#img_9.jpeg

Вацлав подъехал на своей машине прямо к зданию штаба и поспешил к командиру. В кресле возле круглого столика в углу комнаты сидел незнакомый майор. Полковник Каркош представил:

— Майор Некуда из Враницы. — (Во Вранице располагался вышестоящий штаб.)

Поздоровавшись, румяный майор с постоянно откинутой назад головой снова уселся и жестом пригласил Вацлава сесть в другое кресло. Вацлав на секунду замешкался, вроде бы по рассеянности. На самом же деле у него возникло недоброе предчувствие. Ведь не совсем обычное явление, когда гость, пусть даже из вышестоящей инстанции, предлагает сесть местным товарищам. Мельком взглянув на командира, Вацлав понял, что тут что-то не так. Полковник Каркош сидел, опершись локтями о стол. Пальцы его рук были сплетены, указательными пальцами он сдавил губы, а суставом левого среднего пальца свернул в сторону нос. В его глазах играли иронические огоньки.

— Вы тут впутались в хорошенькую историю, товарищ подполковник. Авария «дельфина», самого надежного самолета в мире! Не так ли?

Вацлав посмотрел на майора, вспомнил опасения Мартинека насчет комиссии, потом взглянул на командира. А командир усмехался.

— Допустим, так! — ответил Вацлав сухо и уставился на галстук майора.

Майор покраснел, вытянулся, придал лицу строгое выражение и через несколько секунд встал. Видно, ему показалось, что он чересчур низко вознесся над землей. Пройдя до двери, а потом обратно, он изрек:

— Я надеюсь, вы понимаете, что теперь не до шуток?

Вацлав подумал: «Что у него за тон?»

— Садитесь, товарищ майор, — сказал он и вдруг подумал: «Что этот тип знает о ситуации, когда не до шуток?» Он вспомнил печальный и одновременно благодарный взгляд Мартинека. И тут же перед глазами возникла постоянно хранимая в памяти доска из красного плексигласа, находящаяся в комнате боевых традиций. Когда приходит время, на доске вырезают тонким резцом новые фамилии и даты и покрывают буквы золотистой краской. За тринадцать лет на доску занесено четырнадцать имен тех летчиков, которые пали при защите границы и суверенного воздушного пространства.

Майор, судя по всему, понял, что здесь неподходящее обществу для дискуссий, к которым он привык в своей современно оборудованной канцелярии в старинном здании во Вранице, поэтому он сделал попытку свести весь разговор к шутке.

— А почему я должен сесть? Вам не нравится, если кто-то стоит? — произнес он, опираясь ладонями о свое кресло и натянуто улыбаясь.

— Мне не нравится, когда становится не до шуток, а некоторые в это время паясничают.

Командир испуганно взглянул на Вацлава. Тот зашел слишком далеко! Сейчас майор разозлится, и начнется ненужная свалка… Правда, майор Некуда уже в течение нескольких лет избегает прямых столкновений как черт ладана. Почувствовав, что Вацлав как-то выбит из колеи, майор решил проявить милосердие.

— Вы переутомлены. Я понимаю. Тем более такое происшествие, после которого можно потерять голову. Я, конечно, не сержусь на вас за бестактность. — Майор уселся в кресло, обдумывая, как продолжать разговор дальше.

А Вацлав решил не говорить больше ни слова. «Зачем, собственно говоря, я впутался в этот разговор? Я пришел к командиру. Этот ментор меня не интересует. Подожду своего времени».

Еще один неожиданный гость появился на аэродроме — майор Винарж. По прибытии он сразу же представился полковнику Каркошу, предъявив удостоверение работника государственной безопасности. В немногих словах они обо всем договорились, и теперь майор ходил по части вроде бы без определенного плана и цели: побеседовал с людьми, ответственными за горючее, заглянул в их документацию, встретился с капитаном-метеорологом, задал несколько обычных вопросов работникам технической службы, потом зашел в диспетчерский зал и попросил прокрутить несколько магнитофонных записей. Предварительное заключение по поводу случая с капитаном Мартинеком становилось простым и ясным: обычный случай без каких-либо нежелательных осложнений.

Наконец майор Винарж остановился возле здания штаба в небольшой березовой рощице. Здесь его собеседником стал сержант из числа студентов-выпускников. Сержант был застигнут врасплох — он не знал, как себя вести: то ли пожаловаться на вечно пересоленный суп, то ли завязать разговор о влиянии кибернетики на так называемую болезнь цивилизации, то ли, может быть, прощупать, что этот майор думает о Франце Кафке. Не зная, на что решиться, сержант повторял лишь одни и те же ничего не значащие слова: «да», «может быть», «вообще говоря», показывая своей улыбкой, что он понимает иронические намеки майора. И в тот момент, когда майор, надеясь развязать как-то язык сержанта, задал последний вопрос, к ним подошел разболтанный ефрейтор, щелкнул указательным пальцем по фуражке — что, видимо, означало приветствие — и молча остановился, с невинным выражением лица глядя на беседующих.

Майор Винарж на минуту сжал губы, но тут же взял себя в руки. Не теряя все-таки надежды заставить сержанта заговорить, он задал вопрос:

— А как вы считаете: виноват ли капитан Мартинек в аварии?

— Откуда мне знать, товарищ майор? — ответил сержант с улыбкой.

И тут ясно и четко прозвучал голос ефрейтора, которого никто не спрашивал:

— Конечно, он ни в чем не виноват, товарищ майор!

Майор Винарж сделал вид, что только сейчас заметил ефрейтора:

— Вы хотите мне что-нибудь сообщить или у вас есть что-то другое?

— Так точно, товарищ майор.

— Вы что, не знаете, как положено в таких случаях обращаться?

— Знаю, товарищ майор, но забыл…

Майор отпустил сержанта, а потом спросил ефрейтора:

— Как это понимать?

— Я хотел сказать, что отвык, товарищ майор.

Майору ничего не оставалось, как только усмехнуться. Укреплением дисциплины здесь, в конце концов, занимаются другие.

— Ну, и в чем заключается ваша информация?

— Собственно говоря, это не информация. — Майор почувствовал, что терпение его на пределе, но промолчал. — Я специально вас искал, товарищ майор. Хочу вам сказать, что подполковника Пешека нельзя дать в обиду!

Майор на какой-то момент растерялся. Сдвинув брови, он удивленно взглянул на ефрейтора: «Что за комедия? Откуда этот ефрейтор знает, что я приехал сюда в основном из-за Пешека?» Но он тут же овладел собой.

— Я не понял, почему вы обращаетесь ко мне.

— Дело в том, что после аварии к нам приехали два человека, каждый сам по себе, с разными целями. Тот майор очень расстроил товарища подполковника, и теперь товарищ Пешек сидит в своей комнате, как убитый. И вот я обращаюсь к вам… извините меня, товарищ майор! — При этих словах ефрейтор вдруг стащил с головы фуражку и начал молча ее комкать. — Стало тихо. Майор размышлял. Ефрейтор выдавил: — Я рискнул, товарищ майор. Рискнул, сказав себе, что вы — лучше того. Вы — работник госбезопасности, а тот, возможно, только политрук.

— Откуда это вам известно?

Ефрейтор Полачек с уверенностью ответил:

— Я это знаю!

Оставив без внимания эту тему, майор спросил:

— А тот другой майор оскорбляет подполковника?

— Я знаю только, что он как-то странно его расспрашивал, говорил о выступлении старого Пешека по радио… Насчет этого столько всяких разговоров вокруг товарища подполковника! А теперь еще тот майор!

Майор Винарж вновь был удивлен. Этот парень, видно, не понимает, каких серьезных вещей коснулся.

— Вы… вы сами слушали эту радиопередачу?

— Да.

— Вы… согласны со старым паном Пешеком?

Ефрейтор Свободник заколебался, но ответил честно:

— Этого я пока не знаю, товарищ майор. Но товарища подполковника в обиду не дам.

Майор Винарж подал ефрейтору руку со словами:

— Благодарю вас, товарищ ефрейтор, но за ваше поведение вам не миновать бы гауптвахты.

Расставаясь, они понимающе улыбнулись друг другу.

Бессильная злоба овладела майором Винаржем. Два месяца назад он и майор Некуда были направлены из Праги на периферию. Но если майор Винарж с ответственной должности пошел с понижением на дивизию, то майор Некуда получил повышение: из незначительного винтика его сделали одним из руководящих работников западной области. В обоих случаях к этому делу приложил руку некий известный генерал.

Разве мог майор Винарж поступить иначе после того, как пришло донесение о чрезвычайном происшествии и от товарищей из политотдела он узнал, что в полк срочно выезжает майор Некуда?.. Быстро ознакомившись с имевшимися материалами, Винарж установил, что заместителем командира полка работает его однокашник по училищу Вацлав Пешек, с которым они не виделись пятнадцать лет, сын того самого Якуба Пешека, выступление которого майор недавно слушал по радио с замиранием сердца. После этого Винарж вызвал служебную машину и отправился в дорогу.

Но что может предпринять майор Винарж теперь, когда, по всей вероятности, майор Некуда уже развернул свою опасную деятельность?

Минут двадцать он ходил в одиночестве, размышляя. Потом заглянул к Вацлаву, но его кабинет по-прежнему был пуст. Встретившийся в коридоре ефрейтор Полачек сообщил, что подполковник Пешек уже уехал, скорее всего, домой. Винарж решил ехать к нему.

Почему Вацлав сидел некоторое время назад в своем кабинете, по выражению ефрейтора Полачека, как убитый?

Перед этим в кабинете командира полка разговор продолжался следующим образом.

Майор Некуда: Вы уверены, товарищ полковник, что это чрезвычайное происшествие с капитаном Мартинеком не является следствием каких-либо… ненормальных политических взаимоотношений в вашем полку?

Полковник Каркош: Позвольте, товарищ майор, уточнить, что вы подразумеваете под «ненормальными политическими взаимоотношениями»?

Некуда: Тогда начнем с другого вопроса. Я работаю в политическом отделе вот уже два месяца, и у меня создалось впечатление, что ваш полк не интересуют происходящие в мире события.

Каркош: Интересуют, товарищ майор, интересуют. Только мы толком не знаем, что творится у нас дома, в Чехословакии.

Некуда встал, но тут же сел, бросив мимолетный взгляд на сидевшего в безразличной позе Вацлава.

— Вы говорите именно то, что я и ожидал здесь увидеть и услышать.

Наступила пауза.

Некуда: Вы не хотите это как-то пояснить, товарищ полковник?

Каркош: Мне казалось, что разъяснять начнете вы.

Некуда: А что я должен разъяснять?

Каркош: Конечно же, то, что происходит в Чехословакии.

Некуда: Ах так! Вы тут не знаете, что происходит в Чехословакии! — Он встал, заложил руки за спину и начал покачиваться на носках. — Тогда я вам об этом расскажу. Чехословакия стоит на пороге самой замечательной эпохи в своей истории, но некоторые консерваторы вставляют ей палки в колеса. — Он оглянулся на Вацлава. Видно, он забыл лишь о том, что тот не переносит, когда люди стоят. — Вы этого не знаете?

Каркош: Извините, но я что-то не понимаю. Что вы подразумеваете под «самой замечательной эпохой»? Вы решили наконец покончить с мировым капитализмом?

Вацлав обернулся и взглянул на командира. Ему не поверилось, что тот способен на подобную иронию.

Некуда: Я подразумеваю под этим то, что мы в состоянии наконец стать ведущей силой в Европе независимо от какой-либо внешней силы. И не разыгрывайте меня!

Каркош: Нам только неясно, как все это увязать с аварией самолета.

Некуда (раздраженно): Зато это связано с некоторыми безответственными речами по радио…

Вацлав встал, и Некуда с опаской сделал несколько шагов назад. Вацлав подал Каркошу руку.

Пешек: Товарищ командир, я пойду проверить готовность к завтрашнему дню. Наши планы изменились. Не беспокойся, я обо всем позабочусь.

Из кабинета полковника Каркоша Вацлав пошел к себе в кабинет, где и сидел, «как убитый». Потом он побывал на вышке, в диспетчерском зале, в подразделениях. Лишь часа через два отправился Пешек домой, думая о том, что завтрашнее боевое дежурство вместо капитана Мартинека, по всей видимости, будет его последним дежурством.

Милена возвратилась из города позже, нежели рассчитывала. Около часу дня закончился ее визит к врачу, после чего на несколько часов она стала легкомысленным человеком. Надо сказать, что легкомысленное поведение ее носит специфический характер. Чтобы оно прекратилось, ей достаточно сказать себе одно только слово: «Пора!» Привлекательность этой игры состоит в том, что ее никогда не загадываешь заранее. Сигнал к ее началу должен созреть сам собой.

А дело было так. Старенький доктор остался вполне доволен. Он улыбался, смеялся, покачивал и крутил своей кудрявой головкой.

— Так, сударыня, — он принципиально применял это обращение, вкладывая в него точно отмеренную порцию иронии, — мне кажется, вы наконец преодолели переходный возраст, а вместе с ним и ваше хроническое воспаление, приобретенное в холодной вокзальной кассе. Я думаю, что скоро мы с вами встретимся в конце коридора. — Там находилось родильное отделение.

Оказавшись на улице и проходя по парку перед клиникой, Милена еще ничего не ощущала. Бывает у человека так, что долгожданное радостное известие он в первый момент не приемлет, словно не слышит его. Только за парком, на центральной улице, Милена поняла, о чем говорил доктор. Рядом с трамвайной остановкой она увидела очередь за мороженым. Разноцветный зонтик над автоматом сбился в сторону, и все это сооружение вместе с очередью напоминало огромного головастика с пестрой головой и сморщенным хвостиком. Милена встала в конец очереди, превратившись на минуту в последнее звено этого коротенького хвоста. И тут ей вдруг захотелось порезвиться и попрыгать, подобно рыбке, из стороны в сторону, чтобы продвинуть немного вперед всю эту змейку, а вместе с ней и пеструю голову.

Одному господу богу, однако, ведомо, почему она этого не сделала, хотя имела на то веские причины. Стоящие впереди нее тоже имеют причины делать и то и другое, тем не менее ведут себя спокойно, стоят, ожидая своей очереди. Размышления на эту тему, а также ушедшие два трамвая, пока до нее дошла очередь, вылились в коротенькое слово: «Пора!» Ушли два трамвая. Значит, пройдут еще двадцать! Вот лижешь мороженое, словно маленькая девочка, а потом еще чего-нибудь захочешь. Впервые Милена почувствовала жар в груди, спазмы сдавили горло.

Времени впереди еще достаточно, еще когда будет школа, первый класс — побеленные стены, вымытые парты, девочки в синих юбочках, некоторые ребята уже в длинных брюках. На столе букеты. Милена глубоко вздохнула. Несмотря на холод от мороженого, жар в груди не проходил, а, кажется, становился сильнее.

А что, если поплакать? Нет, лучше быть веселой!

Милена не подозревала, что, вернувшись домой, она не застанет Вацлава, не узнает, что он с большой поспешностью поехал к отцу. В тот момент, когда голос папаши Якуба раздавался в эфире, заставляя многих слушателей радоваться или злиться, как раз закончился осмотр и она беседовала со стареньким доктором. И было хорошо, что она не слышала выступления Якуба. В последнее время она невольно стремилась быть занятой прежде всего самой собой. Она не особенно утруждала себя раздумьями. После девяти лет горьких разочарований от раздумий было мало толку. У Милены все заботы концентрировались на Вацлаве. Пани офицерша превосходно знает не только все тяготы воинской жизни, но прежде всего особенности характера своего мужа. Она пользуется этим умело, как хороший художник: если наступает день, минута, даже секунда, окрашенные слишком ярко в зеленые тона, надо добавить немного красной краски, и тогда любой скажет, что видит перед собой пример гармонии, поскольку зеленый и красный цвета дополняют друг друга. В подобных делах Милена была волшебницей. Ведь так поступает самый опытный художник, когда у него не хватает одной из основных красок (например, голубой — цве́та нашей планеты).

Для Вацлава Милена была и женой и ребенком. Но ее трезвый ум уже давно подсказал ей, что это лишь временное явление. Как долго сохранится такое положение, сказать трудно. Некоторые люди могут прожить так до самой смерти. Милене иногда очень хотелось, чтобы Вацлав, придя однажды домой, позабыл бы о ее существовании, не обнял при встрече, даже слегка оттолкнул ее от себя и сразу же помчался к детской кроватке.

А сегодня старенький доктор сказал, что через некоторое время они встретятся в конце коридора.

Милена шла к центру города, подолгу останавливаясь перед каждой витриной и вполголоса называя вещи, которые она собиралась купить еще сегодня или вообще в этом году. Другие покупать ни к чему («Какое нахальство предлагать людям такую дрянь за деньги!»), некоторые вещи уже есть дома, или об их покупке надо подумать. У легкомыслия есть свои способы проявления. Поэтому естественно, что после двух часов взбалмошной беготни и осмотра абсолютно ненужных вещей, после двух часов ребяческих волнений по поводу предполагаемых покупок Милена сначала зашла в кафе и выпила сливки с ананасом («Теперь у меня есть право на всякие желания»), а затем по дороге на вокзал купила Вацлаву за четыреста крон большое серебряное кольцо с черным камнем. Ей казалось, что этот день обязательно надо как-то отметить, чтобы навсегда оставить в памяти. Кроме того, ей думалось, что Вацлаву нужно именно сейчас и именно вот такое кольцо.

Домой приехала она к вечеру, примерно в такое время, когда обычно возвращается Вацлав. Условленной записки возле зеркала не заметила. Выпив крепкого чаю с сухариками, Милена забралась на тахту возле окна. Косые лучи солнца осветили ее фиолетовые носочки. Сжавшись в комочек, она быстро уснула.

Разбудил ее звонок. Милена села. Это был не телефон. «Кто это мог прийти?» Багряные отсветы вечернего солнца скользили по окнам. Вацлава дома еще не было.

В коридоре у дверей перед ней оказался незнакомый майор.

— Извините за беспокойство… А товарищ подполковник…

— Он еще не приходил. — Волосы у Милены были немного взлохмачены, глаза заспанные, отчего казались испуганными.

— Жаль, Очень хотелось бы с ним поговорить. Мы старые друзья еще по училищу.

— Он наверняка в полку. Иначе вернулся бы домой.

Майор с некоторым сомнением в голосе проговорил:

— В полку?.. Но там товарища подполковника нет. Я потому и решился приехать сюда. Извините… — С этими словами он собрался уйти.

— Как нет? Проходите, я сейчас вам его разыщу. Мы еще посмотрим! — Милена иногда с удовольствием играла роль решительной жены.

Однако, пригласив майора посидеть в кресле и поставив перед ним рюмку и бутылку водки, она вдруг ощутила тревогу. Вацлава нет ни дома, ни в полку! Значит, случилось что-то неожиданное, серьезное и плохое. Только в таких случаях Милена ничего не знает о Вацлаве. Это одна из их добрых старых привычек: насколько возможно, всегда говорить друг другу, куда уходишь, где находишься, когда вернешься домой. Вацлав однажды в шутку назвал это практической реализацией формулы о том, что свобода является осознанной необходимостью.

Набрав по телефону привычный номер, она через минуту сообщила майору:

— Он ушел из полка примерно час назад. По-видимому, пошел в город навестить в больнице капитана Мартинека.

Взглянув на телефон, Милена почувствовала облегчение: главное, что с Вацлавом ничего не случилось. Ефрейтор Полачек сообщил об аварии «дельфина».

— Видно, мы с Вацлавом где-то разминулись, — произнес майор.

Милена налила рюмочку и предложила майору выпить:

— Вам можно: вы не летаете. А у нас такая бутылка стоит по полгода.

— Что, Вацлав воздерживается?

Милена улыбнулась, вспомнив, как на прошлый Новый год — тогда Вацлаву дали полных два дня отдыха — они гуляли после полуночи по городку и Вацлав у каждого, кто выглядывал из окна, выпрашивал огурчик закусить.

— Какое там! Но он подсчитал, что каждая минута полета стоит десяти часов полной трезвенности.

Майор Винарж сочувственно покачал головой, пригубил водку и спросил:

— А вы откуда знаете, что я не летчик?

— Потому что я вас не знаю.

Каждого нормального мужчину такая логика должна бы рассмешить. Но у майора была особая профессия, поэтому он взглянул на Милену с удивлением. Ему хотелось, видно, еще что-то сказать, но он заметил, что Милена пристально смотрела куда-то вверх.

Взглянув в, ту сторону, майор увидел, что на стене — вырезанные с фотографии лица, к которым примитивным образом подрисованы тела с крылышками. Даже человек с фантазией не сразу скажет, что там изображено: птицы, призраки, самолеты или летучие мыши.

— Что вы не летчик, я узнала не только по вашей форме, но и по тому, что не нашла вас на том снимке.

Майор внимательно посмотрел на Милену. «Сажает меня в кресло, ставит водку и еще устраивает экзамен», — подумал он.

— Мы действительно знакомы с училища. Но на этом снимке меня не могло быть. Училище я не окончил, поэтому и не стал летчиком. Но этих ребят я могу вам назвать.

Он начал перечислять, начиная с верхнего ряда, но выяснилось, что он переоценил свою память: пять фамилий не мог вспомнить. Но каждому он дал краткую характеристику. Окончив, майор удовлетворенно улыбнулся. Милена тоже была довольна — проверка получилась отменной. После этого она спросила:

— Товарищ майор, а зачем вы, собственно говоря, к нам прибыли?

И тут майор подумал, что он совершенно ничего не знает ни о Вацлаве, ни о его жене. Ничего, абсолютно ничего. Ведь если сегодня, 19 августа 1968 года, сказать о ком-нибудь, что он коммунист, разве это что-то объяснит?

Он смутился, не зная, что ответить, на что решиться. Старое чутье подсказывало ему, что Вацлав остался таким же, как и Якуб. Перед Винаржем внезапно разверзлась чудовищная пропасть неопределенности человеческих взаимоотношений. Пауза слишком затягивалась, и он, глядя в глаза Милене, сказал:

— Я пришел навестить старого друга по училищу, и больше ничего.

Несколько секунд было выиграно.

Как узнать, что в конце концов является решающим фактором. Ведь некоторые люди, в течение многих лет считавшиеся неустойчивыми, незаметными, выполняют партийные поручения как не самую приятную обязанность. А теперь даже они отвергают этот разгул дезинформации. Те же, кто не находит сил отвергнуть его, выражают сомнения и следят за тем, как бы не клюнуть на приманку. Но есть и такие люди, кто в течение многих лет были прочной опорой партии, а теперь вдруг все забыли. Призрак так называемого чехословацкого «свободного социализма с человеческим лицом» превратил их в безвольное «болото». Есть люди, которые начинают волноваться, когда им приходится расписаться у почтальона. За всю свою жизнь они прочитали, может быть, пару книг, но зато четко, пусть и упрощенно, представляют смысл происходящих событий и ведут себя в полном соответствии со своими представлениями. Встречаются и такие малообразованные люди, которые ни в чем не разобрались и пускаются в авантюры, думая, что им все ясно. Другие всю жизнь поддерживают марксистско-ленинскую теорию, но тем не менее слабо разбираются в происходящих событиях, в то время как иные люди с образованием понимают суть событий и ведут себя в полном соответствии со своими представлениями. Вот почему трудно сказать, какой критерий является решающим при оценке того, кто какую позицию займет. Тут не играют роли ни классовый принцип, ни степень образования, ни положение в обществе, ни прошлое, ни взгляды того или иного человека на будущее.

Майор Винарж отлично понимает, что силы, развязавшие всю эту отвратительную кампанию и дирижирующие ею, имеют предельно ясные классовые позиции. Профессиональное чутье, доступ к важным документам и круг друзей уже давно позволили ему сделать неоспоримый вывод: речь идет об атаке против революции. И сейчас он об этом не думает. Приходится размышлять над вопросом: какова та причина, та сила, которая толкает в лагерь правых людей, искренне верящих в то, что они борются за социализм, и какова причина, заставляющая стоять людей на левых позициях с той же верой в дело социализма?

Майор смотрел на Милену, на живого человека, сидящего перед ним на расстоянии вытянутой руки, на человека почти незнакомого, и с удивлением думал, как архисложно все-таки устроены люди. Это особенно чувствуешь в такие, как теперь, дни. Он подумал, как тяжело будет работать с людьми потом и как смешно и мелко будут выглядеть те люди, которые попытаются работать с народом и вести его за собой, хотя в силу различных причин сами оторвались от народа. Решающее значение не может иметь какая-то одна жилка или нерв. Решающее значение имеют все жилы и нервы, мозг и желудок, кости и мышцы — словом, все в человеке. Только все, вместе взятое, определяет жизненную позицию человека.

Майор почувствовал головокружение.

А Милене казалось, что между ними находится некий непреодолимый барьер. Она продолжала спокойно сидеть, углубившись в размышления о причине своей нервозности и возбуждения. Это всегда помогало ей успокоиться. Как бы невзначай она долила рюмку майора. Но тот вдруг встал и, извинившись за вторжение, начал раскланиваться.

— Что сказать Вацлаву, когда он вернется?

— Я завтра приду к нему.

Когда захлопнулась дверь, Милена обнаружила у зеркала записку Вацлава. Чувство тревоги еще больше охватило ее, и она позвонила ефрейтору Полачеку.

От него она с изумлением узнала обо всем: о выступлении Якуба по радио, о поездке Вацлава к отцу, о приезде двух майоров. Полачек лишь не мог сказать, где сейчас находится подполковник Вацлав Пешек.

Милена пожалела, что поддалась днем легкомыслию. За каждый миг счастья человеку приходится сурово расплачиваться…

А майор Некуда отказался ночевать в полку, хотя ясно дал понять, что на следующий день намерен продолжать свою работу.

Он уехал в областной центр, чтобы переночевать у знакомого капитана.

А причина была одна — сорокапятиминутный разговор с Прагой. С кем он говорил? Об этом не узнал даже капитан, оставивший его в комнате наедине с телефоном.

Вацлав вернулся домой примерно через час после ухода майора Винаржа. Ефрейтор Полачек испытал угрызения совести, когда Вацлав зашел в канцелярию. Полачек ведь уже сказал сотруднику госбезопасности, а позднее и супруге подполковника, что он якобы ушел. Чтобы как-то загладить вину, ефрейтор предложил отвезти Вацлава домой. (Он забыл, что, хотя Вацлав и пришел рано утром пешком, его «шкода» уже давно стояла возле штаба.) В ту минуту самое приятное для Вацлава было бы пройтись до дому пешком, чтобы немного прийти в себя после такого нелегкого денечка.

Ему удалось по приезде сосредоточиться только на одном вопросе, который он задал жене прямо с порога: что оказал врач?

В конце концов, сейчас лишь этот вопрос имел какое-то значение.

Но как это часто бывает, когда муж задает жене один-единственный вопрос, она сразу же забрасывает его сотней своих. Про врача она ответила коротко, что есть надежды. Сама она уже глубоко прочувствовала все это, к тому же в ее возбужденном состоянии трепетное волнение перед таким счастьем оказалось сильнее, чем она ожидала. А затем Милена засыпала мужа вопросами: про дедушку Якуба, про катастрофу «дельфина», про майора Винаржа, про то, где Вацлав был сейчас, если ушел давно из части, почему ничего не сказал…

— Это… целая… программа!

И это было все, что Вацлав смог ответить, переодеваясь в прихожей. Милена пошла на кухню готовить ужин. Заглянув туда, Вацлав хотел сообщить ей, что завтра заступает дежурить вместо Мартинека, но промолчал. Он сообразил, что сделал ошибку. Ему следовало бы разложить все по полочкам и рассказать по порядку, если уж сама Милена была не в состоянии размотать этот клубок.

Такие же мысли занимали и Милену. К трем словам, произнесенным Вацлавом с расстановкой и вроде без смысла, не требовалось добавлять ни единого звука. Все им стало ясно: они научились понимать друг друга с полуслова.

Милена поступила так, как обычно делала в подобных случаях: предоставила дело времени. Через несколько минут тучи рассеются и дождь прекратится.

А Вацлав вновь (в который уже раз!) разозлился на себя, как это было, когда он сегодня миновал проходную. Разве справедливо взваливать на плечи Милены даже частицу своих чисто служебных забот? Это было бы просто хамство. Но в то же время он понимал, что супруги, которые живут счастливо, иногда бывают несправедливы друг к другу. Стоит задеть другого за живое, и вроде бы станет полегче. У каждого человека бывают моменты, когда он не в духе, и тогда проще всего сорвать злость на самом близком человеке! Но, как говорится, пока кукушка прокукует, все уже будет позади.

Милена принесла ужин, и за столом Вацлав сказал:

— Завтра после обеда заступаю на дежурство вместо Мартинека.

Она улыбнулась. Объяснение произошло раньше, чем она ожидала. Стало легче. Милена по своему опыту знала, что ее ожидает накануне заступления мужа на боевое дежурство. Когда небо безоблачно и светит солнце или луна, когда стоит полный штиль, Вацлав бьет баклуши: разгуливает по квартире и напевает песенки, берется за никому не нужные дела. На улицу не идет, даже в киоск за газетами не идет — ему нужно отдохнуть и сосредоточиться. Одним словом, все идет хорошо. Зато бывает трудно, когда все вокруг утопает в тумане, сильный ветер валит электромачты или тучи окутывают местность до самой земли. Вацлав тоже распевает, смазывает скрипящие двери, перевешивает картины на другое место, а потом ни с того ни с сего скажет что-нибудь обидное.

Милена долго не могла понять этого, найти связь одного с другим. Она стойко переносила такие моменты. Со временем ей стало понятно самочувствие боевых летчиков. Сидишь часами в дежурной теплушке, пьешь кофе, ждешь второй завтрак, прислушиваясь к охрипшему голосу дежурного офицера и выглядывая временами из окна. За сверкающими фюзеляжами дежурных самолетов просматривается взлетная полоса — кусочек ленты, натянутой среди чертополоха и лебеды, пригодный, кажется, только для детских забав. А дальше ничего не видно — ни горизонта, ни вышки. Видимость — около пятидесяти метров. Если чужой самолет приближается к границе, то занимаешь место в самолете, надеясь на благоразумие другой стороны. В противном случае ты просишь разрешения на старт, и у руководителя полетами прольется не один пот, прежде чем он даст в микрофон команду на взлет. Он знает, как и летчик, что в такую погоду взлететь еще с грехом пополам можно, но как сесть? На запасной аэродром? Там и черт ногу сломит. Тогда на третий? Там можно сориентироваться, но в случае какой-нибудь пустяковой неполадки остается одно — катапультироваться.

Сколько раз в течение месяца Вацлаву приходится смазывать скрипучие двери? Готовясь к разлуке, он хотел бы испытать побольше земных забот. Правда, ему известно, что это неосуществимо, он не склонен к сентиментальности. Но при этом скрещиваются, словно шпаги в поединке, два чувства: любовь к жизни и к Милене и долг идти, если потребуется, на смерть в условиях мирной жизни. Вот почему у него и срываются иногда обидные слова. Значит, сегодня Вацлав вновь накануне дежурства.

Но ведь сегодня на улице нет ни тумана, ни бури, да и завтра погода обещает быть отличной.

Иногда в человеческой душе разыгрывается буря почище, чем в скверную погоду, когда хозяин собаку во двор не выгонит. Человеку некуда податься, он должен сам справляться со своими мыслями.

Только поздно вечером, когда пришло время ложиться спать и день со всеми заботами подходил к концу, Милена почти все рассказала мужу о приходе майора Винаржа, а своем испуге и затруднениях после того, как она иногда не могла найти Вацлава.

О визите к доктору она не стала рассказывать, ограничившись парой слов, произнесенных при появлении мужа. Она также промолчала о том, что купила Вацлаву кольцо с черным камнем.

Вацлав, испытывавший к Милене чувство благодарности за ее спокойный повествовательный тон, в таком же духе рассказал ей о событиях прошедшего дня, постаравшись при этом сгладить все шероховатости, поскольку день кончался и ничего уже нельзя было изменить. Поэтому, пожелав друг другу доброй ночи, оба спокойно заснули.

Итак, наступил вечер 19 августа 1968 года.

Удивительный это был вечер.

Всю свою жизнь много лет подряд Якуб вставал в четыре часа утра. В половине пятого подходит к перекрестку автобус, в половине шестого он уже приезжает в город, без десяти минут шесть подходит к проходной. Уйдя на пенсию, Якуб встает на рассвете зимой и летом. Зимой, конечно, спит чуть подольше, а летом вскакивает уже в третьем часу. То выйдет на улицу, а то пройдет вверх по речке. Утро — это начало дня, а если говорить о вечере, то он бывает не только тихим, но и преждевременным, скучным и утомительным. Утро приходит всегда ко времени и приносит спокойствие. Оно излучает силу благоразумия.

Своей привычке Якуб не изменил и сегодня. Встав, он медленно, лениво одевается, бесцеремонно отталкивает своего пса Лесана, у которого к старости осталась лишь одна смешная собачья привычка — беспричинно всему радоваться. Якуб выходит из дому, хлопает калиткой и направляется вверх по речке. А такса уже несется впереди него метрах в десяти и, обнюхивая землю, выбирает самые протоптанные места, минует торчащие камни, корни и старый валежник. Брюхо Лесана почти волочится по земле.

Таких тихих рассветов, без шума автобуса, у Якуба было бесчисленное множество, фактически все теперь было позади, но Якуб все помнил. Их трудно перечислить и назвать конкретно, но он их знает, как курица своих цыплят: иногда в памяти возникает проказливый озорник, а то болтливый мужичок, а потом вдруг вспомнится целая стая гусей со страшными клювами, заметившая в небе ястреба.

Именно по таким деталям Якуб помнит все свои рассветы, хотя и сам себе в этом не отдает отчета. Когда захочется, он вспоминает со всеми подробностями.

Помнится, однажды привез он домой радиоприемник. До полуночи возились, устанавливая во дворе антенну, а чуть свет повернули ручку, и вся кухня наполнилась тихой оркестровой музыкой. Казалось, даже кастрюли на полках прислушиваются к впервые раздавшимся здесь звукам.

Помнит Якуб, как пропал ежик, которого он принес шестилетнему Вацлаву и который прибегал к сыну чуть свет. Потом ежик исчез, и через много недель его нашли мертвым в углу сарая в стиральном баке, куда он упал и оттуда не смог выбраться. Вацлав тогда кричал, что пробил роковой час, и никто не знает, где он услышал это выражение.

Приходит на память и еще один рассвет — построение на плацу в Бухенвальде, когда с первыми лучами солнца низко над их головами пролетел чудесный аист.

Помнится… помнится… помнится… Так можно было бы вспоминать без конца.

Якуб быстро повернул обратно. Утро стояло тихое в задумчивое. Но у него росло предчувствие, что сегодня будет пахнуть жареным.

В кладовке он с огорчением увидел завернутую в крапиву форель, про которую вчера совсем забыл.