Ворошили голуби помойку, ворошили баки у стены. Находили голуби помногу. Ворковали, жирны и нежны. И я вспомнил город тот сутулый, азиатский город на песке. А в газетах: ОН уже у Тулы. А на рынке: ОН уже в Москве. И восстали вновь сороковые. Те года святые не предам. Мы тогда сбегались по России к пассажирским редким поездам… Вот стоим, худы, бритоголовы, в довоенных продранных портках. И шапчонки сдавлены в голодных, грязноватых наших кулаках.

Реки тихие, дали пустые да лесов неизбывная рать. Нагляжусь, надышусь на Россию и поеду в Москву умирать. Там, в столице, живу ли? дышу ли? Тьма на сердце — таи не таи… Арзамасы, Касимовы, Шуи… Золотые, родные мои. Привязался я к средней России, где на сирых полях вороньё, где просторы гудят ветровые, где грустят деревеньки её молчаливые, тёмно-кривые, так похожи на наше житьё. Для чего мне сюда так стремиться? Разве жизнь эта так хороша? Лес, да небо, да редкая птица. И душа…

Снег подтаявший, матовый, позавчерашний. Тёмно-серый посёлок — домов ералаш. И огромная водонапорная башня вместо церкви вдали завершает пейзаж. И ползёт вдоль плетня грузовик с неохотой. Следом розвальни тянутся возле плетня. И поёт радиола французское что-то из барака, в закатное марево дня. И цепочка столбов через поле ступает. Токи с треском в провисших бегут проводах. Я стою. Я смотрю. И слеза подступает… Эх, да что ж это я — при моих-то годах!

Я очнулся в неведомом мире, в блёклой дымке ушедших времён, за Уралом, за Обью — в Сибири, в деревушке, где царствует сон, средь болот, среди хляби зелёной, где ночами вздыхает сова, где корнями, стволами и кроной тыщевёрстно сплелись дерева, где лошадка понурая ходит, лебеда возле церкви растёт… Эта жизнь всё проходит, проходит… Всё никак не пройдёт, не пройдёт… Воздух чист. Небеса не прогоркли. А лесник работящ и небрит. Лишь долблёнку сменил на моторку, глушит рыбу и в уток палит. А поляны цветочные — в волнах, под ногой голубика хрустит, и ромашка — с хороший подсолнух, и осклизлый маслёнок блестит. Небосвод неколеблем и вечен. Цельный мир! И ясна голова. И поёт невидимка-кузнечик, и по грудь золотая трава.

В старинной обжитой Европе, исполненной благородных традиций, не сжигают свои города, если их взял неприятель, как мы сожгли Москву в 1812 году. Не обороняют города до полного самозабвенья, как мы обороняли Ленинград. Наполеон брал целёхоньким Берлин, Гитлер брал целёхоньким Париж… Как это гуманно и как удобно! В старинной обжитой Европе, исполненной благородных традиций, не ездят по таким дорогам, как у нас, — там они считаются непроходимыми… И столько стихов не читают, столько спиртного не пьют, по родине так не скучают, песен таких не поют…

Два часа пополудни, а вечер. Мгла. Огни сухогруза видны. Снег, да брызги, да воющий ветер, да размытое око луны. Рядом остров — маяк за дорогой, лысый берег, скупое жильё… Острый нож красоты этой строгой проникает под сердце моё. Я смотрю: что ж, и это Россия, где полгода полярная тьма. Всё равно — здесь настолько красиво, что от этого сходишь с ума. Я под снегом стою перекрестным и придавлен, как будто бедой, этим Севером, диким и честным, беспощадной его красотой.

Этот день был скуден и не долог. Тусклый свет витал над головой. Я запомнил запах свежих ёлок, монастырь огромный, снеговой. Этот день, наверное, обыден у природы вечной на кругу. Был покойник так и не увиден за толпой, сомкнувшейся в снегу. Но открылось странное явленье (я принять такое не готов): я читал тоску и потрясенье даже по глазам его врагов. И слеза особенного рода мир разъяла — несколько минут забивали гвозди в крышку гроба. Это был единственный салют. Бухали и вскрикивали доски, отдаваясь в сердце и в мозгу. И, казалось, Александр Твардовский всё сопротивлялся молотку. А потом мелькнули, поразили и исчезли в мареве Москвы скорбный профиль совести России и седины маленькой вдовы.

Слова летят, обильны, как листва. Но нет ствола, ветвей, корней предмета. Тут может быть избыток мастерства, но нет тепла и щедрости поэта. И, может, стоит время поберечь и не вникать в повадочку уродца. Сей серый сумрак может и увлечь, но никогда душа не отзовётся. Нет Бога — и не будет ничего. Нет отклика — холодная пустыня. Лишь цепкий ум, да злое мастерство, да едкая бесовская гордыня.

Я стою и смотрю в эти блёклые дали: три коровы, коза, травяной бережок. Дальше горстка домов. Средь вселенской печали это место Господь всё ещё бережёт. Прохожу через лес, через поле и речку… Словно стайка гусей, стайка храмов встаёт. А кругом гомонит суматошно-беспечный, нежно окающий полупьяный народ. Мутно смотрит в глаза, голубо или сине. Ворошит огород, где картошке цвести… Сколько раз Бог спасал бедолагу Россию, неужели теперь не сумеет спасти? Но не нужен я им. И глаза их враждебны. Изобьют иль убьют… Я мгновения длю… Всё равно я люблю эти выси и бездны, это поле, и речку, и рощу люблю. Сколько мыслей больных; сколько чувств виноватых! Я, наверно, уеду, но помнить хочу этот сбор белогрудых церквей гусеватых. Я и сам по-над ними взлетаю… лечу…