«Я пишу Вам, Ришар Глен, за столом, перед Вашим остывающим завтраком. Вы спите, и на плече у Вас играет солнечный луч, и Вам всего восемнадцать — как мне. Только Вы гораздо свободнее меня. Через сорок минут уходит поезд в Гент: сегодня я как бельгийка должна сдавать во Французском институте экзамен на DALF — «Диплом об углубленном знании французского языка», нет-нет, это не шутка, но спасибо за комплимент. Без этого диплома меня не примут в Париж-IV. Времени мало, и я успею сказать вам только одно… даже не знаю что. Впервые в жизни я будто слилась с телом мужчины, который занимался со мной любовью… Я испытывала Ваши чувства, я видела Вашими глазами… порой я исчезала вовсе, когда Вы любили другую женщину… И я ее любила, ведь она была частью Вас. Мое тело Вас любит, мои глаза Васлюбят, эта квартира любит нас обоих. Извините за банальности. Я чувствую себя и любовницей, и младшей сестрой, и сообщницей, и подружкой, и поклонницей… Выбирайте сами. Даже чудесным воспоминанием без продолжения, если захотите. Я буду исполнять все Ваши мечты и не стану скрывать своих.

Как же мне понравилась Ваша студия! Так и хочется набить Ваши шкафы и заменить Вам ту, другую. Кажется, теперь я знаю ее имя. Вы раз десять произнесли его ночью, ворочаясь и прижимаясь ко мне. Я не ревную, я польщена. Польщена тем, что взволновала Вас, растревожила, рассмешила и возбудила. И вернула в прошлое. Я принимаю все, что Вы мне отдали: мужскую силу и Ваши детские обиды, одиночество, упрямство, подозрительность… Жизнь прекрасна, когда есть желание жить ради кого-то. Заметьте, я не сказала «с кем-то». Ах, черт, не сказала, зато написала. Считайте, что зачеркнула. Это не накладывает на Вас никаких обязательств. И не дает Вам никаких «прав».

Вы можете пообещать мне, что будете всегда хотеть меня так, словно меня еще надо соблазнить? Любите меня как читательницу нашего романа, Ришар Глен. Заставляйте меня плакать, улыбаться, ждать. Сегодня Вы оттрахали меня, как (дополните сами, вам есть чем похвастаться; хорошо, что иногда Вы ведете себя, как простой смертный), но — аб-ра, швабра, кадабра! — я предстану перед Вами девственницей в следующий раз, если он, конечно, будет. Договорились?

Не хочу тебя будить, чтобы попрощаться. Поспи еще чуть-чуть в пропахшей мною постели. Ты вернул мне все, что я потеряла: гостиницу моего детства, гармонию с телом, желание изменить свою жизнь и нырнуть в неизвестность… И даже осознание того, что счастье — это не вещь в себе, но лучший источник вдохновения… Одно слово, писатель.

Ришар, я оставлю Бельгию, своих родителей, ту, другую жизнь. Я хочу вырвать Марике из этого круга. Защитить ее. Дать себе шанс полюбить ее, не тяготясь ею. Возможно, со временем проснется и материнский инстинкт, — здесь, на свободе. Поглядим.

Я не навязываюсь, не бойся. Поселюсь в гостинице «Италия» за Северным вокзалом, пока не подыщу себе квартиру. Друзья на улице Леон-Гро — они в прошлом, с твоим появлением та жизнь кончилась. Так или иначе, я сумею держать дистанцию, она нужна мне не меньше, чем тебе.

Единственное, о чем бы я хотела тебя попросить — познакомь меня как-нибудь со своей бабушкой, ведь это она сделала тебя таким, какой ты есть, на самом деле замечательным человеком, который может обозлиться на весь белый свет, которого бросают, предают, не замечают, используют, и все отскакивает от него, кроме любви. Это она научила тебя играть на пианино? Наверное, ты так же прекрасен, так же витаешь где-то в облаках, когда пишешь. Как меня подмывало прочесть твою рукопись, пока ты спал, передать тебе не могу. Я просто героиня. Буду ждать твоего разрешения.

Вечером я буду в Брюгге. Известный тебе «почтовый ящик» был бы очень рад получить еще одну весточку от тебя. Последнюю. Ты не можешь себе представить, с какой радостью, тревогой, вознося молитвы, я всякий раз мчалась навстречу твоим письмам.

Оставляю свои каракули на месте круассанов. Я сбегала за ними специально для тебя, но они были восхитительны, увы, я не удержалась. Ты будишь во мне голод, дорогой. С первого дня. С первой строчки. Еще… пожалуйста…

Карин.

P.S. У меня куча дел, и в Париж я смогу вернуться только в четверг, в 20.48, на Северный вокзал. Определила себе этот срок, а то знаю я себя… Мне так трудно уезжать откуда-то, бросать, расставаться… Мы с малышкой будем тебя ждать в кафе «Терминюс» напротив девятой платформы. За это время ты успеешь сказать мне в письме, не свихнулась ли я, видишь ли ты себя мужчиной моей жизни и хочешь ли ты на этом остановиться или оставить, как было, не требуя больше, чем мы можем дать друг другу. Я пойму и приму (быть может, даже с радостью) любое твое решение. Впервые в жизни доверяюсь чужой воле. Уж извини, что ты попал под раздачу. Ну ничего, тебе тоже полезно сделать выбор.

Сладких тебе снов, mijn schild, mijn vriend».

* * *

Лили положил письмо на кухонный стол. Вздохнул растерянно, потянулся за таблетками, откупорил пузырек с лекарством и накапал в стакан. Я с тревогой жду, что он скажет. Вернувшись утром, я нашел его распростертым рядом с пустой бутылкой из-под шампанского и нетронутым праздничным тортом; на сливочном креме осталось черное пятно от догоревшей свечи. Я дотащил Лили до кухни, сварил ему кофе. Придя в себя, он ни о чем меня не спросил. Не упрекнул, что я не ночевал дома. Даже не заметил, что я без усов. Только сказал:

— Знаю, тебе сейчас не до меня.

Я ответил, что именно сейчас он, как никогда, мне нужен. И вместо того, чтобы рассказать ему о Карин, о своей второй жизни и нашей любви, я показал ему письмо. Как вещественное доказательство, как оправдание для тех безумств, которые я совершил и еще совершу.

Он допил пятую чашку кофе, разгладил отвороты костюма от «Диора», который запомнился мне новым в восемьдесят четвертом году, и, складывая письмо, проворчал:

— Только не говори, что она еще и красива.

Мое молчание красноречивее любых эпитетов. Он пощипывает переносицу, ерзает на стуле и морщится, видно, у него кости ломит.

— И она верит, что ты существуешь?

Я улыбаюсь этому вопросу: не в бровь, а в глаз. Рассказываю про нашу переписку, про студию и превращение усов в накладку.

— Так вот оно что! — воскликнул он, словно я развеял его сомнения. — Тогда понятно.

Правой рукой он роется в карманах, извлекает носовой платок с вышитым вензелем, пачку эвкалиптовых сигарет и связку ключей, в которой запутались мои усы, сложенные вдвое.

— У меня таблетка под диван закатилась, я полез, вот и нашел…

Я мысленно извинился перед котом, дремлющим под батареей. Он не съел усы, только поиграл с ними. Пальцем разглаживаю накладку и отныне вижу в ней пережиток прошлого. Теперь все возможно, никаких препятствий больше нет. Фредерик может снова появиться на люди и получить назад кредитку. Но так, как раньше, уже не будет никогда. Я не стану вести двойную жизнь, не стану разрываться пополам, если Карин поселится в Париже. Нынче ночью я понял, что ради нее и вместе с ней сумею жить так, как она заставила меня придумать. Отгорожусь ото всех, попробую писать и хранить абсолютное инкогнито. Подарю Ришару будущее, которого он заслуживает. Но для этого надо убить Фредерика.

— Как — убить? Совсем? — испугался Лили.

Нездоровый цвет лица, всклокоченные волосы, вставная челюсть, до сих пор лежащая на столике, ортопедический пояс под расстегнутой рубашкой — вот такой жалкой развалиной он предстал передо мной сегодня впервые, это волнует меня куда больше, чем его беспокойство за меня.

— Ты собирался тут ночевать? — Я вдруг сообразил, что он приехал отмечать день рождения с целым чемоданом лекарств.

— Фредерик, они увезли мою жену.

Сажусь напротив. Пипетка уже в третий раз ныряет в пузырек, капли снова падают в стакан.

— Все кончено. Я не хотел приставать к тебе с этим, но она уже две недели лежала практически неподвижно. Они говорят, ей недолго осталось. И с ней надо каждый день заниматься, водные процедуры, там, массаж… Они положили ее в больницу. Велели вещи привезти. Все, чем она дорожила… Сказали, что ей у них хорошо. И она так говорит. Я могу приходить в любое время… Она уж не вернется домой.

Склонив голову, он беззвучно плачет и опускает пипетку в пустой пузырек, а потом выжимает из нее над стаканом один воздух.

— Не могу я спать рядом с инвалидным креслом и знать, что оно больше никогда не прожужжит, как раньше — «бззз, бззз, бэнг», никогда… это выше моих сил. И потом, жили-то мы на ее пенсию, один я наш дом не потяну. Думал поехать на ночь в гостиницу… А потом… свалился, как мешок. Я же один все полтора литра выдул. Да еще в «сухой» день.

— Считай, что ты у себя дома, Лили.

— Знаешь, мы любили друг друга, правда, даже когда она заболела этим склерозом. Говорили, что вместе как-нибудь выберемся. Победим эту гадость. Она всегда знала, что у меня интрижки на стороне… Все понимала. В последнее время я даже притворялся, что у меня кто-то есть. Лишь бы ей казалось, что жизнь вокруг нее не изменилась, что все идет по-старому. А теперь как мне жить? Ради кого? Малыш Гийом за неделю стал звездой по твоей милости, так он уж и не звонит. Ты… Ты начнешь новую жизнь с этой девочкой. И хорошо. А мне крышка. И так оно лучше.

Я кладу руку на его дрожащие пальцы. Он любил Доминик, он создал Ришара Глена и дал ему Карин. Я готов сделать невозможное, чтобы привести его в чувство. И сделаю.

— Ты должен помочь мне умереть, Лили.

— Да ну тебя, — буркнул он, пожимая плечами.

— Ты ведь раньше писал детективы… Придумай, как мне исчезнуть.

Я протянул ему усы. Он их взял, повертел в руке и ненадолго задумался. Идей у него хоть отбавляй, выдает одну и тут же бракует: убийство без единого подозреваемого, исчезновение трупа, афера со страховкой, похищение и отказ от выкупа, временная остановка сердца в результате инъекции производного от кураре — и вот я уже в гробу. По-моему, он подзабыл, с чего мы начали. Я придержал полет его фантазий, и мы наконец выбрали самую медленную смерть — забвение. Рецепт прост: никого не критикую, только хвалю, выхожу из состава жюри «Интер-алье» по состоянию здоровья, прекращаю писать для газеты, скатываюсь по наклонной плоскости все ниже и ниже, и вот уже люди поворачиваются ко мне спиной, и мое имя исчезает из адресов рассылок. Уже не первый год отдел по работе с персоналом донимает меня тем, что я не отгулял положенные мне отпуска. В общей сложности, у меня накопилось месяца четыре. Если я уйду на все это время в отпуск, тот, кто временно меня заменит, успеет закрепиться на этом месте навсегда. А по возвращении мне позволят писать любые рецензии для приложения, лишь бы не выплачивать мне два миллиона в качестве выходного пособия, и даже если я ничего писать не буду, они и за это будут платить. И Ришар Глен сможет жить, где пожелает, за счет призрака со стабильным жалованьем.

— А я принял перфедрин? — встревожился Лили, перебирая разложенные по цвету на столе упаковки таблеток.

Это означает, что ему лучше. Я бы даже сказал, что мысль о скором расставании со мной повлияла на него благотворно.

— Ты уверен, что не будешь скучать? Вот по этому всему… по этой жизни…

Я посмотрел ему прямо в глаза:

— Ты же читал письмо. Скажи честно, она смогла бы перенести на Фредерика свои чувства к Ришару?

Он выдержал мой взгляд. И покачал головой.

— А вдруг она узнает, что ты Фредерик?

— Тем больше причин им не быть.

Лили соглашается со всей серьезностью. Он-то лучше других понимает, чего стоят все эти издатели, продюсеры и рестораторы, как быстро заканчивается этот спуск под гору. Залпом выпил капли, скривился и стал изучать кухню с никому не нужными кастрюлями и сковородками.

— А Доминик? Что с ней будет? — спрашивает он.

Этот вопрос задел меня за живое, но врасплох не застал. Ответ уже готов.

— Я же говорил тебе, что ты мне нужен. Живи здесь. За аренду выплачено вперед, я познакомлю тебя с владельцем дома, скажу, что уезжаю в провинцию.

Сначала он отказался категорически. Но вскоре перестал мотать головой из стороны в сторону, а только чуть заметно пожимал плечами.

— Я бы, конечно, рад. А ты… мы будем хоть иногда видеться?

— Само собой. Я живу в доме напротив.

У него просто отвисла челюсть, так он удивился моей дерзости, решительности, безрассудству.

— Да ты что, старик, тебя же узнают! Извини, но ты все равно похож на себя, хоть и без усов…

— Ничего страшного: я мой племянник.

— Как это?

— Но с собой не общаюсь. Мы в ссоре. На что он мне сдался, индюк надутый!

— Не смей его так называть! — возмутился он.

И мы покатываемся со смеху, свои руки он положил мне на плечи через стол. Потом распрямился, застегнул рубашку.

— А она… ты нас познакомишь? Позволишь мне видеться с ней?

— Сколько угодно, раз ты в игре.

Он оживал на глазах. Поднялся, закурил свою безникотиновую сигарету и вернулся в гостиную, встал у окна возле секретера:

— Это там, где свет горит, на третьем этаже?

— Точно.

— Ну и ну! И почему ты с Доминик не был таким хулиганом, психом, короче, настоящим мужиком… Тогда бы не ты ее все время ждал, она бы сама за тобой бегала…

Знаю. Да и он понимает, что именно этим и объясняется мое теперешнее поведение. Докуривает сигарету, открыв окно и опершись на подоконник. Я принял душ, надел привычную черную тенниску и серый пиджак, приклеил усы перед зеркалом в гардеробной. Потихоньку слушал сонату для виолончели, пока ее не заглушил приступ его кашля. Он прислонился к дверному косяку у меня за спиной, скрестил руки на груди и заявил, что теперь, когда он увидел меня другим, ему уже не так нравлюсь я прежний. Я благодарю его за комплимент, предлагаю оставаться здесь, сколько ему захочется, принимать ванны и звонить по телефону.

— Кому?

Я решил не развивать эту тему. Сказал, что вернусь ближе к вечеру и представлю его владельцу дома. Растрогавшись, он отвел глаза и прибавил звук телевизора, который так и включен со вчерашнего вечера. Я постоял секунду на пороге гостиной, глядя на жалкую фигуру посреди огромной белоснежной софы, это его обычное место, где, возможно, он провел с нами последние счастливые вечера в своей жизни.

Подхожу к факсу, смотрю, что мне прислали из газеты. Кладу листы бумаги в карман: пожалуй, напишу статью в машине. В этот момент на автоответчик приходит сообщение. Сделал погромче. Мой агент ругается последними словами, жалуясь на Гийома Пейроля, у которого, похоже, претензии непомерные, а гонору хватит на семерых. Лили потупился, сжимая в руках пульт, как свечу в храме.

— Быстро освоился, — бормочет он.

— Да уж.

— Как думаешь, выйдет из него большой писатель?

— Непременно выйдет, если бросит писать.

На всякий случай я проверяю, не забыл ли документы, которые могут мне понадобиться. А он тем временем напоминает мне про доставленную курьером еще вчера тысячу франков, эти деньги в моем распоряжении, лежат в конверте, под ковриком у двери. Я так растрогался и умилился, что даже отвернулся от зеркала в прихожей, где придирчиво изучал свою внешность.