скорчил уморительную рожу).

Так я остался до времени у индейцев пираха.

Они занимались охотой, рыбалкой и сбором лесных даров, а еще выращивали тыквы, маис и некоторые другие овощи на разбитых за деревней огородах.

Орудия жизнедеятельности были самыми примитивными, но, отдельные из них, а также способы применения, заслуживают описания.

Например, в охоте на крупных зверей, вроде оленей, пекари, муравьедов или пумы, помимо луков со стрелами и копий, пираха использовали духовые трубки, стреляющие отравленными ядом курару иглами.

Причем делали это с достаточно большого расстояния и виртуозно.

Рыбу, кроме битья острогой, а также ловле сетками, маленькие люди добывали отваром из побегов лиан, который попадая в воду, усыплял ее, и та всплывала на поверхность.

Но самой удивительной была поимка обезьян с использованием кокосового ореха. В нем проделывалась дыра, после чего содержимое убиралось, а внутрь добавлялся вареный маис или тыква. Затем этот «капкан» привязывался к дереву, на котором резвились приматы, люди же затаивались поблизости.

В стаде всегда находился самый любопытный, который спустя некоторое время спускалась вниз, бежал к кокосу и начинал его изучать. А обнаружив внутри еду, совал туда руку, зажимая добычу в кулак, после чего пытался его вытащить. Однако это не удавалось, а разжать пальцы обезьяна не догоняла, начиная орать и бесноваться.

Тут из укрытия появлялись охотники, пленяя собрата со всеми вытекающими последствиями.

Впрочем, поедание дальних предков, новый вождь пираха запрещал, чему они особо не противились.

Дни полетели своей чередой, принося массу ярких впечатлений. Я, шутя, освоил язык индейцев и даже стал задумываться, а не остаться ли здесь навсегда. В этом земном Эдеме.

Время в сельве текло по своим особым законам, размеренно и неторопливо, мелочная суета отсутствовала, каждый день был наполнен новым и необычным.

Но, как и должно быть у каждого, уже отравленного цивилизацией, не хватало ее прогресса и сопутствующим ему амбиций.

Вскоре они проявились.

Как-то после одной охоты мы возвращались с Кайманом и его бессменными спутниками Кокои с Орахой, добыв только небольшого тапира.

При этом вождь заявил, что неплохо бы навестить одну из торговых факторий на реке, где прикупить патронов к его дробовику, закончившихся еще весною.

Когда же он сказал то же самое индейцам — оба радостно зачирикали, изобразив на лицах восторг и умиление.

— Хотят кашасы, — пояснил Кайман, сплюнув за борт.

— А что это за напиток?

— Ром из сахарного тростника. Крепкий и губительный для пираха. Эту гадость я им пить запрещаю. Но все равно, как услышат или увидят, просят. Дурное влияние бледнолицых.

— Это да, — согласился я, вспомнив историю американских индейцев. Как северных, так и южных. — А у тебя есть, чем платить торговцам? — поинтересовался у вождя.

— Раньше пираха вели с ними натуральный обмен. Дары сельвы на необходимые товары. Сейчас мы чаще берем деньги, и я покупаю их сам. Так меньше обмана.

— В таком случае, хочу помочь племени, — заявил я. — У меня для этого есть средства.

Такое решение возникло не спонтанно. Волобуев, он же Этьен Готье, уже три месяца провел с индейцами, пользуясь их гостеприимством, при том, что пираха жили небогато. Умением в охоте и рыбалке не отличался, являясь фактически нахлебником и ему, как бывшему гражданину страны Советов, а также коммунисту, было стыдно.

— А вот это зря, — сказал Кайман. — Ты наш гость, а пираха бескорыстные ребята.

— В таком случае хочу сделать им подарок, — продолжал настаивать я. — От чистого сердца.

— Ну, если так, то тогда другое дело, — согласился вождь. — Что-что, а подарки дети природы уважают.

На факторию мы отправились спустя два дня, в том же составе. В качестве даров леса, предлагаемых на обмен, Кайман захватил шкуру анаконды, которая высоко ценилась, а также корзину бразильских орехов.

Известные со времен Колумба и названные испанцами «миндаль», они считались средством молодости и долголетия.

Я по такому случаю прихватил свой европейский костюм с рубашкой и штиблетами, которые бережно хранил, ограничиваясь тем, что носили индейцы. С собой же прихватил пятьсот франков, а также алмаз из своей заначки. Заодно соскоблил щетину на лице, воспользовавшись бритвой вождя, оставшейся в числе других его вещей из прошлой жизни.

Ранним утром, погрузившись в лодку, мы выгребли на еще туманную Ориноко и направились по ней вниз. В сторону разветвленной дельты.

С каждым километром река становилась все шире, туман исчез, и по берегам открылись многочисленные протоки, а на вторые сутки стала чувствоваться близость океана. Вода стала мутной, потеряв прозрачность и солоноватой.

— Так вот она какая, дельта, — восхищенно оглядывал я бескрайнюю гладь с синеющими вдали лесами.

Затем неутомимо работавшие веслами индейцы приблизились к правому берегу, от которого вверх поднималось скальное плато. Наш челн прошел рядом с низвергавшимся оттуда величественным водопадом, пираха, к которым присоединился Кайман, удвоили усилия, и он вошел в довольно обширную лагуну с пологими берегами.

На одном из них раскинулся живописный поселок с многочисленными, крытыми красной черепицей и гофрированным железом домами, несколькими причалами у которых стояли катера с лодками и католической церковью на пригорке. На другом виднелись несколько ферм с загонами, в которых бродили парнокопытные.

— Да тут целый город, — поцокал я языком, взглянув на Каймана.

— Местные племена называют его факторией, — ответил тот. — По старой привычке. И весьма любят навещать. Для обмена и торговли.

После этого мы пришвартовались у самого дальнего безлюдного причала, где я переоделся, оставили индейцев охранять лодку и вместе с Кайманом, прихватив корзину, отправились на берег.

На нем, по случаю визита, были армейского образца панама, шорты с такой же рубахой и легкие сандалии.

В городке было немноголюдно, все занимались своими делами, по улицам лениво трусили сонные от жары собаки.

Для начала, по предложению вождя, мы зашли в небольшой прохладный бар, где у потолка месил воздух допотопный вентилятор, а у стойки скучал черный хозяин с зажатой в зубах сигарой.

— О-о! Кайман! — выпучил он белки глаз. — Давненько тебя не было! — сказал на испанском. Этот язык я уже знал (научил вождь), что после китайского было совсем не сложно.

— Привет, Боб, — ответил Кайман, и мы опустили корзину на пол. — Вот, заехал с приятелем кое-что прикупить. Как у вас тут сейчас с товарами?

— Все о'кей, — зачмокал тот сигарой. — В лавках и магазинах всего полно. Чего желаете выпить?

— Пиво у тебя холодное?

— Как всегда.

— Налей две кружки.

Пока мы тянули ледяное пиво, хозяин пожелал купить орехи.

— Мои клиенты их очень уважают, — подмигнул мне. — Хорошее средство для любви и поднятия настроения.

Далее состоялся торг — пачка ярких боливаров перекочевала в руку вождя, а вызванный из подсобки курчавый мальчишка утащил туда корзину.

— Так, — вернул Кайман одну купюру африканцу. — Пусть твой бой доставит кока-колы с мороженым моим ребятам. Они в лодке у последнего причала.

— Будет сделано, — расплылся в улыбке тот. — Можешь не беспокоиться.

Потом мы распрощались с Бобом и двинулись дальше по тенистой части мощеной булыжником улице.

Изредка по ней медленно проезжал автомобиль или громыхала тележка, везомая ослом местного аборигена.

Вскоре Кайман остановился у приземистого здания, на котором красовалась исполненная на английском вывеска «Колониальные изделия», и мы вошли внутрь помещения.

Оно представляло собой что-то вроде склада с самыми различными товарами: промышленного, сельскохозяйственного, бытового и прочего назначения.

Для начала направились к целой выставке охотничьего оружия.

За прилавком тут же возник служитель, предложив свои услуги.

— Мне нужны патроны, для дробовика «Симсон» двенадцатого калибра, приятель, — сказал Кайман. — Полторы сотни штук.

— Один момент, сеньор, — ответил тот, сняв с витрины три картонные коробки.

Кайман расплатился, а я поинтересовался у торгаша, принимают ли они иностранную валюту.

— Безусловно, — ответил тот. — По наличному курсу.

— В таком случае обменяйте мне пятьсот франков, — вынув из кармана, протянул я ему зеленую купюру.

— Пожалуйста, сеньор, — пощелкав калькулятором, отсчитал мне продавец нужную сумму боливаров.

— А теперь покажите вон ту модель, — указал я на карабин знакомого образца. Советский СКС последней модификации.

— О! Это отличное оружие из России, — изрек бизнесмен, подавая мне оружие. — Рекомендую.

Я осмотрел товар, он был в отличном состоянии.

— Сколько стоит?

Цена оказалась невысокой, и я прикупил еще изрядное количество патронов.

— Это подарок племени, — вручил карабин Кайману. — Пригодится на охоте.

Кстати, а как тут с правом ношения оружия? — кивнул я на дверь. — Нас не загребут в участок?

— Насколько знаю, участка здесь нет, — рассмеялся Кайман. Полная демократия.

— Точно, сеньор, — хитро прищурился продавец. — Был один полицейский, да и тот спился.

После склада мы зашли на почту, с запахом бумаги и сургуча, откуда вождь кому-то позвонил насчет шкуры анаконды.

— Хорошо, сеньор Мигель, — сказал, выслушав ответ, в трубку. — Завтра в восемь мы к вам зайдем. Будьте, пожалуйста, на месте.

— Наш постоянный клиент и весьма уважаемый здесь человек, — объяснил мне Кайман. — Сейчас ненадолго отъехал. Так что придется немного задержаться.

Поскольку приближалось время сиесты, мы купили в ближайшем ресторанчике горячих лепешек, жареных кур с зеленью, а также круг сыра, после чего отправились на пристань. Подкрепиться и отдохнуть от полуденного зноя.

Кокои с Ораха мирно дремали в тени настила. Рядом, в картонном ящике, поблескивали бутылки. В основном, пустые.

Их обрадовал новый карабин — пираха знали, что такое оружие бледнолицых, а еще больше горячая еда. Парни здорово проголодались.

Когда небесное светило стало клониться к закату, вождь с индейцами отправился в местный кинотеатр (те очень любили искусство). Я же остался на берегу, созерцая лагуну с парящими над ней чайками и уплывающий вдаль парусник. Словно из картины великого Куинджи.

На следующий день мы навестили сеньора Мигеля.

Тот проживал в не хилой фазенде на берегу и со слов Каймана был контрабандистом.

Один из его людей проводил нас на обширную, окружавшую дом террасу, где гостей встретил сам хозяин — старый седой португалец. Во всем белом и с классическим профилем конкистадора, завоевавших Новый Свет.

Для начала пригласив присесть, сеньор Мигель угостил нас оранжем со льдом, и они побеседовали с вождем о сельве, вслед за чем Кайман продемонстрировал хозяину товар, который тому весьма понравился.

И было отчего. Семиметровая шкура анаконды отливала бирюзой с золотом, поражала великолепием узоров, и, насколько я знал, высоко ценилась в Европе.

Фазендейро без торга выложил названную вождем сумму, отметив высокое качество товара, и обе стороны остались весьма довольными сделкой.

Она тут же была закреплена виски со льдом, после чего латинас предложил купить у него катер.

— Совсем новый, — протянул нам коробку с сигарами. — На нем можно поймать много анаконд. Уступлю недорого.

— У нас нет таких денег, — понюхав сигару, откусил щипчиками конец вождь.

— Могу дать в долг, под будущую добычу, — щелкнул перед ним серебряной зажигалкой фазендейро.

— Нет, пойдет, — прикурив, решительно покачал головой Кайман. — Долг, сеньор Мигель, это кабала. А мы свободные люди.

В это время, не иначе возбудившись от спиртного, у меня внутри завозились составляющие.

— Купи им судно, — прошипел моряк. — На кой черт тебе столько алмазов?

— Точно, купи, — подпрягся шахтер. — А то сожрет крокодил или та же анаконда. И пиши, пропало.

— Типун тебе на язык, — обеспокоились оба силовика, а потом завякали. — Давай, соглашайся. Не то хрен отстанут.

Поскольку консенсус внутри был достигнут, Этьен Готье во вне принял решение.

— Сеньор Мигель, я бы хотел взглянуть на катер.

Кайман покосился на меня, но ничего не сказал. Поскольку обладал выдержкой индейца.

— Ну вот, слова не юноши, но мужа, — значительно изрек контрабандист. — Прошу, уважаемые, следовать за мною.

Вслед за этим мы встали, спустились по каменным ступеням вниз и проследовали через окружавший фазенду сад, в котором орали разноцветные попугаи, в сторону лагуны.

Там, где она примыкала к усадьбе, у причала стояла моторная яхта, на которой два смуглых, похожих на пиратов, моряка драили палубу, а рядом — катер с рубкой и стремительными обводами.

— Вот, прошу. «Пилот-900», — сказал кабальеро. — Длина девять метров, ширина три, мелкая осадка. Мотор двести двадцать лошадиных сил, грузоподъемность семь человек или полторы тонны груза.

— Да, — отличное судно для реки, — заявил Кайман, после того как мы осмотрели катер внутри и снаружи.

— И сколько вы за него хотите? — повертел я красного дерева штурвал. — Если в американских долларах?

— Семнадцать тысяч меня вполне устроят, — чуть подумал контрабандист. — А в придачу даю две бочки горючего.

Я выдержал паузу (вождь безразлично смотрел вдаль), вслед за чем извлек из потайного кармашка алмаз, ярко сверкнувший на солнце.

— Вот, — протянул его дону Мигелю.

— Г-м — со знанием дела обозрел камень тот. — Здесь не менее полутора каратов.

— Два, — улыбнулся я, растопырив два пальца. — Ну, так как? Это вас устроит?

— Вполне. Но я хочу пригласить ювелира, — вернул мне бриллиант старик. — Надеюсь, у вас не будет возражений?

— Нисколько.

Спустя полчаса приехал солидный ювелир (как везде, сын Моисея), который после тщательного осмотра подтвердил, что камень чистой воды, мерой в два карата и стоит двадцать тысяч «зеленых».

— Получается, я вам должен три, — спрятал алмаз в замшевый кисет хозяин, после чего направился к несгораемому сейфу, стоявшему в углу его рабочего кабинета.

Когда расчет был завершен, ювелир, приподняв шляпу, убыл, а мы снова отправились на причал, где состоялась приемка катера.

Потом моряки загрузили в трюм две емкости бензина, Кайман встал к штурвалу, запустив двигатель, я принял с причала конец, и мы отвалили.

— Адеуш! — помахал нам вслед рукой честный португалец.

Для начала, увеличив ход и ловко управляясь с рулем, бывший моряк пронесся вдоль лагуны (за кормой вспучился пенистый бурун), а потом, заложив широкую циркуляцию, сбросил его, и катер плавно подошел к тому месту, где стояла наша лодка.

Кокои с Ораха встретили его с открытыми ртами, а когда мы пришвартовали судно и Кайман сообщил индейцем, что оно наше — разразились криками ликования.

— Теперь давай еще раз сходим в город и загрузим эту пирогу подарками — сказал я вождю, похлопав по карману с боливарами.

— А может не стоит? — отвел тот глаза от катера. — Ты и так здорово потратился.

— Ничего, на мой век денег хватит, — рассмеялся я. — Будь уверен.

После этого мы снова посетили известный читателю склад, купив там дюжину отличных сетей, сотню шерстяных одеял и столько же новеньких мачете. А к ним в придачу несколько коробок лекарств, а также шприцы с хирургическими инструментами.

Служа в свое время на флоте, я постоянно общался с корабельными врачами, и кое — что знал из их профессии.

Все это было погружено на нанятый грузовик, а по пути я попросил водителя остановиться у газетного киоска.

— Мне свежие газеты и журналы, какие у вас есть, — протянул в окошко хрустящую купюру.

Продавец набрал целую пачку и вместе со сдачей вручил мне. — Престо.

— Зачем тебе столько? — удивился Кайман, когда я влез в кабину.

— Интересно, что нового в мире.

— Там суета сует, — рассмеялся он. И дружески хлопнул водителя по плечу. — Вперед, амиго, трогай!

Доставив груз к причалу, мы загрузили им нашу лодку, после чего катер взял ее на буксир и вышел из лагуны.

Мотор «Пилота» уверенно влек нас вверх по реке, за бортом плескалась вода, сзади, в легкой дымке, исчезала фактория.

 

Глава 6. Я начинаю прорицать

Назад, как и следовало ожидать, мы добрались значительно быстрее. Катер с доставленными подарками вызвали искреннее восхищение пираха, и по такому случаю был снова закачен пир. На котором съели пойманного охотниками аллигатора.

Его мясо, против моих ожиданий оказалось довольно вкусным, хотя чуть отдавала тиной, и напоминало курицу, приготовленную на гриле.

На следующее утро, желая восполнить пробел о происходящем в мире, я занялся читкой прессы.

Все было в обычном амплуа: США провели ядерные испытания на полигоне в Неваде, ученые впервые сообщили об угрозе глобального потепления на Земле; международный национальный центр контроля за заболеваниями заявил о высокой заболеваемости пневмонией и саркомой Капоши среди геев, а страны, входящие в Организацию Варшавского Договора провели в регионе Балтийского моря крупнейшие после окончания второй мировой войны учения.

— Как всегда, занимаются разной хренью, — недовольно хмыкнул я, а затем взгляд наткнулся на небольшую заметку в газете «Эль Импульсо».

То была перепечатка из французской «Паризьен», где сообщалось об исчезновении воздушного судна компании «Эр Франс», следовавшего по маршруту Марсель-Тхимпху. При этом от имени правительства гарантировалась премия в триста тысяч франков за информацию, позволяющую отыскать следы лайнера.

— Над этим надо подумать, — отложил я газету в сторону, продолжив изучение остального.

Затем наступило время обеда и сестра одной из жен Каймана — Лисана накрыла на террасе «стол». Включавший в себя печеных речных крабов, маисовую кашу с кокосовым молоком и ананасы.

Дело в том, что спустя несколько дней после моего появления в деревне, «упавшему с неба» был выделен для проживания дом. Принадлежавший до этого местному шаману.

Того до смерти искусали обезьяны, которых он пытался обратить в людей, и теперь в хижине жил я, вместе с Лисаной. Типа в гражданском браке.

Состоявшее из двух комнат жилище впечатляло целым набором предметов культа. В нем имелся пестро раскрашенный деревянный урод с головою птицы, на стенах висели ритуальные маски, одежды и пучки трав, а на полках лежали бубен с погремушками и стояли горшки с пахучими корешками и снадобьями.

В часы досуга и после любовных игр Лисана, бывшая внучкой шамана и в какой-то степени его помощницей, не раз рассказывала мне о целом ряде таинств, которые он совершал. На благо своего племени.

К их числу относились всевозможные заговоры, вызывание лесных духов и беседы с ними, нередко лечение пациентов, а также всякого рода предсказания. Иногда мы с нею даже понемногу камлали, но тихо, чтобы никто не слышал.

Подкрепившись, я улегся в гамаке меж двумя пальмами и, заложив за голову руки, предался размышлениям.

Как уже упоминал, во мне крепло желание остаться в этих местах, а теперь оно созрело окончательно.

Венесуэла находилась далеко от суетной Европы, а пираха жили в непроходимой сельве. Что благоприятствовало моим замыслам. К тому же какая разница, стать мне пророком на Ориноко или в Тибете?

Здесь это было даже проще: не надо учиться в монастыре на ламу, долби себе в бубен, надев маску, пляши и выдавай истины.

Под эти мысли, щебет колибри в кронах пальм и запахи леса, я сладко задремал, а вечером отправился в гости к Кайману.

Дома его не оказалось, жены сказали, на берегу, и я прошел по тропинке к деревенской пристани. Это были три длинных доски на вбитых в ил сваях, у которых покачивались лодки и новый катер.

Вождь с несколькими мужчинами пираха готовились к рыбалке.

Те сматывали раскинутые на песке новые сети, обмениваясь мнениями, как и где их поставить, а Кайман, сидя на корме катера и что-то напевая, затачивал острогу.

— Вот, хотим поохотиться на ламантина, - сказал он, когда я шагнул с пристани на борт судна.

— А что это за рыба? — уселся я рядом на вьюшку. — Никогда о такой не слышал.

— Это не рыба, а млекопитающее, — прекратил шаркать оселком по острию вождь. — Относится к отряду сирен, живет на мелководье и питается травкой. За что зовется морской коровой. Молока не дает, но отличается отменным вкусом и весит до полутоны. Ну, как тебе такое?

— Впечатляет, — кивнул я. — Столько мяса племени не помешает. Послушай, вождь, — взглянул на приятеля. — Я принял решение остаться в племени. — Что ты на это скажешь?

— А то и скажу — отложил тот в сторону острогу. — Держи пять! И широко улыбнулся.

— Но это не все, — заговорщицки обратился я к Кайману. — Хочу стать шаманом племени. Как дед Лисаны.

— Так становись, в чем вопрос? — вскинул он брови. — Я вождь, ты будешь шаман. К тому же тебя нам послало небо.

— Значит ты не против?

— Отнюдь, — шутливо ткнул меня в бок земляк. — Только не пытайся делать из обезьян людей. И все будет в ажуре. А насчет шамана я завтра распоряжусь, сразу после охоты. Кстати, может айда с нами? (кивнул на реку).

— Нет, — сказал я, — лучше пойду готовиться к вступлению в должность.

— Понял, — рассмеялся Кайман. — Отправление культа дело не простое. Сам был когда-то комсоргом.

Вернувшись в хижину, я сообщил Лисане, которая пекла в очаге булочки из плодов хлебного дерева, что завтра Кайман назначает меня шаманом племени.

— О-ля-ля! — обрадовалась жена и хотела бежать к соседкам поделиться радостной вестью.

Но я остановил ее, заявив, что это пока тайна, которую следует держать в секрете, а сейчас мне необходимо выбрать одеяние приличествующую моменту.

— Хорошо, — согласилась Лисана, после чего закончила стряпню, и мы занялись делом.

Сначала внучка шамана подойдя к стене комнаты, внимательно осмотрела все культовые причандалы и, сняв с колышка ожерелье из чьих-то острых зубов, одела мне его на шею.

Потом ловко забралась по внутренней лестнице на чердак хижины, откуда вскоре спустилась со шкурой пумы. Рыжевато-коричневого окраса, с головой и когтистыми лапами.

— Вот, — протянула ее мне. — Уваата (так звали умершего шамана) надевал это в особо торжественных случаях.

Я взял необычную накидку в руки и осмотрел — она была хорошо выделанной, мягкой и не особо тяжелой.

— Теперь шкуру набросим на плечи, а ее голову оденем на твою, — стала помогать мне Лисана.

— Ну вот, почти как Уваата, только намного выше, — мистически прошептала, отойдя в сторону. — У меня даже муравьи по коже.

Желая увидеть себя со стороны, я прошагал к стоящей в углу долбленой кадке с водой и чуть наклонился.

В легком, с солнечными бликами, полумраке хижины, из воды скалилась морда химеры. Из моего были только часть носа с подбородком.

— Да, такое увидишь ночью и кирдык, — прошептал я, чувствуя душевный трепет.

Затем, осваиваясь с необычным нарядом, прошелся по комнате и порычал. Для полноты ощущений.

— Не пугай меня, — прижала кулачки к подбородку Лисана.

На следующее утро, когда поднялось солнце, вождь появился у нас с завернутым в лист альба регии увесистым куском филе морской коровы.

— Ваша доля, — вручил его мне, а я передал Лисане.

Затем мы расположились на террасе, куда она подала кофе и ушла — женщинам не полагалось присутствовать при мужском разговоре.

Я же принес связку сушеных листьев табака, мы свернули из них по сигаре, после чего закурили, прихлебывая обжигающий напиток.

— Послушай, друг, — первым нарушил паузу Кайман. — А почему ты решил стать шаманом?

— Чтобы приносить пользу племени, — пустил я вверх тонкую струйку дыма. — У меня, видишь ли, есть такие возможности.

— Мы убедились в этом после посещения фактории, — согласно кивнул вождь. — И только?

— Все намного серьезней, чем ты думаешь, — наклонился я к нему. — Вот послушай. И развернул прихваченную с собой газету.

— Ни фига себе куш, — присвистнул Кайман, когда я прочел ему заметку. — И как ты намерен этим воспользоваться?

— Сообщу властям о месте крушения самолета, но не как участник тех событий. Иначе это привлечет внимание. А через тебя. Мол, шамана озарило. Вознаграждение же пойдет на нужды пираха. Так будет справедливо.

— А ты, Этьен не простой парень, — после долгого молчания сказал земляк. — А может и не Этьен? — отхлебнул из плошки.

— В этом мире все может быть, — возвел я к небу глаза. А про себя подумал, «так я и сказал». После чего шепнул земляку. — Это только начало. У меня будет много озарений.

Затем мы обсудили посещение Кайманом властей, во всех подробностях, а после оговорили ритуал возведение меня в должность.

Вечером на берегу под гигантским фикусом пылал костер, на почетном месте сидел совет племени во главе с увенчанным перьями вождем, действо началось.

Для начала Кайман встал и, призвав всех к вниманию, сообщил, что ночью имел видение. Шаман Уваата явился к нему во сне в образе «упавшего с неба».

«Теперь он — я! А я — он!» так услышали мои уши, — огласил вождь, подняв к небу руки и гипнотически обведя всех взглядом. — Вам понятно!?

— Да, Кайман! — в экстазе запрыгали пираха.

— Так явись к нам, о Мудрый!! — проорал в сторону моей хижины глава племени.

В сопровождении Лисаны, облаченный в свой ужасный наряд и с длинным посохом в руках, я торжественно возник в дверях, неспешно спустился вниз и проследовал к толпе. Уважительно расступившейся.

От костра мне навстречу шагнул Кайман, а за ним члены совета, после чего они потерлись щеками о шкуру пумы, а я погладил рукою низкорослых пираха по макушкам.

Ну а после выдал короткий спич. Который заранее подготовил.

Из него следовало, что погостив на небесах и соскучившись по пираха, Уваата, то бишь я, вернулся к ним в новом качестве и обличье.

— Вместе с великим вождем Кайманом мы защитим вас от злых духов и белых людей, которых становится все больше! — завершил речь шаман.

После чего издал звериный рык (по джунглям прокатилось эхо), погрозив туда посохом.

Далее вождь объявил официальную часть законченной, а пираха предались веселью, которое очень любили.

Я же, с учетом нового статуса, выпив плошку кокосового вина и отведав сочной вырезки из коровы, величаво удалился вместе с Лисаной к себе. Медитировать и охранять племя от злых духов.

Спустя еще день, в целях рекогносцировки, мы с Кайманом и Ораха поднялись на катере до того места где впервые встретились. Там все было по прежнему. Разве чуть спала вода (кончился сезон дождей), да верхушки срезанных лайнером деревьев из зеленых стали бурыми.

Теряясь вдали, они показывали траекторию падения самолета, по которой можно было судить о примерном месте крушения.

— Думаю, он протянул еще километра два-три, — сказал я, приложив ладонь к глазам и глядя в ту сторону.

— С воздуха место будет нетрудно обнаружить, — добавил Кайман, а Ораха протяжно зевнул. Ему было безразлично.

После этого мы искупались в прохладном потоке водопада, где вода пузырилась как нарзан, а потом отправились назад. В свою деревню.

Уведомлять власти о моем «видении», Кайман отправился в факторию вместе с Ораха, которого научил управляться с катером.

Вернулись они через сутки, и вождь вручил мне копию бланка телеграммы на имя мэра Каракаса, где значилось: «Народ пираха располагает данными о потерпевшем крушение пассажирском самолете. Вождь племени — Кайман». А также время передачи.

— Отлично, — сказал я. — Будем ждать гостей. И не ошибся.

Спустя неделю к нам прибыл катер пограничной охраны, с помощником мэра и начальником полиции на борту. Встретивший их вождь подтвердил отправку телеграммы. А при этом сослался на меня, как первоисточник. Начальники, естественно, захотел аудиенции.

Будучи предупрежденным, шаман ждал посланцев во всеоружии.

В хижине был полумрак, блестел черным деревом урод, специально смазанный жиром для такого случая, в очаге курились душистые травы. Я же сидел перед ним, скрестив ноги, в шкуре пумы, и что-то гундел под нос. Размеренно ударяя в бубен.

Гости вошли, Кайман предложил им сесть напротив, что те исполнили. После чего я отложил атрибут в сторону.

— Что привело вас ко мне, бледнолицые? — спросил с подвыванием по-испански.

— Тебе тоже известен наш язык? — удивился чиновник, а полицейский изобразил на лице подозрительность.

— И еще много других, — величаво кивнул я оскаленной головой. — Такова моя карма.

Что такое карма оба не знали и озадачено переглянулись.

— Ладно, перейдем к делу, — взял быка за рога представитель мэра. — Откуда ты знаешь про крушение самолета?

— О гибели железной птицы мне поведали духи во сне, — чуть помолчал я. — А также месте.

— И где же это? — наклонился вперед начальник полиции.

— Туда вас проводит вождь, — указал я на Каймана рукой. — А теперь идите.

После чего взял свой бубен и снова загундел какую-то хрень. Изображая заклинания.

— Ну, смотри, колдун, — первым поднялся, напялив фуражку, полицейский. — Если врешь, посажу в участок.

— Не кощунствуй, — уставился я на него. — А не то превращу в обезьяну.

К вечеру Кайман вернулся один, сообщив, что власти клюнули на наживку.

Не вдаваясь в подробности, скажу следующее. Вскоре останки лайнера были найдены с воздуха в указанном месте, а Каймана с почетом доставили в ближайший к нам город Матурин. Где он получил премию.

На ее сумму, в одном из городских банков, племени был открыт счет, распорядителями которого стал вождь и твой покорный слуга, читатель.

Поскольку же страсти к обогащению у нас не было, мы решили использовать его для пираха. Но, не предоставляя им блага цивилизации, что могло убить индейцев, а как страховку. От наводнений, пожаров и других природных катаклизмов.

— Ну вот, — подумал я, — хорошее начало для проповедника.

В очередное посещение фактории — это было в конце осени, мы снова зашли в бар к чернокожему Бобу, где по телевизору увидели репортаж из Каракаса о расследовании того крушения. При этом упоминалось, что о месте катастрофы сообщил шаман племени пираха Уваата.

— Ты становишься известным, — подмигнул мне вождь. — И поднял свой бокал — «Наше здоровье!»

В течение зимы, здесь она напоминала крымское лето, я по той же схеме (через Каймана), уведомил власти о предстоящем небывалом наводнении в Венесуэле с Бразилией. На что те не обратили внимания и жестоко поплатились.

Разлившиеся в сезон дождей Амазонка с Ориноко затопили множество прибрежных городов с поселками, причинив значительные разрушения и ущерб обоим странам. Наше же племя не пострадало, поскольку до начала наводнения мы с Кайманом увели его в горы.

Этот факт раскопали досужие журналисты, и теперь имя Уваата возникло в прессе. А венесуэльская оппозиция обвинила во всем правительство. Мол, знали и не приняли меры.

— Так, — довольно потирал я руки, сидя в новой хижине, поскольку деревню смыло водой, и мы возвели другую. Воспользовавшись страховым фондом.

Она стояла чуть выше по реке, в живописном месте, с четко спланированными улицами, новой пристанью, а также школой. В которой Кайман обучал детей русскому языку и песням.

Успех следовало закрепить, и я напряг мозги, что бы такое выдать из ближайшего будущего? В мировом, так сказать, масштабе.

Они, в свою очередь, дали посыл составляющим, а те озвучили целую кучу событий. Там были войны и очередные катаклизмы, политические баталии и все растущие выступления пролетариата, а также другие победы цивилизации гомо — сапиенс.

За грядущие месяцы 1982-го я выбрал два. Поскромнее.

О победе сборной Австралии во всех двадцати двух матчах по регби во время турне по Великобритании и Франции, а также рекордной безработице в США (двенадцать миллионов) со времени «великой депрессии».

С первым, посредством телеграммы, направленной от моего имени Кайманом, был поздравлен премьер-министр Австралии Фрейзер. А во второй американский президент Рейган предупреждался о грядущей безработице, с указанием числа несчастных.

— Думаешь, прокатит? — засомневался земляк, вернувшись назад с фактории. — На телеграфе все опупели.

— Будь спокоен, — сделал я значительное лицо. — Осенение, это тебе ни хухры-мухры. Именно так и будет.

Как все моряки Кайман был суеверным и ничего не сказал, после чего мы распили бутылку текилы, переданную нам сеньором Мигелем.

Кабальеро здорово помог племени при строительстве деревни, и мы поддерживали с ним дружеские отношения.

Через месяц у деревенской пристани отшвартовался уже знакомый пограничный катер. На берег сошел сам мэр Каракаса, в сопровождении свиты.

Встретившись с шаманом в хижине при участии вождя (прочие, в том числе шустрый репортер, к аудиенции не допустились), мэр вручил мне ответное приветствие от вице-премьера Австралии, оплаченный в оба конца билет на самолет, а также озвучил его желание видеть шамана Уваату в гостях. От чего я вежливо отказался.

— Мне хорошо с моим народом, — сказал, потея под жаркой шкурой и почесываясь.

Чиновник воспринял все как должное, а потом заверил, что впредь власти будут прислушиваться к моим советам.

— Хорошо, иди, — величаво кивнул шаман. — Сейчас у меня время беседы с духами.

А когда наступил декабрь и задули сухие пассаты, одним утром над деревней завис вертолет. Рябя воду в заливе.

Мы с Кайманом в это время собирались на охоту, которую, естественно, тут же отложили.

Я отправился к себе, принимать соответствующее обличье, а вождь, чертыхнувшись, к гостям. Очень уж они были не ко времени.

Вертолет, тарахтя двигателем сел на берегу (что я наблюдал стоя у окна), дверь пассажирского отсека отворилась, и на берег сошли трое.

Два европейца в белых костюмах и шляпах, а с ними черномазая девица.

Они приблизились к стоящему в паре десятков метров от машины со сложенными на груди руками Кайману, за которым сгрудилась толпа пираху, разглядывая невиданную стрекозу и, судя по жестам, представились.

Затем вождь кивнул ответно, после чего стороны немного поговорили, а потом все вместе направились к хижине шамана.

Я, как и раньше, облачился в свой наряд, после чего уселся на циновку у очага, в котором воскурил душистые зерна пандануса. Когда же неподалеку послышались голоса, взял в руки бубен и, отбивая ритм, заголосил мантры. В первые разы я пел, что бог на душу положит, теперь же у меня была своя фирменная мелодия. Из «Наутилус — Помпилиуса»

мистически тянул я, отбивая ладонями ритм и покачиваясь из стороны в сторону.

На террасе заскрипели доски, а потом в светлом проеме двери возник силуэт Каймана.

— Разреши войти, о великий Уваата! — прервал он мой вокал, просительно вытянув вперед руки.

— Угу, — кивнул я, озвучивая очередной куплет питерской рок-группы

после чего сделав вид, что вышел из нирваны, прозрачно уставился на Каймана.

— К нам прибыли американцы. Желают с тобой поговорить, — подмигнул мне вождь. — Что им ответить?

— Уваата общается с духами, пусть ждут, — сказал я, после чего проем снова просветлел, а шаман продолжил

Далее последовали завершающие мантры, я замолчал, и через минуту Кайман вновь заслонил солнце. — А теперь можно?

— Пусть войдут, — кивнул я оскаленной головой, бросив в очаг еще несколько зерен. Вверх зазмеились дурманящие струйки дыма.

Когда все трое вошли, щурясь после света в полумраке, я сделал плавный жест рукой, приглашая гостей сесть по другую сторону очага на циновку.

Мужчины с кряхтеньем устроились по-азиатски, сняв шляпы, а негритянка опустилась на округлое бедро, оголив стройные коленки.

По виду она была вылитая госсекретарь будущего президента США Буша, только несколько моложе.

Затем Кайман, расположившись рядом, представил всех троих. Первый — рыжий и самый старший, оказался послом Америки в Венесуэле, второй — военным атташе, а девица их сотрудницей.

— Ты очень похожа на Кондолизу Райс, - сказал я после длинной паузы на английском, — чем вызвал изрядное удивление прибывших.

— Д-да, — озадачено протянула девица, а ее начальники переглянулись.

— Откуда вы это знаете? — вкрадчиво вопросил посол. — А также наш язык? Весьма интересно.

— Имя мне сообщили духи, — закатил я вверх глаза. — И ее ждет большое будущее. А языки знаю, поскольку путешествую во сне. Навещая разные страны.

— Это называется паранармальные явления, — ослабил галстук атташе. — С элементами предвидения.

— Все так, — бесстрастно ответил я. — Уваата предвидит многое.

— И с таким даром вы прозябаете здесь, в джунглях, — скривив губы, обвел рукой хижину посол. Вслед за чем наклонился вперед: — от имени руководства США у меня есть предложение.

— Говори, я слушаю.

— Вы покидаете эту страну, получаете американское гражданство и должность советника президента.

— Мне это не нужно.

— А еще личные апартаменты в Вашингтоне, виллу на Багамах и кругленький счет в банке, — оскалил зубы атташе. — Соглашайтесь.

Будущая госсекретарь тоже завлекательно улыбнулась, приняв грациозную позу.

Нет, — глядя в пространство, ответствовал шаман. — Ваша страна мировой жандарм. — А еще я не люблю американцев.

— ?!

— Вы захватили половину нашего континента, уничтожив там всех индейцев. А сейчас готовите вторжение в Гренаду (выдал информацию из ближайшего).

При этих словах посла едва не хватил удар, атташе побледнел и скрипнул зубами, а Кондолиза непроизвольно раздвинула коленки.

— И не говорите, что «нет» — отвел я в сторону глаза. — А то сообщу в ООН и будет международный скандал. Вопросы?

— М-м-м, — нечленораздельно замычал посол, и Кайман, встав, принес ему воды в плошке.

Затем Уваата пожелал гостям доброго пути, те дипломатично распрощались и поочередно вышли из хижины.

— А корма у нее ничего, — проследив за шествующей последней Райс, — ухмыльнулся вождь. — В порядке.

Чуть позже на берегу взревел мощный двигатель, и стальная стрекоза, вращая винтом, понеслась над Ориноко.

Я же снова взял в руки ударный инструмент, и мы грянули вслед америкосам песню

уносилась она в высокое небо, с парящим в голубой сини кондором.

 

Глава 7. Бегство из рая

— Живее, колдун, — ткнул мне в спину надульником «М-16» тип с размалеванной черными полосами рожей и в болотного цвета армейском камуфляже.

Впереди, сопя и орудуя мачете, прорубали проход в джунглях еще двое.

Уже несколько часов, связав руки, они тащили Уваату с собой в качестве трофея.

Накануне, прихватив с собой одну из собак, обученную искать дичь, я отправился в сельву поохотиться на пернатых.

С самого начала охота не задалась — ночью прошел тропический ливень, в лесу было тихо, сумрачно и пустынно.

Под каблуками сапог пружинил напитанный сыростью мох, с увитых лианами деревьев капало, в высоких промежутках меж стволов изредка проглядывало солнце.

К обеду немного распогодилось и мне удалось подстрелить тинаму, которого пес облаял на молочном дереве. Затем, присмотрев впереди небольшую поляну, я решил немного подкрепиться и отдохнуть, после чего отправиться назад. Удовлетворившись наличной добычей.

Тем более, что птица весила килограммов десять, а до деревни была пара часов пути. Забрался охотник далековато.

На поляне я прислонил ружье к вросшей в почву каменной глыбе, снял с плеч рюкзак и расстелил на траве притороченную к нему скатку.

Потом уселся на нее, извлек из рюкзака кусок холодного мяса с маисовой лепешкой, от пояса отстегнул флягу с водой и стал есть, выделив долю брату младшему.

Тот ее быстро проглотил, повилял хвостом и исчез в зарослях. Отправившись искать добавку.

Я же, прилег на скатку, угнездив голову на рюкзак, закурил и стал глядеть в далекий просвет неба. Оно все больше светлело — распогоживалось.

Вскоре мои веки отяжелели, я ткнул окурок в мох и задремал. Под веянье легкого ветерка, запахи орхидей и писк какой-то пичуги.

Затем она заверещала громче, я открыл глаза и хотел встать, но не тут-то было. На меня сверху, кто-то прыгнул (завоняло потом), и холодные пальцы сжали горло.

— Врешь, не возьмешь! — прохрипел я, после чего извернувшись, саданул кулаком левой, нападавшего под дых. Тот, всхлипнув, ослабил хватку, но сбоку прилетел сокрушительный удар — перед глазами поплыли все цвета радуги.

Когда они сфокусировались в явь — две зеленых, утыканных ветками химеры, затягивали мне петлю на запястьях, а третья, с размалеванной мордой, стояла чуть в стороне, настороженно озираясь.

В следующий миг из зарослей с рычаньем вымахнула собака, ей навстречу трижды сверкнуло, и зверь с визгом унесся в кусты. По — видимому в него попали.

Далее меня подняли на ноги, и тот, которого я зашиб, все еще держась рукой за живот, приблизив лицо к моему, прохрипел на английском «я тебе порву на части, засранец».

— Оставь его, капрал! — гавкнул стоявший в стороне. — У нас мало времени.

После этого все выстроились в цепь, захваченного втолкнули третьим и зарысыли в лес. А чтобы я активней двигался, капрал изредка давал мне пинка под зад. Мстительный оказался, сука.

Километра через три звериная тропа, по которой мы двигались, закончилась, джунгли стали непроходимыми, и авангард стал прорубаться вперед, отбрасывая в сторону ветви с лианами.

И вот теперь, получив некоторую передышку (руки были стянуты петлей сзади, что создавало трудности при ходьбе), я осмысливал то, что случилось. Отплевываясь от налетевшей мошкары, надоедливо зудевшей в воздухе.

Судя по экипировке, оружию и языку, Уваату подловил американский спецназ, лишать пленника жизни, явно не имевший намерения. Мой захват был их заданием, и, в связи с чем, понятно.

Не получив того, чего ему было предписано, посол США в Венесуэле, сообщил Белому дому о результатах, а там приняли демократичное решение. По принципу «не мытьем, так катаньем».

Великая держава так делала всегда и по всему миру. Если это требовали ее интересы. За исключением СССР с Китаем. Где можно было получить по морде.

Латинскую же Америку Северный «брат» окучивал всегда, и здесь особо не церемонился.

Скорее всего, меня, с учетом паронормальности, вывезут на какую-нибудь американскую военную базу, типа Гуантанамо, где заставят прорицать в интересах США. Что совсем не трудно. Будут колоть сыворотку правды, о которой здесь уже упоминалось и выкачивать из «источника» ценнейшую информацию.

От ненависти к гнусным империалистам я заскрипел зубами, и тут же получил затрещину от мстительного капрала.

— Ты чего дерешься, гад?! — вызверился оглянувшись.

— Фак ю! — оскалился тот. — Пошевеливайся, обезьяна!

Вскоре в чаще леса засветлел просвет, он стал реже, и мы вышли к скальному плато, уступами поднимавшемуся к горизонту. Нижний окаймлялся густым подростом, из которого по камням прыгал ручей, усилив давно мучавшую меня жажду.

— Привал! — остановился у него старший, с нашивками сержанта, после чего снял с плеч рюкзак, его примеру последовали остальные.

Вслед за этим они поочередно наполнили фляги водой, бросив туда по черной таблетке, напились, и по знаку сержанта капрал освободил мне запястья.

— Давай, — кивнул на ручей. Я сделал несколько шагов вперед, опустился на колени и припал к потоку.

Затем, усевшись в тени агавы на траву, рейнджеры, а это были именно они, о чем свидетельствовали нарукавные шевроны, подкрепились сухпаем и закурили.

Мне же швырнули мятую пачку галет, от которой я хмуро отвернулся.

— Ну и черт с тобой, — выдул из носа дым сержант. — Билл, свяжи его снова.

Молчаливый амбал, захлестнул мне петлю на руках и хлопнул по плечу, приказывая садиться, а потом все трое извлекли из рюкзаков спальники.

— Джек, дежуришь до полуночи, — приказал сержант, устраиваясь в своем. — А потом ты Билл. Я заступлю в четыре.

Вскоре двое храпели, Джек бдил, а я, лежа на боку, цокал зубами от холода. Чувствовалась близость предгорья.

Когда наступил рассвет, и над сельвой в легкой дымке заискрились первые лучи солнца, капрал с амбалом, воспрянув ото сна, вылезли из мешков, сняли куртки и направились к ручью. Где стали умываться.

Сержант, привалившись к рюкзаку, сонно наблюдал за ними, лениво ворочая челюстями жвачку.

В следующий миг он хлопнул себя рукой по щеке и чертыхнулся; один из наклонившихся к воде, дернул шеей, как от укуса комара, а второй, что-то стряхнув с плеча, стал почесываться.

Затем их лица побагровели, сержант попытался встать, но у него не получилось, капрал рухнул в ручей, а амбал, заплетаясь ногами, сделал пару шагов назад и повалился на спину.

Примерно с минуту их тела бились на земле, из ртов шла пена, а потом все трое, посинев, затихли.

— Однако! — выпучил я глаза, ничего не понимая.

Между тем ветви ближайших кустов раздвинулись, из них появились Ораха с Кокои в боевой раскраске и еще два индейца, с духовыми трубками.

Потом через ручей прыгнул Кайман, с карабином в руках, и мне все стало ясно.

Они устроили на рейнджеров засаду.

Чуть позже выяснилось следующее. Раненая собака (одна из пуль разорвала ей шкуру на загривке), прибежала к вечеру в деревню, где озаботились моим исчезновением.

По следам тут же отправился отряд во главе с вождем, вскоре обнаруживший место похищения Увааты. Ну а дальше было делом техники. Выследив, пираха отстреляли рейнджеров словно куропаток. Не все коту масленица.

Обыскав тела, мы нашли у сержанта карту местности, на которой значился маршрут движения, проложенный до высокогорного озера, находящегося в нескольких километрах к северу.

По всей видимости, туда должен был прилететь гидросамолет, для доставки «товара» по месту назначения.

— Так, — сказал я Кайману, сложив карту, после чего сунул ее в рюкзак мертвого владельца. — Здесь надо оставить все как есть. Никаких трофеев. Группа ушла в джунгли, а потом исчезла. Ведь так бывает?

— Бывает, — согласился вождь, приказав охотникам ничего не трогать. Те восприняли команду с пониманием.

— И еще, — обвел я индейцев глазами. — Что здесь случилось, никому ни слова. Вы нашли меня заблудившимся в лесу, а собаку ранил хищник. Понятно?

— Да! — хлопнули те ладонями по груди. — Все так и было!

К вечеру мы вернулись в деревню, где охотники сделали, как я велел. И все довольно быстро забылось.

Но только не мной. Я понял, что отсюда следует убираться. И чем быстрее, тем лучше. Не добившись желаемого, американцы пошлют новую группу, а она может добиться успеха. Любыми средствами. В том числе уничтожив деревню.

Тот случай, кстати, не прошел для меня даром. В джунглях я подхватил малярию и провалялся в горячке с бредом почти неделю.

Когда же оклемался, чему способствовало наличие у нас хинина, о своих опасениях сообщил Кайману. Вождь сначала было заартачился, обещая встретить «гостей» как должно, но я категорически настоял на своем. Так было лучше для пираху. Нет человека — нет проблемы.

— И куда же ты думаешь податься? — сдавшись на мои уговоры, вздохнул вождь. — В Европу?

— Туда, куда направлялся до нашей встречи, в Бутан, — ответил я. — А оттуда в Китай. Там американцы вряд ли меня достанут.

— В принципе да, — согласился Кайман. — По воздуху или океаном?

— Если наши друзья занялись мною всерьез, в чем я не сомневаюсь, они возможно уже раскопали, кто такой Уваата и откуда взялся. А поэтому в международных аэропортах мне лучше не появляться. Остается второе.

В этом я постараюсь тебе помочь, — чуть подумав, сказал вождь. — Вместе с синьором Мигелем.

Как я уже упоминал, с кабальеро у нас были дружеские отношения, и к нему, с учетом обширных связей на побережье, можно было обратиться.

На следующее утро, погрузившись в катер и прихватив в подарок молодого попугая ару, о котором давно просил Мигель, мы отправились в факторию.

Хозяин оказался на месте, радушно нас принял и весьма обрадовался новому попугаю (прежний усоп, достигнув преклонных лет), который тут же был помещен в клетку. Для обучения испанскому.

Мы же прошли через анфиладу комнат на террасу, куда слуга доставил ямайский ром, сигары, а к ним прохладительные напитки.

Когда, приняв по бокалу и оценив достоинство рома, мы закурили по «короне», вождь, не откладывая дела в долгий ящик, рассказал о цели визита. При этом, не утаив того, что случилось. С португальцем они были давно знакомы и вполне доверяли друг другу.

— Карамба, — нахмурил брови старый контрабандист, внимательно все выслушав. — Эти свиньи от вас не отстанут, — взглянул на меня. — Я их хорошо знаю.

— Почему Уваата и решил покинуть Венесуэлу, — пожевал я сигару. А Кайман добавил, — Мигель, нам нужна ваша помощь.

— И вы ее получите, — без колебаний ответил кабальеро. — Американцы мои заклятые враги. Что необходимо сделать?

— Я хочу покинуть страну и отправиться в Бутан, — сказал я. — Там они меня вряд ли разыщут.

— Далековато, — прищурился сеньор Мигель. — И на чем думаете добираться?

— Аэропорты для меня закрыты. Так что остается морской путь. На каком — либо судне.

— Таким образом, нужен океанский пароход, который бы вас туда доставил, — окутался дымом сеньор. — Я правильно понял?

— Вполне, — кивнул я. — Деньги на оплату проезда у меня есть. В крайнем случае, могу быть палубным матросом.

— Даже так? — чуть улыбнулся старик. — Имеете навыки?

— Этьен когда-то, как и я служил на флоте, — скрипнул креслом Кайман. — Так что не проблема.

Затем мы оговорили весь план, который сводился к следующему:

сеньор Мигель навестит на своей яхте Пуэрто-ла-Крус, откуда во все концы света отправлялись грузовые и пассажирские суда, а среди капитанов у него имелись приятели. Мы же пока убываем к себе, где ждем от него посыльного.

Затем было отдано должное гавайскому напитку, который весьма бодрил, после него подали обед, а на закате мы вернулись в селение.

Ночью, лежа с Лисаной в гамаке, я рассказал ей, что скоро Уваата придется покинуть племя, но это тайна, а когда придет время, он вернется, чтобы опять быть вместе с нею.

— Хорошо, — прошептала жена. — Я буду ждать, Но только возвращайся.

Чем мне нравились индианки — они не задавали лишних вопросов в отличие от своих бледнолицых сестер, воспринимали все адекватно и не закатывали истерик.

Потом наши тела слились в объятиях, и мы занимались любовью до утра. Пока в небе не стали гаснуть звезды.

Спустя неделю, перед рассветом, когда все еще спали, в дверь моей хижины постучали.

Выскользнув из гамака, я взял в руки стоявший у стены карабин, — войдите.

На пороге, в легком тумане стоял Кайман, а рядом с ним пожилой креол. В серапе и соломенной, покрытой росой, шляпе.

— Посланец от Мигеля, — кивнул на него вождь. — Приплыл на моторной лодке.

— Си, сеньор, — блеснул тот зубами. — Нам нужно отправляться.

Тепло попрощавшись с Лисаной, широко открывшей глаза, я положил в ее ладошку один из своих алмазов, после чего обнял ее, прошептав, — это тебе, на память, вскинул на плечо заранее приготовленный рюкзак с пожитками, и мы вышли в туман, расцвеченный утренней росою.

Деревня спала, к нам подбежали две бодрствующие собаки, и, обнюхав креола, умчались, прыгая и играя.

На берегу я опустил рюкзак в небольшую лодку, поле чего мы с Кайманов тоже крепко обнялись.

— Жаль, нельзя попрощаться со всеми пираха, — вздохнул я, оглянувшись на ставшее мне родным селение.

— Я скажу им, что тебя срочно вызвали на небо, — улыбнулся Кайман.

— Ладно, бывай, шмыгнув носом, — хлопнул я по плечу друга и шагнув в посудину.

— Бывай, — повлажнел он глазами. — Мне кажется, мы еще встретимся.

Затем Хосе, — так звали креола, оттолкнулся от берега шестом, а когда лодка сплавилась на пару сотен метров вниз, запустил мотор.

— Чух-чух-чух, — нарушил он тишину утра.

— Ну, как добрались? — встретил меня на усадьбе, сеньор Мигель. В белом полотняном костюме и такой же, как у Хосе шляпе, он прогуливался в саду с величаво шагающим, здоровенным сенбернаром.

— Спасибо, хорошо, — поставил я у ног рюкзак. — Серьезная у вас собака.

— Это Патрик, — потрепал по холке разглядывавшего меня пса хозяин. — Малыш, познакомься с нашим гостем.

«Малыш», весом под центнер, пустил слюни и шлепнул мне в ладонь тяжелую лапу.

— Очень приятно, — рассмеялся я. — Будем друзьями.

— Ф-фух, — ответил Патрик, завертев в подтверждение хвостом. Знакомство состоялось.

— Ну а теперь, давайте позавтракаем, — сделал радушный жест в сторону дома сеньор Мигель. — А то я вас очень рано поднял. Но так надо. Чем меньше глаз — тем лучше. Знаю по своему опыту.

— Лишние глаза нам ни к чему, — согласился я. И мы направились к дому.

Там, в обеденном зале, уже был накрыт стол на двоих. Молчаливый слуга в белой куртке разлил по чашкам дымящийся кофе и подвинул каждому по тарелке горячих гренок с ветчиной, а к ним уже очищенные яйца.

За завтраком хозяин сообщил, что вопрос о моей отправке решен.

Через неделю из Пуэрто-ла-Крус в нужном направлении отправляется танкер с колумбийской нефтью, и его капитан — приятель сеньора Мигеля, согласен взять меня на борт в качестве боцманского помощника.

— Правда, у него порт прибытия Калькутта, — прихлебывая кофе, сказал старик. — Но до Бутана оттуда всего несколько часов пути на автомобиле.

— Не знаю как вас и благодарить, сеньор Диего, — не скрыл я своей радости. — Может..? (потянулся к карману, где у меня лежал бумажник).

— Оставьте, — подняв руки, запротестовал хозяин. — Мне это ничего не стоило. И я всегда рад помочь хорошему человеку в беде. Это по — христиански. А поселитесь пока у меня, в целях безопасности.

Так Уваата стал гостем доброго португальца.

Мне отвели комнату на втором этаже, светлую и с окнами на лагуну. По утрам хозяин отправлялся на автомобиле иле яхте по делам, а я после завтрака гулял в саду с Патриком, смотрел телевизор и читал книги из обширной домашней библиотеки.

При этом обратил внимание на портрет средних лет бородача, с пронзительным взглядом и черном, со звездою, берете. Кого-то он мне смутно напоминал. Но вот кого — я не помнил.

В один из вечеров, когда мы сидели после ужина с сеньором Мигелем на его пристани в шезлонгах, наблюдая как золотой шар солнце опускается за горизонт, я спросил у кабальеро, чей портрет висит в библиотеке.

— Это Эрнесто Че Гевара, — глядя в пространство, ответил он. — Мой близкий друг и команданте Кубинской революции.

— Сподвижник Фиделя Кастро?

— Да, он был с ним на шхуне «Гранма», когда в 1956-м они высадились на Кубе и подняли восстание. А спустя одиннадцать лет команданте погиб в Боливии, где мы сражались за ее независимость. Вы что — нибудь знаете об этом человеке?

— Очень мало, но хотел бы знать.

— Ну, тогда слушайте.

Эрнесто Гевара Линч де ла Серна, так его полное имя, появился на свет 14 июня 1928 года в аргентинском городе Росарио. Родители его были людьми среднего достатка: отец, Эрнесто Гевара Линч, ирландского происхождения, работал инженером по гражданской специальности, а мать, Селия де ла Серна, имела испанские корни. Эрнесто был самым старшим из пяти детей, воспитанных в этой семье, которую отличала склонность к либеральным мнениям и убеждениям.

Двух лет от роду мальчик серьезно заболел: он перенес тяжелейшую форму бронхиальной астмы, вследствие которой приступы удушья сопровождали его всю оставшуюся жизнь.

Для восстановления здоровья сына его семья была вынуждена переселиться в провинцию Кордова в местность с более сухим климатом, Альта Грасиа, где самочувствие его существенно не улучшилось. В связи с этим Эрнесто никогда не обладал громким голосом, столь необходимым оратору, и слушавшие его речи люди постоянно ощущали хрипящие звуки, исходящие из легких при каждом произносимом им слове, чувствуя, как нелегко это ему дается.

Начальное образование Гевара получил дома, преимущественно от матери. С ранних лет у него проявлялись наклонности к чтению литературы. С большим увлечением Эрнесто читал работы Маркса, Энгельса и Фрейда, в изобилии имевшихся в библиотеке отца; возможно, что некоторые из них он изучил еще до своего поступления в Кордовский государственный колледж. Во время обучения в колледже его способности проявлялись только в литературе и спортивных дисциплинах.

В этот период юности глубочайшее впечатление на Эрнесто произвели испанские эмигранты, бежавшие в Аргентину от франкистских репрессий в ходе гражданской войны в Испании, а также непрерывная череда грязных политических кризисов в родной стране, апофеозом которой стало установление «левофашистской» диктатуры Хуана Перона, к которому семья Гевары относилась крайне враждебно.

Подобного рода события и влияния, на всю оставшуюся жизнь утвердили в юноше презрение к пантомиме парламентской демократии, ненависть к военным политикам-диктаторам и армии как средству достижения их грязных целей, к капиталистической олигархии, но более всего — к американскому империализму, готовому пойти на любое преступление ради выгоды в долларовом эквиваленте.

Хотя родители Эрнесто, в первую очередь мать, были активными участниками анти-пероновских выступлений, сам он не принимал участия в студенческих революционных движениях и вообще мало интересовался политикой во время учебы в университете Буэнос-Айреса.

Эрнесто поступил туда в 1947 году, когда ему предсказывали блестящую карьеру инженера, решив стать медиком, чтобы облегчать страдания другим людям, поскольку облегчить свои он был не в состоянии. Вначале он интересовался в первую очередь заболеваниями дыхательных путей, что было ему ближе всего лично, но впоследствии увлекся изучением одного из самых страшных бичей человечества — проказой, или по научному лепрой.

Таким образом, в юности Гевару, более интересовало избавление людей от физических, нежели духовных страданий. К осознанию первичности страданий духовных он пришел несколько позже.

В конце 1948-го Эрнесто решает отправиться в первое свое большое путешествие по северным провинциям Аргентины на велосипеде. В течение этого путешествия он в первую очередь стремился завести знакомства и побольше узнать о жизни в беднейших слоях населения и остатках индийских племен, обреченных на вымирание при тогдашнем политическом режиме.

Именно с той поездки он начал понимать свое бессилие как медика при лечении болезней всего общества, в котором он жил.

Спустя три года, после сдачи предпоследних университетских экзаменов, Гевара вместе с другом Гранадосом отправился в более серьезную поездку, зарабатывая на жизнь подсобными работами в местах, которые проезжал; посетил он тогда южную Аргентину, Чили, где встретился с Сальвадором Альенде, Перу, там работал несколько недель в лепрозории города Сан-Пабло, а также Колумбию, Венесуэлу и Флориду.

Вернувшись из этого путешествия домой, Эрнесто раз и навсегда определил для себя главную цель жизни: облегчать людские страдания.

Став специалистом в области кожных заболеваний после окончания института, он резко отверг предложение о многообещающей карьере в университете, решив ближайшие десять лет посвятить работе практикующим врачом, чтобы узнать жизнь простых людей и понять, на что способен он сам.

Получив письмо от Гранадоса из Венесуэлы с предложением об интересной работе, Эрнесто с радостью ухватился за это предложение и вместе с другим своим товарищем направился туда через Боливию.

В Ла-Пасе он был свидетелем национальной революции, которую осудил как оппортунистическую, поскольку надежды простого народа она не оправдала, и там вскоре вновь воцарилось проамериканское правительство.

Однако Геваре так и не удалось увидеть своего друга в Каракасе. Увлеченный рассказами друзей об архитектурных памятниках древних цивилизаций майя (археология была наряду с велосипедами главным его увлечением) и заинтересованный революционными событиями в Гватемале, он с единомышленниками поспешил направиться туда. Там написал путевые заметки об археологических памятниках древних цивилизаций майя и инков.

Гевара жил и работал практикующим врачом в Гватемале во время правления президента-социалиста Арбенса; уже отстаивая в это время марксистские позиции и основательно изучив работы Ленина, Эрнесто, тем не менее, отказывался вступать в Коммунистическую партию, боясь потерять шанс на обладание должностью в области медицинского работника его квалификации.

Тогда он дружил с Ильдой Гадеа, позже ставшей его женой, марксисткой индийской школы, значительно продвинувшей его в политической образованности, и она познакомила его с Нико Лопесом, одним из лейтенантов Фиделя Кастро.

Именно в Гватемале Гевара получил представление о сущности американского ЦРУ и методах работы его агентов на благо контрреволюции, что окончательно убедило его в правильности революционного пути развития и методов вооруженной борьбы как единственно возможных в сложившемся положении.

Когда Арбенс при поддержке американских спецслужб был свергнут, что едва не стоило его единомышленникам, в частности, Геваре, жизни, Эрнесто перебрался в Мехико, где начиная с сентября 1954 — го работал в центральном госпитале. Там к нему присоединились Ильда Гадеа и Нико Лопес, именно там он встретил Фиделя и Рауля Кастро и был настолько очарован их идеями, что окончательно убедился в правильности выбранного пути и лидера, этот путь предвосхитившего.

Братья Кастро тогда прибыли с Кубы, где под их руководством была предпринята неудачная попытка штурма казарм Монкада для свержения диктатуры Батисты. Это стоило парням нескольких лет тюрьмы; под давлением общественного мнения их освободили, однако вскоре обоим пришлось покинуть родину.

Без тени колебания Эрнесто примкнул к формирующемуся отряду Фиделя, готовящемуся к вооруженной борьбе во имя свободы кубинского народа.

Свое прозвище «Че», которым он гордился всю последующую жизнь, Гевара получил именно в этом отряде за характерную для аргентинца манеру употреблять данное восклицание при дружеской беседе.

Повстанцы всерьез готовились к партизанской войне при руководстве этой подготовкой капитана Испанской республиканской армии Альберто Байо, опытнейшего партизана времен Гражданской войны в Испании, прекрасно знавшего теоретические вопросы этой борьбы по советским и китайским источникам.

— При упоминании СССР, на моем лице что-то отразилось и старик, заметив это, поинтересовался, — вам знакомы эти страны?

— В некотором роде, — кивнул я. — Продолжайте, сеньор Мигель. Я весь внимание.

— Ну, так вот, — извлек он из кармана сигару и чиркнул спичкой.

— Че стал его лучшим учеником. Вскоре, однако, лагерь повстанцев привлек внимание полиции и был разогнан, а все кубинцы и Че арестованы, но освобождены месяцем позже, в июне 1956-го.

Медлить больше было нельзя, и повстанцы отправились в легендарное плавание на «Гранме».

Че Гевара был с ними сначала в качестве доктора, а затем получил в свое распоряжение одну из бригад и высшее звание команданте — по нашему, майора.

В ходе высадки 25 ноября 1956-го у порта Туспан и продвижения вглубь Кубы, бойцы встретили ожесточенное сопротивление диктаторских войск. Из их отряда осталось не более двадцати человек, но широкая поддержка крестьянства позволила Революционной армии барбудос укрепить свое влияние и день за днем освобождать все новые территории, одерживая победы над превосходящими их числом и вооружением врагами.

Проводимые на занятых повстанцами территориях аграрные и социальные реформы встречали одобрение подавляющего большинства сельских тружеников, и силы партизан крепли с каждым днем.

Команданте Че выдвинулся как наиболее смелый, решительный, талантливый и удачливый бригадный командир. Требовательный к подчиненным ему бойцам и беспощадный к врагам, он одержал ряд блестящих побед над правительственными войсками.

Наиболее впечатляющим и фактически предопределившим победу кубинской революции стало сражение за город Санта Клара, стратегически важный пункт вблизи Гаваны, начавшееся в декабре 1958 — го и закончившееся его взятием. Через день Революционная армия вошла в Гавану. Революция победила, настал новый этап в жизни кубинского народа.

Че стал вторым человеком в новом правительстве после Фиделя.

В феврале 1959 — го ему дали кубинское гражданство с правами коренного кубинца и доверили самые высокие правительственные должности.

Че Гевара организовал и возглавил Национальный институт по аграрной реформе, устранив полуфеодальные порядки землепользования и добившись повышения его эффективности; занимал пост министра промышленности; был избран президентом Национального Банка Кубы.

Практически не имея опыта в области государственного управления и экономики, Че в кратчайшие сроки сумел изучить и изменить в лучшую сторону дела во вверенных ему областях, проведя денежную и промышленную реформы в условиях жесточайшей американской блокады и угрозы интервенции.

В 1959 году, женившись во второй раз на Алейде Марч, он посетил вместе с ней Египет, Индию, Японию, Индонезию, Пакистан и Югославию; вернувшись из поездки, заключил исторический договор с Советским Союзом об экспорте сахара и импорте нефти, порвав с зависимостью кубинской экономики от Соединенных Штатов.

Посетив позднее СССР, он был восхищен достигнутыми там успехами строительства социализма, однако всецело не одобрил проводимую политику тогдашнего руководства.

Он не считал необходимым ожидание назревания революционной ситуации, а полагал правильным самим подготовить почву для нее; кроме того, подобно Мао, полагал наилучшим проводить революции в преимущественно аграрных странах.

Уже тогда он видел в руководящем слое советского общества нарождающиеся ростки контрреволюции и отката к империализму, и, мне кажется, во многом прав. Кроме того, Че занимал крайне агрессивную позицию во время Карибского кризиса, однако сумел смягчить свои взгляды и сохранить дружественное отношение между Кубой и СССР.

Команданте интересовало революционное движение во всем мире, и он стремился быть его главным вдохновителем.

Для этого он посетил Алжир и выступал там на конференции Организации Афро-Азиатской Солидарности, побывал на заседании Генеральной Ассамблеи ООН, инициировал Конференцию Трех Континентов для реализации своей программы революционной, освободительной и партизанской кооперации в Азии, Африке и Латинской Америке.

Наиболее успешной революционной тактикой считал синтез кубинского и вьетнамского типов партизанского движения. Написал книги по тактике партизанской войны, об эпизодах революционной войны на Кубе, о социализме и человеке на Кубе.

Революция звала Эрнесто, как путеводная звезда. И ради нее, в конце концов он отказался от всего остального.

В октябре 1965 Че оставил все занимаемые им высокие государственные должности, отказался от кубинского гражданства, и, черкнув несколько строк жене, детям и родителям, исчез из общественной жизни.

Много слухов ходило тогда о его судьбе. Говорили, что он либо сошел с ума и пребывает где-то в сумасшедшем доме в России, либо убит в Латинской Америке. Одно не вызывало сомнений: посвятить оставшуюся жизнь борьбе за справедливость и освобождение угнетенных народов, за дело революции он решил окончательно и бесповоротно.

В 1966 году следы команданте обнаружились в Африке. Че видели тогда в нескольких африканских странах, где он готовил почву для антиимпериалистических выступлений. Позднее он вернулся на Кубу и, собрав отряд добровольцев в сто двадцать человек, вновь отправился с ними в Африку, в Конго, чтобы вернуть там к власти в Киншасе социалистическое правительство методами партизанской борьбы.

Однако попытка организовать там широкие выступления народных масс не удалась, и Че решил вернуться в Латинскую Америку.

К тому моменту уже довольно продолжительное время его люди подготавливали и организовывали выступления народных масс в Боливии. Че хорошо запомнил боливийский народ во время своего пребывания в этой стране в дни революции 1952 года, тщательно проанализировал ошибки той эпохи и сделал на этот народ свою последнюю ставку. В числе других там работала разведчица Таня, с которой Эрнесто связывали давние дружеские отношения.

В апреле 1967 года Че со своим отрядом нелегально проник на территорию Боливии.

С началом их деятельности дела продвигались успешно. Были одержаны несколько побед над правительственными войсками, боливийские шахтеры организовали вооруженное выступление. Однако оно было жестоко подавлено и не встретило широкой поддержки в народе.

Кроме того, напуганный появлением «неистового Че», боливийский режим призвал на помощь американские спецслужбы.

В октябре наступила развязка.

Отряд Че Гевары был обнаружен с помощью новейших американских технических средств разведки и окружен специальными воинскими частями боливийской армии, выдрессированными ЦРУ, в районе деревни Вальегранде.

Отряду был навязан бой в невыгодных условиях. При попытке вырваться из окружения Таня и ближайшие соратники Че погибли, спаслись очень немногие, а сам Гевара был ранен и захвачен в плен восьмого октября. На следующий день после зверского допроса он был расстрелян в деревушке Хигуэра.

Страх же врагов даже перед мертвым Че был так велик, что дом, где он был расстрелян, сравняли с землей, а место захоронения хранится в тайне.

Вот таким человеком был Эрнесто Че Гевара, — закончил старик и задумался.

На сваи причала шурша, набегала волна, край солнца едва виднелся над горизонтом.

— А откуда вы так подробно все знаете? — первым нарушил я молчание.

— Мне пришлось быть с Че в разных местах, — ответил сеньор Мигель. — В том числе в Колумбии. А после нее я обосновался здесь, где и останусь.

— Ясно, — сказал я. И мы снова замолчали.

 

Глава 1. В водах двух океанов

Уже вторую неделю морской танкер класса «Афрафакс», под Панамским флагом, выйдя из Пуэрто-ла-Крус, шел в открытом океане.

Движительная установка мощностью в десяток тысяч киловатт исправно выдавала двенадцать узлов, в чреве судна покоились восемьдесят тысяч тонн сырой нефти.

Команда танкера, состояла в основном из, цветных, разбавленных несколькими европейцами, капитан был аргентинец и носил имя Хуан Себастьян Карлос.

При первой нашей встрече за пару дней до отхода, которая состоялась с участием сеньора Мигеля, этот человек произвел на меня самое благоприятное впечатление.

Ему было под пятьдесят, капитан плавал с пятнадцати лет и был настоящим морским волком. А к тому же старинным другом кабальеро.

Зная от последнего, что в прошлом я служил в военном флоте, он без долгих проволочек внес Этьена Готье в судовую роль, заявив, что в море моя главная обязанность, вместе с боцманом держать в кулаке палубную команду.

— Если что не так, сразу бей в морду, сынок, — многозначительно изрек сеньор Карлос, подняв кверху палец. — Битие определяет сознание.

А когда я рассмеялся, поинтересовался, — в чем дело?

— Так когда-то говорил мой командир — сказал я. — На подводной лодке.

— Он был хороший психолог, — кивнул капитан. В море, главное, дисциплина.

После прощания с сеньором Диего мы поднялись на танкер, и он пригласил меня в кают — компанию, где познакомил со старпомом.

Тот был крупный, веснушчатый швед по имени Нильс Бьерн и сразу мне не понравился.

Судя по длинному красному носу, швед любил прикладываться к бутылке и, к тому же узнав, что я француз, пренебрежительно фыркнул.

— Не обращай внимания, — сказал капитан, когда сославшись на занятость, старпом покинул помещение. — Нильс отличный судоводитель, а недостатки есть у каждого.

Далее в кают-компанию был вызван вестовой, который препроводил меня в каюту, где я должен был жить вместе с боцманом.

Он оказался сухощавым сыном «Поднебесной», назвался Ван Ли и весьма обрадовался знанию мною китайского.

— Приятно встретить на другом конце земли такого человека, — улыбаясь, прищурил раскосые глаза. — Кстати, ты не жил у нас? Выговор у тебя пекинский.

— Не пришлось, — ответил я. — Просто у меня был оттуда хороший учитель. Больше расспрашивать боцман меня не стал, у азиатов это считается признаком дурного тона, но зато угостил отличным цейлонским чаем, а заодно ввел в курс дела.

Мне, как его помощнику, надлежало вести учет и хранение инвентаря с инструментами для работ по корпусной части судна, а также брезентовых чехлов и спасательных жилетов; самостоятельно работать с якорным, швартовым, буксирным и другим палубным оборудованием, а заодно руководить в этой части работой матросов боцманской команды.

— Парни у нас ничего, — потягивая крепкий чай из миниатюрной фарфоровой чашки, сказал Ван Ли в завершении. — Хотя и разных наций.

Но есть один нехороший человек, матрос 2-го класса Пинский. Он поляк, а к тому же еще расист. Будь с ним поосторожнее.

— Постараюсь, — нахмурился я. Ибо поляков не любил еще больше американцев. К тому были причины.

На следующий день, отшвартовавшись, мы вышли в океан, а через сутки, у меня с «паном» случилась драка.

В то утро мы драили, а потом смывали из пожарных рукавов палубу, и я сделал лениво орудовавшему шваброй поляку замечание. На что тот, буркнув «мав че в дупу», харкнул мне под ноги.

Я тут же вспомнил наставления по боевой подготовке и врезал хама по морде. Гремя шваброй и ботинками, тот покатился по палубе, а потом с криком «еще Польска не згинела!» вскочив, ринулся на меня. За что получил второй удар — под дых. Драться я умел и уважал это дело.

Пускающего сопли поляка, два матроса утащили вниз, после чего мы продолжили работу.

Так как вся эта нация весьма любила жаловаться, он сделал это, обратившись к капитану. На что тот порекомендовал Пинскому быть более осмотрительным и надлежаще выполнять свои обязанности.

В итоге инцидент был исчерпан, а боцкоманда прониклась ко мне определенным уважением.

К слову, на флоте весьма уважают мордобой, как средство воспитания. Можно вспомнить того же Станюковича, Мариетта, Форестера или Джека Лондона. Там все правда.

Между тем, плавание продолжалось, Южная Атлантика впечатляла величием и непередаваемыми картинами.

В прошлой жизни, в годы службы на флоте, мне довелось в основном бывать в заполярных морях и северной ее части, которые не радовали глаз разнообразием красок.

Тут же был весь их спектр, с преобладанием ультрамарина.

По утрам океан искрился золотом солнечных лучей, днем покрывался серебром, а вечерами отсвечивал пурпуром заката.

Раз за разом за кормой появлялись стремительно скользящие в воде дельфины, иногда ее чертил акулий плавник, в небе неподвижно висел фрегат, на гордо расправленных сильных крыльях.

Днем всем этим особо любоваться не приходилось, поскольку в море у команды всегда много работы, а вот вечерами вполне.

Подвахтенные собирались на юте за надстройкой, там вился сигаретный дымок у обреза, и ритмично звучали гитара с флейтой и маракасами, под которые исполнялись латиноамериканские напевы.

Среди них были веселые, заставляющие притопывать ногами, что некоторые проделывали с явным удовольствием, и грустные, порождающие размышления о бренности бытия и скоротечности человека в этом мире.

В такие минуты капитан тоже выходил из ходовой рубки на мостик, где усаживался в шезлонг и попыхивая сигарой, слушал музыку.

На почве обоюдного увлечения маринистикой, которую сеньор Хуан весьма почитал, в плавании мы сошлись еще ближе и нередко вечерами беседовали в его каюте.

— А приходилось ли тебе сынок, слышать о «Летучем Голландце?» — как-то поинтересовался капитан. Наедине он всегда звал меня так, что не вызывало возражений.

— Естественно, — кивнул я. — О нем знает каждый моряк, и на этот счет существует множество легенд. Со времен парусного флота.

— И какие из них ты знаешь?

— Да практически все, — пожал я плечами. — Могу изложить. Если вы желаете.

— Расскажи, а я послушаю, — кивнул седой головой капитан, поудобнее устраиваясь в своем кресле.

— По голландской версии, — начал я, — некий капитан ван Стратен был очень упрямым человеком, поклявшись проплыть вдоль Мыса Бурь, известного теперь как мыс Доброй Надежды. В результате корабль затонул, а судовая команда из покойников и мертвый капитан, были обречены вечно странствовать по волнам вблизи злополучного места. Корабль-призрак можно видеть в штормовую погоду, и встреча с ним предвещает несчастье.

В германском варианте капитан Фалькенберг плавал в Северном море. Его периодически навещал дьявол, и капитан играл с ним в кости, ставя на кон свою душу. И как-то проиграл. Со всеми вытекающими для себя и команды с кораблем последствиями.

Имеется еще английский, — продолжил я.

— По нему корабль следовал вдоль мыса Доброй Надежды, когда начался шторм. Команда умоляла капитана изменить курс, чтобы укрыться в безопасной бухте, но тот отказался и высмеял моряков за проявленную трусость. Когда же шторм усилился, капитан, грозя кулаком, проклял Бога за это испытание.

На палубе тут же появился призрак, но он приказал убираться тому прочь, а потом выстрелил в фантома из пистолета. Оружие взорвалось у безумца в руках, а тот ниспослал капитану проклятие вечно носиться по морям, беспрестанно мучая команду.

Впоследствии великий немецкий поэт Генрих Гейне придал всем этим историям романтическую окраску: раз в семь лет капитану дозволялось сойти на берег, чтобы попытаться освободиться от заклятья, добившись любви непорочной девушки.

А чуть позже известный композитор Рихард Вагнер использовал этот вариант в своей опере «Летучий голландец», назвав капитана Дердекеном, а девушку, которой тот дела предложение, Сентой.

Вот все, что об этом знаю, — закончил я свой рассказ, глядя на собеседника.

Достаточно много, — кивнул сеньор Хуан. — Желаешь мадеры?

Я изъявил согласие, вслед за чем из бара была извлечена темная бутылка с двумя бокалами.

— И что ты обо всем этом думаешь? — наполнив оба, вручил он один мне, снова опустившись в кресло.

— Полагаю, это только досужие вымыслы моряков, — рассматривая золотистый напиток на свет, ответил я. — Не больше.

— А я нет, — пригубил свой бокал капитан (я сделал то же самое) — и вот, по каким причинам.

Каждый год в Мировом океане исчезают десятки судов. Это не только хрупкие ялики со шлюпками, элегантные яхты и прогулочные катера — среди без вести пропавших, есть пассажирские лайнеры, танкеры и сухогрузы.

Причем одни исчезают навсегда, а вторые обнаруживаются при весьма странных обстоятельствах.

Так, ранним утром 1850 года судно «Морская птица» появилось у побережья американского штата Род-Айленд близ города Ньюпорт. Собравшиеся на берегу люди видели, что корабль идет под всеми парусами к рифам. Когда до них оставалось несколько метров, огромная волна подняла парусник и аккуратно перенесла на сушу.

Добравшиеся до судна жители поселка были поражены: там не было ни одной живой души. На плите в камбузе кипел чайник, в кубрике стоял табачный дым, на столе были расставлены тарелки.

Навигационные приборы, карты, лоции и судовые документы — все было на месте. Из судового журнала стало известно, что парусник шел из Гондураса в Ньюпорт с грузом кофе. Командовал кораблем капитан Джон Дарем.

Последняя запись в вахтенном журнале сообщала: «Вышли на траверз рифа Брентон». Этот риф находится всего лишь в нескольких милях от Ньюпорта.

Рыбаки, вернувшиеся в тот же день после промысла, рассказали, что рано утром они видели парусник в море, и капитан их приветствовал. Самое тщательное расследование, проведенное полицией, не объяснило, почему и куда пропали люди.

— Да, интересный случай, — сказал я, отхлебнув из бокала и внимая словам старого морского волка.

— Весьма, — согласился он, опорожнив свой, вслед за чем поставил его на стол, и мы закурили по сигаре.

— Некоторые специалисты полагают, — выдул сеньор Хуан в открытый иллюминатор дым, — что одним из объяснений исчезновения команды в ряде случаев может быть внезапная вспышка эпидемии.

В конце 1770 года на остров Мальта зашел барк, капитан и четырнадцать матросов которого были поражены желтой лихорадкой.

Когда об этом доложили Великому магистру Мальтийского ордена, он приказал отбуксировать из порта корабль вместе со всеми членами экипажа. Судно отправилось в Тунис, однако местного властителя успели предупредить, и он запретил пускать корабль в порт. Команда решила вести парусник в Неаполь. Там его тоже не приняли, опасаясь эпидемии. Не приняли корабль и во Франции, с Англией. В итоге неприкаянный парусник пропал без вести.

Другое объяснение — инфразвук, — пожевал капитан сигару. — Что мы о нем знаем?

Инфразвук — это не слышимые человеческим ухом упругие волны низкой частоты. Во время штормов и сильных ветров, над поверхностью моря в воздухе возникают поперечные и продольные колебания.

При скорости ветра в двадцать метров в секунду, мощность «голоса моря» достигает трех ватт с каждого метра водной поверхности. Сравнительно небольшой шторм генерирует инфразвук мощностью в десятки киловатт, результатом воздействия которого на организм могут стать временная слепота, ощущение тревоги, не редки и приступы безумия.

В таких случаях люди выбрасываются за борт или превращаются в убийц, после чего и сами кончают счеты с жизнью. Если частота излучения повышается до семи герц, смерть экипажа наступает почти мгновенно, ибо сердце не в силах выдержать такую нагрузку.

Эта гипотеза заслуживает внимания и в ее пользу можно привести такой случай, — снова наполнил бокалы сеньор Хуан. Я не возражал, поскольку вино было прекрасным.

— Осенью 1894 года (продолжил он) в Индийском океане с борта парохода «Пиккубен» заметили трехмачтовый парусник «Эбий Эсс Харт». На его мачте развевался сигнал бедствия.

Когда моряки высадились на палубу, они увидели, что все тридцать восемь человек экипажа мертвы, а капитан сошел с ума. На лицах мертвых, тех, что еще не так сильно тронуло тление, был написан ужас.

Однако, мой друг, есть случаи, перед которыми пасует разум. Мистика, да и только! Люди подвержены болезням — это так, но ведь и корабли дряхлеют и долго не живут без каждодневного ухода.

В октябре 1913 года спасательная команда с английского парохода «Джонсонс» поднялась на борт дрейфующего парусника, на борту которого с трудом читалось полу стертое слово «Малборо».

Паруса и мачты корабля были покрыты зеленоватой плесенью. Доски палубы прогнили. У трапа полулежал скелет, прикрытый истлевшими лохмотьями. На мостике и в каютах были обнаружены еще двадцать скелетов. Страницы вахтенного журнала слиплись, чернила растеклись, и прочитать что-либо было невозможно.

Надвигался шторм, и капитан парохода, не имея возможности, да и желания взять судно-призрак на буксир, отметил на карте место встречи с загадочным парусником и приказал ложиться на обратный курс.

В порту он сообщил властям о своей находке.

Быстро выяснилось, что «Малборо» в январе 1890 года вышел из порта Литлтон в Новой Зеландии с грузом шерсти и мороженой баранины. Командовал экипажем капитан Хирд. Он был известен как опытный и знающий моряк.

Последний раз парусник видели 1 апреля 1890 года в Тихом океане вблизи Огненной Земли. Невероятно, но двадцать три года парусник скитался по морям!

Этого не могло быть, но факт остается фактом, — закончил капитан. — Так, что в океанах немало загадок и тайн. И «Летучий голландец» одна из многих.

После нашего разговора пошла неделя и однажды ночью сеньор Хуан вызвал меня на мостик, где стоял у поручней вместе со старпомом.

Океан, по курсу судна, был неузнаваем.

Водная гладь (стоял полный штиль) превращалась в незнакомое звездное небо, совсем не то, что висело над нами. Мириады звезд, комет и млечных путей таинственно мерцали на поверхности. Они непрерывно менялись, осеняя все вокруг неземным светом, затем погружались в глубину, где на короткое время гасли и, разгораясь, опять всплывали.

— Что это? — огорошено спросил я, не веря собственным глазам. Настолько все было нереальным.

— Это свечение моря, — обернулся капитан. — Удивительное явление, долго остававшееся одной из волшебных загадок океана.

Объяснение ему искали веками. Полагали, что свечение вызвано содержащимся в воде фосфором или электрическими зарядами, которые появляются от трения молекул воды и соли. Считали даже, что ночами океан возвращает энергию Солнца. И только в 1753 году, естествоиспытатель Беккер увидел под увеличительным стеклом крошечные одноклеточные организмы, размером не более двух миллиметров. Они отвечали светом на любое раздражение.

— Да-а, — восхищенно протянул я. — Не знал, что такое бывает.

— А я вижу его во второй раз, — опершись о поручни, пробасил старпом Нильс. — В первый, когда служил штурманом на сухогрузе, наблюдал эту чертовщину в Саргассовом море. Мы тогда здорово перепугались, а кок едва не сиганул за борт. Хорошо, успели поймать. И хрипло рассмеялся.

Мы любовались игрой света еще минут пять, а потом он в очередной раз погрузился в пучину и больше не всплывал. Океан снова потемнел, вверху осталось одно небо. С мерцающими вверху россыпями пушистых звезд. В Южных широтах они почему-то такие.

На следующий день, с разрешения капитана, поскольку погода благоприятствовала, и мы укладывались в график, команде была разрешена ловля акулы. Это было традиционное развлечение, которое практиковалось у моряков в дальних плаваниях со времен Колумба и Магеллана.

Эти твари следовали за танкером уже давно, подчищая за нами остатки обедов и ужинов, выбрасываемых за борт с камбуза, изредка показывая спинные плавники и поражая своими размерами.

Руководили мероприятием старпом с боцманом Ван Ли, хорошо знавшие это дело. Участие в нем приняли все подвахтенные, весьма любившие острые ощущения, а капитан устроился на мостике, желая понаблюдать зрелище.

Для начала Бьерн приказал доставить из холодильной провизионки часть ставшей припахивать свиной туши, а Ван Ли вооружил снасть, состоявшую из нейлонового троса, здоровенного стального крюка, со специально заточенной «бородкой» и поплавка в паре метрах от него, вырезанного из пенопласта.

Затем с моей помощью он протянул ее через шкив одной из кормовых лебедок, закрепив на барабане, набрал метров сто шлагов на кормовой палубе и доложил о готовности старпому.

Тот осмотрел снасть, пробурчав, «неплохо», — после чего наживку насадили на крюк и смайнали за корму, в белую струю кильватера.

Вскоре поплавок всплыл в полукабельтове от нее, снасть натянулась, и все обратились во внимание. Поскольку до обеда оставался ровно час, вскоре появились хищные нахлебники.

Сначала по левому борту возник один плавник, а затем еще два, стремительно помчавшиеся к наживке. Через минуту вода в том месте закипела (разбойницы рвали добычу), а потом снасть рвануло, и старпом махнул рукой, — включай лебедку!

Ван Ли, оскалясь, нажал большим пальцем кнопку, двигатель завыл, а барабан завращался выбирая вибрирующий трос. Не иначе попалась крупная акула.

Старпом приказал доставить пару пожарных багров и топоры, которые взяли в руки самые решительные.

Трос, между тем, вибрировал все сильней, боцман прибавил оборотов, а на поверхность волн время от времени высигивала попавшая на крюк добыча, бросаясь из стороны в сторону.

Вскоре мощная лебедка подтянула ее к корме, извиваясь, акула забилась в воздухе, а потом тяжело перевалила через фальшборт, обрушившись на палубу.

— Бей! — заорал старпом.

В ту же секунду два моряка вонзили акуле багры в бок, а он, прыгнув вперед, рубанул камбузным топором чудовище по голове с оскаленной пастью.

Из раны фонтаном брызнула кровь, страшные зубы клацнули рядом, но с другой стороны жилистый малаец дважды, с хряском, нанес удар своим, наполовину отделив голову от туловища.

Однако хищник сдаваться не собирался. В сатанинском порыве он взвился в воздух (крюк вырвало из пасти) и сшиб ударом хвоста двух засевавшихся моряков, те с воплями покатились по палубе.

Другие, в том числе я, в страхе отскочили назад, но то было последнее усилие. По телу громадной рыбины прошла дрожь, и она затихла.

— М-да, живучая тварь, — прикурил дрожащей рукой сигарету Бьерн. — Такая мне еще не попадалась.

Сгрудившись вокруг, мы тоже рассматривали то, что поймали. Это была классическая машина убийства. Не менее четырех метров в длину, со страшной зубастой пастью и весом в тонну.

— Поздравляю, — раздался сверху хрипловатый голос капитана. — Вам досталась большая белая акула. Или акула-людоед. Кому как больше нравится.

Орудуя топорами и доставленным с камбуза секачом, доброхоты вырубили из акульего тела плавники, а также срезали значительную часть мяса, столкнув оставшееся за борт, где сразу же закипела вода. Стая начала пожирать свою товарку.

Затем все привели в исходное, а палубу окатили водой из брезентового рукава, смыв все следы рыбалки.

На ужин кок — новозеландец приготовил суп из рыбьих плавников, а к ним нажарил гору сочных стейков.

Комплексами мореходы не страдали и отдали всему должное.

Мыс Доброй Надежды мы обогнули без проблем и вошли в Индийский океан при благоприятной погоде.

Но у Мадагаскара попали в шторм, длившийся несколько суток. Хождение по палубе было ограничено, и после вахт команда обреталась в каютах.

Ван Ли, с которым за время плавания я сошелся довольно близко, оказался весьма интересным человеком. В свое время он учился на историческом факультете Пекинского университета, который бросил, став во времена Культурной революции хунвейбином.

Как известно, отряды этих молодых людей, состоявшие в основном из студентов высших и средних учебных заведений, были созданы по инициативе Мао Цзе — Дуна для борьбы с инакомыслящими.

Однако в ходе революции они вышли из-под контроля и по приказу Великого кормчего их объявили вне закона. В результате часть молодежных активистов была уничтожена армией и народной милицией, оставшихся выслали в дальние районы на перевоспитание, а некоторые, в том числе Ван Ли, бежали из страны.

Неудавшийся историк добрался до Кореи, где нанялся матросом на судно, следовавшее в Латинскую Америку, и связал свою жизнь с морем.

В эти дни вынужденного затворничества, боцман рассказал мне занимательнейшую историю, касающуюся китайского императора Цинь Шихуанди.

Названный правитель в 221-м году до нашей эры (когда предки европейцев еще сидели на деревьях) создал централизованное китайское государство, завершил строительство Великой стены, а еще имел, неземную армию, призванную охранять его в загробном мире.

Именовалась она «терракотовой», насчитывала, по меньшей мере, восемь тысяч статуй воинов с лошадьми, захороненных рядом с императорским мавзолеем.

Со слов Ван Ли, это место было обнаружено весной 1974 года в городе Сиань провинции Шенси. При бурении местными крестьянами артезианской скважины.

Как показали последующие раскопки и изучение, воины и лошади Терракотовой армии были сделаны в различных районах страны, являясь настоящими произведениями искусства. Поскольку выполнялись в индивидуальном порядке, вручную и с использованием неоднородных методик.

Каждая отдельная статуя имела свои уникальные черты, и даже выражение лица. После придания необходимой формы, статуи выпекались и покрывались специальной органической глазурью, поверх которой наносилась краска. Воители отличались по рангу: военачальники, офицеры и солдаты, роду войск — пехотинцы, лучники и конники, а также вооружению.

Вес лошадиной скульптуры составлял около двухсот килограмм, статуи воинов были наполовину легче.

Строительство мавзолея, периметр внешней стены которого составлял шесть километров, длилось тридцать восемь лет и потребовало усилий семисот тысяч рабочих.

Хотя вместо живых воинов, вопреки привычной традиции вместе с императором были похоронены их копии из глины, что бывший хунвейбин расценивал как весьма прогрессивный шаг, при раскопках обнаружились останки и нескольких десятков тысяч рабочих вместе со своими семьями. Которые, в отличие от солдат, были вполне реальными.

В рассказе Ван Ли чувствовалась гордость за Китай с его первым императором, давшим миру великое историческое наследие.

А мне по-человечески было жаль безвестных крестьян, скульпторов и строителей. Очень уж несправедливо устроен этот мир. Тем, кого я видел.

Потом шторм кончился, задул попутный муссон и, завершив двухмесячное плавание, мы бросили якорь на рейде Калькутты.

Далее был таможенный контроль с недолгим карантином, переход в грузовой порт и выгрузка нефти. После чего я получил расчет, пожал руки Ван Ли с другими членами команды и, собрав вещи, тепло простился с капитаном.

— И куда теперь, сынок? — поинтересовался сеньор Хуан, проводив меня до трапа. — Если конечно не секрет?

— Познакомлюсь с Калькуттой, а потом отправляюсь в Бутан, — улыбнулся я. — У меня там дела. Спасибо вам за все, что для меня сделали.

— Пустое, — махнул рукой капитан. — Люди должны помогать другу. Удачи.

 

Глава 2. Неожиданная встреча. Я становлюсь ламой

Первый, которого я встретил на причале, был Кайман. В белом европейском костюме и шляпе. Он величаво стоял, расставив ноги в начищенных туфлях, и дымил сигаретой.

— Явление Христа народу? — выпучил я глаза. — Ты откуда здесь взялся?

— Пути Господни неисповедимы, — рассмеялся вождь, после чего заключил меня в дружеские объятия.

А далее сообщил, что спустя пару недель после моего отъезда, в деревню наведались иммиграционные власти, начавшие интересоваться им и мною. Мол, незаконно въехали в страну, а значит, подлежим выдворению.

— Это не иначе с подачи американцев, — нахмурился я. — Ну и что дальше?

— Я им сказал, мол, ты уже свалил, а куда не знаю, после чего мне приказали убираться из Венесуэлы, заявив, что в противном случае посадят.

Ждать, пока они это сделают, я не стал, и когда власти убыли, дав мне на сборы двадцать четыре часа, провел ряд организационных мероприятий.

Для начала назначил Ораху вождем, а Кокои шаманом, сообщив им, что убываю в командировку, вслед за чем, прихватив наличность, отправился к сеньору Мигелю, у которого выяснил, что ты отплыл в Калькутту.

Ну а дальше дело техники. Сначала перелет на Дакар, а оттуда сюда. Здесь устроился на работу и вот, пришел тебя встретить. — Надеюсь, возражений не имеется?

— Обижаешь, — потрепал я друга по плечу. — Ты для меня столько сделал. А я добра не забываю.

— Ну что? Тогда поехали ко мне? — сдвинул он на затылок шляпу. — Отметим, так сказать, встречу.

— Нет вопросов, — сказал я. — Двинули.

Оставив позади порт, со скользящими в вышине стрелами кранов, жужжащими у судов погрузчиками и снующими там докерами, мы вышли на обширную стоянку у него, где Кайман подвел меня к небольшому «фольксвагену».

— Мой служебный автомобиль, — сказал, когда уселись в кабину, после чего завел двигатель, и мы выехали в город.

Калькутта шумела разноголосицей уличной толпы, гудела клаксонами машин и непередаваемо пахла.

Проехав в автомобильном потоке, перемежающем автобусами с рикшами в центр, мы свернули на одну из улиц и остановились у построенного в европейском стиле, рядом с древним буддийским храмом, трехэтажного дома. Судя по виду, он знал лучшие времена, но выглядел еще довольно прилично.

— Это гостиница, у меня здесь номер на двоих, — сказал Кайман, когда мы вышли из машины.

В затененном прохладном фойе, с допотопной мебелью, скрипящим под ногами паркетом и кожаным продавленным диваном, за стойкой администратора нас встретил смуглый пожилой индус в тюрбане и белой накидке. Вежливо поприветствовав гостей, он снял с конторки и вручил Кайману медный ключ с брелоком.

На третий этаж мы поднялись по вытертой ковровой дорожке, поскольку лифт в гостинице отсутствовал, прошли по длинному, с рядом дверей коридору и остановились у одной. С номером «54».

Силь ву пле, - сказал, вождь, — отпирая ее ключом. — Это мои пенаты.

«Пенаты» состояли из прихожей, довольно просторной комнаты, ванной с туалетом, а также выходящей на теневую сторону лоджией, увитой каким-то цветущим растением. Издававшим сладкий запах. Мебель, телевизор и холодильник были шестидесятых годов, но жилище выглядело чистым и уютным.

— Так, ты пока располагайся и если есть желание, прими душ, а я пока спущусь вниз. Закажу ужин в номер, — сказал Кайман.

Сунув вещмешок в шкаф, я прошел в ванную, где, раздевшись, с удовольствием ополоснулся под прохладным душем, а когда вернулся назад, Кайман, облаченный в шорты и футболку, доставал из холодильника запотевший сифон, оплетенный сеткой.

— Как насчет содовой со льдом? — поставив его на журнальный столик, направился к буфету.

— Не откажусь, — опустился я в кресло.

Чуть позже, сидя друг против друга и удобно вытянув ноги, мы попивали колкую, с потрескивающими кубиками льда, газировку. Я рассказал приятелю о плавании, а также охоте на акулу, а Кайман о своей работе.

Так случилось, что во время перелета из Дакара в Калькутту, его соседом в кресле оказался топ-менеджер одной местной компании, занимавшейся поставками чая в Европу. После знакомства, узнав, что попутчик знает английский с русским, он предложил вождю в ней место переводчика.

— Работа не пыльная, да и платят прилично, — сказал Кайман. — Так, что не бедствую. Жить можно.

Потом в дверь постучали, — он крикнул «войдите!» и на пороге возник официант с подносом, в белом дхоти

Мехербани сахиб,- изобразил он легкий поклон. Вслед за чем накрыл стол и удалился.

К горячей курице с рисом, рыбе, сыру и зелени, хозяин добавил бутылку замороженной «Столичной» их холодильника.

— Откуда? — удивился я.

— Презент, — сковырнул колпачок с бутылки Кайман. — Помимо Европы, компания работает с Советским Союзом.

Затем мы выпили за встречу, и отдали дань ужину. Вкусному, но с изрядным количеством перца и других, неизвестных мне специй.

Между тем на город опускался вечер, жизнь в нем понемногу замирала, зной спадал, и мы вышли в лоджию, подышать свежим воздухом.

Там стояли два бамбуковых шезлонга, мы уселись в них и закурили.

— Послушай, Этьен, — сказал после недолгого молчания Кайман. — Как ты смотришь на то, если я отправлюсь с тобой в Китай? Индия не по мне. Здесь много суеты, шума и к тому же нездоровый климат.

— Буду только рад, — без колебаний ответил я. Кайман был настоящий друг, и ему можно было верить.

— Только в Китае мы отправимся в особый район, он зовется Тибет, — добавил, взглянув на вождя. — И там я продолжу дело Увааты, став ламой.

— Да. В Тибете нас сам черт не найдет, — рассмеялся Кайман. — Хорошо придумал. Кстати, хочу задать тебе вопрос (глубоко затянулся сигаретой).

— Давай — кивнул я.

— Ты русский?

— Почему так решил?

— Когда ты болел малярией, то бредил на русском языке и кое — что о себе рассказывал.

— Например?

— Что учился в школе КГБ, а потом служил в контрразведке. И еще. Разное.

Запираться дальше не было смысла, мне не хотелось обманывать Каймана, и я рассказал ему все. О своей прошлой жизни, смерти и чудесном воскрешении.

Когда закончил, на небе взошла огромная луна, более яркая, чем в Северном полушарии; в воздухе почувствовались запахи речных испарений, а со стороны храма замелькали тени летучих мышей. Создавая иллюзию потусторонности.

— Да, — нарушил долгое молчание Кайман, выслушав мою историю. — Если бы это рассказал кто другой, ни за что бы, не поверил.

— Почему? — не согласился я. — В мире были и есть подобные люди. Например, тот же Нострадамус, Мессинг или Ванга. Биографии их весьма туманны, но вполне возможно, что они проживали вторую жизнь. Почему и стали прорицателями.

— Так ты знаешь все события, которые нас ждут? — вытряс из пачки пару сигарет Кайман, и мы снова закурили.

— Нет, — выдул я дым изо рта. — Только самые значительные. Ну и те, которые отложились в памяти. Так что никакого дара предвидения у меня нет. Он укладывается в законы физики.

— Кроме встречи с Творцом и воскрешения, — сказал Кайман. — Это какая-то чертовщина.

— Не скажи, — снова возразил я. — Об этом говорят практически все религии.

— И какова твоя цель? Изменить мир? Или что-либо другое?

— Мир изменить нельзя, — философски изрек я. — Все, кто пытался это сделать, плохо кончили.

— В смысле?

— Иисус Христос пришел к людям учить их добру и справедливости. Не вышло. Люди его распяли. Затем это же попытался сделать в своем понимании Адольф Гитлер, возомнив себя мессией. В результате, убив миллионы, потерпел крах и покончил жизнь самоубийством. Сейчас наши вожди ударными темпами строят коммунизм. Очередная явная утопия.

Так что никаких иллюзий на этот счет, я не питаю.

— Значит, остается «или» — вспыхнул напротив светлячок сигареты. — Что ты вкладываешь в это понятие?

— Ничего. Я буду предрекать будущее в меркантильных интересах, а еще водить за нос сильных мира сего. Разных там президентов, королей и генсеков миллиардерами.

— А что? Лично мне это по душе, — заявил Кайман, после чего светлячок, прочертив дугу, исчез. Словно его и не было.

Ну а потом мы отправились спать. Утро вечера мудренее.

Поскольку побывать в Калькутте и не посмотреть «Жемчужину Востока» мог только сумасшедший, к которым я пока себя не относил, весь следующий день (это было воскресенье) приятель знакомил меня с городом.

Он был из тех, которые потрясают и очаровывают одновременно. Интеллектуальная и культурная столица Индии являла миру известных поэтов, писателей и лауреатов Нобелевской премии. Десятки мест в ней представляли бенгальский танец, поэзию, искусство и кино. При этом третий по величине город страны, уже давно ассоциировал с образами человеческих страданий для жителей Запада.

Крайняя нищета тесно соседствовала с монументами британской колониальной архитектуры, подавляющее большинство которых находилось в плачевном состоянии. После потери статуса политехнического центра Индии в начале века, болезненного раздела страны в 1947-м и потока беженцев в результате индо-пакистанской войны, Калькутта стала синонимом упадка и бедности.

В истории редко случается, чтобы город так остро поносили и клеймили его знаменитые посетители.

Французский антрополог Клод Леви — Стросс как-то назвал Калькутту «местом всего, что стоит ненавидеть в мире». Американский кинорежиссер Вуди Аллен отметил: «здесь есть сто не внесенных в список заболеваний».

Лауреат Нобелевской премии по литературе Видиадхар Сураджпрасад Найпол заявил: «Я не знаю другого города, судьба которого была бы столь безнадежна».

Его немецкий коллега, также лауреат — Гюнтер Грасс, прожив в городе в течение нескольких месяцев, пошел еще дальше и придумал худшее оскорбление из всех: «Это куча мусора, выброшенная Богом».

И даже будущий премьер-министр Индии Раджив Ганди назвал Калькутту «умирающим городом», пожелав, что бы она просто исчезла с лица Земли.

Первой покровительницей Калькутты была Кали, одна из наиболее почитаемых божеств в индуизме. Ее часто изображают обнаженной, с четырьмя руками и темной кожей. Лицо Кали перекошено гримасой. Гипнотический и пронзительный третий глаз расположен на лбу. Она носит ожерелье из голов мужчин.

Верующие знают, что богиню разрушения не следует воспринимать легкомысленно. Согласно индуистской легенде, она бесстрашна перед лицом смерти и сознательно предпочла смерть на огне. Обезумевший от потери своей супруги, Шива исполнил ужасный танец смерти, и Земля вздрогнула. Дабы воспрепятствовать непоправимому, Вишну метнул магический диск, тело Кали раскололось на пятьдесят два кусочка и упало на Землю. Мизинец правой ноги приземлился возле реки Хугли. Спустя некоторое время на этом месте возник город Калькутта.

Другой ее покровительницей являлась Мария Тереза. Католическая монахиня из Албании прибыла в Калькутту в начале 30-х годов, основав монашескую конгрегацию Сестры Миссионерки Любви для помощи бедным, больным и инвалидам.

Основанная ею конгрегация вышла за пределы Индии, и впоследствии стала действовать в ста одиннадцати странах мира, обычно, в бедных регионах, а также местах стихийных бедствий.

В 1979 году Мария Тереза Калькуттская получила Нобелевскую премию мира, а после Золотую медаль Конгресса — высшую награду США. Спустя шесть лет после ее смерти, эту удивительную женщину причислили к лику святых.

Как Мумбаи и Ченнаи, история города тесно взаимосвязана с колониальными устремлениями «Туманного Альбона». Когда-то гордая столица Британской Индии, Калькутта воскрешает в памяти эпоху английского владычества и чувство затерянности во времени.

Созданная в качестве важного торгового центра Ост-Индской компании на берегах реки Хугли в конце семнадцатого века, она выросла до самого большого торгового центра Азии, заслужив уже упоминавшееся мною название «Жемчужины Востока».

Благодаря великолепным викторианским зданиям, декоративным озерам, выложенным из булыжника пешеходным дорожкам, фигурным фонарным столбам и паркам, Калькутта была полностью европейским городом по своей архитектуре и ощущениям, став излюбленным местом английских колонистов.

Как столица Британской Индии, Калькутта процветала в течение всего девятнадцатого столетия. Здесь был основан первый современный индийский университет, город стал очагом индийского искусства и литературы.

Но Калькутта была построена в болотистой дельте, высокая температура, влажность, административно невыгодное расположение на восточных окраинах государства, рост национального самосознания и стремление бенгальцев к независимости, окончательно убедили британцев перенести столицу в Дели в 1911 году.

Изначально потеря статуса политического центра Индии мало повлияла на экономическое положение Калькутты. Но раздел единого государства на Индию и Пакистан возымело катастрофические последствия для города.

Количество выехавшего индуистского населения из Западного Пакистана в Пенджаб примерно равнялся миграции мусульманского населения из Пенджаба в Западный Пакистан. Миграция в Западной Бенгалии почти всегда была в одну сторону.

Примерно четыре миллиона индуистских беженцев из Восточной Бенгалии прибыли в Западную Бенгалию, загромождая и без того перенаселенную Калькутту.

Был период, когда люди умирали от голода на улицах, формируя образ Калькутты как символа крайней нищеты. Не успела столица штата оправиться от первой волны мигрантов, как началась вторая волна беженцев в результате индо-пакистанской войны 1971 года.

Ситуация еще больше усугубилась, когда правящая в штате Коммунистическая партия Индии пыталась упразднить феодальную систему землевладения. С того времени Калькутта заслужила репутацию места, непригодного для проживания, превратившись в город ужасающей бедности и дряхлых зданий, с переполненным населением.

С тех пор, когда англичане окончательно покинули Индию, Калькутта надолго погрузилась в царство хаоса и нищеты, грязи и запустения.

Сегодня, большая часть архитектурного наследия города находилась в плачевном состоянии, монументальные колониальные здания практически не реставрировались. Мох и грязь покрывали когда-то красивые викторианские дома — обветшавшая каменная кладка, облупленная краска и штукатурка, покоробленные солнцем деревянные окна служили ярким свидетельством равнодушия к колониальному наследию.

Вдали от главных дорог, сточные канавы были выстланы мусором. Ветхие здания Калькутты и хаос его улиц создавали пугающее первое впечатление на приезжих туристов. Третий по величине город Индии служил ярким свидетельством множества социальных проблем государства.

К вечеру, изрядно уставшие, а я переполненный впечатлениями, мы остановили машину у небольшого местного ресторанчика неподалеку от общественного городского парка, именуемого Майдан, являвшегося предметов особой гордости калькуттцев.

На его обширной, зеленой территории располагались множество игровых площадок и стадионы, мемориал королевы Виктории и даже монарший гольф-клуб. А еще в парке щипали зеленую травку коровы с лошадьми, а местные аборигены устраивали пикники и стирали в прудах свою одежду.

Ресторанчик стоял под сенью арековых пальм, был стилизован в индийском стиле и имел открытую, затененную цветущим жасмином часть, с несколькими пустовавшими столиками.

— Так, сейчас подкрепимся блюдами индийской кухни, — сказал Кайман, когда мы уселись за один. Вслед за чем подозвал официанта. Изъясняясь с тем на смеси английского с бенгальским, приятель сделал заказ, и вскоре блюда стояли перед нами.

В числе таковых был суп, именовавшийся «дал бхат», состоявший из бобов, томата, риса и имбиря; креветки, запеченные в горчичном масле, а также горячие лепешки «пури», которые мы употребили с большим аппетитом.

На десерт последовали что-то вроде пирожных называвшихся «сандеш», приготовленных из мягкого творога с кардамоном, украшенные кокосовой стружкой, а к ним традиционный черный чай, сваренный с молоком и пряностями, именуемый «масала», которого я употребил две чашки.

— Ну как тебе? — утирая губы салфеткой, поинтересовался Кайман, отвалившись на спинку стула.

— Убедительно, — ответил я. — Кухня у них явно лучше европейской.

— Восток дело тонкое, — голосом товарища Сухова изрек Кайман, и мы громко рассмеялись.

Далее расплатились, прикупив увесистый ананас и бутылку рома «Олд Монг», после чего сели в машину, отбыв в гостиницу.

Там, поочередно приняв душ, нарезали ананас тонкими ломтями, откупорили ром и стали верстать план будущего мессианства.

По нему, для начала, надлежало изучить вопрос обращения меня в ламу. Кайман, в силу своего атеистического мировоззрения, а также любви к мирским утехам, таковым быть особо не желал. В связи с чем, предпочел роль посредника в общении с внешним миром. Как было на Ориноко.

По существующим канонам буддизма, стать его проводником можно было двумя путями. Посвятить себя служению с малых лет, что в силу моего возраста исключалось, или же принять «постриг» в монастыре, где стать затворником или уйти в мир.

Так что оставался второй. Вопрос был в том, где это проще сделать.

А поскольку вариантов было три: Индия, Бутан или Тибет, мы остановились на первом. И вот по каким соображениям.

Как следует по Марксу «религия — опиум для народа», а опиум, как известно, товар. И, следовательно, она тоже является таковым в обществе потребления.

Индия была колыбелью буддизма, его здесь было в избытке, чем мы и решили воспользоваться.

Короче, следовало найти храм, которых здесь было немеряно, покладистого настоятеля и реализовать один из принципов политэкономии: «товар-деньги-товар». Все по науке.

Избрав этот путь, мы одухотворились, чему способствовал ром, вкупе с ананасом и на следующее утро занялись реализацией.

Для начала Кайман съездил в компанию, где взял расчет, сообщив, что ему нужно срочно убыть в Европу на похороны горячо любимой тети, затем вернулся назад, и мы, плотно позавтракав, отправились в город.

В ближайшем киоске приобрели красочный буклет со всеми буддийскими храмами Калькутты, далее продали в ювелирной лавке мой последний алмаз, наняли рикшу и принялись окучивать религиозное поле.

Настоятели трех первых, расположенных в центре храмов, выслушав заманчивое предложение, нас корректно, по-восточному послали, и тогда, пересев с людской тяги на такси, мы двинули на окраину.

Храмы там были попроще, монахи худые и стройные, а настоятели сговорчивее.

С одним из них, похожим на Хотея индусом с продувной рожей, после недолгой беседы мы пришли к общему знаменателю, и за половину имеющихся у нас средств, он согласился провести обряд посвящения.

Время таинства было назначено на следующий день, перед заходом солнца, а для придания ему торжественности, как полагалось в таких случаях, настоятель рекомендовал привести с собой друзей и знакомых.

Поскольку же кроме Каймана таких в наличии не имелось, он обещал посодействовать и в этом. За дополнительную сумму. В результате мы добавили «хотею» еще несколько купюр, а он заявил, что организует массовку из числа своих монахов с послушниками.

Далее оговорили вопрос моего нового имени, и в силу преемственности я захотел назваться Уваатой. На это настоятель не возражал, и поинтересовался, останусь ли я в храме или пожелаю стать странствующим монахом.

— Великий Учитель много странствовал — ответил я. — Хочу повторить его путь. Дабы познать истину. На том и порешили.

Когда Земля завершала свой очередной оборот, а небесное светило клонилось к западу, мы с Кайманом прибыли в храм, торжественно убранный по такому случаю.

Истертые плиты внутреннего двора были спрыснуты водой, окружающие его стены украшены гирляндами благоухающих цветов и разноцветными лентами. Здесь нас встретили несколько молодых послушников в праздничных одеждах, сопроводивших в главный зал храма.

Там, на ковровом помосте, под отрешенной статуей Будды, величаво сидел индус-настоятель, по бокам, у стен, в смиренных позах стояли два десятка монахов, а в бронзовых подставках ароматно курились благовония.

Два послушника, склонив головы, подвели меня к помосту, усадив напротив, и настоятель обратился ко всем присутствующим с проникновенной речью.

Она была по восточному витиеватой, сводилась к прославлению Великого учения и приобщения к нему в моем лице, очередного последователя.

Далее последовало хоровое пение мантр под звуки нескольких барабанов с флейтами, и само таинство.

Новообращаемому, то — бишь мне, обрили голову опасной бритвой, после чего раздев наголо, переоблачили в белую накидку. Затем последовал целый ряд традиционных в таких случаях вопросов. Например, есть ли у меня долги, позволяют ли отец с матерью стать монахом, готов ли я к аскетической жизни, а также многие другие.

На все, смиренно сложив руки на груди и потупив глаза, я отвечал пространно и благочестиво.

Удовлетворившись ответами и величаво кивнув жирной головой, настоятель принял из рук служки Священную книгу и, неспешно полистав ее страницы, нарек очередного сподвижника именем — Уваата. Как было заказано.

Далее меня снова переодели, теперь уже в оранжевую одежду, состоявшую из легкого саронга с накидкой, после чего, раскачиваясь как маятник и закатив под лоб глаза «Хотей» выдал мне первые предписания из двухсот двадцати семи, имевшихся в буддийском каноне, которые в ближайшей перспективе надлежало выполнить.

— Непременно, — благоговейно сложил я руки, кланяясь. — Все будет исполнено в лучшем виде.

После этого церемониальная часть закончилась, «массовики» были приглашены в обеденный зал подкрепиться чем Бог послал, а настоятель вместе с еще двумя ламами, а также мы Кайманом, прошли в другой, предназначенный для начальства.

Там тоже был накрыт низкий стол, с разбросанными у него шелковыми подушками, на котором стояли разнообразные кушанья индийской кухни, а к ним местные горячительные напитки.

По знаку настоятеля, поджав ноги и сунув подушки под бока, все уселись вокруг, далее один из лам пропел несколько приличествующих моменту мантр, и все приступили к трапезе.

Она сопровождалась красочными тостами в честь Великого Будды, его достойных учеников, а также вновь обращенного.

В гостиницу, распевая песни, мы с Кайманом вернулись под утро на рикше и сразу завалились спать. Впереди нас ждали новые дела и свершения.

 

Глава 3. В королевстве Громового Дракона

Поскольку расстояние от Калькутты до Тхимпху составляло около пятисот километров, мы решили отправиться туда на рейсовом туристическом автобусе, что было предпочтительнее, чем поезд.

Во-первых, его маршрут пролегал по более живописным местам, а мы с Кайманом любили природу, кроме того он делал несколько остановок, во время которых пассажиры могли выйти, подышать свежим воздухом и размять ноги.

Купив в одном из туристических агентств билет, ранним утром мы собрали свои немудреные пожитки, после чего сдали номер и, сказав Калькутте «прощай» погрузились в автобус.

В своем оранжевом саронге с накидкой и обритой наголо головой, я выглядел как настоящий странствующий монах. Кстати, одежда оказалась весьма удобной, поскольку продувалась сверху и снизу, что в жарком климате немаловажно. А чтобы быть еще солиднее, лама Уваата перебирал в руках янтарные четки, купленные по случаю в антикварной лавке.

Кайман же был одет как европейский турист: в стетсоновской широкополой шляпе, рубашке с шортами цвета хаки, ботинках на толстой подошве и с американским «Поляроидом» на груди. Короче, вылитый колонизатор.

Автобус был вполне приличный шведский «вольво», с кондейшеном и свежими чехлами на сидениях, что обещало приятное путешествие.

Вскоре озаренный первыми лучами солнца город, с тусклой лентой реки Хугли — притока Ганга, остался позади, автобус вырвался на зеленый простор и загудел среди рисовых полей с селениями, перемежающихся густым лесам.

С каждым десятком километров ландшафт менялся — присутствия гомо сапиенс становилось меньше, а природа поражала разнообразием и буйством красок. За окнами проплывали пальмовые рощи, каузариновые леса и вечно зеленые папоротники. В их кронах распевали птицы, изредка мелькали тени обезьян, а на одной из открывшихся полян, у озера, паслись несколько слонов. Больших и маленьких.

Спустя пару часов вдали забелели верхушки Гималаев, и мы совершили остановку в небольшом селении, где пассажиры подкрепились в местной харчевне.

Затем автобус вновь тронулся, дорога запетляла в предгорье, и начавшаяся было жара, сменилась легким ветерком, доносящим запахи хвои с рододендронами.

Время от времени Кайман, сидевший у окна, как и другие туристы, щелкал своим фотоаппаратом, я же, пресытившись окружавшей нас природой, неспешно перебирал в пальцах мерцавшие зерна четок и размышлял. Как приличествует монаху. Но совсем не про теорию буддизма, изложенную в священных писаниях «Типитака» и «Махаяна», а вытекающей из них практике, которой предстояло заняться.

Я не собирался больше ничего серьезно изучать, созерцать и предаваться размышлениям, поскольку, стоял на позициях диалектического материализма, а посему следовало взять «быка за рога». Сразу и бесповоротно.

«Нет, мы пойдем не таким путем, не таким путем надо идти», — снова припомнились бессмертные слова, которые весьма подходили к текущему моменту.

После пересечения границы, выгрузившись на автовокзале в Тхимпху, мы с Кайманом поселились в недорогой гостинице, смыли с себя пыль дорог, и лама Уваата изложил свой план. Четкий и не терпящий компромиссов.

Для начало предстояло ознакомиться с наличествующей и в том числе религиозной обстановкой, а далее найти самый задрипанный храм, где предложить настоятелю свои услуги.

Если он не дурак, что на Востоке встречалось гораздо реже, чем в Европе, то непременно согласится сотрудничать на взаимовыгодной основе.

Когда же все сложится (в чем я не сомневался), в Тибет можно отправляться не безвестным монахом, но уже Осененным Свыше.

— Я думаю, что прокатит, — внимательно выслушав меня, заявил Кайман. — Здесь все гораздо проще, чем в Индии.

Затем мы заказали в номер ужин с горячительными напитками, выпив за успех дела, и отошли ко сну. Дорога нас изрядно утомила.

Утром, пока Кайман принимал душ, я, осваиваясь с новым качеством и отрабатывая роль, расстелил на полу специально приобретенный коврик, уселся на него в позу лотос, продекламировал несколько сутр и погрузился в нирвану.

— Ничего, выйдя из душа, — изрек приятель, растираясь полотенцем. — Почти как настоящий.

— Ху-у, — выдохнул я из легких лишний воздух, закончив медитацию. — А ты как думал?

Далее тоже совершил утренний моцион, после чего облачился в монашеский наряд и мы, позавтракав, отправились в город.

Как я уже упоминал ранее, Бутан была необычная страна, вроде оазиса в азиатском мире. Но те сведения были почерпнуты из справочников. Теперь же предстояло убедиться, как на самом деле.

Первое впечатление было положительным, чему способствовала отличная погода. Высокое голубое небо было безоблачным, с легкими, разбросанными по нему перистыми облаками; солнце, в отличие от Индии, не испепеляло землю лучами, но было ласковым и мягким; воздух кругом был напоен ароматами рощ и лесов, синеющих на горных склонах.

Отсутствовали и потоки машин с толпами пешеходов. Тех и других было немного. Светофоров на улицах не было, уличное движение регулировалось полицейскими, а люди шествовали по тротуарам размеренно и неторопливо.

Дома в городе были действительно выстроены в стиле традиционной архитектуры, с яркими, расцвеченными фасадами, окаймленными ухоженными тенистыми деревьями, и клумбами с экзотическим цветами.

Встречающиеся нам прохожие (это были в основном азиаты), говорили на местном языке, именуемом «дзонг-кэ», но довольно часто слышался и китайский. Многие из них улыбались, приветствуя нас кивком головы, судя по чему, монахов здесь уважали. Кстати, они встречались на каждом шагу. Группами и поодиночке.

— М-да, приятная страна, — цокал языком Кайман, разглядывая красивых девушек. — А чисто, на удивление.

Далее мы купили в газетном киоске путеводитель, уселись на скамейку под деревом в ближайшем сквере и наметили ознакомительную экскурсию.

Она включала в себя деловой центр, монастырь Траши-Чхо-Дзонг, высящийся над городом на холме, а также национальный парк Джигме-Дорджи.

К нашему удивлению, обычных в Европе зданий из стекла и бетона, в центре бутанской столицы не было. Все они тоже были стилизованы под местную культуру, хотя имелось все необходимое для современной жизни — офисы, отели и рестораны.

Из центра мы направили стопы в сторону главного монастыря страны, отметив интересную особенность. На целом ряде жилых домов с магазинами, в форме весьма реалистичных рисунков, а то и скульптур, красовались мужские фаллосы.

Когда мы увидели первый, то подумали, что это сделали хулиганы, а потом, уразумели, что нет, и я обратился за разъяснением к очередному, шедшему навстречу монаху. Тот понимал китайский и, узнав, что мы впервые в Бутане, с удовольствием рассказал коллеге древнюю историю.

Оказывается еще в четырнадцатом веке, к весьма почитаемому в стране ламе Друкла Кюнле, среди ночи пришел злой дух и стал досаждать тому глупыми вопросами.

Ламе это не понравилось, он вынул свой «Пламенный Алмаз Мудрости», направил на демона и с такой силой всадил тому в пасть, что вышиб разом все зубы. А поскольку орудие вошло слишком глубоко, демон задохнулся и помер.

Затем Кюнле, носивший еще второе имя — «Святой сумасшедший», наказал рисовать всем на своих домах Пламенный Алмаз Мудрости, дабы отпугивать им злых духов.

— Молодцы, бутанцы! — умилился Кайман, когда я перевел ему рассказ. — У нас слово «х..» пишут на заборах, а они пошли еще дальше!

— Молодцы, — согласился я. От традиции повеяло чем-то родным и близким.

После этого мы поблагодарили монаха за разъяснения, вежливо раскланялись, после чего направились к главному храму страны. Как я уже отмечал, он именовался Траши-Чхо-Дзонг, что в переводе с местного языка означает «Крепость благословенной религии». Кстати, названия большинства храмов и монастырей в Бутане заканчивалось словом «дзонг», означающим крепость.

В древние времена в период войн и междуусобиц в них пряталось население, отражая атаки врагов. Как внешних, так и внутренних.

На подъем к культовому ансамблю у нас ушел почти час, но его архитектура, а также открывавшийся сверху вид, того стоили.

Храм напоминал громадную, ярко раскрашенную шкатулку, снежные вершины Гималаев подчеркивали его колорит, а простиравшаяся внизу столица, была подобна цветной мозаике.

Впрочем, мы осмотрели только внешнюю территорию, поскольку внутри располагались резиденция короля и правительство, а еще действующий монастырь. Паломники с туристами в это время года в храм не допускались.

Одухотворившись окружающим нас величием и покоем, мы направили свои стопы обратно, наняли такси и отправились в национальный парк.

Судя по путеводителю, он являлся самой обширной природоохранной зоной Бутана, которая простирается от Тхимпху до западных и северных границ страны. Площадь парка составляет более четырех тысяч квадратных километров, а рельеф местности варьируетсяот полутора до семи тысяч метров.

Здесь насчитывается более тридцати пород млекопитающих, около трехсот популяций птиц и полторы тысячи видов растений.

В парке обитает символ страны — полорогое млекопитающее такин, синие овцы, бенгальские тигры, снежные барсы, мускусные и лающие олени, а также красные панды и даже гималайские медведи.

Из редких птиц встречаются черношейный журавль, белошапочная горихвостка, синий дрозд, голубая сорока, гималайский монал и кедровка.

— Да, — констатировал Кайман, внимательно выслушав то, что я ему прочел. — Здесь не хуже чем у нас на Ориноко.

Чуть позже, расплатившись с таксистом, мы вышли из автомобиля у центрального входа в это торжество природы и углубились туда, следуя по проложенной для посетителей, целой сети дорожек, мостов и переходов. На ряде из них имелись указатели, так чтозаблудиться было сложно.

Полюбовавшись красотами столь богатой флоры с фауной, надышавшись целебным воздухом, а заодно послушав шум многочисленных водопадов, к вечеру мы вернулись в город, где после ужина обсудили все увиденное.

Судя по всему, страна была весьма демократичной, все здесь жили по интересам, авторитаризма не чувствовалось и можно было вплотную приступить к дальнейшему осуществлению плана.

Кстати, пробудив к действию свои умиротворенные составляющие (тем очень понравилось в Бутане), я извлек из памяти для начала следующее: через месяц президент Ливана Башир Жмайель погибнет в Бейруте в результате взрыва бомбы, а в следующем сикхи захватят здание индийского парламента в Нью-Дели.

Итак, на следующий день мы вплотную занялись поиском культового места приложения моих способностей. А перед этим, хорошо угостили в одной из местных харчевен на окраине, двух зашедших туда монахов, весьма почитаемом в Бутане напитком.

Он именовался «ара», производился так же как русский самогон, из риса, кукурузы или пшеницы, и, помимо употребления мирянами, регулярно жертвовался богам. Посредством доставки в монастыри и храмы.

Монахи оказались общительными ребятами помимо прочего рассказав, что в десятке километров южнее столицы расположен самый древний монастырь страны, под названием Симтокха-Дзонг. А при нем королевская религиозная школа.

— И сколько там учеников? — переглянулся я с Кайманом, поскольку все переводил. Информации заслуживала внимания.

— Несколько сотен, — прикинул на пальцах старший, после чего осушил очередную чашку ара и, ткнув в соль, захрустел редькой.

— Триста сорок и двадцать шесть учителей, — икнув, уточнил молодой. — В свое время я там учился и главное, что помню до сих пор, это постоянное чувство голода. Наша страна не богата, приходилось часто собирать подаяние.

А принимает ли их сам монастырь? — вопросил я. — В качестве добровольных пожертвований.

— Естественно, — последовал ответ. — Но это бывает, как правило, в дни религиозных праздников и обрядов.

— Ясно, — сказал лама Увата, озвучивая сказанное приятелю, на что тот довольно крякнул. Услышанное было нам явно на руку.

В завершение мы освежились непременным бутанским чаем, с маслом солью и перцем, тепло распрощались с монахами и отправились к себе в гостиницу.

А по дороге решили, что на следующий день следует навестить монастырь, пожертвовав тому от щедрот наших, ну а дальше было делом техники.

Утром следующего дня по дороге к монастырю Симтокха-Дзонг двигалось овечье стадо. Его, в числе двадцати голов, мы с Кайманом приобрели в долине, у местных пастухов, приплатив им за доставку, и следовали впереди на двух мулах. Для полного колорита. Позади цокали копытцами и блеяли остальные парнокопытные. Мы же величаво покачивались в седлах, оглядывая окрестности.

Храм открылся на склоне лесистой горы, впечатляя своим видом.

Это была самая настоящая крепость, вознесенная над местностью, кубической формы, с несколькими каскадами крыш, увенчанных золотым шпилем и с идущим по фасаду коричневым орнаментом. Вокруг виднелись еще несколько каменных и деревянных, окруженных деревьями зданий.

На скальной площадке у монастыря Кайман дал отмашку крестьянам остановить стадо, после чего мы, спешились и повертели установленное там колесо молитвы, демонстрируя набожность. Затем поднялись по ступеням к входу, где были встречены двумя служителями культа. Судя по виду и упитанности, из начальственного состава.

После взаимных приветствий, я сказал им, что являюсь странствующим монахом, прибывшим из-за океана вместе со своим послушником, приношу в дар богам овечье стадо, а также хотел бы повидаться с настоятелем, сообщив ему нечто важное.

Начальники с удовольствием обозрели приношение и согласно кивнули. Вслед за чем один спустился вниз, распорядиться ниспосланным свыше, а второй пригласил нас с Кайманом следовать за собой. Внутрь храма.

Там царил легкий полумрак, на стенах виднелись древние фрески, под ними в великой задумчивости застыл «Будда Сострадания».

Отдавая божеству дань, я склонился в низком поклоне и, перебирая четки, прошептал несколько заклинаний на языке пираху. Что было воспринято сопровождавшим с явным интересом.

Затем мы прошли переходами в освещенный осенним солнцем мощеный каменными плитами двор. Там, под арочными сводами сидели несколько десятков юных, бритых наголо учеников, в красных одеяниях.

Они внимали словам старого монаха, державшего на коленях книгу, из окон второго этажа доносилось заунывное хоровое пение. Не иначе там занималась вторая группа, а в дальнем конце, на деревянной веранде, виднелась еще одна. Короче примерно так, как в Киевской бурсе. Времен Хомы Брута

Миновав двор, вошли в одну из дверей левого крыла храмового ансамбля и поднялись по истертым временем ступеням наверх.

Там, в подобии приемной, сопровождавший сделал нам знак обождать. Я, скрестив ноги, опустился на тростниковую циновку, Кайман уселся на стоявшую рядом деревянную лавку, а монах, постучав костяшками пальцев в глухую дверь, вошел внутрь, тихо прикрыв ее за собою.

— Небогато, — окинул Кайман взглядом, выбеленные известкой голые стены помещения, единственными украшением которого были бронзовый светильник под потолком, да витиеватая резьба на деревянных балках перекрытия.

— Аскеты, — пожал я плечами. — Что поделаешь.

Дверь между тем так же тихо приоткрылась, наружу высунулась голова, и последовало приглашение войти. Что мы сделали с достоинством.

Второе помещение было чуть большим, с двумя широкими окнами, откуда лился мягкий дневной свет, с такими же белеными стенами, на которых висел портрет короля Бутана с женой, а также темного дерева шкафом с многочисленными книгами и свитками. Во все пространство комнаты на полу лежал играющий замысловатыми орнаментами ковер, а в центре стоял низкий полированный стол. За ним, в традиционной позе, восседал старый лама с благообразным лицом, козлиной бородой и мудрыми глазами.

— Нихао, - приветствовал я его, приложив руки к груди. То же проделал Кайман, пробасив «буэнос диас!».

— Нихао, — чуть улыбнулся старик. — Вы говорите по-китайски? После чего сделал плавный жест рукой, приглашая садиться.

— Я изъясняюсь на многих языках, — ответил я, когда мы уселись напротив, а сопровождавший у окна. — Причина тому мои странствия и желание познать, чему учит Великий Будда.

— Вы с другом прибыли к нам издалека? — последовал очередной вопрос.

— Да, — кивнул я головой. — Из-за океана. Там я был шаманом и проповедовал диким племенам. А затем отправился в Индию, где стал буддийским монахом.

— Похвально, — помолчав, изрек лама. — Как ваше имя, и что привело сюда? В столь далекую страну, затерянную в пространствах.

— Мое имя Уваата, а Бутан только остановка на моем пути, чтобы осмыслить себя. Дальше я отправляюсь в Тибет. На Крышу мира.

— Уваата принес обильную жертву нашим Богам. Чем мы можем его отблагодарить? — вопросительно взглянул на меня лама.

— Я бы хотел остановиться в вашем монастыре, откуда сделать несколько важных предсказаний. Поскольку обладаю высшим даром.

При этих словах настоятель переглянулся со своим адептом, тот громко сглотнул слюну, и в воздухе повисло долгое молчание.

— Я знаю только тибетского оракула Лозанг Жигме и нашего Друкла Кюнле, — нарушил его лама. — Уваата — третий? — спросил с тонким сарказмом.

— Если угодно, да, — бесстрастно ответил я. — И это легко проверить.

— Каким образом?

— Спустя месяц в Ливане будет новый президент. Его имя Амин Жмайель.

— А куда денется прежний? — пожевал губами лама.

— Он вознесется на небеса, — уставил я в потолок глаза. — Давайте подождем и увидите, что все так и будет. Кстати, — перевел их на настоятеля. — Вы можете сообщить об этом властям вашей страны. И тогда нынешний останется жить и править дальше.

В помещении снова воцарила тишина, было слышно, как в воздухе прожужжала муха.

— Мы не вмешиваемся в обычный порядок вещей, — проследив ее полет, сказал лама. — И к тому же я вам не верю.

— Ну что же, пусть будет как будет, — смиренно сказал я. — Так можно нам на время остаться?

— Мы обязаны предоставить путникам кров и очаг, — ответил старик. — Так завещал Великий Учитель.

Затем настоятель отдал распоряжение приведшему нас — тот оказался управляющим делами, мы с Кайманом встали, я поблагодарил ламу за заботу, и втроем вышли наружу.

— Следуйте за мной, — сказал управляющий, семеня ногами впереди. — Я поселю вас в одной из комнат для гостей. Которые приезжают к нам в дни праздников.

Комната находилась в одной из пристроек монастыря, расположенной в его внешней части. Она располагалась на втором этаже, откуда открывался чудесный вид на долину, предназначалась для двоих и была вполне пригодной для проживания.

Там имелись две постели, низкий, стоявший на циновке столик, устроенный наподобие камина в глубине очаг, а также шкаф для кухонной утвари.

— Убирать в комнате, приносить воду и пищу, вам будет послушник, — сказал управляющий, вслед за чем ознакомил с правилами внутреннего распорядка.

Нам разрешалось общаться с монахами и учителями, а мне участвовать в культовых мероприятиях. А еще посещать обширную библиотеку монастыря, считавшуюся здесь одной из лучших, что было немаловажно.

Месяц пролетел в молениях, ознакомлении с древнеиндийскими текстами, махаянскими сутрами и трактатами Нагарджуны; заодно я обучал Каймана китайскому, а в начале второго, нас пригласил к себе настоятель.

Для начала он поинтересовался, как гостям живется в монастыре, я ответил словами благодарности, а потом сообщил, что предначертанное мною сбылось. Азиатская общественность скорбит по поводу гибели президента Ливана, а новым избран его брат Амин Жмайель.

— Такова его карма, — потупил я взгляд. — Ничто не вечно в подлунном мире. Теперь вы мне верите?

— В некотором роде да, — качнул головой старый лама.

— Тогда слушайте второе предсказание, — сделал я значительное лицо, медленно перебирая зерна четок. — Оно более важно для Бутана, чем первое.

— Я весь внимание, — ответил настоятель.

— Через неделю сикхи захватят здание индийского парламента в Нью-Дели. Но ваш король может предотвратить нападение. Если пожелает.

Сказав это, я встретился с собеседником взглядом и понял, что стрела попала в цель.

Индию с Бутаном связывали давние политические, экономические и культурные отношения, а кроме того она всегда покровительствовала своему соседу.

— О вашем пророчестве я сегодня же доложу его величеству, лама Уваата, — сложил настоятель перед собой руки. Я же сделал значительное лицо, поскольку мое имя станет известно королю. А это многого стоило.

— Только вся ответственность лежит на вас, — продолжил лама. — Наш король добр, но его авторитет превыше всего. Вы меня понимаете?

— Понимаю, уважаемый, — ответил я. — Мой, для меня, тоже.

На следующее утро, когда мы с Кайманом завтракали лепешками с сыром из молока яка, запивая их горячим чаем, из резиденции монарха по мою душу прибыл автомобиль.

— Если не вернусь, считай меня коммунистом, — сказал я Кайману, приведя себя в надлежащий вид и усаживаясь в машину.

— Типун тебе на язык, — сплюнул через плечо, вышедший проводить меня приятель.

Его Величество король Джигме Сингье Вангчук, насколько я знал из местных газет, которые регулярно просматривал, был достаточно прогрессивным и вменяемым монархом.

Взойдя на трон после своего отца, а перед этим получив блестящее образование в Индии, а затем Англии, он продолжил начатые папашей демократические реформы в государстве, причем довольно успешно. Кроме того четвертый монарх Бутана был высоко культурным человеком, чтившим национальную историю и традиции.

Король принял меня в загородном доме, находившемся неподалеку от его резиденции, без особых церемоний.

По сравнению с виллами российских олигархов, некоторые из которых приходилось аблюдать в прошлой жизни, жилище бутанского монарха выглядело гораздо скромнее.

Встретивший нас при въезде на территорию, офицер охраны провел меня в небольшой холл, выполненный в традиционном стиле, где, попросив обождать, скрылся за лакированной, с резными драконами, дверью.

Через несколько минут он вернулся, пригласив меня внутрь, а сам остался снаружи.

— Проходите, — услышал я мягкий голос из глубины просторного кабинета.

Он был освещен утренними лучами солнца, отражавшихся от инкрустированных ценными породами дерева стен, хрусталя бронзовых люстр на потолке и, крытого узорчатым ковром, светлого паркета.

В дальнем конце кабинета за письменным столом сидел человек, примерно моих лет, одетый в национальную одежду и с породистым лицом, которого я узнал по часто встречавшимся на улицах портретам.

Видеть сильных мира сего мне приходилось не раз, а посему, изобразив легкий поклон, я чинно прошествовал вперед, а потом по знаку монаршей руки присел в одно из стоявших сбоку, золоченых кресел.

— Мне рассказал о вас настоятель монастыря Симтокха — Дзонг и мой учитель лама Дже Цонкап, — сказал, внимательно обозрев меня, правитель Бутана. — А также о двух ваших предсказаниях. Первое, с его слов, сбылось. Меня интересует, насколько вероятно второе.

Я изобразил глубокомыслие на лице, поймал ладонью пушинку в солнечном луче и заявил. — Как то, что я сижу перед Вами.

На лице монарха ничего не отразилось, как часто бывает у азиатов, и он застыл в неподвижности.

— Идите, — шевельнул губами спустя минуту. — И ждите.

Я встал из кресла, сложив руки перед собой, чуть поклонился и, мягко ступая сандалиями по ковру, вышел. А когда черный лимузин с молчаливым водителем вез меня назад, подумал, не ошибся ли в хронологии событий.

— Не боись, — философски изрек внутри шахтер. — Если что, все сядем.

— Ты Штирлиц все точно посчитал? Не ошибся? — забеспокоились моряк с прокурором. — А то знаем мы вас. Мутные ребята.

— Как было, так и посчитал, — огрызнулся чекист. — Сидите тихо и ждите.

Лимузин меж тем, оставив позади столицу, спустился в долину, с разбросанными там и сям домами, поднялся по серпантину к храму и, объехав его стороной, остановился у нашего жилища.

Выйдя из машины я хлопнул дверцей, и она, развернувшись запылила назад, а со скамейки под высоким кипарисом у стены, мне навстречу поднялся Кайман, игравший там в нарды с послушником, который нас обслуживал.

— Ну как? Пообщался с узурпатором? Все путем? — спросил он, подбрасывая в руке игральные кости.

— Вроде того, — кивнул я бритой головой. — Сказано ждать. До особого распоряжения.

— Представляю, какой у него сейчас мандраж. Сообщить о твоем пророчестве индийскому премьеру, или нет, — подмигнул мне вождь. — То и другое чревато.

— Да, тяжело быть королем, — согласился я. — Но на то они и помазанники Божьи.

— Ты как насчет того, чтобы выпить местного самогона? — взглянул на небо приятель. — Тем более, такой случай и дело к обеду.

— Хорошо бы… пива, — ответил я словами Семен Семеновича Горбункова из «Бриллиантовой руки», и мы весело рассмеялись.

— Эй, Чонг, — обратился приятель на ломаном китайском к юному послушнику, болтающими ногами на скамейке.

— Дуй в деревню и купи нам бутыль ара, — протянул тому купюру с изображением храма. — А сдачу оставь себе с приятелями на конфеты.

— Слушаюсь господин, — поклонился мальчик, вскочив со скамейки, лапнул денежный знак и умчался, сверкая пятками.

— Шустрый парень, далеко пойдет, — одобрительно изрек Кайман, после чего мы поднялись в нашу скромную обитель.

 

Глава 4. Обещание королю и поездка в святое место

Пророчество ламы Увааты оправдалось.

Спустя неделю тягостного ожидания (Кайман дважды отправлялся на муле в Тхимпху, откуда привозил свежие газеты, но там интересующего нас не было), во второй половине дня к кипарису, под которым я медитировал, усевшись на циновку и обратив взгляд на верхушки Гималев, подкатил тот же автомобиль и остановился.

Из него нарисовался офицер охраны, подождавший окончания общения с богами, я вышел из нирваны и прозрачно уставился на посланца.

— Его Величество король Джигме Сингье Вангчук желает Вас видеть! — топнув ногой, приложил он руку к блестящему козырьку фуражки.

— Уваата это знает, — сомкнул я веки, затем пропел тройку сутр, они эхом откликнулись в ущельях, и встал на ноги.

Выглянувший из окна Кайман спустился вниз, вручив мне четки с красной шерстяной накидкой, поскольку день был прохладный, я набросил ее на плечи подобно римскому патрицию и проследовал к задней открытой дверце лимузина. У которой предупредительно застыл шофер в униформе.

Когда я уселся, они с начальником заняли передние места. Автомобиль тронулся с места.

— Ни пуха, ни пера! — проорал, исчезая сзади Кайман.

— К черту, — тихо сказал я сам себе, чувствуя некоторое волнение.

В этот раз машина доставила нас к королевский резиденции, которая, как я уже упоминал, находилась на возвышенности в центре столицы. Там, у центрального входа, нас встретил почетный караул, взявший наизготовку карабины.

— Не хило, — подумал я, поднимаясь вместе с сопровождающим по белокаменным ступеням во дворец. Однако не подал виду.

Пройдя длинную вереницу помещений, причудливо украшенных в национальном стиле, мы свернули вправо и, проследовав по ковровой дорожке, оказались в просторной, отделанной ценными породами дерева и золоченной бронзой приемной.

У ее противоположной, инкрустированной яшмой двустворчатой двери, застыли двое часовых, а чуть в стороне со смиренном видом стоял средних лет человек в необычном головном уборе и парчовой одежде. Не иначе придворный.

При нашем появлении он сделал несколько шагов навстречу, молча мне поклонился (я ответил), после чего пригласил присесть на один из красного сафьяна диванов. Расположенных по периметру.

Затем он кивнул офицеру, тот козырнул и, щелкнув каблуками, удалился, а сам исчез в неприметном, за бархатной портьерой проеме.

Через несколько минут придворный вернулся (я встал), бережно взял меня за локоть, и мы двинулись к двери, створки которой на подходе бесшумно растворились.

Тронный зал впечатлял своими размерами, отделкой и пестротой красок.

Однако рассмотреть все не удалось, мы с сопровождающим шествовали к стоящему в центре на возвышении трону.

Там, в короне, выполненной в форме боевого шлема, увенчанной головой ворона и в золотых с красным одеяниях, восседал царствующий монарх, а чуть сбоку стоял представительный индус в роговых очках, белой пилотке и таком же саронге, позади которого перешептывались еще трое.

— Я рад приветствовать ламу Уваату в своем тронном зале, — певуче произнес король, когда мы остановились в нескольких шагах от него и придворный отошел в сторону.

— Не затруднило ли вас мое приглашение? — продолжил он в восточном стиле. Мягко и непринужденно.

— Я счастлив вновь лицезреть Ваше Величество, — изогнул я спину, подумав про себя «давай-давай, не переломишься».

— Вы оказали неоценимую услугу нашим братьям, — плавно повел рукой в сторону индуса король. И милостиво кивнул, — прошу вас господин посол. Излагайте.

Индус вышел чуть вперед, и, блеснув очками, толкнул речь на хинди, который я неплохо понимал. Из нее следовало, что благодаря мне, кровопролитие в Нью — Дели предотвращено. За что премьер-министр Индира Ганди выражает ламе Уваате глубокую признательность.

После этого он принял из рук стоящего позади человека небольшую коробочку, открыл ее и, приблизившись вплотную, пришпилил мне на грудь что-то вроде позолоченной звезды.

— Это «Орден Лотоса», высшая награда иностранцам за выдающиеся заслуги перед Индией, — сказал в завершении, удостоив меня рукопожатием.

По старой привычке я едва не заорал «служу Советскому Союзу!», но внутренний чекист прошипел «ты что, ебнулся?», и лама Уваата одумался.

— Вслед за этим я обвел глазами зал и торжественно произнес, — Бутан — Индия бхай-бхай! А затем поднял руку, сжал пальцы в кулак и выдал «но пасаран!» на испанском.

Король, а за ним все присутствующие захлопали в ладони совсем по — европейски.

Далее тенью возник тот же придворный, что меня привел, шепнул на ухо, мол аудиенция закончена, и, поклонившись, мы попятились назад. Так было определено этикетом.

Когда двери за нами закрылись, царедворец сообщил, что меня ждет Верховный лама страны, резиденция которого тоже размещалась здесь, но в другом крыле здания.

Перейдя туда, мы оказались в величественном молельном зале, откуда я был препровожден к высшему иерарху, являвшемуся после короля вторым лицом в государстве.

Тот принял меня в своем рабочем кабинете и оказался довольно преклонных лет старцем, в золотом монашеском одеянии, с высокой тиарой на голове и колючими глазами.

После витиеватого приветствия Верховный лама предложил гостю сесть, что я исполнил, приняв традиционную у монахов позу, поздравил меня с наградой и стал вести хитрую беседу. Типа разведывательного опроса.

Из каких Уваата мест, как пришел к буддизму, а также какой школы; насколько часто и каким образом его посещают озарения.

Задерживаться надолго мы с Кайманом в Бутане не собирались, окучивать религиозную ниву тоже, и я решил сразу расставить все точки над «и». Окончательно и бесповоротно.

— Родом Уваата из далекой северной страны, — ответил иерарху, глядя в пространство. — Там очень холодно, а по улицам бродят медведи.

— О-о? — удивленно протянул Верховный лама, покачав тиарой — Понимаю.

— Ни хрена ты не понимаешь, — подумал я, вслед за чем стал излагать дальше.

— Получив достойное образование, Уваата долго служил местным правителям, а затем в преклонных годах умер (в глазах служителя Будды отразилось недоверие).

— Да-да, именно так, — гипнотически перевел я на него взгляд, как учили на занятиях по психологии в Высшей школе.

Прием сработал, лама поежился и втянул в плечи голову.

— А что потом? — вопросил с некоторым страхом.

— Потом я вознесся на небеса, где встретился с Творцом, — опустился до шепота мой голос.

Иерарх дернулся и побледнел. — С Буддой?

— Творцом, — последовал бесстрастный ответ. — Вы будете слушать или задавать глупые вопросы?

— С-слушать, — часто закивал иерарх, промокнув рукавом лоб. — Я весь внимание.

— Далее состоялась беседа, и ОН вернул меня назад. Теперь я странствующий монах Уваата, а еще оракул.

Несколько минут мы молчали. Верховный Лама осмысливал то, что узнал, а я невозмутимо перебирал четки.

— Так Вы знаете будущее? — наконец вопросил он, глядя на меня с подозрением.

— Его знает только Творец. Он же Будда, Иисус и Магомед, — ткнул я в потолок пальцем. — Уваате известна только малая часть, — пожал плечами.

— А теперь, ваше Святейшество, я бы хотел вернуться назад. У меня время молитвы.

— Да-да, — поспешно ответил, все еще не пришедший в себя иерарх, после чего взял стоящий рядом серебряный колокольчик и забрякал язычком. В проеме открывшейся двери возник мой провожатый.

Спустя час мы с Кайманом обмывали в своей келье полученный орден и весело хохотали.

— Лед тронулся, господа присяжные заседатели! — провозгласил я очередной тост.

— Будьмо! — вздел глиняную чашку с ара приятель.

На следующее утро нас навестил настоятель Дже Цонкап, поздравив меня с высокой наградой, и сообщил, что для дальнейшего проживания столь уважаемых лиц выделен отдельный гостевой дом в сосновом бору за монастырем, где вечером нас инкогнито навеститкороль.

— Весьма признательны. Его Величеству и Вам, — ответил я. — За столь теплые гостеприимство и заботу.

Новое жилище радовало глаз. Просторное, в два этажа, рубленое из гималайского кедра, с полной обстановкой и бытовыми удобствами. Юный Чонг перенес туда наши пожитки, а еще двое послушников привели жилище в божеский вид и затопили камин, поскольку ночи становились холодными.

После заката солнца, когда на землю стали опускаться сумерки, я сидел у пляшущего огня, время от времени шевеля потрескивающие в нем поленья, а Кайман, опершись о подоконник, взирал на ведущую к монастырю дорогу.

— Едет, — наконец сказал он, и мы, оправив одежды, спустились вниз. Встретить сановного гостя, как того требовали приличия. Я примерно знал, о чем будет разговор и надеялся на его конструктивность.

Вскоре послышался шум двигателя, на небольшую площадку перед домом въехал микроавтобус с тонированными окнами и остановился. Затем его боковая дверь сдвинулась, на землю ступил рослый малый и подал кому-то в салоне руку.

Опершись на нее, оттуда вышел человек в длинной накидке (это был король), а за ним два охранника, ставшие по обе стороны.

Склонившись в поклоне, я пригласил высокого гостя в дом, Кайман же поспешил к двери, широко ее распахнув, и изобразил на лице почтение.

Войдя внутрь, монарх обозрел жилище, сняв накидку, передал ее приятелю, а затем покосился на него заявив, что хотел бы переговорить со мною тет- а — тет. По государственному вопросу.

— Прошу ваше Величество меня извинить, — почтительно ответил я, — но этот человек великий вождь (Кайман многозначительно надул щеки), мой близкий друг и ассистент. А поэтому у меня от него нет секретов.

— Вот как? — чуть удивился гость. — И где же ваши владения? — обратился с вопросом к коллеге.

— За океаном, — ответил вождь. — На Великой реке Ориноко.

— Слышал о такой, — чуть подумав, сказал король. — Ну что же, пусть будет так. Не возражаю.

После этого мы втроем удобно расположились у камина, в котором плясал огонь, самодержец несколько минут глядел на него, словно что-то там наблюдая, а затем обратился ко мне. — Послушайте, Уваата.

Когда я впервые услышал о вас от своего учителя, у меня возникли некоторые сомнения. Мне приходилось видеть буддийских оракулов в Индии, где я учился, а когда продолжил образование в Кембридже, слышать о Вольфе Мессинге. Но это был совсем инойуровень.

Вы же, в чем я убедился, необычный человек, осененный свыше, а потому хочу сделать вам предложение.

— Я весь внимание, ваше Величество, — почтительно ответил я. — И в чем оно заключается?

— Мой Верховный лама древний старик, — продолжил король. — Ему пора на покой, и я предлагаю вам эту должность. Она вторая в государстве после моей, и вместе мы могли бы многое сделать для процветания Бутана. Ваш друг, — перевел глаза на внимавшего Каймана, — тоже будет при делах. Мой и его народы могут взаимовыгодно сотрудничать.

Закончив свою речь, монарх замолчал и снова уставился на огонь. На поленьях шипя, пузырилась смола, где — то далеко в горах сошла лавина.

Когда похожий на вздох гул затих, я нарушил молчание.

— Мы с другом (переглянулся с Кайманом), весьма благодарны вашему Величеству за столь лестное предложение. Но когда Уваата встречался с НИМ на небесах, — возвел я глаза к потолочным балкам, — то обещал стать странствующим монахом. Разве можно нарушить данное САМОМУ, слово?

— Нельзя, — оторвался от созерцания огня король, и на его лице мелькнула тень. — Я этого не знал. Но все же?

— У меня имеется другое предложение, — скрипнул я тростниковым креслом.

— Слушаю.

— Ввиду глубокого уважения к «Стране громового дракона», каких больше нет в мире и его королю (приложил я к груди руки), Уваата готов сообщить вам несколько пророчеств на пользу страны и ее народу.

— Да, — поддержал меня Кайман. — Мы это можем.

Судя по прояснившемуся лицу, предложение монарху понравилось, и он тут же согласился.

— Когда это возможно и в какой форме? — осторожно поинтересовался гость. — Предсказания дело не простое.

Я углубился в размышления и выдал сигнал составляющим, которые внутри внимали всему происходящему.

— Говори сейчас, — безапелляционно изрек шахтер. — Покажи квалификацию.

— Точно, — поддержал его моряк. — Чего тянуть кота за яйца?

— Не слушай этих дураков, — возмутились правоохранители. — Серьезные вещи так не делаются. Кстати, вы имеете что-нибудь предложить? — обратились они к первым двум. — Нет? Ну, тогда и не гавкайте.

Когда составляющие угомонились, Уваата подумал еще чуток, после чего выдал решение.

— Это будет зависеть от результатов медитации, ваше Величество. Думаю, в течение недели. Далее я изложу все на бумаге, а затем вручу ее вам лично.

— Может вам понадобится помощь наших лам? Или священное место? — предложил король. — В стране таких несколько. Но самое почитаемое, — монастырь Святого Сумасшедшего.

— В котором проповедовал лама Друкла Кюнле? — спросил я, а Кайман добавил, — великий человек. Уважаю.

— Именно так, — последовал ответ. — И что вы о нем знаете?

— Только то, что Святой победил злого духа своим фаллосом. И завещал его народу в качестве оберега.

— Немного, — чуть улыбнулся король. — Я расскажу вам больше.

Друкла Кюнле родился в Тибете в 1455-м году, помнил все свои перевоплощения и достаточно точно предрекал многие события.

После того как враги убили его отца, он решил стать монахом и двадцать лет странствовал там нищий и полуголодный. Борясь с лицемерием, алчностью, эгоизмом, а также другими пороками. При этом не чуждался вина, любви женщин и дружеского застолья.

«Ну, прямо Ходжа Насреддин», - подумал я, однако не подал виду.

— Приобретя духовную чистоту, а также понимание Мира, — продолжил рассказчик, — Кюнле встретил и победил злого духа, совершив известный вам первый подвиг.

— А разве был и второй? — удивились мы с Кайманом.

— Еще какой, — многозначительно изрек король. — Он победил дьяволицу. Та была красавицей, убивала людей, питаясь человечьим мясом, и как-то попалась Святому на пути, где все выяснилось.

Он не стал церемониться с исчадием зла, вступил с ней в схватку и вновь применил фаллос как оружие, вонзив его в женское начало. Когда же все закончилось, наложенное на девушку проклятие исчезло, и она стала добропорядочной женщиной, познавшей радостиматеринства.

Затем Кюнле в честь своих подвигов воздвиг храм, который в Бутане считается святым местом, и его регулярно навещают бездетные семьи или искушаемые дьяволом женщины. Где просят помощи у духа Великого ламы, который там незримо присутствует.

— И как, помогает? — поинтересовался Кайман.

— Министр здравоохранения докладывает, что «да», — с гордость заявил монарх. — Число моих подданных множится и прирастает.

После столь убедительного рассказа, обменявшись несколькими фразами на пираха, мы решили воспользоваться предложение, поскольку медитация в столь святом месте была отличной рекламой для новоявленного оракула.

Король тоже остался довольным, ибо пекся о религии, составляющей часть его власти, и напоследок заявил, что все будет организовано на высшем уровне. А для этого на следующий день нас навестит Верховный лама, с которым следует оговорить все детали.

Затем мы тепло распрощались, Кайман подал гостю накидку, после чего самодержец убыл в столицу. Управлять страной и ждать пророчеств.

— Да, действительно великий человек был этот Друкла Кюнле, — сказал Кайман, когда проводив гостя, мы вернулись в дом. Не только прорицал и совершал подвиги, но еще бухал и от души трахался. У нас с последним напряженка.

В этом плане у нас действительно был облом. Из-за отрыва от европейских ценностей, борделей со жрицами любви в стране не наблюдалось, а нарушение нравственности по бутанским законам каралось весьма строго.

Спустя короткое время, осенним днем, как и другие, теплым и погожим, по обширной долине Пунакха, окаймленной рекой Мо-Чху с синеющими вдали горами, среди полей и разбросанных в них селениях, по дороге двигалась процессия.

Впереди, за знаменосцами с флагами, время от времени трубя в длинные, увитые разноцветными лентами дангчены, шел десяток бритоголовых монахов в парадных одеяниях, за ними следовал открытый «лендровер», в котором сидели Верховный лама и мы с Кайманом; замыкали шествие несколько груженых лошадей с погонщиками, жующими бетель и двое полицейских.

На праздничную процессию взирали из полей занимавшиеся уборкой риса крестьяне, в горле першила пыль, но настроение было приподнятым.

Кругом открывались чудесные виды, сменявшие один другой, на холме в центре долины, золотился шпилем на крышах храм. Конечная цель нашего путешествия.

— «Чими Лхакханг», — величаво указал на него сидевший рядом иерарх, и мы с Кайманом изобразили почтение на лицах.

Еще через пятнадцать минут процессия остановилась у подошвы холма (дальше дорога заканчивалась), мы вышли из автомобиля, после чего процессия с лошадьми в арьергарде двинулась вверх по извилистой тропинке.

На плоской вершине, с купами деревьев в разных местах, высился белокаменный храм, с затейливым орнаментами на фасаде и тремя, выступающими одна под одной, плавной формы крышами. Венчающимися по углам головами драконов.

У центрального входа нас встретил рев труб местных монахов, развивающиеся на стенах и лужайке флаги и низко кланявшийся настоятель. Один в один похожий на известного советского актера. Только бритый наголо и с раскосыми глазами.

— Ну, вылитый Леонов, твою мать, — восхищенно протянул Кайман. — Это ж надо!

— Тихо вождь, — прошипел я. — На нас смотрят.

Между тем, всхлипнув, трубы замолчали, настоятель отдал иерарху рапорт, и почетные гости были приглашены в храм. Куда с достоинством и проследовали.

Он был небольшим, внутри располагался мощеный гранитными плитами чистый двор, окруженный внутренними постройками с резными деревянными галереями и балконами.

После того как мы смыли с себя дорожную пыль в одной и привели себя в порядок, лучащийся счастьем настоятель (не знаю, лукавил он или нет) сопроводил всех в трапезную. Она была перекрыта потолочной балкой, в виде фаллоса и украшена разноцветными фресками на стенах. Изображающими подвиги Друкла Кюнле в этом бренном мире.

Верховный лама, подогнув ноги, уселся на почетном месте, в центре длинного, лакированного стола, уставленного блюдами с бутанскими яствами, мы с Кайманом справа от него, а настоятель с еще одним монахом, судя по виду — кастеляном (у того висела связка ключей на поясе), устроились напротив.

На столе, в китайском фарфоре, исходили душистым паром похожие на пельмени мясные клецки «момос», золотилась корочкой жареная свинина со специями и редькой; пряно пахло непременное блюдо «ма-датое», представляющее собой тушеные в масле стручки жгучего перца, белели сыр из молока яка, а также целая корзина горячих лепешек.

А еще красовалась здоровенная стеклянная бутыль с чистой как слеза «ара», а к ней пара запотевших кувшинов, издававших терпкий запах пшеничного пива, что вызвало у нас с Кайманом некоторое удивление.

Заметив его, иерарх важно изрек, что в других монастырях потребление горячительных напитков запрещается. Этот же на особом положении.

— Так завещал Святой Друкла Кюнле, — хихикнул настоятель — которого звали лама Норбу, масляно блестя глазами.

Далее Верховный благословляя трапезу, изрек несколько мантр, после чего Норбу лично налил и поднес каждому по фарфоровой чашке ара.

Иерарх принял свою, что-то пробормотал и, не отрываясь, выпил.

— Не хило, — подумал я, повторяя. Ара оказалась крепким как спирт, в разных концах стола крякнули, и все принялись закусывать.

В перерыве между второй, чуть порозовевший верховный буддист приказал ламе Норбу исполнять все мои желания. На что тот, боднув головой и сложив руки перед собой, подобострастно ответил «слушаюсь, о Мудрейший».

Утолив первый голод и приняв еще немного внутрь, мы повели религиозные беседы. Точнее иерарх излагал теологические истины, заплетаясь языком, а остальные внимали, изображая на лицах восторг и почтение.

При этом речь старца становилась все тише и бессвязней, а потом он уронил голову на грудь и захрапел. Не иначе сказалась длинная дорога.

Лама Норбу тут же что-то шепнул кастеляну — тот быстро исчез, а затем вернулся с двумя монахами, которые бережно повлекли второе лицо Бутана в опочивальню.

Мы же продолжили философствовать в более непринужденной обстановке.

По мере того как ара с пенным напитком убывали, в беседе все более вырисовывалась предметность и, как это всегда бывает в мужском застолье, заговорили о дочерях Евы.

Вдохновителем стал Кайман, поинтересовавшийся у настоятеля, не продолжают ли адепты столь почитаемого Святого, его традиции во второй части?

При этом он указал пальцем на фреску, где была отображена схватка Друкла Кюнле с дьяволицей. На ней великий подвижник побеждал зло одним из способов Камасутры, в связи с чем, у меня возникла мысль, а не является ли он основоположником этого научного трактата?

На вопрос вождя кастелян, расплывшись в улыбке, хотел было что-то сказать, но лама Норбу цыкнул на того, заявив, что монастырский устав это строго запрещает.

— Хотя мы и даем советы женщинам, посещающим обитель, когда тех искушают злые духи, или они не могут зачать, — смиренно опустил глаза долу.

Затем я изложил свое осенение по поводу Камасутры, и у обоих лам отвисли челюсти.

— Так ведь это мысль! — придя в себя, воззрился на настенный шедевр настоятель. — По данному поводу давно идут научные споры. До сегодняшнего дня предполагалось, что автором трактата был индийский философ Ватьсьяяне, но теперь мы это опровергнем. У нас есть доказательство!

— А сколько добавится прихожан, — наклонившись к начальнику, томно закатил глаза кастелян. После чего они рассыпались в благодарностях и полезли целоваться.

Во втором часу ночи кастелян, икнув, упал лицом в блюдо с обглоданными костями, а лама, изрек «благословляю» и погрузился в нирвану.

— Да, не хилые ребята, — поболтал Кайман остатками ара в бутыли, после чего мы выпили стремянную.

Далее, поскольку на закурганную не хватило, нетвердо ступая, вышли из трапезной и, поддерживая друг друга, направились в покои. Которые нам заранее показали.

 

Глава 5. Новые прозрения и изгнание злых духов

На следующее утро в дверь комнаты на втором этаже, где отдыхал оракул, вкрадчиво постучали.

— Войдите, — разрешил я, с наслаждением потягиваясь.

— Доброе утро, лама Уваата, — возник в двери, свежий как огурец настоятель, став низко кланяться. — Как почивали?

— Вашими молитвами. Спасибо.

— В таком случае мы приглашаем вас на завтрак.

— Сейчас буду, — сказал я. — Ожидайте.

Настоятель исчез, лама Уваата встал с постели, и, совершив утренний моцион, спустился в трапезную.

Там, во вчерашнем порядке уже сидели известные мне лица, перед которыми стояли блюда с горячим рисом, всевозможные закуски и небольшая бутыль ара.

— Только на опохмелку, — понял я. — Молодцы святые отцы. Не пьяницы.

После взаимных приветствий Уваата занял свое место, выглядевший помятым иерарх благословил хлеб насущный, мы приняли по грамульке и закусили.

Далее появился мальчик-служка, водрузил на стол медную бадью горячего чая с молоком и маслом, разлив его серебряным черпаком в кружки.

— Мне доложили, уважаемый Уваата, о вашем первом прорицании в святом месте, — прихлебывая из своей, сообщил мне Верховный лама.

— Какое еще прорицание? — подумал я, покосившись на Каймана. Тот только пожал плечами.

— В наших монастырях целая армия ученых, толкователей и философов, но никто из них даже предположить не мог, кто истинный автор Камасутры. Даже я, — самолюбиво изрек старец.

Вот оно что, — мелькнуло в голове. — Теперь понятно.

Далее иерарх сообщил, что отправляется назад обрадовать короля, а заодно собрать религиозный совет. Для обсуждения столь важного открытия.

— Чем бы дитя не тешилось, — подумал я. — Но виду не подал. Пусь будет, как будет.

После завтрака Верховный лама под рев труб и крики ослов, с почетом убыл в столицу, а мы с вождем стали готовиться к тому, зачем прибыли.

Для начала, выяснив у настоятеля, что на крыше храма есть смотровая площадка, поднялись на нее втроем и осмотрелись. Оттуда во все стороны открывались необъятные дали, что располагало к высоким размышлениям.

— Здесь Уваата будет общаться с небом, — обойдя периметр, строго заявил я ламе.

Тот с готовностью кивнул головой и втянул голову в плечи. Совсем как большая черепаха.

— А поэтому на площадку никого не пускать, — покачал пальцем перед его носом Кайман. — Надеюсь, вы все понимаете?

— П-понимаю, — заикаясь, прошептал толстяк, проникаясь значимостью события и исходящими от нас флюидами.

— Ну, вот и хорошо, — потрепал его по плечу приятель. — Умничка.

Спустя час я сидел в кармической позе на мягком узорчатом ковре, рядом стоял кувшин пенного напитка (то и другое доставили монахи по приказу настоятеля), глядел вдаль и, бормоча мантры, погружался в нирвану.

— Ну как, готовы? — спросил у составляющих, когда погрузился достаточно.

— Не, — стали брюзжать те. — Головы болят, дай опохмелиться.

— Так я ж вам утром отправил внутрь целую чашку ара?

— Мало.

Делать было нечего, я вышел из транса и, присосавшись к кувшину, опорожнил его наполовину.

— А теперь? — утерев губы, снова погрузился, навострив уши.

— Теперь в самый раз, — довольно забалабонили внутри. — Жди. Щас будем оживлять извилины.

Перед глазами поплыл туман, в голове приятно закружилось, а затем память выдала целый хаос будущего на год вперед. Включая природные катаклизмы.

— Эй, там, внутри, полегче, — промедитировал я.

— В смысле?

— Мне нужны наиболее значимые события в мире на ближайшие два месяца.

— А пива еще дашь? — захихикали составляющие.

— Не выводите меня из себя, — разозлился Уваата. — Иначе будете пить только чай и воду.

После этого внутри затихло, а в сознании всплыло следующее:

10 ноября 1982 года в Москве умрет Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев, а на его место назначат Юрия Андропова; спустя сутки, в результате теракта в израильском штабе в городе Тир Ливана будут убиты сто военных, а 13 ноября произойдет разрушительное землетрясение в Йемене. Которое унесет три тысячи жизней и причинит ущерб стране в двести миллионов долларов.

— Насчет генсеков не пойдет, — оценив полученную информацию, сделал я очередной посыл. — Бутану это до лампочки. — А что за декабрь? Или во всем мире тихо? Что удивительно.

— Да там так, сплошная мелочевка, — доложил от имени всех прокурор. — Точно, — поддержал его чекист. Оперативная обстановка в норме.

— Искать, — приказал я и внутри стали совещаться.

— Можно мне? — сказал, наконец, моряк. — Я кое-что вспомнил.

— Валяй, — разрешил Уваата. — Слушаю.

— У берегов Гайяны, — назвал он координаты, — на дне лежит торпедированный немецкой подводной лодкой U- 87 в июне сорок второго транспорт. Он перевозил из России в Англию платину, золото и бриллианты, в качестве оплаты по «ленд-лизу» на два с половиной миллиарда фунтов стерлингов.

— Источник? — оживился я.

— Об этом было в морском бюллетене «Совфрахт» за 2009 год. — После того, как клад отыскали американцы.

— А вот хрен им! — ткнул я в пространство кукиш. — Поможем Родине и Бутану! С меня бутылка, орлы. На связи.

Вслед за чем вернулся в объективную реальность.

Кругом стояли покой и тишина, на полях в долине крестьяне убирали урожай, по небу к югу тянул журавлиный клин. Совсем как у нас в России.

Потом в воздухе поплыли звуки гонга (монахов призывались к обеденной молитве), снизу заскрипела лестница, и на площадке возник Кайман. Зевая и почесываясь.

— Ну как, осенило? — уселся он рядом и осушил остатки в кувшине. — А то жрать пора. Вон монахи уже молятся.

— Осенило, — провожая взглядом птиц, сказал я, и на душе почему-то стало печально.

— Слышь, Этьен, — извлек приятель из кармана пачку сигарет и, предложив мне одну, щелкнул зажигалкой. — А почему бы нам не заняться изгнанием злых духов?

— Это как? — не понял я, выдувая вверх струйку дыма.

— Да очень просто, — ухмыльнулся Кайман. — Ты же помнишь вчерашнюю беседу?

— Смотря, в какой части, — наморщил я лоб. — В конце весьма смутно.

— Ну, где про баб, из которых здесь изгоняют злых духов, — заерзал на ковре вождь. Что ты такой непонятливый?

— Ах, вон оно что, — рассмеялся я. — Конечно помню.

— Так давай и мы этим займемся, а? — с надеждой воззрился на меня Кайман. — Тебя уже осенило, времени полно. Не будь аскетом, соглашайся. Совместим полезное, так сказать, с приятным.

— Я окутался дымом — предложение было заманчивым, и, чуть помыслив, заявил, — а почему нет? Коль это святое дело.

Затем мы растерли бычки в пыль, пустив ее по ветру (курение в Бутане строго воспрещалось) и спустились вниз, где были встречены настоятелем.

— Стол накрыт, — растянул в улыбке губы лама Норбу, сделав плавный жест широким рукавом в сторону трапезной.

Когда же плотно подкрепившись, мы втроем пили чай, отдуваясь и промокая лица шелковыми платками, Кайман повел с настоятелем дипломатическую беседу в нужном русле.

Из нее следовало, что лама Уваата со своим спутником, не ограничиваясь тяжким бременем прорицания, желают присоединиться к усилиям служителей монастыря в части изгнания злых духов из прихожанок.

Как и ожидалось, настоятель сразу согласился. Он помнил указание Верховного ламы и блюл интересы святой обители.

Появление в ней оракула, о чем уже стало известно, могло принести монастырю еще большую известность, а заодно и дополнительные дивиденды.

Далее было оговорено время приема одержимых — после вечерней молитвы, после чего лама Норбу, оглядевшись по сторонам, доверительно сообщил, что у него имеются первые две кандидатуры.

— Одной, жене индийского брахмана, весной я изгонял демона сам, но теперь она приехала вновь и просит о дополнительном сеансе, а вторая — богатая вдова из местных.

— И как они из себя? — вопросил Кайман. — Надеюсь не очень древние?

— О, что вы. Нет, — зачмокал губами служитель культа. — Обе молоды и красивы.

— В таком случае индианкой займусь сам, с деланным безразличием сказал я, глядя в никуда — Поскольку налицо тяжелый случай.

— Ну а я, как ассистент, второй, — добавил Кайман. — С вдовами всегда проще.

— Так значит им назначать на вечер? — вопросил лама.

— Назначайте, брат, — возвел я к потолку глаза. — И да поможет нам Святой Сумасшедший.

После обеда, испросив у настоятеля чистого пергамента, кисточку и чернила, которые были немедленно доставлены, я снова уединился на площадке, где начертал иероглифами в стиле «чжуань», свои пророчества для монарха.

Далее спустился вниз, в свои покои, и запер их до времени в дорожный кофр. Купленный в Тхимпху по случаю.

После этого я зашел к Кайману, который листал словарь тибетских диалектов (вождь значительно продвинулся в языках), предложив прогуляться на свежем воздухе.

— Хао! — отложил приятель книгу в сторону, и чуть позже мы расхаживали по тенистым лужайкам вокруг монастыря, чинно раскланиваясь со встречными монахами. Все они были доброжелательны и предупредительны, чувствовалось хорошее воспитание. Затем, сняв одежды, мы искупались в горячем источнике под горой, которые именуют в этих местах «цачу» и немного позагорали.

Ко времени вечерней молитвы каждый вернулся к себе, настроиться для изгнания злых духов.

Я хлебнул из имевшейся в вещах бутылки с виски грамм сто, зажег в медном, стоявшем на полу канделябре свечи, а рядом на ковре раскрыл Священную книгу «Типитака». Далее извлек из кофра колоду игральных карт (в свободное время мы перекидывались в них с Кайманом) устроился на тахте и, насвистывая турецкий марш, стал раскладывать пасьянс, коротая время.

Вскоре из дальнего крыла монастыря чуть слышно донеслось хоровое пение мантр, что свидетельствовало о начале моления, а спустя четверть часа в дверь покоев постучали.

Я встал с тахты, убрал с глаз долой карты, после чего уселся в позу лотоса у потрескивающих свечей, взял в руки развернутый фолиант и изрек «ши!». В смысле, войдите.

Дверь чуть приоткрылась, в нее скользнула женщина, в шелковом индийском сари, расписанном павлинами, с пышным бюстом и в скрывающей лицо вуали.

Она сделала что-то вроде книксена, а я, величаво указав рукой на ковер перед собой, перелистнул страницу, став бормотать трактат из «Диалога Будды».

Сделав несколько мелких шажков вперед, гостья грациозно уселась напротив (повеяло едва уловимым ароматом роз), я же, откашлявшись, продолжил.

Минут через пять закрыл книгу, помолчал, а затем тихо вопросил, — как твое имя и зачем пришла?

— Я Рашми и одержима дьяволом, достопочтенный лама, — смиренно ответила гостья мелодичным голосом.

— Вот как? — мистически уставился я на нее — Покажи личико.

Изящная, с золотыми браслетами рука откинула вуаль, за которой открылось миловидное лицо, с легкой усмешкой на пухлых губах и таинственно мерцающими глазами.

— Чему ты улыбаешься? — задал вопрос.

— Это не Ракшми, — зазывно прошептала брахманша. — Дьявол.

— Чувствую, — поочередно дунул я на свечи, после чего оголил в полумраке свое копье (оно было готово к сражению) и велел одержимой снять одежды.

Послышался шелест шелка, а потом все стихло.

— Иди ко мне, — тихо воззвал я, запах роз стал сильнее, и протянутых вперед ладоней коснулось прохладное тело.

Я обвил ими пышные бедра, потянув вниз и раздвинув (груди скользнули по лицу), а когда то место, через которое в женщин проникает дьявол коснулось копья, вонзил его внутрь, по самое — самое. Точно выверенным приемом.

— Ах, — тихо вскрикнула Ракшми, обхватив мою голову руками, после чего стороны вступили в схватку длившуюся минут пять. На последней одержимая стала рычать и извиваться, но не тут-то было. Копье строчило как пулемет, лама Уваата знал свое дело.

Завершив первую атаку и смахнув со лба пот (пациентка шептала «еще), я развернул ее тылом, и копье заработало вновь. Теперь более размеренно.

— О-о-о, — стонала жена брахмана. Не иначе дьяволу приходилось туго.

Короче, битва длилась всю ночь, а когда за окном стали меркнуть звезды, мы лежали рядом на тахте в полном изнеможении.

— Ваш метод более действенен, чем прежний, — сказала через некоторое время Ракшми. — Лама Норбу часами читал молитвы и не более.

— Однако! А я — то думал? — мелькнуло в голове. Но дело было сделано.

— Нынешние дьяволы сильнее прежних, — ответил, заложив руки за голову. — У меня более действенное средство.

— О да. Надеюсь это не последний сеанс? — приподнялась красавица на локте.

— Естественно. Процедуру следует повторять всю неделю. В одно и то же время.

После этого выздоравливающая облачилась в свои одежды, и я проводил ее до двери, а когда, вернувшись назад, погружался в сон, за окном послышался звук отъезжающего автомобиля.

Все последующие вечера также прошли в сражениях (у вождя аналогично), но за два дня до отъезда в столицу случилось несчастье.

Дело в том, что у его пациентки в долине было роскошное поместье, и после первой ночи Кайман стал пользовать вдову там. Типа в условиях стационара.

А когда утром пятницы возвращался в обитель под шафе, споткнулся на крутом склоне и загремел в овраг, сломав себе ногу.

Несчастного доставили в монастырь пасшие неподалеку стадо яков пастухи, где опытный лекарь — монах наложил ему шину. Когда же он удалился, и мы остались одни, я поучительно сказал, — вот до чего доводит чрезмерность в желаниях.

— Это да, — морщась, согласился Кайман. — Но там были условия, будь здоров. А тут сплошной аскетизм и никакой романтики.

При нашей последней встрече Ракши, зная, что я убываю в столицу, попросила понаблюдать ее там, опасаясь, рецидива.

— У меня в Тхимпху живет тетка, в которой я в гостях, и мы бы могли встречаться в ее доме, — томно опустила ресницы. — Вот адрес и номер телефона, — вручила мне надушенную бумажку.

— Будь по — твоему, — согласился я. Отказаться было неудобно. Да и положение не позволяло. Служитель культа, а тем более оракул, должен держать слово.

Мой отъезд лама Норбу обставил по высшему разряду.

Храм и вершина горы, на которой он стоял, были расцвечены трепещущими на ветру флагами со священными письменами; оркестр из десятка монахов в алом, оглушительно дудел в трубы; на склонах в разных местах стояли группы крестьян, празднично одетые и радостные.

К тому имелись определенные причины.

Брахманша с вдовой оставили монастырю щедрые пожертвования, а слухи о чудесных исцелениях распространились по провинции, увеличив число паломников.

— Вы вдохнули в нашу скромную обитель дополнительную святость, Учитель, — сказал при расставании настоятель. — И мы это отразим в специальном трактате под названием «Как лама Уваата изгонял демонов».

— Можете, — величаво кивнул я. — Благословляю. А еще хорошо лечите вождя Каймана, Он изрядно помогал мне и пострадал от происков дьявола.

— Не беспокойтесь, уважаемый, все будет исполнено, — заверил Норбу, лучась счастьем и довольством.

Далее мы с ним тепло обнялись (настоятель прослезился), я пожал руку стоящему рядом на костылях приятелю, пожелав ему скорого выздоровления, и небольшой караван лошадок с сопровождавшими меня монахами, тронулся до ближайшей станции.

Спустя еще день, прибыв в столицу в отдельном купе поезда, Уваата был на приеме у короля. Который тепло меня встретил вместе с Верховным ламой.

Намеченная до того аудиенция с несколькими послами, прибывшими вручить ему верительные грамоты была перенесена, и мы уединились в рабочем кабинете.

После взаимных приветствий и церемониальных фраз, монарх выразил удовлетворение моим «прозрением» в части «Камасутры». Оно, будучи озвучено Королевским ламой, вызвало изрядную шумиху в буддийском религиозном сообществе, что принесло стране дополнительную известность.

Я поблагодарил его Величество за столь лестную оценку моего скромного вклада в историческую справедливость, вслед за чем извлек из складок монашеского плаща, именуемого «пали», свиток с предсказаниями.

— Здесь то, что вам нужно, — торжественно вручил монарху.

Тот осторожно взял его (Верховный лама дернул кадыком), развернул и стал читать вслух. На лице отразилась целая череда чувств. Сначала на нем мелькнуло удивление, сменившееся недоверием, а затем растерянность.

— Неужели все так и будет? — поднял король от бумаги расширившиеся глаза, а иерарх, потупившись, стал бормотать молитвы.

— Да — бесстрастно изрек я. — Так что можете сообщить об этом властям Израиля с Йеменом и России.

— Непременно, — воодушевился монарх, лама же вздел вверх руки, — нам вас послало само небо!

— Это так, — согласился я. — Которое вечно.

И далее сообщил, что намерен несколько задержаться в стране по причине болезни вождя Каймана, что весьма обрадовало обоих. Король тут же поинтересовался, нужна ли нам какая помощь.

— Благодарю ваше Величество, нет, — скромно ответил я. — Это всего лишь небольшая травма.

— Кроме прорицательства, — льстиво произнес, наклонившись к монарху иерарх, — в монастыре Святого Сумасшедшего лама Уваата и его друг занимались изгнанием дьявола из одержимых. Он пострадал в одной из схваток.

«Неплохо у тебя работает агентурный аппарат» подумал я, покосившись на второе лицо страны. А вслух благостно сказал, — таким образом, мы почтили дух великого Друкла Кюнле и продолжили его дело.

— Вот как? — вопросил король, и в его глазах мелькнула едва уловимая смешинка — Надеюсь, это получилось?

— Как мне доложил лама Норбу, — продолжил Верховный, — в монастырь увеличился поток паломников из страны, а также туристов.

— Это хорошо, — довольно изрек король. — От имени подданных моей страны выражаю вам, лама Уваата, глубокую признательность.

— А я прикажу молиться за вас во всех наших храмах и монастырях, — добавил иерарх. — Как достойного последователя Великого Учителя.

Далее аудиенция была закончена, стороны распрощались, и офицер охраны на новеньком черном «мерседесе» отвез меня домой. В уже известный читателю гостевой дом монастыря Симтокха — Дзонг. А по дороге сообщил, что авто, с ним и личным шофером, теперь закреплено за мной. По приказу королевской администрации.

Кстати, за наше с Кайманом отсутствие, к дому был подведено электричество, а также установлен холодильник с телефоном, что было весьма кстати.

У входа, широко улыбаясь, нас встретил юный Чонг, сообщив, что меня приглашает на ужин настоятель.

— Передай ему, что я весьма польщен и обязательно буду, — потрепал я мальчишку по бритой голове, после чего отпустил машину.

Когда на землю опустились вечерние тени, мы сидели с учителем короля в скромной трапезной, подкреплялись, чем бог послал, и вели неторопливую беседу.

В отличие от ламы Норбу — явного материалиста, лама Дже Цонкап был идеалистом и философом. Он излагал свои жизненные наблюдения, прилагая их к теологическим канонам, а также рассуждал по поводу Йогачары с Трипитакой в которых собеседник, был дуб дубом.

Кое — что, я, конечно, знал, поскольку в свое время изучал курс мировых религий, а теперь чуть поднатаскался. Однако многое было непонятным.

Тем не менее, оракул сидел скрестив ноги за столом с умным видом, иногда вставляя какую-то хрень и всячески напускал тумана.

— У вас глубокий склад ума, — изрек в конце ужина мудрый старец. — А почему бы ламе Уваате не написать трактат?

Я едва не подавился орехом, который жевал. — В смысле?

— О своей жизни. Вы много путешествовали, созерцали, к тому же имеете божественный дар. Это заслуживает внимания.

— Вы так считаете, уважаемый кущо-ла?

— Да.

— Нужно подумать.

Вернувшись назад при сиянии звезд, я вошел в дом, поднялся по ступеням на второй этаж, вошел в зал и поднял трубку телефона. Мне откликнулся долгий гудок. Аппарат работал.

— Отлично, — брякнул ее на рычаг, вслед за чем отправился на кухню, где открыл дверцу холодильника. Помимо всяческой еды, фруктов и сладостей, на одной из полок блестели несколько разнокалиберных бутылок.

— Не хило затарили, — поцокал я языком и кликнул Чонга.

В прихожей послышались легкие шаги, затем в дверном проеме возник мальчик. — Я здесь Учитель.

— Держи, это тебе с приятелями, — подозвав его к себе, сказал я, после чего загрузил подставленный подол накидки едой с фруктами.

— А теперь отправляйся спать, — напутствовал юного послушника.

— Сесе, — поклонился тот и засеменил назад. Спустя минуту внизу хлопнула дверь, и все стихло.

Спать не хотелось, в окна заглядывала желтая луна, которая здесь казалась намного ближе и таинственней.

Чуть подумав, я извлек из холодильника одну из бутылок — это был виски «Бурбон», накинул на плечи накидку, и, прихватив сигареты с бокалом, вышел на окаймлявшую дом террасу.

Там, откупорив бутылку, уселся в тростниковый шезлонг, набулькал в бокал, выпил, закурил и вспомнил слова старого ламы о трактате.

Писательство я уважал и в прошлой жизни, выйдя в отставку, даже накропал десяток книг. Правда, без особого успеха.

— Напиши путевой дневник, — сказал вдруг внутри моряк (составляющие всегда просыпались, когда я потреблял горячительные напитки).

— Точно, — поддержали его остальные три. — И прими еще бокал. А то пока до нас дошло, все рассосалось.

Я внял, поскольку с составляющими приходилось считаться. Как-никак они были моей второй натурой и консультантами.

Бурбон был много крепче других напитков, и те оживились.

— Это будет не та хрень, что ты писал раньше, — крякнул прокурор, исполнивший не одну тысячу документов.

— Точно, — выдохнул воздух чекист. — Может получиться триллер мирового класса.

— А бабок за него дадут? — что-то понюхал внутри шахтер.

— Потом догонят и еще дадут, — икнул моряк. — Ну конечно, дурик.

— В таком случае, я тоже «за» — согласился горняк. — Давай, лама, наливай еще. За консенсус!

— Спасибо ребята, — всхлипнул я, снова потянувшись за бутылкой.

Проснувшись на заре, Увата прислушался к себе (внутри умиротворенно храпели), совершил утренний моцион, выпил пару чашек кофе, сваренного Чонгом и стал накручивать диск телефона.

Через пятнадцать минут к дому подкатил вызванный лимузин, я уселся на заднее сидение, кивнув сидевшему впереди шоферу, — в город, сын мой. — Трогай.

За боковым окошком, в легкой, пахнущей кострами дымке, закачались осенние пейзажи равнины и предгорий, далее мы вырулили с проселочной дороги на главную, и шофер прибавил скорость.

Столица уже проснулась и жила своей размеренной жизнью.

По главным улицам катили нечастые малолитражки, ярко раскрашенные грузовики и автобусы, они колоритно дополнялись влекомыми косматыми лошадками повозками крестьян, везущими на базары плоды своих трудов; регулировщики махали жезлами на перекрестках, а по тротуарам неспешно шли прохожие и стайки обвешенных фотоаппаратами туристов-бездельников из Европы.

Отыскав глазами в череде следующих друг за другом магазинов нужную мне вывеску, я попросил водителя остановиться и вышел из машины.

Заведение было чем-то вроде универмага.

Пройдя в отдел писчебумажных принадлежностей, я приобрел толстую, в сотни две листов тетрадь формата А-4 в кожаной обложке, а к ней китайскую авторучку с золотым пером и пару флаконов синих чернил.

Взяв у продавца пакет и сказав тому «спасибо», ради интереса побродил по другим отделам, среди которых обнаружил музыкальный.

Там, в числе национальных инструментов, на витрине красовались несколько гитар, матово блестящих лаком.

— Позвольте вон ту, — указал я пальцем скучающему продавцу на шестиструнную.

— Пожалуйста, уважаемый, — снял тот с витрины товар. — Японская. Рекомендую.

Инструмент имел логотип фирмы «Ямаха», был знаком, и, положив пакет на прилавок, я его чуть подстроил.

Затем, заскользил пальцами по грифу и напел популярную композицию группы «Битлз», «Восходит солнце».

Когда прозвучал завершающий аккорд, рядом с открытыми ртами стояли несколько зевак. Монаха играющего на гитаре, да еще исполняющего песню на английском, они видели впервые.

— Беру. И еще дайте чехол, — сказал я продавцу, отсчитывая хрустящие купюры.

Вернувшись назад, я прихватил покупки, отпустил водителя и поднялся к себе наверх.

А поскольку небольшая порция музыки породила ностальгию, извлек из чехла гитару, после чего уединился на террасе.

Там, усевшись в шезлонг, глядя на далекую череду гор и тихо перебирая струны, стал вспоминать, что бы такое исполнить. Песен, самого различного жанра, я знал достаточно, но хотелось чего-нибудь душевного.

— Давай «Последнюю поэму» — тихо сказали внутри. — А мы послушаем.

ответил я вечными словами индийского мудреца и философа, взяв первые аккорды.

вольно и свободно понеслись в бледный купол ноябрьского неба, теперь уже песенные строки.

призывал мой голос словами того, кто написал столь глубоко и проникновенно.

вселял он веру и надежу.

унеслись в бесконечность пространств последние катрены.

— Это ж надо так написать, — всхлипнул внутри моряк, бывший самым сентиментальным.

Остальные составляющие молчали, чуть пошмыгивая носами.

Я тоже расчувствовался, как производное от них, и прошептал: — ничего. — Еще не вечер, ребята.

Затем встал, возвращаясь в реальность, и отправился писать дневник. С момента осознания новой жизни.

Для начала, убрав гитару в шкаф, я уселся за стол и заправил ручку чернилом, а потом открыл тетрадь и на внутренней стороне обложки указал свой последний московский адрес, имя с фамилией и номер домашнего телефона.

Сделал это скорее по привычке. Так когда-то помечал свои записные книжки.

Далее, в центре первой страницы, я каллиграфически вывел «Дневник», перевернул, а вверху второй начертал дату своей кончины.

Все, что случилось потом, в смысле вознесения, скрупулезно описал и поставил точку.

Учинив задел, спустился на кухню, где пообедал вместе с Чонгом, поджаренным им мясом с луком, а потом совершил неспешную прогулку по окрестностям.

Размышляя о бренности бытия в этом мире.

Все последующие семь дней недели, обращаясь к внутренним резервам за уточнениями и угощая их дармовой выпивкой, я добросовестно описывал свою новую жизненную стезю, стараясь быть объективным.

На восьмой же решил отдохнуть. По примеру Всевышнего, сотворившего в этот срок Землю.

А поскольку лучший отдых — есть перемена занятий, порывшись в вещах, нашел оставленную Ракшми записку с координатами ее тетки.

— Слушаю, — отозвался в трубке знакомый голос, после того как я набрал номер.

— Это я, дочь моя. Лама Уваата.

— Учитель! — радостно взлетел он на высокой ноте. — Рада Вас слышать!

— Как твое драгоценное здоровье?

— Плохо, — вздохнула жена брахмана. — Демоны вернулись, и я нуждаюсь в Вашей помощи.

— Хорошо, я буду вечером, после захода солнца. Жди, — положил лама Уваата трубку.

Когда пурпур заката сменился на синие сумерки, я на наемном такси подъехал к указанному в записке дому.

Он находился неподалеку от центра, на одной из тихих улиц, и был выстроен в национальном стиле.

Первый этаж серел камнем, с идущим по фасаду затейливым орнаментом, второй был выполнен из дуба, с длинным выносным балконом и вычурной крышей.

К боковым стенам здания примыкала глухая высокая ограда, за которой угадывались деревья.

— Не хилая у тебя тетка, — сказал я сам себе, отпустив такси, и, мягко ступая сандалиями, направился по выложенной плитами дорожке к входу.

Поднявшись по ступеням крыльца, остановился у глухой двери с начищенным бронзовым кольцом, дважды звякнув им по оскаленным зубам такой же драконьей морды.

Вскоре за дверью послышались шаги, потом щелкнул запор, и меня с почтением встретили. Улыбавшаяся Ракшми, с весьма импозантной дамой. Та была лет на пять старше, с пышными формами и темным пушком на верхней губе. Что говорило сексуальности.

— Знакомься, тетя, — представила гостя Ракшми. — Это лама Уваата.

— Амита, — томно изрекла дама, протянув надушенную руку. — Я уже слышала о вас от племянницы. Как о непревзойденном врачевателе.

— Ракшми преувеличивает мои скромные возможности, — пожав ее теплые пальцы, чуть наклонил я голову.

Далее стоявший позади хозяйки мальчик-слуга принял от ламы верхнюю накидку, и мы прошли из холла, откуда вели ступени на второй этаж, в ярко освещенную гостиную.

Она была выполнена со вкусом и обставлена дорогой мебелью. Интерьер дополнялся аудиосистемой, из которой лилась тихая музыка, а также современным телевизором.

— У вас очень уютно, — сказал я, опускаясь в предложенное кресло, стоявшее рядом с вычурным, блестевшим позолотой, столиком.

— Мой муж член королевского суда, — жеманно ответила хозяйка, когда женщины уселись напротив. — Он сейчас в длительной командировке в Европе.

— А вы с племянницей отрываетесь тут по полной, — подумал я, неспешно перебирая в руках четки.

Словно прочтя мои мысли, Амита посмотрела мне в глаза и лукаво улыбнулась.

— Может перейдем к осмотру? — перехватив ее взгляд, сказала Ракшми. — Я что-то неважно себя чувствую.

— Да-да, — поддержала ее тетка. — Здоровье превыше всего. А потом мы все вместе поужинаем.

— Не возражаю, — встал я из кресла с видом эскулапа.

Вслед за этим мы с пациенткой поднялись наверх в ее комнату, где после краткого осмотра я установил, что болезнь вернулась, и приступил к врачеванию.

Описывать его не буду, все было по методу Друкла Кюнле и в пределах уже известного читателю трактата.

Спустя час мы спустились в столовую, где уже был накрыт стол, за которым нас ждала радушная хозяйка.

— Надеюсь, ничего страшного нет? — задала она невинный вопрос, приглашая усаживаться.

— Еще несколько сеансов, и я буду совершенно здорова, тетя, — промурлыкала довольная Ракшми, поправляя розовыми пальчиками локоны.

К ужину служанкой было подано вино — старый выдержанный херес золотистого оттенка, что весьма подняло всем настроение.

— Послушайте, святой отец, — сказала раскрасневшаяся хозяйка дома. — Меня в последнее время по ночам тоже стал навещать демон. Эта болезнь случайно не заразная?

— Сложный вопрос, — изобразил я глубокомыслие на лице, поняв, к чему она клонит.

— А нельзя ли осмотреть и меня, — продолжила меж тем дама, переглянувшись с Ракшми. Та прыснула в кулак и отвернулась.

В это время херес, дошедший до желудка, пробудил составляющих, те потребили свою часть и стали давать советы.

Первым, как всегда напрямую, высказался шахтер. — Телку надо трахнуть, коль просит, и все дела, — безапелляционно заявил он.

— Тем более, что моряк пьет все, что горит и е…, что шевелится, — поддержал коллегу подводник.

— Не вздумай, — запротестовали чекист с прокурором — Это форменное блядство, а ты человек моральный. Не опускайся до Казановы.

Выслушав всех и неспешно высосав очередной бокал, я обратился к Амите. Ждавшей ответа.

— Почему же нет, дочь моя? — сказал проникновенно. — Этим может заняться мой ученик и ассистент Кайман. Он тоже опытный врачеватель.

— Да-да, тетя, — поддержала меня Ракшми. — Я слышала о нем в храме Друкла Кюнле от прихожанок.

— И когда столь достойный лекарь сможет навестить меня? — часто задышала хозяйка.

— Думаю скоро, — ответил я. Не будем торопить событий.

 

Глава 6. Мы отправляемся на «Крышу Мира»

Мои надежды оправдались.

Спустя еще неделю (все это время я перемежал написание дневника лечением Ракшми по вечерам), из монастыря Святого Сумасшедшего вернулся болящий.

— Однако, — протянул я, увидев его на двух ногах, с наголо обритой головой и в одежде монаха.

— Ничего удивительного, — притопнул той, которая была сломана вождь. — Их лекарь пользовал меня горным мумие с настойкой женьшеня, а еще заставлял принимать серные ванны. Налицо результат — зажило как на собаке.

— А почему у тебя такой вид? В смысле прическа и одеяние?

— Так я тоже принял постриг, — ухмыльнулся Кайман. — После излечения вдовы, по совету ламы Норбу. Святой отец очень настаивал.

— Ну что же, выглядишь ты, вполне, — оглядел я приятеля.

При своем росте и стати, в красной накидке и с головой под ноль, он здорово напоминал гладиатора.

— А то, — повел мускулистыми плечами вновь испеченный монах и чтобы окончательно меня поразить, басовито затянул мантру.

— Могешь, — одобрительно сказал я. — Как вижу, ты время зря не терял. Уважаю.

— Ну да, — шмыгнул носом Кайман. — Меня регулярно обучал Норбу, когда мы с ним бухали. Кстати, как обещал, он пишет о тебе трактат. Неплохо получается.

Встречу, как водится, мы вспрыснули, благо холодильник милостью короля регулярно пополнялся, к тому же приятель доставил целый вьюк провизии и бочонок ара, в качестве подарков от настоятеля.

— Как ты смотришь на то, чтобы изгнать нечистого еще из одной одержимой? — закусывая копченым окороком второй стакан, поинтересовался я у Каймана.

— Хоть из двух, — обгрызая кость, довольно хмыкнул вождь. — Я теперь буддийский монах и последователь великого Друкла Кюнле. А это, как сам понимаешь, требует определенных действий.

— Воистину так, — ответил я.

На том и порешили.

К своим обязанностям, не привыкший откладывать дела в долгий ящик, лама Кайман приступил следующим вечером. А наутро, вернувшись от пациентки, сообщил, что налицо тяжелый случай.

— Бывает, — сказал я. — Тебе придется выдержать не одно сражение.

Между тем наступила зима, и наше отбытие в Тибет снова задержалось.

По сравнению с Бутаном, где эта пора года была мягкой, как у нас в Крыму, климат в заоблачной стране был более суров, зимой дули сильные ветра, а в горах сходили снежные лавины.

В один из таких дней, незадолго до Нового Года, когда я пополнял дневник, а Кайман читал очередную главу Трипитаки (он все больше проникался буддизмом), на столе громко затрещал телефон. Звонили из королевской администрации.

Приятный голос сообщил, что монарх с Верховным ламой желают видеть нас с Кайманом завтра, в половине двенадцатого.

— Непременно будем, — ответил я. — Наше почтение его Величеству и Святейшеству. После чего положил трубку.

— Не иначе по поводу предсказаний, — отвлекся от чтения Кайман. — Как думаешь, сбылись?

— Вероятно.

— Хорошо бы, — послюнявил он палец, переворачивая страницу.

Ровно в назначенное время мы прибыли по назначению, где на входе были встречены главой королевской администрации и препровождены в покои.

На этот раз прием состоялся в тронном зале.

Монарх с Верховным ламой сидели на золотом возвышении, подобные истуканам, слева стояли придворные, высокопоставленные военные и священнослужители в парадных одеяниях, а справа иностранные послы в черных смокингах с белыми манишками, а также несколько журналистов.

— Ламы Уваата и Кайман! — торжественно огласил церемониймейстер, брякнув в пол золотым жезлом, вслед за чем с хоров грянул гимн королевства Бутан.

Под его торжественные звуки мы прошли в центр зала, остановились, и, поклонившись земным богам, изобразили почтение на лицах.

Когда отзвучал завершающий аккорд, монарх, чуть качнув головой ворона на короне, обратился к присутствующим с торжественной речью.

Из нее следовало, что за заслуги перед государством я награждаюсь Королевским орденом и почетным титулом «гуру», а Кайман, за подвижничество в делах религии — включается в ученый Совет при Верховном ламе.

— Лучше бы бабок дал, — прошептал стоящий рядом Кайман. — От них больше пользы.

В этой части он был прав. Но выбирать не приходилось.

Далее состоялся ритуал награждения.

Глава королевской администрации под аплодисменты зала нацепил мне на шею золотой орден на муаровой ленте, а секретарь его Святейшества вручил Кайману свиток с соответствующим указом, скрепленным восковой печатью.

Когда церемония закончилась, и правители страны перешли к другим вопросам, тот же чиновник сопроводил нас в уже известный кабинет, где попросил обождать, предложив прохладительные напитки.

— А вот сейчас будет что-то по существу вопроса, — сказал Кайман, когда тот оставил нас, потягивая из фужера виски со льдом. Мы предпочли его другим. По старой привычке.

Спустя час, когда бутылка и лед ополовинились, в смежной комнате раздались шаги, и в кабинете появились его Величество со Святейшеством.

Мы, естественно, встали.

— Садитесь-садитесь, — милостиво изрек монарх. — Теперь без церемоний. — Кстати, как вам виски?

— Вполне, — качнул головой Кайман. — Божественный напиток.

— Ирландский «Бушмилс», — вздел вверх палец король, после чего налил себе с иерархом, добавив щипчиками льда.

— Чин-чин!

Все подняли бокалы.

— Я прикажу доставить вам ящик, — опорожнив свой, крякнул монарх, закусив фисташкой.

— И я, — вылакав янтарную жидкость, — добавил Верховный лама.

Далее его Величество сообщил, что доведенные по дипломатическим каналам Израилю с Йеменом, мои пророчества помогли их руководству предотвратить трагедии, а Советский союз, получив соответствующую ноту, отправил морскую экспедиция к берегам Гайяны.

— В результате Бутан получил ряд экономических преференций от первых двух стран, — довольно изрек король. — А в случае успеха русской экспедиции королевству гарантируется вознаграждение в размере десяти процентов от стоимости найденных сокровищ.

— Это двести пятьдесят миллионов фунтов стерлингов, — подумал я. — Не хило. Но вслух ничего не сказал. Имея в виду шкуру неубитого медведя.

Далее его Величество, пребывавший в минорном настроении, предложил всем вместе отобедать, на что мы с Кайманом с удовольствием согласились. Есть за одним столом с царственной особой доводилось немногим.

Трапезная находилась в жилых покоях короля и выглядела довольно солидно.

Небольшой, с гобеленами на стенах зал, зеркальный паркет с золоченой потолочной люстрой, а в центре уже сервированный стол с двумя рядами стульев. За которыми застыл смуглых дворецкий в белых перчатках.

— Прошу вас, — первым занял свое место монарх, Верховный лама, шурша одеждами, уселся справа от него, а мы напротив.

По знаку дворецкого, двое возникших из двери слуг уставили стол блюдами, иерарх благословил пищу, и обедающие стали подкрепляться.

Должен отметить, что готовили королевские повара на славу, чему можно было позавидовать.

Затем последовала вторая перемена, которой все также отдали должное, а после третья. Состоявшая из десерта, в котором присутствовали фрукты, виноград с орехами, а также несколько сортов ликера.

Далее король кивнул дворецкому — вы свободны, и мы остались вчетвером, смакуя ароматные напитки.

— Послушайте, Уваата, — обратился ко мне монарх, рассматривая на свет свою рюмку. — А может, все-таки, останетесь у нас? Теперь вы гуру, а его Преосвященство освободит вас от обета Творцу. Он говорит, такое возможно.

— Воистину так, — кивнул тиарой иерарх. — Из правил всегда есть исключения.

— Прошу простить меня, ваше Величество, но не могу, — взглянул гуру королю в глаза. — Я привык держать слово.

— Тогда, надеюсь, мы останемся добрыми друзьями? — с надеждой вопросила царственная особа.

— Можете в этом не сомневаться, — уважительно приложил я к груди руку.

— И когда вы намерены отправляться в дорогу? — поинтересовался Верховный лама.

— Сразу после Нового Года, — подал голос все это время молчавший Кайман. Он отдавал дань ликерам.

— Я бы поостерегся, — прошамкал иерарх. — Зимой это рискованно.

— Его Преосвященство, как всегда прав, — добавил король. — В Гималаях выпал снег, горные перевалы закрылись. К тому же можно попасть под лавину или камнепад. В эту пору они не редкость.

«Вот черт», мелькнуло в голове. Природный фактор мы не учли. Хотя должны были.

Я покосился на Каймана (тот пожал плечами), и после некоторого раздумья принял решение: — в таком случае придется задержаться до весны, а с ее приходом мы продолжим путь. На «Крышу Мира».

— Ну, вот и договорились, — потер руки король, а Верховный лама согласно прикрыл веки.

Новый Год пришел в Бутан в красочных шествиях, маскарадах, взрывах петард и всеобщем ликовании. На улицах столицы и в монастырях, украшенных флагами, портретами короля и цветочными гирляндами с лентами, устраивались ритуальные танцы, подношения богам, а также друг другу.

Мы с Кайманом в первый день были приглашены на торжественную церемонию во дворец, а остальные болтались по улицам. Радуясь вместе со всеми, потребляя горячительные напитки и впечатляясь.

Когда же череда праздников закончилась, я решил обучить вождя рукопашному бою.

Для того имелись две причины: встреча с американским спецназом на Ориноко, едва не закончившаяся для меня плачевно, а еще то место, куда мы стремились. В Тибете боевые искусства почитались не меньше религии и даже в чем-то с ней сопрягались.

Занимаясь четыре года боевым самбо в Высшей школе КГБ в прошлой жизни и пять лет каратэ в этой, я, как многие ее выпускники, был помимо прочего и инструкторам по этим двум видам спорта. На что имелось соответствующее удостоверение.

Все, что требовалось, помнил, поскольку в Москве регулярно навещал спортзал общества «Динамо», а в Марселе тренировался в частном, дабы не потерять форму.

На мое предложение обучить его этим наукам, друг сначала рассмеялся.

— Во, видишь, молоток? — сжал здоровенный кулак. — Один удар в лоб и вся наука.

— Сомневаюсь, — сказал я. — Давай проверим на практике. Ты будешь нападать, а я защищаться.

— Можно, — ухмыльнулся Кайман. — Только если зашибу, ты того, не обижайся.

В тот день мы вернулись из города и решили провести эксперимент на лужайке за домом, покрытой ковром опавших листьев.

Там, размявшись, я стал в боевую стойку (приятель напротив, согнув руки в локтях), затем крикнул «давай!» и в голову мне полетел кулак. Но не достиг цели.

Я перехватил запястье ударной руки, дернув ее вверх чуть подсел, и швырнул нападавшего через себя.

— Гуп! — брякнулся он спиною на листья.

— Не понял, — сказал, мотая головой и поднимаясь на ноги. — Давай еще, раз такое дело.

— Можно.

— Хэк! — прыгнув вперед вождь, целя в солнечное сплетение. На этот раз кулак попал в защитный блок, за которым последовали захват руки и доворот — приятель покатился на землю.

Далее последовала еще попытка, завершившаяся его подсечкой.

— Что это было? — встав на карачки, прохрипел Кайман.

— Несколько приемов самбо.

— Теперь понял, — морщась, поднялся он на ноги. — Черт с тобою, решено. Буду учиться.

Спустя пару недель вождь неплохо освоил приемы самбо, и мы с ним перешли к каратэ. Там было несколько сложнее.

Вставая с первыми лучами солнца, мы учиняли пробежки по долине, затем разминались на лужайке и пару часов отплясывали там. Отрабатывая броски, подсечки и всевозможные удары.

Еще я прилежно вел дневник, и мы медитировали на террасе; пели вечерами под гитару и коньяк (его прислали, как обещали), а по субботам навещали Ракшми с Амитой. Те шли на поправку.

За это время я еще раз встречался с королем в неформальной обстановке, где была достигнута договоренность о нашем сотрудничестве после убытия в Тибет, а лама Кайман дважды принял участие в ученом Совете.

В начале марта его Величество вызвал нас с приятелем к себе, где мы узнали, что русская экспедиция увенчалась успехом.

При этом присутствовал министр финансов, который сообщил, что королевство получило причитающееся вознаграждение, и часть его наша.

— Я предлагаю открыть для Вас счет в национальном банке Бутана, — уважительно предложил он. — Под самые выгодные проценты.

— Мы с Кайманом переглянулись, Уваата сделал отрешенный вид, а после изрек: — пусть будет так. — Эти средства пойдут в пользу бедных.

На следующий день мы заехали в банк, где управляющий ознакомил нас со счетом. Там имелось двадцать пять миллионов фунтов стерлингов.

— Да, не поскупился король, — изрек на языке пираха вождь. — Космическая сумма. Кого будем первыми благодетельствовать?

— Тех, на чьем языке ты сказал, — ответил я. — Через сеньора Мигеля.

Далее мы пожелали перевести половину на наш депозит в банке Матурина, а заодно оформили доверенность на распоряжение им сеньором Мигелем.

Тому же с почты отправили заказное письмо, в котором просили позаботиться о племени.

В середине апреля, когда долины Бутана покрылись молодой зеленью, а в Тхимпху сиренево зацвели джакаранды, мы с Кайманом отправились в путь. К заветной цели.

На прощание король подарил нам двух крепких пони с богатыми седлами и красавца-яка, выделив сопровождение до границы, а иерарх снабдил рекомендательным письмом к Пачен-ламе. Отправлявшему религиозную власть в Тибете.

Добравшись до городка Лингши с одноименным монастырем, на северо-востоке страны, мы отдохнули там сутки, а на закате пересекли границу. Кстати, европейцы в то время в Тибет не допускались, монахи же посещали его без проблем. Сказывались вековыесвязи.

На китайской стороне, в небольшом селении, наняли проводника-уйгура и погонщика. Которые нам не особо понравились. Уйгур был средних лет, с бегающими глазами, а второй, скорее всего его приятель — хмурый верзила с одним ухом. Однако выбирать не приходилось. Селение было почти пустым, в полях, шли весенние работы.

На следующее утро, помолившись, мы отправились в путь. По Тибетскому нагорью.

Впереди, на тощем облезлом муле, неспешно следовал проводник, затем мы с Кайманом на своих лошадках, а в арьергарде, на меланхолично жующем жвачку вьючном яке, восседал погонщик.

Спустя час, полого ведущая вверх каменистая дорога сузилась, став широкой тропой, а потом скукужилась до едва заметной.

После цветущего и достаточно цивилизованного Бутана, горная страна, в которую мы вступили, выглядела дико и пустынно. Во всяком случае, та его часть, по которой мы двигались.

Уходящее к небу нагорье, кое-где покрытое зеленью, занимало площадь в два миллиона квадратных километров со средней высотой около пяти тысяч метров, ограничивалось с севера хребтом Куньлунь, за которой лежала Средняя Азия и пустыня Гоби, а с юга окаймлялось волнистыми равнинами.

Где-то в этих местах были истоки Инда, Брахмапутры и Меконга, а также других великих рек, порожденных снегами и ледниками Гималаев.

Воздух становился все более разреженным и прохладным, в бледном высоком небе парил орел. Зорко высматривая добычу.

К полудню мы устроили привал в небольшой, поросшей густым кустарником и полынью седловине, с прыгающим по замшелым камням ручьем. Звонким и прозрачным.

Погонщик снял с яка вьюки и прихваченную вязанку дров, мы расседлали пони, пустив их щипать скудную растительность, а проводник занялся костром. На котором вскоре забулькал котелок с чаем.

Выпив по паре пиал и закусив лепешками с сыром и вяленым мясом, мы отдохнули часок, а затем снова тронулись в путь. Тропа, петляя, продолжала повышаться.

К вечеру поднялись на перевал, за которым виднелась череда других и проводник (его звали Бахрам), сообщил, что за вторым будет селение Кангмар, от которого «сорок пиал чая» до столицы Тибета. Сейчас же следует остановиться на ночлег. Ночью по горам ходить рискованно и опасно.

— Здесь неподалеку заброшенный храм, — сказал он, спешившись и беря мула под уздцы. — Следуйте, уважаемые, за мною.

Храм оказался древними развалинами под скалой, с одним уцелевшим помещением. Судя по давней золе в очаге и закопченному потолку, в нем нередко останавливались путники.

Когда животных освободили от поклажи, занеся ее внутрь, мы с Кайманом извлекли спальные мешки и стали разводить костер, намериваясь приготовить ужин. Азиаты же, прихватив кожаное ведро, отправились поить животных водой к знакомому им источнику.

Спустя полчаса они вернулись, Бахрам навесил на таган котелок и перелил туда воду, Кайман вручил каждому по банке открытой тушенки, разогретой на огне, а я положил на расстеленный платок несколько посыпанных кунжутом лепешек.

Чай на этот раз отдавал легкой горечью, но мы отнесли это к качеству воды, вскоре котелок опустел, и все отошли ко сну. Ламы в спальных мешках, а проводник с погонщиком, завернувшись в свои халаты.

Когда я с трудом продрал глаза, в пролом крыши заглядывал солнечный луч, рядом вовсю храпел вождь, тибетцев не было. Отсутствовала и поклажи.

«Картина Репина, приплыли», всплыла мысль и я, выбираясь из спальника, заорал, — Кайман, проснись! Нас обокрали!

Храп прекратился. — Чего? — высунул голову наружу вождь, сонно озираясь.

Еще через минуту мы выскочили на свет — у развалин было пусто. На земле валялись лошадиные каштаны и несколько блинов яка.

Горное эхо долго разносило слова. Великого и могучего. А потом стихло.

— Теперь понятно, почему был горьким чай, — облегчив душу, сказал я. — Эти бляди туда что-то подсыпали.

— Так они же пили его с нами, — засомневался Кайман.

— Ну и что? Потом чем-то нейтрализовали.

Сперли у лам практически все. Яка с лошадьми, груз и дорожные сумки. В которых были письмо тибетскому иерарху, мой дневник и наличность в десять тысяч «зеленых». Увели даже наручные часы с четками. Ловкие оказались, гады.

Такого удара мы не получали давно. Хотелось выпить и набить кому-нибудь морду. Но вокруг было пусто и безотрадно.

Успокаивало то, что все свои средства, помещенные в бутанский банк, за день до отъезда мы перевели в Лхасу. Однако туда нужно было еще добраться.

Проверили, что осталось в карманах монашеских одежд. Только паспорта, по неполной пачке сигарет, плитка шоколада, морская зажигалка, да коробка спичек.

Далее встал вопрос, куда идти? Возвращаться к границе или двигаться вперед, к неизвестному нам Кангмару.

Единогласно решили — вперед. Русские, как известно, не отступают.

Затем мы отыскали неподалеку родник, где ополоснули лица, сжевали треть плитки шоколада, запив ее водичкой, увязали спальники, подтянули широкие монашеские штаны под накидками и зашаркали ботинками по тропе. В сторону второго перевала.

Постепенно утренняя прохлада сменилась теплом, солнце все больше пригревало, в долинах рассеялся туман, даль распахнулась во всем своем величии. Такие необъятные пространства с синеющими вдали пиками мне приходилось видеть только на картинах Рериха.

Примерно через километр, возле свежей горки лошадиного помета, сбоку от тропы в розовом мху, что-то блеснуло. Это была моя гитара. Здесь же валялся и дневник, шурша на легком ветерке раскрытыми страницами. Видно они не представляли ценности для воров и были выброшены.

Дневник, я тут же определил за пазуху, инструмент сунули в спальник и путники двинулись дальше.

— Если догоним этих козлов, я им бошки поотрываю, — буркнул Кайман, прибавляя шагу.

— Это вряд ли, — обозрел я мерцающий в ярком свете, ландшафт. — У них фора в несколько часов, да и скорость раза в два быстрее.

К полудню мы плелись где-то на полпути к желанному перевалу, который почему-то не становился ближе.

— Рефракция, — утерев пот со лба, тяжело дыша, сказал Кайман. — На такой высоте свет преломляется искажая расстояние.

— Щас бы воды, — облизал я пересохшие губы. — Хрен с ним, со светом.

Спустя некоторое время, когда мы уже изнемогали от жажды, за очередным поворотом тропы, в низине, блеснуло зеркало воды, и открылось небольшое озеро. Часть которого было затянуто легким туманом.

Издав радостные вопли, мы из последних сил заковыляли к водоему, где, опустившись на карачки, напились вдоволь.

— Хорошо, — отдуваясь, утер я губы рукавом, и мы повалились на траву, чувствуя, как стучит в висках и гудят ноги.

— Жрать хочется — сказал минут через пять Кайман. — Давай тут чего-нибудь поищем.

— Давай, — согласился я, и мы с кряхтением встали.

Оставив пожитки, двинулись вдоль берега. Пологого, с редким кустарником и лужайками цветущего астрагала, издающего медовый запах.

Первое, что обнаружили, пройдя метров сто, были несколько побулькивающих гейзеров, чуть в стороне. Именно они и парили над водою.

— Черт, горячий, — отдернул руку друг от одного, пожелав проверить температуру.

Вдруг в кустарнике что-то пискнуло, мы переглянулись и покрались туда, осторожно ступая и прислушиваясь.

Через минуту у меня из-под ног с фурканьем взлетела птица, метеором уносясь на другой берег.

— Гнездо! — опустился я на колени.

В устланной травой выемке белели шесть крупных яиц.

— Утиные, — сказал опытный в охотничьих делах вождь, выбрав их в свою накидку. И кладка совсем свежая.

Пошарив вокруг, мы обнаружили еще три, и число яиц увеличилось до двух десятков.

— Будет, — сказал я другу, который впал в охотничий азарт. — Айда к гейзерам.

Сварив там яйца, на что ушло минут десять, мы двинулись назад, наткнувшись на россыпь дикого щавеля.

— Вот и обед, — когда мы нарвали по охапке сочных листьев, довольно изрек Кайман. — Спасибо тебе, о, великий Будда!

Чуть позже, устроившись на развернутых спальниках, мы заделались вегетарианцами, ополовинив ниспосланное богами.

Далее выкурили по сигарете, вздремнули и снова тронулись в путь. Сил заметно прибавилось.

Когда вечерняя заря причудливо окрасила первозданность мира, мы добрались до верхней точки перевала.

С него открывался вид на теряющуюся вдали холмистую равнину, в центре которой просматривалось что-то похожее на селение.

— Километров двадцать будет, — приложив к глазам козырьком руку, уверенно сказал Кайман.

— А может поменьше? — с надеждой вопросил я. Очень хотелось добраться туда побыстрее.

— Обижаешь, — хмыкнул приятель. — Я как — никак бывший штурман. И, подчеркиваю, неплохой. Вздел кверху палец.

Приметив в ближайшей скале неглубокую расщелину, мы укрылись меж ее стенами, где прикончив остатки обеда, забрались в спальные мешки.

Вверху повисла огромная луна, на ней просматривались даже кратеры, сбоку поблескивал Млечный путь, таинственно мерцали туманности.

Ночью прошел небольшой дождь, утро выдалось хмурым и прохладным.

Проснувшись и цокая зубами, мы выкурили по сигарете натощак и сжевали оставшийся шоколад, затем выпили по горсти воды, скопившейся в выемке, после чего, взяв подмышки свои скатки, пошагали вниз. В ту сторону, где привиделось селение.

Спустя час небо прояснилось, сквозь пелену облаков пробились благодатные лучи, и природа засияла во всем своем блеске. По мере движения, окружающий нас ландшафт менялся: серость скал и бледность мхов, все больше замещались яркой зеленью с полевымицветами, стало больше встречаться кустарников, изредка, там и сям, попадались деревья.

Тропа меж тем, тоже расширялась, что радовало. За очередным нагромождением циклопических валунов к ней примкнула еще одна, со стороны запада.

— Пгавильной догогой идете, товагищи! — весело прокартавил Кайман. Настроение повышалось.

Чу? — впереди еле слышно мелодично звякнуло, а потом еще. Мы насторожились.

— Не иначе караван, — снял я с плеч мешок. — Этим нужно воспользоваться.

Когда минут через десять в поле зрения возник первый сопящий як, с покачивающимся в седле погонщиком, мы сидели в позе лотоса и, обратив лица на восток, пели мантру.

Я сопрано, а вождь басом. Получалось, в принципе, неплохо.

Звон колокольчиков стих, (запахло коровой), а затем к нам подошли три человека. В малахаях на головах, коричневых халатах и мягких сапогах с загнутыми носами.

Они молча встали в паре метрах от нас и, с почтением стали внимать. Изредка перешептываясь.

Когда последние строки затихли в ущельях, мы провели ладонями по лицам, вроде как выходя из транса.

— Наше почтение, уважаемые ламы, сказал, на тибетском, низко поклонившись старший (его спутники сделали то же самое).

— Мир вам, — глядя в никуда, ответил я. А Кайман величаво кивнул в ответ. С выражением отрешенности.

— Мы купцы из Кангмара, — продолжил, поглаживая седую бородку азиат. — Следуем по торговым делам. Не могли бы вы за нас помолиться?

— Хорошо, — опустил я веки. — Да будет так. И потянул из лежащего рядом мешка гитару.

взял первые аккорды.

басом подтянул Кайман,

полетела над нагорьями старая казачья песня.

Слушатели, стянув шапки и кося глазами, внимали с заметным интересом.

Такой молитвы они явно не слышали.

Закончив последний куплет, я благословил торгашей и махнул рукой. — Можете ехать. И будет вам удача.

Те снова поклонились и, переваливаясь на кривых ногах, вернулись к своим якам, а чуть позже оттуда прибежал мальчик. Утерев сопли, он поставил перед нами джутовый мешок и зарысил назад. Караван, звякая колокольцами, тронулся.

Когда последнее животное, неспешно переступая копытами, скрылось за поворотом скалы, мы с Кайманом переглянулись, прыснув смехом.

— Вот и первое подаяние, — благонравно изрек я. — А ну-ка, что там. Подтянул рукою подношение.

Внутри была жареная баранья нога, круг пастушьего сыра, а также несколько ячменных лепешек.

— Недурно, — облизнулся вождь, после чего мы славно подкрепились на свежем воздухе.

Затем перекурили и двинулись вперед. В блестящее серебром марево. Чего-чего, а света в этой стране хватало.

 

Глава 7. От Кангмара до Лхасы

До селения в этот день мы так и не добрались. Хотя очень старались. Пришлось заночевать в открытом поле. Над нами в высоком темном небе мерцали звезды, где-то в горах выл шакал. Жалобно и тоскливо.

Около полудня вышли на окраину Кангмара, оказавшегося почти городом.

Десятки каменных домов с плоскими крышами, узкие кривые улочки, по которым гремели арбы с повозками, буддийский храм на площади, а за ним караван-сарай, почта и обширный базар. Откуда доносились рев ослов, блеянье овец и человеческое многоголосье.

Естественно, мы направили свои стопы в храм. К братьям по вере.

Там было несколько молящихся (судя по виду, крестьян) просящих ниспослать им благодать; у статуи грустящего на возвышении Будды, юный послушник снимал с горящих плошек и свечей нагар, а у бронзового треножника на вытертом ковре, сидел старый, с пергаментным лицом, лама.

— Мир тебе, уважаемый кущо-ла, - поприветствовали мы его, а он, подняв голову, нас.

— Чем могу помочь? — прошамкал, близоруко щурясь выцветшими глазами.

— Мы странствующие монахи, — поклонился я. — Идем издалека, ищем приюта на ночь.

— Следуйте за мной, — чуть подумал старик, после чего с кряхтеньем встал и направился к узкому проему сбоку. Мы пошагали за ним, с выражением смирения на лицах.

За щелястой дверью оказался небольшой, мощеный плитами двор, окруженный толстой каменной стеною, с колодцем в центре и несколькими нишами в ней. Напоминавшими по виду кельи.

Можете располагаться здесь, — вошел лама в крайнюю, с овальным сводом. Там имелись каменный очаг и деревянные нары в глубине, с охапкой камыша в изголовье.

— Накормить вас, к сожалению, не могу, — тяжело вздохнул. — Храм беден, поищите себе подаяние.

— Поищем, брат, — свели мы руки перед собой. — Спасибо тебе за кров над головой, да славен будет наш Великий Учитель!

— Воистину так, — ответил добрый старик, после чего, шаркая сандалиями и что-то бормоча, удалился.

Мы сложили свой скарб у стены, напились у колодца воды из привешенной к вороту бадьи и, потуже затянув пояса, вышли из обители.

— Ну что, двинем для начала на базар? — кивнул в сторону доносившегося шума Кайман. — Поищем чего-нибудь от щедрот паствы.

— Хлеб наш насущный дай нам днесь, — ответил я. — Двинем.

Базар оказался по — настоящему восточным. Там наблюдалось смешение лиц и рас, обилие местных товаров, средневековый колорит и что-то еще, волнующее и непередаваемое.

Потолкавшись в толпе меж палаток с прилавками, мы поглазели на искусство торговли, понюхали запахи баранины со свининой, шкварчащих на углях, поудивлялись искусству бродячих фокусников с канатоходцами.

Изредка в толпе мелькали оранжевые одеяния монахов с чашками, собирающих подаяния.

Нам с Кайманом это не подходило, поскольку мешало предшествующее воспитание и ранг, но нужно было что-то предпринимать. Финансы, как говорится — пели романсы.

Вдруг в дальнем конце базара мы услышали стук барабанов, а через минуту рев толпы. Явно выражающей восторг. Как у наших фанатов на футболе.

Мы, не сговариваясь, стали проталкиваться туда, пока не увидели что-то похожее на купол шапито. Из побуревшего от времени, раскрашенного брезента.

— Вроде как цирк, — сказал Кайман, когда мы оказались у входа.

Там стоял смуглый малый, зазывая в жестяной рупор желающих посмотреть восточные единоборства, а второй принимал от желающих юани и пропускал внутрь. За опущенный полог, откуда то и дело раздавались крики.

— Попробуем войти? — обернулся я к Кайману.

— А почему нет? Попытка не пытка.

Сначала взимавший деньги хотел нас не пустить, но вождь мистически заглянув тому в глаза, прошипел, — нашлю демонов, и вопрос решился положительно.

Внутри, в душном полумраке, толпились многочисленные зрители, а в центре, на ярко освещенном лампами помосте, за натянутыми канатами сплелись в объятиях два пыхтящих единоборца.

— Хе! — внезапно выдохнул один, и его противник с грохотом полетел спиной на доски.

— А-а-а!! — восторженно завопили зрители, а вверху закачались лампы.

Затем, когда атлеты спустились вниз, из-за отгораживающей небольшую часть цирка ширмы появилась вторая пара. Болельщики, хлопая друг друга по рукам, принялись делать ставки.

— Вроде как тотализатор, — шепнул мне на ухо Кайман, отрицательно помотав головой служителю, предложившему нам включиться.

Когда желающие сделали свой выбор, барабаны загремели вновь, началась очередная схватка.

По моей скромной оценке, бойцы были не так, чтоб очень и больше работали на зрителя. В меркантильных целях.

Это дало результаты. Публика завелась, и они еще чуть поскакали по помосту. Затем один нанес серию ударов другому, тот повалился как сноп, а болельщики забились в трансе.

— Обувалово, — констатировал Кайман. Я, молча, кивнул, а на помосте возник распорядитель. В ярком шелковом халате, поджарый и длинными вислыми усами.

— Уважаемые гости! — завопил, подняв кверху руки с браслетами на запястьях. — Любой желающий может попытать судьбу, сразившись с нашими бойцами! Приз — тысяча юаней! (обвел публику раскосыми глазами).

В толпе возникло оживление, многие стали подталкивать друг друга локтями, а затем на помост взобрался похожий на шкаф крепыш. Желавший попытать счастья. Развязав пояс и сбросив халат, он широко развел бугристые длани, а из-за ширмы враскачку вышел второй. Тот, что победил в первой схватке. Зрители стали заключать пари и делать новые ставки, потом грянули барабаны — бойцы сошлись и начался мордобой. С хряскими ударами и бросками.

Еще через пару минут все кончилось. Цирковой атлет корчился на помосте, победивший принимал овации. Далее распорядитель вручил ему приз, крепыш, поплевав на пальцы, демонстративно пересчитал купюры, и, прихватив халат, исчез среди зрителей.

— Подстава, — решил я, став ждать, дальнейшего развития событий.

Вызов, повторился с той же суммой, второй из любителей проиграл, и толпа разочарованно взвыла.

— Бой последний и завершающий! — заорал распорядитель, обходя арену, после чего, потрясая деньгами в руках, удвоил ставку. Смельчаков больше не находилось, зазывала стал подзадоривать зрителей, и мы с Кайманом переглянулись.

Вслед за этим я снял накидку, сунув ее приятелю, и растолкав зевак, влез на помост.

— Ты не из Шаолиня? — подозрительно оглядел мою одежду распорядитель.

— Нет, уважаемый. Всего лишь странствующий монах. Хочу попытать счастья.

— Ну, тогда держись, — осклабился делец, сделав знак рукой. — Твой противник именно оттуда.

В ту же минуту из-за ширмы нарисовался моих лет человек, с плоским лицом, стороны, как принято в каратэ, поприветствовали друг друга поклонами «рицу-рей», после чего приняли боевые стойки.

Противник был подготовлен много лучше. Обработав меня серией ударов, которые я с трудом отразил, он пробил ногой «еко-гери» в корпус, и у меня екнула селезенка.

При второй атаке Уваате удалось выполнить подсечку, и азиат грохнулся на помост. Но, тут же вскочив, взвился в воздух и саданул мне пяткой в лоб. Едва не расколов череп.

От всех этих сотрясений и пинков, внутри пробудились составляющие.

— Наших бьют! Полундра! — зарычали шахтер с моряком; прокурор гавкнул, — расстреляю! А чекист выдал приказ: — брось эту мутотень, давай самбо!

Мои силы учетверились, я поменял стойку и, выполнив защитный блок, уцепил противника за запястье. Далее последовал рывок на себя, резкий поворот, и тело каратиста полетело за канаты.

Сбив нескольких зевак, он врубился башкой в опорный столб, шапито качнулся, а зрители шарахнулись к выходу.

— Молодца! — заулюлюкал Кайман. — Знай наших!

Распорядитель с кислой миной на лице вручил мне сальную пачку купюр, бойца утащили за ширму, а толпа, оживленно переговариваясь, повалила наружу.

Вышли и мы. Решив тут же подкрепиться.

Чуть позже оба ламы сидели в небольшой харчевне, наворачивая тибетские пельмени «момо» с острым соусом и запивая их ячменным пивом. Каждый пельмень напоминал цветочный бутон, был сочным и пахучим.

— Жить, как говорится, хорошо! — утер сальные губы Кайман, заказывая по второй порции.

— А хорошо жить еще лучше! — поднял я кружку.

— Разрешите к вам присесть, уважаемые? — послышался рядом вкрадчивый голос.

У стола стоял толстый китаец в богатой одежде, играя в руках веером и улыбаясь.

— Сделайте одолжение, — кивнул я головой, потягивая золотистый напиток.

— Не могу ли я что-либо заказать, для странствующих монахов? — уселся на стул сын Поднебесной.

— У нас все есть, — высосал сок очередного «момо» Кайман. — Ближе к телу.

— Я хозяин заведения, в котором вы одержали столь славную победу, — поиграл серебряными перстнями на пальцах толстяк. — И меня интересует ваша манера боя.

— Дальше.

— Не можете ли вы дать несколько уроков моим бойцам? Я хорошо заплачу, — щелкнул он веером.

— Сколько? — покосился на китайца Кайман. (Полученные нами юани равнялись всего двумстам долларам, и для дальнейшего путешествия их было явно недостаточно).

— По тысяче за урок.

— Хорошо, — допил я свою кружку. — Три занятия с вашими бойцами проведет мой ученик, — указал пальцем на вождя.

— Слушаюсь, Учитель, — изобразив почтительность, приложил Кайман к груди руку.

Занятия было решено провести в два последующих дня, в уже известном нам месте.

Вслед за этим стороны вежливо распрощались, и мы отправились в нашу скромную обитель. Прикупив по дороге барана, сыра и овощей для ламы предоставившего нам кров. Так было справедливо.

Приняв все с благодарностью, тот пригласил нас на ужин, который прошел в дружеской беседе, а заодно мы выяснили точный маршрут до Лхасы. Он проходил через селения Гьянгзе, а потом Дагожука и составлял неделю пути на гужевом транспорте.

Утром, выпив горячего чаю с лепешкой, доставленных нам послушником, мы отправились по делам.

Вождь — проводить занятия, а я в ту часть базара, где торговали парнокопытными. Нужно было присмотреть пару лошадей или мулов, для дальнейшего вояжа по горам. На своих двоих, до столицы Тибета мы могли добраться разве что к лету.

Ориентируясь по звукам и все усиливающемуся характерному запаху, я вышел из людской толчеи к нескольким, огороженным жердями загонам. В них блеяли, мычали, ржали и издавал другие звуки, целые стада братьев меньших.

Миновав загородку с хрюкающими свиньями, а потом еще две, с овцами и яками, я остановился у лошадиной. Затем опершись на ограду, стал их внимательно созерцать.

Там были пони всех мастей. Одни щипали травку, другие грациозно передвигались и играли, а третьи, помахивая хвостами, спокойно стояли в ожидании своей участи.

Внезапно мне в локоть ткнулось что-то теплое и всхрапнуло.

— Чак! — выпучил я глаза. Это была одна из лошадок, которых у нас сперли.

Пони явно узнал меня, поскольку каждый вечер получал кусок сахару и стал покусывать рукав, а я тут же огляделся.

Метрах в пятнадцати сбоку, несколько покупателей, споря и выбрасывая пальцы, торговали выведенного из загона жеребца. Продавцом же выступал никто иной, как Бахрам. В новой одежде и опушенной мехом шапке.

— Ах ты ж гад, — прошептал лама Уваата, отступив в толпу, откуда стал наблюдать за вором.

Минут через пять сделка состоялась, стороны хлопнули по рукам; Бахрам, отставив губы, пересчитал деньги и сунул их за пазуху.

Я же переместился к двум старикам — нищим, сидевшим на коврике у соседнего загона, меланхолично жующих насвай, уселся рядом и, прикрыв голову накидкой, продолжил наблюдение.

До обеда ворюга продал еще одну лошадь, а потом что-то заорал двум табунщикам внутри загона.

Старший подбежал к нему, получил какой-то приказ и занял место хозяина, а Бахрам отвязал привязанного к изгороди мула, взгромоздился в седло, дернув повод, и тот поцокал копытами в сторону предместья.

Я последовал за ними, применяя имевшиеся навыки наружки.

На одной из окраинных, с несколькими старыми карагачами улиц, мул встал у последнего в ряду, добротного, в два этажа дома. Уйгур спешился, что-то гундя под нос и ввел животное в калитку.

Я же, быстро пройдя улицу, поднялся на невысокий, поросший кустарником холм за ним, откуда просматривался двор усадьбы.

Бахрам, уже без халата и шапки, сидел на ковре в тени зеленого чинара рядом с одноухим, поглощая куски мяса из котла, а им прислуживала молодая женщина.

Затем оба чаевничали и вели беседу, а спустя час, уйгур снова выехал со двора, направляясь к рынку.

— Так. Здесь у них нора, — решил я, после чего спустился с холма и отправился в шапито. Пообщаться с Кайманом.

Он как раз закончил урок, собираясь домой, и весьма обрадовался известию.

— Так что? Навестим их ночью? — мстительно раздул ноздри.

— Аз воздам, — кивнул я. Зло должно быть наказано.

Когда на городок опустилась мгла, а небо затянуло тучами, мы снова были на холме, наблюдая за жилищем.

В двух окнах нижнего этажа теплился неяркий свет, кругом было тихо и безлюдно. Где-то далеко гавкали собаки.

— Давай за мной, — шепнул я вождю, и мы, стараясь не шуметь, стали спускаться к стене окружавшей дом. Точнее к ее задней части. Днем я приметил там несколько выпавших камней, и во двор можно было легко проникнуть.

Вскарабкавшись на стену, мы тихо спрыгнули внутрь и прислушались.

В пристройке взмыкнул мул, потом еще раз. Мы затаились.

Через минуту скрипнула входная дверь и, в полосе света появился одноухий.

Недовольно брюзжа, он пошаркал к пристройке, но не дошел. Прыгнув вперед, я хряснул ему по затылку кулаком, безухий хрюкнул и повалился наземь.

В следующее мгновение Кайман вбил жертве в рот тряпичный кляп и захлестнул поясным ремнем руки.

Потом мы подбежали к двери, я потянул ее на себя, и оба скользнули внутрь, В душную, с горящим очагом комнату, откуда на второй этаж вели ступени.

В центре, на ковре, стоял низкий столик с несколькими подушками, на нем бутыль рисовой водки и остатки ужина, а рядом кальян. Судя по характерному запаху, тут недавно курили опий.

За первой комнатой была еще одна, где у деревянного сундука спиной к нам, Бахрам со спущенными штанами, трахал лежавшую на крышке животом, девицу.

— Бог в помощь, — войдя туда первым, ласково изрек Кайман.

— Хозяин оглянулся, выпучил мутные глаза, и тут же получил хук в челюсть.

— Тс-с, — приложил к губам палец вождь, когда испуганная партнерша, развернувшись фасадом, открыла было рот. — А то зарежу.

— М-м-м, — закивала та побледневшим лицом и в страхе забилась в угол.

Сиськи у нее были как у Анфисы Чеховой и я, сдернув с гвоздя висящий там халат, бросил женщине. — Прикройся.

Меж тем Бахрам зашевелился, выплюнул зубы и, встав на четвереньки, скуля пополз к двери. Не тут-то было.

Кайман сгреб его под микитки, шмякнул на сундук. — Не спеши, убогий.

— Где наши вещи и деньги, сын мой? — подойдя вплотную к дрожавшему вору, вопросил я загробным голосом.

— Т-тут, — показал он дрожащим пальцем в обитую медью крышку.

— Отпирай, лишенец, — прошипел вождь. — Быстро.

Встав на дрожащие ноги и пуская сопли, азиат снял с шеи ключ на засаленной тесемке, мелодично щелкнул замок, и Кайман поднял крышку.

На пол полетело всевозможное шматье, а затем он извлек две дорожные сумки. Проверили. Все было в наличии. В том числе рекомендательное письмо в опечатанном пенале и пачка «зеленых».

— Четки и часы? — навесил я на плечо обе.

— У брата, — прошепелявил вор, кивнув на входную дверь. И всхлипнул.

Через минуту Кайман приволок со двора безухого, передав мне искомое, после чего усадил того рядом с Бахрамом, выдернув кляп. — Сиди, козел, и не дергайся!

После этого выяснив, что девица была жрицей любви, взятая на прокат, мы ее отпустили, приказав держать язык за зубами.

— Слушайте ламу Уваату, дети мои, — обратился я к ворам, когда мы остались одни. — Если мы вас сдадим властям, в лучшем случае вам отрубят еще по уху. А в худшем — головы. Но поскольку мы слуги Просветленного, а он добр, предлагаю вам искупление грехов. Как, согласны?

Оба энергично закивали.

— Завтра до полудня (продолжил), вы пригоните к храму свое стадо и пожертвуете его Будде, вернув нам лошадей с яком.

— И не вздумайте бежать, — ощерился Кайман. Из — под земли достанем.

— Мы все так и сделаем, уважаемые кущо-ла, — размазал по лицу слезы Бахрам, а одноухий бормотнул, — воистину так. Дрожа губами.

На прощание, по доброте душевной, лама Кайман врезал каждому еще раз по морде, я пожелал доброй ночи, после чего мы покинули воровской притон, тихо прикрыв калитку.

Утром следующего дня, у монастыря ржало стадо, а во дворе Чак с еще одним пони и флегматичным яком, хрупали овес из кормушки.

Еще через сутки, когда вождь, проведя заключительный урок, получил причитающуюся за труды сумму, мы покачивались в седлах на горной дороге.

Впереди, на мышастом ослике, ехал нанятый нами проводник — китаец, сзади похрюкивал косматый як с погонщиком — дунганином, навьюченный поклажей.

Как выяснилось в пути, проводник, носивший имя Сунлинь, как и боцман Ван Ли, с которым я пересекал Атлантику, тоже был жертвой «Культурной революции», сосланной властями в Тибет на перевоспитание.

Сын Поднебесной, в прошлом археолог, многое знал о таинственной стране, по натуре был явный марксист, и на вечерних стоянках у костра рассказал немало интересного.

Оказалось, что до 1959 года, когда туда пришла Национальная освободительная армия Китая, ее неограниченными правителями были ламы.

Из миллиона жителей их насчитывалось двести тысяч, остальные были рабами и крепостными.

Первых можно было купить, продать, заставлять работать и морить голодом, а при желании убить или искалечить.

Вторые облагались налогами, которые были неисчислимы.

В их числе были налоги на женитьбу и рождение ребенка, смерть члена семьи и посадку дерева в своем дворе, а также содержание животных; налоги на религиозные праздники, публичные танцы и игру на барабанах, и даже на заключение в тюрьму или освобождение оттуда.

Те, кто не мог найти работу, платил за то, что был безработным, а если отправлялся на поиски ее, платил налог за проезд. Если же у людей не было, чем платить, монастыри суживали им деньги под высочайшие проценты или обращали в рабов, которых становилось все больше.

Теократические религиозные учения в стране, опирались на классовый порядок.

Бедным и угнетаемым внушалось, что те сами навлекли на себя свои несчастья, так как грешили в предыдущих жизнях. Поэтому они обязаны были смириться со своим горьким жребием и принять его как кармическое возмездие, тщась надеждой на улучшение своей судьбы в будущих инкарнациях.

Помимо прочего, со слов Сунлиня, тибетские ламы отличались изощренным зверством.

Они очень любили обереги из отрубленных человеческих рук, кистей и ступней, навешивая те на свои одежды, практиковали средневековые пытки и казни. Преступникам, а нередко и невинным, ломали конечности, выкалывали глаза и заливали глотки кипящим маслом.

А при строительстве нового монастыря, в его фундамент замуровывался молодой послушник, введенный в летаргический сон, для общения через него с потусторонними мирами.

Зажиточные и сильные рассматривали свою удачную судьбу в качестве награды за заслуги в прошлом и нынешнем существованиях.

Для богатых лам с помещиками, коммунистическая интервенция оказалась страшным несчастьем. Большая их часть иммигрировала заграницу, включая и самого Далай-ламу, а оставшимся пришлось самим зарабатывать на жизнь.

— Да, дела, — сказал после одного такого рассказа Кайман, вороша в догорающем костре угли. — Тут все намного серьезнее, чем в Бутане.

На исходе седьмого дня, миновав селения Гьянгзе и Дагожука, мы, наконец, вышли к своей конечной цели.

Лхаса раскинулась в обширной зеленой долине, окаймленной высокими горами, с синеющей в ней извилистой лентой реки Кьи Чу, притоком Брахмапутры.

Тут и там на склонах темнели древние монастыри с храмами, ниже улицы и кварталы, меж которыми змеились рыжие дороги.

— Эпическая картина, впечатляет, — обозрев ландшафт, констатировал Кайман.

— Не то слово, — ответил я, трогая пятками коня.

Пони всхрапнул, и мы стали спускаться в долину.

 

Глава 8. В Обители богов

[216]

В город въехали на закате солнца через западные ворота.

Направляемый проводником караван проследовал по узким улицам, застроенным домами из камня и сырца, миновал все еще людный базар, после чего впереди возник белый культовый ансамбль с бордовой окантовкой.

Это самый древний в Тибете храм Джоканг, — обернулся к нам Сунлинь. — Выстроен императором Сонцен Гампо в седьмом веке. Здесь отдыхает Золотой Будда.

— В таком случае навестим столь святое место, — натянул я повод. — А заодно возблагодарим Великого Учителя за благополучное путешествие.

— Воистину так, — изрек лама Кайман, после чего все спешились.

Оставив животных под присмотром погонщика, флегматично жующего насвай и отряхнув с одежд пыль дорог, мы направились к входу.

Хранивший святую реликвию четырехэтажное здание восхищало своим неповторимым стилем, покрытой узорчатой бронзовой плиткой крышей, увенчанной двумя золотыми ланями и колесом дхармы.

Внутри его была прохлада, легкий полумрак и дурманящий запах курящихся в медных жаровнях восточных благовоний.

Изобразив на лицах смирение, мы прошли в главный зал, где на алтаре возвышалось золотая статуя Будды, бесстрастно взирающего в пространство.

Немногочисленные молящиеся, уйдя в себя, мысленно с ним общались, рассказывая о своих чаяниях и желаниях.

Здесь же находились несколько служителей, тенями возникавших из ниоткуда и так же бесплотно исчезавших.

Купив у них благовонные палочки и воскурив их от уже зажженных, мы несколько минут безмолвно созерцали окружающее, потом опустили на поднос для подношений по несколько юаней и двинулись по ритуальному пути, именуемому «кора». При этом повертели молитвенные колеса, загадав желания.

— Теперь, уважаемые кущо — ла, я сопровожу вас в гостиницу, — обратился к нам Сунлинь, когда надев обувь, мы вышли в гаснувший свет дня. — Там сможем отдохнуть и подкрепиться.

Гостиницей, если ее можно так назвать, был находящийся на соседней улице, прошлого века караван-сарай, где мы и разместились.

Лошадей с яком, сняв поклажу, определили в каменную, с низким навесом загородку, а нас в две жилых смежных комнаты.

— Восточный колорит, — оглядев убранство нашей, состоящее из войлочного ковра на глиняном полу, устроенной по периметру лежанки с очагом в центре и медным светильником под потолком, — заявил Кайман, дружески потрепав по плечу упитанного, с двумя косами у висков, хозяина.

— Ши-ши , - напевно произнес тот, считая переданные ему юани.

— Ну, а теперь уважаемый, мы бы хотели смыть пыль дорог и поесть, — обратился я к владельцу «гостиницы». — А заодно накормите наших людей, да получше.

— Буюн се, - последовал ответ, и тибетец сделал приглашающий жест к выходу.

Во дворе, у колодца мы умылись, утершись извлеченными из походных сумок полотенцами, а когда вернулись, нас ждала расстеленная на ковре скатерть, со стоящим на ней блюдом тибетского хлеба — цампы и двумя фаянсовыми, исходящими душистым паром, мисками.

Помолившись, что уже вошло в привычку, мы отломали по горячему куску цампы, и, вооружившись костяными ложками, быстро опорожнили миски.

Когда с первым блюдом было покончено, в комнату, мелко ступая, вошла миловидная девушка в национальной одежде, и, встав на колени, поставила перед гостями медную тарель жареной баранины.

Есть без вилок нам было не привыкать, мясо, приправленное луком, тоже отправилось по назначению. Далее был подан тибетский чай, схожий с бутанским, после которого «стол» был убран, а мы возлегли на лежанки с валиками-подушками в головах и с наслаждением закурили.

— Каков будет план на завтра? — устроившись поудобнее, благостно вопросил вождь.

— Для начала навестим Панчен-Ламу и ознакомимся с городом. Дальше будет видно.

— Полушай, Этьен, — глядя в потолок, выдул струйку дыма Кайман. — Почему бы нам не купить себе дом? Надоели все эти временные пристанища, пора обосноваться капитально.

— А что? Умная мысль, — оперся я на локоть, стряхнув пепел в черепок. — Мне они тоже порядком надоели. Этим стоит заняться.

Постепенно разговор затих, нас разморили сытость и усталость, где — то в щели запел сверчок. Негромко и умиротворяющее.

— Хорошо — то как, — пробормотал Кайман. И все окутал Морфей. Своими мягкими крыльями.

Когда мы проснулись, за узким, выходящим во двор окном помещения, занималось утро, в прозрачном воздухе издалека доносились звуки гонга.

Во время завтрака, развивая вчерашнюю идею, мы пришли к решению, что помимо покупки дома, следует оставить имевшихся у нас животных.

Пони с яками были лучшим средством передвижения в горной стране, в чем мы воочию убедились. Но для ухода за ними и жильем требовался человек. И, желательно, надежный.

— Сунлинь, — не раздумывая, сказал Кайман. — Думаю, он согласится.

Выйдя во двор, и щедро расплатившись со спутниками, которые уже собирались в обратную дорогу, мы сделали ссыльному соответствующее предложение. Тот расплылся в улыбке.

— Я буду вам верным слугой, уважаемые кущо-ла (низко поклонился). — За кров, одежду и еду. Большего мне не надо.

— Каждый труд должен оплачиваться, — назидательно произнес я. — Ты будешь получать достойное жалование.

Для полноты ощущений мы подарили погонщику осла вместе с упряжью, и тот рассыпался в благодарностях.

— А теперь, Сунлинь, разыщи-ка нам хозяина, — обратился к китайцу Кайман. — У нас к нему разговор. После чего мы вернулись в комнату.

— Я к вашим услугам, — появился через несколько минут владелец караван-сарая. — Чего святые люди желают?

— У нас к вам разговор, — сидя на циновке поверх ковра, многозначительно, — изрек я. — Присаживайтесь.

— Весь внимание, — сделал умильное лицо толстяк, с кряхтеньем опустившись напротив.

— Мы с достопочтимым ламой Кайманом, — указал я четками на приятеля, — хотели бы приобрести в городе хороший дом. Вы не согласились бы нам в этом помочь? Естественно за плату.

— Всегда к вашим услугам, — оживился тот. — Послать за человеком?

— Кто он?

— Посредник в торговых делах, и мой добрый знакомый, — ответил владелец караван-сарая.

— Хорошо, мы ждем, — благосклонно кивнул я. — Посылайте.

Спустя полчаса во двор на муле въехал представительный старец в шелковом халате, спешился, передав повод слуге, и прошел к ожидавшим.

Выслушав нас, он вопросил, в какой части города нужен дом и располагаем ли мы достаточными средствами.

— На этот счет можете не беспокоиться, уважаемый — ответил Кайман. — Их у нас достаточно. А дом, я подчеркиваю — добротный и с хозяйственной постройкой для скота, нам нужен в тихом и красивом месте.

— Я понял, — наморщил лоб старик. — Постараюсь найти такой. Как скоро это вам надо?

— Чем быстрее, тем лучше, — сказал я. После чего, обсудив детали, мы договорились встретиться вечером.

Когда по двору процокали копыта, оставив Сунлиня на хозяйстве, мы с Кайманом стали готовиться к визиту к Панчен-Ламе. Для чего посетили одну из городских бань, где хорошо попарились и воспользовались услугами парикмахера, а заодно купили новую одежду. Старая была прожжена на стоянках у костров и поистрепалась в дороге.

Имевшееся у меня письмо, безусловно, было подспорьем для начала мессианской деятельности, но следовало, «показать товар лицом», и я пробудил внутреннюю суть. То — есть, составляющих. Приказав им выдать что-либо актуальное на ближайшее время.

Они поднапрягли извилины и сообщили, что спустя три недели на Таиланд обрушатся муссонные дожди, которые приведут к небывалому наводнению и гибели более ста тысяч населения.

— Ясно, — сказал я. — Отдыхайте. На связи. После чего, когда мы вернулись в караван-сарай, сообщил Кайману об очередном прозрении.

— Весомое дополнение к нашей индульгенции, — выслушав его, одобрил вождь, и на следующее утро, прихватив письмо, мы отправились во дворец Потала. На аудиенцию с Панчен — Ламой.

Это был второй по рангу иерарх после Далай — Ламы, который, спасаясь от коммунистического режима, уже много лет находился в эмиграции, злобствуя и проклиная захватчиков.

Высоко вознесшийся над долиной, построенный в седьмом веке, дворцовый комплекс по праву считался одним из чудес света, являлся местом обитания всех Далай-Лам и символом Тибета.

Обозрев его с фасада и поудивлявшись искусству древних зодчих, мы поднялись по ступеням к посту охраны, где сообщили дежурному офицеру, что доставили тибетскому иерарху послание от Верховного ламы Бутана.

После этого нас сопроводили в дворцовую канцелярию, начальник которой вознамерился его принять. Для передачи.

— Мне предписано это сделать лично, уважаемый — холодно заявил я. — В святейшие руки.

— Хм, — недоверчиво взглянул на меня чиновник. — А кто вы собственно такой?

— Лама Уваата.

При этих словах в его глазах возник неподдельный интерес, нам тут же было предложено сесть, а бюрократ, попросив обождать, заспешил к двери.

Минут через десять, запыхавшись, он вернулся и взялся сопроводить нас к «телу».

Поднявшись по изукрашенным росписью дворцовым переходам на третий этаж, мы оказались в изысканной, оформленной в восточном стиле приемной, где нас ждал второй чиновник. Более высокого ранга.

Первый, кланяясь, упятился назад, а второй назвался личным секретарем его Святейшества.

— Мы слышали о вас, уважаемый гуру Уваата, — вкрадчиво произнес он — Прошу следовать за мной. И сделал радушный жест в сторону широкой, отделанной позолотой двери.

Нажав рукоятку и потянув одну из створок на себя, секретарь пропустил монахов вперед и мы оказались в высоком, помпезно отделанном помещении. Матово сиял мраморный пол, устланный драгоценным ковром, вдоль украшенных гобеленами стен, изображавшими жизненный путь Будды, стояла вычурная, красного дерева мебель, вверху отсвечивали каскадами хрусталя люстры.

Спустя минуту из боковой двери кабинета шурша длинными золотистыми одеяниями, появился лет пятидесяти человек. Невысокого роста, инфантильный и хрупкого телосложения.

Когда он подошел ближе, мы с Кайманом чуть поклонились, а затем я протянул иерарху пенал с письмом от его коллеги.

— Мы рады видеть гуру Уваату на Крыше мира, — бесцветным голосом произнес сановник, приняв холеной рукой пенал и осмотрев целостность печати. — К нам дошли вести о вас из королевства Громового Дракона.

— Хорошо отлажена у святых отцов связь, — подумал я. — Почти как в фильме «Праздник святого Иоргена».

Далее нам было предложено сесть (хозяин расположился в похожем на трон кресле напротив), после чего сделал знак секретарю. Тот, поклонившись, вышел.

— Что привело вас в нашу заоблачную страну? — продолжил иерарх с непроницаемым лицом. — Затерянную на краю света.

— Ее покой и близость к Великому Учителю, — возвел я к потолку глаза.

— В остальном мире все суета — сует, благонравно добавил Кайман строку из Экклезиаста.

— И чем вы намерены заниматься? — последовал очередной вопрос.

— Созерцать отсюда Мир. И сеять. Доброе, разумное, вечное.

— В какой форме?

— В той самой, о которой Вы вероятно слышали. Я — Гуру.

При этой фразе святоша пристально взглянул мне в глаза, а потом отвел их. Смутить бывшего контрразведчика и прокурора было сложно.

— Не иначе как от святости этих мест, — добавил я, плавно разведя руками, — во время утренней медитации мне явилось очередное откровение.

— Могу я узнать, какое? — насторожился лама.

— Через месяц в Таиланде произойдет небывалой силы наводнение, которое может принести неисчислимые жертвы.

— Как? Где? Откуда вам это известно? — болезненно сморщился иерарх в своем кресле.

— Я сказал, в Таиланде, — раздельно повторил я. — Оттуда (уставил вверх палец).

— А может вы ошибаетесь? — поерзал инфантил в кресле. — Это на самом деле случится?

— Торг здесь неуместен, — значительно изрек Кайман. Поджав губы.

— Если эта весть придет в Бангкок с Тибета, — добавил я, — это еще больше возвеличит его в глазах миллионов верующих. А теперь прошу простить. У нас дела, о Мудрейший.

Вслед за чем мы с вождем встали, оставив «земного бога» в растерянности и, откланявшись, вышли.

За дверью нас ждал секретарь (судя по виду, он подслушивал), проводивший гостей из дворца до поста охраны.

— Посмею спросить, где вы остановились, кущо-ла? — изобразив почтение на лице, поинтересовался на прощание чиновник.

— В караван-сарае, сын мой, — ответствовал я. — Оставайся с миром.

— Да, здорово, мы грузанули этого святошу, — рассмеялся Кайман, когда оставшись одни, мы спустились по бесчисленным ступеням в город.

Немного побродив по его улицам, кишевшим восточными народностями, зашли в китайский ресторан, где славно отобедали, заказав утку по — пекински, лапшу и рисовой водки «маотай», а затем отправились в караван-сарай с чувством выполненного долга.

Вечером же, как и ожидалось, нас навестил протеже хозяина, сообщив, что имеет предложить дом в пригороде, отвечающий самым изысканным запросам.

— Изыски, нам ни к чему — заявил Кайман. — Главное, чтобы он был уютным.

— Могу вас в этом заверить, кущо-ла, — приложил руки к груди посредник.

Посмотреть жилище мы отправились следующим днем, оседлав пони.

Старик, гундя что-то под нос, и время от времени кивая знакомым, следовал на своем муле впереди, а мы с Кайманом трусили за ним. С отрешенным видом.

Миновав оживленный центр, а потом восточные ворота, мы проследовали по мощеной дороге к синей ленте реки, где среди зеленых тополиных рощ, там и сям виднелись крыши нескольких строений.

— Не хилые мэны тут живут, — сказал Кайман, когда мы миновали первые два, похожие на особняки «новых русских».

— Известно, не пролетариат, — согласился я. — Буржуи.

Между тем старик остановил своего одра у третьего, окруженного высокой каменной стеной, и постучал в глухие, закрытые ворота, рукояткой плети.

Нас по — видимому ждали, поскольку внутри загремел запор, и в них отворилась калитка.

Спешившись, мы привязали животных к бронзовому кольцу, вмурованному в стену, и прошли вслед за посредником во двор, где были встречены упитанным, средних лет мужчиной.

— Гун-ган сан, уважаемые ламы — поприветствовал он нас по — тибетски. — Я хозяин усадьбы. Она перед вами.

— Да, — сказал на пираха Кайман, взирая на дом. — Это явно не та хижина, что была у меня на Ориноко.

Строение, площадью в сотню квадратов, было двухэтажным. Первый, с высоким крыльцом — черного тесаного гранита, а второй из розоватой лиственницы. С плоской в этих местах крышей, украшенной по фронтону расписным фризом, шестью прямоугольными окнами вверху, а также вычурной террасой по периметру.

К нему примыкал просторный, выложенный светлыми плитами двор с колодцем, в дальнем конце которого имелась каменная постройка, а за ней виднелся цветущий сад, откуда легкий ветерок доносил тонкие ароматы.

Для начала хозяин показал нам дом, состоящий из кухни с обеденным залом, четырех комнат и домашней часовни, оборудованный подвалом, а затем постройку во дворе, оказавшейся конюшней.

После мы прошли в сад, состоявший из вишневых с яблоневыми деревьев, в центре которого, у небольшого пруда имелась ажурная деревянная беседка, а в тыльную часть окружавшей усадьбу стены, была врезана дубовая калитка.

За ней тянулся речной берег где блестела водная гладь Кьи Чу, а за рекой туманились горы.

Место и сам дом покупателям весьма понравились, о чем мы сообщили хозяину, вслед за чем перешли к торгу.

Он запросил цену в юанях, равную тридцати тысячам долларов, что нас вполне устроило. После чего стороны, ударив по рукам, на автомобиле хозяина, стоявшем в конюшне (им оказался советский УАЗ) отправились в столичный банк, где у лам, как известно, имелся валютный счет. В двенадцать с половиной миллионов фунтов стерлингов.

Там сняв необходимую сумму, при участии нотариуса оформили купчую. С соблюдением всех китайских законов и формальностей.

После мы вернулись назад, где мужчина передал новым хозяевам ключи от дома, распрощался и убыл.

— Достойный и уважаемый человек, — завистливо сказал ему вслед старик-посредник. — Окружной сборщик налогов. Переведен в Чунцин. На повышение.

Затем уехал и старик, получив свой процент за услугу, и мы остались одни. Полновластными хозяевами усадьбы.

Не откладывая в долгий ящик, решили переселяться. Очень уж хотелось почувствовать домашний уют и, как говорят, расслабиться.

Посоветовавшись, мы решили, что вождь для начала отправится в караван-сарай, дабы вместе с Сунлинем доставить сюда на животных наш скарб, а я пока прикину, что следует купить в дом, бывший совсем пустым, и где что оборудовать.

Спустя час маленький караван въехал во двор, мы развьючили его и определили животных в конюшню. Насыпав им в кормушки овса из остатков дорожного запаса.

— А это нам, — открыл крышку на плетеной корзине Кайман. — Прикупили по дороге. Внутри было жареное горячее мясо, сыр с зеленью, несколько пышных лепешек и бутыль китайского маотая.

Чуть позже, расположившись в беседке за низким столом, мы обмывали покупку. Неспешно чередовались тосты, велся душевный разговор, в воздухе кружились лепестки вишни. Почти как на нашей далекой родине.

Все последующие дни прошли в хлопотах и обустройстве.

Мы с Кайманом закупали в городе все по хозяйственной части, Сунлинь руководил нанятыми уборщицей и двумя плотниками.

Женщина прилежно вымыла дом, куда потом грузчики занесли и расставили мебельные с кухонным гарнитуры, а к ним японские холодильник с телевизором; мастеровые оборудовали конюшню денниками для лошадей с яком, после чего занялись сооружением небольшого причала на берегу за домом.

Нам с Кайманом хотелось иметь хорошее плавсредство для путешествий по воде. Как когда-то на Ориноко.

Протекавшая за усадьбой река, как я уже упоминал, была притоком Брахмапутры. Та же, рождаясь в Гималаях, несла свои воды через Китай с Индией и Бангладеш, впадая в Бенгальский залив Индийского океана.

К очередному воскресенью обустройство было завершено: жилье имело необходимый комфорт, животные хрупали овес в новых кормушках, а у свайного причала покачивался небольшой, но мощный глиссер.

Его мы заказали в одной из китайских торговых фирм, и товар был незамедлительно доставлен.

Последним штрихом было оборудование домашней часовни — непременного атрибута всякого дома в Тибете, где в окружении прочих культовых предметов, мы водрузили статую Будды из слоновьей кости. Он был перевоплощением девятого уровня, именовался «Будда Майтрейя» (в простонародье — Хотей) и олицетворял счастье, богатство, веселье и благополучие.

Что было нам с Кайманом по душе. А также по карману.

Воскурив перед божеством благовония и вознеся молитвы, мы тоже, вроде как ознаменовали свое перевоплощение. Из монахов странствующих, в оседлых.

Когда же небесное светило окрасило пурпуром горную цепь за засыпающей рекою, а в бамбуковой роще на дальнем берегу защелкал соловей, мы с вождем и Сунлинь снова сидели в беседке на ковре, отмечая новоселье.

Китаец приготовил отличный ужин, которому мы отдавали дань, смакуя французский «Мартель», специально купленный для такого случая.

Трели соловья вкупе с благородным напитком вскоре породили ностальгию, а когда он умолк, Кайман предложил, — давай споем. Душа просит.

— Можно, — согласился я. — Тунчжи (обратился к Сунлиню). — Тащи гитару.

Парень замелькал пятками к дому.

— Что будем петь? — когда тот вернулся с инструментом, — спросил я у приятеля.

— О таком вот вечере, — показал он рукой в сторону все еще осененных последними красками заката гор. — И о нас. Дай я тебя поцелую, рэволюционер, — чмокнул в щеку сына Поднебесной.

Я подумал, взял несколько вступительных аккордов и затянул

тихим переливом зазвенели струны

выдал с надрывом.

закончил я, после чего плеснув в стакан коньяка, залпом выпил.

Китаец, все это время внимавший открывши рот, протянул мне репку, а Кайман хлюпнул носом и сказал, — это точно про меня.

— В смысле?

— Вот так бывало, приду с гулянки бухой, лягу спать, а внутри огонь. Подняться, сил нет, мучаюсь. Маманя покойная встанет, принесет ковш воды, напоит — «спи дитятко».

— Вот она, сила искусства, — подумал я. И перешел к «Мурке». Для поднятия, так сказать, тонуса.

Проснулся на заре. В той же беседке. Над рекой клубился легкий туман, было зябко, вниз по течению плыла джонка.

Допив из бутылки остатки коньяка, пошевелил храпящего приятеля, рядом с которым мирно сопел Сунлинь.

— Вставай, лама Кайман! На утреннюю молитву!

 

Глава 9. Консенсус с коммунистами

За решеткой пыльного окна чирикали воробьи, в солнечном, проникавшем в камеру луче, парила пушинка, я сидел, скрестив ноги на шконке, погруженный в нирвану, и размышлял. Над тем, что случилось.

Отметив новоселье, а также учитывая трудный путь, мы решили устроить себе отпуск.

По утрам, после спортивной разминки и медитаций, Кайман спускался к реке, где удил спиннингом рыбу, я, сидя в тени на террасе, пополнял дневник новыми записями, Сунлинь копался в саду и занимался хозяйственными делами.

Далее следовал обед, а во второй половине дня мы прогуливались по окрестностям. Посещая древние храмы и монастыри, или же спускались вниз по реке на катере.

С заходом солнца, посмотрев вечерние новости, мы втроем сидели за чаем в беседке, ведя философские разговоры и слушая стихи великого китайского поэта Ли Бо, жившего в восьмом веке, которые читал Сунлинь. Грустные и проникновенные.

навевали отрешенность и покой, древние строки.

В такие минуты хотелось слиться с природой, плыть в вышине облаком или скользить речной струей в неизвестные дали.

За несколько дней до истечения того срока, который был назван при встрече Панчен-Ламе, я отправился в город. Нужно было заказать спутниковую тарелку для телевизора (он брал только китайские программы), а заодно сделать ряд других покупок.

Оформив покупку и назвав адрес, по которому следовало доставить антенну, я вышел из магазина и направился к газетному киоску, намереваясь купить свежий номер «Жэньминь Жибао».

В это время из-за угла выкатил черный лимузин, остановился рядом и из него вышли двое, в шляпах и мешковатых костюмах.

— Лама Уваата? — спросил старший, коренастый крепыш, заступив мне дорогу.

— Да, сын мой. Чем могу быть полезен?

— Министерство государственной безопасности КНР. Майор Ли, — сунул он мне в лицо малиновое удостоверение. — Проедете с нами.

К такой встрече я всегда был готов и не моргнул глазом.

— Только не быстро, уважаемый. В машине меня укачивает.

Второй, длинный и худой, молча открыл заднюю дверь, я уселся на сидение. Он рядом.

Крепыш устроился впереди, поправил шляпу и бросил водителю, — трогай.

Миновав старую часть города, мы пересекли автомобильный мост через реку, направляясь в новую — китайскую. Отстроенную в европейском стиле.

Там, на одной из улиц, машина остановилась у административного вида серого здания, окруженного стеной, просигналила у ворот, те откатились в сторону. Лимузин, урча мотором, въехал внутрь и остановился.

— Выходите, — открыл дверь худой (я исполнил), после мы проследовали по мощеному двору с часовым на вышке, к глухой металлической двери. На ней значилось иероглифами «Стой. Пропуск!».

Майор нажал кнопку сбоку, внутри щелкнул запор, дверь бесшумно распахнулась.

Второй часовой, с оттянутой «ТТ» кобурой и дубинкой в руке, взглянув в протянутое ему удостоверение, щелкнул каблуками, и мы проследовали по гулкому, с запахом хлорки коридору.

Туда выходило десятка полтора дверей оборудованных «кормушками» с глазками, вдоль которых прогуливался вертухай с ключами. Налицо был следственный изолятор.

У одной из них, с номером «13» мне приказали остановиться, вертухай отпер замок и потянул дверь на себя. — Входите.

Я шагнул вперед, она затворилось, лязгнул засов. Все стихло.

Лама Уваата оказался в одиночной камере.

В таких, в бытность прошлой службы, мне приходилось бывать много раз, с проверками и душещипательными беседами.

Теперь, судя по всему, беседовать будут со мной. Чекисты из Поднебесной.

Камера была размером два на три, с зарешеченным окном, узкой деревянной шконкой, бетонной парашей в углу и торчащим из стены медным позеленевшим краном над жестяной раковиной. Из которого с четкостью метронома капала вода. Отсчитывая минуты бытия. А может быть вечности. Кто знает?

Спустя час, позади снова загремел засов, и дверь распахнулась.

— На выход! Руки за спину! — приказал тот же охранник.

За углом коридора нас ждал второй, отворивший решетчатую дверь и сопроводивший задержанного в следственный кабинет, рядом с которым находилась караулка.

Окно в нем тоже было зарешеченным, под ним стоял двух тумбовый стол, за которым восседал средних лет человек с бледным одутловатым лицом, в габардиновом кителе с полковничьими погонами. Перед ним лежала серая папка и стояла пепельница.

— Свободен, — отпустил полковник охранника (тот, козырнув, вышел), после чего указал мне на привинченный в центре кабинета табурет. — Присаживайтесь.

Я сел с бесстрастным лицом, смиренно сложив руки на коленях.

— Так значит вы у нас лама Уваата? — извлек военный из кармана портсигар, оттуда сигарету и щелкнул зажигалкой. По кабинету поплыл дым и запах хорошего табака.

— Да, уважаемый, — чуть наклонил я голову. — Именно.

— Откуда и в каких целях прибыли в нашу страну?

— Из Бутана. Проповедовать великое Учение и прорицать будущее.

— Чем можете это подтвердить?

— Я был на приеме у Святейшего, передав ему рекомендательное письмо от Верховного ламы Бутана.

— Вы знакомы с его содержанием? — прищурился контрразведчик.

— Нет. Оно сугубо конфиденциальное.

— В таком случае ознакомьтесь, — открыл он папку и протянул мне лист пергамента.

Я встал, шагнул к столу, взял его в руки и прочел.

«Не верьте этому человеку. Он исчадие ада» значилось там, а ниже стоял оттиск перстня королевского иерарха.

— Письмо передал мне адресат, — пыхнул полковник дымом. — Как истинный патриот. А мы организовали за вами наблюдение.

— Вот как? — вернув пергамент, вернулся я на свое место. — И каковы его результаты? Если не секрет, конечно.

— Не в вашу пользу. Вы оба европейцы, слуга сосланный контрреволюционер, а в банке Лхасы у вас валютный счет на космическую сумму. Что имеете сказать? — стряхнул собеседник пепел с сигареты.

— Почему лама Бутана такое написал, это на его совести, — пожал я плечами.

— Мы европейцы, но приняли буддизм, что не противоречит религиозным канонам. Сунлинь честный человек, и нас не интересуют его убеждения. А счет в банке, подарок короля Бутана за прорицательства, — развил мысль дальше.

— Кстати, «патриот» сообщил вам об очередном? В отношении Таиланда?

— Это все блеф, — скривил губы полковник. А потом, грохнув кулаком по столу, визгливо заорал, — на какую разведку работаешь, сволочь!

— Попрошу на меня не орать, — бесцветным голосом сказал я. — Допрос нужно вести спокойно.

В следующий момент чекист выскочил из-за стола и хлестнул задержанного по щеке, — ты еще будешь меня учить, падаль?!

Составляющие внутри, возмутились «бей!», я на автомате вскочил и хряснул хама кулаком в ухо. Боец тайного фронта отлетел к стене, визжа как резаный поросенок.

Спустя пару секунд, в распахнувшуюся дверь вломилась целая кодла охранников. Первого я саданул ногой в лоб и сцепился со вторым, но остальные дружно заработали дубинками.

Последнее, что увидел, был тупой носок армейского сапога у лица. Потом в глазах вспыхнуло и погасло…

— Пи-ить, — шевельнул я пересохшими губами.

В них ткнулось что-то прохладное, и гуру довольно зачмокал. Как в далеком младенчестве.

Затем с трудом открыл глаза, кругом была муть, вскоре рассеявшаяся.

— Где я?

— Среди друзей, уважаемый гуру Уваата, — проворковал чей-то голос, и я увидел сидящего рядом на стуле мужика в круглых очках и наброшенном на плечи белом халате. Рядом с ним стояла средних лет женщина-врач. С фонендоскопом на шее и поилкой.

— Я инструктор ЦК Компартии Китая Лю Цин, — оскалил зубы очкастый. — Как вы себя чувствуете?

— Вашими молитвами, — буркнул я, с трудом подняв руку и пощупав голову. Она была забинтована. Пальцы наткнулись на нос, там хрустнуло. Не иначе был сломан.

«Гребаные китайцы» подумал я, а вслух поинтересовался, — сколько я здесь? В этой палате.

— Девятые сутки, — ответила врач, осторожно поставив поилку на прикроватную тумбочку.

— А как в Бангкоке? — взглянул я на партийного инструктора.

— Увы, — там небывалое наводнение и жертвы, — вздохнул тот. — Мы скорбим о наших братьях. Но вы не беспокойтесь, все виновные наказаны, — поправил на мне одеяло.

— В смысле?

— Панчен-Лама лишен сана и отправлен на каторжные работы, а допрашивавший вас начальник госбезопасности Тибета расстрелян. Как проявивший политическую близорукость.

«Круто заворачивают тут марксисты» мелькнула мысль. «Не хуже Иосифа Виссарионыча».

— Вами заинтересовался сам товарищ Дэн Сяопин, — между тем продолжил партийный функционер. — После выздоровления мы отправимся к нему в Пекин, — легонько похлопал меня по плечу ладошкой. — А пока отдыхайте.

Затем, распрощавшись, гость удалился, врач сделала мне укол, и я погрузился в сон. Крепкий и исцеляющий.

В следующие дни пошел на поправку. Персонал в больнице был высший класс и в процедурах не скупился. Мне склеили нос и провели томографию (внутри было все в порядке), а затем пациент пожелал изменить разрез глаз, что несколько удивило эскулапов.

— Так я буду похож на ханьца, - разъяснил я. — Что понравится товарищу Дэн Сяопину.

— Вы уверены? — поинтересовался главный врач.

— Более чем.

В результате мне сделали соответствующую подтяжку.

— А что? Очень даже недурно, — сказал я, когда спустя несколько дней после нее, мне поднесли зеркало. Оттуда глядела точная копия Джеки Чана. Только бритого.

Спустя еще сутки, меня в палате навестили Кайман с Сунлинем.

Когда их подвели к кровати, они недоуменно переглянулись.

— Вы кто? — недоуменно вопросил Кайман.

— Лама Уваата, — прищурил я и без того узкие глаза — Не узнал, старого друга?

— Теперь узнал. По голосу, — прыснул вождь. — А так, вылитый китаеза.

Затем посетители определили в тумбочку пакет с фруктами и бутылкой коньяка внутри, сели на стулья, и я спросил, как они меня отыскали.

— Спустя час, после того как ты ушел в город, к нам нагрянули «гэбэшники», — начал Кайман. — И отправили в каталажку.

Там стали прессовать, в результате я забыл китайский язык и стал давать показания на пираху.

Ну а вот он, — кивнул на Сунлиня, — заявил, что как бывший комсомолец желает говорить только с секретарем райкома.

Там наш малыш (потрепал парня по вихрам) рассказал, что мы оракулы из Бутана и были на аудиенции у Панчен — Ламы, где предсказали наводнение в Таиланде. За что обоих незаконно арестовали.

Партийного товарища это сообщение заинтересовало, он все записал. После чего доложил наверх по команде. Ну и началась разборка.

— Откуда ты узнал о предсказании? — взглянул я, на невозмутимо сидевшего китайца.

— Подслушал, когда вы говорили о нем в караван-сарае, — ответил тот. — Это у нас национальная традиция.

— Ты так больше не делай, Сунлинь, — назидательно сказал я. — Нас подслушивать нельзя. Других можно. Извини, Кайман, что прервал. Так что было дальше?

— Потом нас, извинившись, отпустили, сообщив, что ты здесь. И разрешили свидание.

От всего услышанного я расчувствовался (вот что значит настоящие друзья), всхлипнул и попросил коньяка. Ее мы распили на троих. Из стоявшей на тумбочке мензурки.

Через несколько дней, когда опираясь на трость и чуть прихрамывая, я прогуливался по больничному парку, меня снова навестил посланник лидера китайских коммунистов.

Он сообщил, что, по мнению врачей Уваата практически здоров, и на следующее утро мы вылетаем в Пекин. Для предстоящей встречи.

— Могу я захватить на нее своего друга? — поинтересовался я. Он всегда мечтал увидеть Председателя.

— Исключено, — последовал ответ. — А теперь я вас отвезу домой. Собирайтесь.

«Голому собраться — только подпоясаться» мелькнуло в голове, и мы направились по аллее к корпусу.

Чуть позже на служебном автомобиле с шофером, за которым на некотором удалении следовал второй, мы подъехали к нашей фазенде.

У ворот инструктор распрощался со мной, сообщив время, к которому следовало быть готовым, после чего машины развернулись и исчезли.

Еще через минуту мы с Кайманом радостно обнимались, а Сунлинь, стоя рядом, улыбался. Загадочно, как все азиаты.

Далее мы немного отметили встречу в саду, который украсился кустами цветущих роз и флоксов, высаженных китайцем.

Когда же, убрав посуду, он оставил нас наедине, я сообщил Кайману о предстоящем вояже.

— Это уже стратегический уровень, — почесал затылок вождь. — Как думаешь? Прокатит?

— Бог не выдаст, свинья не съест, — ответил я. — Попробуем.

Утром, в том же составе, что и накануне, мы выехали в аэропорт, находившийся в часе езды от Лхасы.

Инструктор всю дорогу молчал, сидя с отсутствующим видом. Я тоже.

Как пройдет встреча с китайским лидером, и что там говорить, не думал.

В прошлой жизни, по роду службы, мне приходилось встречаться с секретарями ЦК, несколькими отечественными политиками, и даже одним маршалом. И никогда сценарий не повторялся. Все были разными. Так что забивать себе голову не стал. Любовался горным пейзажем.

Аэропорт располагался в долине, на берегу довольно широкой реки и состоял из терминала со взлетной полосой, на которой взлетал очередной самолет. Как в замедленной съемке.

Миновав терминал, машины проследовали к КПП с полосатым шлагбаумом, охранявшемуся солдатами, а после проверки документов — отдельно стоявшему борту. Судя по камуфляжной раскраске, военному.

По спущенному трапу, у которого застыл майор со вскинутой к козырьку кепи рукою, мы с инструктором поднялись в пассажирский отсек, где расположились в двух креслах. Внизу звякнул убираемый трап, один из пилотов захлопнул люк, и за иллюминатором стали бесшумно проворачиваться винты. Набирая обороты.

Далее самолет вырулил на взлетную полосу, на минуту замер, а потом тронулся по ней. Все убыстряясь.

Под колесами загудел серый бетон, потом звук исчез, и возникло хорошо знакомое ощущение полета.

Набрав высоту, стальная птица взяла курс на север. Под крыльями поплыло Тибетское нагорье.

Спустя четыре часа полета мы приземлились в аэропорту Пекина «Шоуду», что следовало из неоновой вывески, где были встречены двумя типичными чекистами в штатском. А откуда, на уже ждавшем нас автомобиле, проследовали в ведомственную гостиницу.

Там мне был выделен одноместный люкс, после чего лама Уваата отобедал со своим спутником в пустынном ресторане. По завершении же трапезы, тот сообщил, что вечером мы отправляемся в государственную резиденцию Первого лица, именуемую «Дяоюйтай».

Известие было воспринято мною с пониманием.

На заходе солнца туда нас из гостиницы доставил вертолет, приземлившийся на громадной парковой территории.

Среди ухоженных деревьев, искусственных голубых озер с альпинариями и подстриженных лужаек, виднелись помпезные особняки, к одному из которых, окруженному реликтовыми гинко билоба, нас довез автомобиль охраны.

В сопровождении офицера безопасности мы вошли в фойе, выполненное в стиле ренессанс, где нас встретил второй, в гражданском, сопроводивший по мраморной лестнице на второй этаж.

Здесь, попросив меня обождать в просторном холле с дежурным за массивным столом, уставленным телефонами спецсвязи, мои спутники исчезли за высокой, темной полировки дверью.

Я присел на один из бархатных стульев, под картиной неизвестного мне мастера, изображавшей Великую китайскую стену, и стал скромно ждать. Оглядывая помещение.

По его периметру, сверху, на меня взирали национальные вожди, начиная с Сунь Ятсена до Великого кормчего; в дальнем конце, в штативах, алели партийные знамена, над которыми сиял герб страны, именуемый «Ворота Небесного Спокойствия».

Впрочем, созерцать все это долго не пришлось. Из двери появились инструктор со встретившим нас сотрудником, после чего первый уселся на кожаный диван, а второй сделал мне приглашающий жест, — входите.

Оправив на плечах новую оранжевую накидку с индийским и бутанским орденами, нацепленными на нее по случаю, оракул кивнул, — понял.

За дверью оказался короткий тамбур, я толкнул вторую и оказался в обширном кабинете, с мягким ковром на полу, отделанном благородными породами дерева, высоким потолком с лепниной и приглушенным светом.

— Подойдите, — раздался негромкий голос.

У открытого окна, с бархатными шторами, в дальнем его конце, стоял невысокий пожилой человек, в сером френче и широких отутюженных брюках, держа в пальцах зажженную сигарету.

Китайскому лидеру тогда было под восемьдесят, но выглядел вождь довольно бодрым. Происходивший из семьи мелкого помещика, он с юных лет занимался революционной деятельностью, в связи с чем был вынужден эмигрировать во Францию, а потом Советский Союз, где получил блестящее образование.

Впоследствии, вместе с Красной армией, он участвовал в освобождении Китая, а потом занимал крупные государственные посты, став генсеком ЦК КПК и правой рукой великого Мао.

Далее, попав в опалу, был их лишен и сослан в провинцию, а после смерти Великого Кормчего, снова возглавил партию и государство, в котором проводил успешные реформы.

В прошлом аграрная и отсталая страна становилась индустриальной, показывала небывалые достижения в экономике и уверено продвигалась к светлому будущему, то — есть победе коммунизма.

Китаем я интересовался давно, когда еще служил моряком на подводном крейсере.

И как-то на политзанятиях, где после событий на Даманском, бичевался неверный курс восточного соседа, имел неосторожность привести цитату из выступления Мао Цзедуна, прочитанного в «Известиях». Там диктатор заявлял, что в грядущем веке Поднебесная будет мировым лидером, определяющим всю геополитику. За что стал предметом обсуждения на комсомольском собрании, а политотдельцами едва не был помещен на гауптвахту.

Впоследствии все так и стало.

Проникшись тем, что вспомнил, я сделал несколько шагов вперед, сложил ладони перед грудью, изобразив поклон, и остановился.

— Прошу вас, — указал Дэн Сяопин рукой на кресло у золоченого, с лапами грифона, столика, на котором стояла пепельница из нефрита, а рядом голубела открытая пачка сигарет «Панда». Я сел. Диктатор устроился напротив.

Примерно с минуту он молчал, окутавшись дымом и пристально меня разглядывая.

— А вы совсем молодой человек, лама Уваата. И такие способности. Не кажется ли это вам странным? — спросил с легкой иронией.

— В этой жизни да, но были и предшествующие, — уважаемый Председатель (выдержал я паузу). — Странностей в нашем мире достаточно. Вы совершенно правы.

— Сначала вы выдали несколько пророчеств в Латинской Америке, — продолжил он. — Затем в Бутане, а теперь у нас, Все они сбылись. Что это?

«Быстро сработала китайская разведка» подумал я. «Не все чекисты у них дубы», после чего изобразил на лице глубокомыслие.

— Это дар небес (возвел кверху глаза). — После релаксации.

— Вполне научное обоснование. Допускаю, — стряхнул диктатор пепел с сигареты. — И кем вы были в прошлом?

— Шахтером, военным моряком, контрразведчиком и прокурором, — не стал я лукавить.

— Так вы знаете будущее? — откинулся он в кресле.

— Да. В некотором роде.

В кабинете возникла тишина, и стало слышно, как размеренно отсчитывает время маятник напольных часов у входной двери.

— Когда я уйду? В иной мир, — последовал вопрос. — Вам это известно?

— 19 февраля 1997 года, — чуть помедлив, ответил я. Вопрос был довольно щепетильный.

— Значит, у меня еще есть время?

— И немало.

— Хочется верить.

А почему вы стали ламой и прибыли на наш континент? — загасил сигарету в пепельнице сухим пальцем собеседник. — Ведь есть и другие. Та же Америка или Европа.

— Не люблю американцев, — честно ответил я. — Как, впрочем, и европейцев. В новом веке они будут на задворках истории.

— Наши мысли совпадают, — благосклонно кивнул лидер китайских коммунистов. — Так значит мы союзники? (пристально взглянул мне в глаза).

— Можете мною располагать, — сделал то же я. — Лама Уваата слов на ветер не бросает.

— Я это знаю, — снова последовал кивок. — И последний вопрос. — Кто вы по национальности?

— Русский.

— А по виду истинный ханец, — изрек вождь. После чего на его лице мелькнуло подобие улыбки.

— Зачем вы здесь, а не там, я спрашивать не буду, — констатировал он. — Это, скорее всего, личное.

— Вы правы, — ответил я. Лидер Китая мне все больше нравился. В нем просматривалась мудрость Конфуция. И собеседник, несомненно, был титаном мысли.

Далее перешли к практическим вопросам.

Мне было предложено переехать в Пекин, став личным советником Председателя, на что я вежливо отказался.

— Наиболее благоприятные условия для моей работы Тибет, — сказал, постаравшись придать голосу больше искренности. — Оттуда я могу прорицать нужное для государственных и других решений, а Вы распоряжаться всем по своему усмотрению.

— Хорошо, — согласился вождь. — А что взамен? Такое дорогого стоит.

— Торжество коммунистических идей и крах мирового капитала. Это меня вполне устроит.

— Вот как? — прищурился Дэн Сяопин. — Наши цели совпадают.

 

Глава 10. Мессия

Прошло пять лет. Стояла осень 1988-го.

Советский Союза выводил свои войска из Афганистана, Папа римский Иоанн Павел II совершил тринадцатидневную поездку в Уругвай, Перу и Боливию; власти Никарагуа выслали из страны посла США и семь сотрудников американского посольства, обвинив их в подстрекательстве к антиправительственным выступлениям.

Мы с Кайманом сидели на берегу озера Манасаровар, расположенного в нескольких сотнях километрах к западу от Лхасы и созерцали видневшуюся в дымке, священную гору Кайлас.

Манасаровар считалось порождением ума Бога, и было создано, чтобы показать его величие и могущество. На тибетском название озера звучало как «Мапан Цхо», что означало «Непобедимое». Один из древних свитков гласил: «Когда земля Манасаровара касается тела, когда кто-либо купается в нем, он отойдет в рай Брахмы. Кто пьет его воды, отойдет в рай Шивы и будет освобожден от грехов ста своих жизней. Даже зверь, который носит имя Маносаровара, уйдет в рай брахмы. Его воды — жемчуг».

На скальном плато, в пару сотне метров от берега, стоял наш личный вертолет Ми-8, у которого охранники устанавливали палатку, а мы глядели вдаль, погруженные в раздумья.

Регулярные «осенения», которые стали посещать меня после встречи с Председателем Дэн Сяопином, приносили свои плоды, и Китай добился небывалого экономического прогресса.

Уже организованные великим реформатором, шедшие там экономические преобразования получили изрядную подпитку в результате притока иностранных инвестиций, выгодных контрактов с займами, а также безвозмездных грантов.

Они получались от других стран в обмен на информацию об ожидающихся там природных катаклизмах и техногенных катастрофах, готовящихся переворотах с терактами, а также других, жизненно важных для них, сведений стратегического плана.

Причем все это подавалось на научной основе, под прикрытием новейших исследований и политтехнологий, из специально организованного центра. Официально он именовался «Макао», находился в Пекине и подчинялся ЦК, а фактически — во дворце Потала Лхасы. В лице твоего покорного слуги, читатель.

Объявлять себя новым Нострадамусом в двадцатом веке было несерьезно, к тому же я не гнался за известностью и славой, поскольку всегда был скромным.

Первые два «прогноза» озвученные представителями Китая в ООН касательно Бейрута с Гренадой были фактически проигнорированы. Но когда там произошли крупный теракт и государственный переворот с убийством премьер-министра Бишопа, члены-участники озадачились.

Далее последовали еще несколько предсказаний, другим странам, которые оправдались, и, как говорят, «процесс пошел». Набирая обороты.

Как всегда в таких случаях, пресса с телевидением, падкие до сенсаций, разразилась шквалом газетных публикаций и всякого рода передач, выдавая на этот счет самые невероятные гипотезы.

От разработки китайскими учеными новых шпионских средств, до вступления руководителей Поднебесной в контакт с представителями внеземных цивилизаций. По примеру американцев.

Коммунисты же продолжили дело, использовав основной принцип марксистского «Капитала»: деньги-товар-деньги. Для всех государств с чуждой идеологией. Исключение было сделано для стран соцлагеря. Те получали некоторую скидку.

Поставили мы в известную позу и спесивых янки, сначала было отказавшихся от сотрудничества.

За два часа до старта их космического шаттла Челленжжер в январе 1986 — го, китайское агентство Синьхуа выдало на всех каналах, включая английский, предположение о серьезных технических неполадках в его системах.

Через семьдесят три секунды после запуска, чудо передовой мысли — шаттл приказал долго жить. В смысле, взорвался. Ущерб составил порядка шести миллиардов долларов, в Конгрессе разразился скандал, а президент Рональд Рейган загремел в больницу с инфарктом.

Не останавливаясь на достигнутом (железо нужно ковать, не отходя от кассы), спустя месяц «центр» озвучил по тому же каналу информацию о высокой аварийности атомных подводных лодок ВМС США.

Госдепартамент ответил резкой нотой, и уже 13 марта их стратегический ракетоносец «Натаниел Грин» потерпел крушение в Ирландском море.

А вот грядущую катастрофу на Чернобольской АЭС удалось предотвратить. Отец «перестройки» Горбачев тогда был еще не полностью куплен Западом, хотя упорно вел страну к бесславному концу. Который был не за горами.

Впрочем, об этом гуру Уваата благоразумно молчал. Не видя конкретного решения.

Оказываемые же Пекину услуги получили должную оценку.

Спустя год, после одной из встреч с Дэн Сяопином, к которому Уваата проникался все большим уважением, я выразил мысль о назначении на должность Панчен — Ламы Каймана (та все еще оставалась вакантной). К тому времени приятель стал докой в буддизме, и, как бывший вождь племени, все больше проявлял склонность к руководству.

Предложение было воспринято с пониманием.

— Такой духовный наставник будет в Особом районе к месту, — чуть подумав, изрек Председатель. — Я распоряжусь (смежил веки).

Спустя несколько дней Кайман прошел собеседование в соответствующем отделе ЦК и торжественно был возведен на высокую должность. Которая, фактически, являлась синекурой, ибо все управление Тибетом осуществляла китайская администрация.

Панчен — Лама же благословлял из Поталы ее деятельность, принимал участие в пышных церемониях, а заодно присматривал за монастырями с храмами. В которых, за редким исключением, предавалась безделью целая армия молодых и крепких бездельников.

А поскольку таких мы с Кайманом не любили, то, по примеру компартии Китая, он тоже занялся реформами. Слуги господни стали привлекаться к общественно-полезному труду, изучать марксизм и внедрять его в массы. Наряду со Святым учением.

Достигли нас и приятные новости с берегов Ориноко. В Лхасу из Бутана было доставлено письмо от сеньора Мигеля.

В нем старый кабальеро сообщал, что племя пираха окружено его заботами, поученные от нас финансовые средства используются по назначению, а еще у меня родился сын, названный в честь деда с отцом Уваатой. Мальчику шел третий год, и кабальеро был его крестным.

— Это ж надо, — прослезился я. В той жизни у меня была только дочь, и я всегда мечтал иметь сына.

По этому поводу мы организовали небольшой сабантуй, и я вознамерился навестить жену с сыном.

— Не вздумай, — изрек Панчен-Лама Кайман. — Это опасно.

Дело в том, что в отношении нашего «центра» произошла утечка. Американское ЦРУ с СИС Великобритании пронюхали, кто за этим стоит, и китайские спецслужбы предотвратили уже две попытки проникновения в Тибет их агентов. Нелегала и действующего под дипломатическим прикрытием.

— Лучше давай сделаем вот что, — развил свою мысль новый иерарх. — Я открою буддийскую миссию на Ориноко. Ее главой будет Сунлинь. Он займется воспитанием твоего парня и будет на связи, а заодно распространит влияние буддизма на другие индейские племена. Совместим, так сказать, полезное с приятным.

Взвесив все «за» и «против», оракул согласился, миссия была учреждена, и я в этом плане успокоился. Сунлинь регулярно информировал нас о семьях, моем сыне и успехах миссионерства. Короче, все шло как нельзя лучше.

Сегодня же, чтобы улучшить карму, в которой весьма нуждались, мы с Кайманом прилетели помолиться священной горе Кайлас. Точнее совершить кору.

У буддистов всего мира она почиталась особо, а современная научная мысль считала Кайлас проводником между мирами. Нашим и потусторонним. Куда попадают души усопших.

Как Земля вращается вокруг светила, дающего ей жизнь, так и тибетские паломники совершают обход вокруг этой горы, именуемой еще Осью Земли. Они верят, что после него гарантированно возродятся в Чистых землях на небесах. Ибо божественная сила этого места столь могущественна, что может очистить карму, то есть стереть все причины, которые могли бы привести к рождению в нижних мирах, а также среди людей или животных.

Я же знал это наверняка и не преминул воспользоваться такой возможностью.

Кора имела протяженность в пятьдесят три километра и обычно длилась три дня, с ночевками под открытым небом. При этом, мыслить следовало только о неземном, созерцать внутри себя, а на привалах медитировать.

— Ну что, по сто грамм? — оторвавшись от созерцания, сказал Кайман. — А то дело к вечеру, холодает. Кайлас очистился от тумана, его снежная вершина расцветилась волшебными красками заката, от озера потянуло свежестью.

— Можно, — ответил я. — После чего мы встали и направились к биваку.

У армейской палатки жарко потрескивал костер, пилот вертолета с седой головой (ветеран войны в Корее), помешивал ложкой закипавший чай с маслом яка, а бортмеханик и два охранника — монаха из Шаолиня (владельцы черных поясов) резали на брезенте зажаренное на вертеле мясо, хлеб и открывали консервы.

— Вуфань, — обратился к старшему монаху Кайман. — Ночь будет холодной, принеси всем чего-нибудь покрепче чая.

— Слушаюсь, Учитель, — поклонился монах и зарысил к вертолету.

Вскоре он вернулся с тремя красно-белыми бутылками маотая, что было весьма ко времени.

Далее Панчен-Лама благословил вечернюю трапезу, в алюминиевые кружки был разлит животворящий напиток, все выпили до дна и стали подкрепляться.

С первыми лучами солнца, воспрянув ото сна и помолившись в сторону востока, мы с Кайманом, распевая мантры, двинулись по священному пути.

В руках у нас были посохи, за плечами мешки с одеялами и продуктами на три дня. Остальным было приказано ждать на берегу озера.

Утренняя заря разгоралась все ярче, Кайлас окрасился причудливыми тонами, прозрачный воздух холодил лица и манил далями.

Все точки маршрута, с которых открывалась гора, были помечены кладками из камней, увенчанных черепами яков, с выбитыми у оснований священными письменами.

Спустя час тропа повернула на юг и запетляла по долине реки Ла Чу — «Вода Богов», по тибетски.

Ближе к полудню, когда над скалами заискрилось марево, а небо стало бледным, Кайлас открылся перед нами во всем своем величии.

Снежная верхушка ослепительно блестела, контрастируя с черным гранитом, на одном из склонов четко просматривался древний знак огня — свастика.

Сюда, что я знал по прошлой службе, в поисках высших знаний на благо Рейха, в годы войны проникла экспедиция его тайной организации «Аненербе». Но ни знаний, ни сверхоружия Богов не получила. Канув в вечность.

На еще зеленой горной лужайке, рядом с которой звенел ручей, мы отдохнули, подкрепившись лепешками и водой, а затем в вечном безмолвии тронулись дальше, помогая себе посохами.

К вечеру добрались до плато с полуразрушенным древним храмом над обрывом, именуемым Дрира Пхук, где навестив культовую пещеру с отпечатком стопы Будды, заночевали у монахов. Их в обители было трое.

Самый старый — носивший имя Хушахе, разменявший вторую сотню лет и пришедший в него мальчиком, показал нам имевшуюся у него реликвию. Пожелтевший пергамент эпохи Цинь с красной печатью, хранившийся в костяном футляре. Он знал письменность тех лет и прочел начертанный на бумаге текст.

В нем значилось: «И самая святая из всех гор, из всех вершин — это гора Кайлас. На ней, одетой серебряным светом, обитает бог грозный и милостивый — Шива. Принявший в себя все силы мироздания, порождающий жизнь земных тварей и истребляющий их. Никто из смертных не смеет взойти на гору, где живет Он. Ибо увидевший божественный лик, должен умереть».

— И что же, уважаемый, кущо — ла, — обратился я к старцу, когда тот дрожащими руками бережно свернул пергамент, вернув его в футляр. — Так за все время на Кайлас никто и не поднялся?

— Нет, — покачал тот белой головой на морщинистой шее. — Правда, когда много лет назад в остальном мире была война, к ней приходил отряд воинов с железными цветками на шапках. У главного был знак огня на шее, он говорил на нашем языке и спрашивал про гору.

— Что именно?

— В чем ее священная сила и как подняться на вершину. Я сказал: «поднимись, там узнаешь».

И что было дальше?

— Чужеземцы были смелые люди. Пошли вверх, обвязавшись веревками, друг за другом и почти достигли вершины. А потом оттуда на них опустилось облако. Больше мы их не видели.

— Немцы? — взглянул на меня Кайман.

— Да, скорее всего это были альпийские стрелки «Эдельвейс». В Третьем Рейхе существовала тайная организация «Аненербе», искавшая в Тибете высшие знания.

— М-да, — таинственный объект, — протянул над горящим очагом руки Кайман. — Хорошо бы подняться на его вершину.

— Как-нибудь попытаемся, — сказал я. — Непременно.

Вторые сутки пути принесли нам очередное открытие.

На перевале Долма-Ла (высшей точке коры), после того, как согласно ритуалу, паломники сняли с себя старую одежду и переоделись в новую, у очередной кладки камней со священными письменами, мы обнаружили за поворотом на скале, высеченную там надпись.

«Коля и Лена были здесь. 1924» — значилось на великом и могучем.

— Ни хрена себе, куда славяне добрались, — удивленно переглянулись мы с Кайманом. — Интересно, кто такие?

— Кто-кто, — хмыкнул внутри меня прокурор, — ты что, забыл дело о «наследии»?

— Точно! Хлопнул я себя по лбу. — Это ж великий художник Николай Рерих с женою!

В бытность службы в прокуратуре СССР, я имел касательство к спору о его наследии. Потомки великого мастера бились в Верховном Суде за право на бессмертные шедевры, а наш отдел надзирал за законностью принятых там решений.

Далее я сообщил приятелю, кто такие Коля с Леной, поведав об их тибетской экспедиции.

В означенном на скале году, Николай Рерих с супругой и еще несколькими специалистами, проникнув в эти места, провели там целый ряд прикладных исследований. Здесь же художник написал сотни картин, которые потрясли мир. Неземной красотой и видами.

— А еще он был наш разведчик, — хихикнул внутри чекист. — О чем до сих пор не знают.

— Ладно, помолчи, — осадил я его. — Этого достаточно.

— Да, — выслушав рассказ, — сказал Панчен — Лама — Кайман. — Вот уж точно, пути Господни неисповедимы.

На третьи сутки, едва двигая ногами, но умиротворенные и очищенные душой, паломники завершили кору.

Омывшись напоследок в священных водах озера, а также чуть приняв внутрь, мы погрузились в вертолет, и он застрекотал над горами в Лхасу. Где спустя сутки, во дворце Потала, нам с Панчен — Ламой надлежало принять короля Саудовской Аравии Фахда ибн Абдул-Азиза. Навестившего Китай с дружеским визитом.

Как я уже здесь упоминал, читатель, США с Туманным Альбионом дознались, кто стоит за научным центром «Макао».

А как гласит известная немецкая мудрость «что знают двое — знает и свинья».

В результате ко времени описываемых событий, многие «сильные мира сего» располагали сведениями о пишущем эти строки и загорелись желанием пообщаться с оракулом. Как всегда было в истории.

По примеру того же Александра Македонского, Чингиз — хана, Генриха II и более поздних правителей.

Естественно, это заинтересовало ЦК КПК, а также лично товарища Дэн Сяопина. Поскольку обещало Поднебесной дополнительные выгоды, а гуру Уваата не возражал. Хотелось пощупать «земных богов» за вымя.

И Боже, что я увидел!

Практически все навестившие Китай и побывавшие на тайной встрече (такие естественно не афишировались), оказались низкими и меркантильными.

Им было плевать на свои народы и страны, а тем более судьбу мира. Интересовали только личная судьба и благополучие.

А поскольку упомнить, кто из таких сколько будет окучивать власть и обогащаться, я не мог, то часто напускал тумана.

Например, первому, премьер-министру Италии Беттино Кракси, по виду явному мафиози (прикинув на глаз), предрек недолгий политический срок с «казенным домом» в перспективе.

В чем, в принципе, не ошибся. Того впоследствии посадили.

Аналогично поступил и с тогдашним президентом ЮАР Питером Бота, нарисовав ему весьма мрачный прогноз. Вскоре после встречи африканца хватил удар. Не иначе с перепугу.

Зато в прогнозах шведскому премьеру Улафу Пальме и французскому президенту Миттерану, гуру Уваата был предельно точен.

Первого, как и было предсказано, через год лишили жизни, а второму пришлось разделить власть с политическим оппонентом Жаком Шираком.

Совершили путешествия в Поталу и несколько сросшихся с властью олигархов.

Поскольку же политических дивидендов они принести не могли, для таких был учрежден специальный сбор в фонд святого Панчен-Ламы. Равный одному проценту капитала.

Из него мы жертвовали сирым и убогим, помогали финансами латиноамериканским племенам, а заодно строили в Тибете школы, больницы и дороги.

Наиболее колоритным и показным оказался саудовский миллиардер Аднан Кашоги, широко известный среди акул бизнеса, разбогатевший на поставках оружия.

Его имя не сходило со страниц мировой прессы.

Состояние араба сравнивали с сокровищами графа Монте-Кристо. И не удивительно. Кашоги владел ослепительно-показной империей роскоши, далеко превосходившей все мечты Креза.

К этому времени он создал финансовую империю в пять миллиардов долларов, в которую входили тридцать семь стран. Его двенадцать имений, разбросанных в разных уголках мира, включали ранчо площадью в сто восемьдесят тысяч акров в Кении, дворцы в Марбелье, Испании и на Канарских островах. Имелись апартаменты в Париже, Каннах, Мадриде, Риме, Бейруте, Эр-Рияде, Джидде и Монте-Карло.

Помимо прочего, во владении бизнесмена находился роскошный небоскреб в Манхэттене, а яхта «Набила» с площадкой для вертолета была настолько великолепна, что по сравнению с ней «Британия» английской королевы выглядела неприглядным туристским паромом. Кашоги владел тремя авиалайнерами, двенадцатью «мерседесами» особой конструкции, сотней автомашин других марок и конюшней арабских скакунов.

Из страны в страну он передвигался, как правило, на своем любимом самолете «Ди-Си-8». Этот лайнер, купленный в 1982 году, и переоборудованный по вкусу хозяина, создавал ощущение летящего в ХХI век лас — вегасского казино.

В роскошном салоне, отделанном замшей и шелком кремового оттенка, его гостей обычно угощали «Шато Марго» 1961 года из хрустальных фужеров с треугольными серебряными донышками. Во время полета «АК» (так называли босса его люди), спал в одной из трех спален самолета на соболином покрывале стоимостью в двести тысяч долларов, наброшенном на ложе шириной в четыре метра.

На самолетной кухне, оборудованной по последнему слову техники, шеф-повар колдовал над изысканными блюдами. По давно установившейся традиции, они подавались на стол в сервизах треугольной формы из китайского фарфора, отделанных золотом и платиной с вензелями «АК».

Встроенный в кофейный столик особый цветной экран показывал общий вид территории, над которой пролетал самолет. В потолке — подробная карта космоса, подарок к пятидесятилетию Кашоги, обожавшего астрономию. На черном фоне, один за другим, зажигались созвездия — Водолей, Рак, Близнецы… Зажигалось и созвездие Льва, под которым он родился 25 июля 1935 года. По мере того, как оно становилось все ярче, среди звезд появлялся портрет «АК».

Баловень судьбы любил делать подарки.

На один из праздников Рождества он преподнес своей второй жене Ламии ожерелье из бриллиантов, рубинов и изумрудов стоимостью в два миллиона долларов. Его бывшая жена Сурайя, потребовавшая в начале 80-х годов на бракоразводном процессе три миллиарда в качестве отступного, получила на то же Рождество не менее дорогое рубиновое ожерелье.

Это «сравнительно тихое» празднование происходило в имении олигарха «Ля Барака», раскинувшемся на испанском побережье Средиземного моря.

По этому случаю дворец был превращен в резиденцию мавританского калифа. Золотые подсвечники были украшены белыми лепестками и красными вымпелами, потолок огромного зала был покрыт мерцающими золотыми и серебряными блестками, слуги в тюрбанах, носившие к столам гигантские блюда с омарами и фазанами, обложенными яблоками.

В разгар праздника Кашоги принесли телеграмму: «Наилучшие вам пожелания, Аднан. Ронни и Нэнси Рейган».

Кстати сказать, практически все американские президенты были его приятелями. Он дружил с Джонсоном, обедал с Никсоном в русском ресторане «Распутин» в Париже.

Теперь же этот финансовый воротила, уплатив сбор, специально посетил Тибет, желая знать, когда он возглавит список Форбс и станет богатейшим человеком Мира.

Как всегда в таких случаях, прием я вел вместе с Панчен-Ламой Кайманом, в ритуальном зале дворца Потала.

Иерарх в золоченой одежде и тиаре с жезлом, увенчанным бриллиантом, восседал в кресле на возвышении, а я, в сакральной позе, у его ног. На расшитой звездами шелковой подушке. Уставившись в пространство и перебирая четки. Зал был специально затемнен, в бронзовых треножниках курились благовония. Создавая эффект покоя и отрешенности.

Все без исключения пациенты должны были стоять. Что являлось обязательным условием.

Когда похожего на бурдюк с салом, настороженно озирающегося олигарха, два монаха провели в зал, а потом упятились за дверь, которая закрылась, я отсчитал тринадцать зерен четок, а затем поднял глаза «чего ты хочешь, чужеземец?».

Сглотнув слюну, араб озвучил свою просьбу. К тринадцати зернам неспешно добавились остальные.

— В ближайшее время ты будешь разорен, — бесцветным голосом изрек я. — И станешь нищим. — Ступай с Богом.

— А ка-а..? Поч-ч..? — выпучил тот глаза. — Т-такого быть не может…

— Так угодно Небу, сын мой, — величаво качнул тиарой Панчен — Лама. — Иди молись пророку Мухаммеду.

— А м-может это какая-то ошибка? — проблеял друг многих президентов.

— Ты забыл с кем говоришь, — мистически уставился на него Кайман. — Устами гуру вещает ОН (возвел кверху руки). Так что смирись. После чего взял стоявший рядом на столике колокольчик.

— Тиль-тили-линь, — серебряно прозвенел он.

Вошедшие монахи тут же бережно увели ставшего ватным олигарха. Дверь за ними бесшумно затворилась.

— Не все коту масленица, — сказал тогда Кайман, доставая из парчовых одеяний сигареты.

— Бывает и пост, — согласился я, потянув одну из пачки.

Спустя год у новоявленного Креза начались серьезные финансовые проблемы, о чем сообщили многочисленные газеты, и вот теперь нас решил навестить его король Фахд ибн Абдул-Азиз. После рабочей встречи с Дэн Сяопином.

Королей с Кайманом мы уже встречали, так что особо не парились.

Повелитель бедуинов и владыка нефтяных скважин, в белом одеянии и с породистым лицом, по виду напоминал борца сумо. Весом в пару центнеров.

Охрана, с которой он прилетел на личном «Боинге» из Пекина, осталась в приемной, а «ибна» провели в зал, где он стал искать глазами стул, которого не оказалось.

Далее видимо вспомнил порядок приема у оракула, с которым знакомили на входе, недовольно сжал губы и чуть кивнул головой в куфии с черным обручем. Изобразив приветствие.

— Перед посланцем Неба у нас стоят, сын мой — Так что не обессудь. Саркастически изрек Панчен — Лама со своего трона.

Араб молча проглотил пилюлю, к которым не привык, однако возразить было нечего.

— Что привело тебя к нам, человек пустынь? — глядя сквозь него, чуть шевельнул я губами.

— Не так давно у тебя был мой друг, всюду уважаемый Аднан Кашоги. Ты предрек ему несчастья. Они начались. Можно ли это исправить?

— Нет, — ответил я. — Так предначертано Богами.

— Но их можно умилостивить, — вкрадчиво произнес монарх. — Сколько?

— Не святотатствуй, — прошипел со своего места Панчен — Лама. Там (ткнул жезлом в потолок), все слышат.

— Судьбу невозможно купить, — отрешенно продолжил я. — Как и обмануть. — Что ты еще желаешь слышать?

— Я бы хотел знать свою, — сложив руки на брюхе и отсвечивая камнями на перстнях, часто задышал толстяк. — Если это возможно.

— Возможно, — чуть кивнул я. — Твоя тоже будет незавидной.

— К-как? — посерел лицом монарх.

— Ты с одной из заокеанских стран строишь козни против двух других. Советского Союза и Китая. В чем они состоят — знаешь. Прекрати. Иначе будет поздно.

— Если нет? — тихо вопросил нефтяной монарх, блеснув из-под накидки глазами.

— Весь мир в новом тысячелетии погрузится в хаос междоусобных войн. Исчезнут многие государств, в том числе твое. Ныне процветающее и богатое.

— Кхы-кхы-кхы, — закашлялся араб. Его ошарашило столь мрачное предзнаменование.

— Больше мне нечего тебе сказать, — закончил я. — А теперь иди с Богом и подумай над моими словами.

Сын Мухаммеда молча упятился назад, двери открылись и снова затворились.

— Не иначе полетит с визитом прямо в Вашингтон. К своим хозяевам, — хмыкнул Кайман снимая тиару.

«Только это ничего не изменит», подумал я. Зная дальнейший ход истории.

 

Глава 11. Три встречи

Мир взрывами петард отпраздновал очередной Новый год, на Тибет опустилось белое безмолвие, а в феврале китайский центр «Макао» выдал в эфир очередной научный прогноз.

О грозящей в ближайшее время человечеству экологической катастрофе по вине правительства США. Не уделяющего охране окружающей среды должного внимания.

Поскольку же по известным причинам, к каждому такому сообщению на всех континентах стали относиться трепетно, в Пекин с рабочим визитом сразу же прибыла помощник президента по национальной безопасности самой демократической страны в мире, Кондолиза Райс. Собственной персоной.

Это что? Та самая? — сидя у камина в меховом халате и глядя на огонь, поинтересовался Кайман.

— Думаю, да, — пробормотал я, в очередной раз пополняя за столом свой дневник и дымя сигаретой.

Интересно, что потребует от нее Дэн за то, чтобы допустить даму сюда — пошевелив кочергой потрескивающие поленья, вставил ее Панчен-Лама в держатель.

— Да уж чего-нибудь потребует, — буркнул я, поскольку он мешал мне делать записи.

У Китая были интересы по всему миру, и, пользуясь преференциями, он неуклонно укреплял свой промышленный потенциал, одновременно расширяя национальные рынки сбыта, а также политическое влияние на планете.

На второй день визита, «черная пантера» прилетела в аэропорт Лхасы, оттуда ее сопроводили во дворец Поталу, где дама пожелала быть принятой Панчен — Ламой.

Мы приняли старую знакомую без проволочек. Судя по самоуверенному виду с лоском, африканка была ценима своим патроном и горела желанием с честью выполнить очередное поручение Белого дома.

— Я рада приветствовать Вас в новом качестве, войдя в зал и остановившись в нескольких шагах от нас, — с достоинством произнесла Райс, дав понять, что помнит нашу первую встречу. — Может, предложите даме стул? — изобразила улыбку.

— И мы рады видеть тебя во здравии, дочь моя, — глубокомысленно изрек Кайман. — На берегах Ориноко ты была скромнее.

На лице посланницы промелькнула тень, я же встал, прихватив свою сафьяновую подушку, подошел к гостье и положил рядом, — присаживайтесь. Затем, скрестив ноги, опустился на ковер, выжидательно на нее уставившись.

— Как? Вот так? — поползли брови Райс вверх, и она несколько смешалась.

— А почему нет? — ответствовал я. — Пусть будет все как тогда. В хижине.

— Ну что же, — блеснула зубами африканка. — Пусть. Вслед за чем грациозно уселась напротив.

Около минуты я молча глядел в пол, задумчиво перебирая четки, а затем вопросил: «что тебе надо в этот раз? Слушаю».

В ответ последовала явно заранее подготовленная речь, суть которой сводилась к верховенству США в мире, уважении ими дружественного Китая и взаимовыгодному сотрудничеству.

— Это не по адресу, — взглянул я Кондолизе в глаза. — Мы не занимаемся политикой. Излагай яснее.

— Ближе к телу, мэм, — добавил со своего трона Панчен-Лама. — Как говорят у вас в Бруклине.

— Хорошо, — сжала губы Райс. — Нас интересует ваш последний прогноз в отношении грядущей экологической катастрофы и непринятия правительством США мер к ее предотвращению.

— Ну, так примите, в чем вопрос? — безразлично сказал гуру Уваата. — Это в ваших силах.

— Нам нужна конкретика, — заерзала на подушке Кондолиза.

— В таком случае — Тихий океан. На его пространствах.

Африканка хотела было задать очередной вопрос, — но оракул предостерегающе поднял руку, — довольно.

— Тебе сказано больше чем следует, женщина, — нахмурился Панчен-лама. — У вас там целый флот и множество военных баз. Ищите, да обрящите.

— Просто вы наверняка ничего не знаете, — прошипела гостья, явно теряя самообладание.

— Бывает и так, — невозмутимо ответил я. — Но вот вам несколько точных прогнозов для США на будущее. Желаете?

— Да, — сразу же взяла себя в руки посланница.

— Вашим следующий президентом станет некий демократ Билл Клинтон, который прославит страну на весь мир.

— Гм-м. И чем же? — недоверчиво блеснула глазами будущий госсекретарь.

— Он будет играть на саксофоне со своей юной помощницей в Овальном кабинете Белого дома. Который за это получит название «Оральный».

— Вы забываетесь! — аж подсигнула та на своем месте. — Это оскорбление!

— При очередном, он будет актер и сын нынешнего (продолжил я), в Нью-Йорке произойдет самый крупный за всю историю человечества теракт. В результате будут убиты и изувечены тысячи граждан.

При этих словах «черная пантера» стала шипеть как кошка и глотать воздух.

— И последнее, — завершил оракул. — Актера на его посту сменит ваш земляк афроамериканец Барак Обама. Полный невежда и дегенерат. С его приходом начнется закат Соединенных Штатов.

После этого я замолчал, в зале надолго воцарила тишина. Посеревшая Кондолиза Райс явно погрузилась в нирвану.

Все это время неподвижно внимавший Панчен-Лама встал со своего трона, спустившись вниз пшикнул газировки в стакан из стоявшего на ломбернм столике сифона и, подойдя, молча протянул гостье. Та, цокая зубами по стеклу, выпила.

— А теперь иди, дочь моя, — напутствовал ее иерарх. — И путь твой во мраке.

Помощница президента поднялась, и, словно сомнамбула, направилась к двери, покачиваясь на высоких каблуках и оступаясь.

Как и следовало ожидать, в последней декаде марта у берегов Аляски из танкера американской компании «Exxon Valdez», произошел самый крупный за всю историю цивилизаций разлив нефти. В океан попало более одиннадцати миллионов галлонов, а на ликвидацию последствий экологической катастрофы было потрачено два с половиной миллиарда долларов.

Это вызвало очередной политический скандал, ряд государств потребовали компенсации от страны, мнившей себя пупом Мира.

Когда же в Гималаях начал таять снег, а в предгорьях зацвели луга тюльпанов, встретиться с гуру пожелали американский президент Джордж Буш старший и Генсек страны Советов Горбачев. По кличке «пятнистый». Естественно на Крыше Мира, поскольку я никуда не выезжал. Как в известной пословице про Магомеда.

На тот момент Кайман знал от меня все, что случится с Советским Союзом и люто ненавидел обоих.

— Может, удавим этих падл и концы в воду? — сказал он, когда последовал звонок по «вч» от товарища Дэн Сяопина. Тот рекомендовал принять обоих, что было в интересах Поднебесной.

— Кстати, в Потале есть сеть тайных ходов, а под ними подземное озеро. Там мои предшественники топили конкурентов, — продолжил свою мысль Панчен — Лама.

— Ну, удавим, а что потом? — пробурчал я. — Ход истории изменить невозможно. Это может сделать только Творец. А ему наши заботы по барабану.

— Это да, — согласился приятель. — Обиделся он на людей. И есть за что. Но тогда хотя бы предупредить. Может, одумаются? — взглянул на меня с надеждой.

— Вряд ли, — вздохнул я. — Но попробую.

Джорджу Герберту Уокеру Бушу было тогда шестьдесят пять лет. Он происходил из семьи банкира, в прошлом занимался нефтяным бизнесом, и, как все президенты США, был ярым противником коммунизма.

На аудиенцию американец прибыл первым.

А поскольку то, что он должен был услышать, являлось тогда уму непостижимым, гостю, в порядке исключения, был предложен стул.

Золоченный, с вензелями, поставленный в центре зала. Кстати, все такие встречи, как и должно быть, тайно прослушивались китайскими чекистами. Я об этом зал, но особо не беспокоился. Когда нам с Кайманом нужно было пообщаться тет — а тет, мы всегда находили способ и место.

После обычных приветствий, бывший нефтяной магнат сразу взял «быка за рога», сообщив, что знает, кто я такой и надеется на конструктивную беседу.

— Вы с берегов Ориноко, — безапелляционно заявил он. — В прошлом известный там колдун, иммигрировавший в Китай. После чего замолчал, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Похвальная осведомленность, — чуть улыбнулся я. — Хотя и не совсем так. Кстати, а вы платите пенсию погибшим тогда рейнджерам?

— Кхм, — откашлялся в кулак президент. Ответ с вопросом ему явно не понравились.

— Забудем, что было, — тут же нашелся он. — Нужно думать о будущем. У меня к вам деловое предложение.

— Какое?

— Зачем вам нужна эта азиатская страна? Предлагаю переехать к нам. На самых выгодных условиях.

— И какие же они?

— Гражданство США, неограниченный счет в банке, вилла в Калифорнии и должность моего личного советника.

— Заманчиво, — чуть наклонился оракул вперед. — Но это невозможно.

— Почему?

— Я русский. И не терплю Америку, которая всегда угнетала индейцев. А сейчас пытается развалить мою страну и мешает развитию Китая. Вам понятно?

— Вот оно что, — неприкрыто огорчился президент. Не ожидавший ничего подобного.

— Именно, — развел я руками. — Так что оставим этот разговор и перейдем к другому.

— Я весь внимание, — закинул ногу на ногу американец.

— Если вы не измените свой курс в отношении названных мною стран, Соединенные штаты ждут великие потрясения.

— Гм, — занервничал демократ. — Здесь, если можно, поподробнее.

— Извольте. Вы ведь за этим и прилетели.

Итак, однополярного мира, как видится вам — не будет. Терроризм и насилие придут в вашу страну, где погибнут тысячи граждан, ближневосточная политика потерпит крах, как и европейская, а многие союзники превратятся во врагов. И это будет только началом.

— А что потом? — в упор глядя на меня, напрягся американец.

— Потом у вас будет чернокожий президент, который все еще больше усугубит. Поставив мир на порог третьей мировой войны. От страха и безнадежности.

— Это блеф, — нарушил возникшую вслед за этим тягостную паузу заокеанский гость. — К тому же чернокожий президент (хмыкнул). Такого не может быть. В принципе.

— Это истина, — ответил я. — Блеф в вашем мире. К этому ничего не могу добавить. Прощайте.

На этом встреча была закончена, стороны холодно распрощались и Буш вышел.

— Ну и рожа у него была после твоих пророчеств, — сказал все это время молчавший Кайман. — Словно черта увидел.

— Похоже, — согласился я. — Но вряд ли что изменится.

Товарищ Горбачев навестил Китай с рабочим визитом в апреле. Как водится, встреча глав двух дружеских государств была обставлена всей необходимой атрибутикой. С почетным караулом в аэропорту «Столичный», кортежем, промчавшимся по центральным улицам и непременной пресс-конференцией. На которой последний генсек страны Советов сообщил об успехах идущего в ней строительства коммунизма. Причем как всегда, путано и туманно.

— Хрен поймешь, чего он говорит, — хмыкнул Кайман, когда мы смотрели встречу двух лидеров, освещавшуюся по телевизионным каналам.

— У него такая манера, пускать пыль в глаза, — глядя на историческую личность, ответил я, вспоминая былое.

«Отца перестройки», труса и перевертыша, по прошлой службе знал не понаслышке.

В августе 91-го, зная о готовящемся путче в СССР, он спрятался в своей резиденции на Форосе, выжидая, чья возьмет. А когда путч провалился, объявил себя жертвой.

Спустя год, уже будучи устраненный от дел, Горбачев предпринял попытку вернуть себе власть. Для чего тайно вызвал в столицу депутатов Верховного Совета, обещая провести чрезвычайный съезд, подкрепив его массовыми выступлениями пролетариата при участии войск Московского военного гарнизона.

О готовящемся стало известно в КГБ, который безотлагательно проинформировал Ельцина.

Тот, изрядно перетрухав, тут же издал Постановление Президиума Верховного Совета России о незаконности таких действий. Заодно приказал новому Генпрокурору Степанкову профилактировать Горбачева с оргкомитетом, а в случае попытки реализации его плана — арестовать.

Профилактика была поручена мне, при участии сотрудников с Лубянки и кончилась вынесением официальных предостережений руководителям оргкомитета: Алкснису с Умалатовой, Ампилову и генералу Макашову. Сам же «пятнистый» в очередной раз сбежал, спрятавшись на своей даче в Барвихе.

И вот теперь, этот деятель желал встречи. Перестройка в стране буксовала, росло обнищание и недовольством масс, нового Иуду беспокоило свое будущее.

В Лхасу Горбачев прилетел на цековском вертолете, под предлогом экскурсионной поездки, разместившись в лучшей гостинице. Навестив с утра несколько близлежащих храмов и отобедав, во второй половине дня, любимец Запада был принят во дворце Потала, в том же составе что и американский президент. Тихо и неофициально.

Размашисто войдя в зал, он бодро поприветствовал нас «здравствуйте товарищи!»

— И тебе не хворать, — пробасил со своего возвышения Панчен — лама, указав жезлом на стул. — Присаживайся.

— Э-э-э, — опустился на него генсек, уставившись на иерарха. После чего озадаченно протянул, — так вы русский?

— Как и гуру Уваата, — изрек Кайман.

Я бесстрастно кивнул со своей подушки.

— Приятно встретить соотечественников, — тут же оживился гость. — Да еще в таком качестве!

После чего, воодушевившись, стал рассказывать об успехах перестройки в СССР, демократизации общества и прочей лаже.

Мы внимали полчаса, потом Кайман взглянул на меня (гуру кивнул), и стукнул жезлом в пол. — Короче Склифосовский!

— К-ак? — поперхнулся на слове докладчик.

— Я сказал, короче, — нахмурился иерарх. — Здесь тебе не партсобрание. Ближе к телу.

— Да вы что се..! — начал было привставать Горбачев, но тут же вспомнил где находится, и, опустив седалище на стул, с готовностью закивал лысиной, — понял.

— Реформы в Союзе провалились, — выдержав паузу, поднял я на генсека глаза. — В стране кризис и массовое недовольство. Чего тебе от нас надо?

— Всего ничего, политический прогноз, — зажав коленями руки, заерзал он на стуле.

— Ну что же, слушай, — стал перебирать оракул янтарь. — Будущее страны и твое. Может образумишься.

И далее подробно сообщил все что знал. Вплоть до Беловежского соглашения с позорной отставкой.

По мере изложения, лицо слушавшего менялось. Вначале побагровела каинова печать на лбу, затем рожа, а в конце все сменилось на бледность. Трус по натуре и по сути подлец, «Горби» смертельно перепугался.

Дело в том, что помимо прочего, я упомянул один, уже свершившийся в его биографии факт — получение взятки в размере ста тысяч долларов от американского президента. О котором тогда знали Рейган и председатель КГБ Крючков, помалкивавший до своего будущего ареста.

— И к-как же теперь быть? — дрожа брыжами, прошлепал губами генсек.

— На твоем месте я бы отработал назад или застрелился, — пожал я плечами.

— Такое невозможно, — всхлипнул он. — Запад нам поможет. А к тому же я коммунист. Это противоречит Уставу.

— Мудило ты, а не коммунист, — презрительно изрек, внимательно наблюдавший все это время за двурушником, Панчен — Лама.

— А теперь прощай, и подумай над моими словами, — добавил я. — У тебя еще есть время.

— Да-да, — часто закивал башкой любимец облагодетельствованной им Европы. После чего тяжело встал, пошаркав лаковыми штиблетами к выходу. За которым для него начиналось забвение и проклятия собственного народа.

— Плесень, — когда тихо претворилась дверь, — в сердцах харкнул на ковер Кайман. — И такие уроды правят народами?

— За ним будет второй, — горько усмехнулся я. — Все только начинается.

Когда после этих двух встреч, мы с Кайманом в очередной раз навестили Пекин, будучи приглашенными на торжественное мероприятие по случаю крупной партийной даты, в приватной беседе после него Председатель Дэн сообщил, что не верит в успех советской «перестройки».

— Каково ваше мнение о взятом Горбачевым курсе на сближение с Западом? — поинтересовался он.

— Вы об этом знаете, — ответил я. Имея в виду прослушку.

— Знаю, — подтвердил вождь — И это весьма прискорбно.

Спустя три года, как и следовало ожидать, Советский Союз канул в лету, ветер перемен смел последнего генсека, и на престол взошел Ельцин.

В прошлом сподвижник Горбачева и ярый коммунист, он сразу же отрекся от марксизма, став ковать новую демократическую Россию под эгидой США с Европой и при их активном участии.

Передовая интеллигенция, а за ней весь электорат, восхищенно рукоплескали, ожидая перемен, и они, естественно, случились. Все, что семьдесят лет созидал народ, было раздуванено ближайшему окружению царя Бориса «со товарищи», остальным же досталась фига.

Он же, упиваясь властью, стал разъезжать по «дружественным» странам, целуя взасос друзей Билла с Колем, а также демонстрировать там русскую удаль. Писая по пьянке в общественных местах, дирижируя оркестрами и отплясывая «калинку».

На небывалом подъеме демократии в новой России, этот дегенерат избрался на второй срок, но вскоре праздник жизни кончился. Страна неудержимо летела под откос, не помогали даже кремлевские предсказатели.

Отринув одну веру, Борис Николаевич ударился в другую. Стал глубоко верующим христианином, заведя личного священника, которому исповедовался с похмелья, а также звездочетов.

Именовались они по научному «астрологи», и таких в Кремле было целое подразделение. Помимо личного оракула Джуны, с которой в той жизни я был немного знаком. По одному делу.

Руководил звездочетами его главный охранник Коржаков, а «прогнозы» выдавал один мой однокашник по ВКШ, с которым мы не раз пили водку.

И не знаю, по стечению звезд или озарению ассирийской гуру, первый российский президент обратил свой взор на Тибет. Обеспокоясь судьбой страны, да и своей тоже.

Мидами двух государств тут же была организована тайная поездка, личным самолетом гарант прилетел в Пекин, где имел приватную беседу с китайским лидером, а оттуда в Лхасу. Узнать, будут ли ему благоприятствовать звезды.

Судя по виду, с которым вошел «царь всея», он слегка принял на грудь, что являлось его обычным состоянием, мутно оглядел нас с Панчен-Ламой и уселся на жалобно скрипнувший «президентский» стул, — здорово, ребята!

— Мы вежливо кивнули.

— Кто я, вы знаете, памаш, — вскинул голову. — Нужен это, как его? Астрологический прогноз. А то мои засранцы все время обманывают.

— Астрологических у нас нет, — переглянулся я с Кайманом.

— Как так? — недовольно засопел гарант. — Газеты, они что? Брешут?

— Мы не читаем газет, — слукавил я. — Только Трипитаку.

— А это что за хрень? — наморщил лоб президент. — Никогда не слышал.

— Там истина, сын мой, — поднял вверх руки лама Увата.

— Ну, так давай истину, — пробасил он. — В отношении Меня и России. Можешь?

— Могу, — кивнул я. И выдал весь тот бардак, которой был в стране. В самых ярких проявлениях.

— Это все мне известно, — нахмурился ЕБН. — Ты скажи, как быть. — Болтать и мои умеют.

— Хорошо, — начал перебирать я четки. — Слушай и внимай. Повторять не буду.

Для начала побереги здоровье. Оно у тебя ни в дугу. Что ты отлично знаешь.

— Это да, — сокрушенно вздохнул гарант. — Подводить стало, памаш.

— А потому не выдвигайся на третий срок, — продолжил оракул. — Не потянешь.

— Это я то, не потяну? — вскинулся царь всея — Брешешь!

— Ты — ты, — осадил его Панчен — Лама. — Сиди и не ори. Чего такой нервный?

Бывший партократ что-то недовольно пробурчал и хмыкнул, — валяй дальше.

— Лучше подбери себе преемника из надежных, а сам уйди в тень, — поднял я вверх палец. — Будешь оттуда править, а отвечать он. Так всегда делали мудрые властители.

— Где ж такого найти, — пробормотал гарант. — У меня кругом одни воры. Хотя есть два, вроде ничего. Исполнительные ребята.

— Немцов с Чубайсом?

У гаранта отвисла челюсть. — Откуда знаешь?

— Ты забыл, кто я такой, — вперил я в него взгляд. — Не твои Джуна с Коржаковым.

— Забыл, черт, — сокрушенно стукнул он по колену кулаком. — Ну, и какое твое мнение?

— Эти не только воры, но и мошенники. — Любой из них, став президентом, тебя тут же посадит. А страну раздербанит вконец. После чего свалит на Запад.

— Вот курвы, — скривился самодержец. — А такие оба сладкие.

— Есть один человек, который в самый раз, — заговорщицки сказал я. — Верный и надежный.

— Кто такой? — оживился гарант. — Фамилия.

— Пу-тин, — по слогам сказал я. — Владимир Владимирович.

— Гм-м, — наморщил он лоб. — Это который у меня директор ФСБ?

— Точно.

— Даже не знаю, что и сказать, — почесал нос Ельцин. — Мутный он какой-то. Хотя хватка будь здоров. Взял и подловил Скуратова на бабах… Но какой из него президент? Для России нужен гренадер, как я! — ткнул себя в грудь. — А у него рост метр шестьдесят с ботинками.

— Мал золотник да дорог, — изрек со своего трона Панчен — Лама. — Это именно тот случай.

— А почему я собственно должен вам верить? — подозрительно обведя лам глазами, вопросил Ельцин.

— Кто не поверил, тех уже нет, а другие далече, — бесцветно сказал я. — Например Улаф Пальме или тот же Михаил Сергеевич.

— Этот мудак тоже был здесь?! — вскинул брови гарант, имея в виду бывшего партийного соратника.

— Был. — И плохо кончил. Вот к чему приводит неверие.

— Я это свидетельствую, — торжественно прогудел Кайман. — От имени великого Будды!

— Да, дела, в тудыт тебе качель, — озадачился Ельцин. — Даже выпить захотелось.

Я взглянул на Каймана, тот понимающе кивнул, «динь-дили-динь» пропел в его руке колокольчик.

В чуть приоткрывшуюся дверь скользнул монах, просеменил к иерарху, тот что-то шепнул ему на ухо.

Служитель молча поклонился и исчез. Нетленной тенью.

— Ну, так что, как говорят у русских попов «по лампадке?» — щелкнул я себя по кадыку пальцем через несколько минут, обращаясь к погрузившемуся в нирвану президенту.

— Да, без бутылки тут хрен поймешь, — вернулся он в объективную реальность. — Приглашайте, черти!

Кайман молча встал со своего трона, сунув в подставку жезл и величаво спустился с возвышения. Далее шагнул за него, давнув скрытую в стене кнопку. Одна из панелей бесшумно откатилась в сторону, открыв потайную дверь, после чего иерарх сделал Ельцину приглашающий знак рукою.

Тот, с кряхтеньем встав, зашагал в нужном направлении.

В просторном изыскано отделанном помещении (то была комната отдыха) был накрыт стол с холодными закусками, на котором красовались несколько бутылок маотая.

— Прошу, — уселся во главе стола Кайман. Мы с гарантом, разойдясь в стороны, расположились друг против друга.

Далее, на правах хозяина, иерарх наполнил рюмки, Ельцин, покашляв в кулак, огласил тост за содружество наций, после чего все дружно дернули головами.

— Хороша водка черт! — крякнул вслед за этим гарант, нюхнув корочку хлеба — А соленого огурца нету?

— Увы, — выдохнул воздух приятель. — Мы же китайцы.

— Ну, тогда давай по второй, — махнул рукой европеец. — Где наша не бывала!

Дернули по второй. Бледные щеки самодержца порозовели.

Вскоре обстановка за столом стала непринужденной — гость начал величать иерарха Пашкой, а меня Иваном, вслед за чем пожелал песен.

«Хорошо не танцев» подумал я. Вслед за чем Кайман вызвал монаха, и тот притащил гитару.

Сначала под чутким руководством были исполнены «Степь да степь кругом», далее «По тундре», а в заключение «Интернационал». Сказались гены коммуниста.

Когда же нетвердо ступающего гаранта в тиаре Панчен — Ламы (Кайман подарил ее на память), охрана бережно выводила из дворца, он поочередно нас облобызал, обещая прислать вагон паюсный икры, а затем, подмигнул мне. — Так значит, говоришь Путин?

— А вроде ничего мужик, — сказал Кайман, после того, как грузное тело загрузили в «мерседес», и кортеж покатил от дворца, направляясь в сторону аэропорта.

— Ничего, — согласился я. — Когда спит зубами к стенке.

 

Глава 12. Есть только миг…

В мае 2000 года в России состоялась инаугурация нового президента. Кто им стал, известно.

А вот икры нам с Кайманом Ельцин так и не прислал, возможно, забыл или ее разворовали по дороге.

Но на душе все равно было светло и благостно.

Судьба России оказалась в надежных руках. И новый гарант стал трудиться словно раб на галерах.

По такому случаю, согласовав вопрос, с кем положено, мы взяли себе длительный отпуск.

— Панчен-Лама Кайман, по примеру Папы римского, задумал учинить религиозный вояж в Бутан, Индию, а потом Венесуэлу, куда и отправился в марте с пышной свитой. Я же вплотную занялся альпинизмом, желая покорить священный Кайлас. Из склонности к разного рода авантюрам и в назидание потомкам.

Тем более, что бывал в океанских пучинах и недрах Земли.

Для полноты ощущений осталось влезть на гору. На которой никто не бывал. Как пел в свое время всенародно любимый бард Высоцкий.

Дело упрощалось тем, что один из наших монахов — охранников из Шаолиня, шерп по национальности, был кроме всего прочего отличный скалолаз. Совершивший пару лет назад восхождение на Джомолунгму.

— Звали его Хо, парень не боялся внеземных сил и был не прочь прославиться.

К концу апреля, под его чутким руководством, я неплохо освоил высотную науку, и, закрепив ее на практике, мы поднялись на несколько вершин в окрестностях Лхасы.

Когда же на самой высокой, озирая сверху этот чудесный мир, я сообщил связчику о своем намерении, тот без колебаний заявил, — я пойду с тобой, Учитель.

Накануне 9-го Мая (хотелось приурочить мероприятие к славной дате), со внутреннего двора Поталы в небо поднялся вертолет, в котором находился экипаж, мы с Хо и три молодых послушника.

Прострекотав над Крышей Мира, стальная птица взяла курс на запад к озеру Манасаровар, откуда планировалось восхождение.

За иллюминаторами дымились Гималаи, над которыми плыли облака, внизу синели артерии рек, темнели скальные плато и зеленели долины.

На закате Ми-8 приземлился на уже знакомом берегу, винты, совершив последний оборот, застыли, и мы сошли в почти осязаемую тишину, вдыхая легкими запахи прозрачных вод и полыни.

Пока остальные выгружали снаряжение с припасами и устанавливали палатки, мы с Хо отошли на дальнюю косу, за которой разгорались дальние зарницы, где вознесли молитвы богам, прося их милости перед рискованным предприятием.

Затем вернулись на стоянку, где уже пылал огонь, унося в фиолетовое небо искры, поужинали вместе со всеми, прихлебывая обжигающий чай и глядя на Кайлас, таинственно поблескивающий вдали вершиной. Далее проверили снаряжение и загрузили рюкзаки, приторочив к каждому по спальному мешку с ледорубом.

В путь двинулись, едва в небе поблекли звезды и заалел восток, бормоча под нос священные сутры.

Одеты мы были как тибетские монахи во время странствий: оранжевые широкие штаны с куртками, а поверх шерстяные накидки и лишь на ногах скрипели по мшистым камням альпийские шипованные ботинки.

Для начала, двинувшись по пути коры, я решил снова навестить древний монастырь с его настоятелем, где подробно расспросить о маршруте восхождения на Кайлас немецкой экспедиции, о чем сообщил Хо.

Тот без раздумий согласился.

— Изначально выбрать правильное направление, большое дело, — сказал, размеренно шагая, шерп. — Придется меньше петлять и тратить сил. Они нам пригодятся на других этапах.

Как и в прошлый раз, к монастырю, напоминавшему ласточкино гнездо над обрывом, вышли к исходу дня. Когда в ущельях заклубился белесый туман, и стало холоднее.

В его гулком зале, с почерневшем от времени Буддой Шакьямуни на пьедестале, зябко кутаясь в накидки, грелись у горящего очага два преклонных лет монаха.

— Мир вам, уважаемые кущо-ла сказал я, — и мы с Хо поклонились.

— Привет тебе гуру Уваата, приложил руку к груди старший. — Вот ты и снова здесь. — Мы рады тебя видеть.

— А где праведный Хушахе? — поинтересовался я, когда сняв рюкзаки, мы устроились у огня, протянув к нему руки. — Отдыхает?

— Нет, — тихо ответил второй. — Он ушел в высший мир, чтобы возродиться в новом качестве и теле.

— Доброго ему пути, — возвели мы с Хо кверху глаза. — И очередной светлой жизни.

— А вот это, Учитель просил передать тебе, — достав из-за пазухи знакомый пенал, протянул мне его старший. — Разверни пергамент. Там для тебя слова вновь родившегося.

Я снял резную крышку, вынул реликвию и развернул. На оборотной стороне чернели несколько иероглифов, исполненных тушью.

«Поспеши. Тебя ждут» гласили они. А чуть ниже был оттиск перстня со знаком огня. Его я видел на пальце старца.

«Многозначительные слова» — подумал я, а вслух спросил у отшельников, читали ли они эту фразу.

— Да, кивнули те. — Читали.

— Что она значит?

— Желание Священной горы, — поворошив рубиновые угли, сказал старший. — Она желает тебя видеть.

— Почему?

— Это знают только высшие силы (пожал плечами).

Все это время Хо сидел молча, — переводя глаза со старцев на меня. Беседа его явно заинтриговала.

— А не можете ли вы указать мне направление, по которому на Священную гору пытались подняться чужеземцы, о которых поведал мудрый лама Хушахе? — спросил оракул у отшельников.

— Мы с братом то время был послушниками у Учителя, — пошамкав губами, прикрыл веки старший. — И вместе с ним наблюдали восхождение. С новым солнцем укажем вам путь, по которому двигались чужеземцы.

Затем мы поужинали, передав монахам захваченные с собой подарки: плиточный чай, спички и теплые накидки. При этом я сообщил, что завтра, в течение дня, мои люди доставят для них топливо и продукты (соответствующее распоряжение было отдано накануне).

— Ты добрый человек, — ответили отшельники. — А теперь отдыхай со своим спутником. Мы же вознесем за вас молитвы.

Засыпая на жестком ложе из камыша, я слышал, как потрескивал костер, под шепот древних слов, обращаемых к Всевышнему.

Утром, попив чаю с овечьим сыром и прихватив груз, мы вчетвером тронулись в сторону Кайласа. Монахи с посохами шли впереди, а мы с Хо, навьюченные снаряжением, за ними.

Отшельники вели нас по горной, известной только им, тропе над бездной. Далеко внизу шумел горный поток, изредка на скале возникал снежный баран, вверху, раскинув крылья, парил ястреб.

За очередным поворотом тропа оборвалась, ее заменили несколько покрытых мхом длинных жердей, переброшенных над провалом, по которым мы перебрались на другую сторону ущелья.

Оттуда по гранитной осыпи спустились вниз, к прыгающей по камням в радуге брызг речке, и по ее берегу вышли на скальное плато, поросшее редким кустарником, в сотне метрах от подножия Кайласа.

— Здесь была стоянка чужеземцев перед восхождением, — указал старший монах посохом на обломок скалы, с выбитой на нем рунами «СС». В виде двух молний.

— А поднимались они по продольному лучу знака огня, — вытянул руку вперед и вверх, его брат.

Я извлек из рюкзака цейсовский бинокль, приложил к глазам, и сильная оптика приблизила вертикаль знака, оказавшейся уходящей вверх расщелиной.

— На следующий день, достигнув середины, воины двигались по поперечному лучу, вправо, — продолжил монах, — а потом сверху опустилось облако, и они исчезли.

— Так было, — оперся на посох второй. — Мы с Учителем видели все с верхней галереи храма. Которую потом разрушило землетрясение.

Я перевел окуляры чуть в сторону, там тоже змеилась трещина, возможная для прохода.

— Ну что же, уважаемые кущо-ла, — опустил бинокль. — Можете возвращаться назад, а мы будем готовится к восхождению.

— Да сопутствует вам удача, — поклонились монахи, вслед за чем пошагали назад. К своей обители.

Мы же сняли с плеч рюкзаки, поставили их на мох и стали извлекать снаряжение.

Помимо ледорубов, у нас были прочные страховочные веревки, кошки со шлямбурами и карабины.

— Как думаешь, Хо, сколько времени может понадобиться, чтобы туда забраться? — приложив козырьком руку к глазам, задрал я голову к далекой снежной вершине.

— На Джомолунгму мы поднимались пять дней, при ее высоте 8840 метров. Кайлас ниже — 6890. При благоприятной погоде на это уйдет три — четыре дня, — прикинул послушник. — Возможно чуть больше.

Спустя полчаса, экипировавшись и вознеся молитвы, мы начали восхождение. По пока не особо крутой и довольно широкой у подошвы трещине. Шли цугом или «связкой», как говорят профи. Впереди опытный Хо, за ним я. Размеренно и неторопливо.

Через сотню метров расщелина стала резче забирать вверх, сужаясь, и мы пристегнулись друг к другу страховочным концом, защелкнув на широких поясах металлические карабины.

Еще через сто, мой связчик стал вгонять в гранит анкеры, поочередно ставя на опору ноги, я карабкался за ним, стараясь не сбить дыхания.

Первую остановку мы сделали в небольшой впадине на пути, где отдохнув минут десять, стали взбираться дальше.

Теперь ледоруб Хо стал звенеть чаще.

К полудню, тяжело дыша (сказывалась разреженность воздуха), мы вползли на довольно широкий карниз, в обе стороны от которого ответвлялась еще трещины, видимые издалека как поперечные лучи свастики.

Здесь, привалившись к скале, подкрепились галетами с копченой колбасой и плиткой шоколада, запив все водой из фляг, после чего примерно час отдыхали.

Далее двинулись по кромке трещины вправо, по маршруту альпийских стрелков, и вскоре выбрались на небольшой плоский ледник. Остолбенев от увиденного.

В разных его концах, из-под зеленоватого льда, белели несколько лиц, и просматривались тела в защитном камуфляже.

— Их убили Боги? — шепотом, спросил Хо, громко сглотнув слюну и настороженно озираясь.

— Думаю нет, — чувствуя как по телу пробежали мурашки, — хрипло ответил я. — Скорее всего это была снежная лавина. Которая потом частью растаяла.

— Воины словно живые, — шагнул тибетец к ближайшему лицу, четко просматривавшемуся рядом с нами. — И вроде как глядят, — прошептал мистически, наклоняясь.

Из — подо льда действительно пучились глаза. А на смертной маске застыл ужас.

На вороте куртки трупа серебрились петлицы штурмбанфюрера, а на муаровой ленте чернел рыцарский крест. Венчая его могилу.

— Это их начальник, — кивнул я на остальных. После чего мы осмотрели все зеркало льда. Под ним застыли еще девять тел. Рослых молодых парней. У некоторых на головах были кепи с цветком эдельвейса и у всех личное оружие.

Рядом с последним, на четверть вытаяв из массива, торчал ржавый наконечник знамени в футляре. Его, как видно, планировали водрузить на вершине. К которой истинные арийцы так и не дошли. Вмерзнув в лед, превративший их в консервы.

Долго оставаться в этом дьявольском месте не хотелось, и мы двинулись вперед, теперь по непроторенному пути. Где еще не ступала нога человека.

К вечеру трещина закончилась вывалом в скале, образовавшем подобие пещеры, в которой мы решили заночевать. Ночью подниматься дальше было невозможно.

Сняв рюкзаки, мы отстегнули притороченные сверху спальники, которые развернули под нависшим козырьком, извлекли спиртовку, на огне которой сварили чай, вскрыли две банки тушенки, пачку галет и поужинали.

Вслед за чем забрались в спальные мешки, и мой спутник вскоре захрапел. Демонстрируя отличные нервы.

Уваате же, несмотря на усталость, не спалось. В голову лезла всякая чертовщина.

Например, откуда старый Хушахе мог знать, что я вернусь и что имел ввиду, написав свою загадочную фразу; отчего именно погибли альпийские стрелки — гипотеза с лавиной была маловероятной.

Между тем на далекую землю внизу опустились сумерки, здесь же на высоте еще был свет, призрачный и неверный, словно из другого мира.

Затем померк и он, на небе крупно заблестели звезды. Таинственно мерцала Большая медведица, куда-то звал Млечный путь, исчезало и появлялось вновь, созвездие Ориона.

Под их небесный круговорот я вскоре уснул. Крепко и без сновидений.

Весь следующий день, с короткими перерывами на отдых, мы поднимались почти по вертикальной стене базальта, вбивая в расколы крепеж и подтягивая друг друга. При одной из таких операций я едва не сорвался, повиснув над пропастью, но Хо вовремя пришел на помощь.

Когда на окружавший нас ландшафт легли вечерние тени, взмокшие и изнемогающие от усталости, мы, наконец, осилили вертикаль, завершившуюся фирновой площадкой. За ней открылась ослепительно сияющая вершина Кайласа.

Забравшись на площадку, мы тут же повалились на снег, загнано дыша и раскинув руки, слушая, как в висках стучит кровь, да частит сердце.

— Остался последний рывок, — прохрипел я, повернув голову в сторону вершины.

— Да, Учитель. Мы почти у цели, — смахнул со лба пот Хо. После чего снял с пояса флягу с водой, и мы прополоскали горло.

Метрах в двадцати впереди, у снежной кромки, в скале темнела широкая расщелина, которую можно было использовать для ночевки.

Когда мы вошли под ее гулкие своды, откуда размерено капало, тибетец поджег вынутый из рюкзака фаер, и брызнувшие струи холодного огня осветили фантастическую картину.

Сверху, подобно органным трубам, отсвечивали сталактиты, под ними в каменной чаше блестела вода, а в глубине просматривались контуры громадного животного.

— М-мамонт, — опупел я, а Хо едва не выронил фаер.

Доисторический зверь вмерз в массив льда, опустив вниз поросшую шерстью глыбу головы и пригнув колени.

— Как он здесь мог оказаться, кущо — ла? — прошептал монах, когда мы подошли ближе, пораженные увиденным.

— Скорее всего, в результате природного катаклизма, — тоже шепотом ответил я, коснувшись ладонью холодной поверхности.

После этого мы зажгли второй огонь и, осторожно ступая, осмотрели все пространство. На северной боковой стене, уходя вверх изломами, поблескивала желтизной неширокая прослойка.

— Золото, — ковырнув ледорубом, — сказал Хо, передавая мне пористый кусок.

— Похоже, — взвесил я его на руке и отложил в сторону. — Вот уж точно, мистическая гора, — промелькнуло в голове. — Сплошные открытия и тайны.

Ночевку мы устроили рядом с входом, там было суше и теплее, раскатали спальные мешки, а потом разожгли спиртовку.

Вскоре на ней закипел чай из ледниковой воды, а потом зашипели консервы.

Для успокоения нервов и поднятия тонуса после стольких впечатлений, мы хлебнули из медицинской аптечки немного спирта и подкрепились, после чего тибетец влез в спальник и уснул.

Я же вынул из рюкзака дневник (прихватил его, чтобы делать записи «по горячим следам»), подживил огонь дополнительной таблеткой и щелкнул шариковой ручкой.

Примерно через час, все прилежно записав, спрятал дневник в рюкзак и забрался в мешок. С чувством выполненного долга.

Ночью мне снились мы с Хо, в шкурах и с дубинами, улепетывающие от мамонта, который настигал нас, победно трубя в хобот.

Проснулся я от пронизывающего холода и далекого гула в горах. Там что-то обрушилось.

Тибетец уже разжег спиртовку, на которой варился чай, а сам проверял снаряжение.

Когда над Гималаями разгорелся день, покрывший все кругом дрожащим серебром марева, мы в связке, надев солнцезащитные очки, шли по склону к куполу горы. Который становился все ближе.

Под ботинками скрипел и визжал плотный снег, колкий ветер холодил щеки, но мы упорно продвигались к цели.

Ровно в полдень ступили на плоскую вершину Кайласа, застыв в немом восхищении.

С головокружительной высоты, лежащий под нами Мир, выглядел словно картина великого художника. И вся она играла непередаваемой палитрой красок, теней, от плывущих ниже вершины облаков и дрожащим в воздухе светом.

— А-а-а! — сорвав шапки и размахивая ими над головами, завопили мы в гибельном восторге.

Над необъятными просторами, покатилось раскатистое эхо.

Но оно почему-то не затихло, а, все усиливаясь, вернулось назад, превратившись во вселенский рев, который заполнил все вокруг без остатка.

Солнечный свет на глазах померк, на вершину опустился клубящийся туман, из которого, материализовавшись, на меня апокалиптически уставились ГЛАЗА. Те, что я уже знал и видел.

Рев тут же стих, воцарилась мертвая тишина, а ОНИ придвинулись вплотную.

Внутренняя трепеща в священном ужасе, я, было, приготовился услышать ЕГО, но такого не последовало.

Гору тряхнуло, и я полетел вниз, вопя от ужаса и завинчиваясь в стопор.

Полет показался необычно долгим, как во сне, а затем гуру потряс удар, сознание померкло.

Когда оно прояснилось вновь, все было как в первый раз.

В той, прошлой жизни.

Мое тело, внешне целое (даже не оторвался рюкзак), лежало на спине раскинув руки у трещины с мамонтом и незряче пялилось вверх, остекленевшими глазами.

Душа же трепетала над ним, внутри что-то хлюпало и подвывало.

— Молчать! — пробубнил я. Там всхлипнуло и замолчало.

Потом, осваиваясь, я, чуть полетал вокруг, а затем воспарил вверх. На вершину.

Ее снежная шапка с противоположной от моего падения стороны исчезла, а на обнажившейся скальной площадке сидел и торжественно молился живой Хо. Посылая мне привет в новой жизни.

Кругом снова стояла вселенская тишина, небо было голубым и безоблачным.

Возвращаться к своим бренным останкам не хотелось, и я завис рядом с монахом. Как-никак живой человек. Все веселее.

Шерп между тем отбил завершающие поклоны, встал, вскинул на плечи рюкзак и стал спускаться вниз, по уже проторенной тропе, часть из которой сохранилась.

Я по воздуху грустно поплыл за ним, что было естественно много легче.

Ближе к вечеру Хо, бормоча мантры, добрался к нашей последней стоянке, осмотрелся и, увидев мое тело на снегу, издал возглас удивления.

Затем бросился к нему, надеясь отыскать искру жизни. Та, естественно, отсутствовала.

Несколько минут он посидел рядом, в глубоком раздумье, далее взял тело на руки и, кряхтя, внес в пещеру. Положил его перед древним животным, извлек из кармана два файера, укрепил в трещинах и поджог. Все озарилось ярким светом.

Далее, освободив труп от рюкзака и сняв свой, отодвинул их в сторону, взял ледоруб, попробовав ногтем жало, и в течение часа выдолбил во льду рядом с мамонтом, что-то вроде саркофага.

Потом, связав платком руки на груди, осторожно поместил туда останки (сверху на лицо Увааты упала первая капля) и погрузился в нирвану, что-то бормоча и вздыхая.

— Добрая душа, — незримо прослезился я, повиснув рядом.

Спустя некоторое время монах вышел из пещеры и (живому — живое) занялся хозяйственными делами.

У входа зашипела спиртовка с банкой концентратов на ней, а Хо, усевшись на камень, стал разбирать мой рюкзак с вещами.

Весь шоколад он переложил в свой, а потом наткнулся на дневник в кожаном переплете, начав его листать. С первого листа до конца записей.

— Ты описывал наше восхождение Учитель, — оглянулся назад. — На непонятном языке. Я дополню твой последний день в этом мире на тибетском. Вынул из петельки ручку.

Вскоре под моей конечной записью возникли столбики иероглифов. Под ними Хо поставил время и дату: полдень тринадцатого дня пятого месяца, год Металлического дракона.

После чего вернул ручку на место, закрыл дневник и сунул в карман своего рюкзака. Застегнув клапан.

Далее отужинав, монах уселся в кармической позе на пороге пещеры, над которой в небе висела желтая луна, погрузившись в медитацию.

Я попытался тоже это сделать, но не сумел. Не иначе для сеанса требовалось тело.

Потом мою бедную душу сморил сон (сказалось нервное потрясение), а когда снаружи забрезжил рассвет и она, вся заиндевев, проснулась, Хо в пещере не было.

— Бр-р-р, — встряхнулся я на своем вещмешке, а потом услышал со стороны обрыва звон железа. Тибетец приступил к спуску.

Я с трудом взлетел вверх (душа отсырела) и поплыл к своей могиле. За ночь тело покрылось оболочкой льда, став напоминать мумию.

— Ну что же, прощай лама Уваата, — беззвучно сказали губы. — Ты навсегда остаешься здесь. А я вскоре отправлюсь к Творцу. Не иначе на страшный суд. Он что-то здорово рассердился.

Далее, заклубившись в воздухе, душа выплыла на свет и спланировала по вертикале к висящему на стропе Хо, защелкивающему карабин на нисходящей опоре.

Спускался он в два раза быстрее, чем мы карабкались вверх. Изящно и красиво.

Каждые пятнадцать минут отдыхал на выступах, а затем продолжал снова.

К полудню вторых суток мы были у подошвы.

Там тибетец, вознес благодарность Богам, подарившим ему возвращение на землю, после чего, немного отдохнув, зашагал в сторону древней обители.

Когда он сообщил отшельникам о случившемся, те восприняли известие как должное.

— Гуру Уваата удостоен великой милости, — торжественно изрек старший. — Скоро он предстанет перед Создателем, и тот воздаст ему по заслугам.

«А потом догонит и еще воздаст» — горько подумал я с долей иронии.

— Ваши люди здесь были два солнца назад, — продолжил второй. — Доставив нам все необходимое.

— Святой был человек, лама Уваата — вздохнул старший брат. — Помолимся за него. И все трое вознесли небу молитвы.

На следующее утро Хо добрался к стоянке вертолета, где сообщил ту же весть. И я снова услышал о себе добрые слова. Что было приятно.

Далее живые устроили на берегу небольшую тризну, после чего мы все вылетели в Лхасу. Где из дворца Панчен — Ламе была отправлена соответствующая телеграмма.

Весть о моей кончине тут же облетела Тибет и вскоре достигла Пекина, но что было потом, я не увидел.

Поскольку плыл в просторах Космоса, готовясь встретиться с НИМ. Однако на середине пути что-то изменилось.

Душа почувствовала притяжение Земли, полет замедлился, и она застыла в невесомости. Это длилось один миг, а затем со скоростью метеора я понесся вниз. Звездой прочертил небосвод и исчез. Блеснув вспышкой.

…В уши лилось пение птиц, какие-то крики, я чихнул и размежил веки.

Застилавший глаза туман исчез, передо мной открылась песчаная коса, а за ней до боли знакомая река, с перевитыми лианами деревьями на другом берегу. В кронах которых прыгали и резвились обезьяны.

— Что за черт?! — вскочил я, озираясь по сторонам, и вдруг узрел непостижимое.

Вместо ног у меня были волосатые лапы с четырьмя когтями, выше них мощная, покрытая черной шерстью грудь, а при повороте головы, взгляд выхватил позади роскошный хвост с белой подпалиной, нос же учуял горький запах полыни.

Ау-у-у!! — оглушительно взыл я и, подбежав к кромке воды, в страхе в нее уставился.

Оттуда на меня смотрела морда тибетского мастифа.

Я тут же отпрыгнул назад, жалобно заскулив. От безысходности и отчаяния.

По каким-то своим соображениям, Творец релаксировал меня в собаку.

От обиды навернулись слезы на глазах, — где в мире правда? После чего я опустился на песок и положил голову на вытянутые лапы.

Да, я не стал праведником в той, второй своей жизни, но старался делать добро, по мере сил и возможностей. За что же вот так со мной? Лучше бы стер в пыль, — крутились в голове мысли.

Затем внутри что-то шевельнулось — я прислушался. То были составляющие.

— Ну, и чего ты скулишь? — первым высказался моряк. Всегда бывший оптимистом. — Ведь мог превратить в осла или барана. Опять же, собака друг человека и существо высшего порядка.

Другие тоже привели ряд доводов в ее пользу, и настроение несколько улучшилось.

«Ну и пусть собака» — встав на лапы, содрогнул я мощный торс, отряхивая с шерсти песок. — Как говорят, что Бог не даст, все к лучшему.

Кстати, тибетский мастиф собака будь здоров. Медвежьей силы, недюжинного ума и настоящий друг человека.

Внезапно мой чуткий нос уловил в воздухе незнакомый запах, я тихо зарычал и принюхался.

Спустя пару минут на косу из леса вышел смуглый, лет пятнадцати мальчик, с луком и стрелами в руках, направляясь в мою сторону.

Чем ближе он подходил, тем больше кого-то напоминал. Я заволновался.

Увидев перед собой необычного зверя, мальчик застыл, издав удивленный возглас. В ответ мой хвост дружелюбно вильнул — «не бойся».

Мальчик сделал вперед еще несколько медленных шагов, и я увидел на его груди блестящий алмаз на золотой цепочке.

Это был мой с Лисаной сын, в чем я не сомневался.

— Приветствую тебя, о, зверь, — сказал, остановившись передо мной мальчик. — Я Уваата, — приложил к груди ладонь. — Будем друзьями.

— Гаф-ф! — басовито ответил я, протягивая ему лапу.

А затем мы пошли по косе, в ту сторону, где была деревня.

Тихая речная волна замывала наши следы на песке, а в моих ушах торжественно и всепобеждающе звучала песня