Последние годы политической карьеры Кромвеля часто изображаются как период реакции, так как режим Кромвеля двигался к конституции монархического типа. С этой точки зрения, «Покорнейшая петиция и совет» была существенным шагом на пути, ведущем к реставрации монархии в 1660 году. В последние годы жизни Кромвеля иногда изображали как человека, чья радикальная деятельность наконец ослабела, так как он согнулся под давлением долгой борьбы за примирение непримиримого: уважения к конституции и религиозной реформации. Однако это вводит в заблуждение относительно его последних лет. Несомненно, в конце 1656 года его аппетиты простирались до принятия короны от парламента, чего он пытался достичь и в прежних случаях, особенно после гражданской войны, казни короля и установления протектората. Слово «согласие» очень часто повторяется в его письмах и речах в 1656–1657 гг., достигнув своего пика весной 1657 года. «Вам необходимо искать согласия», — сказал он комитету из членов парламента 13 апреля 1657 года: «Я желал бы скорее лежать в могиле, чем препятствовать чему-либо, ведущему к согласию, так как оно сейчас необходимо народу больше, чем когда-либо.

…Что бы ни думал каждый отдельный человек, это равно касается всех людей — искать согласия». Когда он через восемь дней встретился с комитетом, он настаивал на этом же: «Я очень захвачен словом «согласие», сутью и понятием его. Я думаю, что если кто-то этим не захвачен, он не достоин жить в Англии. Я выполню свою часть так, как смогу, чтобы изгнать этого человека из народа; если это не подействует в частных случаях, то в общем это приведет к согласию… народ… как дом… он не может стоять без фундамента».

Кроме того, в 1657 г. он согласился с оставлением эксперимента с генерал-майорами и принял исправленную парламентом конституцию. Однако нет сомнений в том, что его преданность делу реформации осталась неизменной, а также в том, что он продолжал ставить религиозное дело выше дела о парламентском соглашении, заявив 3 апреля 1657 года: «Гражданская свобода… должна быть подчинена более близким Богу интересам».

Первый раздел этой главы затрагивает вопрос о том, почему во время первой сессии второго парламента протектората, которая проходила с сентября 1656 года до мая 1657 года, Кромвель постепенно возвратился к попытке, часто предпринимаемой им ранее, примирить два определяющих интереса в его жизни. Но в нем также затрагивается вопрос: почему Кромвель, в то время как его целью было достижение одобренного парламентом конституционного провозглашения монархии, отклонил предложение короны, сделанное ему большинством в парламенте, вместо его принятия, что могло бы пустить его режим счастливо нестись по пути согласия.

Вторая часть этой главы рассматривает причины внезапного крушения последнего парламента кромвелевского протектората в начале 1658 года и провала конституции, исправленной «Покорнейшей петицией и советом» с учетом совместной работы протектора и парламента. Она также поднимает последний главный вопрос политической карьеры Кромвеля: неужели неудача в достижении сотрудничества с парламентом, наряду с болезнями и личными трагедиями последних месяцев его жизни, погасили его жизнеспособность и огонь, которые вели его через всю его стремительную и бурную карьеру?

Король Оливер?

Как и летом 1654 года, так и два года спустя Кромвель осуществил некоторые приготовления к предстоящей парламентской сессии. Его стремление положиться на провидение теперь усилилось из-за отсутствия какого-либо восторга перед собранием парламента; не удивительно увидеть в работах Питера Гаунта, что Кромвель не вмешивался в процесс исключения из парламента около ста его членов, выполненный Советом в течение недель, следующих за парламентскими выборами. (Целью этого было заткнуть рты самым яростным противникам армии и «Орудия управления»), О том, что Кромвель вряд ли был в восторге от нового парламента, говорит его речь на открытии 17 сентября 1656 года. Как и большинство парламентских речей Кромвеля, эта так же трудна для анализа. Как всегда, она началась с обещания быть краткой, но она не только стала чрезвычайно длинной (вероятно, понадобилось два или три часа, чтобы произнести ее), но и бессвязной и без четкого построения. Однако, ясно, речью управляла соблазнительная тема «исцеления и урегулирования», которая присутствует в найденных замечаниях Кромвеля первому парламенту в сентябре 1654 года. Она открывалась гневной тирадой против «не англичан» папистов и роялистов — «внутренних врагов», а также пугала угрозой испанского вторжения. Ее первая основная цель была разработана, чтобы возбудить членов парламента для обеспечения субсидии: это было главной причиной, почему Кромвель и его Совет, наконец, согласились на созыв парламента. Не менее важной целью было внушить парламентариям мысль о крайней необходимости реформации. Речь содержит четкое доказательство мощного влияния на Кромвеля (замеченного в главе 5) историй из Ветхого Завета иллюстрирующих необходимость для израильтян очищения от грехов, чтобы получить божью помощь в освобождении от египетского рабства и на их пути из дикой пустыни на землю обетованную. Как и израильтянам, подразумевал Кромвель, англичанам необходимо самим исправляться. Он сказал: «Мы хотим золотого тельца, ведущего нас обратно в Египет, если это будет таким местом — я говорю метафорически и аллегорически — то есть возвращения ко всем тем вещам, против которых мы боролись, как мы считаем. Я уверен, что свобода и процветание народа зависит от реформации… сделайте так, чтобы было стыдно видеть, людей, уличенных в грехе и богохульстве, и Бог благословит вас… Действительно, эти дела придают уважение душам людей и настроениям, в которых находятся люди. Душа — это человек. Если она сохраняется в чистоте, то она что-то значит…».

Кромвель не оставил членам парламента причин для сомнений в том, что от них ожидали обеспечения как реформации, так и денег, но, как всегда, его речь не дала особого руководства в том, какие реформы требовались, и не содержала какого-либо ощутимого оптимизма по поводу того, будут ли они кому-то подчиняться; вместо этого она пессимистично завершалась рекомендацией «не спорить о ненужных и бесполезных делах, которые могут отвлечь вас от продолжения такой славной работы», как, по его мнению, они сделали два года назад.

Однако, когда парламент приступил к работе, он оказался исключительно объединенным и производительным. Удивительно, что исключение Советом около сотни избранных членов парламента вызвало меньше критических комментариев в Вестминстере, чем за пределами парламента. Типичным примером последнего служит опубликованный позднее памфлет «История бывшего парламента», в котором язвительно сравниваются эти исключения с нарушениями парламентских привилегий Карлом I в январе 1642 года, когда он попытался арестовать пять членов: это было преступление, в двадцать раз превышающее поступок короля, «с последующей за этим большей враждой и кровопролитием».

Единственный важный протест в парламенте, выраженный сэром Джорджем Бусом, который 8 сентября 1656 года представил прошение, подписанной 75 исключенными членами парламента, привел к пятидневным дебатам, угрожавшим вырасти в главный конституционный спор о злоупотреблениях властью протектора.

Но он не состоялся, и члены парламента действовали очень дружно в течение следующих нескольких недель, рассматривая указы против «претендующих на титул Карла Стюарта» и расценивая нападки на личность протектора как измену.

Кроме того, хотя субсидии на войну против Испании не принимались до января 1657 года, члены парламента высказали твердую поддержку войне. Парламент отверг 8 октября 1656 года как день общественного благодарения за захват испанской эскадры с сокровищами британским военным флотом 9 сентября, чему Кромвель обрадовался как знаку провидения. Эго было не только «подходящей и своевременной милостью», но и указанием на то, что Бог «будет еще оказывать нам настоящую помощь, когда это необходимо». Несомненно, слово «еще» указывает на веру Кромвеля в то, что это утешительный знак (несмотря на недавние «упреки») того, что он и народ до сих пор имеют божье благословение.

Кромвель приветствовал готовность парламента настаивать на продвижении реформы. До конца года были обсуждены предложения, среди других дел, о регулировании количества пивных, о предоставлении бедным работы и о запрещении «неприличной моды» среди женщин — вопросы, близкие сердцам религиозных людей и их заботе о реформации нравов. Даже надежды Кромвеля на правовую реформу в начале ноября были удовлетворены, когда предложения о суде закона и справедливости в Йорке были приняты членами парламента и обсуждались планы учреждения региональных регистратур для утверждения завещаний и для регистраций графских земель. Когда Кромвель во второй раз 27 ноября обратился к Палате Общин, он восторгался достижениями членов парламента: «Хотя вы заседаете совсем недолго… вы издали много хороших законов, результат от которых люди Республики с удовольствием увидят в будущем».

Но в силу ненависти к армии (а следовательно, к «Орудию управления», который многие члены парламента считали военной конституцией) и сильной религиозной нетерпимости вопросы, вызвавшие основные столкновения между протектором и его первым парламентом, вскоре возникли и во втором парламенте. 28 октября 1656 года ирландский член парламента Вильям Джефсон поднял вопрос о превращении протектората в наследственный, и хотя это не получило значительной поддержки в парламенте, отчеты иностранных послов предполагают, что вопрос о пересмотре конституции с целью ослабить влияние армии обсуждался на закрытых заседаниях и что некоторые близкие Кромвелю люди принимали в этом активное участие. Что типично вообще для 50-х годов, нет достаточного материала для полного анализа о способе, которым в период протектората принимались решения. Однако есть довольно много свидетельств, чтобы понять, что это не было просто правлением одного человека. Не толщ ко роль Совета, предписанная первой конституцией протектората, заставляла Кромвеля принимать во внимание все его рекомендации; многие действия Кромвеля в течение всей его жизни носили следы влияния тех, кто его окружал. Следовательно, поучительно увидеть, что зимой 1656–1657 гг. консервативные штатские политики часто появлялись среди тех, к кому он обращался за советом. В феврале 1657 года была даже информация о том, что Оливер Сент-Джон и Пьерпонт были в Уайтхолле, но теперь его контакты с союзниками 40-х годов, политическими индепендентами, стали редкими. В конце 1656 года важнее было его тесное сотрудничество с группой советников, не имевших связей с армией, в состав которой входили Эдвард Монтегью, Чарльз Говард, сэр Чарльз Уолслей, Виконт Фоканберг (будущий его зять), Натаниел Финнее, Балстроуд Уайтлок, сэр Томас Уидрингтон и, (помимо всех) Роберт Бойль, лорд Брогхил, который (на короткое время в 1656–1657 гг.) был главным политическим наперсником Кромвеля, какими для него в разные периоды прошлого были Айртон, Ламберт, Харрисон, Сент-Джон и другие. Сотрудничество Кромвеля с Брогхилом началось в 1649 году, когда он убедил Брогхила присоединиться к его ирландской экспедиции. Как и его отец Роберт, первый граф Корка, который разбогател как поселенец и плантатор в Ирландии, Брогхил был связан там с протестантскими делами, потом участвовал в подавлении ирландского восстания. Его главной политической целью в британской политике (как английской, так и шотландской) в 50-е годы было продвижение режима к монархической, «гражданской» конституции без какого-либо военного влияния. В декабре 1656 года Брогхил и его друзья считали, что «сейчас время для целеустремленных действий, проект генерал-майоров теперь становится явно опасным, а Его Высочество имеет такой исполнительный парламент, чтобы поддержать его в этом отношении, и здравомыслящие люди в основном полны надежд на то, что они увидят этот прекрасный день восшествия на трон».

Однако до конца 1656 года нет ни малейших доказательств того, что сам Кромвель способствовал какому-либо такому решению. Он даже был настоятельно не расположен рассматривать вопрос о наследовании, как и Елизавета I. Однако в первые недели нового года позиция Кромвеля изменилась и к концу февраля он открыто выступал за отказ от «Орудия управления» в пользу конституции, одобренной парламентом. 27 февраля со значительной политической храбростью он заявил армейским офицерам, сильно сопротивлявшимся перемене: «Наступило время прийти к соглашению и отложить произвольные занятия, настолько неприемлемые для народа».

Почему изменилась позиция Кромвеля? Сплочение парламента в первые месяцы сессии, возможно, каким-то образом повлияло на него, как, несомненно, и аргументы таких, как Брогхил, которые подчеркивали политическую поддержку, которую получит будущий режим. Самой важной причиной был случай Нейлера, который стал пресловутым громким судебным процессом зимой 1656 года и имел много значительных последствий в политике последнего периода протектората. «Преступление», за которое Джеймсу Нейле-ру (бывшему солдату северной армии Ламберта, который в 50-х стал индепендентским проповедником, а затем и евангелистским квакером) было предъявлено обвинение, в котором его признали виновным и, в конце концов, за которое он был жестоко наказан, состояло в том, что в октябре 1656 года, исполняя часть программы возрожденческого евангелистского турне по западу страны, он въехал в Бристоль на осле и его шумно приветствовали его сторонники, инсценируя вход Христа в Иерусалим. Впоследствии он был арестован честными чиновниками и привезен в Лондон, чтобы выслушать в парламенте обвинение «в ужасном богохульстве». В сзете возрождения религиозного фундаментализма в конце XX века в Британии, то, что впоследствии случилось, кажется менее удивительным с современной точки зрения, чем это было тогда. Те члены парламента, которые пытались доказать, что Нейлер был невиновен и что парламент, в любом случае, не имел права согласно «Орудию управления» судить его, были заглушены криками. «Давайте заткнем свои уши и забросаем его камнями», — сказал один из членов, и Палата Общин 9 декабря единогласно решила, что Нейлер был виновен в «ужасном богохульстве». После продолжительных дебатов он был приговорен к клеймению, проколу языка, двукратной порке, а затем к пожизненному заключению на всю жизнь.

В основе этой религиозной предвзятости, злобы и жестокости лежит тот факт, что квакеры к середине 50-х годов стали для богатых и имущих фокусом их опасений за судьбу единой религии. Квакеры, вслед за баптистами, были самой многочисленной неортодоксальной религиозной протестантской группой — к 1650 году в нее входило около 50000 человек. Они в основном были сконцентрированы в Северной Англии, но благодаря работе проповедников, таких как Нейлер, идеи квакеров распространялись по всей стране. Из всех религиозных групп, возникших в 50-е годы, квакеры наиболее полно развили протестантское понятие о «внутреннем свете», то есть о том, что люди должны скорее следовать своей собственной совести, чем указаниям церквей и-служителей. Их враги в определенной степени оправданно находили, что некоторые квакеры понимали это не только как разрешение сексуальной вседозволенности, но и как повод для нападок на существующий социальный порядок. Квакеры отказывались платить десятину или снимать шляпы в присутствии тех, кого другие считали выше по социальному статусу, и, резко контрастируя с поведением их миролюбивых преемников после XVII века, не гнушались воинственных действий, насильно прерывая церковные службы, с которыми они были несогласны.

Кромвель никогда не сочувствовал подобным взглядам, и он согласился бы с генерал-майором Скиппоном, который на парламентских дебатах по делу Нейлера сказал, что «если это (позволение Нейлеру действовать, как он сделал) свобода, Бог избавит меня от такой свободы». Кромвель прояснил для себя, когда писал спикеру парламента сэру Томасу Уидрингтону 25 декабря 1656 года, что «мы (здесь он использовал это слово в единственном числе, придавал ему королевское значение) ненавидим и питаем отвращение к малейшей поддержке людей с такими мнениями и действиями, или кто обвинен в таких преступлениях, которые обычно приписывают (Джеймсу Нейлеру)». Как видно из этого, определение религиозной свободы Кромвеля не распространялось на тех, кто действовал и говорил так возмутительно, как квакеры. А это означало согласие Кромвеля с теми членами парламента, которые выступали за наказание Нейлера. Но фактически, как и предыдущее дело Бидла, это было еще одним свидетельством тревожащего расхождения его представления о границах религиозной свободы с мнением парламентариев. Кромвель одобрял взгляды Нейлера не больше, чем Бидла, но в реакциях парламента на оба случая его пугало то, что многие члены парламента (в отличие от него) не находили различий между экстремистами социнианами и унитариями, как Бидл, или квакерами, как Нейлер, и теми умеренными группами, как баптисты и индепенденты, которых хотел и стремился терпеть Кромвель. Этот вопрос он насильно поставил перед собранием армейских офицеров, к которому обратился 27 февраля 1657 года. Почему (спрашивал он их), если ничего не сделано, чтобы сдержать религиозную нетерпимость парламента, «случай Джеймса Нейлера не может произойти с вами?»

Однако это опасение было не новым; на самом деле Кромвель жил с ним, по крайней мере, с 1644 года, когда ссора с графом Манчестером заставила его понять возможные последствия пресвитерианской нетерпимости. Новой в деле Нейлера была реакция Кромвеля на него, в этом он увидел конституционную перемену как средство для сдерживания парламентской нетерпимости. В своем письме спикеру от 25 декабря 1655 года он спрашивал, по какому праву они действовали против Нейлера, намекая на конституционные двусмысленности «Орудия управления»; и в своей речи перед армейскими офицерами 27 февраля 1657 г. он объяснил, что конституционный урок, извлеченный из дела Нейлера, состоял в том, что «они (однопалатный парламент) доказывают необходимость сдерживать или уравновешивать их власть (имея в виду Палату Лордов или палату, образованную подобным способом).

Однако до этого собрания Кромвель уже ясно показал, что он был готов отказаться от авторитарной стратегии 1655–1656 гг. Когда 7 февраля 1657 года в парламенте обсуждался «Билль о народном ополчении» (за продолжение взимания «десятичного налога»), его зять Джон Клэйнол был против этого, по всей вероятности, с потворства протектора, таким образом эффектно завершив опыт с генерал-майорами. Кроме того, когда 23 февраля 1657 года сэр Кристофер Пэк представил документ, в общих чертах обрисовывающий новую конституцию — зародыш «Покорнейшей петиции и совета», было распространено мнение в то время, что он действовал как выразитель интересов властных «штатских» советников протектора, особенно Брогхила, Уайтлока, Уолслея; в освященной временем манере, открытой Елизаветой I, тайные советники использовали Палату Общин как средство для утверждения стратегии, которую они защищали в суде против «военных» советников Кромвеля: Десборо, Флитвуда и, особенно, Ламберта, чьим детищем было «Орудие управления». Кроме того, здесь работала и тактика. Как было видно, Кромвель с восторгом говорил армейским офицерам о конституционной перемене всего через четыре дня после того, как впервые были выдвинуты предложения Пэка; и когда «Покорнейшая петиция и совет» была представлена ему в готовой форме 31 марта, через месяц после парламентских дебатов по его разработке, он тогда и в последующие дни оказал ей радушный прием: это обеспечивало «урегулирование главнейших вещей, которые могут наполнить сердца людей желаниями», — сказал он в речи в Банкетном зале 8 апреля. «Вы защитили свободу религиозных людей и нации, — хвалил он парламентский комитет 21 апреля, — и я говорю, что это песня примирения между двумя интересами… Я думаю, что в этой форме правления (конституции) вы согласовали их».

Учитывая, что корни Кромвеля как политика — Неполитическом индепендентстве 40-х годов, и совсем недавние опыты с однопалатными парламентами, его одобрение конституционных статей «Покорнейшей петиции и совета» не удивительно. Ее постановления об ограниченной наследственной монархии, о парламентском одобрении при назначении высших чинов государства, повторном налогообложении — из «Основных предложений». Кроме того, учреждение второй палаты — «Другой палаты», — члены которой назначались бы протектором и Советом, не было неприятно человеку, искавшему пути спасения Палаты Лордов в 1649 году. Ведь вторая палата обеспечит защиту сторонников Кромвеля в вопросах религии от чрезмерной религиозной нетерпимости, проявленной в деле Нейлера. «Это будет — писал Турло, — большой защитой и оплотом для честных намерений». Приветствие Кромвелем религиозных статей из «Покорнейшей петиции и совета» не кажется теперь таким удивительным, как когда-то, так как очевидно, что он никогда не стремился к неограниченной религиозной свободе для всех протестантов. Ограничения религиозной свободы по новой конституции состояли в том, что «свобода не распространяется на папизм и прелатство или на поддержку тех, кто публикует ужасные богохульства или придерживается распущенности и богохульства под именем Бога», и соответствовали взглядам, которые часто выражались Кромвелем-протектором. Похвала парламента в его адрес в «Покорнейшей петиции и совете» относительно «свободы людей, придерживающихся различных религиозных форм, вы сделали то, что никогда не делалось раньше», была щедрой, но фальшивой.

Хотя в «Покорнейшей петиции и совете» были пункты, беспокоящие Кромвеля, например, финансовое обеспечение в 1300000 фунтов стерлингов в год, в котором для его нужд недоставало 600000 фунтов (как он подсчитал), главным камнем преткновения на пути принятия Кромвелем этого документа была предложенная ему в нем корона. Несомненно, именно поэтому Кромвель провел пять недель, мучаясь над предложенной конституцией, дотянувши почти до того, что у членов парламента лопнуло терпение в ожидании его ответа. 14 и 15 апреля он не пришел на собрание парламентского комитета по предложенной конституции, сказав, что болен. Позже он стал изобретательнее и грубее в своих извинениях: 7 мая отложил еще две встречи с членами парламента, сказав, что ему нужно осмотреть доставленную лошадь. В других случаях Кромвель попытался пролить свет на решение, стоявшее перед ним. Согласно Ладлоу, во время «королевского кризиса» он обедал с Десборо и Флитвудом и принял тактику, использованную им в дискуссиях с армейскими офицерами по такому же предмету около десяти лет назад, в начале 1648 года: «он начал шутить с ними, говоря о монархии пренебрежительно, сказал, что она была лишь предметом чьей-то гордости». Но подобные этому живые моменты (даже если они имели место) являлись исключениями в течение этих педель. Более типичны комментарии, сделанные кем-то более близким в то время к протектору, чем Ладлоу. Турло в двух интервью в апреле рассказывал корреспондентам о больших затруднениях у Кромвеля и как он «оберегается ото всех, кого я знаю». В редких случаях его появления в обществе, как он сделал во время встречи с парламентской делегацией 16 апреля, он представал человеком, находящимся в большом душевном расстройстве: «Он вышел из своей комнаты (согласно газетному отчету) наполовину неодетым, с черным шарфом вокруг шеи; очевидно, измученный нерешительностью.

Почему Кромвель мучился над предложением о короне и почему в конце концов (8 мая) он отклонил его? Трудно поверить, учитывая его успешную показную встречу с армейскими офицерами 27 февраля, что боязнь реакции армии была основным определяющим фактором. В моменты прошлых кризисов у пего не было трудностей в подавлении недовольства армии. Возможно, главным политическим мотивом отказа от короны был расчет, подсказавший, что, будучи королем Оливером, ему станет труднее чем когда-либо преодолевать сопротивление противников религиозной реформации, таких, как Брогхил. Однако, как видно, политические решения Кромвеля редко можно полностью понять, не учитывая его веру в провидение и его попытки распознать, что оно ему указывало. В течение его общественной жизни, определенно с середины 40-х годов, Кромвелю всегда хватало советов религиозных людей в армии и вне ее по этому вопросу, например, в письме Вильяма Бредфорда от 4 марта 1657 года, содержащем ностальгические упоминания хмельных дней войны, когда указания провидения были ясны Кромвелю: «Я из тех, мой Лорд, кто до сих пор любит вас и сильно желает сделать так, как я, сопровождавший вас от Эджехилла до Данбара. Дела, которые вы имели по воле Бога в этих двух местах и между ними, мне кажется, часто будут заставлять вас отступать, быть участником этой угрожающей сдачи». Особенно чувствительным к подобным настроениям Кромвеля в то время делало то, что у него уже имелась причина из-за неудачи «западного проекта» сомневаться в том, что «он был зеницей божьего ока». Что подумает Бог, если он реставрирует монархию, которая с божьего благословения была отменена в 1649 году? Не истолкуется ли это как грех гордости, честолюбия и самопродвижения? Важно подчеркнуть, что эту мысль он выразил сразу же после того, как ему передали «Покорнейшую петицию и совет» 31 марта. «Если эти соображения (детализация власти в новой конституции) будут возложены на личность или личности, которыми недоволен Бог, это, вероятно, станет концом этой работы», — сказал он членам парламента после получения предложенной новой конституции. 13 апреля он привел провиденческие причины против принятия титула короля:

«Действительно, Божье провидение преднамеренно отвело в сторону этот титул. Бог, казалось, предусмотрительно не только поразил семью, но и имя. Бог… поступил так не только с личностями и семьей, но он разрушил титул. Я не буду воздвигать то, что провидение разрушило и сравняло с землей; и я не буду снова строить Иерихон».

Принятие короны помогло бы усилить поддержку режиму, но решающим аргументом против принятия для Кромвеля была возможность того, что Бог, как и те религиозные люди, включая Джона Оуэна, кто настаивал на отказе, истолкует это принятие как знак того, что Кромвель выбрал не мирской успех, а религиозную реформацию. Как и в другие периоды его карьеры, всякий раз, когда Кромвель опасался, что дело, поддерживаемое парламентом, подвергает опасности религиозное дело, его мучила нерешительность, но в конце концов он решался защищать последнее.

Ранее парламент сказал ему, что он должен принять все положения новой конституции, или конституционные предложения будут взяты назад. Тем не менее, 25 мая, через две недели после его отказа от короны, ему была предложена исправленная версия «Покорнейшей петиции и совета», которая оставляла ему звание протектора. Через месяц, 26 июня, он вновь был назначен лордом-протектором с огромной пышностью. В отличие от скучного события, когда его официально вводили в должность протектора в декабре 1653 года, церемония в зале в Вестминстерском дворце, расписанном батальными сценами в Уайтхолле, в июне 1657 года была царственной по своему великолепию. Кромвель вышел в мантии, подшитой горностаем, в процессии, включающей лорда-мэра и ольдермена Лондона, членов Палаты Общин и французских и голландских послов, и затем дал клятву служить в качестве протектора, после вручения ему жезла государства и золотого скипетра. Это вместе с его последующими действиями иногда толковалось как явный шаг по монархическому пути. Как было видно, дочери его высочества Фрэнсис и Мэри вышли замуж за пэров в ноябре, и он создал двух потомственных пэров. Кроме того, в июле Кромвель заставил Джона Ламберта, своего старшего генерала, отправить в отставку его комиссию, так как подчиненный Ламберта генерал-майор отказался давать клятву верности ему, как требовалось по новой парламентской конституции. Ламберт ушел (во второй раз и опять временно) из армии и из политики. Вытесняя человека, который казался и, возможно, сам считал себя самым вероятным военным преемником его в должности протектора, Кромвель, казалось, очевидно указывал на сдвиг режима к традиционному гражданскому наследованию такого рода, защищаемому Брогхилом. Однако слово «очевидно» является ключевым. Конечно, отказ Кромвеля от короны и новое назначение его протектором не так объяснялось в то время. Когда Кромвель отверг корону, «гражданские» кромвелевцы, такие как Брогхил, отошли (временно) с недовольством. Они знали (как и историки), что действительное значение его отказа состояло в другом: он показывал, что не хотел позволять его движению к реформации быть закованным в конституционные цепи.

Сломленный человек?

Последний год политической карьеры Кромвеля определялся завершением второй сессии второго парламента протектората, которая (в отличие от первой сессии) длилась меньше трех недель и закончилась проявлением кромвелевской порывистости и возмущения, похожего на то, с которым он распустил парламенты в апреле 1653 года и январе 1655 года. Причину, по которой вторая сессия парламента было гораздо менее сплоченной, чем первая, нетрудно выявить. Приглашения, посланные Кромвелем его бывшим друзьям политическим индепендентам, особенно Бартону и Сэйе и Селе, заседать в Другой палате, были проигнорированы. Поэтому Кромвель был вынужден назначать туда тех, кто мог бы обеспечить ему неоценимую поддержку в Палате Общин, как они делали во время первой сессии. Из 63 человек, назначенных Кромвелем для заседания в Другой палате, около тридцати являлись членами парламента, оказывавшими ему постоянную поддержку в Палате Общин во время первой сессии. Кроме того, примерно ста исключенным в 1656 году членам парламента было разрешено снова занять их места, когда парламент был вновь созван в январе 1658 года, и эти включенные были опытными членами парламента, такие как Хазелриг и Скот, чья ненависть к протектору не была каким-либо образом смягчена его принятием парламентской конституции. К тому же, к прошлым обидам, которые они чувствовали из-за «военного абсолютизма», теперь прибавилось оскорбление второй палаты, которая стала подозрительно походить на Палату Лордов.

Республиканские члены парламента посвятили краткие недели сессии единодушной и непреклонной атаке на двухпалатную природу новой конституции, поддерживая республиканские черты конституции, по которым однопалатный парламент имел исключительную законодательную и исполнительную власть, как сделало «охвостье» после 1649 года.

Кромвель должен был ожидать эту атаку, и, конечно, он ее дождался. 25 января он сделал упрек членам парламента за то, что они не боролись против «бедствий и разногласий среди нас», следуя порядку, который уже стал обычным в его речах к парламентам. Тем, чего он, возможно, не ожидал и что заставило его внезапно распустить парламент почти через неделю, явилась поддержка республиканцев, полученная от_армии. В последние дни января 1658 года в Сити распространилась вдохновленная республиканцами петиция, требующая отмены протектората и Другой палаты и реставрации однопалатного парламента со всей властью, которой обладало «охвостье» в начале 50-х. В ней звучали требования религиозной свободы и запрещения увольнять офицеров иначе, чем через военный суд. Имелись беспокоящие признаки того, что петицию поддерживали некоторые солдаты. 4 февраля, в день представления петиции Палате Общин, Кромвель, действуя в одиночку (никто из его непосредственных советников, включая Турло, оказалось, не знал о его намерениях) ворвался в Палату Общин и после гневной речи распустил свой последний парламент, чтобы предотвратить разъединение в армии.

Последние месяцы жизни Кромвеля описаны недостаточно; остается, таким образом, обширная возможность разнообразных их истолкований. Самое частое из них утверждает, что после разгона последнего парламента протектор впал в глубокую депрессию и стал жалкой фигурой; согласно одному недавнему исследованию, «с приближением лета стало очевидно, что разочарование весны не только ошеломило Кромвеля, оно сломило его». Гораздо легче согласиться с предположением, что последние месяцы Кромвеля были наполнены разочарованием, чем с тем, что он умер «сломленным» человеком. Он, вероятно, терзался из-за того, что политические и личные проблемы, с которыми он столкнулся в последние месяцы, были такими же устрашающими, как и другие, с которыми он сталкивался раньше. Кроме того, многие в стране, в которой он правил, не получили его надежд и ожиданий. Однако его достижения в качестве протектора были значительными и достаточно очевидными, чтобы принести ему некоторое утешение при любом разочаровании, которое он возможно, испытывал. Нет уверенности в том, что пылкий реформаторский энтузиазм, направленный на то, чтобы дать «людям то, что хорошо для них», угас перед его смертью 3 сентября 1658 года.

Несомненно, проблемы, с которыми он столкнулся после роспуска парламента в феврале, были очень трудными. Финансовое положение его правительства перешло от плохого к наихудшему, так как возросли расходы на дорогую внешнюю политику, включая затраты на размещение гарнизонов в Шотландии и Ирландии. Доходы правительства упали, ибо оно периодически урезало ежемесячное обложение налогом, заискивая перед имущими классами. «Покорнейшая петиция и совет» уменьшила налог с 60000 до 35000 фунтов стерлингов в месяц. Поэтому Кромвель и Совет были вынуждены применять такие приемы, как разрешение свободного квартирования для войск и обращения (как и монархи Стюарты до этого и после) к торговцам в Сити за займами. Вскоре стало очевидно, что единственным реальным выходом из финансового кризиса был созыв нового парламента, который разрешил бы поднять уровень налогов, и в этой перспективе, конечно, неясно вырисовывалась возможность возобновления почтительной парламентской оппозиции с давлением на него, чтобы он принял корону.

Эти проблемы более устрашающими, чем когда-либо, делало то, что Кромвель, «вероятно, был сильно ранен расколом, произошедшим в течение ближайших дней после роспуска, с военными товарищами, которые сражались вместе с ним с начала гражданской войны. Один за другим в течение 50-х годов, его бывшие союзники и друзья покинули его сторону, и последними, кто сделал так, были шесть офицеров, которых он уволил И февраля после их отказа взять назад свое заявление о том, что кромвелевский протекторат отошел от старого доброго дела. Вероятно, особенно задевало то, что все они, в том числе и капитан Вильям Пакер, командир его собственного конного полка, были баптистами. Доказательство, видимо, заходит слишком далеко, предполагая, что это вызвало «сильный психологический кризис», но совесть Кромвеля всегда была чувствительна к обвинениям со стороны тех, кого он считал, как и себя, «детьми Бога». Кроме того, как часто было и раньше, вместе с политическим кризисом пришел приступ нездоровья. В конце февраля сообщалось, что он находился в постели с «очень опасным нарывом на спине». В то же время его новый зять Роберт Рич умер и вскоре после этого любимая дочь Элизабет Клейпол серьезно заболела раком, от которого и умерла 6 августа.

Существует небольшое сомнение в том, что напряжение, вызванное этими политическими и личными бедами, «исчерпало его душевные силы» (как позже сказал его дворецкий Джон Мэйдстоун). Сам Кромвель в феврале отметил, что он нес «тяжелый груз на своей спине в течение пятнадцати или шестнадцати лет… Что касается моей совести и души, я скорее хотел бы прожить на опушке леса, содержать стадо овец, чем находиться на таком месте, каким было это». Однако же сомнительно, что Кромвель действительно так думал, предавшись депрессии и апатии в свои последние месяцы, и что он умер разрушенным человеком, потерявшим волю к жизни. Этот взгляд не принимает в расчет огромное количество времени, которое Кромвель, как было видно, продолжал уделять внешним делам. Не был он также пассивен, разбираясь с внутренними проблемами. Его можно критиковать за то, что он старался управиться с проблемами тех, кто должен был сменить его гораздо позднее, но очень вероятно, что к концу 1657 года он решил, кто будет его преемником, и поэтому перед своей смертью оставил указания Турло и своим советникам. По «Покорнейшей петиции и совету» Кромвель был уполномочен назвать своего преемника, и Джордж Бейт, его доктор в 1658 году, позже утверждал, что якобы он назначил Флитвуда вскоре после своего второго официального вступления в должность протектора. Но, если он так сделал, в высшей степени вероятно, что он переменил свое решение к ноябрю или декабрю 1657 года. Хотя ему нравился Флитвуд, который был женат на его дочери Бриджет, он язвительно относился к политическим способностям зятя. В феврале он назвал его «тряпкой», когда Флитвуд пытался убедить его не распускать парламент. До этого, в ноябре 1657 года, он заменил Флитвуда на месте лорда-депутата Ирландии своим младшим сыном Генри Кромвелем, а вскоре вызвал старшего сына Ричарда из его поместья в Гэмпшире, чтобы тот готовился стать преемником. И в сентябре Ричард стал наследником отца без намеков на сопротивление.

Не было также какой-либо снисходительности весной и в начале лета 1658 года, когда кромвелевский режим расправился с роялистскими заговорщиками. Высокий суд, назначенный в апреле, собрался в конце мая, чтобы судить людей, пойманных разведкой Турло: Джона Хьюита, Джона Лорда Мордаунта, Генри Слингсби и других. Наказания избежал только Мордаунт. Остальные пошли на виселицу. Джон Лисл, глава Высокого суда, как сообщалось в «Mepjcypnyc политикус», послал Слингсби на смерть со словами, что преступление Слингсби было таким же большим, как «грехи египтян, когда Бог заявлял им о себе столь многими знаками и чудесами в интересах израильтян, и все же несмотря на это они все равно преследовали Моисея и Израиля». Также не может прямолинейность, с которой Кромвель подавил недовольство в армии, выплывшее на поверхность в последние дни парламентской сессии, подтвердить мнение о нем как о человеке, потерявшем контроль за властью или прежнее политическое чутье. До увольнения Пакера и других недовольных он смотрел в лицо огромному собранию офицеров с тем же политическим и личным мужеством, какое он проявлял в подобных конфронтациях с конца 40-х годов. После обеда, на котором «он выпил с ними много вина», он произнес длинную и, как обычно, импровизированную речь, проведя свою аудиторию через «историю нашего времени», нагло требовал, чтобы любой, кто не приспособится к его правлению, сообщил об этом открыто. Этот эпизод воскрешал элементы железной дисциплины, обеспечившей контроль Кромвеля над армией с гражданской войны.

Проявил ли бы Кромвель такую же политическую волю и решительность, если бы дожил до ознакомления с решением другого парламента, конечно, никогда не узнать. Что он не рассчитывал на легкий путь принятия советов своих граждан, достижения парламентской политической и финансовой поддержки конституционными уступками, можно видеть из того, что «хунта», назначенная им в июне для подготовки нового парламента, имела много представителей от военных советников, которые твердо противились этому Возможно, Кромвель в конце своей жизни был так же не склонен к отказу от своей мечты привести страну на землю обетованную, как и всегда, и он до конца был решителен в том, как он сказал в своей последней речи к своему последнему парламенту, что «свободу совести следует предоставлять честным людям, чтобы они: могли служить Богу без страха; что каждый справедливый интерес может быть сохранен, что религиозное служение должно быть поддержано и не оскорблено соблазняющими и соблазненными душами; что для всех людей надо сохранять их справедливые права, гражданские или духовные».