1

Я познакомился с Коринной одним летним вечером в прачечной самообслуживания; она сидела перед соседней стиральной машиной, глядя в окошечко-иллюминатор, где крутилась в пенной воде вся ее жизнь — медицинские халаты, подростковые мешковатые штаны и майки с «крутыми» принтами. Сам я выбрал программу № 7, «деликатную стирку», — она обеспечивала долгий век моим рубашкам и лучше других подготавливала их к паровому утюгу. Одиночество сделало из меня настоящего виртуоза глажки, которая, наряду с библиофильством, была наилучшим средством отвлечься от тягот моей профессии.

Наш разговор начался с жалоб на изношенность машин. Я сказал: нужно быть уж очень большим патриотом своей улицы, чтобы не плюнуть на все это и не оттащить грязное белье в другую прачечную. Она ничего не возразила, и это доказывало, что мы с ней действительно соседи. Потом объяснила, что ее собственная машина застопорилась в середине стирки. Я ответил, что у меня вообще нет машины, поскольку я нахожусь в процессе поиска квартиры и проживаю пока в отеле, а зовут меня Жан-Люк Тальбо, — знаете, есть такая марка автомобиля? Нет, она не знала. «Ничего, — сказал я, — все равно таких уже не выпускают». Она взглянула на меня с сочувствием, но я разъяснил, что это не так страшно, я всего лишь однофамилец.

Во время отжима ее белья мы примолкли. Я поглядывал на нее: она сидела рядом, вспотевшая от влажной жары, под резким светом неоновых ламп. Потом она тоже назвала свое имя, и я вовремя прикусил язык, удержавшись от идиотской реплики: «Надо же, какое совпадение, я буквально на днях откопал у одного букиниста редкое издание поэм Коринны, греческой поэтессы VI века, возлюбленной и соперницы Пиндара!». Современная Коринна была коротко стриженой блондинкой; пропотевшая майка цвета лаванды облепила ей грудь, и я чувствовал себя несчастным, как всякий раз, когда меня влекло к женщине. Снова и снова проделывать этот заранее известный, давно наскучивший путь, и ради чего? — ради вполне банальной цели, да и той достигая не всегда, а чаще бросая дело незавершенным из-за нехватки иллюзий или времени.

Неожиданно я понял по ее взгляду, что она думает точно так же. Она — мать-одиночка или разведенка, я — холостяк: нас выдавало собственное белье. К чему же тогда усложнять себе жизнь всяческими словесными фиоритурами, дешевыми уловками, хвастливым враньем, отсрочками ради приличия, словом, всем тем, что превращает обыкновенное плотское влечение в светскую игру?! Наши утомленные лица, наши безрадостные, обведенные тенями глаза свидетельствовали о том, что прошедший день был слишком долог, а завтрашний начнется слишком рано. Мы мечтали об одном — скорее лечь в постель, так почему бы не перешагнуть через все предварительные стадии ухаживания?

Ее машина остановилась первой. Она с подчеркнутой неспешностью вытащила из барабана свои халаты и одежки сына, заложила их в сушилку, потом свернула, тут же развернула и старательно сложила еще раз, а я тем временем проклинал изысканную медлительность моей 7-й программы. Едва дождавшись щелчка, означавшего конец стирки, я кое-как запихал свои волглые рубашки в целлофановый пакет и предложил ей выпить по рюмочке у меня в номере. Она улыбнулась и откинула согнутой рукой челку со лба.

— А вы не церемонитесь!

— Это от робости. Если я не рвану прямо к цели, у меня опять возникнут проблемы с язвой, так что лучше уж сразу услышать от вас «нет».

— А если я скажу «да», у вас не возникнут какие-нибудь другие проблемы?

— Ничего, с другими я справлюсь.

— Только предупреждаю: в моем распоряжении ровно сорок пять минут.

Мы занялись любовью в означенном временном «окне», а через месяц сняли домик в предместье и переселились туда вместе с ее сыном и моими старинными фолиантами; плюс к этому у нас теперь была стиральная машина Whirlpool на тысячу триста оборотов в минуту и отдельное помещение, где я мог наслаждаться глажкой белья.

* * *

Когда люди решают не врать друг другу, они неизбежно обрекают себя на разочарование. Наш внезапно завязавшийся роман не оправдал обещаний первой ночи: после года совместной жизни я испытываю такое чувство, будто все еще пребываю на стадии «предварительной стирки». Я уверен, что нашей любви уготована долгосрочная программа, но что-то в этом механизме все время заклинивает.

На самом деле, все просто: мы с Коринной слишком похожи, — десять мучительных лет, прожитых ею с бывшим мужем, довлеют над нашей парой так же сильно, как и мои множественные холостяцкие незадачи, и тут уж делать нечего. Наши тела вполне созвучны в любви, наши неблагодарные профессии вполне совместимы, наши ограниченные кругозоры не застят друг другу свет, ее сын со мной ладит, я очень доволен тем, что он уже большой, что его мать не хочет второго ребенка, и все же что-то в нашей заново собранной, неофициальной семье пока крутится вхолостую.

Коринна отличается твердым характером и альтруизмом, а я только покорностью судьбе и профессиональным усердием. Этого вполне достаточно, чтобы делить ложе — ночью по будням и в любое время по выходным, — но маловато для вдохновенной готовности разрушить прошлое и попытаться начать новую жизнь в тридцать пять лет. Мечты наши лежат в анабиозе так давно, что рождают одну лишь горечь, и мы оба избегаем обмениваться ими, памятуя о печальном сходстве своих жизненных фиаско. Она хотела быть «врачом без границ», я собирался стать префектом где-нибудь в ЗДФ или ЗТФ. В результате она работает сиделкой на дому, а я инспектором 2-й налоговой бригады города Шатору.

Событие, которому суждено было в июне нынешнего года внезапно пробудить нашу пару от спячки, имело все предпосылки к тому, чтобы развести нас навсегда. Мне предстояло пережить самое фантастическое приключение в своей жизни и притом вовлечь в него Коринну, невзирая на ее упорное сопротивление. Я так и не смог понять, надули ли меня, как последнего дурачка, или удостоили благодати? И до сих пор задаюсь вопросом, что повергло меня в это безумие — страсть, логика, нечистая совесть, мечта об иной судьбе или попросту козни моих налогоплательщиков.

Но есть и еще одна гипотеза: мое сердце безошибочно угадало истину, и самая великая любовь, какую я узнал в этом мире, восходит к XV веку.

 

2

Все началось с обычного доноса. Анонимное письмо валялось поверх стопки свежей корреспонденции, у меня и моего коллеги Рафаэля не было никаких планов на первую половину дня, а фирма предполагаемого нарушителя законов находилась в живописном лесу, в получасе езды от налогового управления.

Рафаэль знал понаслышке это место — замок Гренан, спрятавшийся в глубине долины реки Бренны. Эта старинная средневековая крепость в конце XIX века была куплена и отреставрирована одним бельгийским промышленником, который впоследствии разорился, пытаясь внедрить на беррийских болотах методы интенсивного земледелия. В годы войны там располагалась немецкая комендатура, поэтому в 1944 году замок бомбили англичане; в настоящее время его занимало некое Общество по Торговле Недвижимостью (ОТН), а хозяйственные постройки арендовало другое Общество, с ограниченной ответственностью, по производству био-инсектицидов (Green War), чьи акционеры одновременно являлись и членами упомянутого выше ОТН; таким образом, вторым предприятием руководили обе эти организации. Анонимка обвиняла их в создании секты, и основной аргумент был таков: подозреваемые, с виду «умственно отсталая шпана», разъезжают по округе в «Мерседесах S-Classe» и «Ягуарах Х-Туре», не считая еще полутора десятков коллекционных кабриолетов. Мы с Рафаэлем понимали, что это чушь собачья: подобные типы сокрытием доходов не занимаются. Но, поскольку ежегодные премии инспекторов напрямую зависят от количества накрученных километров, у нас не было причин ограничивать себя в передвижениях, пусть даже из-за такой ерунды.

* * *

Жизнь налогового инспектора в провинции Берри — далеко не сахар. «Твоя кукла уже готова», — сказал мне Рафаэль через неделю после моего переезда из Аннеси, когда я поступил в его бригаду. И объяснил — таким будничным тоном, словно речь шла об игре в петанк или регби, — что колдовство в здешних краях является местным видом спорта: стоит появиться новому инспектору, как аборигены сейчас же — так, на всякий случай, — изготовляют восковую фигурку, его подобие.

— Смотри, не оставляй где попало остриженные волосы и ногти. Они их напихают в эту куклу и тем самым уподобят ее тебе, а потом будут колоть иголками. Я-то давно принял меры: каждый вторник хожу к иглоукалывателю, — вышибаю, так сказать, клин клином. Это нейтрализует их заклинания, и вместе с тем избавляет от «эффекта каскада», который грозит обрушиться на тебя, если ты попросишь кого-то снять порчу.

— Эффект каскада? Это еще что за зверь? — иронически спросил я, больше из интереса к психологии местных налогоплательщиков.

— Жуткое дерьмо! — мрачно ответил Рафаэль. — Когда ты снимаешь с себя порчу, она обращается на того, кто ее наслал, только в двойном размере, и тогда тот человек, чтобы отомстить, снова насылает ее на тебя, наделив еще большей силой. У нас в бригаде с этим шутки плохи. Я за последние два года лишился уже троих сотрудников: одного прикончила пневмония, второго шибануло током, третий попал в ДТП. Послушайся меня, носи на груди образок с Мадонной для защиты, в правом кармане луковицу для поглощения вредных флюидов и ходи на акупунктуру раз в неделю, тогда, считай, ты в безопасности. Только не забудь: луковицу надо менять каждые два дня.

Я пренебрег его советами, и от этого мое здоровье ничуть не ухудшилось. Да и мне ли бояться враждебных чувств, которые питали ко мне беррийцы, — я и без них много чего повидал на своем веку и занимаюсь этой работой вовсе не для того, чтобы меня любили. Напротив! Для душевного равновесия мне просто необходимо видеть откровенную ненависть в глазах моих поднадзорных. Обманутый в двадцатилетнем возрасте своей невестой и своим лучшим другом, жившим вместе с нами — видимо, моя святая наивность добавляла пикантности их постельным утехам, — я все же сумел выйти из депрессии сам, без посторонней помощи, благодаря той устойчивой неприязни, которую внушал налогоплательщикам. Отныне, думал я, никому уже не удастся злоупотребить моей доверчивостью и добрым расположением.

Именно с таким настроем я и позвонил в тот самый вторник 3 июня в дверь Green War, обосновавшегося в старинных конюшнях замка Гренан.

— Бригада из Шатору, инспекторы Рафаэль Мартинес и Жан-Люк Тальбо, проверка вашей налоговой ситуации перед плановой проверкой, будьте любезны предъявить нам ваши бухгалтерские книги и балансы счетов, здравствуйте.

Из-за приоткрытой двери на нас смотрел человечек в клетчатой рубашке, ростом с садового гнома; бакенбарды рокера, лысина, обрамленная редкими, спиралевидными волосками, и вся его нелепая фигура никак не сочетались со странной, экзотической красотой лица. Он разглядывал нас с недоумением, которое внезапно сменилось гримасой ярости:

— Ишь чего захотели! Как приехали, так и уедете, а свои дурацкие вопросы можете присылать по почте. Мы декларируем все доходы, платим налоги в срок и ни гроша никому не должны. Это вам не военное время, чтоб врываться в частное владение, поняли? Так что убирайтесь отсюда и дайте людям спокойно работать, вороньё проклятое!

Его дикция оставляла желать лучшего, но можно было допустить, что он хотел сказать «ворьё», а это словцо многое обещало в свете возможных судебных преследований. Я разъяснил хозяину дома его права — холодным, но вполне мирным тоном:

— По закону вы, конечно, можете отказаться нас впустить, но тогда мы вернемся в сопровождении сил правопорядка, и вам будет назначена РПОФС…

— То есть расширенная проверка общей фискальной ситуации, — расшифровывал сладеньким голоском мой коллега.

— …без учета срока давности, зато с учетом вашего противодействия работе налоговых органов, что повлияет на размер штрафа. Так что выбирайте, месье!

— Катитесь к черту! — бросил он и захлопнул дверь у нас перед носом.

Мы с Рафаэлем разочарованно переглянулись. Впервые наши угрозы не возымели должного эффекта. Теперь наверняка придется затевать долгую административную процедуру, чтобы получить в свое распоряжение судебного пристава, комиссара полиции, слесаря для взлома дверей, — словом, решать те задачи, что все мы долго осваивали в процессе учебы и мгновенно забыли, получив диплом, ибо страх людей перед налоговыми органами, как правило, избавляет нас от подобных осложнений.

Однако спустя десять секунд, дверь снова отворяется, и в проеме возникает другая личность, на сей раз улыбающаяся. Этот субъект томного вида, в зеленом халате, с рыжими, собранными в «конский хвост» волосами и британским акцентом, просит извинить его компаньона и призывает нас выполнять свой долг «без страха и ненависти». Мы входим, держась начеку: самые радушные клиенты — всегда самые защищенные; наверняка сюда уже мчится какой-нибудь адвокат, спец по налоговым спорам, срочно вызванный по мобильнику, дабы усложнить нам задачу с помощью хитроумного толкования Сводного налогового кодекса, каковой, например, воспрещает отбирать у проверяемых оригиналы документов, вынуждая нас отксеривать их на месте. К счастью, большинству наших подопечных это правило неизвестно.

— Не желаете ли чая? — спрашивает «конский хвост».

Мы отклоняем его предложение, следя за тем, как его напарник открывает один из высоких стенных шкафов, стоящих рядком под деревянными стропилами бывшей конюшни. Это обширное помещение с дизайном в «сельском стиле», с рабочими боксами, каждый за стеклянной переборкой, и с живыми растениями в кадках. Только выщербленные плиты пола, кормушки с наваленным в них декоративным сеном да божьи коровки, ползающие по экранам компьютеров, вносят намек на деревенский колорит в стерильную атмосферу этого предприятия. Сквозь широкий застекленный проем видно нечто вроде овощного парника, где сотрудники лаборатории в защитных комбинезонах и масках что-то вводят из пипеток в разрыхленную землю.

Пять молодых и очень хорошеньких женщин сидят вокруг нас, деловито барабаня по клавишам компьютеров и одновременно нахваливая по телефону превосходные свойства продукции своей фирмы — ос, личинок, клопов, клещей, словом, хищных насекомых, истребляющих садовых вредителей… Каждой из красоток не более тридцати лет: соблазнительные декольте, мерный темп работы, сигареты в зубах.

— А как насчет запрета на курение в офисе? — воинственно спрашивает Рафаэль, который совсем недавно одержал победу над этой пагубной привычкой и теперь завершает разрушение зубов с помощью жвачки. — Вы, конечно, об этом и не слыхивали?

— Слыхивали, и плюем на него с высокого дерева, — отзывается лысый в клеточку. — Мы все здесь курильщики и не мешаем друг другу, так что можете заткнуться.

— Напрасно вы нас оскорбляете, месье.

— Никакое это не оскорбление, а простая констатация. Мы создали сорок восемь рабочих мест в этом чертовом захолустье и за шесть лет вышли на четвертое место в списке МСП нашего департамента, а вы сюда нагрянули по доносу, разве не так? И кто же это на нас клепает — булочница, охотничье общество, наша бывшая уборщица, которая запускала руку в кассу, или торговец пестицидами? Хотя, что я — это, конечно, профессиональная тайна!..

— Не думайте, что мы преследуем конкретно вашу фирму, — невозмутимо отвечает Рафаэль, перекатывая туда-сюда свою жвачку за щекой. — Мы действуем в рамках выборочной и регулярной проверки налоговой ситуации местных предприятий.

— Да ладно врать-то! Просто наши успехи не дают покоя здешним лодырям, а вы верите каждому их слову и, тем самым, потворствуете безделью и разоряете Францию! Что ж, приятного аппетита, неподкупные министры!

— Оскорблениями делу не поможешь, месье, — угрожающе заявляет Рафаэль.

— Какое же это оскорбление — это Виктор Гюго!

Он выкладывает на стол перед нами три толстенные папки и возвращается к шкафу за другими; тем временем рыжий тип с британским акцентом, любезно пододвинув нам два стула, невозмутимо бросает:

— У вас есть чем записывать? Наш ксерокс не работает.

* * *

Этот первый набег продолжался пять с половиной часов. Уступив натиску Рафаэля, убедившегося, что их ксерокс действительно сломан, хозяева заказали новый — за наш счет, ибо Сводный кодекс, как они нам напомнили, не обязывает налогоплательщика самому предоставлять необходимое оборудование для нашей процедуры расследования in situ. Ничего не скажешь, эти люди отлично знали свои права, и наша проверка обещала стать захватывающим турниром.

В довершение проблемы, вездесущие божьи коровки пробрались мне под рубашку, и когда я ее расстегнул, англичанин бросил острый взгляд в мою сторону. Я начал выбирать хищниц из поросли на груди и вдруг заметил, что он буквально впился в меня глазами.

— Откуда у вас этот шрам? — спросил он дрогнувшим голосом, указав на маленький коричневый квадратик, увенчанный кружочком, в районе солнечного сплетения.

— Это родимое пятно, — сухо ответил я. — Вы не могли бы избавить нас от этих букашек?

— Джонатан! — крикнул ему издали компаньон, прижимая к уху мобильник. — Я по поводу мучнистых червецов в Аквитании, — посылать им Cryptolaemus monstrouzien?

— Еще рано, не сезон, — ответил англичанин, не спуская с меня глаз, — они поедают вредителей только при температуре выше двадцати градусов. Вышли им Leptomastyx dactylopii… Вы только что раздавили родолию — австралийскую божью коровку! — патетически объявил он, снова обратившись ко мне. — А вам известно, что за свою жизнь она могла бы уничтожить пять тысяч яичек мучнистого червеца?!

— Вот уж не знал, — ответил я виновато, сам не понимая, отчего мне вздумалось оправдываться.

Англичанин смотрел, как я застегиваю рубашку.

— Мне неведомо, почему вы здесь оказались, но, прошу вас, делайте свое дело! — сказал он с каким-то неумеренным волнением.

* * *

Мы уехали только к вечеру, без двадцати шесть, с пустыми желудками и полными сумками скучных счетов в двух экземплярах; все эта документация выглядела до тошноты честной, скрупулезной и законопослушной. Придраться было абсолютно не к чему, но тем-то и интересна наша работка. Рафаэля такие дела жутко возбуждают. У меня самого при этих проверках давно уже не случается выбросов адреналина, но я все равно отношусь к ним с той же профессиональной бдительностью, что и в начале своей карьеры, когда любое разоблачение недобросовестного налогоплательщика создавало иллюзию, будто я способствую исправлению рода человеческого.

Я искоса наблюдал за Рафаэлем, — он вел свой «Моноспейс» нервными рывками, словно еще не остыл от многочасовой близости юных обольстительных сотрудниц, которые таскали ему горы бухгалтерских книг, выглядевших так же невинно, как они сами; правда, при этом они успевали овеивать «господина инспектора» нежными ароматами, то и дело задевать по ходу бедром, а давая пояснения, как бы невзначай прижиматься грудью к его плечу.

— Приятного вечера, — мрачно буркнул он, высадив меня у дома. — Ну, а я — к шлюхам.

Это множественное число он использовал не то из стыдливости, не то по эстетическим соображениям, желая выставить в розовом свете тощую албанку, жившую напротив вокзала; он посещал ее по четным дням, а затем возвращался к семейному очагу — жене и троим ребятишкам, — чтобы успеть к вечерним восьмичасовым новостям на «Франс-2».

 

3

У Коринны начинался грипп, ее сын привел из лицея троих дружков, и они сидели, хищно вперившись в его Nintendo. Покончив с ужином, я укрылся в своем кабинете, чтобы еще раз просмотреть мой экземпляр бухгалтерской отчетности Green War. Мы с Рафаэлем разработали метод, который давно уже себя оправдал: всегда изучать любые документы порознь и лишь потом сравнивать обнаруженные нарушения и обмениваться мнениями на сей счет. Но странное дело: как я ни старался сосредоточиться, сегодня вечером мой мозг рождал только эротические образы, вызвавшие во мне безумное возбуждение; Коринна могла бы этим воспользоваться, если бы не оттолкнула меня в своем лихорадочном полусне.

— Что это на тебя вчера нашло? — буркнула она за завтраком. — Ты же знаешь, когда я сплю, я этого не люблю. У меня и так нервы на взводе.

Я и сам пребывал в растерянности. Соблазнительные декольте дамочек из Green War не очень-то меня и распалили: я никогда не сочетал свои инспекторские обязанности с вуайеризмом. Может, это весна на меня повлияла? Или подспудная уверенность, что я все же раскопаю какой-нибудь криминал под чистенькими обложками безупречно оформленных бухгалтерских книг? Нет, вряд ли: мои соображения по поводу долгосрочного развития фирмы, дотаций из Брюсселя и реинвестирования доходов в программу дальнейших исследований хищных насекомых не могли вот так, внезапно, разбудить во мне влечение, которое в последнее время сильно притупилось из-за постоянных отказов Коринны заниматься любовью.

— Мне что-то неможется, а в таком состоянии я сама себе противна, — добавила она, сжав мое запястье под ломтем хлеба, который я в ту минуту намазывал маслом. — Не думай, ты тут совершенно ни при чем.

Я воздержался от ответа. Уж если выбирать, то я предпочел бы даже легкую враждебность, нежели то ласковое безразличие, с которым она теперь относилась ко мне. Чем сильней я жаждал ее тела, тем больше она отдалялась от меня.

— Над чем это ты трудился сегодня ночью?

Я ответил, стараясь, чтобы мой голос звучал не так уныло, как ее собственный:

— Да вот, проверял одно малое предприятие; там разводят личинок антипаразитов и рассылают их земледельцам, кому что, с учетом набегов вредителей, времен года, возделываемых культур и состава почвы.

— То есть это живые инсектициды.

— Вот именно. Экологичная методика, хитроумная и, вдобавок, весьма доходная.

— Она хорошенькая?

Ягода из клубничного варенья плюхнулась с моей тартинки в чашку с кофе. Но я не дрогнул, я спросил — невозмутимо, как только мог:

— Кто, методика?

— Нет, специалистка по антипаразитам.

— Это рыжий верзила, а его компаньон — плешивый карлик; в чем дело?

Коринна вытянула из чашки бумажный мешочек с заваркой и покачала его на нитке, глядя, как жидкость стекает в блюдце. Ее сын принимал душ, и вода с урчанием всасывалась в канализацию, заглушая метеосводку канала «Франс-Блё-Берри».

Помолчав, Коринна сказала:

— Я договорилась с классной руководительницей Жюльена о встрече. Она собирается оставить его на второй год. Говорит, что дело даже не в отметках, это еще ладно, — главное, он слишком инфантилен, а я недостаточно им занимаюсь, и все в таком духе… И то же самое в нашем Медцентре: Коринна, у вас чересчур много отгулов, Коринна, у вас очень мало пациентов на дому… Не знаю, с чего вдруг они взъелись на меня все разом, но я тебя умоляю, хоть ты-то меня не трогай!

— Коринна, что я такого сделал?

Она сунула две чашки — большую Жюльена и свою, поменьше — в посудомоечную машину и включила ее, не дожидаясь, когда я закончу завтракать.

— Я просто хочу посоветовать: когда тебе снова вздумается переспать со мной, чтобы помечтать в это время о другой женщине, то лучше уж сразу пойди да измени мне с ней.

Она подхватила свою куртку, медицинский саквояжик и чмокнула меня в висок.

— Да с чего ты взяла, что мне хочется мечтать о какой-то другой женщине?

— С того, что я чувствую, как ты себя принуждаешь в последнее время.

Это было настолько несправедливо, что я не нашел убедительного ответа. Просто буркнул: «Ничего подобного!», — зная, что она все равно останется при своем мнении. Я проводил ее до машины. Мы остановились под раскидистым голубым кедром, накрывшим своими ветвями весь сад. На миг Коринна тесно прильнула ко мне и вкрадчиво прошептала:

— При моем нынешнем состоянии я готова делить тебя с другой, но не желаю служить заместительницей в постели.

И, сев в свою машину, исчезла за углом. Я глядел ей вслед, не понимая, зачем она это сказала да еще таким странным тоном. У меня упало сердце; я решил, что попросту надоел ей, и она избрала для разрыва этот необычный ход, щадящий самолюбие обеих сторон.

Разумеется, сегодня я толкую ее слова совершенно иначе. Ибо на горьком опыте узнал, что женская интуиция — отнюдь не миф. Они — женщины — всегда узнают раньше нас самих, какую участь мы им готовим.

* * *

— Прижучил я их все-таки, — громогласно объявил Рафаэль, когда я без четверти девять переступил порог кабинета.

И он протянул мне документы, свидетельствующие о том, что Green War оплачивает ОТН замка Гренан аренду помещения, то есть имеет место сговор между акционерами обеих организаций с целью исключить из счетов второго предприятия определенные суммы, которые, в результате, не подлежат налогообложению.

— Ну, а ты что-нибудь нарыл?

Я остерегся рассказывать ему про свои сексуальные позывы, вызванные просмотром документов из «моей» папки, и только сообщил, что при изучении накладных заметил несоответствие между расценками на рабочую силу и на сырье, а это могло приводить к снижению ставки налога с оборота.

— Здорово! Едем к ним! — решил он, вслед за чем пришлепнул свою жвачку к пепельнице и с ухмылкой выхватил из ящика флэшку с USB.

— Сезам, откройся! — выкрикнул он, покачав флэшку на шнурке у себя перед носом, прежде чем сунуть в карман.

Я глядел, как он натягивает куртку, и меня до мозга костей пробирало странное тревожное нетерпение. Оно не имело ничего общего с хищной собранностью ястреба, завидевшего свою добычу. Нет, скорее это было очень давнее ощущение беспокойства или трепета, хорошо знакомое мне в двадцатилетнем возрасте, но с тех пор старательно вытравленное из памяти. Оно походило на робкую взволнованность перед первым свиданием — смесь неуверенности, бравады и тайной надежды…

Однако все это я могу внятно выразить только теперь, задним числом. А тогда — тогда я просто принял таблетку аспирина, мысленно попрекая Коринну тем, что она заразила меня своим начинающимся гриппом.

 

4

Звоню в дверь. Никого. Обхожу кругом помещение офиса, которое выглядит безлюдным. Тогда мы с Рафаэлем решаем разделиться: он идет к старинному амбару-сеновалу, где сейчас хранятся семнадцать довоенных автомобилей, я же, покинув хоздвор, направляюсь к замку.

Это внушительное сооружение с шестью квадратными башнями и донжоном под остроконечной крышей никак нельзя назвать изящным. Во время реставрации XIX века фасад оштукатурили, но сквозь охряно-желтый налет там и сям выпирает каменная кладка, похожая на инородные вкрапления в горной породе или на старческие бородавки, и я машинально отвожу взгляд. Вот так же, из инстинктивной вежливости, опускают глаза перед женщиной, чтобы она не прочитала в них, насколько неудачен ее лифтинг. Один только средневековый донжон сохранил свой первоначальный вид: серые, неровно уложенные камни, глубокие трещины с торчащими наружу крепежными скобами, которые оставили ржавые подтеки вокруг бойниц. На третьем этаже в окне с мелким переплетом что-то поблескивает. То ли это солнце играет на стеклах, то ли кто-то из обитателей следит за мной в бинокль.

Под моими ногами поскрипывает гравий, я подхожу к массивным дубовым дверям с обшарпанными филенками и гаргульями по бокам портала; их гримасы выглядят еще уродливей от лишаев мха. Поднимаю руку, чтобы дернуть за цепочку дверного колокола, загаженную птичьим пометом так, что за нее и взяться-то противно, но вдруг замечаю, что одна створка приоткрыта. Я толкаю ее и громко спрашиваю: «Есть кто-нибудь?»

В мертвой тишине холла мне отвечает только гнусавое эхо. Прямо передо мной уходит вверх монументальная лестница из грубо обтесанных камней. В просветах перил я замечаю обвисшие шпалеры, деревянные перегородки, рыцарские доспехи. Свет, пронизывающий витражи, играет пунцовыми и голубыми бликами на выщербленных плитах пола.

Но вот что удивительно: эта суровая архитектура наполняет мою душу приятной безмятежностью. Мне тут хорошо, спокойно, и это очень странно, — обычно, являясь в чужие жилища с проверкой, я держусь настороженно, бдительно изучаю их атмосферу, зорко фиксирую любые, даже мелкие подробности быта, призываю на помощь интуицию, стремясь уличить нарушителей закона. Однако здесь, где в мои легкие проникают запахи мастики, подвальной плесени и чада от погашенных факелов, я чувствую себя как дома, мне кажется, будто я давным-давно знаком с этим местом, а такого со мной не бывает почти никогда, даже под собственной крышей. И это совсем не дежавю, а скорее воспоминание о прежней, славно прожитой жизни, о стародавней гармонии, которая привечает меня с чистой, искренней приязнью.

Мои губы невольно расплываются в улыбке. Можно ли назвать «бонвиваном» место, а не человека? Во всяком случае, именно это определение первым приходит мне на ум. Замок-бонвиван… Картины развеселых пирушек и сладострастных сиест рождаются в моем воображении, заслоняя угрюмые, точно в заброшенном соборе, своды. Мне по душе этот необъятный чертог, неуловимый дух былого, витающий в этих каменных стенах, и суровое убранство, разительно не похожее на функциональные комфортные интерьеры, которые всегда отличали мое современное жилье.

Над консолью, на которой валяются детские игрушки, я замечаю витрину, а в ней шпагу — очень короткую или сломанную, с почерневшим иззубренным клинком, насквозь проеденным ржавчиной, и английским гербом у рукояти. Это старинное оружие притягивает меня и, вместе с тем, внушает гадливость. Сам не знаю, почему мне так страстно хочется взять его в руки, хотя при этом порыве меня охватывает неподдельная тревога.

— Добрый день! Вы распишетесь?

Я резко оборачиваюсь. Почтальонша в желто-синей блузе, криво напяленной каскетке и наушниках МРЗ протягивает мне книжечку квитанций на заказные письма и при этом так широко улыбается, что ее очки с толстенными окулярами чуть не вылезают на лоб. Она весит не меньше центнера, но передвигается в своих кроссовках Nike на «воздушной» подошве с бесшумной легкостью. Не успеваю я открыть рот, чтобы развеять недоразумение, как она подходит к какой-то двустворчатой двери и исчезает из виду.

Я настигаю ее в столовой гигантских размеров, шестиметровой высоты, с темными деревянными панелями, древними витражами и монастырским столом посередине. Дама плюхается на один из трех десятков стульев времен Людовика XIII с голубой кожаной обивкой, раскрывает свою книжечку и протягивает мне ручку. Я смущенно разъясняю, что она ошиблась: я здесь не живу, просто заехал по делу. Но она не реагирует: ее застывший взгляд устремлен в пространство, на губах играет все та же улыбка, а рука настойчиво тычет мне шариковую ручку.

Я снова медленно и настойчиво говорю, что не являюсь обитателем этого дома.

— О нет, являетесь!

Удивленный ее многозначительным тоном, я еще раз уточняю ситуацию. Дама скептически хмыкает, не разжимая губ и глядя мимо меня, как будто услышала забавную шутку в своем плеере. Она сидит неподвижно, скованно, однако на ее лице написана странная безмятежность. Неожиданно она вздрагивает, отфыркивается — шумно, как гиппопотам, — вскакивает со стула и мощной рукой хлопает меня по плечу, со словами:

— Это хорошо, что вы сюда вернулись.

Я отвечаю, что являюсь налоговым инспектором при исполнении служебных обязанностей и в данный момент разыскиваю одного из руководителей Green War, дабы предъявить ему обвинение в сокрытии доходов. Почтальонша выслушивает меня с какой-то жадной радостью.

— Неплохо, неплохо, мне нравится, — заключает она так, будто я пересказал ей сюжет фильма. — Вас как зовут — Жером? Или Гийом?

— Меня зовут Жан-Люк.

Я произнес это довольно едким тоном, надеясь вывести ее наконец из заблуждения. Но это ее ничуть не смутило, и она продолжает, таинственно понизив голос:

— Вы неразрывно связаны с этими стенами; здесь есть одна особа, которая ждет и призывает вас с такой силой…

Я прерываю ее бред саркастическим замечанием, что вряд ли налогоплательщики, застигнутые внеплановой проверкой документов, способны так пылко, как она утверждает, томиться по инспектору, ведущему их дело.

— Сколько уж веков она зовет вас к себе! Не заставляйте же ее ждать еще дольше! — со слезами в голосе восклицает почтальонша и выплывает из столовой, забыв на столе свою квитанционную книжку. Внезапно я осознаю, что остался в одиночестве, самовольно проникнув в частное владение проверяемого — то есть хозяина Green War, — при отсутствии оного (и эта женщина — тому свидетель!), а значит, рискую дать повод к аннуляции нашей процедуры, — ведь моя проверка не затрагивает ОТН. Торопливо схватив книжку я бегу следом:

— Мадам! Вы забыли свою…

Почтальонша даже подпрыгивает от неожиданности, как будто лишь сейчас обнаружила мое присутствие. Резко обернувшись, она с презрительной гримасой выхватывает у меня квитанции и кричит:

— Мерзавец!

После чего вихрем устремляется во двор, садится в машину, яростно хлопает дверцей и отчаливает. Я гляжу, как желтый фургончик ПТТ катит прочь по тополиной аллее. Меня смущает не столько загадочное поведение этой почтовой ясновидицы, видимо, просто одуревшей от долгих разъездов по округе, сколько громкое тарахтение мотора. Как случилось, что я не услышал ее приезда? Неужели меня настолько поглотило созерцание старинного холла?

— Жан-Люк!

Это Рафаэль, зажав подмышкой свой ранец, семенит по скрипучему гравию в мою сторону; подойдя, он торжественно объявляет, что не встретил ни единой живой души, и, судя по моему ошалелому виду, я тоже, а, значит, разумней всего сходить пообедать в «Золотом фазане», а уж потом вернуться в замок.

— Эй, очнись, что с тобой? Еще какие-то нарушения?

И он впивается в меня глазами, изучая с азартным усердием охотничьего пса.

— Да нет, ничего.

Мой голос звучит довольно фальшиво, но он этого не замечает.

— Тем хуже! Ладно, пошли обедать!

* * *

За столом я почти все время хранил молчание. Рафаэль после каждого блюда погружался в изучение своих бумаг, продолжая розыски. В тот момент, когда нам принесли десерт, ему как раз попались квитанции, свидетельствующие о чьем-то недельном пребывании на Мартинике в 2004 году.

— Ага! Отпуск за казенный счет, гениально! — констатировал он, набросившись на крем-брюле.

В пятнадцать тридцать верзила с рыжим «конским хвостом», назвавший себя Джонатаном Прайсом, отворяет нам дверь своего офиса. Он ни единым словом не комментирует наше утреннее вторжение и только говорит, как бы невзначай, что если мы звонили в первой половине дня, чтобы предупредить о своем визите, то у них было закрыто, поскольку как раз в это время его компаньон получал награду «За заслуги в области агрикультуры» из рук префекта Эндра.

Но моему коллеге плевать на любые формы политического давления, и он идет прямиком к компьютеру, который гордо высится на столе свеженагражденного Мориса Пикара, нервного карлика экзотического вида, состоящего в должности председателя административного совета фирмы.

— Будьте любезны скопировать сюда ваши файлы, — приказывает Рафаэль, протягивая ему свою флэшку.

— Опять не слава богу! Мы же вам отксерили всю свою документацию!

— Да, но компьютер важнее: он служит для составления счетов, а, значит, подпадает под наш контроль в первую очередь.

— Согласно закону от 1988-го, — со вздохом говорит англичанин, спеша предупредить взрыв гнева заслуженного деятеля агрикультуры, который багровеет прямо на глазах.

— Тогда зачем я из кожи вон лез и выдавал вам все в двух экземплярах? — вопит Морис Пикар.

— А это уж вы у себя спросите, — с милой улыбкой отвечает мой напарник.

Делать нечего, ПГД в клетчатой рубашке, вращая налитыми кровью глазами, втыкает флэшку в гнездо главного компьютера и производит запись; одновременно он успевает обозвать Рафаэля не то «вороньем», не то «ворьем». Но Рафаэля ничем не проймешь, он вынимает из ранца загодя составленную расписку в том, что «такого-то числа получил от Green War компьютерную копию документации вышеуказанного ООО, каковое признает наличие оригиналов, имеющихся в распоряжении данной фирмы». Стороны обмениваются подписями, и Рафаэль сует в карман флэшку, запечатлевшую шестилетнюю деятельность фирмы.

— Благодарю вас, — бесстрастно произносит он.

— Банда шакалов! — скрежещет Морис Пикар.

— Будем считать, что я этого не слышал. Зато теперь попрошу вас прокомментировать вот эти документы.

Плешивый в клеточку гневно скрежещет зубами, читая справку, составленную моим коллегой. Его компаньон подходит и, прочтя текст из-за его плеча, опровергает три спорных пункта. Во-первых, напоминает он, у Green War и ОТН всего два общих акционера — Морис Пикар и он сам, — следовательно, эти фирмы абсолютно независимы и имеют полное право заключать между собой договоры аренды. Ее размеры он объясняет нотариальной оценкой и тут же сует нам под нос переписку с Министерством ЗДФ, подтверждающую научную цель пребывания на Мартинике, — исследование возможностей уничтожения тли, разоряющей плантации сахарного тростника. Что же касается несоответствия расценок на сырье и на услуги, отраженного в накладных на поставки хищных насекомых, тут он прикрывается производственной тайной, связанной с получением патента и защитой прав в соответствии с классификацией Национального института ОПД. Рафаэль, исчерпавший аргументы, выраженные в цифрах, находит другой контраргумент: насекомое — живое существо, и его нельзя запатентовать.

— Верно, нельзя, — любезно соглашается Джонатан Прайс. — Но зато пользу, которую оно приносит, можно.

Тем временем, я разглядывал в окно силуэт замка, перед которым росли высокие каштаны. По прихоти ветра донжон то и дело появлялся в просветах между их ветвями, и я невольно старался высмотреть таинственные проблески на третьем этаже башни, дивясь собственному упорству: неужто ощущение, будто на меня смотрят в бинокль, перешло в манию? Да и голос почтальонши эхом отдавался у меня в голове, мерно повторяя: мерзавец… мерзавец… мерзавец…, а ее крик: «Не заставляйте же ее ждать еще и еще!» будил во мне какие-то странные отзвуки, доставлявшие почти физическое наслаждение.

Мне чудилось, будто я где-то далеко, не здесь. Отрешен от реального мира. Я уже не слышал пререкательств у себя за спиной — иной, смутный говор звучал у меня в ушах, только смысл его оставался непостижим. Даже воздух в комнате, и тот неощутимо изменился. А сквозь стены хозяйственной постройки, переделанной под офис, начали проступать бывшие конюшни. Теплая солома, лошадиный пот, сладковато-кислые запахи навоза и селитры, жалобный скрип колодезной цепи…

— Поехали?

Я вздрогнул. Рафаэль, держа свой ранец с бумагами, уже открывал дверь.

В машине он отметил мою рассеянность сперва ироничным прищуром, а затем ехидным вопросом: уж не завелись ли у меня, случайно, от него секреты? — он воображал, что таким изящным способом ему удастся выведать, не изменяю ли я Коринне. Я ответил уклончиво — вольно ему строить любые гипотезы, только пусть делает это про себя. Те мерзости, которые он приписывал другим, вероятно, вносили хоть какую-то пикантную нотку в его убогую семейную жизнь.

Я был у него дома всего один раз: куча сопливых детишек, супруга, замученная родами и вскармливанием младенцев, телевизор, включенный на полную громкость, чтобы заглушить вопли и перебранки. В сравнении с этим, мое пристанище казалось мне благостным приютом отдохновения.

— Не морочь мне голову, Жан-Люк, я ведь вижу, что ты не в себе. Ты уверен, что не подцепил там другую сущность?

— Другую… что?

— Ну, это как бы другая, вымышленная судьба. В этих проклятых замках, с их эгрегором, чего только не водится. Вообще, мне сильно не нравится эта парочка затейников: такие обычно сидят в нижнем астрале и пакостят людям как могут. Слушай, зайди ко мне, я тебе луковицу дам.

— Спасибо, не надо.

— Ну, тогда возьми хоть образок с Мадонной. Я правду говорю: видок у тебя неважнецкий. Держу пари, что тебе уже «прокололи картофелину».

— А это еще что такое?

— Да те же иголки, только втыкают их не в восковую фигурку, а в проросшую картофелину, и это куда хуже. Не так часто достигает цели, но уж когда достигнет, только держись, — ведь сигнал связан с силами земли. Если что-нибудь почувствуешь сегодня ночью, сунь их прямо в морозилку, понял?

— Что сунуть?

— Пишешь их имена на бумажках, бумажки скатываешь в трубочки и кладешь в лоток для льда, это заморозит судьбу, которую они на тебя наслали. Обещай, что сделаешь!

— Ладно, обещаю.

* * *

В семнадцать тридцать я высадил морозильщика судеб, вместе с флэшкой, возле его дома, а сам поехал на встречу с Жюльеном. Каждую вторую среду я возил его в бассейн, продолжая традицию, заведенную предыдущим мужчиной в жизни его матери. В свои шестнадцать с лишним лет он, конечно, мог бы плавать и один, но Коринне хотелось, чтобы я его подстраховывал, так ей было спокойнее. Жюльен, со своей стороны, признался мне, что не очень-то любит мокнуть в хлорке, но если мне это занятие не в тягость, пусть так и будет: матери приятно, а ему приятно утешить ее, достаточно она нахлебалась до меня из-за всяких подлецов, начиная с его папаши.

Мне очень нравились их отношения — взаимная забота и понимание с полуслова, подкрепленные бдительной настороженностью по отношению к внешнему миру. Поэтому роль двухстороннего конфидента меня вполне устраивала. Сам я семьи не завел и, устроив себе гнездо на развалинах чужого семейного очага, служил амортизатором между самостоятельной женщиной и независимым подростком. Для человека с моим характером — идеальная ситуация. Я чувствовал себя полезным, я поддерживал в доме атмосферу гармонии, никому не был обязан отчетом и своим единственным долгом почитал сохранение избранного порядка. Так отчего же эта замечательная конструкция вдруг дала трещину? В этом был виноват не только запрет, наложенный Коринной на нашу с ней близость. Я дорожил этой жизнью, но меня звало что-то еще — неведомо что и неведомо куда.

— Ты сегодня какой-то смурной! — сказал Жюльен, когда я вынырнул из воды.

Он только что побил меня на дистанции в сто метров кролем, и я объяснил эту подавленность своим поражением. Но мне не удалось его провести.

— Зря ты заедаешься насчет мамы. Она сейчас не на тебя злится, это ее мои преподы грузят.

Я кивнул. Если мои интимные отношения с Коринной страдали из-за Жюльена, пусть он почувствует себя виновником напряженности, которую создает между нами. Хотя с его стороны это мог быть просто дипломатический ход, рассчитанный на укрепление нашего союза: он боялся, что мать снова останется в одиночестве.

— А ты будешь переживать, если я останусь на второй год?

— Зависит от того, как ты его используешь.

— Ну, если мне достанутся те же преподы…

— Ладно, я понял. Значит, либо переходишь в десятый, либо мы тебя переводим в другой лицей. О'кей?

— О'кей! Знаешь, у меня приятная новость, это насчет Хлои.

Он объявил это довольно мрачным тоном. Из чего я вывел, что его подружка прошла отбор на чемпионат Европы по DDR, это нечто вроде акробатического танца на электронном ковре, где нужно быстро ставить ноги в клеточки, указанные стрелками на экране.

— Ну, передай ей мои поздравления.

— Это будет в Берлине, в начале июля. Но мама не разрешит мне туда поехать. Особенно, если я застряну в девятом.

Я обещал Жюльену поговорить о поездке с его матерью за ужином. Мы еще раз проплыли стометровку, и на сей раз, он великодушно дал мне победить.

* * *

Вечером, сидя перед размороженной пиццей, мы с ним переглянулись за спиной у Коринны и без слов дружно решили, что ввиду ее состояния сейчас не время обсуждать планы на каникулы. Антибиотики подавили ее начинавшийся грипп, зато, как ни странно, спровоцировали лютую зубную боль.

Посмотрев телефильм, она пошла в спальню и моментально уснула, а я стал играть с Жюльеном на его Nintendo, и мы засиделись до половины второго. Когда я наконец нырнул под одеяло, Коринна что-то пробормотала во сне, и я отреагировал на это весьма своеобразно: затаил дыхание, боясь ее разбудить, словно лег в супружескую постель после того, как провел ночь с другой женщиной.

 

5

О случившемся несчастье я узнал на следующий день, в восемь сорок пять утра. Я ехал в налоговое управление, слушая вполуха «Утреннюю передачу Сержа». Это был отставной психолог из столицы, который долгое время вел популярнейшие ночные хроники по «Франс-Энтер», пока директор канала, взъевшись на него за что-то, не сослал беднягу в провинцию, на канал «Франс-Блё-Берри». Это был полный крах для такого рационалиста, зубоскала и кумира парижских ночей: здесь Сержу выделили всего два часа, с семи до девяти утра, и в этом зазоре ему приходилось отвечать на вопросы радиослушателей по поводу общения с умершими, сглаза коров и урожаев, загубленных на корню зловредными колдунами.

Обычно эти идиотские истории меня скорее забавляли. Бывало, я даже похихикивал, как и сам ведущий, над губительными последствиями суеверия этой темной запуганной деревенщины, которую он пытался привести в чувство с помощью сарказма и фрейдистской логики. Но сегодня утром меня охватило странное гневное возмущение. Сам не знаю, отчего я принял на свой счет издевки Сержа Лаказа и почувствовал солидарность со слушателями, которые отваживались заявлять, что столкнулись с чем-то необъяснимым, и которых эта бывшая столичная знаменитость, этот циник поднимал на смех, вымещая свое изгнание на невинных людях. В ту минуту, когда я слушал рассказ дорожного рабочего, угодившего вместе со своим трактором в канаву из-за блуждающего огонька, у меня запищал мобильник. Звонила жена Рафаэля Мартинеса. Перемежая рыдания воплями: «Тише вы там!», обращенными к своей малышне, она сообщила мне о постигшей их беде.

Вчера после ужина мой коллега подключил флэшку к своему компьютеру, собираясь поработать над бухгалтерской отчетностью Green War. Через Интернет он подсоединился к терминалу нашей бригады, где имелся пакет программ по проверке сведений путем сопоставления, и тут на экране возник рыцарь в доспехах, с надписью: «Смерть тебе, подлый холоп! Я сметаю все, что стоит на моем пути!» Когда Рафаэль понял, что вирус за несколько секунд уничтожил все его личные файлы и, вдобавок, заразил компьютеры налогового Центра, он грохнулся в обморок. «Неотложка» увезла его в реанимацию госпиталя Жорж Санд.

Доехав до первого же перекрестка, я свернул в сторону Буржа и прямо из машины связался с бригадой. Системный администратор по сетевому программному обеспечению успокоил меня: их антивирусные программы и обновленные версии сократили размеры катастрофы, и зараженными остались лишь около ста налоговых деклараций и текущих проверок. Зато врач «неотложки» был настроен куда менее оптимистично:

— Нервный шок спровоцировал у больного множественные тяжелые патологии. Кроме того, он страдает помутнением сознания, речь у него абсолютно бессвязная.

— А что он говорит?

— Что он забыл сменить луковицу, это, мол, и есть причина всех несчастий, ну, и прочий бред…

У меня пересохло в горле, я не знал, что и сказать. Если мой коллега считал, что его заколдовали обитатели замка, да еще с помощью компьютерного вируса, вряд ли стоило посвящать в это лечащих врачей. Я ограничился разъяснением, что это отнюдь не симптомы слабоумия, а просто терминология, принятая в налоговом жаргоне для сокрытия профессиональной тайны. Реаниматора мои слова вполне устроили, он не стал развивать эту тему, поблагодарил за то, что я успокоил его насчет умственного состояния пациента, и занялся другими делами.

Посещения больных здесь не разрешались, и я передал Рафаэлю записку, где сообщил, что все в порядке, вирус под контролем, а дальнейшим расследованием махинаций Green War я займусь сам. Потом заскочил к нему домой, с большим трудом разыскал среди кроваток и сосок его флэшку и поехал в управление, где и отдал ее на анализ в отдел техобслуживания.

До середины дня я участвовал в процедуре спасения и восстановления зараженных досье. Когда техник подтвердил, что вирус действительно проник к нам через флэшку Рафаэля, я попросил его съездить вместе со мной в офис Green War.

* * *

Морис Пикар и Джонатан Прайс беседовали с журналистом из «Берри репюбликен», которого тут же призвали в свидетели их доброй воли по отношению к налоговой инквизиции. Мой техник подключил свой детектор к их жесткому диску, с которого Рафаэль скачал все данные, и буквально через несколько минут вынес вердикт:

— Защита не тронута; вирусов, червей, троянов, ботов, шпионских и фишинговых средств не наблюдается, куки — чистые.

Увидев, что я не реагирую, он перевел:

— Нет тут никаких вирусов. Этот жесткий диск не подвергался атакам и сам никого не заражал.

Англичанин пошел провожать репортера, а малыш ПГД — сегодня он вырядился, вместо клетчатой рубашки, в свитер с принтом, изображающим сбор трансгенной кукурузы, — обратил ко мне свое остренькое личико, сморщенное в сладкой улыбке:

— Весьма сочувствую вашему коллеге, но этот вирус он подцепил где-то в другом месте, скорее всего, на каком-нибудь порносайте.

Я вздрогнул и спросил, стараясь говорить как можно спокойнее:

— Это откуда же у вас такие сведения?

— От моих информаторов, — невозмутимо ответил он и при этом ткнул пальцем в маленький маятник с медным шпеньком, стоявший перед ним на столе.

— То есть?..

— Нет уж, извините, я, как и вы, не раскрываю свои источники. Но я абсолютно в этом уверен; обследуйте его PC и убедитесь сами.

Я вопросительно гляжу на техника — тот опускает глаза, — и звоню жене Мартинеса, чтобы предупредить о его визите. Потом даю ему адрес, и он тотчас отбывает на своем мотоцикле.

— Что-нибудь еще? — в унисон спрашивают компаньоны, заложив руки за спины и взирая на меня с издевательским благодушием.

Я приношу им извинения от имени налоговой администрации и, чтобы они не думали, будто я нагрянул к ним с единственной целью — обвинить, да еще голословно, в компьютерных кознях, прошу список автомобилей, принадлежащих Green War, плюс отчеты о пробеге каждого, таблицы амортизационных отчислений и вычетов из расходов на бензин.

— Мы предоставим вам всю информацию на бумаге, так оно безопаснее, не правда ли? — с ухмылкой говорит Морис Пикар спустя несколько минут, выкладывая на оккупированный мной стол четыре штабеля папок.

Его компаньон протягивает мне резиновые перчатки, смиренно поясняя:

— Это нелишняя предосторожность, вдруг страницы пропитаны ядом.

Все ясно. Если моя проверка выявит какие-либо нарушения, мне не миновать их жалобы на клеветническое обвинение по поводу рафаэлевой флэшки. Не проходит и часа, как это опасение подкрепляет отчет по экспертизе из отдела техобслуживания, присланный на мой ноутбук: Рафаэль действительно подцепил злосчастный вирус накануне вечером, в 23 часа 48 минут, зайдя на сайт www.fuckme.com. Я, разумеется, никого не посвящаю в эту новость, однако по спокойному торжеству, блеснувшему в прищуренных глазках Мориса Пикара, вижу, что он все знает.

— Мои информаторы никогда не ошибаются, — многозначительно говорит он и, взяв со стола маятник, сует его в карман. — Именно благодаря им нам и удалось выйти на четвертое место в списке МСП по департаменту Эндр.

Я спрашиваю его нарочито безразличным тоном, якобы из вежливого интереса, что это за информаторы такие — пара блуждающих огоньков, инопланетян или ангелов-хранителей?

— Выбирайте сами, — отвечает Морис Пикар так серьезно, словно и впрямь полагается на мои критерии оценки.

Он натягивает зеленый халат, прикрывает свою плешь медицинской шапочкой, надевает противогаз и уходит в парник, к своим сотрудникам. Англичанин разъясняет, пристально глядя мне в глаза:

— В данный момент мы ведем разработку сексуальной ловушки с феромонами для уничтожения походного шелкопряда.

Больше мне здесь делать нечего. Я отксериваю интересующие меня документы, прячу их в кейс. И тут начинается дождь. Сначала в круглое окошко над моей головой стучат отдельные капли, но очень скоро их сменяют буйные потоки воды. И тут я вспоминаю, что не закрыл люк машины.

— Я вас провожу, — предлагает Джонатан Прайс, доставая большой зонт с рекламой их разработок: взвод гигантских личинок с аппетитом пожирает гусениц-агрессоров, напавших на кукурузные початки, которые радостно аплодируют своим защитникам.

Мы выходим; на дворе настоящий потоп. Я залезаю в свою Clio: ее спортивные чашеобразные кожаные сиденья сейчас больше похожи на тазы с дождевой водой. Вставляю ключ в зажигание, жму на кнопку, закрывающую люк, но тот не реагирует. Странно, — все остальное работает нормально, и радио, и фары, и дворники…

— Какие-то проблемы? — осведомляется англичанин.

Я объясняю, в чем дело, не спуская глаз с люка, на вид вполне исправного. Джонатан уходит, через минуту возвращается с брезентом и накрывает им всю машину, прикрепив две растяжки к ручкам дверец.

— Спасибо, конечно, но так я не смогу вести машину.

— Переждите ливень у нас.

Он ведет меня назад, предлагает чаю. Я уже допиваю третью чашку, а дождь и не думает утихать. Заметив, с каким возрастающим беспокойством я поглядываю на часы, мой поднадзорный спрашивает учтивым тоном с едва заметной ноткой садизма, уж не опаздываю ли я на встречу с другими своими «клиентами». Я киваю. На самом деле, я имел глупость отговорить Коринну ехать на своей машине к зубному врачу — мало ли, как скажется анестезия! — и теперь ей придется меня ждать.

— Что случилось? — интересуется Морис Пикар, выходя из парника.

Его компаньон разъясняет сложившуюся ситуацию.

— Ладно, я его отвезу, — решает ПГД, стаскивая с себя халат.

Я отвечаю, что тронут его любезностью, но уж как-нибудь сам выйду из положения.

— Никуда ваша машина не денется! — настойчиво убеждает меня Джонатан Прайс. — Вернетесь завтра, когда подсохнет, и заберете ее. Морис так и так собирался ехать в Шатору.

Но я с чисто протокольной улыбкой отклоняю их предложение. Никогда и ни в чем не зависеть от налогоплательщиков, не вступать с ними ни в какие обязывающие отношения — вот первая заповедь инспектора. Особенно, в данном случае, — ведь я только что обвинил их в злостных намерениях, да еще совершенно безосновательно.

— Благодарю вас, я лучше вызову такси.

Я отыскиваю в памяти своего мобильника номер таксопарка и набираю его. Увы, на город обрушился потоп, и у них нет ни одной свободной машины. Звонит Коринна и вяло, еле ворочая языком, сообщает, что она уже двадцать минут как освободилась, кабинет дантиста закрывается в семь часов, и если я не успею ее забрать, врач может сам подвезти ее до дома, только это неудобно; неужели так трудно было приехать вовремя?

— Ну что, он едет или нет? — нетерпеливо спрашивает Морис Пикар, застегивая свой желтый дождевик. — Сегодня день рождения моей сестры, и кондитер не будет ждать до второго пришествия.

Деваться мне некуда, я соглашаюсь, и меня запихивают в довоенную развалюху, которая ползет, как черепаха, по нескончаемо длинной аллее, скрипя и громыхая на колдобинах.

— Сколько же ей лет? — спрашиваю я, лишь бы отвлечься от этих надрывных звуков.

— Это Junior Т10 выпуска 1935 года, и она не состоит на балансе предприятия, — отвечает он, недвусмысленно намекая на то, что здесь мне ничего не светит. — По оценке экспертов, она стоит сорок тысяч евро, но вам, конечно, известно, что коллекционные автомобили не подлежат налогообложению так же, как произведения искусства.

— Вы не поняли, я имел в виду вашу сестру. Сколько ей сегодня исполнилось?

Вопрос, в общем-то, не слишком деликатный, но мне очень уж хочется избежать налоговых тем в частном разговоре.

— Пять месяцев.

Я выражаю вежливое удивление разницей в их возрасте.

— Моя мать потеряла ее на пятом месяце беременности в 1960 году. С тех пор она ежегодно заказывает в этот день меренговый торт и задувает на нем свечки вместо именинницы.

В голосе карлика звучит грусть и покорность судьбе. Я вглядываюсь в его лицо: на нем написано только напряженное внимание человека, ведущего машину под проливным дождем. Нет, решительно, эти люди слегка не в себе, но этот сдвиг выглядит настолько органичным, что поневоле заражаешься их взглядом на вещи.

По салону распространяется запах горелого жира. Карлик объявляет, без всякого перехода:

— Я обожаю машины, но не признаю традиционных источников энергии и верю только в продукт вторичной переработки, а потому объезжаю рестораны и забираю у них использованное масло от фритюра. Это превосходное горючее, только его надо дважды профильтровать и приспособить под него карбюратор: мои информаторы дали мне превосходный рецепт. Летом я езжу на подсолнечном масле, а зимой на рапсовом или на том, что получают из виноградных косточек.

Увидев, что я стиснул зубы, борясь с тошнотой, он ошибочно принимает эту гримасу за выражение недоверчивости и уточняет:

— Эти траты я не вычитаю из общих расходов фирмы на горючее, так что с налогами, как вы могли заметить, здесь все в порядке.

— И как же ее звали — вашу сестру?

— Морисия, — отвечает он с печальным вздохом.

Его голова покачивается из стороны в сторону, следом за тоненьким анемичным «дворником»: он пытается разглядеть середину аллеи сквозь плотную завесу дождевых струй, которые беспощадно бьют в лобовое стекло. Мне вспоминается потрясенное лицо толстой почтальонши и ее слова о некой особе, поджидающей меня в замке уже много веков. Что ж, если там и водится какой-то призрак, это явно не сестрица Мориса. Сам не понимаю, отчего этот вывод так несказанно меня обрадовал.

— Извините за нескромный вопрос, — продолжает он, преодолевая узкий горбатый мостик через какую-то речушку, — но мои информаторы сообщили, что очень многое в давнем прошлом нашего замка пришло в движение, когда вы там появились. Правда, они не уточнили, что именно и почему. Вы родились в Англии?

Я сухо отвечаю, что вырос в сиротском приюте.

— Я запамятовал ваше имя.

— Жан-Люк Тальбо.

— Господи, боже мой!

Машина резко тормозит, и меня бросает вперед, лицом в лобовое стекло.

— Тальбо?! Не может быть, прямо не верится! Ведь эта машина, в которой мы едем, Т10 Junior — фирмы Тальбо!

Я отвечаю: да, совпадение и впрямь забавное, но оно не стоит того, чтобы я разбивал себе голову.

— Случайных совпадений не бывает! — восклицает он срывающимся голосом. — Почему я сегодня выбрал не глядя именно этот автомобиль, а не Delahaye, Delage, Panhard, Levassor или Lorraine-Dietrich? Почему из всех семнадцати взял как раз эту, фирмы Тальбо?!

Я напоминаю ему, что время не ждет, а мотор, между прочим, заглох. Но он не слышит, он восхищенно пялится на меня, тряся головой и продолжая:

— Вы не понимаете! Года четыре тому назад, а, может, пять, точно не помню, мы получили послание: «Скоро явится тот, кого мы ждем, тот, кто разорвет узы и освободит души, тот, кто странствует под своим именем». Много недель подряд мы пытались разгадать этот ребус. Последние его слова казались нам бессмыслицей: девяносто пять процентов людей путешествуют под своими подлинными именами… Так значит, это вы! Какой знак, какой знак! Человек по фамилии Тальбо в машине фирмы «Тальбо»!

От радости он даже начал лупить кулаками по баранке, стронув с места свой драндулет, застрявший на мосту. Одно из трех: либо этот тип наглотался «прозака», либо ему ударила в голову моя проверка, либо он просто разыгрывает меня, как последнего дурачка. Если он в такую погоду вытащил на свет божий эту развалюху, то, может быть, именно потому, что мы с ней тезки, а потом сделал вид, будто забыл мою фамилию… только вот ради чего он затеял весь этот цирк?

— И вдобавок вы свободно владеете обоими языками! — восторгается он.

— Ну… не так чтобы очень…

— Да-да, не скромничайте! Тальбо… по-английски это произносится Тальбот. Так звали английского коннетабля, который воевал с Жанной д'Арк! И все это созвучно с вами, и сами вы здесь, у нас… нет, просто с ума сойти можно!

Я воздерживаюсь от комментариев. Этот тип, с его серией якобы случайных совпадений, явно что-то замышляет, но что именно? Наконец, после десяти бесплодных попыток завести мотор, от которых его колымага содрогается всем кузовом, он трогается с места.

— Знаете, почему я так говорю? Потому что мы сейчас пересекли границу.

— Какую еще границу?

— Во времена Столетней войны на том берегу реки начиналась Англия. Из-за этого мои информаторы посоветовали мне взять в компаньоны англичанина: это, мол, ослабит враждебные вибрации.

Он сжимает мое запястье, выпустив ручку скоростей, в результате чего машину заносит в сторону, и вдруг испуганно спрашивает:

— А как вы себя теперь чувствуете? Лучше или хуже? Хотите, я вернусь назад, во Францию?

— Нет, спасибо, все нормально.

Не могу понять, зачем он так старается выпихнуть меня в прошлые века, какую цель преследует — только ли отвлечь от своих нынешних дел? Или тут кроется другая, неведомая мне ловушка? Я не верю в потусторонние силы, зато мне очень нравится чувствовать рядом с собой незаурядные умы, особенно, когда они настроены против меня. Пожалуй, именно за это я и люблю свою работу. И должен сказать, что такого добра у меня предостаточно.

Неожиданно дикий шквал сносит нас к реке. Карлик прибавляет скорость и выправляет буксующую в жидкой грязи машину, налегая грудью на тяжелый руль и кряхтя от напряжения. Туманную хмарь вспарывает зигзаг молнии, мгновение спустя адский грохот перекрывает завывания мотора. И тут впереди, метрах в двадцати от нас, гигантская липа, одна из тех, что обрамляют портал, медленно клонится и падает на стену, отколов от нее порядочный кусок.

— Проклятье! — вопит Морис Пикар и что есть силы жмет на педаль тормоза.

Мотор, конечно, снова глохнет. Специалист по хищным насекомым в ярости лупит кулаками по панели. Затем откидывается назад, роется в карманах, достает свой медный маятник и, держа его перед собой на цепочке, смотрит, как вращается стрелка при каждом порыве ветра, сотрясающего дряхлую машину.

— Все ясно, — вздыхает он, — это не случайность. Вы здесь заперты.

Я протираю запотевшее стекло.

— А разве нельзя выехать в другом месте?

— На машине — нет. Но это не страшно: вы позвоните родным, переночуете у нас, а завтра дерево уберут с дороги.

Вне себя от расстройства, я начинаю бессмысленно препираться с ним, рассказываю о своей подруге, тщетно ожидающей меня у дантиста, требую очистить проезд, однако пышная крона липы, прочно перегородившая ворота, не оставляет мне никакой надежды. Морис Пикар пытается завести машину, но все тщетно — подмокший мотор явно заглох намертво.

— У нас нет выбора, месье Тальбо. Надеюсь, вы не очень дорожите своими туфлями.

Карлик распахивает дверцу ударом колена и высовывает наружу крошечный зонтик, который тут же уносит ветер. Тогда он прикрывает голову полой своего желтого дождевика и бросается к замку, не разбирая дороги, прямо по лужам. Я сую ранец под куртку и бегу следом за ним.

* * *

В просторном холле нас встречает бледный долговязый юнец унылого вида, со свечой в руке. Услышав от Пикара о падении липы, он испуганно крестится, затем помогает мне стащить мокрую куртку. Сообщив, что его зовут Луи, что он близкий друг Джонатана Прайса и сочувствует моему невезению, он добавляет, что электричество вырубилось, но у них есть газовая плита, сейчас для меня поставят прибор. Я вяло возражаю, совсем закоченев от ледяного дождя, промочившего меня до нитки.

— Входите и обсушитесь у огня, — приглашает юнец, с печальной грацией увлекая меня за собой в столовую.

Я бормочу, что должен позвонить. Но он сокрушенно отвечает, что гроза повредила телефонные провода, а мобильная связь внутри замка не работает. Когда я согреюсь, он отведет меня в офис Green War, откуда можно будет связаться с городом. В ответ я чихаю.

— Будьте здоровы! — раздается женский голос.

Обернувшись, я вижу перед собой давешнюю почтальоншу, но уже в «штатском», то есть в черных кожаных брюках и цветастом блузоне; она криво держит канделябр с семью свечами.

— Я полагаю, вы знакомы с нашей почтовой феей, — вставляет юнец жеманным голоском хозяйки дома.

— Нет, но я в восторге от нашей встречи, — сурово говорит дама, настойчиво сверля меня глазами. — Вы простудитесь насмерть, если не примете горячий душ.

И она многозначительно щурит глаза за толстенными линзами очков, словно подчеркивая, что между нами существует безмолвное соглашение. Не знаю почему, но она явно не хочет выдавать меня, скрыв от хозяев Green War мое незаконное вторжение в их жилище вчера днем. А, может, напрочь забыла о взрыве ярости, в которую я поверг ее своим отказом расписаться на почтовой квитанции.

В смятении, я иду следом за ней вверх по монументальной лестнице, мысленно подводя итог ловушкам, в которые непрерывно попадаю в этом доме: нарушение процедуры проверки, голословное обвинение налогоплательщиков в злостном умысле, а теперь еще и участие в сговоре и личные связи с теми же людьми, чью деятельность обязан проверять…

Грузная цветастая фигура мерно вышагивает передо мной, в тусклом мерцании свечей в канделябре, по длинному коридору, чьи стены увешаны портретами предков. Любопытная деталь: большинство дам этого семейства, с их бледными тоскливыми лицами, напоминают компаньона Джонатана Прайса, словно все поколения владельцев замка обладали схожими вкусами; а, может, их так обесцветил какой-то летучий ген.

Мы уже миновали две ванные комнаты, а почтальонша знай себе топает дальше, как заведенная, по истертой ковровой дорожке. Не могу понять, что ее связывает с обитателями замка. Она не значится среди акционеров, но ведет себя здесь, как завоевательница в побежденной стране.

Внезапно она останавливается и, вернувшись чуть назад, отворяет скрытую в деревянной панели дверь. Вот сюрприз, так сюрприз: я попадаю в другую эпоху, — блеклая позолота Ренессанса уступает место суровой простоте Средневековья. Почтальонша ведет меня к винтовой лестнице донжона из серого камня, мы спускаемся на один этаж вниз, огибая шлепки голубиного помета, подходим к какой-то приоткрытой двери, и тут она уступает мне дорогу. Непонятный страх пронизывает меня в тот миг, когда я вхожу в круглую комнату с тремя узкими бойницами в стене, набитую всяким хламом — ни дать, ни взять, чердак антиквара. Чего тут только нет: кровать под балдахином, деревянная квашня, школьная парта, секретер времен Луи-Филиппа, пустой посудный шкафчик, низкие разлапистые кресла, монастырский аналой… Я выглядываю в узкое оконце с частым переплетом — оно выходит на хозяйственные постройки, — и думаю: уж не его ли стекла поблескивали вчера, когда у меня возникло ощущение, что за мной следят?

— Вот здесь очень-очень сильно чувствуется, — хрипло шепчет «почтовая фея». — Да, это здесь… здесь вас ждут!

У меня перехватывает дыхание. Значит, она не только не забыла нашу вчерашнюю встречу, но, судя по ее тону, намерена продолжать свои бредни с того самого места, где прервала их накануне.

Неожиданно включается электричество, залив башню желтым светом прожекторов, установленных на крепостном валу. Почтальонша торопливо ставит канделябр на каминную полку и, прерывисто дыша, садится к секретеру с откинутой крышкой:

— Мне нужна бумага! Скорей… для вас есть послание… от женщины!..

Я так поражен, что застываю на месте. Она выдвигает один из ящичков секретера, достает из него блок почтовой бумаги, срывает колпачок с ручки и начинает что-то судорожно писать. Я непроизвольно подхожу ближе. Это несомненно то, что называют автоматическим письмом: она не следит за движением пера, пишущим вкривь и вкось, и вообще не смотрит на бумагу, ее тело сотрясают конвульсии, глаза бешено вращаются в орбитах. Все это якобы спонтанное действо продолжается довольно долго и очень походит на заранее спланированную мизансцену. В секретере не меньше дюжины ящичков, а она нашла бумагу в первом же из них. Вероятно, она часто проводит время за этой игрой в посредничество между невидимым миром и случайными, на один вечер, гостями. Почтальонша неприкаянных душ… Весь этот спектакль должен был бы вызвать у меня усмешку, однако что-то мешает моему скепсису: скрип пера по шершавой бумаге, неизвестно почему, вызывает мысли о растревоженной ране, о проснувшейся боли… Почтальонша стонет, не теряя улыбки, корчится, тужится, словно роженица, в сладких муках исторгающая дитя.

Я дрожу, меня знобит в мокрой, прилипшей к телу одежде, но я не решаюсь прервать ее вопросом насчет обещанного душа. Воздух в комнате стал неприятно разреженным, температура ощутимо понизилась, и я вдруг чувствую себя вконец обессиленным, как будто почтальонша высосала из меня всю энергию, чтобы вложить ее в самостоятельно мечущееся по листку перо.

Ну, здрасьте, теперь и я уже начал бредить! Нет, даже если эта женщина впала в транс и не контролирует свои действия, я обязан сохранять присутствие духа и помнить о том, что она, может быть, не так уж и одержима, а попросту дурачит меня, хуже того, — пытается внушить, что это я визионер, и мне шлют послания с того света. Каковой факт рискует стать еще одним отягчающим обстоятельством в списке жалоб на мои незаконные действия, который наверняка уже составляют ее дружки.

Внезапно почтальонша испускает шумный, как тюленье фырканье, вздох и откидывается на спинку жалобно скрипнувшего стула. Ее лицо выражает облегчение. Она протягивает мне листок, шепнув:

— Вот!..

Я бросаю взгляд на ярко-синие каракули: слова написаны подряд, без интервалов и знаков препинания. Почтальонша встает с неожиданной для ее тучного тела легкостью, бесшумно подходит в своих «Найках» на воздушной подошве к платяному шкафу, достает два полотенца, брюки, пуловер и пару мокасинов и раскладывает все это на кровати. Вслед за чем покидает комнату, не удостоив меня взглядом и только напомнив — совершенно обыденным тоном! — что меня ждут здесь вот уже шесть веков, а внизу, за столом, через пятнадцать минут.

 

6

Я остался один в тягучем безмолвии донжона. Дождь утих, и только отдельные его капли падали из прохудившихся желобов в илистую воду крепостного рва. Меня вдруг бросило в жар, руки взмокли, горло пересохло. Я начал было раздеваться, но тут же остановился и опять подошел к секретеру.

Включив лампу под матовым абажуром, я поднес листок ближе к свету и принялся с трудом разбирать части фраз, связанных одной непрерывной чертой, которая шла зигзагом от строки к строке.

Счастье в замке — столь долгое ожидание — где же ты был, мой рыцарь — почему они мешали мне встретиться с тобой — держали в каменном мешке, но теперь я вновь нашла моего возлюбленного и верного влюбленного — освободи же меня — увези отсюда — люблю как прежде и навсегда — Изабо…

В полном смятении, я отложил листок. Теперь мне все ясно: подсознание почтальонши, разогретое избытком тестостерона, побудило ее отождествить себя с девицей из Средневековья, брошенной каким-то заезжим рыцарем. Ну и, конечно, рыцарем этим был я — в своей прошлой жизни. Вот что делают с людьми компенсационные ожидания, фрустрация, обращение к оккультизму. Мой опыт в этой области — а мне довелось на своем веку изобличить и покарать парочку провидиц и троих колдунов, роскошно живших на доходы от торговли потусторонним, но не заплативших налоги за 1999 год, поистине золотоносный для всякого жулья, — так вот, этот опыт научил меня, что люди, одержимые стремлением заставить говорить мертвых, как правило, не могут принудить себя высказать живым то, что лежит у них на сердце.

И все же я чувствовал себя как-то странно в этой душной комнате, в мутно-желтом свете прожекторов, залившем фасад, — мне чудилось, будто от него начала дымиться моя одежда, а меня самого обволок какой-то неотвязный туман. И голову словно обручем стиснуло…

Я еще раз прочел письмо, борясь с непривычным волнением, которого никогда еще не испытывал — если не считать одного-единственного случая в моей жизни, в DDASS, где меня приручил бродячий кот по имени Артур. Я тайком подкармливал его, и когда он терся о мои ноги, мне казалось, что я проникаю в его мысли, делю с ним его радости и страхи, вижу мир его глазами, смотрю его глазами на самого себя. Отчего же это давно похороненное воспоминание вдруг всплыло в моей памяти с такой поразительной четкостью?!

На самом деле, я совсем закоченел и проголодался, а, кроме того, чувствую себя заложником. Но есть еще кое-что, совсем уж непонятное, и оно находит свое подтверждение в тот момент, когда я наконец захожу в кабинку душа, замаскированную под стенной шкаф. Листок с синими каракулями, против моей воли, поверг меня в такое же состояние, какое обычно вызывал вид нижнего белья Коринны, когда я развешивал его на веревке в своей портомойне. Это было особое, радостное, даже игривое возбуждение, от него возникал холодок в животе и взыгрывала кровь.

Чтобы снять напряжение, я заставил себя вспомнить бесформенную тушу с пером в руке, и стал переодеваться, насвистывая «Полет валькирии». Вагнер довольно скоро помог мне расслабиться, и тут я с некоторым удивлением заметил, что брюки, пуловер и даже туфли, выданные почтальоншей, пришлись мне в самый раз. Н-да, его величество Случай действительно способен на многое, — хотя ничего тут странного нет: природа наделила меня самыми стандартными габаритами. А, может, средневековое пророчество зафиксировало в архивах замка мои точные размеры: «Человек, некогда звавшийся Тальботом, а ныне именующий себя Жан-Люком Тальбо, размер одежды — 50-й, размер обуви — 42-й, явится сюда в XXI веке, дабы освободить Изабо».

Я смеюсь над этой мыслью, одновременно причесываясь и раздумывая над сложной ситуацией, в которую угодил. Придется заставить моих «клиентов» подписать и заверить в Météo France сегодняшнюю сводку погоды, в доказательство форс-мажорных обстоятельств, которые не по моей и не по их вине удержали меня в замке, вынудив против воли согласиться на ужин и ночлег, предложенные хозяевами дома. Кстати, не забыть бы потребовать у них счет и за то, и за другое.

Стараясь не глядеть на листок, белеющий на секретере, я выхожу из комнаты в новых мокасинах, которые сидят на ногах, как родные.

Потом долго ищу дорогу в столовую, блуждая по нескончаемым коридорам, где свистят злые сквозняки и расставлены тазы для дождевой воды, протекающей с крыши. Попутно я вожу во все стороны зажатым в руке мобильником, пытаясь отыскать зону действия сети, невзирая на предупреждение о безнадежности этого занятия. При входе в квадратную башню слова «связь отсутствует» вдруг исчезают с экрана. Я замираю на месте. Вместо них сбоку выскакивает короткий штришок — и тут же исчезает. Я делаю шаг назад, потом снова вперед, встаю на цыпочки, поворачиваюсь вокруг своей оси. Справа от меня скрипит дверь, приотворенная сквозняком.

Не спуская глаз с экрана, я осторожно крадусь по паркету, который потрескивает у меня под ногами, распространяя запах кислых яблок. И вдруг вижу пять штришков сразу — наконец-то мобильник заработал! Я торопливо нажимаю клавишу 2, на экране появляется имя — Коринна — и светящаяся надпись «соединение».

Прижимаю трубку к уху. И слышу потрескивание, какое издают горящие сухие ветки. А потом, сквозь эти помехи, звучат два коротких гортанных выкрика:

— Прочь! Прочь!

От испуга я роняю трубку. Подбираю ее, чувствуя ком в горле. Спокойно, без паники! Это просто игра воображения, шум, который мое подсознание заставило меня истолковать превратно, вот и все. Теперь мне было предельно ясно, какую глупость я совершил, оставшись в замке и приняв приглашение его фокусников-хозяев, но что оставалось делать в такой ситуации?!

Оглядевшись, я увидел, что стою в комнате с резными ореховыми панелями великолепной работы, но, несмотря на это, угнетающе мрачной. Стены, от пола до потолка, были сплошь покрыты искусной резьбой: изображения охотничьих сценок, дичи, единорогов сплетались в затейливый орнамент, увенчанный фризами в виде фруктовых гирлянд и геометрических фигур; такая же резьба украшала кровать с балдахином на колоннах и с покрывалом, густо усеянным крысиным пометом.

На экране мобильника по-прежнему чернеют пять штришков, но никаких гудков не слышно, зато в висках бешено пульсирует кровь, словно их клещами сдавили. Трубка в моих руках сделалась странно горячей. Ладно, попробуем послать эсэмеску.

Огорчен, задержан упавшим деревом в замке Гренан, вернусь завтра, все хорошо, но связи нет, надеюсь, зубы ОК, крепко целую.

Отсылаю письмо и жду подтверждения приема. Но вместо этого выскакивает восклицательный знак в треугольнике, а под ним надпись «аккумулятор разряжен». Экран гаснет. Очень странно: я точно помню, что в режиме ожидания мобильник должен был бы работать еще, как минимум, пять часов. Но мне не удается его реанимировать, а зарядника у меня с собой нет.

Дышать становится все труднее и труднее. Голова кружится, в ушах стоит звон. Меня насквозь пронизывает леденящий страх, а интуиция подсказывает: беги, спасайся! Непонятный внутренний порыв гонит меня к двери, хотя я едва держусь на ногах. Я чувствую себя незваным гостем, которому грозит опасность, и во мне вспыхивает какой-то необъяснимый гнев.

Выйдя из комнаты в коридор, я сажусь на продавленную банкетку и постепенно прихожу в себя, ломая голову над этим недомоганием, столь же сильным, сколь приятным было недавнее эротическое возбуждение, испытанное мной под душем в донжоне. Спустя несколько минут ко мне возвращается относительная ясность мысли, но ясность с оттенком нетерпения, от которого посасывает в желудке. Наверняка, обыкновенный голод. За весь день я только и съел что пакетик чипсов, и было это еще в полдень, когда я изымал у хозяев папки с документацией.

Я встаю и пытаюсь найти обратную дорогу, но, вероятно, пропускаю нужный поворот и уже ничего не узнаю. Никогда бы не подумал, глядя снаружи на замок, что он настолько необъятен, а его внутренняя планировка настолько сложна, — откуда здесь такое множество галерей, внутренних двориков и переходов с этажа на этаж? Невозможно даже определить, в каком крыле здания я нахожусь: густые кроны деревьев за мутными стеклами скрывают окрестности, а снизу не доносится ни единого звука.

За очередным поворотом я натыкаюсь на новую лестницу, еще более мрачную, чем та, по которой я поднимался. Мое внимание привлекает гобелен над каменной балюстрадой — обвисший, убеленный временем, изъеденный сыростью. Там изображена схватка рыцарей у источника на тенистой лесной опушке. Под деревом, на первом плане, молится коленопреклоненный монах. Я поднимаю руку, — мне хочется коснуться его рясы, перекошенной из-за того, что ветхая ткань смята именно в этом месте. Непонятно, чем меня притягивает эта сценка, но, в любом случае, религиозным рвением тут не пахнет. Единственный в моей жизни приступ такого экстаза, продлившийся всего четверть часа, обуял меня в возрасте двенадцати лет, в семье приемных родителей, куда меня определили соцработники: он выразился в том, что я приподнял подол белого платья их старшей дочери, только что вернувшейся с торжественной церемонии первого причастия; результат — пара затрещин и отсылка обратно в приют.

Нет, сейчас это напоминало скорее дерзкий вызов, брошенный сопернику, или опасный опыт, которому я сознательно подвергал себя в приюте, засовывая палец в электрическую розетку — просто желая посмотреть: а что будет?..

И вдруг я резко отдергиваю руку — точно так же, как тогда, в детстве. Вроде ничего и не было, но меня охватывает то же давнее ощущение: я перешел некий рубеж, укрепился в решимости принять бой… Или, как говорит Жюльен, сидя перед своей Nintendo, выиграл жизнь.

Слегка одурев от череды этих загадочных переживаний, я спускаюсь вниз по ступеням и, минуя анфиладу пустых, ничем не обставленных комнат, иду на запахи супа и каминного дымка. Вот, наконец, тот самый, огромный холл у подножия лестницы, где я встретил почтальоншу, и мне чудится, будто приключение мое, описав полный круг, здесь замкнулось во времени. Я тот же, что и был — и все-таки во мне произошла какая-то перемена. Не могу определить, какая именно, и злюсь от собственного бессилия. Меня разом обуревает множество самых противоречивых ощущений — безнадежная пустота, лихорадочное ожидание, дурные предчувствия и странная, но приятная благодарность — кому, за что? — Бог весть.

 

7

В бывшей трапезной за длинным столом сидят перед тарелками с супом полдюжины людей; в зале царит атмосфера военного совета. Все оборачиваются ко мне, но тут же отводят глаза, словно я был предметом разговора, прерванного моим появлением. Морис Пикар, сменивший свой «кукурузный» свитер на блейзер яхтсмена, вытирает салфеткой рот и с издевательской гордостью провозглашает:

— Вот он!

Я вяло мотаю головой, сам не зная, что отрицаю. Луи, бледный романтический юнец, подобранный в тон к старинным портретам, указывает мне на свободный стул справа от себя, наливает супа и констатирует, что одежда «его мужчины» мне очень к лицу. Джонатан Прайс (сейчас его «конский хвост» заколот узлом) поясняет, раздраженно играя желваками:

— Он отвел вам ту комнату, где я ночую, когда у нас случаются размолвки.

Я благодарю и обхожу стол, чтобы поздороваться с двумя незнакомыми людьми. Это рослая индианка неопределенного возраста, замотанная в сари из шелка-сырца, с красным кружочком на лбу, и старый сутулый великан в вельветовом костюме, с белесыми глазами и дремучей, криво подстриженной бородой, в которой застряли кусочки овощей из минестроне.

— Ядна и Виктор Пикар, — представляет их ПГД своим скрипучим голоском, после чего переводит на понятный мне язык: — Мама и папа.

— Вы правы, мы совершенно непохожи! — подтверждает бородатый великан, хотя я и не думал высказываться по этому поводу. — Все считают, что мы его усыновили, но это не так. Просто моя жена, видимо, однажды изменила мне с каким-нибудь троллем — по недосмотру! — добавляет он с благосклонной усмешкой, похлопывая по руке свою невозмутимую супругу. — Но судьба отомстила за меня: Морис ровно ничего не унаследовал от своей матушки, зато принял эстафету из моих рук. Его страсть к насекомым — моя страсть. Зато его диабет — от того, другого.

Внезапно в бра за его спиной вдребезги разлетается лампочка.

— Мама, я же тебя просил! — огорченно взывает Морис.

— Когда я над ней подшучиваю, у нас всегда разбиваются лампы, — шепчет мне старик. — Но мы уже привыкли.

Я покорно киваю, — стоит ли раздражать понапрасну это сборище психов?!

— Боже вас упаси жениться на уроженке Маврикия, — продолжает старик, — а если и женитесь, ни в коем случае не привозите ее сюда. Вуду в провинции Берри — это взрывоопасно вдвойне!

— Папа! — вздыхает Морис Пикар, — ты же отлично знаешь, что буддизм не имеет ничего общего с вудуизмом.

Старый фавн подмигивает мне и вопрошает с торжественной многозначительностью, скрашивающей его ворчливо-фамильярный тон:

— Итак, вы решили вернуться на место преступления?

Я цепенею от ужаса. Значит, почтальонша все-таки проболталась, и все они в курсе моего вчерашнего незаконного вторжения в дом, где на тот момент отсутствовали хозяева.

— У него не было выбора, — с ангельской кротостью отвечает уроженка Маврикия, глядя куда-то влево, поверх моей головы. — Тогда ему пришлось бежать, нынче же пришлось вернуться.

Я сажусь к столу в гнетущей тишине, чувствуя на себе взгляды всех присутствующих. Слава богу, почтальонша просто сообщила им о послании, которое записала для меня в комнате донжона, и эти намеки касаются только моей пресловутой прошлой жизни. Теперь можно вздохнуть спокойно. Уж если и нужно что-то расхлебывать, пусть это будут последствия ее гормонального бреда, а не моей профессиональной оплошности.

Пикар-отец хватает бутылку и тянется ко мне, чтобы налить вина. Его супруга хранит сосредоточенное молчание; обхватив костлявыми пальцами края суповой тарелки, она впилась в нее глазами, словно гадалка в хрустальный шар.

— Ее имя Изабо, не так ли? — чуть слышно спрашивает она.

— Не знаю, — отвечает почтальонша, с громким хлюпаньем втягивая суп. — Никогда не позволяю себе перечитывать записи, это нескромно.

— Она показывает мне дивную красавицу с длинными темными волосами и пышными грудями, но под конец худую, как скелет, — продолжает маврикийка, обводя взглядом кусочки овощей на дне тарелки. — Изабо… да, именно так.

Юный Луи уносит супницу на буфет и ставит рядом с толстенной папкой в истертом кожаном переплете. Когда он раскрывает, а потом захлопывает папку, из-под ее обложки вылетает облако пыли.

— На этом дереве множество всяких Изабо, — сообщает он, разворачивая передо мной широкий хрустящий пергамент, от которого пахнет плесенью. — Как по-вашему, которая из них?

Стараясь не проявлять чрезмерного интереса, я бегло просматриваю раскидистое генеалогическое дерево, испещренное неразборчивыми именами; некогда их тщательно выписывали старинным пером, но тушь давно уже поблекла.

— Лично я выбрал бы вот эту, — продолжает Луи, указывая на ветку где-то в середине дерева. — Изабо Анна де Гренан, 1412–1431.

— И всего-то девятнадцать лет! — укоризненно восклицает Морис Пикар, обращаясь ко мне. — Но что же с ней случилось?

Я пожимаю плечами в знак неосведомленности и поворачиваюсь к почтальонше, которая занята тем, что щедро намазывает маслом ломоть хлеба. Мне вспоминается ее вчерашний истерический транс и гневный крик: «Мерзавец!»

— Пятнадцатый век! — восклицает старик Пикар, качая головой и так же сокрушенно глядя на меня. — Долгонько же вы отсутствовали!

— А что вы думаете о реинкарнации? — осведомляется его половина, и ее бесстрастное лицо озаряет еле заметная улыбка.

Я отвечаю, что мои интересы лежат, скорее, в области современной живописи и библиофильстве, — таким образом я надеюсь подбросить сразу две новые темы для беседы, но никто из них на мою уловку не клюет.

— Реинкарнация не пустое времяпрепровождение, — уточняет дама, — впрочем, она и не фатальна. Скажу больше: это явление встречается куда реже, чем принято думать. И осуществить ее, увы, весьма трудно.

— Моя жена имеет в виду нашу дочь, которую потеряла сорок восемь лет назад, упав с лестницы, — разъясняет мне тоном докладчика старый фавн. — С тех пор она безуспешно пытается реинкарнировать ее. Ей казалось, что лучше всего возродить Морисию в теле дочери Мориса, — тогда это осталось бы нашей семейной тайной. Но, к сожалению, жены нашего сына — все как одна! — отказывались совершать необходимый ритуал, и, в результате, мы выплачиваем алименты уже трем его бывшим супругам.

— Папа, месье Тальбо это совершенно не касается, — сухо отчеканивает ПГД Green War. — Я обязан перед ним отчитываться только по делам нашей фирмы.

Стараясь избежать этой темы, я спешу доесть свой минестроне, и юный Луи уносит мою тарелку. Над столом повисает тишина, нарушаемая лишь потрескиванием горящих дров в камине. Затем Ядна Пикар встает, шелестя своими одеждами, и провозглашает тост, обращенный ко мне:

— Давайте поблагодарим Морисию за то, что она пригласила вас на свой день рождения. И пожелаем, чтобы это не оказалось простым совпадением…

Ее слова встречены многозначительным шепотом и понимающими улыбками; бокалы тянутся ко мне со всех сторон, красное вино искрится в сполохах каминного огня. В ответ я желаю присутствующим здоровья и процветания. После чего наклоняюсь к Джонатану Прайсу, который за весь обед раскрыл рот только для питья, и, указав на свежую деревянную заплату, размером два метра на метр, светлеющую в старинном дубовом паркете у дверей столовой, спрашиваю его, лишь бы сменить пластинку:

— У вас были проблемы с канализацией?

— Нет, просто в январе я убрал оттуда скелет, — говорит англичанин. — Как только мы нашли ему достойное место упокоения, нам сразу полегчало.

— Во времена Столетней войны существовал такой обычай, — разъясняет его друг, входя из кухни с чугунной гусятницей в руках, — убитого врага хоронили в жилых покоях, дабы попирать ногами его труп и, тем самым, глумиться над ним даже после смерти. К счастью, Мари-Пьер засекла это место. Вы, наверное, заметили его шпагу в холле: Джонатан счел нужным экспонировать ее, поместив в витрину…

— Обязательно обратите внимание на особую форму клинка и гарды, — бормочет экспонент, глядя на меня исподлобья.

— Тушеный каплун с черничным соусом и фуа гра! — объявляет Луи, приподняв крышку кастрюли грациозным жестом стриптизера. — Позвольте вашу тарелку, господин инспектор. Это блюдо может многое вам напомнить, ведь оно приготовлено по рецепту XV века.

Я никак не комментирую эти слова и молча протягиваю ему тарелку, потом спрашиваю, нет ли у кого-нибудь из присутствующих зарядника для «Самсунга». Никто не реагирует.

— Ну, может, кто-то из вас даст мне на минутку свой мобильник? Я должен позвонить домой.

— В замке мобильная связь не работает, — напоминает Морис.

— Нет, работает, у меня только что был контакт…

Наш юный кормилец даже подпрыгивает от неожиданности.

— Где? — кричит он, уронив в мою тарелку здоровенный кусок мяса и обрызгав соусом.

— Мой пуловер! — рявкает Джонатан Прайс.

— Где это было? — настойчиво повторяет его дружок.

— В комнате с резными панелями там, наверху…

На какой-то миг Луи застывает в изумлении, потом подходит ко мне вплотную и, грозно воздев палец, визжит срывающимся фальцетом:

— Не смейте больше входить в эту комнату… никогда… вы слышите?!

— Почему? Это что — комната Синей Бороды?

Он стискивает зубы и, повернувшись ко мне спиной, идет со своей гусятницей в сторону маврикийки. За столом царит гробовое молчание.

— До того, как Луи познакомился с Джонатаном, он работал поваром в «Реле-Сен-Жак», — наконец говорит мне почтальонша с многозначительным взглядом, словно это объяснение может оправдать взрыв истерического гнева, с которым юнец обрушился на меня.

— Это презанимательная история! — объявляет Пикар-отец, снова наполняя мой бокал. — Вы никогда не догадаетесь, кто он! — Потомок тех самых Гренанов!

Я изумленно гляжу на златокудрого эфеба, который, поджав губки, отдает мне легкий поклон; при этом он держит крышку от гусятницы перед собой, на манер щита.

— Луи де Гренан, к вашим услугам; впрочем, я как раз и занимаюсь тем, что обслуживаю вас. Ядна, вам ножку или крылышко?

— Одному из его предков пришлось расстаться с замком, — сообщает старый бородач, протягивая Луи тарелку своей супруги.

— Из-за революции? — говорю я с вежливым сочувствием.

— Нет, из-за покера. Впоследствии замок сменил еще трех владельцев, а затем я перекупил его и кое-как отреставрировал. Мой сын основал здесь свою фирму и пригласил в компаньоны англичанина, но вот однажды, по воле случая, в супермаркете «Интермарше» Джонатан встретил родственную душу. Любовь с первого взгляда и, вдобавок, в отделе сыров. Вы только представьте себе: однажды вечером англичанин приводит Луи, еще не зная его фамилии, в родное гнездо, и последний из баронов де Гренан входит в замок своих предков!

— Да здравствует любовь! — растроганно трубит почтальонша. — Благодаря ей замок вновь обрел своего хозяина.

— Да, но мое положение оставляет желать лучшего, — возражает юнец, заканчивая раздачу жаркого, — я всего лишь временный представитель рода Гренанов, не более того. Самая тоненькая из всех ветвей родословного древа. В тот день, когда Джонатану надоест со мной миловаться, он вышвырнет меня отсюда, и я верну вам своих предков, а вы уж поищите себе другого повара и уборщицу.

— Ты прекрасно знаешь, что мой ангел-хранитель тебя защитит, — с улыбкой говорит Джонатан Прайс.

— Да плевать я хотел на твоего ангела-хранителя! Вспомни лучше, откуда ты родом! За моей спиной — двенадцать поколений Гренанов, и все они считают меня паршивым коллаборационистом!

— Хватит, Луи! Неужели я всю жизнь должен выслушивать твои попреки за Столетнюю войну?!

— Ладно, дорогуша, не будем ругаться: тебе ведь сегодня не светит отдельная комната. И потом, род Гренанов угаснет вместе со мной, так что все вы можете спать спокойно. Кстати, если наш друг-инспектор желает позвонить, сообщаю, что связь уже налажена. Третья дверь налево, под лестницей.

Я благодарю его, через силу доедаю жаркое — на удивление плотное блюдо, несмотря на разжиженный соус, — и выхожу, чтобы позвонить Коринне. Но ее телефон, как и телефон Жюльена, стоит на автоответчике. Тогда я повторяю то, что уже написал им в эсэмеске, а на прощанье говорю: целую, приеду завтра рано утром и обещаю купить по дороге свежие круассаны.

Вернувшись в задымленную столовую, я вижу, что все взгляды обращены к Морису, который опять колдует со своим маятником.

— Верно, это она! — наконец объявляет он, следя за вращением медного шпенька на цепочке. — Я слышу: «Изабо де Гренан, урожденная Гренан», — возможно ли это?.. Да, мне подтверждают, что она приходилась кузиной своему мужу.

Он вопросительно смотрит на последнего представителя рода, но тот отвечает лишь вздохом покорности судьбе, точно снимает с себя всякую ответственность.

— А давайте поглядим, что нам скажет таро, — предлагает Джонатан Прайс, вынимая из кармана карточную колоду.

— Ну вот, а жаркое пока остынет, придется есть холодное! — укоряет его кастелян-временщик.

— Опять, опять! — завопила вдруг почтальонша. — Скорей, бумагу сюда!

Эта комедия длилась до самого конца ужина. Каждый из присутствующих участвовал в ней по своему разумению: один сообщал то, что подсказала ему стрелка маятника, другой докладывал, как легли карты, третий передавал мнение своего ангела-хранителя, четвертая толковала события по оттенкам мясного соуса. А почтальонша в это время принимала из небытия адресованное мне пылкое любовное послание, безвольно мотая головой, бессмысленно глядя в пустоту и роняя слюну из разинутого рта.

Если коротко, история сводилась к следующему: некогда меня звали Гийомом д'Арбу, я приехал в этот замок по приглашению барона Куртелена де Гренан, моего соратника в войне с англичанами, влюбился в его юную супругу, переспал с ней и сбежал, убоявшись осложнений; тогда моя любовница покаялась в содеянном своему духовнику, но ревнивый муж тотчас приказал пытать монаха, желая вырвать у него тайну исповеди, а Изабо запер, «до той поры, пока не воспоследует смерть», в комнате донжона, где мне предстояло сегодня ночевать.

— Ну, как вы на все это смотрите? — с жадным любопытством спросил меня Луи де Гренан.

— Оставьте человека в покое! — пробурчал Пикар-старший. — Дайте ему переварить эту новость. Он приехал сюда с налоговой проверкой, а оказался рыцарем, наставившим рога хозяину дома.

С этими словами он дотянулся до меня и сочувственно пожал мою руку.

— Вы, наверное, обучались в разных там Школах политнаук или экономики, не иначе! Что ж, добро пожаловать в наш клуб! Лично я сорок лет проработал преподавателем физики, этологии и молекулярной биологии в Принстонском университете, — как видите, человек ко всему привыкает. Запомните хорошенько, — в паранормальной области есть одна непреложная истина: самое необычное явление в мире, регулярно повторяясь, делается таким же обыденно-скучным, как и все остальное.

Почтальонша вышла наконец из транса; ее взгляд стал осмысленным, она посмотрела в свою тарелку и снова принялась за еду. Луи де Гренан, успевший за это время собрать и пронумеровать исписанные страницы, зачитывает нам принятое послание:

— Гийом, возлюбленный мой, я хочу уехать с тобой, увези меня отсюда, из моей каменной темницы, далеко-далеко…

— Однако вы делаете карьеру! — потешается старый профессор. — Значит, теперь вы у нас коллекционер неприкаянных душ!

— …Я принадлежу одному тебе, я стану твоею на веки веков… верни мне солнце, краски, дивные картины нашей любви… наши тела, сплетенные в объятиях на лугу возле Серого пруда, где ты впервые покрыл меня поцелуями с головы до ног…

Присутствующие разглядывают меня с насмешливым вниманием. Из осторожности, а также из уважения к хозяевам, я пытаюсь выразить на лице вежливый интерес, как будто мне пересказывают сюжет фильма, который занимает меня, но не затрагивает лично. Мне по-прежнему непонятна цель этого балагана, но самое разумное — свести его к банальному развлечению.

— Ну вот, о Гийоме здесь больше ничего нет, остальное касается моей семьи, — заключает барон-временщик, складывая и пряча в карман четыре других листка. — И еще я нашел послание, продиктованное Мари-Пьер в 2003 году.

Все глаза обращаются к почтальонше, которая усердно подбирает хлебом соус с тарелки. Та удивленно пялится на Луи.

— В 2003-м? Разве я тогда уже была среди вас?

— Конечно, ты же ушла из сортировочного Центра в 2002-м, — напоминает ей Джонатан. — В тот год я как раз встретил Луи.

— Ох, как время-то летит! — вздыхает Мари-Пьер.

— Скоро явится тот, кого мы ждем, — читает Луи, взволнованно разбирая почтальоншины каракули, — тот, кто странствует под своим именем…

— Нет, вы только подумайте! — торжествующе восклицает Пикар-сын. — Он решил возродиться под именем Тальбо, чтобы я узнал его, когда придет день!

Я удерживаюсь от сообщения, что меня нашли на помойке. Чиновник DDASS был страстным любителем ралли: вместо того, чтобы нарекать подкидышей нормальными, человеческими именами, взятыми, как это водится, в своей семье, он присваивал им названия автомобильных марок — Ланчия, Лотус, Матра… Наш приют напоминал гараж подержанных машин. Но что толку приводить такие аргументы в этой компании?! Торговец хищными козявками наверняка возразит, что если бы меня звали Порше, пророчество велело бы ему вывести из сарая автомобиль марки «Каррера».

Тем временем повар, он же уборщица, он же барон, завершает чтение:

— Будучи связан с историей замка, он исправит, с вашей помощью, роковые последствия своей прошлой жизни, снимет оковы с неприкаянных, обреченных на муки душ, и вернет им счастье, коего они были лишены на протяжении долгих веков.

В трапезной опять воцаряется сосредоточенное молчание. Старик Пикар встает, чтобы подбросить в камин полено, и желает мне стойкости духа.

— Трудно поверить: Изабо нашла своего Гийома только потому, что местная булочница настрочила донос на Green War! — восхищенно твердит ПГД.

К моему великому изумлению, он вдруг срывается с места, подбегает ко мне, заставляет встать и крепко обнимает, уткнувшись мне в грудь головой и повторяя: «Спасибо, спасибо!» Я стою как дурак, не зная куда деваться.

— Это надо вспрыснуть! — ревет Пикар-отец, откупоривая новую бутылку.

— Но где же человек в черном, с перерезанным горлом? — невозмутимо вопрошает его жена, не отрывая глаз от тарелки.

— Перестань, мама! У нас такая радость, а ты… Это история любви, забудь хоть сейчас о той войне!

Маврикийка пропускает мимо ушей его упреки и, отодвинув кончиком вилки кусок мяса, пристально разглядывает соус.

— Монах… — сообщает она, высмотрев что-то в тарелке. — Он указывает мне на Изабо. Он плачет…

ПГД тотчас вытаскивает из кармана свой маятник, мысленно задает ему вопрос и напряженно ждет.

— Да, это монах! — верещит он, глядя на бешеное вращение медного шпенька. — Это исповедник Изабо! Я слышу, как он называет себя — аббат Мерлем! Ему больно… погодите-ка… да, ему невыносимо больно! Он безнадежно застрял здесь! «Спасибо тому, кто меня убил!» Он непрерывно повторяет: «Спасибо тому, кто меня убил!»

Маятник выскальзывает из его рук и шлепается в соус. Все обращают на меня взгляды, исполненные мрачного подозрения. Изображая спокойствие, я осушаю бокал, в энный раз наполненный стариком, и невозмутимо спрашиваю у него, где это он раздобыл такое славное винцо.

— Это «марго». Но не заблуждайтесь, молодой человек: в Средние века «спасибо» означало скорее жалость, нежели благодарность.

— Минуточку, минуточку! — перебивает его Морис, лихорадочно отчищая от соуса свой маятник, которому задает следующий вопрос: «Кто ваш убийца, господин аббат?»

Мертвая тишина, только в камине потрескивают поленья.

— Барон Куртелен де Гренан?

Все подаются вперед, не спуская глаз с медного шпенька, свисающего с цепочки.

— Он говорит, что нет, — шепчет Морис, указывая на шпенек, который вращается против часовой стрелки. — Тогда кто же? Гийом?

Я с нарочитым безразличием разглядываю потолочную балку.

— Тоже нет. Но кто же тогда убил вас, господин аббат? Неужто Изабо?

Внезапно шпенек начинает крутиться в обратную сторону.

— Но она сделала это не нарочно, — торопливо говорит маврикийка, подняв наконец глаза и ободряюще глядя на меня. — Она угасла, обвиняя себя в смерти своего духовника, а он страдает оттого, что частично это правда: ведь он перерезал себе горло, лишь бы не выдать ее тайну. Помогите же им, Жан-Клод!

Я даже не пытаюсь поправить ее, сказав, что меня зовут Жан-Люк. Мне ясно одно: эти люди выглядят абсолютно искренними, и лучшее, что можно сделать, это приписать их бредни шести бутылкам «шато-марго» 1998 года, которые они уже оприходовали, — между прочим, по четыреста евро за бутылку, каковая сумма занесена, если мне не изменяет память, в прошлогодний реестр производственных расходов, по статье «подарки от фирмы». Ладно, замнем это дело. Я уже решил поставить крест на своей бессмысленной проверке: все это меня больше не касается, нынче в замке ничего не произошло, и вообще, утро вечера мудренее. Иногда для того, чтобы яснее видеть, полезно закрыть глаза.

— Ну что ж, мне остается поблагодарить вас за теплый прием, — учтиво говорю я, откладывая салфетку.

— Неужели вы не дождетесь десерта? — возмущается барон-на-все-руки. — Меренгового торта сегодня не будет, но вместо него я приготовил «Плавучие острова».

— Ужин был превосходный. Но теперь я, с вашего позволения, удалюсь.

В разочарованной тишине раздается скрип отодвигаемого стула. Почтальонша ловит меня за руку, когда я прохожу мимо нее.

— Будьте терпеливы, — умоляюще советует она. — Проявите понимание. После всего, что Изабо вытерпела…

Это многоточие истаивает в мерном тиканье настенных часов. Окончательно сбитый с толку, я откланиваюсь и покидаю обеденную залу, стараясь держаться как можно более непринужденно под обстрелом провожающих меня глаз.

 

8

Я вхожу в комнату донжона, и первым делом меня поражает запах. Аромат жасмина… когда я уходил, здесь им не пахло. Странно, — ведь окна как были, так и остались закрытыми. Разве что сюда наведался кто-то из обитателей замка… Однако разбросанные в беспорядке вещи остались нетронутыми, слуг в замке, кроме барона Луи, я не видел, и никто из гостей жасмином не благоухал.

Правда, в тот миг, когда я переступал порог столовой, за углом мелькнули и тут же исчезли детские пижамки; значит, тут есть детишки — из тех, кто обожает подслушивать у дверей. Наверняка это они обрызгали жасминовыми духами мою спальню; надеюсь, после этого им не вздумается угостить меня карнавалом в духе Хеллоуина — с лязганьем цепей и замогильным стуком в стену.

Я открываю окно, чтобы выветрить этот запах. Дождь кончился, из облаков выплывает почти полная луна, ее отражение купается в мутной воде крепостного рва. Голова у меня тяжелая, во рту горечь, я слишком много выпил. Экран мобильника пуст — ни сообщений, ни эсэмески. Высунувшись из окна чуть ли не по пояс и протянув руку с трубкой как можно дальше, я еще раз пытаюсь войти в зону действия сети, чтобы поговорить с Коринной, но все тщетно, — а у меня нет никакого желания возвращаться в комнату с резными панелями, доступ в которую мне запрещен. К тому же, разряженный аккумулятор снова бастует.

Закрыв окно, я раздеваюсь и ложусь в постель; шершавые простыни пахнут «бабушкиным комодом», иными словами, нафталином, воском и старой выдохшейся лавандой — смесью, знакомой мне только по романам. Как же хорошо в этом теплом, уютном коконе; свернувшись клубочком, я наслаждаюсь абсолютным безмолвием, приятно непохожим на грохот автострады, по которой, что ни ночь, мчатся мимо нашего домика грузовые фуры, мешая нам уснуть, несмотря на двойные стеклопакеты в окнах. Ложбинка шерстяного матраса ласково греет меня, медленно погружая в забытье, и мне чудится, будто я растворяюсь в нем, словно таблетка аспирина в воде.

* * *

Среди ночи я внезапно вскакиваю, весь в поту, — меня разбудил эротический сон. В нем не было ни тела, ни лица, ни позы; вместо четкого образа — одно лишь чувство жгучего нетерпения, необузданной энергии и… болезненная эрекция, требующая руки — но не для моего члена. Какой-то властный порыв толкает меня к секретеру, чьи контуры обрисовывает лунный свет, проникающий внутрь из окна.

Я ощупью пробираюсь к нему в молочно-сером полумраке, то и дело налетая на разрозненные предметы мебели, загромождающие комнату. Сажусь, хватаю ручку, лежащую рядом с почтовой бумагой, и слежу за ее лихорадочным бегом по листку, слева направо и зигзагами сверху вниз. Мне неведомо, что я пишу и сколько времени это продолжается. Моя воля, мое сознание тут ни при чем, сейчас я всего лишь послушное орудие чужого желания, ответ на чей-то настойчивый призыв. Как будто эти действия внушает мне напряженный член, как будто это от него передается моим пальцам жажда плотского осмоса, умелых ласк и нескончаемого наслаждения…. Перо со скрипом мечется по шероховатой бумаге все быстрей и быстрей, сливая воедино слова и фразы; дыхание мое учащается, из груди рвутся стоны, и я инстинктивно пытаюсь подчинить их мерному ритму соития…

Неожиданно я упускаю перо, и оно отлетает на другой конец комнаты. Меня захлестывает безбрежный восторг, невероятное чувство облегчения. Однако напряженность при этом не спадает, напротив, тот же порыв, что поднял меня с постели, гонит теперь обратно. Я бегу к кровати, и мне чудится, что простыни распахиваются мне навстречу, что меня зовет чей-то неслышный голос, и чье-то невидимое тело требует своей доли…

И я снова засыпаю, спеша ответить на этот зов, принять эту сладостную жертву, уступить этой влекущей силе, которая нетерпеливо ждет слияния со мной.

* * *

Утром меня будит птичья трель. Мне так хорошо, что я медлю открыть глаза, но солнечный свет в конечном счете размыкает мои веки. Я смотрю на часы. Без двадцати семь. Я лежу поперек растерзанной постели, залитый солнцем, голый, с блаженной улыбкой на устах, с облегченными чреслами и туманом в голове. Приподнимаюсь на локте. Такое ощущение, будто я всю ночь занимался любовью с самим собой, как в горячие минуты отрочества в нашем приютском дортуаре.

Повинуясь старому рефлексу животной осторожности, внимательно разглядываю простыни. Никаких следов «разлива», по выражению наших надзирателей.

Испита чаша стыда. Я даже вздрогнул от неожиданности, когда эти слова весело прозвенели у меня в голове, переполнив озорной мальчишеской радостью, абсолютно мне не свойственной. Я пытаюсь осмыслить свои ночные сновидения. Не знаю, что произошло со мной этой ночью, что извлекло мое подсознание из легенды о влюбленной узнице, но сейчас меня переполняют совершенно незнакомые, непривычные чувства.

Вытаскиваю себя из кровати, делаю несколько приседаний, и тут мой взгляд падает на листки, разбросанные по крышке секретера. Я вдруг вспоминаю, что вставал среди ночи и делал какие-то записи. Подхожу и с любопытством изучаю листки, сплошь испещренные нервными, неряшливыми каракулями без интервалов; этот почерк не имеет ничего общего с моим собственным. В недоумении я пытаюсь разобрать послание, где на каждой строчке мелькают «да» и «нет», отвечающие на вопросы, которые я, убей бог, не помню. Исключив из текста эти два слова и восстановив пунктуацию, я получил следующее:

Ты вернулся, возлюбленный мой, и я теперь счастливейшая из женщин. Благодаря тебе, я больше не чувствую себя убийцей. Я говорю о моем исповеднике Юрсене. О том, кого мой муж подверг пыткам после твоего отъезда. Но он ни в чем не сознался, и это его сгубило. Мои родители говорят, что я всему виною, что его кровь падет на мою голову, что этот грех обрек меня на вечное проклятие. Их лживые речи держали меня в плену этого греха, но теперь ты пришел, и твоя любовь открыла мне глаза. Родные приняли сторону моего мужа; его уже здесь нет, но они, увы, все еще пребывают в комнате с резными стенами.

Твоя Изабо.

Юрсен тоже остался — из-за меня; я думаю, что он еще в замке, но нам не дано видеться. Я не хочу идти с ним в его Свет, не позволю ему унести меня на Небеса без тебя. Но он ждет. Он не понимает тебя. Слишком уж много мучений принял он после того, как ты исчез. Не оскорбляй же его, не восстанавливай против себя! Он может отпустить тебе грех, если ты меня освободишь. Ведь он остался здесь не потому, что претерпел страдания из-за твоего отъезда, а потому, что хотел дождаться твоего возвращения, дабы увидеть меня счастливой.

В тот миг, когда ты вошел, я воспрянула духом в моем узилище; ты вернул мне силу бороться за нас обоих. Увези меня отсюда в твой Свет. Твое забвение сковывало меня, твой возврат — освобождает. Да будут прокляты мои родители, отдавшие меня в ту пятницу после Рождества 1428 года дьяволу во плоти, который, на свою погибель, попал в твои руки, возлюбленный мой! Я сгораю от страсти к тебе, я жажду твоих ласк, я без ума от тебя! Пусть твое молоко жизни вернет мне тело, облечет плотью и подарит ночь любви в прощальной ночи моей темницы.

В смятении, я откладываю листки. Разумеется, эта галиматья — всего лишь перепевы того, что я услышал вчера за обедом от свихнувшихся ясновидцев, обитателей замка, смесь преданий, экстраполяций и фантастических измышлений. Единственные новые элементы в этих записях — это точная дата некоего гражданского акта и нелепейшее имя Юрсен — скорее всего, плод моего воображения, разогретого вином «марго», — но и его легко будет оспорить, покопавшись в местных архивах.

В любом случае, эти слова, начертанные моей рукой, не вызвали во мне сегодня утром никакой ответной реакции, если не считать внутреннего ликования, да и оно убывало с каждой минутой, по мере того, как действительность вступала в свои права, изгоняя прочь эротические видения, приличные одним лишь распаленным подросткам.

Вот когда мне стало предельно ясно, до чего же я изголодался по женскому телу за последние три недели. Озабоченность Коринны проблемами Жюльена пагубно отразилась на ее либидо — по крайней мере, так она объяснила мне, и я ей поверил. Обделенный ее ласками, я ждал, я надеялся на лучшее, поддерживал ее, как мог, но самому мне было ох как нелегко. И нынешняя ночь, когда я впервые за тринадцать месяцев совместной жизни оказался один в двуспальной постели, выявила то, в чем я не хотел признаться даже самому себе: моя свобода стала жертвой связи, лишенной будущего; чужой домашний очаг, который я посчитал своим, изголодавшись по спокойной семейной жизни, дал трещину, и надежды на прочное счастье растаяли, как дым, в унылой, предсказуемой обыденности… В результате, этой ночью моя фрустрация нашла выход в виртуальном, потустороннем соитии, так что радоваться тут особенно нечему. Впрочем, я уже и не радовался. Последние остатки утренней эйфории бесследно испарились под душем, и я стал одеваться, не особенно спеша: мне вовсе не улыбалась перспектива встречи с моими подконтрольными, после их вчерашних бредовых фантазий.

Слава богу, хоть в этом отношении мои страхи не оправдались. Когда я вошел в столовую, неловко чувствуя себя в скукоженном от сырости костюме, оба семейства уже заканчивали завтракать, и за столом царила бодрая деловая атмосфера: между кофейником и тостером лежали раскрытые папки с документами и включенные калькуляторы, а на экранах ноутбуков светились метеосводки по стране. Хозяева Green War едва поздоровались, им сейчас было явно не до меня. Если я правильно понял, за ночь температура на Котантене подскочила на целых три градуса, и это стало для них настоящей катастрофой.

Две совершенно неразличимые девочки-близняшки с рыжими кудрями, миндалевидными глазами и щербатыми, частично беззубыми ротиками сидели за столом в наушниках на головах и перешептывались, хитро поглядывая на меня поверх своих тартинок.

— Племянницы Джо, — сообщил мне Луи де Гренан, с тяжким вздохом наливая им в чашки какао. — Родители уехали по делам в Непал и оставили их на моем попечении.

Я кивнул. Странно было видеть, что эти люди ведут себя вполне нормально, что они похожи на тех приемных родителей, к которым соцработники регулярно пристраивали меня на испытательный срок, и которые неизменно возвращали меня обратно в приют.

Старик Пикар встретился со мной глазами и подмигнул, — хотя это вполне могло быть и нервным тиком. Бородатый великан явно чувствовал себя вполне свободно в своем сельском «неглиже» и в отсутствие супруги; он с аппетитом поглощал хлопья со сметаной из огромной чашки, закусывал их ломтем бекона и одновременно делал пометки на полях какого-то научного труда.

Я налил себе кофе и, отойдя с чашкой к окну с видом на крепостной ров, начал пить стоя, любуясь солнцем сквозь разноцветные витражи. Каждый из них изображал средневековую персону, чье гражданское состояние разъясняла готическая надпись внизу. Я машинально поискал глазами имя пресловутой Изабо, незваной гостьи, направлявшей этой ночью мое перо, но стеклянные фигурки в железном обрамлении изображали Жанну д'Арк и ее соратников. Сквозь эту цветную мозаику, заляпанную грязью, я не мог определить, что меня ждет: конец аллеи находился слишком далеко от замка. Однако, судя по отдаленному вою бензопилы, освобождение мое было не за горами.

Позади меня прозвучали латинские названия хищников, истребляющих паутинного клеща — macrolophus и feltiela: из-за пагубного потепления на планете их следовало отослать бретонским садоводам на десять дней раньше срока. Виктор Пикар присоветовал было еще какое-то насекомое, но его сын, облаченный в клетчатый халат, оспорил эффективность этого хищника на кислых почвах, разразившись таким потоком контраргументов, что рекомендация, в конечном счете, отпала.

Дождавшись конца этой дискуссии, я спросил, как им спалось. На что Луи де Гренан ответил сияющей улыбкой и вопросом:

— А вам?

Я почувствовал, что залился краской до корней волос, и сказал: «Прекрасно!», похвалив глубокую тишину в замке и удобную постель.

— Там уже почти закончили распиливать липу, — невнятно буркнул Морис Пикар, глядя на меня исподлобья. — Вы как — сразу уедете или хотите еще что-нибудь выяснить? Может, вам нужны дополнительные документы по бухучету? Скажите сразу, чтобы мы знали, как нам распланировать день.

Надо же, — никаких следов вчерашнего метафизического экстаза: передо мной сидел бдительный делец, четко выполняющий обязанности руководителя предприятия и ведущий бой со своим мучителем — налоговым инспектором. Желая рассеять его неприязнь, я поинтересовался, не указана ли в архивах замка дата свадьбы Изабо де Гренан. В ответ — мертвая тишина и застывшие лица.

— Об этой молодой женщине шла речь вчера за столом.

Напрасно я старался: мое уточнение пропало втуне. Джонатан Прайс, одетый сегодня в тренировочный костюм с логотипом Manchester United, протянул мне картонную папку.

— Вот последние объяснительные записки, которые вы просили.

Взяв документы, я уложил их в ранец, понимая, что они категорически не хотят обсуждать ничего, кроме моих налоговых претензий. Все ясно: ночь они отводят своим эзотерическим оргиям, а день — реальной жизни малого предприятия. Ладно, пусть так! И я спросил — тем же деловым тоном, каким они сейчас говорили со мной, — готов ли счет за мое пребывание. В ответ Морис Пикар пустил по столу в мою сторону письмо в двух экземплярах, на официальном бланке с логотипом замка.

— С вас 55 евро.

— Включая привидение?

На мою шпильку никто не отреагировал. Я пробежал глазами счет. Он был составлен не по общепринятой форме, но включал в себя все пункты, которые я собирался им перечислить:

Я, нижеподписавшийся Тальбо Жан-Люк, инспектор налогового управления Государственного казначейства, настоящим письмом сообщаю, что такого-то числа воспользовался ночлегом и питанием в замке Гренан, вследствие плохих погодных условий, повлекших за собой невозможность использования моего автомобиля. Расходы, связанные с моим пребыванием (питание, за вычетом обслуживания, стирка постельного белья и чистка одежды, а также стоимость необходимых моющих средств и энергозатраты) составляют 55 Евро, каковую сумму я обязуюсь возместить принимавшей стороне.

Вынув чековую книжку, я с невинным видом спросил, на чей счет должен выписать чек. Тем самым, я расставлял своим хозяевам двойную ловушку: если это будет счет ОТН замка Гренан, его руководители de facto окажутся в положении людей, которые приняли у себя гостя за плату, не имея соответствующей лицензии; если же мне назовут счет Green War, значит, эта фирма пополнит свою кассу суммой, полученной от частного лица, что при ее статусе недопустимо.

И я повторил тоном простачка:

— Так на какой счет?..

— На счет Государственного казначейства, — ответил Пикар-старший, дожевывая свой бекон.

Мое перо застыло в воздухе. Поистине, эти люди выглядят еще безумнее, когда стараются сойти за нормальных. Просить налогового инспектора выписать чек на счет вышестоящей инстанции — уж не сон ли это?!

— У нас тут не ресторан и не меблированные комнаты, — сухо уточнил его сын. — Поэтому в благодарность за наше гостеприимство вы вносите деньги в пользу местной деревенской школы, а данный вид пожертвований подпадает под юрисдикцию Государственного казначейства. Мэрия Гренана пришлет вам квитанцию с подтверждением присланного взноса.

— Благодарим вас за щедрость! — протрубил Виктор Пикар.

— И удачного дня! — заключил Джонатан Прайс, целуя в лобики своих племянниц.

Все трое мужчин собрали свои вещи и вышли из столовой в разные двери. Я глядел вслед, не зная, что и думать об их сегодняшней холодности, — так любовника обескураживает утренняя стыдливая сдержанность женщины, с которой он только что провел бурную ночь. Но больше всего меня уязвило то, что я почувствовал разочарование.

Какую цель они преследуют? Поставить меня в дурацкое положение, дискредитировать в собственных глазах, опорочить перед моим начальством? Внушить мне, что разговор с мертвой — вполне обычное дело, и довести тем самым до умопомешательства? Не стоит обольщаться: прошлой ночью я принял участие — пассивное, но не по принуждению! — в спиритическом сеансе. И пусть шантаж со стороны моих хозяев недоказуем, от этого он не становится менее угрожающим: либо я похороню дело Green War в архиве, либо в этих краях никто уже не будет принимать меня всерьез.

Близняшки искоса наблюдают за мной, подталкивая друг дружку локтями, пока Луи де Гренан, мурлыча песенку, с отсутствующим видом убирает со стола остатки завтрака.

— Еще кофе? — предлагает он.

Я с улыбочкой принимаю предложение, подписываю свое долговое обязательство и прошу его расписаться тоже — под фразой, которую только что незаметно добавил в конце:

«За руководителей ОТН „Замок Гренан“ и ООО „ Green War “».

Он беззаботно подмахивает оба экземпляра бумаги и ставит дату. Я благодарю за кофе и прячу один экземпляр письма в ранец. Поскольку Луи не входит в число акционеров и наемных служащих, его подпись, да еще с этой коварной добавкой «за руководителей», ровно ничего не стоит и лишит этот документ законной силы в случае, если данные руководители решат использовать его против меня.

— Только не делайте глупостей! — шепчет мне юнец.

Я недоуменно поднимаю брови, готовый к отпору.

— В каком смысле?

— В смысле Изабо! — хором отвечают девчонки и, переглянувшись, прыскают со смеху.

— А ну-ка, марш в школу, маленькие чудовища! — с притворной свирепостью рычит последний из Гренанов.

Близняшки срываются с места, хватают свои рюкзачки и резво скачут к двери, бросив мне напоследок: «До скорого свидания!» Их гувернер достает ключ от машины и шагает следом; перед тем как выйти, он заговорщицким тоном сообщает мне, что «надежды, внушенные любящей женщине, легко могут быть истолкованы как обещания».

Я ставлю чашку на стол; мне не по себе в этой мрачной трапезной, где я снова оказался в одиночестве. Торопливо — так же, как позавчера, — я беру свой ранец и освобождаю помещение, аккуратно прикрыв за собой двери. Выхожу во двор в ту минуту, когда «Ягуар» семейства Пикаров срывается с места, дыхнув вонью пережаренного масла и выбросив фонтаны мелкого гравия из-под колес. В окне машины с приспущенными грязными стеклами маячат близняшки, они строят мне ехидные рожи и кричат нараспев:

— Жених и невеста! Жених и невеста!

— Заткнитесь! — орет их шофер.

Я одергиваю свой мятый костюм, включаю мобильник и иду напрямик через рощицу, под нежарким утренним солнцем, играющим в каплях на ветках дубов и каштанов, которые отделяют замок от хозяйственных построек. Связь наконец-то восстановилась, и до того, как батарейка окончательно испускает дух, я успеваю послать Коринне емкое сообщение: «Еду!».

Подхожу к бывшим конюшням; вокруг моей Clio стоят три легковушки и фургон Green War. Служащие в зеленых халатах грузят в кузов ящики-холодильники под наблюдением Джонатана Прайса, который не обращает на меня ни малейшего внимания.

Я осторожно стягиваю брезент, которым он вчера накрыл кузов моей машины, сажусь за руль, включаю зажигание. Мотор заводится с полуоборота. Машинально жму на кнопку, закрывающую люк, и тот послушно, с легким знакомым шорохом, становится на место.

Я изумленно пялюсь на квадрат тонированного стекла у себя над головой. Каким это чудом гроза смогла повредить одно-единственное звено электрической цепи, и почему вдруг сегодня оно снова функционирует нормально? Здесь есть только два объяснения: либо эта кнопка была намеренно испорчена вчера днем, либо ее успели починить сегодня утром. Кстати, одно не исключает другого.

Я жму на газ и под вой шестнадцати клапанов резко стартую, обдавая грязью соседние машины. Хватит, я сыт по горло этой атмосферой заговора, в котором участвуют люди, стены, мебель — всё, вплоть до детей и электричества. Качу по аллее, подпрыгивая на ухабах, миную замок, даже не взглянув на донжон, где провел ночь. И изо всех сил внушаю себе, что ничего не чувствую, что мне полностью безразличны эти места, и никаких неприкаянных душ здесь сроду не водилось.

На горбатом мостике, некогда разделявшем Англию и Францию, я нагнал старика Пикара в бежевой куртке «сафари»; великан шел, сутулясь, мерной охотничьей поступью к воротам имения. При виде машины он взмахом трости приказал мне остановиться, и я, сам не зная отчего, послушно затормозил. Он оперся локтем на край открытого окна и заглянул внутрь.

— Не хотел вам говорить при других, — сказал он, теребя свою дремучую бороду, — но если у вас будут вопросы, заходите как-нибудь.

— Что за вопросы? — сухо осведомился я.

— Не по поводу налогов или эзотерики. Я всего лишь служитель науки, друг мой, а это значит, что мне дано только углубить ваше любопытство, но отнюдь не удовлетворить его. Однако если вас интересует, каким образом человек становится медиумом, то знайте, что эта проблема изучается в лабораторных условиях, а не за столом, над тарелками с жарким, в компании психов, которые приспосабливают потусторонний мир под себя любимых. Ясно?

Я не очень-то понимал, какое отношение это имеет ко мне, но кивнул, лишь бы поскорей отделаться и доехать до дома.

— Моя супруга обитает в замке, поближе к душам усопших, а я живу в сторожке, вон там, — добавил он, указав на древнюю каменную развалюху, наполовину скрытую автокраном рабочих-пильщиков. — По всем правилам, с учетом направления господствующих ветров и корневой системы этой липы, ей полагалось рухнуть на мою крышу, а не на ворота.

— Значит, вас духи охраняют, — буркнул я, мечтая положить конец нашей беседе.

— Нет, скорее, они хотели задержать здесь вас. Они — или их земные посредники.

— То есть?..

Старик испустил шумный вздох, огляделся вокруг, потом открыл дверцу машины и, плюхнувшись рядом со мной на сиденье, убавил звук радио.

— В 1973 году в университете Торонто исследователи-рационалисты провели интереснейший эксперимент. Они придумали некоего мертвеца. Дали ему имя — Филипп. Затем сообща наметили основные линии его жизни — карьеру, хобби, женитьбу, болезни и прочее. После этого они связались с медиумами и сообщили им только его имя, дату рождения и дату кончины. Так вот, дорогой мой, восемь медиумов из десяти откуда-то вытащили все остальное — всю жизнь этого никогда не существовавшего человека. Но ни один из них даже не заподозрил, что этот псевдо-Филипп был чистейшей фикцией. Отсюда мораль: работа нашей фантазии способна создавать воображаемые формы такой же консистенции — а иногда и различимости, — как те, что живут в нашей памяти.

Я пристально смотрел на него, пытаясь разгадать, что скрывается за его взглядом, который то пронизывал, то избегал меня. Потом спросил:

— Скажите, к чему вы клоните?

— Да вы и сами прекрасно понимаете. Чем больше вы будете думать про Изабо, тем реальнее она будет становиться для вас. В этом и есть цель игры.

Он вышел из машины и нагнулся, чтобы закрыть дверцу.

— В те минуты, когда вам захочется оторваться от действительности, не забывайте об одном, друг мой, — о могуществе мысли. Это она отыщет для вас Изабо там, где находится эта дама, — путем интуиции, логики или телепатии, — чтобы вы смогли успокоить себя, обмануть или убедить… Опасное это занятие, очень опасное, но чертовски захватывающее. Ладно, езжайте, счастливого пути!

Я тронулся с места. Фигура старика, маячившая в зеркале заднего вида, постепенно уменьшалась и, наконец, исчезла за поворотом аллеи. Все сказанное им должно было бы рассеять мое подозрение в существовании заговора, — так почему же у меня возникло чувство, что он тоже пытался мной манипулировать, заманить на ту же скользкую дорожку?

Проехав еще несколько сот метров, я затормозил перед останками липы, которые убирали рабочие; они уже полностью расчистили участок вокруг ворот, погрузили в кузов автокрана ствол и мощные нижние сучья, распиленные на крупные чурбаки, а более тонкие ветки ссыпали в стальную воронку измельчителя, превратив в опилки. Теперь на месте дерева торчал лишь могучий пень полуметровой высоты, со свежим срезом.

На самой его середине стояла Ядна Пикар в черной муслиновой тунике. Сложив ладони у лба, под красным кружочком над бровями, она молилась — без сомнения, в память о старой липе, чье место сейчас занимала. Она обернулась в мою сторону, и ее скорбный взгляд побудил меня выйти из машины. Сам я тоже ощущаю тесную, родственную связь с деревьями, — это чувство жило во мне с самого детства, когда я, лишенный человеческого тепла, обнимал их стволы, точно людей. Кадры телехроники, посвященные уничтожению лесов, причиняют мне не меньше душевной боли, чем сцены военных действий. Под ногами у меня захрустели хлипкие веточки, усыпавшие уже никому не нужные корни.

— Красивая была липа, — сказал я тоном печального сострадания.

— Она и сейчас красива, — ответила старая дама, устремив взор в пустоту.

С грациозной неспешностью она взяла мою руку, приподняла ее, словно приглашая на менуэт, и помогла мне встать рядом на пень рядом с собой.

— Поблагодарите ее. Она была принесена в жертву ради вас.

Нелепое подозрение, что эти чокнутые могли спилить вековую липу с единственной целью — удержать меня до вечера, тут же рассеялось; я вдруг ощутил какую-то легкую и, в то же время, мощную энергию, исходившую из самой сердцевины дерева: казалось, его сок проникает через мои стопы, поднимается вверх и струится вдоль позвоночника, по всему телу.

— И то же самое с вашим коллегой. Он должен был заболеть, чтобы вы вернулись в замок один. Вам даже трудно представить, какие благотворные силы собрались вокруг вас. Ведь то, о чем вас просят, так важно… Вот почему было необходимо изолировать вас — и это еще не конец.

Уж не знаю, что ей ударило в голову — разделка дерева или что-нибудь еще, но я предпочел оставить ее бред без ответа. Надо будет все-таки проведать в больнице Рафаэля Мартинеса; я, конечно, ни с какой стороны не виноват в его несчастье, но вынужден признать, что его предостережения против оккультизма со вчерашнего вечера приняли совсем иную окраску.

— Помните, вы уезжаете не один, — шепчет маврикийка. — Изабо с вами.

Я высвобождаю свою руку из ее костлявых пальцев, спускаюсь с пня и говорю, что мне пора — меня ждут дома. Но она удерживает меня за рукав.

— Никогда не забывайте, как больно невидимым от нашего ослепления. И как тяжко довлеет над ними наше молчание. Отвечайте Изабо, даже если усомнитесь в том, что она говорит с вами. Вы увидите, как легко вам станет от флюидов благодарности, которые она пошлет вам. Обещайте мне это!

— Ну, конечно, нет проблем, — говорю я, не чая вырваться.

— Вы ошибаетесь, — продолжает она со своей всегдашней улыбкой, но серьезным тоном, — все-таки одна небольшая проблема существует.

— Какая же?

Она делает паузу, глубоко вздыхает и произносит с искренним огорчением:

— Изабо не знает, что вы умерли.

Не успеваю я осмыслить эту фразу, как она добавляет, снова устремив взгляд в неведомую пустоту:

— И она не знает, что вы — другой.

 

9

Первые километры дороги были сплошным удовольствием. Душа пела от сознания, что я вырвался из этого сумасшедшего дома и скоро вернусь домой, в нормальный мир с хмурыми булочницами, истеричными постовыми и штрафами за не пристегнутый ремень безопасности, пешеходами, проклинающими вас на «зебре» даже тогда, когда вы их пропускаете. Словом, жизнь как жизнь… Если бы я знал, какая катастрофа ждет меня впереди!..

Я паркуюсь перед нашим домиком, беру с «пассажирского» сиденья пакет с круассанами, подхожу к двери. Она заперта на ключ. Вокруг ни души. Я достаю из кармана свои ключи. Странное дело — сейчас девять утра, а Коринна не работает по пятницам в утреннее время.

Отпираю дверь, выключаю «охрану» и… застываю на месте. В прихожей прямо передо мной лежат мои вещи — компьютер, гладильная доска, паровой утюг, картина, три чемодана, четыре одежных чехла и шесть картонных коробок со старинными первоизданиями, словом, все, с чем я год назад приехал в Шатору. Как ни удивительно, но первая мысль, посетившая меня при виде этой кучки имущества, касается не столько поступка Коринны, сколько вывода из него: до чего же мало места занимает целая жизнь!

Я распечатываю конверт, лежащий на картине «Небесная фантазия» Лидианы Ланж (акриловые краски по холсту) — на ней изображен распятый Христос в эйфории, без всяких ран и тернового венца — сама художница и ее налоговый инспектор сидят за столом в тени его креста, посреди пустыни, кишащей змеями.

Жан-Люк,

Коринна.

Если ты решил меня бросить, лучше сделай это сразу. Я прекрасно понимаю, что тебе сейчас трудно со мной и поэтому захотелось чего-то на стороне, но я очень сильно люблю тебя, и у меня больше не хватит сил перенести еще один жизненный крах из-за мужчины. Так вот: если ты считаешь, что можешь ночевать неизвестно где, даже не потрудившись позвонить мне и придумать какую-нибудь ложь во спасение, если тебе наплевать на то, что я не спала целую ночь, представляя тебя то в постели шлюхи, то в агонии среди обломков машины под обрывом, ты глубоко заблуждаешься, — этого я не потерплю! Я обзвонила все окрестные больницы, поставила на ноги полицию, чтобы мне сообщали даже о самых мелких несчастных случаях, и чем все кончилось? Единственное, что тебе пришло в голову написать мне сегодня утром, это твое жизнерадостное «Еду!», — как ни в чем не бывало! Что же это такое — легкомыслие беззаботного гуляки, садизм в чистом виде или хамское пренебрежение?

Ты можешь оставить свои оправдания при себе; я виню тебя только за эту бессонную ночь, за мои страхи и твое наплевательское отношение ко мне. И прошу только об одном: если ты намерен меня бросить, не тяни с этим, действуй, как хирург — быстро и решительно. Не ищи встречи со мной, я хочу поставить точку сама, без тебя. Меня не будет целый день, Жюльен в школе до шести вечера, таким образом, в твоем распоряжении достаточно времени, чтобы забрать свои вещи.

Но если ты их оставишь, если я после работы найду их на том же месте, значит, всему случившемуся есть другое объяснение, а не то, что я высказала в этом письме. В этом случае, я согласна встретиться сегодня вечером. Но только умоляю, будь честен со мной! Не оскверняй ложью мое согласие отпустить тебя на свободу, чтобы ты мог вычеркнуть меня и Жюльена из своей жизни. Если вы с ним захотите видеться в мое отсутствие, — я, конечно, не буду вам мешать. И не беспокойся насчет своей половины квартплаты: я кому-нибудь сдам верхний этаж.

Вот и все. Прислушайся к голосу сердца и живи своей жизнью. Я не отрекаюсь от слов, сказанных мной позавчера: я готова делить тебя с другой женщиной, которая даст тебе то, в чем я тебе сейчас отказываю, но прошу сказать об этом откровенно. Слишком уж я настрадалась до встречи с тобой от всяких лживых умолчаний.

Надеюсь, ты правильно поймешь мои чувства и отнесешься к ним с уважением, либо найдешь убедительные доводы, которые опровергнут мои догадки. Я была искренней, когда писала это письмо, и надеюсь, что ты ответишь мне тем же. Заранее благодарю,

Я уронил руку, в которой зажал скомканное письмо, и яростно пнул свои чемоданы. Да что же это такое, просто с ума сойти можно! Бросившись в кухню, я схватил блокнот, в котором мы по очереди записывали, что нужно купить, вырвал из него листок и начал судорожно писать ответ. Во-первых, ее обвинение просто нелепо: вчера вечером я послал ей эсэмеску и дважды звонил, — не может быть, чтобы она ничего не получила! Я, конечно, ничуть не сомневаюсь в ее искренности, потрясен ее письмом, убит тем горем, которое доставило ей это недоразумение, люблю ее по-прежнему и заверяю, что в наших отношениях ничего не изменилось, а потому прошу встретиться со мной в Long Way, где буду ждать, начиная с семи вечера. Там я расскажу ей обо всем, что со мной стряслось — о грозе, о липе, о телефонных помехах и незадачах с проверкой дел этих психов из Green War. В качестве вещественного доказательства — впрочем, довольно смехотворного, — я приложил к своей записке счет за пребывание в замке и, в завершение этого «крика души», добавил, что отлучение от ее ласк сводит меня с ума, это чистая правда, но я могу поклясться чем угодно, что в моей жизни нет никакой другой женщины.

Вернувшись в переднюю, я положил свой ответ на ту же, снятую со стены картину, где нашел ее письмо. У меня даже не хватило мужества побриться и переодеться; я вышел и запер за собой дверь, с необъяснимым, но искренним ощущением, что последняя фраза моего послания лжива, опасно лжива, что это начало какого-то предательства.

В саду я бросил наземь свой ранец и обнял своего единственного приятеля — многовековой голубой кедр, из-за которого и уговорил Коринну снять именно этот домик. Потрясающее дерево, настоящий великан с таким огромным дуплом, что в нем можно стоять во весь рост. Он излучает силу, заражающую меня каждое утро энергией, которую я потом растрачиваю попусту. И которая убывает еще быстрей, когда моя рука касается его «приемыша» — тоненького сухого ясеня, росшего вплотную к кедру, чья кора со временем обволокла и задушила его.

Я бы хотел, чтобы гренанская липа вечно стояла на своем месте. И чтобы прошлой ночи никогда не было. У меня еще много времени до семи вечера, чтобы вытравить из души завладевшее мной смятение, выбросить из головы эту историю с Изабо и убедить себя с помощью веских доказательств, что все это чистый бред, дурацкие фантазии — или попросту заговор.

* * *

Начал я с того, что остановил машину возле бакалейной лавки на улице Мюссе, купил луковицу и спрятал ее в правый карман. Пускай это смешно, но если Рафаэль Мартинес прав, плевать мне на все! Я не собираюсь терять Коринну ради виртуального траханья с шестисотлетней любовницей. А в обеденный перерыв съезжу к своему напарнику в больницу, покаюсь перед ним в неверии, признаю справедливость его доводов, — недаром же он проработал в Берри целых десять лет! — соглашусь с тем, что колдовские чары властны даже над налоговыми инспекторами, расскажу о вчерашней ночи, выслушаю его советы. И если он подтвердит, что затейники из Гренана действительно запудрили мне мозги, то плохо же им придется: я напишу их имена на бумажках, скатаю бумажки в трубочки и заморожу в лотке для льда. Экзорцизм on the rocks!

Вот в таком-то расположении духа я и прибыл десять минут спустя на стоянку налогового управления. Пока я приглаживал волосы, глядя на свое отражение в лобовом стекле, через три площадки от меня запарковался темно-синий «Ситроен С6», прикрыв собой каллиграфическую надпись на асфальте:

Заместитель управляющего государственными финансами департамента Эндр.

Я встал у белой ограничительной линии площадки, дожидаясь, когда мой начальник откроет дверцу и распрямит свой длинное холеное тело в безупречном костюме. Заметив меня, он помрачнел, поправил галстук и с непонятным смущением пожал мне руку. Я извинился за свой расхристанный вид, намекнув на деликатные обстоятельства. В ответ он участливо кивнул и выразил мне свое сочувствие. Я отреагировал на это как последний дурак: оглянулся, словно у меня за спиной стояла Изабо, словно господин Кандуйо мог увидеть воочию привидение, с которым я провел ночь любви.

— Да… это был ценный работник, — вздохнул он.

И только миг спустя я с ужасом понял, кого он имел в виду.

— Но, с другой стороны… заразить нас вирусом с порносайта!..

Он развел руками и сокрушенно хлопнул себя по ляжкам. Вот и вся надгробная речь. Стиснув луковицу у себя в кармане, я спросил, что произошло.

— Остановка сердца — вчера, во время операции… Разве вы ничего не знали?

Я в шоке. Захожу в здание и звоню вдове Рафаэля. Стоя в кабинете, который мы с ним делили больше года, я гляжу на его пустой стул, на идеально ровные стопки документов, пачки жвачек и календарь, в котором он вычеркивал дни с тех пор, как бросил курить. В трубке раздаются рыдания Жозианы… или Кристианы, забыл, как ее зовут. Сквозь слезы она что-то кричит о страховке, раздельном владении имуществом, получении вклада наличными. Я говорю, что потрясен его кончиной не меньше ее, что он так заботливо относился ко мне с первого же дня моей работы в управлении. Пытаюсь припомнить еще какое-нибудь положительное качество, но она бросает трубку, истерически выкрикнув напоследок, что все мужики одинаковы.

Я подхожу на минутку к окну: стоянка уже заполнена, ни одного пустого места. Кроме одного — с номером, который, конечно же, сменят сразу после летних отпусков. Бедняга Рафаэль! Уж он-то никому не привидится в сладких эротических снах. Несмотря на экстаз, пережитый прошлой ночью, я продолжаю думать, что с физической смертью для человека все кончается, и он живет дальше только в сердцах своих близких; впрочем, это не отменяет веры в рай или ад для тех, кто пока еще жив. А память, которую оставляют по себе люди типа Рафаэля, будет отравлять душу его жены лишь горькой, но, увы, оправданной злобой: он не думал о будущем, не накопил сбережений, утаивал для своих шлюх часть домашнего бюджета, а теперь вообще оставил ее одну с тремя ребятишками на руках. Зато меня с Артуром, единственным умершим существом, дорогим моему сердцу, связывала такая искренняя любовь, что впору действительно поверить в рай: вот уже двадцать лет я вспоминаю годы нашей дружбы с ностальгической нежностью и черпаю в них поддержку и утешение — даром, что он был всего-навсего уличным котом.

Что уж говорить об этой Изабо, чьи молодость, страсть и трагический удел оставили во мне, по милости сомнительной ясновидицы и обрывков эротического сна, такой глубокий след, что я даже уверовал в реальность нашей встречи.

Я закрываю окно. Единственная разумная вещь, которую я могу сделать в память о моем коллеге, это просмотреть его записи и как можно лучше оформить отчет по последней проверке, проведенной вместе с ним.

Уткнувшись в бухгалтерские бумаги Green War, я анализирую пометки и оценки Рафаэля и чем дальше, тем больше проникаюсь его суеверными подозрениями, пробую поставить себя на его место и понять, как бы он взглянул на случившееся. Знай Рафаэль о последних событиях, он бы не преминул обвинить торговцев хищными букашками в том, что это они наслали на него сердечный приступ вчера утром, желая, чтобы я вернулся в замок один, — ведь им нужно было угостить мной свое привидение. Уж он-то мигом распознал бы их козни при виде рухнувшей липы, которую хозяева принесли в жертву, лишь бы удержать меня при себе. А может быть, докопался бы и до того, что если призрачная дама способна вызвать оргазм у живого мужчины, ей ничего не стоит накликать смерть на кого-то другого.

Стоп, это уже бред! Беру чистый лист, нацеливаю перо в верхний его угол и начинаю мысленно собирать воедино свои выводы, прикидывая, в каком порядке их лучше расположить и ожидая, когда на меня снизойдет вдохновение.

О, мой Гийом, мой возлюбленный, я счастливейшая из женщин…

Я роняю ручку и испуганно отодвигаюсь подальше вместе со стулом. Моя рука начала писать совершенно непроизвольно, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы расшифровать нацарапанные слова и уразуметь, что они не имеют ничего общего с деловыми соображениями, которые я намеревался изложить на бумаге.

Разорвав листок, я беру другой и сосредоточенно вывожу на нем аккуратными буквами:

Уведомление о штрафных санкциях

На основании статей №№ 35, 36, 37 и 38 Сводного налогового кодекса я счастливейшая из женщин благодаря тебе, но я ничуть не виновата в смерти сборщика податей…

Я вскочил с места, ошеломленный. Мне пришлось сделать усилие, чтобы отбросить перо, которое с бешеной скоростью водило моей рукой по бумаге. Просто кошмар — это уже не ощущение внешней силы, подчинившей себе мои пальцы, а шизофрения в чистом виде, когда сознание дает сбой и спасается бегством в параллельный мир. Я чувствую, что во мне идет не столько взаимодействие с посторонним влиянием, сколько внутренняя, подспудная работа, которая мешает сосредоточиться и выявляет мою истинную проблему. Сборщик податей… Подати и соляной налог — слова из дореволюционного режима, так почему же о моем коллеге говорят на средневековом языке, уж не с целью ли внушить мне, что Изабо смотрит на него моими глазами? Если мое подсознание ведет подкоп под мой разум, выражаясь картезианскими аргументами, то мне нужно срочно бежать к психиатру.

Но для начала необходимо покончить со всеми неясностями, доказав себе, черным по белому, что сведения, полученные мной прошлой ночью, обыкновенная выдумка.

Я беру свой ранец и, выбежав в коридор, чуть не сбиваю с ног господина Кандуйо, который выражает свое сочувствие Бергу и Ванье из 1-й бригады. Увидев его испуганное лицо, я рассыпаюсь в извинениях и считаю своим долгом объяснить, что спешу проверить кое-какие подробности в досье Green War.

— Берегите себя, Тальбо! — с отеческой заботой советует мне заместитель управляющего. — Помните о своем коллеге!

Садясь в машину, я вдруг обнаруживаю пропажу луковицы. С минуту колеблюсь, раздумывая, не купить ли другую, но потом говорю себе, что суеверие — это ловушка, что талисман только усугубляет воздействие того, от чего призван охранять. Я уж как-нибудь избавлюсь от этого морока усилием разума, а не слепой верой в псевдо-волшебные свойства какой-то луковицы.

 

10

В справочном зале Архивов департамента Эндр стоит смешанный запах свежего бетона, антимоли и грибковой плесени. Тишину нарушают лишь сдержанные покашливания. Сев между дряхлым эрудитом, дремлющим над старинным фолиантом, и юной девицей, которая делает выписки из кадастра, я погружаюсь в чтение описи древних документов, увенчанной заголовком «Фонд семьи де Гренан». Пропускаю ранние века, машинально замедляю чтение, добравшись до начала XV века, и внезапно останавливаюсь на номере 49 J 1/13/9:

Свидетельствуем о заключении брачного контракта между Жаком Куртеленом Торси, бароном де Гренан и Изабо Анной де Гренан, имевшем место в пятницу после Рождества 1428 года в Шатийон-сюр-Эндр, а также о составлении завещаний обеими сторонами.

Подписано: Ж. Сонью, заверено аббатом Ю. Мерлемом.

Я холодею. Пятница после Рождества 1428 года! Слово в слово то, что сказано в послании, собственноручно записанным мною прошлой ночью! Открываю и тут же снова закрываю ранец, боясь переносить эти строки в свой блокнот: не дай бог, они укрепят силу раздвоенной сущности, пустившей корни у меня в голове!

С бьющимся сердцем я подхожу к хранительнице и прошу показать мне оригинал этого документа. Заполняю бланк в трех экземплярах и одновременно выражаю удивление тем фактом, что в фонде Гренана отсутствуют другие письменные свидетельства событий ранее 1492 года.

— Пожар! — лаконично сообщает она.

И отдает мой запрос архивисту в халате, который направляется в хранилище. Сама же продолжает увлеченно читать журнал «Музеи Франции» и явно не расположена беседовать со мной. Я возвращаюсь к своему столу.

Через несколько минут архивист приносит мне обрывок заплесневелого пергамента в рамке под стеклом; он истерт на сгибах, а чернила разъедены временем и сыростью. Я подношу его вплотную к глазам, но мне удается разобрать лишь часть фразы:

…пруда, дабы служить мессу каждую неделю, в день его кончины, LX старых экю аббату Юрсену Мерлему.

От шока у меня темнеет в глазах. Я заставляю себя поднять голову и несколько секунд рассматриваю лепной потолок перед тем, как убедиться, что я правильно расшифровал бледные строчки. Нет, я не ошибся: там действительно написано «Юрсен Мерлем». Каким же чудом мое подсознание смогло угадать не только дату свадьбы Изабо, но и имя ее исповедника, да еще такое редкое?! Я ведь прекрасно помню, что никто не называл при мне ни то, ни другое! Разве что один из акционеров замка пробрался в мою комнату, пока я спал, и нашептал мне все это на ухо, чтобы создать иллюзию реальной встречи с Изабо и моей жизни в ее время?

Стиснув голову руками, я медленно массирую виски и, в конце концов, эта сюрреалистская догадка становится единственным рациональным объяснением последних событий. Либо кто-то вздумал меня заморочить, либо во мне проснулась память о прошлом существовании, либо в меня переселилась душа умершей женщины.

Есть ли у меня выбор?

* * *

Выхожу из архива и еду в центр города, то и дело застревая в пробках. Я решил вернуться к истокам заговора. Иными словами, к первому человеку, который произнес имя Изабо де Гренан.

Когда я подъезжаю к зданию почтамта, Мари-Пьер как раз грузит корзины с рассортированной корреспонденцией в свой желтый фургон. С минуту я наблюдаю за ней из машины, оставаясь незамеченным, — это даст мне лишнее преимущество. Но она тут же что-то учуяла: внезапно бросает работу, вертит головой во все стороны, как охотничья собака, и, заметив меня, приветствует веселым «ку-ку!».

Крякнув с досады, я выбираюсь из машины и иду к ней, старательно изображая спокойствие. Она встречает меня фамильярным тычком в грудь и игривым возгласом:

— Ого! Я вижу, вы сегодня ночью не скучали!

Я испуганно оглядываюсь. На мое счастье, сегодня базарный день, и окружающие слишком нагружены покупками и слишком спешат, чтобы интересоваться чужими делами. Я колко спрашиваю:

— Что вы имеете в виду?

— Да вашу встречу с возлюбленной! Она меня разбудила в четыре утра и подробно описала, что вы с ней проделывали. Там, в астрале, все прямо ходуном ходило! Уж поверьте мне, вы с ней два сапога пара!

Я с трудом перевожу дыхание и вынуждаю себя настроиться на ее волну, чтобы войти к ней в доверие.

— Это было автоматическое письмо?

— Ну, уж нет, я ее слышала, как вас сейчас. Вы ведь заставили ее кричать от наслаждения, вот и вернули ей голос.

Она ставит в фургон последнюю корзину и поднимает откидной борт, потом треплет меня по плечу.

— Ладно, это я пошутила. А, впрочем… вы и вправду любовник хоть куда. Знаете, у нас, девушек, секретов друг от дружки нет… Угостите меня кофейком?

У стойки «Почтового кафе» она описывает мне во всех подробностях ночь любви, которую я провел с Изабо. Весь ужас в том, что каждая сцена, каждое объятие, каждое слово ложатся точно на свои места, как части мозаики, и, по мере ее рассказа, воспоминание о моем сне становится все более полным и отчетливым.

— Знаете, самое потешное, что сама она тоненькая, как былинка, и грациозная такая, зато «р» у нее раскатистое, словно звериный рык. В те времена это было модно. «Ох, до чего прриятно было терребить его торрчок!» Мы были на волосок от катастрофы. Хотите узнать, чего вы избежали?

Я отвечаю неопределенной гримасой.

— Она мне сказала: «Я хочу, чтобы Гийом уверрился, что это я. Чтобы он прризнал меня по звуку голоса: одолжи мне на врремя свой голос!» А я ей отвечаю: курочка моя, может, не надо? Я уж не стала говорить, что от одного этого вы можете навсегда лишиться мужской силы, — пожалела ее. Это ведь такая хрупкая, хоть и пылкая, душа, она себя не помнит от счастья, что возлюбленный пришел ее освободить. Но все же вам обоим лучше вести себя поаккуратнее.

И она придвинулась ко мне вместе с табуретом, который жалобно скрипнул под ее тушей.

— Я уж ей и так и сяк внушала, что трахаться с вами, конечно, сладко, но не стоит увлекаться, ведь вы с ней существуете в разных вибрационных сферах, а это может вызвать такие пертурбации, что не дай бог! Не забывайте: она знает, что мертва, но не понимает, с каких пор; и для нее вы — все тот же, прежний Гийом, какого она знала, и вы по-прежнему живы. В общем, я ей сказала, что вам обоим лучше убавить жару, и знаете, что она мне ответила?

Я взбалтываю ложечкой свой жидкий, полупрозрачный кофе. Страшно не то, что почтальонша трубит на весь бар о моих интимных делах, а то, что я принимаю эти откровения как должное. Словно я в них верю. Словно я и раньше знал все, что она тут наговорила.

— Ну вот, значит, она мне и ответила: «А что тут дуррного? Это же великая ррадость — испить чашу стыда!» Так и сказала, слово в слово!

Я судорожно сжимаюсь. «Испить чашу стыда». Эти слова неожиданно вспыхивают в моей памяти: пропетые звонким, шаловливым женским голоском в момент моего пробуждения, они вызвали во мне чувственный отзвук. Правда, в них не было ни одного «рр».

Пытаясь сохранить остатки хладнокровия, я пристально смотрю в затуманенные очи Мари-Пьер: нужно заставить себя проявить интерес к этой толстухе-беррийке, благоухающей геранью и аммиаком, проникнуться ее мыслями, ее доводами, узнать, чем она живет.

— Скажите-ка, вот эти способности медиума, все эти послания и видения… давно это у вас?

— С самого рождения. В нашей семье уже пять поколений ясновидящих. Слава богу, у меня никогда не будет детей.

Я с машинальной вежливостью спрашиваю, почему она этому рада.

— Ох, и зачем нам такой подарочек?! — вздыхает она. — Все мои родные наделены этим. Добро бы мы слышали только мертвых, — так нет же, нам дано читать и мысли живых. А что у них творится в голове — лучше и не знать!

Желая окончательно войти к ней в доверие, я спрашиваю светским тоном, словно мы беседуем о летнем отдыхе:

— А кем вы сами были в предыдущей жизни?

— Насчет себя я ничего не знаю, — отрезает она. — Не знаю, и знать не хочу.

Чувствуя, как она занервничала, я успокаивающим жестом поднимаю руку и сворачиваю разговор на других:

— А ваши друзья в замке — вы считаете, что они обладают таким же даром, как вы?

Почтальонша снимает очки и протирает их замшевой тряпицей.

— Они замечательные люди! Приняли меня как родную, когда со мной стряслась беда.

— Какая беда?

— Неважно. И вообще, мне пора начинать объезд.

Нацепив очки, она начинает бочком сползать с высокого табурета, но я ее удерживаю:

— Так что теперь будет с Изабо?

Почтальонша глядит на часы и с тяжким вздохом заказывает себе вторую чашку кофе.

— Решайте сами, месье Тальбо. Улаживайте свои дела с Гийомом. С кем же еще и обсуждать это, как не с ним.

Я возмущенно вскидываюсь:

— Что вы несете? Если я был Гийомом в прошлой жизни, как я теперь могу отделить себя от него?! Это же абсурд!

Мари-Пьер выуживает рогалик из корзинки на стойке бара.

— В вашем понимании — да, абсурд. Но спросите у Ядны: реинкарнация — дело сложное. Нельзя просто уничтожить одно, заменив другим, — здесь это не проходит. Каждое человеческое существо подобно оркестру. Он состоит из множества музыкантов, явившихся из самых различных сфер, но играющих по одной партитуре, вот почему мы слышим единую мелодию. И вот является из Средневековья такой Гийом — предположим, что он вторая скрипка в оркестре под управлением Жан-Люка Тальбо, — и внезапно начинает исполнять импровизированную сольную партию, как вчера ночью. Ту самую партию, на которую его вдохновило воспоминание о предыдущих концертах. И вы, дирижер этого оркестра, услышали его и стали к нему прислушиваться, впервые в жизни.

Я пытаюсь собрать в кучку свои мысли, убеждения и возражения, но все они рассыпаются в прах перед непреложными, полученными мной доказательствами. Я гляжу на почтальоншу, которая макает в чашку кончик своего круассана, и, поколебавшись, решаю проверить, как она отреагирует на мое сообщение:

— Изабо мне написала. Прошлой ночью и сегодня утром.

Мари-Пьер вскидывается так резко, что брызги от ее кофе разлетаются во все стороны.

— Потрясающе! Значит, вам теперь не понадобится посредник. Какое счастье, теперь я смогу доверить ее вам! И что же она написала — не иначе, как любовное послание?

Я отвечаю, не спуская с нее глаз:

— Мало того, она сообщила два точных факта, которые я успел проверить в местном архиве. Они подтвердились.

Почтальоншу это ничуть не удивляет. Она с сосредоточенным видом сует в рот круассан и долго мусолит его перед тем, как откусить. Я продолжаю, все так же размеренно и четко:

— Вам известно, что вы рискуете получить от трех по пяти лет тюрьмы?

— Чарли, плесни-ка мне рому! — командует она и шепчет мне, хитро подмигнув, — ну вот, теперь и вы тоже медиум.

— Я имел в виду не действия в состоянии опьянения, а совсем другое: манипулирование людьми с помощью гипноза или любой другой формы внушения на расстоянии. Правосудие ведь карает не одни только секты. Объясните это своим друзьям из замка.

Почтальонша таращится на меня сквозь толстенные очки, перестает жевать, глотает и разражается смехом.

— Вот умора! — восклицает она, хлопнув меня по плечу. — Вы, стало быть, считаете, что мы вас накачивали вином, кормили жарким или гипнотизировали маятником, чтобы запудрить мозги? Что мои послания — фальшивки, а видения — фикция? Считаете, что Изабо не существует, и вы никогда не были Гийомом, а просто мы все это сочинили и тем самым распалили ваше воображение и вашу похоть, чтобы позабавиться или избежать налоговых штрафов? Ну, вы и фантазер, ничего не скажешь!

Я не возражаю. В глубине души я признаю, что в подобном освещении моя гипотеза и впрямь звучит донельзя нелепо. Стоило ли прибегать к столь сложным ухищрениям ради такой мелкой цели? Да мою жалобу никто не примет всерьез. Поэтому самое разумное — приберечь до времени свои угрозы, а пока хладнокровно анализировать загадочные явления, выпадающие на мою долю.

— Ладно, будем считать, что я ничего не говорил.

— Нет, это и вправду смеху подобно! Представляю, как они там, в замке, будут потешаться. Но, может, вы хотите, чтобы это осталось между нами?

— Я был бы вам очень благодарен.

— Не за что. Вполне естественно, что вы туго осваиваетесь, ведь на вас такое свалилось!..

— Мари-Пьер, а что конкретно на меня свалилось прошлой ночью?

Почтальонша хватает второй круассан, залпом выпивает свой ром и велит бармену налить третью чашку кофе.

— В представлениях Изабо, вы исчезли в XV веке. И вот что она сделала — конкретно, как вы сказали: восстановила в астрале этот век, атмосферу ваших любовных свиданий и тело Гийома — но уже исходя из современных реалий; надеюсь, вам понятно, что я имею в виду. Ваши вчерашние объятия были в высшей степени реальными. Когда Изабо воссоздавала вас из прошлого, вы сами служили источником ее вдохновения.

Искренность, написанная в ее взгляде, не оставляет места никаким сомнениям. Я весь сжимаюсь, приказывая себе: только не краснеть, только не выдавать своих чувств! Не стану же я, в самом деле, допытываться, откуда она знает, что моя сперма бесследно испарилась, — наверняка девушки обсудили между собой и это. Единственное, чем я могу хоть как-то себя утешить, состоит в следующем выводе: человек воспринимает иррациональное куда быстрей, если оно затрагивает его лично. И не обязательно даже верить в это, чтобы разобраться в ситуации, и не нужно считать себя сумасшедшим, — просто начинаешь изыскивать средство управлять тем, что превосходит твое понимание. Способность человеческого существа к адаптации поистине безгранична.

Я слышу собственный голос, задавший вопрос:

— А это не рискованно — для меня самого?

Мари-Пьер кладет руку мне на колено и отвечает с веселой прямотой:

— Ну, конечно, рискованно. Это как раз то маленькое препятствие, которое я и пыталась разъяснить Изабо, но боюсь, что для этого еще слишком рано. Нужно дать ей время одуматься. Вообще-то, вам тоже повезло — вы так скоро нашли ее. Не сочтите за похвалу, но и вы теперь уже не такой, как прежде.

Я прошу ее уточнить, о каком таком «маленьком препятствии» идет речь.

— Когда человек покидает свое тело и уходит в астрал — вот я, например, постоянно в него ухожу, — ему не всегда удается вернуться назад. Ну, вот представьте себе, что вы сняли туфли и походили босиком, а потом ваши ноги уже в них не влезают, потому что расправились на свободе, и обувь кажется тесной.

Она разламывает свой круассан и сует мне половинку. Собравшись с духом, я спрашиваю, почти нормальным голосом:

— И что же со мной будет в таком случае? Я умру?

— Да. Или впадете в кому. Но такое случается довольно редко. Взять хоть тот же пример: через пару минут ноги остывают, чуть сжимаются, и все приходит в норму. Посмотрите на меня!

И она гордо возлагает руку на свой жирный бюст, обтянутый форменной почтовой тужуркой.

— Я уже десять лет выхожу из себя каждую ночь, и ничего — жива, как видите, и сижу тут.

— А что вы называете «уйти в астрал», объясните поточнее!

— Это значит сменить вибрационную сферу. Перейти в то измерение, где обитают неприкаянные души, эгрегоры, мыслеформы…

— Мыслеформы?

— Ну, вообразите, будто вы желаете кому-то навредить и даете волю своим фантазиям, видениям, снам, придумываете какой-нибудь персонаж… При этом всякий раз происходит как бы выброс СО2, который распространяется в атмосфере. Загрязнение не обязательно имеет место, — это смотря на кого попадешь. Есть нижний астрал, населенный всякой швалью, теми, кто лишился тела, но не желает терять связь с материальным миром; или теми, кто отвечает гадостями на вопросы во время спиритических сеансов. А есть верхний астрал, где существа высшего порядка трудятся над созданием идеальной гармонии между нашими мирами. Вот в него-то вы и угодили прошлой ночью. Со мной тоже такое случалось, правда, всего один-два раза, потому-то я и знаю, что вы перечувствовали. Признайтесь, это ведь совсем непохоже на то, что мы видим здесь, на земле?

— А вы замужем?

Этот вопрос вырвался у меня как-то нечаянно, и я тотчас пожалел о нем, но она, не ответив, переадресовала его мне. Я сказал, что живу с женщиной, которую люблю.

— Н-да, это проблема, — вздыхает она. — Хорошо еще, что малышка пока никого не видит, кроме своего Гийома. Весь остальной мир вокруг вас для нее не существует, она и знать не знает, что на свете есть такой Жан-Люк Тальбо; сама-то она пребывает в своем Средневековье. Но долго так продолжаться не может.

— Что это значит?

Мари-Пьер больно тычет пальцем мне в грудь.

— Это значит, что теперь она навсегда прилепилась к вам, старина. Вы освободили ее из башни, откликнулись на ее зов и переспали с ней, как прежде: отныне ее дух будет вертеться вокруг вас, как сучка, сорвавшаяся с поводка.

От испуга я разжимаю руку (половинка круассана шлепается на пол) и спрашиваю сиплым шепотом:

— Это еще что за мерзость?

— Можете говорить нормально. В данный момент, на время беседы, я взяла вас под свою защиту, и мы находимся в звуковой изоляции, но чем скорей Изабо настроится на вибрации Гийома, тем легче ей будет услышать оркестр, в котором он играет. И сам оркестр, и его почитателей… Хочу вас предупредить: она ревнива, и в ревности страшна как легион ведьм. Так что, если дорожите своей Коринной, подготовьте ее.

Я принимаю этот новый удар с хладнокровием, поразившим меня самого. И только через пару минут до меня доходит, что я ни разу не произнес в присутствии почтальонши имя своей подруги. Непонятно, где она его разузнала — то ли в своих астралах, то ли при доставке почты к нам домой, но сейчас главное не в источнике информации, а в ее последствиях. И я спрашиваю, силясь говорить спокойно:

— Подготовить — к чему?

— К жизни втроем. Изабо вас больше не отпустит, ведь вы уже сказали ей «да». У вас был выбор, и вы его сделали, теперь вините во всем самого себя.

Я вцепляюсь ей в руку.

— Скажите правду! Коринне грозит опасность?

— Пока не знаю, рано судить. Однако советую вам скорее посвятить в это дело вашу подругу, чтобы ее собственные покровители упрочили ее защиту. Поймите наконец: Изабо вовсе не злая; с тех пор как вы ее освободили, она — воплощение любви и счастья. Но даже самая чистая любовь неизменно влечет за собой те или иные напасти, и тут уж ничего не поделаешь. От них и самая прочная защита не всегда защищает.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что вам, Жан-Люк, лучше последовать моему предписанию: терапия фифти-фифти.

Я недоуменно поднимаю брови.

— Определите раз и навсегда границы ваших отношений. По понятиям Изабо, в любви главенствует мужчина. И пусть она вот уже шестьсот лет как мертва, но это вовсе не означает, что она откажется от устоев и обычаев своего времени. Так вот, если вы не хотите, чтобы она вам докучала с утра до ночи в вашем, настоящем времени, назначайте ей свидания с ночи до утра в ее, прошедшем. А теперь мне пора почту развозить.

Спрыгнув с табурета, она перегибается через стойку, чтобы чмокнуть в щеку хозяина, выходит и зигзагами пробирается между людьми, идущими с рынка. Я догоняю ее на улице.

— Мари-Пьер! Но ведь это вы впарили мне в мозги эту девицу, мне-то она ни с какой стороны не нужна! Я налоговый инспектор, у меня семья, требующая забот, я вполне счастлив и доволен тем, что имею. Ясно вам? Если ваша фантометка действительно угодила в мои объятия, заберите ее обратно, и дело с концом!

Толстуху не смущает мой сердитый взгляд, она тычет пальцем в свою каскетку:

— Видите, что там написано? — «Почта»! Вот я и доставила вам почту из прошлого, а вы ее приняли, теперь и расхлебывайте сами последствия своего выбора.

— Да ничего я не выбирал!

— Ладно, Жан-Люк, мужайтесь! Хватит робеть, вперед!

И она трясет меня за плечи, словно тренер подбадривающий своего питомца-чемпиона.

— Разве то, что с вами случилось, такая уж трагедия? Совсем наоборот: это замечательная история, которая некогда скверно кончилась, а теперь, благодаря вам, приходит в норму. Сами увидите, как здорово это вас облегчит в кармическом плане.

— Не понимаю, о чем вы?

— Не хотелось бы вас огорчать, но карма Гийома — настоящий мешок дерьма, и тому, кто ее получит, не позавидуешь. Вчера вечером, когда я пришла домой, мне удалось к нему подключиться. Ну, скажу я вам, такого бабника свет еще не видывал! И всегда один и тот же сценарий: соблазнить чью-нибудь супругу, дать себя застукать в ее постели и вовремя сбежать. Так что, от вас, может быть, ждут освобождения еще десятки таких Изабо.

— Ну, это уж не мои проблемы, черт подери!

— Как сказать… Подумайте хорошенько, не случалось ли Жан-Люку Тальбо в его нынешней ипостаси предавать или бросать кого-то? Может, в этом-то и вся загвоздка? Ну, пока, удачного вам дня!

 

11

Полчаса, не меньше, я бродил по улицам, куда глаза глядят, с ранцем в руке и с туманом в голове. Ожидая звонка от Коринны и запрещая себе звонить ей. Она этого не хотела, но, вполне возможно, была сбита с толку точно так же, как я, и так же блуждала сейчас по городу, надеясь на мой звонок.

Разговор с почтальоншей ничуть не помог мне овладеть ситуацией, напротив: шизофрения моя усугубилась. Если принять метафору Мари-Пьер насчет дирижера оркестра, то мои музыканты отняли у меня палочку, и теперь некто из вторых скрипок встал на мое место за пультом и начал дирижировать музыкой, написанной его любовницей.

В голове моей уживались беззаботное ликование влюбленной и холодная проницательность соблазнителя, пустившегося в бега, а нынче решившего оправдаться. Изабо и Гийом навязывали мне свою партитуру, наперебой учили играть по ней, ободряли, критиковали, оспаривали, выступали то единым фронтом, то вразброд, заставляя мою истерзанную душу метаться между возбуждением, неприятием, угрызениями совести и леденящим страхом.

В довершение неприятностей, вернувшись на работу, я обнаружил, что в моем еженедельнике записана на сегодняшнее утро деловая встреча, и какая встреча! Контрольная проверка налоговой ситуации психоаналитика, — не самый идеальный вариант, в моем-то состоянии.

Я отправился в кабинет заместителя управляющего государственными финансами.

— Входите, у него никого нет, — многозначительно шепнула мне секретарша, она же профсоюзная деятельница, которая периодически пыталась завлечь меня в свою организацию.

Господин Кандуйо, водрузив ноги на бювар своего стола, слушал классическую музыку, одновременно читая Набокова. Я проинформировал его о том, что еду к Сержу Наказу, ведущему психотерапевту Франс-Блё-Берри, чье досье требует нашего пристального внимания, и попросил дать мне в пару кого-нибудь из сотрудников нашей бригады, вместо Рафаэля Мартинеса. Мой начальник резво вскочил с кресла.

— Он ведь публиковал какие-то книги, верно?

— Да, несколько книг. У меня есть перечень его авторских гонораров.

— «Критика нечистого неразумия», премия Мишеля Фуко за 2003 год, — это его труд?

— Кажется, так.

Его светлые глаза жадно блеснули.

— Я сам поеду с вами! — объявил он и добавил, застегивая пиджак. — Обожаю писателей!

Презрев свой лимузин с личным шофером, он залез в мою Clio — так он чувствовал себя моложе. Пока мы ехали, я излагал ему налоговые проблемы бывшего кумира парижских полуночников. Когда Лаказа сослали в Шатору, налоговый центр Нейи-сюр-Сен переправил нам его досье с красной меткой. Согласно статье № 100-а, Лаказ, как и некоторые другие авторы, имел льготное право платить налоги с гонораров по прошествии пяти лет после их получения, однако решил разрулить эту проблему по-своему, обойдя компенсационную нарезку в четыре пятых.

— Ах, как это все далеко от меня! — меланхолично вздыхает господин главный проверяющий, который, с высоты своей должности, ничего уже не проверяет, разве только работу кондиционера в своем кабинете.

Я перевожу:

— Он подменил средние показатели предшествующих пяти «тучных» лет одним единственным — за последний год, что составило всего третью часть налогооблагаемых сумм.

— Ну, значит, вы его мигом выведете на чистую воду, — сокрушенно говорит мой великодушный начальник.

— Да тут и стараться особо не нужно, этого типа насквозь видно.

Я, конечно, хорохорился, как мог, но в глубине души здорово робел: вдруг этот Лаказ возьмет и разоблачит меня самого, увидит насквозь, вывернет наизнанку, — что ему стоит, с его беспощадной, гипнотической силой убеждения, чье сокрушительное воздействие на слушателей Франс-Блё-Берри я констатировал каждое утро, слушая радио. Уж не знаю, зря я паниковал или нет, но мне казалось, что Серж Лаказ, смертельно уязвленный своим финансовым и социальным падением, моментально поймет, какой хаос царит у меня в голове, и за мои компенсационные четыре пятых отомстит мне тройным диагнозом: шизоневроз, мифомания и мания преследования.

На мое счастье, когда мы прибыли, он уже был в постели: биологические часы и расписание передач вынуждали его жить по ночам, работать на заре и спать с одиннадцати утра до девяти вечера. Так что, к моему великому облегчению и к досаде моего начальника, нас принял его бухгалтер.

Встреча заняла целый час; она проходила в холле с огромными окнами, еще заваленном багажными картонками, как будто опальный парижанин хотел себя убедить, что этот переезд носит чисто временный характер. Бухгалтер признал факт уклонения от налогов, но стал взывать к нашему милосердию, уверяя, что его хозяин искренне заблуждался. В конце концов, я согласился принять от него декларацию с исправленными сведениями о доходах, и сократил на две трети положенный штраф; тем временем, заместитель управляющего со смущенным видом стоял у книжного шкафа, листая труды нашего психолога, изгнанного из высшего света.

Внешне я вел себя вполне непринужденно, но мне было плохо. Я никак не мог сосредоточиться на цифрах, пропускал мимо ушей половину того, что говорил мой собеседник, и мне на все было плевать. Я думал совсем о другом. Проводил внутри себя инвентаризацию. Женщины моей жизни чередой проходили перед моим мысленным взором, между Сциллой и Харибдой оправданий и выводов. Те, кто меня предавал и бросал ради другого мужчины или ради собственного благополучия. Те, кому я сам позволил уйти, смирив свои чувства. И, наконец, та, которую я, может быть, терял в данную минуту.

Жизненные неудачи и горечь потерь смешивались с недобрыми воспоминаниями в каком-то головокружительном вихре, но теперь чувства, которые я обычно испытывал, подводя итоги, обрели совершенно незнакомую окраску. Во мне происходила странная перемена: отстраненность и ясное осознание прошлого рождали новый свет, который пока еще слепил глаза, но который — и это я твердо знал! — поможет мне наконец прозреть все, вплоть до самого себя… Теперешний я, тот, кого знали все окружающие, — не настоящий! Нет, я не был самодовольным эгоистом, трусом, беглецом, беззаботным гулякой! Я переживал адские муки, думая о том зле, которое, сам того не желая, причинял другим, но когда-нибудь они узнают правду, они узнают, почему я не смог спасти Изабо…

— Жан-Люк, вам нехорошо?

Господин Кандуйо поднимает меня с пола. Я лепечу: нет-нет, все в порядке, просто эти складные стулья такие шаткие… надеюсь, я ничего не сломал? Бухгалтер успокаивает меня, рассыпается в извинениях от имени своего хозяина, предлагает мне выпить чего-нибудь бодрящего и указывает, как пройти в ванную. Я шагаю по паласу с ощущением, что иду по галечному пляжу.

Сполоснув лицо холодной водой, я долго смотрюсь в зеркало, мысленно твердя: я спокоен, я уже взял себя в руки, со мной все нормально. Я Жан-Люк Тальбо, подкидыш, брошенный неизвестными родителями, у меня нет иной биографии, кроме той, которую я сам для себя построил, — истории побегов из приемных семей, упорных занятий и стремления к карьере, переездов из города в город в зависимости от увлечений, переходов от женщины к женщине в зависимости от их увлечений. Это мои проблемы, это мой путь, это моя судьба. И не надо мне никакой предшествующей жизни, никакой кармы, никаких фатальных связей и неведомых двойников. Все это бред и чушь, Мари-Пьер просто ловкая мошенница, живущая за счет призраков, которых сама же и выдумывает, а что касается подкинутых мне доказательств, им тоже наверняка есть разумное объяснение, и я его найду.

Слегка взбодрившись, я открываю дверь, чтобы выйти из ванной и… сталкиваюсь нос к носу с Сержем Лаказом в черных трусах и майке с девизом Amnesty International. Худой, как скелет, встрепанный, мертвенно бледный, он с видом сомнамбулы огибает меня, не видя, и направляется в туалет. Я бесшумно затворяю за ним дверь и иду обратно в холл, где мой начальник многословно и восторженно излагает бухгалтеру содержание новеллы Марселя Эме «Коллекционер жен». Тот настороженно слушает его, явно ожидая подвоха.

* * *

В результате этого консилиума, господин Кандуйо пригласил меня пообедать с ним в «Герцоге Беррийском» — в память о Рафаэле Мартинесе, уточнил он. На самом деле, он уже после первых закусок начисто забыл про моего коллегу и заговорил исключительно о самом себе. Демонстрируя при этом широкую эрудицию и блестящее остроумие.

— В вашем возрасте я работал инспектором VI-го округа Парижа. Сплошное наслаждение — там жили все знаменитости. Я изучал их досье в первую очередь, а, готовясь к встрече, штудировал их произведения. Все они прошли через мои проверки — и Академики, и Гонкуровские лауреаты, и дамы, получившие премию Фемина… И все молодые дарования, которые я, можно сказать, вовремя приметил. Среди них многим еще не с чего было платить налоги, но это я вводил их в избранный круг! И никогда не ошибался, — судите сами: Алексис Керн, Сильви Жанен, Ришар Глен…

Я доверчиво киваю. Свой мобильник я незаметно положил себе на правое колено, переключив вызов на вибратор: вдруг на экране появится имя Коринны.

— Когда-нибудь я покажу вам их книги с дарственными надписями. Вы ведь и сами библиофил, — о, вы просто с ума сойдете от зависти! Знаете, я с первой же встречи играл с ними в открытую, я говорил: поверьте, я обожаю писателей, я прекрасно понимаю, что у вас нет ни времени, ни намерения всерьез мухлевать с налогами, поэтому не стану надоедать вам нашими расчетами, просто выдайте мне быстренько список ваших гонораров и давайте говорить о литературе! Очень скоро они уразумели, что я систематически устраиваю эти проверки не ради преследования, а для того, чтобы ими не занялся кто-нибудь из моих менее эрудированных коллег. Какой-нибудь тупица, не читающий книг. И тогда наши встречи превращались в литературное пиршество. Они показывали мне свои рукописи и черновики, делились удачами и сомнениями, признавались, какой страх обуревает их перед чистым листом бумаги… Ах, чудесное было время! Нередко я и сам подсказывал им новую идею, пробуждал их вдохновение, становился их музой. Помню, Арагон сказал мне: «Сколько нужно рыданий, чтоб зазвучала гитара?..»

Я глядел на него, слегка захмелев от белого «мерсо», которое он щедро подливал мне, извиняясь, что сам пьет только воду. Мне приятно было слушать, как он себя расписывает, упиваясь собственным красноречием; вот счастливый человек, думал я, стоит обеими ногами на земле, и совесть у него спокойна, и память в полном порядке. Под мерное журчание его повествования с благородными модуляциями я временами почти забывал о призраках, жаждущих завладеть мной, и даже о Коринне, изгоняющей меня из своей жизни.

— Я потерпел только одно фиаско — с Марселем Эме, одним из величайших наших романистов. Увы, он не зависел от меня. Один мой коллега из XVIII-го округа рассказал однажды, что в ходе очередной проверки великий Марсель не произнес ни слова, зато потом взял его с собой на Монмартр поиграть в шары, в виде утешения, — поскольку тот не нашел никаких поводов для штрафа. Да, наша работа поистине прекрасна!

Экран моего мобильника мигает. Сообщение! Извинившись перед шефом, включаю указатель номера. Номер мне неизвестен, никакой эсэмески нет. Кладу включенный мобильник на прежнее место и объясняю вызов проблемами со здоровьем в семье.

— Ничего страшного! Но сейчас, дорогой Тальбо, я вас действительно удивлю: самой потрясающей встречей в моей карьере стала одна из последних, как раз перед тем, как меня назначили сюда, на эту дурацкую чиновничью должность, полностью отрезавшую меня от налогоплательщиков. Изис де Сэз — знаете такую? Молодая актриса из Х-го округа, степень лиценциата по литературе, три опубликованных романа-фикшн. В плане внешности она меня слегка разочаровала: пирсинг, силикон, татуировки, за всей этой мишурой не видно женщины. Но зато в ее книгах — ого-го!.. Какая пропасть между имиджем прожигательницы жизни и зорким взглядом творца, между искусственными физическими прелестями и безупречной чистотой литературного стиля!.. Истинное чудо! Разумеется, впоследствии я узнал, что за нее пишет «негр». И что в крупных планах самых интимных сцен вместо нее снимается дублерша. Словом, все оказалось фальшивкой. Но я-то ей искренне поверил, и это главное.

Сам не знаю, почему эта его последняя фраза так глубоко задела меня, почему овеяла таким спокойствием мою душу, терзаемую душевными муками с самого утра. Мой шеф неторопливо допивает свою минералку Vittel, слегка распускает тугой узел галстука и спрашивает тоном гурмана:

— Ну, а вы, Тальбо? Какие сюрпризы уготовила вам наша работа? Какая встреча вам запомнилась больше всего?

Я был не готов к этому вопросу. Внезапно мне вспомнилось прекрасное лицо Лидианы Ланж, юной художницы, которую мне так нравилось инспектировать в ее тесной мастерской на берегу озера Аннеси, среди ее сюрреалистических полотен, на которых она изливала свое яростное негодование против URSSAP, заставлявшего ее платить еще до того, как она продавала картину; в результате, у нее не оставалось денег на покупку кистей и красок для следующей работы. Но о чем тут рассказывать? Не о том же, что я отсрочил ее задолженность, купил одну из ее картин в галерее и потом долго еще мечтал о ней. Нет, вспоминать сейчас о Лидиане означало бы разбередить смутные тоскливые сожаления, а мне в данный момент и без того было лихо.

Опустив глаза, чтобы укрыться от начальственного любопытства, я обнаруживаю второй сигнал об эсэмеске на экране мобильника. Сделав вид, будто хочу поднять упавшую салфетку, включаю определитель номера. Корреспондент неизвестен, никакого письма нет. Внезапное подозрение — что если это Изабо вздумала общаться со мной при помощи SMS! — мешает мне разогнуться.

— Что-то случилось?

Я выныриваю из-под стола, отметая эту нелепую гипотезу. Телефонные преследования — постоянное явление в нашей профессии, но они никогда не бывают продолжительными. Если налогоплательщики, считающие себя несправедливо наказанными, будят вас среди ночи анонимными звонками, достаточно выключить аппарат, и эта забава им быстро надоедает.

— Так какая же встреча вам запомнилась больше всего? — настаивает господин Кандуйо с вежливым интересом, в котором уже слышится нетерпение.

Я запираю Лидиану Ланж в долгий ящик своих упущенных возможностей и храбро выдерживаю взгляд шефа. Воспоминание, которым я решил с ним поделиться, лишено прелести встреч с Лидианой, зато, может быть, куда горше: это история Бенуа Жонкера. Толстый бельгиец, весьма колоритный тип, считавшийся в восьмидесятые годы трюфельным королем верхнего Прованса, стал для меня живым укором, болезненной занозой в моей памяти. То была первая значительная проверка в моей карьере, в составе бригады города Драгиньяна, а сам Жонкер оказался тем, кого у нас зовут «клиентом зеро».

— Бенуа Жонкер? Ну, как же, конечно, помню! — радостно восклицает мой шеф. — Я обедал у него во время отпуска, летом восемьдесят пятого или восемьдесят шестого года, вместе с женой и тещей… «Трюфельница» — так, кажется, называлось его заведение? Великолепная кухня! Ах, какие слоеные пироги с трюфелями… у меня до сих пор их вкус стоит во рту. Он все еще работает?

— После моей проверки — нет.

Мы замолкаем, пока нам подают блюдо с многообещающим названием «Тарелка рыболова» — худосочную неаппетитную рыбку в окружении мидий.

— Ну, рассказывайте! — поощряет меня Кандуйо так, словно просит пикантной подливки к этой пресной еде.

И я рассказываю. В те давние времена я был чистосердечен и беспощаден — эдакий слепой поборник честности, праведный судия. И за веселым балагурством этого типа, напоминавшего не то Раймона Дево, не то Фернанделя, мне чудились темные бездны обмана, мошенничества, финансовых махинаций. Во-первых, четвертая часть его клиентов платила наличными, тогда как в ресторанах такого рода средний показатель не превышает семи процентов. Во-вторых, все закупки трюфелей также осуществлялись за наличные, — ни счетов, ни расписок, простой клочок бумаги с указанием имени продавца, количества поставленного продукта и ценой за килограмм. Я, конечно, моментально разгадал, какие дела можно проворачивать таким способом:

— Чем вы мне докажете, что эти люди существуют на самом деле, и что вы попросту не кладете эти деньги себе в карман?

— Да я перерабатываю три тонны трюфелей в год, ко мне ведь не салат из порея ходят есть. Ерунду какую-то спрашиваете, ей-богу!

На все мои расспросы он отвечал только взрывами смеха да фамильярными тумаками в спину, что только усугубляло мою параноидальную бдительность:

— При последней проверке вы заявили, что закупали трюфели у человека по имени Альбер. Так вот, отвечаю вам, что в глазах налогового инспектора никакого Альбера не существует, и эти трюфели — чистая фикция.

— Ну и дела! Тогда чем же я, по-вашему, кормлю своих клиентов?

— А их тоже не существует. По крайней мере, двадцати пяти процентов из них точно нет, поскольку они, по вашим словам, заплатили наличными; вы же вполне могли снять эти деньги с собственного счета, якобы для покупки трюфелей, а потом внести обратно, в качестве выручки.

— Ну, вы даете! Глупей ничего не придумали?!

— Учитывая состояние вашей бухгалтерии, моя гипотеза более чем оправдана. Если это не так — пожалуйста, докажите мне обратное!

— А на что же я тогда трачу свою жизнь, — на то, чтобы ходить по кругу? Платить налоги за то, чего не заработал? Облапошивать самого себя, вкалывая бесплатно? Скажите, похож я на такого дурня безмозглого?

— Я жду от вас не психологических мотивов, а четких доказательств.

— Вы свободны в четверг утром? Тогда я беру вас с собой на трюфельный базар в Опс. Устрою вам небольшую экскурсию в реальную жизнь.

Я сделал долгую паузу, чтобы доесть свою рыбу, пока она не остыла. Заместитель управляющего слушал меня, как зачарованный, глаза его сияли. Пересказывая этот диалог, я невольно начал подражать двухслойному акценту провансальского бельгийца. И сейчас мне впервые приятно разделять с другим человеком симпатию, родившуюся задним числом к тому бедняге, которого я некогда разорил. Это вовсе не признание вины, а, скорее, нечто вроде раскаяния в излишней жестокости. Разумеется, у меня были веские причины действовать так, как я действовал, и трагические результаты моего поступка никоим образом не омрачают мое сознание исполненного долга. Но мне легче от мысли, что я могу хоть как-то реабилитировать беспечного ресторатора, которого преследовал десятью годами раньше, даже если мое намерение воздать ему по справедливости вылилось в сегодняшний спектакль за обеденным столом, с главным героем в его лице.

Господин Кандуйо хлопает в ладоши, как ребенок, при каждой реплике Бенуа Жонкера, и сдерживает эмоции из корпоративной солидарности, когда я говорю за себя. Мне не так уж неприятно чувствовать, что этот человек, чьему душевному равновесию я завидую, тоже был молод и, уж конечно, обходился с нарушителями похуже моего.

— Ну, и что же на Опском рынке?

Я продолжаю свой рассказ и с удовольствием изображаю свое поведение в самом, что ни на есть, смешном свете. Наивно рассчитывая остаться неузнанным в охотничьей куртке с капюшоном — хотя все трюфельщики на рынке моментально меня засекли, — я следил за тем, как Бенуа Жонкер покупает из-под полы у какого-то молчаливого усача несколько килограммов tuber melanosporum.

— Так это и есть Альбер?

— Ну да.

— А вы уверены, что он тот, за кого себя выдает?

— Нет. Но я его в лицо-то знаю, и мы друг другу доверяем.

— А вы попросите его предъявить документы.

— Нет уж, увольте, это ваша работа, черт возьми! Только если вы сыщете на этом рынке хоть одно удостоверение личности или чековую книжку, я готов кормить вас в своем ресторане бесплатно!

— Но как же вы проверяете происхождение купленных трюфелей?

— А вы проследите за трюфельщиками: они всю жизнь мечтали показать вам свои заветные места. Меня вон и так уже окрестили «крысой», за то что я привел сюда инспектора-шпиона… Хотя можно сделать кое-что получше — пригнать три роты жандармов, да оцепить рыночную площадь. Тогда загребайте всех подряд и стройными рядами в каталажку, товар конфискуйте, а леса обнесите колючей проволокой. И дело в шляпе. Чтобы покончить с торговлей за наличку, есть только один выход — уничтожить сам продукт.

Возмущенный до глубины души логикой этого проходимца, я покарал его максимальным штрафом и привлек к уголовной ответственности; банки отказали ему в кредитах, ресторан обанкротился, а позже я узнал из газеты «Вар-Матэн» о его попытке самоубийства.

Господин Кандуйо больше не смеется. Он испускает долгий вздох, разводит руками с видом фаталиста и просит счет.

— Работа есть работа, Тальбо, но при этом не следует злоупотреблять губительной силой нашей власти. Мы всего лишь слуги закона, гаранты системы, какова бы она ни была, и каждый из нас выполняет свой долг. Единственный вопрос, который мы всегда должны ставить перед собой, это — что кроется за нашей вполне законной бдительностью? Может, я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что вы не большой любитель трюфелей.

— Просто не вижу причин платить такие бешеные деньги за какой-то гриб.

— Вот почему мне и хотелось бы инспектировать одних только писателей. Говорят, всякая страсть слепа; а меня она всегда делала беспристрастным.

Он протягивает свою кредитку, набирает пин-код, кладет в карман чек и с подчеркнутой небрежностью оставляет счет на столе. Этот не станет вычитать из своих доходов деньги за частный обед — не тот человек.

— Вообще-то, вам это идет, — задумчиво роняет он, когда мы выходим из ресторана.

— Что именно, месье?

— Мятый костюм и небритые щеки. На первый взгляд это удивляет, — нам же известны ваша аккуратность и хорошие манеры. Да и темная щетина странновато выглядит рядом со светлыми волосами, такое сочетание придает вашему облику интересную двойственность — эдакая смесь романтика с воином… Знаете, вы словно сошли со Средневековой гравюры.

Он наклоняется, чтобы поднять ключ от машины, который я выронил из рук, дивится моей внезапной бледности и спрашивает, садясь в Clio: может, рыба была несвежей?

Когда машина тормозит у светофора на авеню де ла Гар, он поворачивается ко мне и, прищурившись, внимательно рассматривает:

— Вы прекрасный работник, Тальбо, это даже не обсуждается. Но почему-то меня преследует мысль, что вам лучше бы изменить профессию — по-моему, вы созданы для того, чтобы писать!

Я отвечаю, что мне хорошо известна тенденция к сокращению объема работ в государственной сфере, но поскольку я не питаю никаких иллюзий по поводу своего литературного таланта, то, пожалуй, повременю с заявлением об отставке. Он даже не улыбается и продолжает изучать мое лицо.

— Это вопрос не таланта, а предмета писательства. А предмет у вас есть, я это явственно чувствую, сегодня за обедом я впервые ощутил, что он оживает, трепещет в вашей душе, вы уж поверьте моему опыту. С вами что-то произошло, Тальбо. И это «что-то» просит выхода.

Я срываюсь с места, безжалостно рванув ручку переключения скоростей. Шеф спохватывается, просит прощения за вмешательство в мою личную жизнь и интересуется, что я думаю насчет циркуляра BF-413, который нам прислали из Министерства финансов.

 

12

Вернувшись на работу, я попросил у одного из сотрудников электробритву. Под ее пронзительное жужжание мысли мои бешено помчались вскачь, и причиной этого был не только средневековый облик, приписанный мне господином Кандуйо.

Я все сильнее ощущал свою раздвоенность. Она шла изнутри: я нес в себе другую жизнь, которая, вытекая из моей собственной, с каждой минутой проявляла все большую самостоятельность, обретала власть, выдвигала свои требования. Что мне было с ней делать — вырвать из себя эту часть своего существа, пока не стало слишком поздно, или пройти сей путь до конца?

Когда я рассказывал о Бенуа Жонкере, за ним все время смутно маячила тень Изабо.

Что же их связывало? Да ничего, разве только горькое сознание чьей-то загубленной жизни и собственной жестокости, которую всегда можно оправдать, но вот надо ли?! Мы бежим от последствий своих поступков, и это порождает новые несчастия — таков был смысл последней фразы, брошенной мне почтальоншей сегодня утром: «Подумайте хорошенько, не случалось ли Жан-Люку Тальбо в его нынешней ипостаси предавать или бросать кого-то? Может, в этом-то вся загвоздка?»

И я ничего не мог поделать: стоило мне разбудить в своей душе чувство вины перед ресторатором из верхнего Вара, как оно тут же отзывалось эхом вины перед Изабо, и угрызения совести пресловутого Гийома д'Арбу разрастались в моей душе как раковая опухоль. Так способна ли «терапия фифти-фифти», к которой склоняла меня Мари-Пьер, стать действенным лекарством от шизофрении? Можно ли позволить влюбленному призраку завладеть моими ночами с тем, чтобы он оставлял меня в покое в дневные, рабочие часы? Вряд ли — если принять во внимание инцидент на стоянке.

Подъехав после ресторана к налоговому управлению, я ждал, когда охранник поднимет шлагбаум, и тут к машине подошел мертвецки пьяный нищий. У меня было открыто окно, и, заглянув в него, нищий сунул мне монету в десять сантимов, со словами:

— Долгой вам жизни, мессир!

И шатаясь отошел. Я изумленно созерцал монету у себя на ладони.

— Ну, дожили! — весело заметил мой начальник. — Вот вы уже и нищих сподвигли платить налоги! И подушной, и соляной!.. Не говорил ли я вам, что в вас дремлет знатный сеньор?! Странное дело, за столом я пил только воду, но, глядя на вас, испытывал такое чувство, будто тоже живу в каком-то ином времени… Будто я… как бы это сказать… сюзерен, посвятивший вас в рыцари. Вот так. Но, в любом случае, спасибо за компанию — этот обед меня чрезвычайно развлек.

Значит, одного только предположения, что я несу на себе печать существования какого-то Гийома, хватило, чтобы во мне проявились внешние признаки знатности? И чтобы магнетическая сила предшествующей жизни начала властно притягивать ко мне жизни других людей? Нет, это было бы так же глупо, как вести счет всяким нелепым происшествиям или подозревать господина заместителя управляющего государственными финансами города Шатору в том, что он, вкупе с нищим бродягой, встал на моем пути, будучи сообщником почтальонши, решившей во что бы то ни стало отфутболить меня обратно в XV век.

Я рассматриваю свои гладко выбритые щеки в маленьком зеркальце у вешалки и возвращаю бритву своему коллеге Бергу, затем снова берусь за мобильник. Включаю меню «Сообщения», выбираю последнее из них — тот самый пустой экран, нахожу номер абонента и нажимаю кнопку «Вызов».

Слышу три звонка, потом в трубке раздается детский гомон, крики, шум, автомобильные гудки.

— Да? — произносит нетерпеливый голос.

— Здравствуйте, я Жан-Люк Тальбо из Налогового управления и…

— А, это вы, в чем дело? Я вас плохо слышу, здесь сумасшедший дом…

— Простите, кто это говорит?

— Как это «кто»… Луи де Гренан! Чем могу помочь?

Наступает пауза, в трубке слышен шорох помех и детские смешки. Я продолжаю:

— Я получил ваши сообщения.

— Какие сообщения? — удивленно спрашивает юнец.

— Ну, точнее, пустые сообщения. Что вы хотели мне сказать?

— Ничего. Я вам вообще не звонил.

— Не может быть! Ведь я узнал ваш номер из вашей же эсэмески!

— Да как же я мог посылать вам эсэсмески, если не знаю вашего номера?!

Судя по голосу, барон-временщик взволнован не меньше моего. Он просит меня не отключаться и осыпает бранью племянниц своего любовника, которых, видимо, только что привез в школу после обеда.

— Вы слушаете, месье Тальбо? Это просто невероятно — то, что вы сказали. Вообще-то, я действительно хотел кое-что вам сообщить, но мне как-то претило звонить в налоговое управление… Слушайте, у нас тут с сегодняшнего утра полный кавардак. В замке проснулись мощные силы, они бунтуют, они не желают освобождения Изабо, но я вам помогу.

— Нет уж, спасибо, не надо.

— Я прямо чувствовал, что это мой долг, и вот вы сами мне это подтвердили.

— Да ничего я вам не подтверждал! Оставьте меня в покое с вашей Изабо, это не мои проблемы!

— Но если мой телефон позвонил вам сам по себе, значит, послание более чем ясно. Ладно, пусть Гийом не беспокоится, я беру дело в свои руки. Извините, я должен отключиться, эта парочка чудовищ напала на одноклассника. Пока!

Я откладываю мобильник, вне себя от ярости. Хватит, мне надоело, что меня держат за дурачка. Мой номер телефона ему, конечно, дала Мари-Пьер, и никто иной. Хотя моя фамилия стоит в «закрытом» списке, работнику почты достаточно обратится с официальным запросом в France Telecom, и дело в шляпе.

Я раздраженно включаю свой ноутбук, собираясь покончить с уведомлением о штрафе, наложенном на Green War. Но, открыв их досье, вдруг передумываю, запускаю Google и с мыслью «пан или пропал», как в русской рулетке, набираю имя рыцаря, с которым ассоциируют меня эти люди. Сейчас посмотрим, что к чему.

Через несколько секунд поиска я попадаю на сайт семьи д'Арбу, нечто вроде династического форума, приглашающего неизвестные доселе боковые ветви, объединенные девизом их рода «Защищать и служить», заполнить белые пятна на генеалогическом древе. Я перемещаю курсор в нижнюю часть ствола, поднимаюсь чуть выше и попадаю на Гийома д'Арбу, чьи даты жизни (1402–1450?) совпадают со временем Изабо. Это ровно ничего не доказывает, но по спине у меня пробегает холодная дрожь — холодная оттого, что все подтвердилось.

Пропускаю выспренные описания подвигов некоего сенешаля и некой сестры милосердия времен Первой мировой — двух действительно достойных звезд этого клана. Затем, после долгого колебания, посылаю мэйл с запросом о жизни рыцаря Гийома, третьего носящего это имя, — якобы с целью изучения системы налогообложения при Карле VII.

Через три минуты приходит ответ:

По всем вопросам, касающимся семьи, просьба обращаться к моему мужу Энтони д'Арбу, регистрационный номер 4134 F, следственный изолятор города Мюлуза.

Я перевожу дыхание и возвращаюсь к последним ветвям дерева. По всей видимости, Энтони д'Арбу, как и Луи де Гренан, последний отпрыск этого угасающего рода.

Преодолевая тошнотворный привкус во рту, выхожу из Google в Janus — внутренний сервер, который позволяет нам получать информацию о высокопоставленных налогоплательщиках. Изучив сведения, касающиеся потомка Гийома и его фотографию на момент ареста, я с облегчением констатирую, что этот тип — типичный «латинос» с напомаженной прической и тоненькими усиками — не имеет никакого внешнего сходства со мной. Внук коллаборациониста, расстрелянного после Освобождения, сын высокопоставленного чиновника, руководившего благотворительным фондом и осужденного за растрату казенных денег. Сам он приговорен к пяти годам тюрьмы за сутенерство с отягчающими обстоятельствами. Я сдерживаю усмешку. Неплохо же они переиначили свой фамильный девиз — «Защищать себя и служить себе»! Если реинкарнация и существует, возможно, она дает шанс не возрождаться в той же семье.

Выхожу из Janus, снова открываю досье и за несколько минут выписываю уведомление о штрафе, радуясь тому, что никакие вирусы, никакие автоматические помехи не нарушили работу моего компьютера. Но стоило мне нажать на иконку «сохранить документ», как я почувствовал неодолимую усталость и тяжесть в затылке.

Стук в дверь заставил меня вздрогнуть и очнуться.

— Тут к вам пришли, — сообщил секретарь бригады, заглянув в кабинет. — Какая-то мадемуазель Фукс. Но ей не назначено.

Я бросаю взгляд на стенные часы. Два часа! Я проспал целых два часа!

Прошу секретаря сказать посетительнице, чтобы подождала, он выходит, я с трудом поднимаюсь. У меня подкашиваются ноги, сосет под ложечкой, я распахиваю окно, чтобы проветрить мозги: в голове царит полный сумбур от вида раскинутых ног и пышной груди, сотрясаемых ударами моего тарана. Нет, довольно! Прочь, наваждение! Я не позволю ей усыплять меня по команде всякий раз, как она вздумает потрахаться со мной. Ведь сказано было — ночью, а не в разгаре дня!

До меня вдруг доходит, что я говорю вслух, а мое окно расположено как раз над местом для курения в скверике у автостоянки. В панике захлопываю окно и вытираю шею, взмокшую от холодного пота. Теперь к эротическим образам добавляются батальные сцены: пронзенные стрелами кони, отрубленные головы у ног воинов в латах. В моей руке меч, он рассекает людские тела, обагряясь кровью, которая оборачивается алой краской, и кисть Изабо кладет ее на холст, — чем яснее я вспоминаю свой сон, тем трудней мне понять его символический смысл. Наконец я встряхиваюсь, отметаю эту бередящую смесь жестокости и гармонии и иду к двери с твердым намерением выпроводить незваную гостью.

В зале ожидания, вернее в коридоре с рядом пластиковых сидений, привинченных к стене, я натыкаюсь на почтальоншу, она резво вскакивает на ноги в своих «найках» и тащит меня обратно в кабинет.

— У нас проблема! — объявляет она, захлопывая за собой дверь. — Я спала после обеда, и вдруг она явилась мне, жутко возбужденная, разбудила и сказала: «Я хочу, чтобы он перреспал со мной рреально!»

Разозленный ее приходом ко мне на работу, я решительно открываю дверь, со словами:

— Послушайте, я сейчас очень занят, поговорим об этом позже, если вам угодно.

— Да как вы не понимаете! — возражает она, плюхаясь в кресло для посетителей. — Ее поле сознания расширяется с каждой минутой по мере того, как вы думаете о ней. Это же капризная девчонка, но вместе с тем, настоящая женщина…

Я предпочитаю прикрыть дверь. Почтальонша с сочувственной гримасой хватает меня за руку.

— Не забудьте: она провела шесть веков в заточении, ожидая вас. И теперь главное, чего ей не хватает, это живая плоть. Поставьте себя на ее место. Ей уже мало виртуальной любви в астрале. Она начинает подозревать, что в вашей жизни есть и другие женщины, но не хочет иметь с ними дело. И поэтому вот что она предлагает: воплотиться в ту, с кем вы занимаетесь любовью. Только это не должна быть женщина, к которой вы испытываете какие-то чувства. Пусть это будет первая попавшаяся незнакомка.

Сжав зубы, я разглядываю толстую почтальоншу с ее прилизанными волосиками. От всей души надеюсь, что она не предложит мне для этой цели свои услуги. Вероятно, она прочитала эту мысль в моем взгляде, покраснела, отвернулась и стала разглядывать свои фиолетовые кроссовки.

— Это вам решать, — сказала она. — Я просто пришла с просьбой: займитесь вплотную вашей подружкой. Велите ей больше не будить меня, чтобы рассказывать про ваши постельные утехи. В моей жизни нет мужчины, я давно уже с этим смирилась, и, поверьте, все эта ваша история меня сильно угнетает.

Она встает, одергивает свой блузон и неприязненно смеряет меня взглядом с головы до ног:

— Теперь мое участие излишне, раз вы можете общаться с ней напрямую. Так вот, сделайте это, а меня оставьте в покое. О'кей? Я на вас полагаюсь.

И она выходит так же стремительно, как вошла. Но десять секунд спустя опять всовывается в кабинет и добавляет, уже гораздо мягче:

— Говорю это в ваших интересах, Жан-Люк. Вы должны дать ей то, что она требует, иначе ее душа никогда не покинет материальный мир. Только постарайтесь отвлечь ее от секса.

— Это каким же образом?

— Ну, не знаю… Например, с помощью живописи.

Я вздрагиваю.

— Почему вы сказали о живописи?

— Гийом был довольно одаренным портретистом, и она сама мне рассказала, что им случалось писать картины в четыре руки… Вам это что-то напомнило? Да-да, не отрицайте, я ведь вижу по вашему лицу. Ну, что ж, продолжайте: вы на верном пути.

Я до боли стискиваю край стола.

— На верном пути к чему?

— Все, бегу! А то у меня машина стоит поперек дороги.

Дверь хлопает так сильно, что со стены падает Хартия налогоплательщика в плексигласовой рамке.

Я смотрю на часы, пытаюсь отрешиться от всего происходящего. Но стоит мне закрыть глаза, как недавние кошмарные образы всплывают передо мной с новой силой. Взяв пресс-папье, я начинаю заколачивать выпавший из стены гвоздь, чтобы повесить на место Хартию.

Вернувшись к столу, слышу сигнал поступившей почты. Открываю «входящие» в надежде отвлечься, вернуться к конкретике налогообложения. Но вместо этого, вижу на экране биографию Гийома д'Арбу, посланную супругой заключенного № 4134F. Что ж, все совпадает. Живописец при дворе Карла VII, соратник Жанны д'Арк, погиб в сражении или заключен в монастырь за развратный образ жизни — точные даты и обстоятельства смерти неизвестны. Я пишу ответ с благодарностью и стираю письмо.

Так, пора возвращаться ко мне самому, к моему домашнему очагу, к моему будущему. Коринна и Жюльен — вот самое главное: они реальны, они живы, и им грозит опасность. У меня осталось сорок пять минут на то, чтобы обдумать слова, которые я должен сказать любимой женщине. И я принимаю решение провести это время в «Галери Лафайет», где покупаю себе костюм, сорочку и туфли.

Выбрасывая свою вчерашнюю одежду в мусорный бак, я испытываю такое чувство, будто стираю из памяти события, свидетелями которых ей пришлось стать, и решительно зачеркиваю всякий намек на предыдущую жизнь.

Но в тот самый миг, когда я опускаю крышку бака, на лацкан моего нового пиджака шлепается голубиный помет. Я запрещаю себе расценивать это как недобрый знак и пытаюсь не слышать взрыв детского смеха виртуальной любовницы, которую кто-то внедрил в мое сознание.

 

13

Она пришла в одежде, наглухо скрывающей ее тело от шеи до запястий. Даже брюки и те были застегнуты на щиколотках. Мне кажется, что это наша первая встреча «без декольте» — вот только от мысли, что она может стать последней, у меня сжимается сердце.

Однако, несмотря на робость, сковывающую ее движения, Коринна осталась прежней Коринной, со всеми ее противоречиями, которые, будучи свойственными и моему характеру, привлекают и мучат меня с первого же дня нашего знакомства. Это и глубоко укоренившееся в ней отчаяние, и напускная беззаботность, и инстинкт опасности, обостряющийся при каждой душевной травме, и, невзирая на все это, болезненное стремление довериться кому-нибудь. И достоинство обманутого, но не сдавшегося человека, и уважение к другим, и самоотверженность — вплоть до самоуничижения.

Она поднимает на меня глаза, опершись подбородком на ладонь, а локтем на колено. Я только что рассказал ей обо всем, что случилось со мной за истекшие сутки, и ее лицо поочередно отразило целую гамму чувств: напряженность сменилась облегчением, недоверие — озабоченностью, веселость — тревогой. Она возвращает мне оба письма с подписью «Изабо» и, придвинув к себе бокал с коктейлем, делает глоток. Я жду, весь сжавшись от волнения.

— Интересно, — говорит она.

И медленно ставит бокал на низкий столик между нашими глубокими «клубными» креслами, а, вернее, на ящик от боеприпасов. Long Way принадлежит бывшему солдату-янки, вернувшемуся к гражданской жизни в места своей боевой юности: с помощью военного декора — минометных снарядов, радиаторных решеток от «Джипов», вымпелов на стенах и джазовых мелодий в музыкальном автомате — он пытается воссоздать эпоху, когда Шатору жил в наэлектризованной атмосфере его американской базы. Молодежь сюда не ходит, ей плевать на войну, старики и вовсе предпочитают о ней забыть, так что это самый спокойный бар в городе. Наше излюбленное местечко, мы к нему привыкли.

Коринна берет сырную палочку и покусывает ее, разглядывая сидящие вокруг нас парочки: зарождающийся флирт, рутинные связи, выдохшиеся страсти. Руки, которые ищут встречи, очевидное безразличие, которое силятся не замечать, молчание, полное лжи… Наверное, Коринна, как и я, спрашивает себя, к какой категории сегодня принадлежим мы с ней. Не знаю ничего страшнее таких минут, когда все может продолжиться как раньше, а может взять и кончиться из-за какого-то пустяка. Когда все висит на волоске.

Она снова встречается со мной глазами, теребя прядку своих коротких светлых волос, которые наверняка вымыла перед этой встречей.

— Значит, это мамзель из XV века вносила помехи в телефонные разговоры? — осведомляется она нарочито безразличным тоном.

Я перевожу дух и очищаю одну из фисташек, которые выстроил в боевом порядке вокруг моего бокала с «Манхэттеном».

— Нет, мне кажется, здесь целый букет разных обстоятельств… Гроза, незакрытый люк, рухнувшая липа… Возможно, это цепочка случайных совпадений, или же в другом измерении существует нечто, начавшее действовать с определенной целью…

— Покрепче привязать тебя к этой воображаемой даме?

— Я уж и не знаю, что думать, Коринна… я вообще не понимаю, на каком я свете.

Она вынимает сережку из уха и вертит ее на пальце, подавляя вздох.

— А ты не думаешь, что твои поднадзорные попросту разыграли тебя, чтобы посмеяться или навредить тебе?

— Ну, конечно, это было первое, что мне пришло в голову. Но ведь я проверил в архиве: и дата и имя — все совпало. Эти люди, с их убеждениями, выглядят чокнутыми, но… как бы это сказать… В их сумасшествии есть своя логика. Некое знание, не имеющее ничего общего со слепой верой: оно основано на определенном методе, на материальном воплощении, на практическом смысле…

— По-моему, все, что ты перечислил, годится для описания секты, разве нет?

— Нет. Они могут быть кем угодно, только не сектантами. Они не завлекают меня в свои сети, а всего лишь передают послания. Причем, крайне бесцеремонно, и это не может не шокировать. Но, похоже, они действуют помимо воли, а потом сожалеют о том, что натворили. А главное, эмоции, которые я испытываю по отношению к этой Изабо, совершенно… искренни. Я чувствую себя «своим» в этой истории, как будто некая часть моего существа на самом деле пережила ее. Ну, представь себе, что какой-нибудь тип подошел ко мне на улице и заявил: «Здравствуй, я твой отец!», представив неопровержимые доказательства, он поверг бы меня примерно в такое же состояние.

Она допивает свой «Манхэттен», снимает с края бокала кружок апельсина, складывает его пополам и сосет, искоса поглядывая на меня. Я добавляю — ясно отдавая себе отчет, насколько нелепо это звучит, — что все вышесказанное отнюдь не грозит нашей семейной жизни.

— Конечно, нет. Это же так удобно.

Я недоуменно смотрю на нее: что значит «удобно»? Коринна разъясняет:

— Это значит, что связь с потусторонней любовницей очень удобна: ни женских волос на твоем пиджаке, ни запаха чужих духов. Скажи мне откровенно, Жан-Люк, чего ты добиваешься?

— Да ничего я не добиваюсь! Не я же затеял всю эту кутерьму!

— Не ты, но ты ее принял. Ты только что рассказал мне свой сон — ночь страстных объятий, проведенную с юной и пылкой любовницей, которая освобождается от своих цепей благодаря тебе, то есть ложась под тебя. Извини за грубость, но иначе это никак не назовешь.

Она роняет свою сережку в пепельницу, в кучку фисташковых скорлупок. Я открываю рот, чтобы возразить, но она меня опережает:

— Я прекрасно понимаю, что не очень-то вежливо выразилась, но виновата лишь отчасти. Меня угнетают не только неприятности на работе и проблемы с Жюльеном. Есть еще кое-что: ты меня отвергаешь.

— То есть?..

— То есть, тебе со мной скучно, вот в чем дело, Жан-Люк. Я слишком приземленный человек, я не вдохновляю тебя на мечты, я просто люблю тебя, вот и все.

Глаза Коринны наливаются слезами.

Мои тоже. Я беру ее руку, но она ее отдергивает.

— И ты ищешь мне замену — что ж, это нормально. Дело даже не в том, кого ты нашел — реальную женщину или воображаемую. Мне больно не оттого, что ты мне изменяешь, а оттого, что я такая, какая есть.

— Ну, что за глупости! Ты мне дорога именно такой, какая есть.

— Нет, просто тебя устраивает эта жизнь, вот и все. Чем плохо — крыша над головой, мое сердце и мое тело, половинная квартплата и сын от другого мужчины. Ты нашел здесь пристанище и тебе не хочется уходить. Но я же чувствую, как ты угнетен и разочарован тем, что вынужден довольствоваться малым, и мне невыносимо это видеть… А ведь я мечтала создать для тебя иную жизнь, стать иной женщиной!.. Иногда я сама ужасаюсь своим мыслям…

Она хватает сумку, роется в ней, ничего не находит. Смотрит на бумажный платок, который я ей протягиваю, но не берет. Я кладу его на стол между нами. И мы сидим молча, глаза в глаза, слушая, как дама в глубине бара — перезрелая красотка с пышными формами, затянутыми в серый костюмчик Chanel, — одного за другим отвергает по мобильнику троих претендентов на должность директора по кадрам, которой они, по ее мнению, никак не соответствуют.

— Коринна, о каких мыслях ты говоришь?

— Иногда мне хочется, чтобы Жюльен уже вырос, ушел из дома, а мы с тобой могли еще раз начать с начала. Только ты и я — вдвоем. Сбыть с рук этот дом, выплатить кредиты, сменить профессию, уехать куда глаза глядят… А потом я вдруг начинаю ненавидеть тебя, злиться на то, что ты занял столько места в нашей жизни, на то, что Жюльен привязан к тебе больше, чем ко мне, на то, что ты разрушил наш с ним оборонительный союз, — если ты сейчас бросишь меня, что с нами будет, с ним и со мной?

И она подавляет рыдание, уткнувшись в свой пустой бокал.

— Но я же не собираюсь бросать тебя, любовь моя.

— Да, ты остаешься со мной, но в мыслях у тебя другая, а это еще хуже.

Тогда я совершаю символический жест: беру оба письма от Изабо и рву их в клочки. Коринна испуганно вздрагивает и судорожно прижимает руки к груди, словно я ее ранил.

Дама-рекрутер за столом в глубине зала в третий раз отсылает на кухню томатный сок под тем предлогом, что его плохо приправили. В сумке Коринны раздается чмокающий звук вскрываемой пивной банки и журчание наливаемой жидкости. Это личный сигнал Жюльена, по нему можно узнать его вызов; поколебавшись, она берет трубку и протягивает мобильник мне, — видно, у нее самой сжало горло. Я говорю: «Привет, Жюльен!», стараясь, чтобы мой голос звучал как можно веселей. Он тоскливо спрашивает, скоро ли мы придем: он сварил для нас спагетти. Пристально глядя в глаза его матери, я отвечаю, что пока не знаю, в котором часу мы вернемся.

— Ладно, не переживай, их ведь можно и разогреть. Я пока схожу к Хлое, ладно?

Передаю трубку Коринне, она дает разрешение. Потом, выключив мобильник, собирает клочки писем Изабо.

— Зачем ты это сделал? — укоризненно говорит она. — Я вовсе не хочу, чтобы ты отказывался от того, что тебя так взволновало. За кого ты меня принимаешь? Думаешь, если в одном месте убудет, в другом прибудет? Вовсе нет…

— Согласен. Тогда давай пойдем до конца.

Я придвигаюсь к ней и рассказываю о последнем послании, принятом почтальоншей, в котором Изабо предлагает средство, способное оживить воспоминание о нашей с ней любви, перед тем как ее душа покинет этот мир. Нужно, чтобы наша плотская встреча прошла не в астрале и не в сновидении, а в реальности. А для этого требуется реальное женское тело, которое могло бы послужить ей эротическим убежищем.

Коринна выслушивает меня, покусывая губы. Мало-помалу в ее глазах загораются озорные огоньки. Внезапно она встает и подходит к красотке с ушитым лицом, которая читает «Современные ценности», в ожидании нового томатного сока.

— Простите, мадемуазель, — говорит она преувеличенно светским тоном, — я обращаюсь к вам от имени моего спутника, вон он там сидит. Дело в том, что он познакомился в Средних веках с дамой по имени Изабо, и теперь она желает заняться с ним любовью в чьем-нибудь новом теле.

Дама-рекрутер опускает свой журнал и удивленно смотрит на Коринну.

— Извините, не поняла?

— Если вас это не затруднит, она поселится в вашем теле на то время, что мой друг будет с вами трахаться. Может, вам нужна денежная компенсация, — так мы, естественно, готовы…

Специалистка по кадрам, разинув рот от изумления, машинально глядит в мою сторону Я оставляю под своим бокалом бумажку в двадцать евро и с наглой усмешкой подхожу к ее столику.

— Здравствуйте, мадам. Сожалею, что мы вас побеспокоили, но, к несчастью, Изабо говорит мне, что вы для этого не годитесь. Слишком скованны и зажаты. Я бы, конечно, с превеликим моим удовольствием, но вряд ли вы поблагодарите меня за такую услугу.

— Да уж, когда у нее наступает оргазм, тут никакая подтяжка не выдержит, все швы лопнут, — подтверждает Коринна.

Дама встает с каменным лицом и идет навстречу мужчине в полосатом костюме, с кожаным кейсом в руке, который остановился у нас за спиной. Она представляется, он отдает поклон. Мы желаем им приятного вечера и удираем, держась за руки и давясь хохотом, как парочка хулиганистых подростков.

На улице я изо всех сил прижимаю Коринну к себе и впиваюсь поцелуем в ее губы. Ее ногти больно царапают мне затылок, шею, спину.

— Ты можешь мне сказать, что на меня нашло? — спрашивает она между двумя поцелуями.

— Это астрал так действует.

— Дурачок! — шепчет она, ухитрившись выразить в этих трех слогах всю свою любовь и благодарность.

Я поднимаю голову, смотрю на уличный фонарь и объявляю ему:

— Изабо, познакомься, это Коринна. Благодаря тебе, я понял, как сильно влюблен в нее!

— Замолчи, ты с ума сошел! — прерывает меня Коринна, с радостным испугом зажимая мне рот. — Теперь она будет каждую ночь стучаться к нам в спальню!

— Ничего, воспользуемся берушами.

— Скажи, среди твоих знакомых случайно нет психиатра?

— Один есть, но я его оштрафовал.

— Я требую, чтобы ты взял у него справку о том, что нормален, мсье Тальбо.

— А иначе?..

— А иначе… сейчас увидишь!

Мы торопливо садимся в машину и едем домой. Войдя, я едва успеваю заметить, что мои вещи снова убраны в шкафы; она тащит меня наверх по лестнице, швыряет на нашу кровать и насилует, несмотря на мое полное согласие.

После бурных объятий мы лежим в блаженной расслабленности, и она шепчет, уткнувшись мне в шею:

— Жан-Люк… Я вообще-то не ревнива, но…

— Но что?

— Можно я скажу тебе одну вещь?

Внизу раздается голос Жюльена, он сообщает, что вернулся, и что спагетти уже готовы. Коринна кричит: «Сейчас придем!» и снова оборачивается ко мне. Я переспрашиваю, с наигранной беззаботностью:

— Так что это за вещь?

— Мы не занимались любовью уже три недели, а у тебя сейчас был оргазм всухую.

Я отвечаю не сразу: молчу несколько минут, потом глубоко вздыхаю, приподнимаюсь на локте и объявляю, самым что ни на есть смиренным тоном:

— Коринна!.. Я вот думаю… Может, это вторичный эффект чар Изабо?

Она тянется к своим сигаретам и отвечает мне тем же тоном:

— Что ж, это нормально. Когда спишь с призраком, твоя сперма дематериализуется.

Наклонившись, она чмокает меня в щеку и добавляет:

— Это самое чудное объяснение, какое только может придумать мужик. Я счастлива, что ты так стараешься для меня. Но одно из двух: либо ты пошлешь подальше эту телку, либо сам уберешься отсюда.

 

14

Он сидит за столиком перед чашкой травяного отвара, с рюмкой коньяка в руке. Откинувшись на спинку кресла и слепо глядя в пространство, он готовится отойти ко сну в десять утра. Этот ежедневный ритуал он проделывает в кафе «Малышка Фадетта», напротив радиостудии. Едва отойдя от микрофона, он укрывается в этой шумной забегаловке, где под трезвон трех флипперов фанаты осаждают его просьбами: кто о дармовой консультации, кто об автографе, кто о рецепте. Хозяйка кафе, очень довольная этим наплывом клиентов, фильтрует его поклонников, раздавая им, точно в отделе соцобеспечения, талоны на прием к маэстро беррийского эфира.

Напряженная поза, пронзительный взгляд, скорбная складка губ, болезненно худое тело в свитере под шею, из чрезмерно колючей шерсти — атеистический вариант власяницы — вот портрет Сержа Лаказа; он выслушивает повествования о личных трагедиях за столиком кафе с мрачным жертвенным наслаждением мазохиста, который бередит каленым железом свои раны, стараясь при этом сохранять остроту восприятия.

При нашей первой встрече я спросил его, как случилось, что деятель его масштаба перешел от «Ночного Лаказа» на государственном канале к «Утренней передаче Сержа» на провинциальной радиостанции, и он ответил с горьким достоинством:

— У меня была пациентка, страдавшая анорексией, и ее отец объявил во всех средствах массовой информации, что она умерла в результате моего лечения.

— Это была ложь?

— Нет, это была правда — в том смысле, что мне удалось заставить ее есть. Но она подавилась рыбной костью.

— Почему же вы не протестовали?

— Он возглавляет солидный концерн СМИ, и ни у кого нет желания с ним спорить. За три недели я потерял все — свою передачу, своих пациентов и своих друзей.

Поскольку «Франс-Блё-Берри» — единственная радиостанция, которая осмелилась взять на работу этого изгоя, угодившего в черный список, он не щадит сил и старается вовсю. Только что он два часа кряду надрывал глотку, безжалостно расправляясь в прямом эфире с первобытными суевериями и идиотским упованием на чудо, расколдовывая и мгновенно приводя в чувство радиослушателей словесным электрошоком, прославившим его среди коллег, призывая власти, как и каждое утро, считать поощрение обскурантизма таким же правонарушением, как и оскорбления дискриминационного порядка, а сейчас этот опальный психиатр, кумир парижских полуночников, мирно беседует с крестьянином неопределенного возраста, который, не вынимая чинарик изо рта, повествует о том, что у его матери «кровавая испарина», а когда кровь стирают, на ткани остаются буквы.

Я занял к нему очередь, ясно сознавая всю смехотворность ситуации и, в то же время, успокаивая себя тем, что в сравнении с другими больными на голову моя проблема, быть может, покажется не такой уж дикой.

Никогда бы не подумал, что докачусь до этого. Еще два часа назад я встал с постели после чудесной ночи любви, и вот — нате, пожалуйста! — сижу, уповая на беспристрастное внимание и критический взгляд со стороны, на то, что мне удастся внятно выразить панику, охватившую меня нынче утром, когда я взглянул на себя в зеркало. Невозможно было поделиться этим с Коринной, ведь она сделала вид, будто поверила мне вчера вечером, дабы закрепить наше примирение, а я так нуждался в искренности и гармоничности отношений, вновь установившихся между нами, что отныне не в силах был сказать ей правду.

— Вы только гляньте, доктор, — продолжал старик, сунув под нос психиатру платок в красных пятнах. — Я вам и по радио это описывал, но разве со слуха что поймешь!..

— Ну-ну, — вздыхает Лаказ, взбалтывая свою вербену.

— Это, кажись, не по-нашенски написано, мы таких букв не знаем, — объявляет пациент, тыча пальцем в бесформенные пятнышки крови, отпечатавшиеся рядами по всей ткани. — Сынок мой, тот говорит, что она одержима дьяволом, но сам-то я думаю как вы, я в такие штуки не верю. Ну как, сможете прочесть?

— Это нужно изучить как следует, — роняет терапевт, которого явно одолевает сон.

— Может, в Париже сыщется такой знаток, что прочтет? Понимаете, мать уже два года лежит без языка, а вдруг она захочет распорядиться насчет наследства или усадьбы в Ба-Нуане? Мы даже не знаем, куда подевались документы от нотариуса, а узнать-то позарез надо.

— Ухаживайте получше за вашей родительницей, проявите к ней хоть каплю бескорыстной любви, — рекомендует, зевая, Лаказ, привыкший врачевать проявления собственнических интересов воспитанием личности. — И тогда она сама сообщит вам все, что нужно.

— Сразу видать, что вы ее не знаете, старую ведьму! — сетует крестьянин и добавляет, бережно складывая платок, — я вам его не оставлю: не дай бог, потеряете. Лучше сделаю с него ксерокопию для вас.

Психиатр благодарит и осушает рюмку с коньяком, что означает: «Следующий!».

— Эй, хозяйка, ну-ка, налей доктору Сержу, я угощаю! Доктор, вы мне не напишете пару слов для внучки, ее Леле зовут. Она вас вырезала из «Гала», когда еще девчонкой была, вот гляньте, вы тут с Лоаной из «Лофта» и с сынком Джонни.

Кумир Шатору ставит автограф на журнальной вырезке с горестной гримасой фрейдиста, попавшего к деревенским дикарям, и крестьянин отбывает, вполне осчастливленный, — день прошел не зря.

— Надо же, совсем не гордец! — восхищается дама в очереди передо мной. — А ведь дело свое как знает, с моими НЛО в один миг разобрался!

Я киваю, одновременно прикидывая, с чего начать беседу и каким образом изложить свою проблему. Фискальная проверка доходов психиатра благополучно завершена, — стало быть, с точки зрения служебной этики, ничто не мешает мне обратиться к нему якобы от лица друга, впавшего в депрессию, но слишком робкого, чтобы явиться лично.

— Ну-с? — бросает он со страдальческим видом, когда дама уходит, и я сажусь напротив него.

Хотя мы дважды встречались с ним по поводу его декларации 2042, а вчера утром столкнулись у него в ванной, он меня явно не узнал. Но я не хочу рисковать — вдруг он вспомнит мое имя после нашего разговора! — и с ходу называю себя и свою должность. Он мгновенно оживляется, и в его взгляде, затуманенном усталостью, вспыхивает огонек острого, опасливого интереса и надежды на реванш. Я расставляю все точки над i: бухгалтер, вероятно, вчера информировал его о том, что моя проверка вылилась в обыкновенный пересчет доходов. Лично меня очень радует благополучный исход этого дела, положивший конец нашим официальным отношениям, я высоко ценю его готовность к сотрудничеству и умение выслушать собеседника, а потому и решил поговорить с ним об одном своем друге, которого преследует воспоминание о какой-то предыдущей жизни.

Серж Лаказ садится попрямее, ставит локти на стол, укладывает подбородок в сплетенные пальцы, точно в гамак и, пристально глядя мне в глаза, с хищной улыбкой просит продолжать.

— Некие люди, так называемые медиумы, внушили ему, что в Средние века у него была сексуальная связь с юной владелицей замка, и теперь ему кажется, будто она общается с ним напрямую посредством автоматического письма, признается ему в любви и благодарит за то, что он освободил ее из многовекового заключения…

— Значит, он получает эти «послания» непосредственно от нее? — прерывает он, подчеркнув слово «послания» театральной мимикой.

— Да.

— Ясно.

Его тонкие губы кривятся и, не проходит пяти секунд, изрекают вердикт:

— Эпистолярный гермафродитизм. Классический случай. Его anima пишет письма его же animus. Вот и все. То, что вы назвали «автоматическим письмом», есть всего лишь бессознательная мускульная реакция, позволяющая разрушить сдерживающие центры собственного сверх-я, с целью выразить свои бессознательные импульсы и запреты. Пусть ваш друг удовлетворяет женскую часть своей натуры, нося тонкое женское белье, и все войдет в норму. Желаю успеха.

Сглотнув слюну, я наклоняюсь к нему и говорю вполголоса:

— Это еще не все, месье Лаказ. Мой друг рассказал мне, что непрерывно занимается любовью с… с женской частью своей натуры, как вы выразились, только вот какое дело… простите за подробности, но в самый ответственный момент…

— Не происходит извержения спермы.

Я таращусь на доктора, пораженный этой проницательностью. Может, он тоже медиум?

— Успокойте его, это просто-напросто признак чувства вины, которое он вводит в свои онейроидные компенсации. Ваш друг женат?

— Он живет с женщиной.

— У Фрейда и Лакана описаны такие случаи. Аналогичная ситуация имеет место, когда вы не предохраняетесь и, боясь, что ваша партнерша забеременеет, бессознательно блокируете выброс семени. Это называется психотическая аспермия. Рекомендую четверть таблетки лексомила перед сном. А теперь прошу извинить, мой рабочий день окончен.

— Еще один, последний вопрос, месье! Как вы думаете, возможно ли, чтобы тело запечатлевало, как бы это сказать… физические следы того, что с ним произошло во сне?

Радиопсихиатр склоняет набок голову и рассматривает меня, точь-в-точь как попугай, когда он глядит на людей из клетки. Я вдруг стал ему интересен. Наверное, мой случай может послужить материалом для какой-нибудь главы его будущей книги.

— А именно?

— А именно: вам снится, будто вы занимаетесь любовью на природе, а потом, проснувшись, обнаруживаете у себя ожоги от крапивы.

— В каком месте?

Я вовремя удерживаю рефлексивное движение руки к моей спине. Он еле заметно усмехается, отпивает глоток травяного отвара, прополаскивает рот местным коньяком и роняет:

— Знайте, что все — я подчеркиваю: абсолютно все — подвержено психосоматике. В особых случаях это приводит к стигматам. Вы наверняка слышали о тех христианах, которым так хочется пережить Страсти Христовы, что эти стигматы проступают на их коже. Раны от гвоздей с креста появляются на теле ровно в тех местах, которые изображены в религиозной иконографии; вот так и ваше тело кровоточит именно там, где ваше подсознание просит его кровоточить.

— Простите, но мой друг атеист и вполне счастлив в семейной жизни. Я хочу сказать, что у его подсознания нет никаких причин награждать его ожогами крапивы.

— Ну, если вы так считаете…

— А возможно ли вызвать у человека подобные явления через… ну, скажем, через гипноз?

Он проводит кончиком языка по верхней губе, резко откидывается назад и безапелляционно заявляет:

— Я отвечу: да! Гипноз — единственный паранормальный феномен, который считается реальным; я, например, использую его в своей терапии. Если я погружу вас в глубокий транс и поднесу близко к вашему плечу раскаленное железо, сказав, что это сосулька, вы вздрогнете, как от холода, и ваше плечо посинеет. Или, наоборот, я приложу вам к руке сосульку и назову ее раскаленным железом; ваша кожа побагровеет и вздуется, то есть проявит все внешние признаки ожога.

— И… это можно как бы программировать с помощью различных приемов, словно стиральную машину?

— Да, можно.

Я продолжаю, чувствуя, как у меня колотится сердце:

— Значит, этим можно объяснить и тот факт, что мой друг записал информацию, которая ранее была ему неизвестна, и которая оказалась совершенно достоверной?

Он задумчиво грызет ноготь, потом чешет в затылке и кивает:

— Под гипнозом ваш мозг и в самом деле способен зафиксировать доселе «спавшие» сведения, которые выйдут наружу в нужный момент, по ассоциации или через некий мысленный, запрограммированный код, приведенный в действие кем-то посторонним.

— А может это выразиться в рисунке?

— Простите, не понял?

Я заставляю себя продолжать, хотя голос изменяет мне:

— Мой друг что-то писал, как вдруг его рука, помимо воли, начала рисовать и изобразила… э-э-э… любовную сцену.

— Похожую?

— Этого он не знает. Вообще-то в обычном состоянии он интересуется живописью, но сам абсолютно не умеет рисовать.

— Покажите-ка!

Насмешливый огонек в его зрачках должен был бы меня насторожить, но я уже зашел слишком далеко, чтобы отступать. Я отметил, что, отвечая мне, он неосознанно употребляет «вы» вместо «он», так с какой стати продолжать комедию?! Я огляделся: за мной уже никто не стоял, я был последним зрителем этого аниматора, кафе опустело, если не считать одного утреннего завсегдатая-пьянчуги, да безработного, изучавшего у стойки объявления о найме. Я вынул из ранца листок и медленно развернул его.

Сжавшись, я следил за его лицом, пока он изучал мой «документ». Я понимал, что играю с огнем, но чем я рисковал? Врожденный страх перед налоговой инспекцией не позволит ему нарушить парамедицинскую тайну, да и, в любом случае, моя история — жалкая капля в море колдовских козней, «стучащих» духов, инопланетян и сглаза скотины, словом, всего того, что входит в его привычные ежеутренние бдения. Он быстро забудет сказанное, а мне позарез нужно узнать чье-то компетентное мнение.

Мой обожаемый Гийом, посланница ошиблась: я вовсе не ревную к этой Коринне. Ведь благодаря ей, тебе было не так тяжело переживать нашу разлуку, пока ты не нашел меня. Вот почему я охотно дозволяю тебе жить с нею, ибо не почитаю ее опасной соперницею: она горячит тебя, но отнюдь не воспламеняет, как я — в буйном пожаре нашей страсти. Вспомни, что мы с тобою делали, лежа в траве у Серого пруда, пока мой муж где-то охотился

От закругленного хвостика последней буквы — «я» — отходит плавная линия, которая, ни разу не прервавшись, изображает объятия тесно сплетенной пары в высокой траве: женщина сидит верхом на мужчине, с которым ее соединяет лоно и длинные волосы; все это, повторяю, нарисовано одной сплошной линией, без единой помарки. Меня никогда не учили рисовать, а сегодня, в шесть утра, я вскочил с постели, разбуженный тремя властными словами (дай свою руку!), и единым духом сделал этот необыкновенный эскиз в конце фразы, которую запечатлело мое перо.

Серж Лаказ поднимает голову и разглядывает меня с опасливым удивлением.

— Ага, значит, вот откуда крапивные ожоги — из этого рисунка.

Я сижу, потупившись, совершенно убитый его метким, язвительным выводом.

— Как вы обнаружили эти следы? У вас зудела кожа, кололо спину?

Я мотаю головой. Дело было так: утром я брился в ванной, когда вошедший Жюльен испуганно вскрикнул. Он велел мне повернуться и, оглянувшись, я увидел в зеркале свою спину, сплошь разукрашенную багровыми полосами и пузырями. Я не раздумывая, с ходу попросил его ничего не говорить матери: якобы это у меня аллергия на новый био-кондиционер для белья, который она не советовала мне покупать.

— Когда вы разглядели эти следы, они начали жечь вам кожу?

— Нет.

— И вы утверждаете, что совсем не умеете рисовать? — медленно переспрашивает он, возвращая мне мое «произведение».

— Это легко доказать, — отвечаю я со смущенной ухмылкой.

— Как бы то ни было, мужчина похож на вас, а женщина очень хороша собой. Поздравляю!

Он просит счет, в знак того, что аудиенция закончена. Но я все-таки спрашиваю его — умоляющим голосом, от которого мне самому становится противно, — откуда у меня взялся этот не замечавшийся ранее талант. Он устало отдувается, замученный дополнительными часами работы, которых требует его священная миссия.

— Эти так называемые медиумы, о которых вы говорили… не было ли у них какого-то корыстного интереса, чтобы воспользоваться вашей..?

Он намеренно не договаривает фразу, ожидая, когда я сам заполню эту лакуну. Воспользоваться — чем? Моей наивностью, слабостью, оплошностью, тягой к сверхъестественному, желанием поверить в возрождение душ…

— Спросите себя самого, — продолжает он, предваряя мой ответ. — А, главное, поймите, что при гипнозе возможно все. Еще в семидесятые годы профессор Владимир Райко из Московского университета работал над проблемой искусственной реинкарнации.

Эти слова заставили меня вздрогнуть.

— То есть?

— Он фабриковал Микеланджело, как на конвейере, из своих студентов-искусствоведов. Брал тех, кто рисовал хуже других, погружал их в глубокий транс, убеждал в том, что они — великие художники Возрождения, а потом следил за их успехами в живописи. И все подопытные — я подчеркиваю, все! — находясь под гипнозом, начинали писать картины, близкие по вдохновению, фактуре и таланту к подлинному Микеланджело. Но самое интересное состояло в том, что, выйдя из транса, они становились гораздо лучшими рисовальщиками, чем прежде, только работали уже в своем собственном стиле. Как будто где-то в глубине их подсознания отпечаток случившегося продолжал на них действовать…

— Вы это серьезно?

— Работы проводились под контролем КГБ, в целях, как вы понимаете, весьма далеких от изобразительного искусства.

Я машинально застегнул ворот рубашки.

— Совершенно не постигаю, в какой момент меня смогли загипнотизировать?

— Забудьте про тех шарлатанов, что дурачат зрителей эффектными пассами с телеэкрана. Приказ, который воздействует на подсознание и включает механизм его изменения, может быть послан в самой неуловимой форме. Ничто не мешает внедрить его, например, в музыку, в виде ультразвуков, или между двумя изображениями, между двумя фразами… Вы можете оказаться под гипнозом, просто читая какой-то текст. Или даже…

Он делает многозначительную паузу и, сжав губы, издает короткий сардонический смешок.

— …или даже когда листаете бухгалтерскую книгу. Опасайтесь людей, которых вы проверяете, месье Тальбо. В Берри — как и в других местах — приемы колдовства непрерывно совершенствуются.

Я возмущенно вскидываюсь:

— Но вы же сами в это не верите! Вы непрерывно твердите по радио, что колдуны не существуют!

— Да, все эти картофелины и куклы, утыканные иголками — действительно полный бред… за исключением тех случаев, когда жертва начинает в них верить, паникует и проявляет соматические реакции. Тут уж проблем не избежать. Я-то знаю их симптомы, мне о них рассказывают по сто раз на дню во время передач. Сначала человеку кажется, что им манипулируют, что его преследуют, что он облечен особой миссией или наделен сверхчеловеческими возможностями, потом он влюбляется в привидение, и готово дело, он уже сам себя не узнает: пишет себе любовные письма, делает для себя порнографические рисунки, изображает сомнамбулу, ну, а потом, в один прекрасный день, расстреливает свою семью или выпрыгивает из окошка. А если все обходится, то единственное, что он может сказать полицейским, это: «Я уже не владел собой!» Ибо худшее в гипнозе — это самогипноз.

Встав, он заправляет свитер в тесные джинсы и мерит меня, с головы до ног, взглядом, в котором светится все торжество мира:

— Ну как, господин налоговый инспектор, приятно это — самому очутиться под колпаком, а?

Он поднимает с пола спортивную сумку от Армани, которая заменяет ему портфель, и, не оборачиваясь, покидает кафе.

* * *

Я заказал себе кир и долго сидел неподвижно, глядя на пустой стул напротив и переваривая выводы психиатра. Значит, все дело только в этом: я подцепил Изабо, как психосоматическую болезнь, умело внедренную под гипнозом в мое сознание коварными налогоплательщиками. Его слова объясняли «техническую» сторону тайн, с которыми мне пришлось столкнуться, однако, как быть с эмоциями? Например, с той неуемной радостью, что вспыхивала во мне, едва я принимал факт присутствия Изабо; эта бурная и безыскусная радость, совершенно не свойственная моему характеру, тем не менее, прекрасно сочеталась с тем плотским наслаждением, которого я достиг, примирившись в постели с Коринной…

Значит, в тот миг, когда я перестану сопротивляться понятию иррационального и соглашусь, не анализируя ситуацию, просто играть, как играют дети, с тем, чего не понимаю, проблема исчезнет. Но стоит мне заподозрить, как вот сейчас, что за всем этим кроется зло, и я сам создам его. И стану его жертвой. Вот оно — последнее предупреждение Лаказа, — и о нем нельзя забывать.

Даже если явное удовольствие, с которым он усугублял мои страхи, ставило под сомнение справедливость его приговора, отзвуки этого вердикта все-таки заставляли призадуматься. Я ведь и сам прежде формулировал те же подозрения, что он пробудил во мне, только отметал их из-за полного неправдоподобия. Но о каком неправдоподобии можно говорить при том состоянии, в котором я сейчас нахожусь, а именно, со спиной, исполосованной вполне материальными последствиями эротического сна?!

Я хорошо помнил ту минуту на рассвете, когда на листе бумаги передо мной возник этот рисунок. Рисунок, чьи затейливые изгибы восстанавливали в моей памяти малейшие подробности, малейшие ощущения любовного поединка на берегу пруда; теперь мне казалось, что он длился все то время, что я спал, всю ночь напролет. Но тогда я вовсе не находился в состоянии «глубокого транса». Это было совсем другое: как будто меня взяли за руку, и я, слушая рассказ моей невидимой возлюбленной, водил по бумаге пером, под которым возникало изображение взрыва страсти, случившегося в этот потайной промежуток времени, в этом пространстве свободного слияния ее воспоминаний и моих снов.

От этих посланий, посвященных ласкам во сне, у меня родилась иллюзия, что я все лучше и лучше узнаю чувства Изабо, ее тело, ее наслаждение, все, вплоть до ее жасминового аромата. Может быть, тем же путем она передала мне и свой талант к рисованию?

А что если принять гипотезу моей идентичности с прежним Гийомом, смириться с существованием некоего безымянного музыканта, который, играя в оркестре моих душевных состояний, начал постепенно занимать место солиста? Неужто я обязан вдохновением, подвигнувшим меня на столь замечательный рисунок, какому-то средневековому жиголо?!

Когда безумие других людей становится вашей реальностью, перед вами три выхода — отвергнуть его, поддаться ему или найти его истоки. Я должен вернуться в замок. Меня гонит туда насущная необходимость, веская причина и удобный предлог.

 

15

Однако все произошло совсем не так, как я задумал. На пороге бывших конюшен меня встретила секретарша из Green War и, не успел я открыть рот, объявила:

— Они вас ждут у себя.

Я снова сел в машину, проехал по аллее в обратную сторону и притормозил между часовней и замком. Как они узнали о моем приезде? Я ведь никого не предупредил о нем, рассчитывая застать их врасплох.

Над усадьбой стояла мертвая тишина. Ни малейшего шороха ветра в ветвях, ни птичьего чириканья, ни шума трактора, никаких признаков человеческой или иной деятельности. Двери часовенки были открыты, я подошел ближе, и у меня запершило в горле от едкого запаха грибка и сырой штукатурки. Выщербленные плиты пола, восемь скамей, алтарь, прикрытый кружевной накидкой, святые с экстатическими лицами на витражах, обшарпанный голубой свод, усеянный звездами и проступившими пятнами селитры. Стоя на пороге, я пытался представить себе сцену венчания, участников в праздничных нарядах, смесь общего ликование и грусти, сопровождающих этот обязательный ритуал… Я уж было собрался войти, как вдруг над моей головой пронеслась цапля и полетела в сторону пруда, который виднелся за хозяйственными постройками.

Преодолев странное притяжение, исходившее от часовни, я отошел от нее: сейчас не время было уступать зову сирен прошлого. По дороге в замок я приводил в порядок мысли, повторяя свои доводы и выстраивая линию поведения. Не говорить ничего лишнего, ни в чем не уступать, выказывать не скептицизм, не подозрительность, но полное безразличие. Я собирался лично вручить им в руки предварительное уведомление с перечнем ошибок и упущений в поданной декларации, с расчетом сумм, подлежащих истребованию, и наложенных штрафов. Если они его примут — иными словами, не опротестуют его заказным письмом в тридцатидневный срок, — оно войдет в силу. Таким образом, моя роль в этой игре завершится, процедура проверки будет завершена, и я дам им понять, что начисто забыл про Изабо. Посмотрим, как они на это отреагируют.

— Девятьсот тридцать евро? — произнес Морис Пикар, оторвавшись от чтения документа.

Он обратил недоверчивый взор к своему компаньону, который и сам не мог придти в себя от изумления. Я их прекрасно понимал: они ожидали стократ большей суммы. Я нашел их в библиотеке, длинной комнате мезонина, выходящего на крепостной ров; они следили за своим маятником, держа его над выложенными рядком гомеопатическими шариками.

Насупившись, Морис Пикар долго изучал мою памятку с подробной шкалой расчетов, основанных на пробеге их машин и колебаниях цен на нефть. Не найдя ничего лучшего, я решил оштрафовать их хотя бы за махинации с TIPP, поскольку, заправляя машины, принадлежащие фирме, пережаренным растительным маслом, а не бензином на автостанции, они уклонялись от уплаты налога на горючее.

— Вы хотите получить чек прямо сейчас? — воинственно спросил Джонатан.

— У вас есть тридцать дней на размышление.

Для очистки совести Морис Пикар подержал свой маятник над моим уведомлением и, подтвердив правильность его вращения одобрительным кивком, подписал, вместе со своим компаньоном, протокол. После чего озабоченно предложил мне подняться наверх.

— Думаю, в этом нет надобности. Моя проверка окончена, нам больше нечего сказать друг другу. Прощайте, господа.

— Как… а Изабо? — жалобно воззвал ко мне ПГД фирмы.

— Кто?

Мой вопрос вызвал испуганное молчание. А я с удовольствием почувствовал себя хозяином положения: наконец-то я взял реванш! И уточнил, желая упрочить свою позицию:

— Боюсь, в прошлый четверг мы слишком много выпили за ужином, и я оценил тот факт, что на следующее утро вы постарались предать все это забвению. Я последовал вашему примеру, таким образом, все складывается как нельзя лучше.

— Ну, нет, это было бы слишком просто! — возопил вдруг англичанин со слезами в голосе. — Вы являетесь сюда, вселяете надежду, потом плюете на все и исчезаете, как тогда, в 1431 году!

Меня застало врасплох и это неожиданное обвинение и вызванная им ответная ярость; я стиснул зубы, запретив себе возражать. Не стану же я, в самом деле, провоцировать его на вызов, — не хватало мне еще дуэли в защиту чести беглого рыцаря, с которым он меня отождествляет.

— Луи заболел! — объясняет мне Морис.

— Из-за вас! — бросает мне в лицо его компаньон.

— Из-за возвращения Гийома, — поправляет карлик, успокаивающе подмигивая мне. — Невзирая на предостережения моих информаторов, Луи де Гренан решил, во что бы то ни стало, провести ночь в комнате своих предков, родителей Изабо, чтобы уговорить их отпустить ее с вами…

— Вот идите и посмотрите, что с ним сделалось! Мерзавец!

Это оскорбление, уже слышанное из уст почтальонши в день нашей первой встречи, вызывает во мне то же чувство, что и тогда. Крик узнавания… он наполняет мою душу почти сладострастным смирением и надеждой восстановить истину. Если Гийом и впрямь мерзавец, то вовсе не по тем причинам, о которых они думают. Я мало что об этом знаю, но чувствую, что это так…

Встряхнувшись, я пробую отгородиться от них, утвердить себя в настоящем, отвергнуть все новые точки соприкосновения с этими людьми, с этим замком, с этим прошлым, за которое не желаю нести ответственность. Напрасный труд.

— Я ему говорил, что нельзя бередить эту историю! — стонет Джонатан, молотя кулаком по столу. — Что с этими силами играть опасно, что они могут навлечь на него проклятие!

Резинка, стягивающая его «конский хвост», лопается, и длинные рыжие волосы рассыпаются по плечам, дрожащим от рыданий. Уронив голову на скрещенные руки, англичанин орошает слезами дубовый стол.

— Идемте, — шепчет Морис Пикар, таща меня за руку. — Луи хочет вас видеть.

Я покорно иду за ним, даже не удивляясь своей неожиданной уступчивости, которая, вероятно, похожа на признание вины.

— Вы не виноваты, — продолжает он, словно прочитав мои мысли. — Конечно, все это началось с той самой ночи, а ваше поведение, ваша прозорливость и ваша невероятная энергия ускорили этот процесс…

Ага, теперь пошли в ход комплименты. Один на меня нападает, другой льстит. Ладно, все это неважно. Я иду вверх по лестнице, проникаясь, вопреки собственной воле, уже знакомой атмосферой покоя и радостной гармонии, которую ощутил, придя сюда впервые.

— Разумеется, ваше появление обострило противоречия, тем более жестокие, что вы вздумали их разрешить.

— Да ничего я не собирался разрешать! — возмущенно говорю я. — И перестаньте вовлекать меня в ваши бредовые истории!

— Но вы сами вовлекли себя в них, иначе бы вас здесь не было.

Я сдерживаю себя, чтобы не дать отпор, слыша, как кто-то спускается по лестнице нам навстречу. Это доктор Совенарг, мой лечащий врач. При виде его я буквально цепенею, он же не проявляет никакого волнения и протягивает мне влажную руку.

— Привет, старина. Как там Коринна?

Вместо ответа я спрашиваю, тоном вежливого сочувствия, чем страдает его пациент.

— Да всем понемногу. Лицевая невралгия, диафрагмальная грыжа, гастрит, дифтерийная герпетическая ангина, галлюцинации, люмбаго. Как насчет партии в гольф в следующее воскресенье?

Я отклоняю предложение, отговорившись семейными обязанностями. Совенарг, с его жизнерадостной поросячьей физиономией, являет собой довольно противное сочетание доброго самаритянина и страстного сплетника. Прошлой осенью, леча меня от бронхита, он узнал, что я, как и он, ротарианец, и тотчас затащил меня в клуб Шатору, твердо решив обучить всем тонкостям игры в гольф, а заодно выведать, между двумя лунками, сведения о финансовом положении своих пациентов. Я стараюсь держаться с этим злоречивым боровом как можно любезнее, лишь бы он продолжал рекомендовать Коринну, в качестве сиделки, своим больным. — Можно мне переговорить с моим другом Тальбо с глазу на глаз?

Морис неохотно удаляется в один из коридоров, делая вид, будто проверяет уровень воды в тазиках, расставленных на коврах под местами протечек.

— Я тут такого о тебе наслушался! — шепчет врач-любитель-гольфа, тиская мой локоть и блестя глазами. — То есть теперь, когда я увидел тебя здесь, я наконец понял, что речь шла именно о тебе. Жан-Люк то, Жан-Люк это… Вроде бы ты спелся с каким-то Гийомом, и мой пациент заявляет, что чувствует себя обязанным — я цитирую — «покрыть тебя».

Он снижает голос до шепота, и многозначительно прищуривается.

— Я, конечно, не собираюсь лезть в твои дела, Тальбо, но тебе все же невредно знать, что этот Луи де Гренан — известный гомик. И притом, можно сказать, продажный гомик: спит с одном из владельцев замка, в надежде заполучить обратно владения своих предков. Я не спрашиваю тебя о характере ваших отношений, ты же меня знаешь, я вообще нем, как могила, но в наших местах новости распространяются со скоростью света, а уж сплетни и подавно. Я воздержусь от вмешательства в твою личную жизнь, но как истинный ротарианец считаю своим долгом предостеречь тебя. Даже не представляю, что ты можешь делать в этом приюте гомиков…

— Провожу налоговую проверку.

Он застывает, поперхнувшись своим ядом, краснеет и приносит мне извинения за свой промах. Я великодушно прощаю его и говорю: «До скорого!», но он удерживает меня, и его лицо с невероятной быстротой меняет цвет с красного на мертвенно-бледный.

— Погоди-ка… Неужели твой коллега Мартинес проводил эту проверку вместе с тобой? Неужели он загремел в больницу, приехав отсюда?

Я молчу, и это молчание красноречивее любого ответа.

— Остерегись, Тальбо! Ты меня знаешь, я не из пугливых. Но я врач широкого профиля, и я никогда еще такого не видел. Вдова Мартинеса потребовала сделать вскрытие, чтобы предъявить результаты страховой компании: она надеялась на врачебную ошибку, на внутрибольничную инфекцию, в общем, на что-то такое, в чем можно было бы обвинить реаниматологов… Я только что из больницы, ознакомился с протоколом вскрытия. Ты не поверишь: у него был поражен буквально весь организм.

— То есть?

— Инфаркт, газовая эмболия, внутреннее кровотечение, перитонит, разрыв аневризмы. Ты понимаешь? Это не просто цепная реакция, это целый букет одновременных патологий. В точности, как у юного педика там, в комнате наверху. Общее поражение организма, без всяких клинических симптомов. Надеюсь, я не сообщу тебе ничего нового, если скажу, что здесь, у нас, это называется сверхпорчей. Так что поберегись, Тальбо…

Стараясь не принимать всерьез его слова, я начинаю говорить что-то о случайных совпадениях, о суеверии…

— Да-да, я и сам обеими ногами стою на земле, — прерывает он. — Я ведь, как и ты, не местный, а, значит, вполне нормален. Но когда едешь в черную Африку, то делаешь прививку от желтой лихорадки. И это не суеверие, а обыкновенное благоразумие.

Он вынимает из саквояжа головку чеснока, сует ее в мой карман, советует менять раз в два дня, и торопливо спускается по лестнице. Морис Пикар тотчас оказывается рядом со мной.

— Не слушайте вы эту бредятину! Можете выбросить его «лекарство» к чертям собачьим, от астрала оно вас не защитит.

Вытащив головку чеснока у меня из кармана, он отворяет окно и швыряет ее в парк. Я его не останавливаю, меня сразило наповал то, что поведал доктор.

— Джонатан заставил меня вызвать этого коновала — до сих пор мы всегда лечились сами гомеопатией и цветами Баха, но сейчас он совсем свихнулся — из-за вас. Это в нем английская кровь взыграла, понимаете? Он неразрывно связан с вибрациями Столетней войны, а вы уже двое суток как будоражите их вовсю.

Пытаясь обратить дело в шутку, я заявляю ему, что моя компетенция в качестве чиновника министерства финансов отнюдь не распространяется на древнюю историю Франции. Он не реагирует. Он попросту ничего не слышит, только пристально смотрит мне в глаза или, вернее, глядит сквозь меня. Потом спрашивает:

— Узнаете его?

И указывает на висящий у него за спиной ветхий гобелен с изображением монаха, тот самый, что привлек мое внимание позавчера вечером.

— Это аббат Мерлем, исповедник Изабо. Он безмерно счастлив тем, что вы побывали в Центральном архиве и узнали его имя.

Я бессознательно прикусил губу — так сильно, что из нее брызнула кровь. Что же это такое, оказывается, они шпионят за мной, обложили со всех сторон, или хуже того — манипулируют моим сознанием! Психиатр был прав: они наверняка загипнотизировали меня в определенный момент, но с какой целью? И зачем продолжать эту игру теперь, когда моя проверка закончилась для них так неожиданно благополучно?

— Ну, и о чем вы сейчас думаете? — с усталым вздохом спрашивает Морис. — О гипнозе?

Отрицать бесполезно: почтальонша наверняка доложила ему о моих вчерашних подозрениях. Он продолжает:

— Если вы действительно считаете, что вас загипнотизировали, сходите к психиатру — пусть освободит вас от Изабо. Или вы уже побывали у него? Вижу, что побывали. Ладно. Слушайте, мне нечего вам сказать, кроме того, что Изабо принадлежит вам, это касается только вас, и вы можете делать с ней все что угодно, например, отослать ее назад, в башню. Гийом сгинет где-нибудь в закоулках вашего сознания, но тогда позже вам придется пройти через еще одну инкарнацию, чтобы вернуться к отправной точке… впрочем, это уже ваши проблемы.

— Прекратите меня судить, наконец! По какому праву!..

Он вдруг отпрыгивает в сторону и сердито кричит:

— Да никто вас не держит, идите себе, скатертью дорожка! Давайте, возвращайтесь к своему убогому прозябанию современного обывателя, усердного трудяги, который мирно живет-поживает в своем XX-м веке, как все, никого не трогает, исправно платит налоги и ждет выхода на пенсию, чтобы на покое дохнуть со скуки! Все мы смертны, все мы лишь временные гости на этой земле, где встречаемся с потусторонним лишь в момент похорон: приходим из небытия на краткий миг и возвращаемся туда же! Значит, вы этого хотите? Вправду хотите?

Я пытаюсь дать ему отпор взглядом, поскольку меня покидает дар речи. Приступ отчаяния, сжавшего мне горло еще в самом начале его пылкой речи, притупляет обиду.

— Но есть другое решение: вы перестаете считать нас коварными заговорщиками, принимаете как должное победу, одержанную вами над шестью веками адских мук, и делаете для исповедника то, что вам удалось сделать для Изабо. Это не мы вами манипулируем, Жан-Люк: это вы нас освобождаете!

Я молчу, я покорно киваю, потрясенный незнакомым чувством безоглядного доверия, собственного могущества и покровительственной гордости. Положение обязывает: а мое положение, вероятно, зовется долгом знатного феодала, и это сознание пьянит мою душу. «Защищать и служить» — вот девиз рыцарей рода д'Арбу. Другое дело, как они им распорядились.

— Слушаю вас, — говорю я Морису.

Он делает глубокий вдох, нервно приглаживает жиденькие спиралевидные волоски на лысине, которые тотчас опять встают дыбом, оборачивается к гобелену и начинает тараторить:

— Итак, узнайте, что аббат Мерлем благодарит вас за то, что вы начали освобождать Изабо, но, с одной стороны, для вас главное — не останавливаться на полдороге, а с другой, жизненно важно, чтобы вы, во имя спасения его души, возобновили отношения со своим отцом.

Я бесстрастно напоминаю ему, что являюсь подкидышем.

— Простите, я имел в виду отца Гийома, — уточняет он, неожиданно смягчив тон. — Это был весьма влиятельный сеньор, с которым аббата Мерлема связывала тесная дружба. Он имел возможность оказать давление на отца Изабо, чтобы помешать тому замучить ее исповедника, но не сделал этого. Душа Мерлема истерзана этой неблагодарностью — не забудьте, что, отрицая под пыткой ваши отношения с Изабо, исповедник спас вам жизнь! — и это было самое малое, чем ваш отец мог ему помочь, но не потрудился сделать это.

Во мне вдруг вскипает гнев, но он властным жестом пресекает мою попытку прервать его.

— Только вот в чем проблема с духом вашего отца: его удерживают на земле угрызения совести. Ему стыдно за свое ослепление, он был уверен, что его друг Мерлем донес на вас, став виновником вашего бегства и заточения Изабо. И теперь мои информаторы просят вас рассеять это недоразумение, передав исповеднику извинения и сожаления вашего отца и заверив, что аббат простил ему свою мучительную смерть. Вам ясно?

Мой приступ ярости бесследно прошел. Вместо того чтобы отреагировать нормально, то есть откреститься от всех этих средневековых разборок, я слышу собственный шепот:

— И как же я могу это сделать?

— Молитесь. А если вы неверующий, то выберите место, которое вам по сердцу, сконцентрируйтесь и передайте это послание. Вот и все, что от вас требуется.

— Но… почему именно я?

— Распутать узел может лишь тот, кто его завязал. Это кармический закон. Мы можем на вас рассчитывать?

Его лицо озаряется широкой улыбкой. Он протягивает мне руку и тискает мои пальцы с подчеркнутой признательностью, словно расценил мое молчание как знак согласия. Почему в эту минуту у меня в памяти всплывает образ потомка Гийома — сутенера и сидельца Мюлузской тюрьмы? Предположим, я рассею пресловутое «недоразумение» XV-гo века — не отзовется ли это каким-нибудь образом на сегодняшней реальности?

— Ну вот, а теперь ты должен приободрить Луи. Знаешь, он прямо млеет от своих вонючих предков. Мы ведь можем теперь перейти на «ты», правда? Я ведь уже оправдан по всем статьям.

Я плетусь за ним следом, даже не пробуя сопротивляться. И, однако, мне больше не кажется, что мной манипулируют, что всему виной гипноз. Если он и существует, то это самогипноз — моя воля, мое решение довести до конца взятую на себя миссию. А Морис и его друзья — всего лишь посредники между прошлым и настоящим, хранители тайны, вставшие на моем пути так же, как и хранители моей безопасности — Мартинес, Лаказ, Совенарг, — чтобы напомнить мне, откуда я родом, в чем состоит мой долг, и что я еще в силах исправить. Только я один должен решить, к какому лагерю примкнуть и как сделать выбор между долгом и бегством.

Теперь я знаю: на меня воздействовали не их происки, меня притягивала сама эта история. Безумная любовь с первого взгляда, родившаяся шестьсот лет назад, отозвалась в моем сердце невообразимым эхом, обожгла буйным пламенем страсти, чью прелесть и чью темную сторону я познал прежде, чем измерил все ее печальные последствия. И пусть в моих жилах течет — или не течет — кровь рыцаря Гийома, но память о его судьбе нашла себе свободный уголок в моей душе и поселилась там навеки. В своей ипостаси Жан-Люка Тальбо я ничего не создал. Не посадил дерево, не построил дом, не родил сына. Сперва перенес сиротство, предательства, безразличие, разочарования, потом только и делал что проверял и подозревал, карал или миловал, и от всего этого очерствел вконец. Возможность исправить горе, причиненное средневековым соблазнителем, даже если меня с ним ничто не связывает, станет, может быть, первым достойным деянием в моей жизни.

Затаив дыхание, я вхожу в комнату с резными панелями, откуда позавчера вечером меня так злобно изгнала неведомая сила. Луи де Гренан лежит в кровати под балдахином, его мертвенно-бледное лицо резко выделяется на сиреневой подушке. Он дрожит от озноба, обливается потом, его пальцы судорожно сжимают распятие. Почтальонша и родители Мориса Пикара горестно смотрят на больного, стоя треугольником в звезде Давида, выложенной на паркете крупной солью.

— Ну, простите же, если хотите освободиться, простите! — кричит больной в пустоту, корчась от боли. — Вам вернут честь не наши страдания, а наша любовь! Вы слышите? Позвольте же мне любить, черт подери! Чем сильней вы меня терзаете, тем дольше будете томиться в плену… Гийом, это ты? Подойди скорей!

Остальные глядят на меня с тягостным нетерпением. Я подхожу к постели. Юнец протягивает мне трясущуюся руку. Я беру ее, и мне тотчас передаются два чувства — смертная тоска и жажда жизни — квинтэссенция его мук. Пожирая меня лихорадочно блестящими глазами, он шепчет пересохшими губами:

— Не горюй из-за меня, Гийом. Я должен остаться в этой комнате, чтобы отвлечь их… Отвлечь от Изабо и тебя, принять на себя их гнев… Они меня ненавидят, еще бы, суди сам, ведь я — воплощение всего, что они презирают: паршивая овца в семье, расточитель фамильного наследия, повар и лакей, мерзкий растленный тип, который только и мечтает, как бы переспать с их английским врагом… Они ополчились на меня, но я буду тебе надежным щитом, я все выдержу. Я заставлю их смириться с освобождением Изабо и вашим союзом в астрале, я выгоню их отсюда и сотру саму память о них, я уничтожу проклятие, преследующее род Гренанов с тех пор, как они убили родную дочь, я верну право на счастье своим детям, даже если их у меня не будет…

Эти слова, прерванные болью и рыданиями, переходят в приступ кашля. Его пальцы выпускают мою руку. Я отступаю на несколько шагов, явственно чувствуя, что люди в этой комнате больше не питают ко мне ни малейшей вражды.

Внезапно я вспоминаю о Рафаэле Мартинесе. Может, и он — просто потому, что был мне другом, — принял на себя заряд ненависти, который послали мне родители Изабо, чтобы помешать освободить их дочь, обесчещенную Гийомом? Может, и он послужил мне «надежным щитом», как юный Луи нынче утром, отдавший свое тело на растерзание всем этим болезням? Я должен был бы испугаться, услышав откровения доктора Совенарга; вместо этого меня захлестывает бурная благодарность и сознание своей ответственности. Неужто помощь, которой они все ждут от меня, настолько важна, что мне требуется такая защита? Нет, я не могу принять эту жертву. По крайней мере, я должен узнать, как нужно молиться, хотя бы ради тех, кто так преданно оберегает меня.

Я обращаю взволнованный взгляд к снимкам, сплошь покрывшим деревянные панели. Луи де Гренан во все дни своей жизни — в окружении фамильных гербов, друзей, возлюбленных, гор, животных, кухонной утвари… Перед тем, как расположиться в этой комнате, он прилепил скочем к стене эти частички самого себя, словно хотел пометить свою территорию, упрочить свое родство с предками, свое право убежища, свое отличие от других…

И вдруг, словно гром среди ясного неба — групповой снимок на террасе, сделанный несколько лет назад. В одно мгновение мне все становится ясно. Истоки заговора, его происхождение, козни, движущая сила. И конечная цель.

— Ну, ладно, — говорит почтальонша, взглянув на часы. — Мне пора ехать собирать почту, в любом случае, Луи больше не требуется помощь, теперь он находится под надежным покровительством. Но, может, все-таки забежать в аптеку с рецептом Совенарга?

Больной выражает согласие слабым движением ресниц.

— Кто-нибудь подбросит меня до дома? — спрашивает старик Пикар. — У меня сегодня что-то ноги не ходят.

— Вас довезет Жан-Люк, — распоряжается Мари-Пьер.

Я машинально киваю. Теперь ничто уже не имеет значения. Мое открытие обожгло меня изнутри. Столько волнений, колебаний, зигзагов, всплесков энергии и страхов, чтобы, в конечном счете, оказаться перед самой, что ни на есть, банальной, самой гнусной реальностью. Обнаружить, что тебя провели, как последнего дурака, мстительные налогоплательщики, разыгравшие всю эту комедию и продолжающие наслаждаться своей игрой. Все здесь обман с самого начала, все выдумано, кроме разве что психосоматических эффектов, о которых говорил Серж Лаказ. Я чувствую, как меня уносит в бездну ледяного безмолвия, которое стирает время, голоса, места…

— Я гляжу, вы тоже не в форме, вроде меня, — бурчит старый Пикар, усевшийся в мою Clio. — Но из-за этого не стоит ехать так быстро. У вас опять проблемы с Изабо?

Я торможу возле сторожки и резко оборачиваюсь к нему.

— Перестаньте держать меня за дебила, я уже все понял, так что не трудитесь исполнять свой номер. У меня никогда не было ничего общего с Изабо.

— Ну и что?

Его грубая искренность подрезает крылья моей ярости. Он благодушно продолжает:

— Зато теперь, благодаря вам, она существует. Я ведь, кажется, предупреждал вас. В другое время, когда вы не будете так спешить и успокоитесь, загляните ко мне, и я вам кое-что порасскажу о квантовой физике. И объясню, каким образом при каждом повороте наших мыслей возникают параллельные миры. А теперь будьте здоровы, Гийом д'Арбу!

 

16

Я не вынимал свой утюг целых три недели. А ведь мне всегда бывало необходимо заняться глажкой, чтобы мысли мои прояснились в облаке пара, разглаживающего складки. Только за этим занятием я концентрируюсь лучше всего, и мне удается разграничить важное и несущественное, личную выгоду и долг, мои желания и то, чего ждут от меня другие. И вот, боясь взглянуть правде в глаза по поводу моих отношений с Коринной, боясь обнаружить истинные причины ее поведения, я оставил на столе целую охапку белья, не глаженного с тех пор, как она стала отказывать мне в близости.

Вернувшись из замка с неутоленной яростью и истерзанным сердцем, я тотчас вынул из шкафа гладильную доску — спасительную соломинку, которой предстояло увидеть крах моих последних иллюзий, касавшихся Изабо и Гийома. Каждую субботу у Коринны было присутственное время в клинике Буржа, и мне оставалось испрашивать совет у ее блузок, юбок и нижнего белья, которые я разглаживал.

Интернет выдал мне адрес того, кто играл этими пешками на расстоянии; дорога к нему должна была занять не меньше пяти часов, настал полдень, и мое решение созрело в тот момент, когда утюг дошел до края рукава льняного платья.

* * *

В окне машины мелькали автозаправки и пункты дорожной пошлины; чем дальше, тем больше менялся окружающий пейзаж. Тополя уступили место платанам, вересковые заросли — олеандрам, музыка «Автострады-FM» — стрекотанию цикад. Проехав через обгорелые сосновые рощи, я отыскал дорогу на Баржемон и остановился посреди деревни, между колодцем и каменными деревьями. На месте ресторана «Трюфельница» теперь располагалось отделение банка «Креди агриколь».

Двумя сотнями метров дальше, по адресу, найденному в Интернете, стоял небольшой новый многоквартирный дом социального жилья. Наклейка на третьем почтовом ящике сообщала, где можно найти, в случае срочной надобности, человека, все потерявшего по моей милости.

Я снова сел в машину и поехал дальше, в гору, оставив позади шлагбаумы, охранявшие вход на военную базу Канжюэ. Дорога, сплошь увешанная плакатами «Съезд с трассы запрещен», шла серпантином вверх, окружающий пейзаж представлял собой пустыню, изуродованную следами танковых гусениц и воронками от разорвавшихся снарядов. К стволам дубов, иссеченных пулеметными очередями, были прибиты доски с указателями «60-й АП», «Оружейный склад», «Продовольственная лавка», «Место для бивака»…

Я оставил машину на въезде в заброшенную деревушку Бровес. В пятидесятые годы ее экспроприировала армия, и жители покинули родные дома, оставив на произвол судьбы громоздкую мебель и проржавевшие машины, в которых закипела новая жизнь: теперь они служили приютом птицам, муравьям, бродячим котам и гадюкам… В тревожной тишине, прерываемой лишь буханьем пушек, я пробирался между домами-развалюхами с грубыми заплатами толя на крышах — несомненно, это и было пресловутое «место для бивака».

Наконец я подошел к полуразрушенной церквушке, рядом с которой высились грубо сколоченные строительные мостки. У подножия колокольни без колокола стоял белый автомобиль-универсал, а под стрельчатым окном виднелась согбенная фигура каменщика; сидя на корточках, он ремонтировал стену, беря в руки то мастерок, то уровень.

Услышав хруст щебенки у меня под ногами, Бенуа Жонкер обернулся, и я вздрогнул: такого шока я не ожидал. К этому меня не подготовили ни долгие километры сдерживаемой ярости, ни распутанная мной история заговора, ни смягчающие обстоятельства, которыми я, в конце концов, объяснил поведение человека, отомстившего мне чужими руками. На отвороте его куртки серебрился металлический крест.

Сощурив глаза, он заслонился рукой от солнца, мешавшего ему разглядеть меня, и внезапно его исхудавшее лицо просияло.

— Да ведь это… как вас там?.. Тот самый налоговый инспектор! Глазам своим не верю, неужто вы?..

Дрожащим голосом я подтвердил его слова. Бросив свои инструменты, он вдруг широко раскинул руки и прижал меня к груди с возгласом:

— Спаситель вы мой!

Все мои подозрения, выводы и предубеждения развеялись, как дым, в этом сердечном объятии. В полном изумлении я слушал, как он меня благодарит, уверяя, что без моей проверки его жизнь так и текла бы по-прежнему: он никогда не отрешился бы от земных благ, от проблем с обслугой, налогами, инвестициями, рентабельностью и прочим… И звезда «Мишлена» продолжала бы застить ему небо, и он не познал бы Бога.

Благодаря мне, он все потерял, узнал отверженность, предательство, несправедливость, полное одиночество и искушение покончить с собой. Однако пуля не попала в сердце, а прошла рядом, ударившись в ребро; вот она-то и указала ему дорогу к благодати, к спасению, к беззаветной любви. Едва выйдя из больницы, он поступил в семинарию и мужественно преодолел все этапы пути к своему запоздалому призванию. Получив сан священника, он вернулся в Верхний Вар и взял под свою опеку восемь заброшенных приходов, в том числе, и эту вот разрушенную церковь, которую решил реставрировать в свободные дни.

Мы сидели рядышком на груде камней, я делил с ним его полдник под отдаленный гул орудий и не знал, чем ответить на эту благодарность. Все эти годы я считал себя его погубителем, а в последние несколько часов — жертвой его мести на расстоянии; теперь же становился в его глазах орудием Провидения, ангелом-хранителем, превратившим падшего короля трюфелей в служителя евхаристии.

— Но как же вы меня разыскали? И кто вам подсказал эту мысль — найти меня?

Я поступил честно: я признался ему, что мне внушил это не Святой Дух, а подозрение. И все рассказал ему. О проверке Green War, о появлении Изабо, о паранормальных явлениях, которые, как мне казалось, обрушились на меня, о единственном рациональном объяснении, за которое я смог уцепиться, а именно, о фотографии, сделанной десять лет назад на террасе его ресторана, где он стоял, обнимая за плечи одного из своих поварят.

— Как вы сказали — Луи де Гренан? Нет, это имя мне ничего не говорит. Сколько их прошло через мою «Трюфельницу»… Вспомните: в те времена, когда мы с вами встретились, я мало интересовался людьми. Для меня было важно только одно — чтоб моя кухня была лучше всех и привлекала клиентов. Vanitas vanitatum…

Он положил руку мне на колено, и я почувствовал ее тепло — мягкое, умиротворяющее.

— Но скажите, однако, если этот след завел вас в тупик, и никакого заговора нет, значит, рядом с вами действительно существует неприкаянная душа… или же, судя по вашим словам, душа, овеянная радостью.

— Не знаю, ничего не знаю. Я совсем запутался. То верю, то не верю, а потом снова начинаю верить… Никак не могу решить, что выбрать — проблемы моей теперешней работы или той, предыдущей жизни… Трудно понять, к чему больше лежит душа.

— Ну да, — вздыхает он, — управлять злыми умыслами людскими зачастую легче, нежели божественной благодатью.

Я гляжу на его силуэт в ярком солнечном свете; вокруг нас стрекочут цикады, журчит речушка.

— А вас, священника, не смущают эти истории о спиритизме, о реинкарнациях?

Он соскребает шлепок цемента со своих заскорузлых штанов, хмыкает и спрашивает, протягивая мне плитку бельгийского шоколада:

— Знаете, что чаще всего, согласно Евангелиям, делал Иисус?

— Даровал прощение?

— Нет, изгонял дьявола. Изгонял демонов, наставлял сомневающихся на путь истинный, возвращал одержимым способность руководить собою. А что такое, если вдуматься, Воскресение? Вторая инкарнация — для Его учеников, для святых жен, для паломников из Эммауса, — инкарнация перед тем, как вознестись к Отцу небесному. Итак, что я могу сделать для вас, друг мой Жан-Люк?

Во мне царит безнадежная пустота. Явственно, как никогда, я сознаю, что подошел к поворотному моменту своей жизни, что возврата не будет, но, хоть убей, не могу решить, куда же мне идти.

— Вы хотите, чтобы я освободил вас от Изабо, помог ее душе воссоединиться с Господом? Может, это и есть причина, по которой Провидение, с его неисповедимыми путями, привело вас ко мне?

Я гляжу в землю, борясь с раздирающими меня противоречивыми чувствами.

— Как бы то ни было, вы не имеете права удерживать здесь человеческую душу в ваших собственных интересах. Даже если этот самый Гийом, который не дает вам покоя, и бросил некогда эту молодую женщину, бесполезно держать ее в плену ваших ночей, пусть и при полном ее согласии, — этим вы не искупите свой кармический долг, или, как мы его называем, грех первородный. Это признак гордыни — считать свою вину слишком тяжкой, чтобы ее можно было искупить.

Собрав все свое мужество и подавив стыд, я спрашиваю, не кажется ли ему, что мной завладели силы зла.

— Вы сами должны распознать их воздействие и преобразить эти силы, коль скоро они имеют место, в силы добра. Только никогда не забывайте, что единственный грех, который не будет прощен — так сказал Иисус в Евангелиях, но ни один священник ни словом не упоминает об этом, — заключается в том, что человек принимает посланников божьих за приспешников дьявола. Это грех неблагодарности. Неумение отличить добро от зла.

Он замолкает, и пока я размышляю над его словами, отламывает два квадратика шоколада от плитки, чтобы доесть с ними свой хлеб.

— Веруете ли вы в Иисуса Христа? — спрашивает он меня, с полным ртом.

— Даже не знаю. А что для вас вера?

Он медлит с ответом, размышляя, дожевывая хлеб и устремив взгляд на мостки у церкви.

— Я думаю, что это сложный синтез гордыни и смирения. Способность сказать себе: я ничто, но я могу всё. Я — капля воды, но я способен утолить жажду многих. В первоначальном смысле это значит: я отнимаю у другого то, что отличает его от меня. И мой ближний вновь становится моим вторым «я»: все, что я делаю для него или против него, жив он или мертв, происходит в глубине моей души. Как вы думаете, почему я пытаюсь восстановить эту церковь на территории военной базы, зная, что мои прихожане никогда не будут сюда ходить? Именно потому, что здесь, может быть, остались тысячи неприкаянных душ, погибших в прошлые века от забвения или страдания, от чумы или холеры, и они ищут место для молитвы, их единственного прибежища. Здесь они нашли свою погибель, здесь же и смогут вознестись на небеса. Мессу служат и для этого тоже.

Он встает, растирает поясницу и начинает замешивать новую порцию цемента. Склонившись над творильным ящиком, он продолжает:

— Спросите себя, как бы вам самому хотелось, чтобы с вами обошлись после смерти? И сделайте для Изабо то, чего ожидали бы от нее, будь она на вашем месте. Вот и все, а теперь идите; рад был вас повидать снова, но цемент ждать не будет. Храни вас Бог, налоговый инспектор! — заключает он, и в его голосе звучит былая насмешливая интонация тех времен, когда я налетел на него со своей проверкой.

Он принимается за работу и, сосредоточившись на прямизне стены, которую возводит, забывает обо мне. Или же дает мне время подумать и сделать свободный выбор.

Я иду к машине, но внезапно застываю на месте и поворачиваю назад. Перешагиваю через рухнувшие балки, завалившие вход, и вхожу в церковь под открытым небом, от которой только и осталось что каменный расколотый алтарь.

И вот там, среди мусора и обломков, я собираю воедино все, что заменяет мне веру, и, подавив колебания, вполголоса взываю к отцу Гийома: пусть узнает, что аббат Мерлем больше не винит его в своей мученической смерти. Затем обращаюсь от его имени к аббату, передав ему извинения и сожаления друга, который несправедливо обвинил его в предательстве своего сына, — да будет так.

Внезапно к горлу подступили слезы. Это бурное волнение родилось не во мне: я только попытался стать связующим звеном, и прошедший сквозь меня мощный поток благодарности преобразился в ударную волну, которая потрясла мою душу, заставив расплакаться непонятно почему и возликовать без всякой причины.

* * *

Если по дороге на юг меня вконец истерзали черные мысли, то на обратном пути мною в той же мере завладела чистая радость. Мне позвонил на мобильник Луи де Гренан. Он сообщил, что чувствует себя намного лучше, что ему удалось освободить своих предков, и что симптомы болезни исчезли вместе с уходом душ, отравленных ненавистью. Заодно он поздравил меня с удачно выполненной миссией — эту новость уже успели раструбить информаторы Мориса. Аббат Мерлем и отец Гийома, разрешив все свои недоразумения, «вознеслись к свету», и в замке, благодаря мне, снова воцарилось спокойствие.

— Не хочу вам надоедать, но раз уж так сложилось… Есть у меня одна родственница… ну, почти родственница, ее зовут Клотильда, и она очень несчастна, но у меня нет с ней контакта, ее область вибраций мне недоступна. Не могли бы вы передать ей всего только одну мысль — о сочувствии, чтобы она примирилась с Изабо. Они выросли вместе…

— Клотильда? Ладно, попробую.

— Вот спасибо! Вы даже не представляете, как поможете им!

Значит, это правда? Значит, моя молитва в разоренной церкви — не пустая фантазия? Поразительно, какой властью обладаем мы, простые смертные, пленники материального мира, в отношении усопших, настолько разобщенных своими размолвками, что они могут говорить друг с другом только через нас! Я и в самом деле уверился, что мне ничего не стоит войти в область иррационального, — нужно только почувствовать себя полезным. Беззастенчиво отбросив свое неверие, я даже присвоил себе право радоваться существованию кого-то потустороннего, что позволяло мне осуществлять контроль над душами, исправляя их, для их же блага.

Ликование Изабо буквально пронизывало салон машины. Я уже не нуждался ни в бумаге, ни в сне, ни в медиумах, чтобы почувствовать ее. Теперь я сам устанавливал контакт с ней. Сам вибрировал в ее ритме, весело насвистывая «Балладу о повешенных» — поэму ее современника Франсуа Вийона. Когда-то я купил со скидкой в магазинчике на заправке Shell музыкальную версию этой баллады, спетой Сержем Реджани, и сейчас повторял ее, раз за разом, одновременно сочувственно размышляя о даме по имени Клотильда.

Сборщица дорожной пошлины, хорошенькая брюнетка с золотистыми глазами и дивным бюстом, взглянула на меня, как на инопланетянина, и я не на шутку задумался о предложении Изабо, которое она некогда передала мне эпистолярным путем: заняться с ней любовью через современную незнакомую посредницу. Моя потенциальная избранница ответила мне улыбкой на улыбку и сказала: «С вас три евро пятьдесят». Я спросил: «Вы когда кончаете работать?», однако нетерпеливые гудки сзади пресекли мои попытки сближения.

Я свернул на ближайшую развязку и поехал обратно, затем снова выбрался на шоссе, ведущее в Шатору, чтобы продолжить нашу беседу. Девушка «три-евро-пятьдесят», умирая со смеху, наконец объявила мне, что у нее двое детей и муж-сицилиец. В ответ я сообщил, что храню верность сразу двум возлюбленным, живущим в двух разных веках. Мы пожелали друг другу счастья в личной жизни, я привстал в машине, она ко мне нагнулась, и мы обменялись шаловливым поцелуйчиком под трагические рулады Реджани, оплакивающего своих повешенных.

Домой я вернулся в половине первого ночи. Жюльен играл на компьютере с японским другом, Коринна спала. По дороге я трижды звонил ей, но она сказала, что у нее был трудный день, а завтра, с утра пораньше, ей придется ехать в ассоциацию собак-поводырей для слепых, и попросила меня не будить ее.

Я принял душ и лег в постель, прижавшись к ней. Она простонала во сне. Я сказал, что мы вернулись, даже не задумавшись над этим «мы», и пожелал ей спокойной ночи.

Утром Коринна довольно бесцеремонно растолкала меня. Я долго не мог разлепить свинцово-тяжелые веки. Наконец я открыл глаза и улыбнулся ей. Она выглядела радостной, но ее первые слова привели меня в полное недоумение:

— Ну, и чем я теперь буду красить губы?

И она сунула мне под нос пустой тюбик из-под помады. Я приподнялся на локте и с ужасом обнаружил, что пододеяльник сплошь испещрен пунцовыми письменами. Коринна, подбоченившись, стояла надо мной и наблюдала, как я расшифровываю буквы, расплывшиеся на пуховой перине.

Я обещаю не тревожить более посланницу рассказами о наших объятиях. Славлю Господа за то, что Он принял под свое святое покровительство бедняжку Клотильду.

Ты прекраснейший из мужчин, ты великодушно помогаешь тем, кто претерпевает муки в адской геенне. Повешенные, блуждающие во мраке неверия, были счастливы удостоиться веселого милосердия твоей утренней серенады. А какое чудо ты сотворил для моего исповедника, — теперь он, наконец, вознесся к своему Свету, поручив меня тебе. Я твоя навеки.

Изумленно разинув рот, я поднял голову и встретился взглядом с Коринной, которая бесстрастно сказала:

— Твой завтрак готов; может, прикажешь поставить на стол еще одну чашку?

В ответ я пролепетал, что ничего не понимаю, что я огорчен и прошу прощения…

— Подъем! — весело скомандовала она, сбросив перину на пол. — Я тебя люблю, я уже опаздываю, но, прежде всего, у меня есть для тебя потрясающая новость…

Внезапно она застыла. На оборотной стороне перины было написано продолжение:

Скажи своей Коринне, чтобы не тревожилась более: у нее нет никакой болезни в груди.

Одним прыжком я соскочил с кровати. Побледневшая Коринна смотрела на эти две строки, написанные губной помадой, и ее била дрожь. Я обнял ее: она буквально оледенела.

— Коринна… что с тобой?

— Это… это… Жан-Люк, это и есть моя новость. Последняя маммография была не очень хорошей, я не стала тебе ничего говорить, я ждала результатов биопсии. И вчера вечером я получила письмо из лаборатории. Ты ведь его прочел?

Я замотал головой.

— Но как же… как же ты тогда узнал? И откуда ей это известно? Ты… значит, это действительно существует?

Я крепко прижал ее к себе, чувствуя, что и сам потрясен до глубины души. Уткнувшись ей в волосы, я шепнул:

— Да, существует.

Ее всхлипывания звучали все реже и наконец стихли совсем. Наши дыхания слились в теплых флюидах доверия, исходивших то ли от нее, то ли от меня, а, впрочем, какая разница. Мы с ней проделали одинаковый путь. Все эти сменявшие друг друга предположения, которые мы строили порознь, все сомнения, метания, тревоги, подозрения и обвинения, наверное, были необходимы, чтобы создать на их обломках прочную уверенность в нашей любви. Одну на двоих.

 

17

Последующие недели стали для нас чистым счастьем. Хотя слово «чистое», пожалуй, не совсем верно. Скорее, насыщенное, беспокойное, сложное. И лишь пройдя сквозь призму моих размышлений, оно обретало идеальную чистоту. Я жил отраженной, обдуманной страстью, в обоих смыслах этого понятия. Возможно, я и был одержим, но зато неделим.

Коринна никогда еще не чувствовала себя так хорошо. Сознание того, что она делит меня с Изабо, рождало в ней ощущение двойной жизни, — во всяком случае, она уверяла, что я люблю ее вдвое лучше, поскольку у меня была, помимо нее, еще одна цель, стимул, который становился для нас общим. Эта любовь втроем соединяла нас с ней тесными духовными узами, украшала наш союз, помимо плотских утех и иллюзии бегства от монотонности существования, иным смыслом. Умершая в XV веке дарила нам, живущим ныне, полную жизнь. Мы навсегда забыли о ревности, о самоуничижении, о страхе потерять другого.

Коринна признавалась мне, что глядя, после наших ласк, как сон уносит меня в мир Изабо, она испытывает ту же гордость, что посещала ее много лет назад при взгляде на маленького сына, играющего без ее присмотра за оградой детского сада. И чем самостоятельней он становился, тем сильней она ощущала их тесную родственную связь.

Рядом с Коринной я освобождался от своих страхов, от своих душевных терзаний и противоречий. Я наконец обрел цельность, ощутил уверенность в себе. Настояв на том, чтобы я жил в обеих своих ипостасях, она тоже собрала воедино собственные противоречия. Отныне невидимое получило право на существование в ее повседневной жизни, и теперь изматывающая рутинная работа сиделки перестала ее угнетать, словно ей сделали прививку от ее больных, как мне — от моих налогоплательщиков. Нашим противоядием стало потустороннее. И даже если Коринна была не совсем убеждена в реальном существовании Изабо, она решила в это верить, как верят в правила игры. Слишком уж она ценила партнера, каковым я сделался для нее, чтобы испортить эту партию жульничеством. С той поры, как в нашу жизнь вернулись смех, нежность и секс, рациональное утратило свое первенство.

Наш семейный, вновь обретенный мир прошел проверку испытанием, которое еще недавно, когда я был всего лишь Жан-Люком, заставило бы меня немедленно бросить ее. Испытание носило имя М'Габа. Это был центральный нападающий беррийской футбольной команды Шатору, великолепный малиец двадцати четырех лет, отправленный на преждевременную пенсию из-за венозного тромбоза; газета «Берри репюбликен» раструбила об этом на первой странице, в передовой статье. Два раза в неделю Коринна ходила к нему на дом брать кровь, чтобы мерить уровень протромбина. Он безумно влюбился в нее, и она с трудом устояла перед этим атлетом, впавшим в депрессию из-за того, что ему пришлось бросить футбол, которому он посвятил всю свою жизнь и который оплакивал теперь, сидя в полном одиночестве на своей шестикомнатной вилле с круглым бассейном.

Жена при разводе отобрала у него детей и половину имущества. Теперь он хотел жениться на Коринне, усыновить Жюльена, и те три недели, когда она отказывала мне в близости, были, в действительности, самой большой дилеммой в ее жизни. Вот чем объяснялась ее яростная реакция на мое отсутствие: я провел ночь неизвестно где, ни о чем не предупредив, тогда как она не позволяла себе обманывать меня с новым воздыхателем — кроме разве одного утра, когда она все же дрогнула, но не дошла до конца. Ибо она выбрала меня, жалкого налогового инспектора, предпочтя чернокожему красавцу-миллионеру, которого вытащила из депрессии, пробудив в нем эту внезапную любовь.

Я дивился собственной реакции на эту историю. Меня всегда убивало женское предательство, я защищался от него холодом и гордыней, но теперь, выслушивая признания Коринны в ее чувствах к другому мужчине, испытывал только подобие признательности.

— Ты пойми, он такой потрясающий, и такой потерянный, и такой нежный, а уж растить Жюльена в этой роскоши, что может быть лучше… Но ведь я люблю тебя и ничего не могу с этим поделать, а с тех пор, как в моей жизни появился другой, я люблю тебя еще сильнее.

Я ответил — с сопереживанием, таким же искренним, как и мой скрытый упрек:

— То же самое и у меня с Изабо. Разница лишь в том, что она нереальна…

— Нет. Разница в том, что ты — ты получал наслаждение с другой.

Она ласково погладила меня по щеке, и ее материнская нежность и женское желание согрели наш поцелуй взаимного прощения; это был, наверное, самый прекрасный миг нашей любовной истории.

— Кстати, тот факт, что у нас с ним все кончено, — добавила она, оторвавшись от моих губ, — вовсе не обязывает тебя делать то же самое. О'кей? Мне хотелось, чтобы ты вместе со мной, хоть на минутку, полюбил этого человека, который взволновал меня так, что я чуть не сдалась. Но теперь я хочу продолжать любить Изабо вместе с тобой, Жан-Люк. Обещай мне, что мы никогда не будем скрывать друг от друга самое важное.

Я обещал. Но спросил, с нарочитым безразличием:

— Ты все еще бываешь у него?

— Нет, я посылаю туда свою коллегу Шарлотту. Взяла ее пациентку, старушку-диабетичку, а взамен отдала ей кумира ее мечтаний; пусть хоть она будет счастлива.

— Я тоже сделаю тебя счастливой как никогда. И я тоже хочу жениться на тебе и усыновить Жюльена…

— Погоди, не надо спешить! Для начала давай уладим дела со Средневековьем.

Я притянул ее к себе в порыве радости, от которой у меня даже горло перехватило.

— Ты — женщина моей жизни!

— Да, но ты — мужчина ее смерти. За работу!

* * *

Улаживать средневековые дела… Это действительно была настоящая работа, только что ненормированная. Проснувшись поутру, я не имел ни малейшего представления о том, что пережил во сне. Но достаточно было чашки кофе, тартинки и чистого листа бумаги, чтобы образы прошедшей ночи всплыли в моей памяти под диктовку Изабо.

Затем я доставлял Жюльена в лицей и ехал на работу. Господин Кандуйо находил, что я выгляжу великолепно. Коллеги искали моего общества, приглашали на обеды. Даже жертвы моих проверок, и те, кажется, питали ко мне скрытую симпатию. Что касается Жюльена, то мне достаточно было поговорить с его преподавателями, поблагодарив за угрозы оставить его на второй год, и они признали, что его последние отметки вполне позволяют ему перейти в следующий класс. И радовались вместе со мной своей блестящей победе над школьной неуспеваемостью. Став абсолютно счастливым, я заражал этим чувством всех окружающих.

На моем столе росли стопки «автоматических» писем, тщательно датированных, пронумерованных и сколотых скрепками. Часто Коринна помогала мне расшифровать то или иное слово. При этом нам случалось спорить, по-разному толкуя запись, и тогда к нашему горячему энтузиазму примешивалась крошечная толика враждебности. Тайны моей связи с Изабо, которые я поверял Коринне, скрепляли наш с ней союз так же, как ее рассказ о несостоявшемся любовнике. Мы чуть было не попали в гибельную мясорубку ревности, но теперь жили настоящей любовью, той, что все принимает, понимает и оправдывает.

Моя «первая жена», как величала ее Коринна, совершенствовалась с удивительной быстротой… Теперь она видела во мне Жан-Люка, мужчину из будущего, который носил в себе память о ее Гийоме, как носят ребенка. Она узнавала мой век и мое окружение через отзвуки моих мыслей. Однако наши отношения могли продолжаться лишь в прошлом, в границах той, прежней истории — нескольких месяцев тайных встреч, общего увлечения живописью и плотского союза, — которую она заставляла меня переживать, раз за разом, каждую ночь.

Первый вечер в замке, за столом, среди трубадуров и жонглеров; обмен взглядами украдкой, в танцующих сполохах пламени очага… Затем открытие нашей общей страсти: она посвящала свои дни изображению природы, любовно запечатлевая ее на холсте, я проводил время — когда не отдавал его войне или любви, — рисуя людей, которых встречал на своем пути. И мы взялись преображать мир в четыре руки, вместе: я населял человеческими фигурами ее пейзажи, она создавала из своих пейзажей фон для моих фигур, и природа под ее кистью выглядела как живая.

Укрывшись за кустами Серого пруда, места наших тайных свиданий, она расписывала мое тело соком растертых лесных ягод, а я старался запечатлеть выражение ее лица в сладкой судороге любви. Мы строили множество планов на будущее, ясно понимая, что им не суждено осуществиться.

Когда подозрения окружающих вылились в уверенность, следствием которой стало мое бегство и ее заточение, скорбь наша черпала поддержку в блаженном воспоминании о первой встрече в замке, за столом, среди трубадуров и жонглеров, и о следующей ночи.

Нашей любви не хватало только одного — ребенка. Он стал бы завершением прошлого, залогом и продолжением жизни. Не знаю, Гийом ли желал стать отцом через меня, или это во мне рухнул наконец психологический барьер — результат рождения на помойке? Но как-то вечером я впервые спросил у Коринны, не думает ли она покончить с противозачаточными пилюлями. После долгого молчания она ответила, что не уверена: может, еще слишком рано, или слишком поздно, или слишком трудно, в общем, лучше поговорим об этом позже.

На следующий день послания прекратились.

* * *

Я вставал все раньше и раньше, чтобы как можно дольше просидеть в одиночестве за письменным столом, держа ручку наготове над чистым листом и ожидая того легкого озноба, который всегда предшествовал незримому присутствию Изабо, ее стремлению водить моим пером по бумаге, заставлять подыскивать нужные слова. Все напрасно: мое тело больше не ощущало этой вещей дрожи. Ночи мои оставались беспросветно черными, а страницы блокнота — девственно белыми.

У меня не было сил переносить ее молчание. Лишь теперь я вспомнил, что в ее последних письмах уже встречались некоторые пророческие знаки, предвестники разрыва. Она больше не говорила о нас обоих, о наших любовных восторгах, о наших картинах, словно мы исчерпали свою историю, чересчур пылко упиваясь ею, и настала пора перейти к иным темам. Теперь речь шла о какой-то всеобщей любви, которая, помимо страсти ко мне, начала зарождаться в ее сердце с тех пор, как родители перестали держать ее в темнице. И я говорил себе с облегчением, которое только распаляло мою муку, что ее повторная страсть к Гийому была всего лишь средством спасения от яда родительской ненависти. А, исцелившись, ее душа потребовала чего-то другого, вместо лекарства против уже несуществующей болезни.

Все так, но что же будет со мной? Домашний очаг, старинные книги, глажка белья, словом, все, что еще вчера наполняло и уравновешивало мою жизнь, повисло в пустоте. Я стал бояться пробуждения Коринны, завтраков Жюльена, предстоящего рабочего дня. Это состояние неприкаянности угнетало меня так сильно, что я уже не мог притворяться.

— А ты не слишком увлекся? — беспокоилась Коринна. — Я против нее ничего не имею, но все-таки… Конечно, ты ее возлюбленный, но ты же и виновник ее смерти. Ты уверен, что где-то в глубине души она не таила на тебя зла?

Мне невыносимо слушать, как она говорит об этом в прошедшем времени, словно подводя черту под нашей с Изабо любовной историей, как она выражает вслух сомнения, с которыми я борюсь. Я почти не прикасаюсь к ней, почти не говорю, избегаю ее, мне чудится, будто она ворует у меня энергию, необходимую для того, чтобы удерживать Изабо у себя в сознании. Мало-помалу я начинаю спрашивать себя, уж не совершил ли я во сне что-то непоправимое, гораздо более страшное, чем мое бегство, обрекшее ее на смерть. Я чувствую, что она сердится на меня, чувствую, что, ввергнув меня в наше прошлое, она обнаружила там какую-то драму и скрывает ее от меня. Но какую драму?

Никто не может ответить на этот вопрос. Обитатели замка говорят, что страшно заняты, и забывают мне перезвонить. Почтальонша объявляет, что у меня не все в порядке с головой: я, мол, слишком увлекся потусторонним и нуждаюсь в отпуске, чтобы избавиться от этой зависимости. Что касается отца Жонкера, к которому я обращаюсь за помощью, он ограничивается эсэмеской, где повторяет свое предостережение: вы не имеете права удерживать здесь, на земле, чью-то душу, хочет она того или нет.

В полном отчаянии я прихожу к выводу, что меня может спасти только один человек.

 

18

Когда я вхожу, он сидит за столом и завтракая, смотрит вечернюю восьмичасовую программу новостей. Доев последний тост, он впускает меня к себе в кабинет: стол со стеклянной столешницей, широкая деревянная скамья с народной африканской резьбой да картонные коробки с архивом — вот и вся обстановка.

Я ложусь на деревянную скамью. Серж Лаказ убавляет свет, включает завораживающую, еле слышную, журчащую музыку и начинает сеанс. Когда я позвонил ему с просьбой принять меня, он предложил три варианта: расширение сознания, подконтрольную регрессию или пост-гипнотическое внушение. Первый метод помогал найти перенесенные в детстве душевные травмы, ставшие причиной нынешнего невроза; второй позволял вновь пережить существование, которое, как мне казалось, я вел в прошлом; третий имел целью «перепрограммирование», которое стерло бы из моего подсознания одержимость Средневековьем или, как он выразился, выбило бы из меня прошлое. Я выбрал программу № 2.

Он просит меня считать вслух, вслед за ним, закрыв глаза и ассоциируя каждую цифру с состоянием возрастающей релаксации. Я подчиняюсь, но не чувствую ничего особенного.

Когда я дохожу до девяти, он говорит, что на сегодня достаточно, с меня двести десять евро.

Я сел, неприятно пораженный этим грабежом, но тут мой взгляд упал на стенные часы. Оказывается, прошел целый час. Он протянул мне CD и пожелал доброй ночи. Я возмущенно воскликнул:

— Но я хоть что-нибудь сказал?

— Скоро узнаете. Вам лучше послушать голос вашего подсознания без свидетелей и посредников. Единственное, что я могу утверждать с полной уверенностью, это то, что мы достигли настоящего успеха. Иногда требуются не менее пяти сеансов, чтобы определить и сформулировать свой персональный миф. Вы, конечно, можете, если угодно, считать это подтверждением вашей предыдущей жизни; но для меня это попросту криптомнезия.

— То есть?

— Воспоминание о книгах или передачах, которые ваше сверх-я перенесло в подсознание, чтобы помочь заполнить пустоту вашего происхождения иллюзией предыдущего существования. Как бы то ни было, для меня этот сеанс был крайне интересен. Хотите совет? Вы должны описать эту историю в романе. А я порекомендую вам издателей.

Я заполнил чек, и он проводил меня до прихожей, где уже томился девятичасовой пациент. Спустившись вниз, я сел в машину и прослушал его CD.

Это, несомненно, был я. То есть, это был мой голос, мои слова, моя манера строить фразы, мой стиль. Но эти слова рассказывали историю Гийома от первого лица.

Первые полчаса заняло повествование о трех четвертях моей средневековой жизни; оно вполне соответствовало тому, что Изабо заставила меня пережить, диктуя свои письма, и тому, что узнали от нее обитатели замка и Мари-Пьер. Но все изменилось с того момента, когда я начал описывать любовную сцену на лужайке с крапивой. У этой сцены был свидетель — та самая Клотильда.

«Она работала на кухне замка, — говорил я медленно и монотонно. — Тощая нескладная девица, да еще, вдобавок, хромоногая. Она была ровесницей Изабо и незаконной дочерью ее отца. Изабо этого не знала, она была уверена в добрых чувствах служанки, вместе с которой выросла, и не подозревала, что та питает к ней жгучую ненависть. Наша связь — в тот день, когда Клотильда ее обнаружила — стала удобным поводом для мести. Она пришла ко мне и пригрозила все рассказать мужу Изабо, если я не пересплю с ней. Для спасения Изабо я сделал бы все что угодно. И согласился. Кухонная девка понесла от меня. И тогда я сбежал из замка. Не от страха, но от стыда. Я говорил себе: пусть уж лучше Изабо разлюбит меня за трусость, но только не за измену. Пусть думает, что я пожертвовал нашей любовью из боязни разоблачения — это, должно быть, разобьет ей сердце, но, по крайней мере, не омрачит воспоминаний».

Поглощенный рассказом, я проскочил поворот к своему предместью и погнал машину дальше по автостраде. Наступила пауза, я услышал текучую музыку и позвякивание ложечки в чашке психиатра, затем мой голос снова завел свое монотонное повествование:

«Лишь много времени спустя, узнал я о последствиях моего бегства. Гренаны заперли мою возлюбленную в башне донжона, где она умерла от голода, смыв тем самым пятно позора с фамильной чести, что, в конечном счете, удовлетворило ее родных. Одна лишь Клотильда терзалась угрызениями совести: она утопилась в пруду вместе с ребенком, которого носила во чреве, бросившись в воду именно там, где мы с Изабо так часто писали картины после любовных объятий».

Долгая пауза, шуршание конфетного фантика.

«С той поры я впал в великую скорбь и повел разгульную жизнь, желая окончательно вываляться в грязи разврата и лишить себя вечного спасения. Одно время я участвовал в разбойничьих набегах солдат, которые, после пленения Жанны д'Арк, грабили и насиловали, прикрываясь ее именем, и умер от сифилиса в 1450 году».

Так вот что Серж Лаказ называл моим «персональным мифом». Дальше я услышал лишь звуки мерного дыхания, затем прозвучал звонок таймера и голос психиатра, который начал считать до девяти, предупредив меня, что на цифре восемь я проснусь свежим и отдохнувшим.

Я затормозил на обочине, вынул CD и включил аварийные огни. Затем поспешно вынул из ранца блокнот, пристроил его на колене, нацелил ручку на верхний левый угол листка, и оно моментально, с бешеной скоростью побежало по бумаге направо:

Сердечная рана сердечной раны сердечной ране сердечную рану…

Лист заполнялся этими двумя словами, нацарапанными без интервалов и напоминавшими почти ровную линию энцефалограммы. Дойдя до конца страницы, строка переползла на мои брюки.

Мне пришлось вышвырнуть ручку в окно, чтобы прервать эту мускульную реакцию, которую я уже не контролировал.

Я решил было позвонить Коринне, но вовремя вспомнил, что по официальной версии ужинаю сейчас в Ротари-клубе. Тогда я обрушился на Мари-Пьер. Однако почтальонша, едва услышав мое имя, объявила, что говорит по другому телефону с Ядной Пикар и перезвонит мне позже.

Она отключилась, а я остался лицом к лицу с негодяем Гийомом, моим вторым «я». Изменник, насильник, бандит и убийца. Представляю себе, какой шок испытала Изабо, когда по прошествии стольких веков ей открылось подлинное лицо ее возлюбленного.

Я поехал дальше, куда глаза глядят, совершенно разбитый, уничтоженный, вне себя от бешенства. Как сделать, чтобы она вернулась, как вымолить у нее прощение и снять с ее души страшный груз моих прегрешений?!

Подъехав к пункту дорожной пошлины, я машинально вытащил кредитку, и вдруг заметил в одной из освещенных будок ту самую брюнетку с золотистыми глазами, которую клеил в ночь своего возвращения из Верхнего Вара. В последний момент я успел сменить полосу, остановил машину рядом с ней и опустил стекло. Ее взгляд встретился с моим, и она не отвела глаз, напротив, ее лицо озарилось приветливой улыбкой. Она смотрела так, будто не только узнала меня, но ждала, назначив свидание в своем пропускном пункте.

И вдруг во мне забурлила жизнь — не могу сказать, что это было, всплеск надежды или недобрая радость, порождение темных глубин моей натуры — не знаю, и знать не хочу.

— Добрый вечер, Renault-Clio!

— Добрый вечер, три евро пятьдесят!

— Нет, в эту сторону всего два восемьдесят.

И брюнетка с золотистыми глазами приняла плату, не спуская с меня глаз. Шлагбаум поднялся, но я не спешил отъезжать. Она сказала: «Сегодня вечером у нас тут тихо». И в самом деле, на шоссе почти не было машин, и дорожки возле будок пустовали. Потом добавила: «У вас утомленный вид». Я ответил: «Ничего, сейчас отдохну пару минут на стоянке». Она только подняла брови — вот и вся реакция — и бросила: «Желаю хорошего отдыха».

Отъехав метров на пятьдесят, я поставил машину на маленькой площадке с мусорными баками и туалетами, возле закрытого поста жандармерии. Пристально глядя в зеркало заднего вида, я напряг всю свою волю, вызывая Изабо, чтобы подарить ей это незнакомое тело, если уж для нее это единственное средство вновь обрести Гийома, простить его вину перед ней и в последний раз приобщиться к радостям материального мира перед тем, как окончательно исчезнуть…

Внезапно зеленую стрелку на световом табло будочки брюнетки сменил красный крестик.

Я смотрел, как служащая направляется к моей машине размеренной поступью манекенщицы на подиуме, и мной завладевала паника. Она открыла дверцу со стороны пассажирского сиденья. Кривая улыбочка, полуоткрытые губы, пустой взгляд. На лице никакого выражения, вообще, ничего человеческого: врожденное обаяние и шаловливая чувственность исчезли без следа, уступив место механическим движениям зомби. Застывшее лицо выглядело бледной маской опустошенного человека, в которого бесцеремонно вселилась женщина-призрак, чтобы насладиться вживую моей мужской плотью. Наверное, нет худшего вида насилия, чем эта анестезия живой души, помогающая тени внедриться в живое тело. Неужели я стану активным участником этого преступления? Или, вернее, зачинщиком — поскольку сам и создал эту ситуацию, с полным осознанием того, что делаю.

— Извините! — сказал я и рванул с места, чуть не оторвав ей пальцы, сжимавшие ручку дверцы.

— Подлец! — крикнула она вслед и, вскинув руку, сделала непристойный жест; миг спустя, женский силуэт исчез в моем зеркальце заднего вида. Нет, это не могла быть Изабо. Уж скорее, ее сводная сестра. Или просто какая-то девка, которой пришло в голову развлечься скучной ночью, проникнув в фантазии незнакомого водителя.

Дурак… какой же я дурак!!! По этой автостраде я езжу как минимум трижды в неделю; теперь мне придется делать крюк, сворачивая на департаментское шоссе.

Нет, я полное ничтожество. Хуже того: окончательно схожу с ума.

Звонит мобильник. Мари-Пьер. Она сообщает мне свой адрес и велит как можно скорее приехать к ней домой.

* * *

Одолев тридцать километров, я добрался до первой развязки, свернул на нее и погнал назад, в сторону Шатору, через Черную лощину, самое бесовское место в беррийском фольклоре. В свете фар мне чудились пляшущие колдуньи, рыцари в латах, боевые знамена, а мигающие огни панно «Сбросить скорость» напоминали огненные языки костра… Я совсем потерял голову, живя в двух своих мирах, перестал быть самим собой, более того, перестал даже чувствовать себя раздвоенным: отныне я был всего лишь игрушкой тех сил, которые так самонадеянно намеревался контролировать.

 

19

Ее «дом» представлял собой четырех дымчато-серых кошек и дюжину растений в горшках на сорока квадратных метрах. Я умостился с рюмкой портвейна в старом семейном кресле — кошки то и дело вспрыгивают ко мне на колени, — и гляжу на Мари-Пьер, которая с возрастающим раздражением слушает, закрыв глаза, мой CD. Она сидит на полу по-турецки, похожая в своем тесном флуоресцирующем спортивном костюме на колбасу в блестящей обертке, и отхлебывает кока-колу прямо из горлышка полуторалитровой бутыли, машинально закусывая сдобным печеньем.

— Двести десять евро! — гневно восклицает она, прослышав запись до конца и одним движением встав на ноги. — Есть же на свете такие хапуги!

И вынимает CD из плеера. Я спрашиваю, действительно ли эта Клотильда жила в замке.

— Увы, да. Я не хотела, чтобы вам о ней рассказывали, но она все же ухитрилась влезть в это дело. Раз десять я пыталась устранить ее — ничего не помогло. Когда кого-то удерживает на земле любовь, размолвка или честь, тут еще можно поторговаться, но если это ревность, стремление запятнать…

И снова мне становится дурно от страха. Осторожно, стараясь не потревожить кота, мирно дремлющего у меня на коленях, я ставлю свой портвейн на круглую картонку для меха, служащую журнальным столиком.

— Мари-Пьер… Только что я чуть было не занялся любовью с первой встречной. Чтобы вызвать Изабо, как вы мне велели. Неужто… неужто это Клотильда решила перебежать ей дорожку?

— Да забудьте вы про нее! Не о том сейчас речь, Жан-Люк!

Она сгибает в пальцах диск и вопросительно глядит на меня. Я киваю. Она ломает его и уходит, чтобы выбросить обломки в мусоропровод. Вернувшись в комнату, роется в стенном шкафу, достает из коробки от пирожных помятый снимок и сует его мне под нос. С фотографии на меня испуганно глядит сквозь очочки полумесяцем хорошенькая, стройная девушка с длинными волосами.

— Кто это?

— Это я — десять лет назад. Только не надо смотреть так жалостно: все нормально. Я нарочно сделалась такой, как сейчас, чтобы ни одному мужику больше не захотелось ко мне притронуться. Жир — мой щит, мое прикрытие. И я, если хотите знать, безмерно счастлива в этой оболочке. Если бы не все эти неприкаянные духи, принимающие меня за своего глашатая, мне больше и желать было бы нечего. Жила бы себе одна, со своим не родившимся младенцем…

— Простите, но зачем вы мне это говорите?

Она указывает на застекленный посудный шкаф, где устроено нечто вроде миниатюрной выставки детского приданого: розовые пинетки, комбинезончик, ползунки, бутылочка с соской, серебряная погремушка… И говорит:

— Потому что все это — одна и та же девочка, которая непрерывно пытается родиться, но никак не может. Для Ядны Пикар это была Морисия, дитя любви и жертва падения с лестницы на пятом месяце беременности. Для меня — Мари-Поль: ее погубили насилие и выкидыш. Но это нельзя расценивать как крах. Эти детские души, которым не удается достигнуть земного воплощения, обладают невероятной силой. Даже самый краткий доступ в материальный мир и близость с женщинами, которые их носили, позволяют им всякий раз подниматься еще на одну ступень в сфере чистой духовности. Им всегда нужно давать имя, отмечать дни рождения, — это облегчает им путь, хотя они и не проходят его до конца. Таким образом, они «зарабатывают очки», — так, кажется, это называют в ваших компьютерных играх. У моей, например, день рождения 13 марта.

— Я вам сочувствую, Мари-Пьер, но какое отношение это имеет ко мне?

Она кладет тяжелую руку на мое плечо.

— В смерти есть не только плотские утехи! Расширьте немного ваше внутреннее видение, Жан-Люк Тальбо, прислушайтесь к голосу своего сердца! Ведь эта девочка, которая не родилась у Ядны и у меня, которая пытается идти вспять по времени, от века к веку, блуждая по замку и желая исправить беду, случившуюся в Средние века… эта девочка была вашей дочерью.

Застыв, я изумленно гляжу на нее:

— Ребенок Клотильды?

Мари-Пьер раздраженно взмахивает рукой и при этом опрокидывает свою бутыль.

— Да оставьте вы в покое эту Клотильду! Она просочилась в вас под гипнозом, чтобы рассказать ту историю на свой манер, наболтала, напридумывала невесть что, лишь бы разлучить вас с Изабо! Ведь это она донесла о вашей связи ее мужу. И знайте, что вы ни разу с ней не спали, с этой ничтожной дрянью, вот она и угнездилась в замке, сгорая от ревности, унижения и жажды мести; все эти флюиды непрерывно исходят от нее — вы не думайте, что медиумы улавливают одну только правду… Но, в любом случае, могу заверить вас, что она-то уж точно не была от вас беременной.

Меня с головы до ног пронизывает холодная дрожь. Я шепчу:

— Значит, Изабо?..

— Ну конечно. Только она об этом не догадывалась. Решила уморить себя голодом и отчаянием, не зная, что обрекает вместе с собой на смерть плод вашей любви. А теперь она это знает.

Кот у меня на коленях просыпается и тихонько мурчит, словно желает умерить скрутившую меня боль. Вот он, ответ: это я виновен. Виновен в мыслях и образах, которые посылал Изабо. Виновен в желании отцовства, впервые в жизни возникшем у меня, чтобы увенчать им нашу тайную и такой недолгую страсть. Виновен, ибо это желание дало ей понять, что она убила нашего ребенка.

— Вот почему она перестала с вами говорить, Жан-Люк… И вот почему я вам советовала остановиться. Она больше не могла удерживаться в ваших непостоянных вибрациях.

Я глажу кота, и он снова засыпает, взяв на себя мою боль, мои угрызения совести и отвращение. Я всего лишь продукт действий Гийома, его вины, его падения. Даже если стереть из памяти грязные измышления кухонной девки, он продолжает терзать меня — изнутри. Жил ли я его жизнью или не жил, он внедряется в меня, и чем дальше, тем сильней разрушает мою душу.

— Как это можно исправить, Мари-Пьер?

Она шумно вздыхает, кончая вытирать лужу колы на паласе.

— Высвобождением. Душа дочери — теперь, когда Изабо знает о ней, — поможет ей перейти на ту сторону. Я смотрела по календарю, и они там, в замке, тоже проверили: в субботу будет полнолуние, значит, высвобождение возможно через три дня. Мы все возьмемся за это и отошлем Изабо к ней.

— К ней? Что вы имеете в виду?

— К ней — значит, не к вам, — отвечает Мари-Пьер с мягким сочувствием, но без колебаний. — Называйте это как хотите: раем, высшим промыслом, ноосферой, квантовой чушью… Но лучше спросите в замке — они люди образованные, а я просто ловлю чужие мысли. И не надо грустить. Вы сделали замечательное дело, Жан-Люк, вы исполнили свою миссию.

Я бросаю ей с горькой усмешкой:

— А в чем она заключалась, эта моя миссия? Внушить ей, что я ничтожество, за которое не стоит цепляться?

— Ну, зачем же так плохо думать о себе?! Благодаря вам, она вырвалась из гнусного существования, на которое ее обрекли; теперь ей осталось не упустить свой шанс на смерть. А для этого она должна согласиться покинуть вас. Поэтому я и прошу только об одном — о полном воздержании с вашей стороны, пока она не освободится. Никаких эротических снов, никакого автоматического письма, сообщничества, ностальгии, сожалений, которые передались бы ей. Я могу на вас рассчитывать?

Я киваю, стараясь удержать подступившие слезы жгучей печали. Вот и окончилось мое приключение — такое яркое, и такое краткое, и с таким скверным исходом! Мне больно слушать Мари-Пьер: она убеждает меня оставить Изабо с не меньшей пылкостью, чем раньше, когда призывала помочь ей, — не слишком ли это жестокий способ поставить точку?!

Она провожает меня до двери с меланхоличной улыбкой, приобняв за плечи.

— Я сейчас выступаю в роли злой мачехи, но, поверьте, я тоже привязалась к этой малышке. И зря. Это совсем не то, чего от нас ждут.

Включая свет на лестничной площадке, она говорит мне, что ее котам очень понравилось играть с моим. Я вызываю лифт, отвернувшись, чтобы скрыть волнение.

— Это ведь был бродячий кот? Ой, простите, кажется, по-ученому их называют «европейскими». Он вас любил как сына.

Я оборачиваюсь к ней.

— Значит, вы и котов слышите тоже?

— И котов, и живые растения, — вздыхает она. — Проблема в том, что, стоит лишь прислушаться, и понимаешь: всё вокруг говорит.

* * *

Я вернулся домой, стараясь ни о чем не думать. Коринна и Жюльен смотрели телевизор. Сходив на кухню за банкой пива, я сел между ними на диван. Показывали какую-то американскую комедию, и их смешки притупляли мою печаль. Я утопил в «Карлсберге» воспоминание о Гийоме. В конце концов, он поступил так, как считал нужным, и я ничего не мог исправить в его судьбе. И добавить тоже не мог. В моей власти было только одно — оставить все как есть.

— Ну, и как там прошло в Ротари? — спросила Коринна во время рекламной паузы.

— Прошло… — ответил я с наигранной скукой.

Я придумал благотворительный вечер в клубе, чтобы скрыть свой поход к психиатру. Насколько отрадно мне было делить с Коринной счастье Изабо, настолько же сильно хотелось пережить горечь разрыва в одиночестве. Она искоса поглядывала на меня. Я привлек ее к себе, желая сгладить отчуждение последних дней.

— Кстати, о Ротари: забавная штука, — сказала она, но ее тон никак не соответствовал этому определению.

И, дождавшись минуты, когда Жюльен вышел в туалет, продолжала:

— Только что звонил твой друг, доктор Совенарг. Похоже, он ничего не знал об этой вечеринке.

Не смутившись, я спросил, что ему было нужно.

— Договориться, чтобы я подежурила у одного больного на дому. Я взяла себе ночные часы. У меня сейчас нет причин отказываться, а, кроме того, мне почему-то кажется, что ты предпочитаешь спать в одиночестве. Так или нет?

Я еще крепче обнял ее за плечи.

— Жан-Люк… Мне кажется, или ты занимался с кем-то любовью сегодня вечером?

В ее голосе было столько интуитивного понимания и надежды, что я не стал отрицать.

— Спасибо, — сказала она, опустив глаза.

И это не было иронией, скрывавшей душевную боль. В ее голосе звучала искренняя благодарность, — я просто не поверил своим ушам. Она снова взглянула на меня и добавила:

— Вот единственное средство, которое поможет мне перестать терзаться из-за моего футболиста.

Ее реакция потрясла меня. Поскольку я молчал, она спросила:

— Хорошо было?

— Да никак.

— И мне тоже никак. Значит, квиты?

Коринна произнесла это тоном маленькой девочки — такого я от нее никогда не слышал. И ответил:

— Квиты. Я люблю только тебя.

Вошел Жюльен и спросил, что я предпочитаю: сыграть с ним в Vice City или досмотреть эту дрянь?

— Лично я иду спать, мальчики, — решила Коринна и легко вскочила с дивана. — Это моя последняя свободная ночка, надо ее использовать.

Она многозначительно взглянула на меня, и мой ответный взгляд выражал такое же влечение. Поиграю полчасика с ее сыном, а потом забуду в ее объятиях о моей измене с незнакомкой — пусть и не состоявшейся.

Она уже шла наверх по лестнице, когда я спросил, далеко ли находится место ее ночных дежурств. Коринна ответила, не оглядываясь:

— Вот ты мне и скажи: это в замке Гренан.

 

20

Неделю назад он упал в парке и ударился головой о дерево. Хирург счел необходимым прооперировать его, чтобы удалить гематому, но общая анестезия спровоцировала у него перемежающееся помутнение сознания. По словам Коринны, это не был типичный «альцгеймер», однако болезнь послужила ему предлогом, чтобы забыть свою жену. Когда Ядна приходила в сторожку навестить его, он называл ее «госпожа мэрша» и спустя несколько минут отсылал в замок.

Зато меня он узнал сразу. Я воспользовался контрольной поездкой на расположенную поблизости лесопилку, чтобы привезти ему свежие круассаны к завтраку, как раз в то время, когда у Коринны заканчивалось ночное дежурство.

— Ваша подруга очаровательна, а уколы делает просто божественно. Конечно, не будь ее здесь, вы никогда не откликнулись бы на мое приглашение. Это ведь я попросил доктора… как его там…

— Совенарга.

— …прислать мне самую хорошенькую медсестру в кантоне, и оказалось, что это именно она; нормальные люди называют это совпадением. А вы по-прежнему нормальны, Гийом?

— Меня зовут Жан-Люк.

— Моя жена тоже была создана для семейного счастья, но мы с ней разошлись на жизненном пути. Никогда не женитесь, друг мой, если вас страшит одиночество.

И он с довольным вздохом вытянулся на своем узком ложе — специальной медицинской кровати, которая стояла в центре лаборатории, занимавшей весь нижний этаж старинной лачуги; справа от постели находился муравейник под стеклянным колпаком, слева — большая клетка, где метались крысы. Вдоль плинтуса периодически пробегала крошечная мышка, она глядела на них сквозь решетку, словно пришла в тюрьму на свидание, и исчезала, юркнув обратно под мебель. В общем, здешняя гигиена оставляла желать лучшего, но Коринна видала и не такое, а сам Виктор Пикар, даже с забинтованной головой, держался героем.

— Ну, пока, милый, — сказала она, чмокнув меня в уголок рта. — Шарлотта придет через четверть часа.

Ночные бдения не слишком утомляли ее. Единственный тяжкий момент, как она говорила, наступал в момент пробуждения больного. Старый ученый принимал ее то за свою мать, то за медсестру концлагеря Маутхаузен, и шепотом умолял раздобыть ему гражданскую одежду, чтобы пуститься в бега. Или же он садился на кровати, спускал ноги на пол, протирал глаза, смотрел на нее и простодушно спрашивал:

— Так! Скажите мне, кто я?

Коринна нашла в Интернете биографию старика и рассказывала ему о его детстве, о том, как он воевал, а потом учился в Принстонском университете, о его всемирно известных работах по поведению муравьев, о его спорных публикациях, посвященных квантовой физике в приложении к парапсихологии. Она сильно подозревала, что он симулирует провалы в памяти, желая посмотреть, чем она будет их заполнять, но так же, как и я, искренне привязалась к этому несносному старому чудаку.

— Ну-с, рыцарь, может, поговорим про Изабо, пока мы остались одни?

И он подмигнул мне своим белесым старческим глазом. Его неряшливо подстриженная борода, кустившаяся над воротом красной шелковой пижамы, подчеркивала средневековый облик, который он словно специально культивировал для меня.

— Мне нечего сказать вам, профессор. Она больше не входит со мной в контакт.

— Не говорите ерунды! Вы живете жизнью Гийома — той, которую вы себе придумали, — параллельно с вашим современным существованием. Остается узнать, вы ли создаете Гийома силой своего воображения, или он вас.

Я ждал, когда он разовьет свою мысль. Он задумчиво поскреб болячку на плече, приподнял корочку, опустил ее на место.

— Моя жена была так же красива, как ваша, плюс еще этот экзотический облик. Я приехал в Шатору в 1954 году для участия в конференции, проходившей на американской базе НАТО. Читал им сравнительный курс о целевых исследованиях, ведущихся медиумами под эгидой соперничающих организаций — КГБ и ЦРУ.

Он дотянулся до пульта, лежавшего на металлическом ящике-картотеке, который служил ему прикроватной тумбочкой, и нажал на кнопку. В углу комнаты включилась маленькая фиолетовая игрушка — нечто вроде блюдца на колесиках, которое разъезжало во все стороны внутри кирпично-красного загончика по расчерченному листу бумаги; все его перемещения фиксировались на ней с помощью фломастера, закрепленного под шасси.

— После выступления я обедал со штабными военными в только что открывшемся маврикийском ресторане, и нас обслуживала Ядна. Я втюрился в нее с первого взгляда.

Одолжил у кого-то джип, чтобы срочно завоевать ее сердце: с пяти часов вечера она работала прислугой у вдовы бывшего мэра. Вот так я и попал в этот замок. После войны он был в жутком состоянии — настоящая развалина. Старуха-мэрша ютилась в тех двух комнатках, которые немцы оставили ей двенадцать лет назад, реквизировав все остальное. Когда ее отправили в дом престарелых, я купил замок и женился на служанке. Все это я вам говорю, чтобы вы поняли: порядок вещей всегда можно изменить. И не только в будущем. Ваш средневековый роман с Изабо заслуживает иного финала, разве вы так не считаете? А ну-ка, идемте, я вам кое-что покажу.

И он откинул одеяло. Я помог ему встать и придвинул «ходунок».

— Я не очень-то приятно пахну, — предупредил он, — но в соседстве с крысами это не так заметно.

Я довел его до компьютера, и он велел мне сесть перед экраном.

— Кликните на файл № 413. В нем результат одного опыта: компьютер зарегистрировал в мое отсутствие передвижения этого робота.

И он указал большим пальцем себе за спину, на маленькую игрушку, разъезжавшую по загончику.

— Как видите, он меняет направление, поворачивая то влево, то вправо, притом, в нормальном соотношении — примерно пятьдесят на пятьдесят. А теперь, прежде чем открыть файл, попробуйте сконцентрироваться и мысленно приказать ему как можно чаще поворачивать направо.

Я смотрел на старика с жалостью: он явно сбрендил. Как это грустно — видеть угасание такого острого разума. Надо попытаться вернуть его к прежней теме, только как можно тактичнее:

— Извините, но мы говорили про Изабо…

— Вот этим мы как раз и занимаемся. Опыт продлится минут пять, не больше. Соберитесь, представьте себе перемещения объекта и заставьте его повернуть вправо.

— Вы, кажется, говорили, что измерения уже проводились, и это не прямая запись.

— Верно, она сделана полгода назад. Но файл не тронут.

— Как, не тронут?

— Его никто еще не открывал. Ну, давайте! Если достигнете соотношения шестьдесят на сорок, я удвою гонорар Коринны. Идет?

Решив не раздражать его отказом, я открыл файл, представил себя за рулем фиолетового «Болида» и мысленно повернул направо. Тяжело опираясь на мое плечо, старик следил вместе со мной за ходом игрушки; одновременно на экране возникали результаты анализа ее передвижений.

— Ну вот, — констатировал он с довольной улыбкой, когда опыт был окончен и записан. — Двенадцать правых поворотов, один за другим. Для первого раза совсем недурно. Такой результат может быть и чистой случайностью, но на это есть, грубо говоря, один шанс из десяти тысяч.

Обернувшись, я изумленно взглянул на старика.

— Как же вы его объясняете?

— Видимо, вы действительно убеждены, что медсестрам мало платят, а вы любите Коринну.

— И… и часто это срабатывает?

— Мой ученик Рене Пеох провел тысячи подобных экспериментов. Есть люди, более способные, чем вы, и мотивации у всех разные, у кого слабей, у кого сильней, но нарушить закон вероятности удается всегда. При одном условии: передвижения робота в момент записи должны проходить без свидетелей. Если кто-то уже ознакомился с результатами, вам никогда не удастся их изменить. То же справедливо в отношении количества и природы поворотов, которых вы добились: отныне эти данные окончательны, и никто больше не сможет модифицировать этот отрезок прошлого. В том-то и заключается парадокс Эйнштейна-Подольского-Розена: именно разум создает мир.

Несколько минут я боролся с головокружением, которое очень быстро вернуло меня к собственной проблеме.

— Значит, вы думаете, что в отношении Изабо…

— Если бы вы назвали Жанну д'Арк, я бы ответил: нет. Вы не сможете сделать так, чтобы она родилась лавочницей или чтобы ее не сожгли на костре: слишком много свидетелей, и вы же первый в это не поверите. Тогда как история Гийома и Изабо не фигурирует в школьных учебниках и полностью стерта из памяти людей — да и существовала ли она в реальности? Возможно, она всего лишь продукт нашего разума — случайная комбинация всплесков воображения, ясновидения и эмоций. То есть материалов, в высшей степени ненадежных. Будьте добры, принесите мне глоток воды.

Я встал, прошел в кухню и принес ему бутылку и стакан. Вернувшись, я увидел, что он сидит на моем месте перед компьютером, прерывисто дыша и пристально глядя перед собой.

— Все в порядке, Виктор?

— Да-да, спасибо.

Я спросил, можно ли все-таки изменить прошлое Изабо. Нахмурившись, он с недоумением посмотрел на меня.

— Вы кто? Представитель Красного Креста?

У меня сжалось сердце, — я увидел на его запястье вытатуированный номер заключенного. Я назвал себя: Жан-Люк Тальбо, налоговый инспектор из Шатору. Никакой реакции. Тогда я рискнул, сказав вполголоса:

— Шевалье Гийом д'Арбу, родился в 1420-м, умер в 1450-м.

Его глаза блеснули, снова стали осмысленными. Он осушил стакан, широко улыбаясь, отчего вода со слюной потекла у него из обоих уголков рта.

— Я не верю в реинкарнацию, я верю в силу человеческой мысли. Сейчас я помогу вам осуществить один эксперимент, — объявил он, уступая мне место за компьютером. — Откройте-ка этот файл.

Я осторожно напомнил, что уже сделал это. Он был явно разочарован, даже раздражен и спросил, пожав плечами.

— И о чем же мы тогда говорили?

Я снова деликатно посвятил его в историю Изабо, начав рассказывать о ее связи с Гийомом, но он бесцеремонно прервал меня:

— Ну, так возьмите да измените ее потустороннее бытие. Была она действующим лицом драмы, о которой вам рассказали, или не была, теперь она существует благодаря силе вашего воображения и эмоций, внушенных ею. Значит, не бросайте ее в этой передряге, не давайте водить себя по кругу в этом прошлом, которое скверно кончается и не позволяет ей обрести покой. Возьмите власть в свои руки! Перепишите историю, поместите вашу любовь в другие обстоятельства, придумайте другие события и счастливую развязку.

Он давится кашлем и, кое-как справившись с приступом, продолжает:

— Она ничего не может достичь без вашей помощи. Сознание мертвых бессильно выстраивать реальность, оно только покоряется ей. Именно это и называют адом. Другими словами, это фатальная зависимость от их собственной памяти и чужих чувств. Они способны лишь воссоздавать то, что утратили, из воспоминаний о себе, которые пробуждают у живых, из вымыслов, которые внушают нам… Но только мы, живые, обладаем властью воздействовать на пространство и время, чтобы изменять судьбы мертвых.

Глаза его лихорадочно горят; он вцепляется мне в руку и провозглашает, отчеканивая каждое слово:

— Законы квантовой физики неоспоримо свидетельствуют о том, что каждую минуту наши решения создают миллиарды потенциальных вселенных, параллельных миров — все равно, в будущем, в прошлом или в текущий момент! Пространство и время — всего лишь продукт нашего мышления, черт возьми! Ничто не существует за пределами нашего сознания, ничто не имеет смысла! Свет, в зависимости от детектора, которым его измеряют, представляет собой то волну, то частицу, однако классическая физика утверждает, что это невозможно, что нельзя быть и тем и другим, но результат налицо, а людям на это начхать: мы живем так, словно вселенная подчиняется нашим законам, словно прошлое застыло навеки, как мошка в янтаре! Так возьмите власть в свои руки, старина, исправьте историю, постройте иной мир по своей мерке, спасите Изабо, измените ее жизнь, переиначьте ее смерть, создайте нечто новое!.. Сейчас вы увидите, какое ничтожество мне присылают днем, — добавляет он, почти шепотом. — Скорей бы вечер, чтобы вы вернули мне Коринну.

Входит дневная сиделка, открывшая дверь своим ключом. Я здороваюсь с ней, прощаюсь с Виктором Пикаром, который хитро подмигивает мне, хотя подбородок у него дрожит, и потихоньку ретируюсь, услышав напоследок, как он спрашивает голоском благонравного мальчика, не помнит ли она его имя, и что она носит под платьем.

* * *

В тот же вечер, запершись в своей комнате, я сажусь, закрываю глаза и мысленно восстанавливаю свой приезд в замок в 1429 году. Я только что вернулся из Орлеана, который мы освободили от англичан вместе с солдатами Куртелена де Гренана. При штурме крепости Турель, куда нас послала Жанна д'Арк, я спас жизнь барону, и он не желает более расставаться со мной. Во время пира, устроенного в мою честь, я знакомлюсь с его юной супругой. И вот в наших глазах мгновенно вспыхивает любовь, безумная, не рассуждающая, всецело захватившая и ее и меня. Родители Изабо замечают это, упрекают Куртелена в том, что он привел в дом столь бесстыдного гостя, но барон слишком пьян, чтобы принять во внимание их слова.

Поднимаясь в свою спальню, он падает на слугу, который несет канделябр, освещая ему дорогу, огонь перекидывается на гобелен, а потом охватывает и весь замок. Куртелен де Гренан сгорает заживо, пытаясь обуздать пламя, родители Изабо погибают от угара в своей постели, кухонная девка Клотильда тонет в пруду при героической попытке набрать воды, чтобы залить огонь, а я в самый последний миг успеваю спасти Изабо. Оставшись вдовой в семнадцать лет, она наследует замок, который реставрируют по нашему вкусу, и аббат Мерлем венчает нас, по истечении траурного срока.

Довольно скоро Изабо беременеет и производит на свет девочку, которой мы передаем наше страстное увлечение живописью, и которая станет талантливой художницей. Родительские утехи, доставляемые нам дочерью, никоим образом не мешают нашему плотскому союзу: мы любим друг друга с неизменной силой до самой старости, до того мгновения, когда рухнувшее дерево убьет нас обоих — нас, но не нашу историю, которая тут же продолжится в потустороннем мире.

Почувствовав, что этот новый вариант нуждается в материальном воплощении, то есть, в письменной форме, я набираю текст на компьютере, делаю копию и распечатываю его. Затем ложусь и засыпаю, стараясь сконцентрироваться на тех же мыслях, чтобы и во сне продолжать конструировать судьбу, которую дарю Изабо.

Шесть часов спустя я просыпаюсь обессиленный, опустошенный и — с облегченной душой. Кофе, тартинка, душ, чистый лист бумаги. И в тот же миг Изабо берет меня за руку и направляет мое перо, рассказывая о том, как она счастлива, какая новая жизнь нежданно открылась перед ней. Целая вечность счастья, новых семейных обязанностей, которые она познает с наслаждением. Она горячо благодарит меня за то, что я помог ей родить наконец наше дитя, спрашивает, как бы я хотел назвать свою дочь. Не задумываясь, я отвечаю: Лидиана. Ибо в этом имени таится всё — молодость, очарование, энергия, талант… В нем воплощена моя тоска по иной жизни, несбывшейся жизни, что могла стать моей, если бы пять лет назад я доверился любви, которую внушала мне юная художница; со временем эта тоска перестала отравлять мое сердце, она зажгла его новым огнем.

Вернувшись с ночного дежурства у нашего чародея Виктора Пикара, Коринна обнаружила меня в халате среди разбросанных листков, которые я перечитывал. Я поведал ей историю о пожаре в замке, о смерти троих Гренанов и незаконной сводной сестры, словом, о потрясающей перемене участи, которая освободила Изабо. Коринна отнеслась к этому весьма скептически, она ответила, что я забыл разбудить Жюльена: конечно, сегодня последний день занятий, но мое сочинительство — не причина, чтобы позволять ему прогуливать уроки.

Устыдившись, я начал торопливо готовить завтрак. Коринна рассказала, что Виктор Пикар замучил ее вконец: ночью он трижды вставал, чтобы открыть клетку с крысами, — она боится, что не выдержит такого режима. Я успокоил ее, как мог, и повез Жюльена в лицей.

Он сидел, скрестив руки поверх ремня безопасности, и молча глядел на меня. Мы с Коринной старались как можно дольше держать его в неведении относительно невидимого вторжения Изабо в нашу жизнь, но видеоигры настолько приучили его к виртуальной стороне бытия, что он просто не мог этого не заметить.

— Как у вас с мамой, не слишком внапряг? — спросил он через минуту со смесью сдержанности и развязности, — это была его манера выказывать свое уважение к нашей интимной жизни.

— Не волнуйся, в настоящий момент у нас слегка штормит, но метеосводка обещает ясную погоду.

— Во всяком случае, ты-то кайфуешь на полную катушку.

— Что-что?

— С этой девицей из замка. Ты уж извини, Жан-Люк, но с тех пор, как мама дежурит по ночам, ты стал говорить во сне.

Мои пальцы судорожно стиснули ручку скоростей. Только не выдать себя, держаться естественно, спокойно, как всегда.

— И что ж я такого говорю?

— Откуда я знаю. Во-первых, не имею привычки подслушивать под дверью. Но иногда ты прямо голосишь…

Я настаиваю, проглотив комок в горле:

— Ну, и что я говорю в такие моменты?

— Без понятия. Ты говоришь на старофранцузском.

Я торможу на зеленый свет и, не обращая внимания на гудки и вспышки фар, поворачиваюсь к нему. Он слегка смущен, но не очень-то взволнован. И предлагает:

— Если хочешь, могу как-нибудь записать.

Я трогаюсь с места. Поставить у кровати магнитофон, который автоматически включится, стоит мне заговорить во сне… что ж, возможно, это наилучшее средство узнать правду. Однако, если Виктор Пикар прав, если моя вторая жизнь, в ипостаси Гийома, протекает в другом измерении одновременно с моей нынешней жизнью, то, наверное, их действительно необходимо разграничить.

Я проезжаю метров сто, и тут мои догадки выливаются в ошеломляющий вопрос, который старый ученый не затронул в нашем разговоре. Что если где-то в пространстве-времени, порожденном моей фантазией, Гийом д'Арбу тоже занимается, по воле своих снов, построением судьбы Жан-Люка Тальбо?

 

21

Освобождение Изабо состоится сегодня ночью, в двадцать три часа. Это может стать ее последним днем со мной, а я пребываю в каком-то мерзком оцепенении. Моя рука жаждет ощутить ее касание, пальцам не терпится схватить перо, чтобы восстановить контакт, но я дал обещание не мешать ритуалу, который сейчас разворачивается в замке, и держу слово.

Мари-Пьер и остальные настроены так твердо, что я из осторожности не стал посвящать их в новость об иной жизни, придуманной мною для Изабо. В конце концов, ей самой решать, должна ли она расстаться с этой формой существования или нет. Мое дело предложить, но не настаивать. Однако у меня становится тяжело на сердце при мысли, что она может отказаться от судьбы, которую я уготовил для нее, что она предпочтет раствориться без следа во всеобщей любви — этой идиллической перспективой почтальонша прожужжала мне все уши.

Проведя пять часов за расчетами налога на состояние, которое его владелица — наследница пяти доходных домов — скрывала, чтобы получать пособие для неимущих, я повез Жюльена в его любимую пиццерию. Там мы заговорили о его будущем. Точнее, говорил, в основном, я. Он-то заранее считал его беспросветным, гнусным или жалким. Надо сказать, что мой взгляд на общество, сквозь призму сокрытия доходов, лжи и мошенничества, которые я обнаруживал на каждом шагу, не позволял мне слишком уж рьяно опровергать это мнение. Когда я спросил, есть ли у него какие-либо планы или мечты, он ограничился следующим ответом:

— Ну-у-у… есть кое-что, но ты будешь смеяться. В общем-то… нет… разве только… хотя, скорее всего, не выгорит… так, глупость одна. Не думай об этом. Наверно, пойду в программисты, как все.

— Мечты — это вовсе не глупость.

— Ладно, брось. И не переживай, что мама не разрешила мне ехать в Берлин: Хлоя там будет со своим новым дружком. Правда, мне на это плевать. Вот тебе и доказательство, что мечты — именно глупость.

И он снова уткнулся в свою пиццу. Поскольку меня одолевали собственные заботы, я не стал продолжать разговор, предоставив звуковое сопровождение нашей трапезы музыкальному фону в зале. Но как это было приятно — чувствовать себя несчастными на пару и не стремиться изменить положение вещей.

В десять вечера я отвез его домой, а сам опять поехал в офис под предлогом необходимости закончить работу над досье. Мне не хотелось, чтобы он стал свидетелем того, что должно было произойти, не говоря уж о состоянии, в которое случившееся может повергнуть меня.

Сидя за рабочим столом в полном одиночестве (во всем здании не было ни души, если не считать охранника, который умилился моему профессиональному рвению), я повторял при свете свечи молитву об освобождении, которую Мари-Пьер прислала мне эсэмеской; в данный момент все они собрались в комнате донжона, чтобы произвести, по их словам, переход Изабо в «верхние сферы».

Но во мне слишком сильно звучал призыв — не столько призыв на помощь, сколько жгучее желание напрямую пережить наше прощание. Я схватил ручку, и она тотчас заскользила по бумаге с неожиданной, непривычной легкостью, аккуратно, без помарок выписывая слова:

Ты вернул мне счастье, на какое я не смела уповать; рядом с тобою я все расту и расту. Но они говорят, что я должна идти дальше, за пределы нашей истории, ибо есть души, которым я, в свой черед, могу помочь. Ты должен решить это сам. Я буду жить так, как ты мне велишь. Они говорят, что ты отказываешься от меня для моего же блага, но что ты волен в своих решениях и можешь оставить меня при себе. Так оставь меня при себе.

Перо замирает. Мне свело руку. Я долго сижу неподвижно, в ожидании, молясь неведомо кому, пытаясь представить себя одиноким. Убеждая себя, что им удалось изгнать ее, выпроводить за пределы нашего мира, дабы свершилось Слово из Евангелия, которое они просили меня повторять вместе с ними: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». На лист падает слеза, и ее последние слова — оставь меня — расплываются, плачут голубым цветом в мертвой тишине.

— Ну, спасибо, удружили! — восклицает Мари-Пьер, ворвавшись в мой кабинет. — Хорошо же она потешилась над нами!

— Что случилось?

— А то случилось, что у нее нет никакого желания освобождаться! Я гляжу, вас это удивляет? Знаете, что она мне объявила? «Почему я должна уходит к Свету одна? Ведь я живу в замке с Гийомом, мы женаты и растим нашу дочь!». Признайтесь, это ваша работа?!

Проглотив комок в горле, я объясняю, что последовал совету профессора Пикара, только и всего: переписал сценарий нашей истории, сочинив счастливый конец.

— Да он просто издевается над нами, старый дурак! Ну, как я теперь все это исправлю? Она добилась, чего хотела, и уж больше не выпустит свою добычу из рук, даже ради Света! Так что, можете гордиться! Вам поручили освободить душу, а вы ее заманили в свой искусственный рай! Вы должны были вызволить ее из земного узилища, а вместо этого раскрасили в розовый цвет решетку ее тюрьмы!

Она хватает со стола листок с автоматическим письмом, бесцеремонно прочитывает его и с яростным вздохом швыряет обратно.

— Я вас предупреждала: остановитесь! Ну вот, теперь все пропало.

— Неужели это и впрямь настолько серьезно? Если она пропустила это полнолуние, то через месяц сможет уйти со следующим.

Почтальонша резко наклоняется над столом, опершись на мой бювар и угрожающе нацелив на меня толстые очки.

— Да, это очень серьезно! Сегодня вечером за ней явился дух ее дочери. После этого она уже не сможет уйти!

— Почему?

— Да потому что вот-вот достигнет инкарнации, понятно? На сей раз она завоевала право на реальную жизнь — жизнь на земле, — куда призвана, чтобы совершить великие дела!

Я вскакиваю, как ошпаренный.

— Значит, я буду отцом?

Она смотрит на меня так, словно я конверт без почтового индекса.

— Вы действительно хотите, чтобы я вам ответила?

Спохватившись, я торопливо говорю:

— Нет-нет, не отвечайте. Я понимаю: свободный выбор. Ладно, в отношении ближайшего времени вы правы, забудем о виртуальном мире. Но раз уж я не могу больше держать подле себя Изабо, раз она отказывается уходить без Гийома, я вижу только одно решение этой проблемы.

И я излагаю почтальонше свой план № 2. Она глядит на меня, бессильно уронив руки, подавленная моим апломбом, моей спокойной уверенностью. Похоже, моя идея с трудом укладывается у нее в голове, не находя ни убедительных доводов, ни решений.

— Но этого не существует, Жан-Люк… Вы не можете просто взять да избавиться от предыдущей инкарнации… Закон кармы — сложная штука, привести его в действие не так-то легко.

— Вот именно! Если закон не работает, его нужно сменить другим. Во всяком случае, попробовать-то можно? Это наше право, наш долг, наконец! Если уж мое воображение без всякой посторонней помощи помогло мне создать иной мир, дело пойдет еще лучше, когда мы возьмемся за него все вместе, в реальной обстановке, при настоящем таинстве.

Она печально глядит на меня и, отказавшись от попытки урезонить, со вздохом отвечает:

— Да, Морис был прав. Только что он очень сочувственно говорил о вас. Сказал, что вы тут ни при чем, — это, мол, мы сами сбили вас с толку нашими историями, но что, с другой стороны, не будь этого, вы так и прожили бы свой век, не узнав счастья.

Чем ответить на это, если не благодарностью? И я искренне благодарен. Но моя искренность равна моей решимости, и она это видит. Поджав губы, она качает головой, обещает передать мою просьбу по назначению и удаляется.

На часах полпервого ночи. Я иду в дом, чтобы поспать хоть несколько часов, до возвращения Коринны. Заслышав звук тормозов ее машины перед домом, я спускаюсь в сад, ей навстречу, и в присутствии старого кедра и тоненького мертвого ясеня, вросшего в его ствол, прошу ее выйти за меня замуж.

Она щурится, стараясь уклониться от солнечного луча, который мешает ей разглядеть выражение моего лица.

— Почему вдруг?

Честно говоря, я ожидал другого ответа. Хотя… Коринна молчит, давая мне возможность высказаться совсем откровенно.

— Потому что Гийом женится на Изабо. И чтобы в корне изменить их прошлое, я должен преобразить свое будущее. Не повторять больше неудачи Гийома. А сейчас я терплю неудачи — с тобой, с тех пор, как люблю тебя. Я не помог тебе осуществить твои мечты, отказался от своих собственных, словом, «довольствуюсь малым», как ты сказала мне однажды.

Она глядит на меня с грустной проницательностью, омрачающей ее усталое лицо.

— И что это изменит, если мы с тобой сходим в мэрию? Разве только легализуем наше сожительство, уменьшим налоги и поставим точку?

— О том, чтобы «поставить точку», не может быть и речи. А вот начать жизнь с начала — да! Я прекрасно понимаю, что брак — худшее воспоминание в твоей жизни, и тебе будет трудно найти в себе достаточно доверия, чтобы согласиться на новое замужество. Так вот, я тебя прошу именно об этом — о доверии. С ним тебе удастся изменить все. Уехать на край света, как ты мечтала в двадцать лет, стать медсестрой «без границ», спасать детей, пока я буду спасать леса, и Жюльен уедет вместе с нами, раз он считает, что здесь у него нет будущего; мы покажем ему, что на земле есть другие места, где мечтать не стыдно, а еще мы родим ему сестренку, если тебе хочется этого так же, как мне… И все станет возможно, и все двери откроются перед нами, стоит только решиться. Сегодня я чувствую в себе эту решимость, эту энергию, мне только нужно освободиться от Гийома — или избавить его от себя. Он больше не будет мертвым грузом, я больше не буду живым упреком. Ты согласна?

Ее чуть заметная улыбка обезоруживает меня, делает смешным мой приподнятый лирический тон, что ж, тем хуже, придется пережить и это. С вызывающим цинизмом прирожденного неудачника покончено навсегда. Она гладит меня по щеке с нежным сочувствием, которое заставляет опасаться самого худшего. Я так боюсь, что она уклонится от ответа, начнет разубеждать… а мне хочется, чтобы она наконец поверила в меня.

Она шепчет:

— Жан-Люк… Я… я тоже буду откровенной с тобой. Я никогда в него не верила — в твоего возрожденного странствующего рыцаря. Но я отвечу: да. Потому что я обожаю мужчину, которым ты стал благодаря ему.

Я выдерживаю ее взгляд. Уж не знаю, как мне быть со своими сомнениями, но в глубине души я с ней согласен: эта история еще прекраснее оттого, что она — всего лишь история. Страстная мечта, бескорыстный порыв к соучастию, свободный выбор. К чему морочить себя доказательствами, пусть даже более или менее убедительными, которые все равно, рано или поздно, подчинятся каким-нибудь доводам разума. Мне не требуется быть средневековым Гийомом, чтобы дать ему еще один шанс. Пускай его душа возрождается в моей памяти, или где-то еще, или вовсе нигде, — важен лишь результат. Коринна права: именно оттого, что я прошел вспять по времени путем другого человека, я обрел наконец самого себя.

 

22

Застигнутые врасплох моим предложением, информаторы Мориса Пикара были вынуждены обратиться к вышестоящим инстанциям в своей иерархии, которые в итоге дали разрешение на «спасительный союз» между двумя душами — той, что вот уже шесть веков пребывала бестелесной, и той, что достигла частичной инкарнации в моей физической оболочке. Кандидатура отца Бенуа Жонкера, выбранного мной для отправления службы, также была принята благосклонно, — правда, мне понадобилось целых двадцать минут телефонных переговоров, чтобы убедить намеченное лицо совершить эту психомагическую церемонию.

Потусторонние законодатели, работавшие, по словам Мориса, вслепую над обоснованием юридической стороны дела, попросили меня срочно очистить, притом самым кардинальным образом, сущность Жан-Люка от влияния Гийома. Для этой цели я должен был изобразить, взяв за основу первую букву его имени, большой инициал, включающий в себя символический герб, дабы выступить только в роли посредника рыцаря, когда он произнесет брачную клятву моими устами.

Сверившись с лунным календарем, шефы астрального протокола назначили бракосочетание Гийома и Изабо на 7 июля, а мою собственную свадьбу месяцем позже, — за это время часовню успеют очистить от средневековых флюидов.

Создание герба Гийома стало для меня тяжелой проблемой. Поначалу я решил изобразить на нем донжон, царственного оленя и мольберт, — увы, от той уверенности, с которой я некогда запечатлел черной шариковой ручкой сцену любви в зарослях крапивы не осталось и следа. Нынешние результаты были плачевны — напыщенная безвкусица — и тщетно я корпел над листами бумаги, которая вздувалась от моей акварельной мазни. Жюльен потешался вовсю, оценивая масштаб моих неудач, и предлагал воспользоваться его фотошопом. В ответ я отсылал его туда же, разрисовывать конверты для свадебных приглашений.

Как-то ночью он заглянул ко мне и застал в полном отчаянии: я стоял перед картиной Лидианы Ланж, стараясь почерпнуть в чужом таланте недоступное мне вдохновение.

— А почему ты ей не позвонишь?

Я не понял его вопроса. Он разъяснил: если ему когда-нибудь придется вступать в брак, он первым делом позовет на свадьбу тех девчонок, по которым страдал прежде: это позволит проверить правильность выбора невесты и избежать последующих сожалений. Зрелое благоразумие этого совета поразило меня не меньше, чем проницательность вывода. Я ведь никогда не рассказывал ему о художнице, никогда не говорил, что она изобразила на холсте себя, сидящую напротив меня. Правда, он заблуждался по поводу наших отношений: между нами никогда ничего не было, и я не слышал о Лидиане с тех пор, как проверял ее доходы, а это произошло пять лет назад. Однако едва я услышал его предложение, как мне безумно захотелось встретиться с ней, и это доказывало, что чувства мои не утратили своей силы.

— Пойдем, я тебе покажу одну штуку.

Я поплелся следом за Жюльеном в его комнату. Он достал папку, положил ее на стол между компьютером и принтером, раскрыл и продемонстрировал мне большой многоцветный герб на мелованной бумаге. Красота, четкость и экспрессия готического «G» лишили меня дара речи. На рисунке было всё — донжон, единорог, мольберт; Жюльен изобразил внутри инициала герб Гийома именно таким, каким он виделся мне, но с легким уклоном в мангу, сообщив ему беззаботную легкость, радость возвращения к жизни, словом, то, что я сам безуспешно пытался выразить на бумаге.

— Как по-твоему, это не слишком допотопно? — спросил он с робостью, совершенно несвойственной его обычному брюзгливому тону.

Я даже не нашел в себе сил ответить. Меня потрясло сознание того, что этому мальчику, рожденному от другого мужчины, удалось так точно реализовать мои замыслы, зажечь факел, который никак не желал гореть в моих руках. Жюльен добавил так, словно извинялся:

— Не знаю, ты меня, что ли, заразил своей возней с древними книжками, но я от этого такой кайф ловлю!..

Взяв его лупу, я восхищенно разглядывал фантастически сложную, кропотливую работу — крохотного единорога, заключенного в саламандру, уместившуюся в изгибе буквы «G». Яркая цветовая гамма, на мой взгляд, вполне могла соперничать своей дерзостью с Библией Гуттенберга, чей факсимильный экземпляр занимает почетное место в моей библиотеке.

— Как тебе удалось это сделать, Жюльен?

— Да я вообще люблю все маленькое.

— Послушай, но ведь у тебя потрясающий талант. Ты с чего-нибудь это копировал?

— Ну-у-у… я заглядывал в твои книжки, и еще нашел в Интернете миниатюры монахов. Сперва-то я делал рисунок в компе, а потом мне захотелось раскрасить его по-настоящему. Я закупил краски, только втихаря, а то мама все долбит, что я ни фига не делаю. Так как, сойдет для Гийома?

Я ответил, что буду теперь вдохновляться его манерой, но что в символическом плане должен создать герб своими руками. Он протянул мне рисунок.

— Оставь его все-таки себе: это мой свадебный подарок.

Внезапно я похолодел от жуткого сознания своей ответственности: что если это «автоматическая» живопись? Однако скрупулезная проработка изображения, количество потраченных часов и необходимых рисовальных принадлежностей опровергали эту гипотезу. А потом, даже если и так… Я чувствовал, что он защищен куда лучше моего и способен обратить себе на пользу любое постороннее воздействие, не поддавшись ему всерьез. В любом случае, я буду бдительно следить, чтобы с ним ничего не случилось. А если, не дай бог, возникнет такая опасность, то стану для него надежным щитом.

 

23

У подножия алтаря поставили складной столик. На него положили чистый лист бумаги, инициал с гербом Гийома и мобильник, включенный на полную громкость, из которого доносится голос отца Жонкера.

— Ныне, когда души Изабо и ее первого супруга согласились расторгнуть, пред лицом Господа, свою былую связь ради взаимного прошения, мы приступаем к совершению брачного обряда. Если кто-нибудь из вас знает нечто, способное воспрепятствовать сему новому союзу, пускай сообщит об этом — теперь или никогда.

Священнику эхом отвечают цикады, их стрекотание несется из телефонного динамика, связывающего нас с разрушенной церковью на плато Канжюэ. Я оборачиваюсь. Они все собрались здесь, в часовне замка, пронизанной солнечными лучами и клубами курящегося ладана. Все они здесь, с их хитростями, экстазами, верованиями, знаниями и фантазиями, которые выбили меня из привычной колеи. Все — кроме Коринны и Жюльена — мне велели держать их подальше. И все они взялись за руки в порыве любви, примирения или благожелательности. Луи и Джонатан, Ядна и Виктор (который день ото дня молодеет по мере того, как впадает в старческий маразм, и теперь преданно улыбается супруге, сидя в инвалидном кресле), Морис и Мари-Пьер… Почтальонша непрерывно худеет с того самого вечера, как провалилось освобождение Изабо. Забеспокоившись, я спросил, уж не больна ли она. Но она доверительно сообщила:

— Напротив. С тех пор, как мы с Морисом работаем над протоколом церемонии, я сменила отрицательную энергию на положительную. Меня больше не мучают страхи, гнев и булимия, я почти ничего не ем, ведь теперь мне не нужно подпитывать защитные механизмы…

И в самом деле, она начинает смутно походить на девушку с фотографии, которую показала мне как-то вечером, на прежнюю Мари-Пьер, до насилия.

— Итак, если никто не может возразить против сего брака, — раздается голос священника, перекрывший концерт цикад, — мы приступим к заключению союза между этими двумя душами.

И он задает мне традиционный вопрос. Я кладу руку на герб Гийома и зажмуриваюсь, мысленно твердя себе, что тот, кто сейчас ответит, не имеет ничего общего с Жан-Люком Тальбо. Затем открываю глаза и пишу на чистом листе свой ответ, одновременно возглашая:

— Да, я, Гийом, согласен взять в жены Изабо и обещаю ей любовь и верность на всю жизнь, которую даровал нам в прошлом Господь, дабы в грядущих веках эта любовь стала благословением для обеих наших душ.

Затем я ставлю подпись: Гийом д'Арбу, в лице Жан-Люка Тальбо. В часовню врывается ласточка, стремительно облетает алтарь и исчезает. Стрекотание цикад в телефоне смолкло.

— Изабо! — взывает кюре. — Согласны ли вы взять в мужья Гийома?

И сам себе отвечает формулой под стать моей. Следует пауза, и я слышу скрип его пера, которое выводит, согласно требованиям протокола: Изабо, в лице здешнего священника Бенуа Жонкера, с согласия и при участии аббата Юрсена Мерлема, ныне покойного.

Закончив писать, он торжественно продолжает:

— Изабо и Гийом, объявляю вас мужем и женой, соединенными священными узами брака отныне и во веки веков, аминь!

И вдруг со мной происходит что-то непонятное — словно удар в солнечное сплетение или холодный ожог; возникает почти физическое чувство, будто какая-то часть моего существа отделилась, вырвалась на свободу, сняла с меня тяжкий гнет, оставив пустоту, которая тотчас обернулась безбрежным ликованием, смесью мистического восторга и плотского экстаза. Чистое счастье — вот что родилось из всего нечистого, когда мы наконец дошли до сути. Голова у меня кружится, я куда-то возношусь, теряю равновесие, задыхаюсь от фантастического ощущения наступившей гармонии.

— А теперь я попрошу всех присутствующих, как из нашего мира, так и потустороннего, дружно вознести молитву, с любовью к Господу нашему, о спасении душ новобрачных. Да пребудет с вами навечно Божий мир и покой.

Мы выходим из часовни, храня молчание и трепеща от волнения, слишком сильного, чтобы выразить его словами; каждый из нас читает его в глазах окружающих. Без четверти шесть я щелкаю зажигалкой и предаю огню, как это было мне велено, согласие Гийома на брак и изображение его герба; одновременно кюре в Верхнем Провансе поступает так же с символами, напоминающими об Изабо.

Когда бумага обращается в пепел, Виктор Пикар зычно вопрошает:

— А разве кто-нибудь умер?

Морис наклоняется к нему и говорит — медленно, с бережной мягкостью:

— Никто не умер, папа. Просто Жан-Люк разбил в себе то, что оставалось от Гийома, чтобы женить его на Изабо.

Старик рассматривает меня с неожиданной, былой проницательностью, его взгляд выражает то восхищение, то недоумение. Наконец он подает голос:

— Вы знаете, человеческий разум функционирует как голограмма…

— Только не сейчас, дорогой, — говорит ему Ядна с материнской нежностью, — ты устал, тебе нужно идти баиньки.

— …а голограмма, когда ее разбивают, остается целиком в каждом из осколков. Так что, желаю удачи!

Я гляжу, как он удаляется в своем кресле, которое его жена катит, словно детскую колясочку.

— Идемте со мной, — говорит Джонатан Прайс и решительно тащит меня к замку. — У меня кое-что есть для вас.

Он вводит меня в просторный холл, затворяет двери и начинает расстегивать на мне рубашку. Я отталкиваю его с возмущением, в котором тут же раскаиваюсь, — вдруг он примет мою боязнь щекотки за гомофобию.

Отпустив меня, он идет к витрине, висящей над детскими игрушками, и я вижу, как он достает из нее короткую шпагу английского солдата времен Столетней войны, нашедшего свою могилу в трапезной замка. Внезапно он делает резкий выпад, и шпага упирается мне под ребра. Обеспокоенный странным блеском в его глазах, я пытаюсь обратить дело в шутку:

— Надеюсь, вы не собираетесь меня убивать?

На что он отвечает с полнейшей серьезностью:

— Думаю, это уже свершилось.

Повернув меня лицом к большому зеркалу, он раздвигает волосы у меня на груди, чтобы обнажить мою родинку. Затем приставляет к ней острие шпаги.

— Я не намерен протыкать вас насквозь ради доказательства моей правоты, но если бы проткнул, то вот это украшение — круглая шишечка на гарде — оставило бы на вашем теле именно такой след, на том же расстоянии от квадратной ранки.

Выпустив меня, он отступает на три шага и с легкой злорадной ухмылкой любуется моей реакцией. Затем продолжает:

— Согласно исследованиям Яна Стивенсона, двадцать процентов людей, прошедших реинкарнацию, сохраняют на своем теле следы смертельной раны под видом родинки. Хотите знать, что я думаю? Муж Изабо убил вас, а потом выдал за английского солдата, и это вы были погребены под полом нашей трапезной.

Я судорожно пытаюсь удержаться над пропастью, которая разверзалась во мне по мере того, как он говорил. Нет, это всего лишь игра ума, и я не желаю верить в нее, превращая тем самым в реальность! Но, с другой стороны, такая гипотеза выглядит более почетной, чем вариант с трусливым бегством. Неужели Куртелен де Гренан простер свою супружескую месть до убийства? Неужели он внушил Изабо, что любовник бросил ее, а затем вынудил жену уморить себя голодом в башне?

Англичанин не спускает с меня глаз, наслаждаясь моей растерянностью.

— Почему вы не сказали мне об этом раньше?

— Да чтобы заставить вас действовать именем Гийома. Вы должны были очистить замок от своего присутствия, — вот в чем состояла главная цель. Теперь с уборкой покончено.

Я застегиваю рубашку, пристально глядя на него. Он сует мне за пояс шпагу с торжественной миной, в которой явно таится коварный замысел.

— Она ваша!

— По какому праву? Как вещественное доказательство?

— Как долг памяти.

* * *

Подходя к машине, я бросил прощальный взгляд на башню Изабо и подумал, что никогда уже не вернусь сюда, разве что на бумаге. Опишу или нарисую все это, а, может быть, даже и то и другое.

Накануне, следуя удивительному совету Жюльена, я отыскал в нашей электронной картотеке координаты Лидианы Ланж. Нищая художница, которую я некогда проверял по жалобе UURSAF, значилась теперь в списке самых состоятельных налогоплательщиков. За истекшее пятилетие ее творчество стало пользоваться бешеным успехом во всем мире, от Токио до Дубая, и она с великой радостью приветствовала меня по телефону. Ее картина «Небесная фантазия», которую я купил когда-то за восемьсот франков в галерее Аннеси, была последней из серии, принадлежавшей одному из ее друзей-коллекционеров; если бы я согласился ее продать, он с радостью заплатил бы за нее сто тысяч евро.

Я моментально предложил Коринне позволить себе роскошь — купить яхту и совершить кругосветное путешествие. Однако эта перспектива увлекала ее так же мало, как меня самого. Ее больные нуждались в ней, и едва перед ней открылись широкие возможности отъезда, как она полюбила здешнюю жизнь. Тогда я решил вложить деньги в покупку букинистического магазина, который собирался преобразовать в мастерскую художников-миниатюристов. Жюльен будет обучать меня этому искусству в мои свободные часы. А сам я намеревался уйти из налоговых органов и посвятить себя литературе, по советам моего начальника, господина Кандуйо, и моего психотерапевта. В конечном счете, как намекнул мне этот последний, моя творческая разработка образа Изабо и иллюзия, что она писала моей рукой, возможно, были всего лишь бессознательным проявлением писательского призвания, той тяги к слову, которую я частично удовлетворял библиофильством.

Я распрощался с людьми из замка и пустился в дорогу, к родному дому.

Коринна бросилась ко мне в объятия и жадно расцеловала, спрашивая, как прошла свадьба. Я обнял ее изо всех сил, со всем пылом моей любви, разбитой новым союзом средневековых любовников, которых только что вернул друг другу. Заразившись от нее желанием, я схватил ее в охапку и понес наверх, в спальню, но она со смехом вырвалась из моих рук и объявила:

— Нет-нет, господин Тальбо, держите себя в рамках! Было же сказано: только после нашей свадьбы!

Я положил ее в ногах постели. Она с недоумением взглянула на шпагу, торчавшую у меня из-за пояса, потом вдруг посерьезнела, посмотрела мне в глаза и медленно, озабоченно произнесла:

— Не мешало бы нашей Изабо существовать на самом деле.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что, если опираться на факты, мой будущий муж только что заключил брачный союз с бельгийцем-священником.

 

24

«БЕРРИ РЕПЮБЛИКЕН»

Номер от 8 июля

(Прэль-су-Шатору.) Мы с огорчением узнали о несчастном случае, постигшем жителя нашего города, налогового инспектора Жан-Люка Тальбо вчера вечером, когда он упражнялся со старинной шпагой у себя дома, по адресу № 43, улица Пюи-Фандю.

Господин Тальбо был срочно доставлен в больницу Жорж Санд с проникающей раной в области солнечного сплетения и в настоящее время находится в коме. Врачи, с которыми нам удалось связаться, не могут с уверенностью сказать, выживет он или нет. Мы выражаем родным и друзьям Жан-Люка Тальбо наше сочувствие и желаем им мужества, а ему самому скорейшего выздоровления.

 

25

Сидя на берегу Серого пруда, я изобразил сцену, которая не давала мне покоя со вчерашнего дня. Мы с Куртеленом охотились на болотах Пюи-Фандю, как вдруг взрослый, семилетний олень, которого мы долго преследовали, свалил на бегу молодой кедр. Запутавшись рогами в ветвях, он рухнул в болотную жижу. Муж Изабо спешился, чтобы прикончить его, согласно безжалостному обычаю. Слушая предсмертный стон жертвы, я глядел на молоденькое, сломанное пополам деревце, вросшее в соседний ясень, который и задержал падение своего юного собрата, послужив ему опорою. Затем выпрямил тонкий стволик, соединил сломанные половинки и привязал их в дереву-спасителю, дабы уберечь одну жизнь, когда другая только что оборвалась.

Изабо, вернувшись с собранными ягодами и ежевикою, чей сок она употребляет вместо красок, разглядывает кедр, коему мои кисти придали мощь и почтенный возраст. Однако под моими пальцами явилась нежданно, в тени пышной древесной листвы, юная белокурая дама — та, что в моих снах неизменно носит имя Коринны, в честь греческой поэтессы, возлюбленной и соперницы Пиндара, первого, кто пробудил во мне восторг своею книгой, которую я прочел в возрасте пятнадцати лет; и с тех пор тщетно пытаюсь я достичь сего чувства, идя от успеха к успеху.

Изабо повержена в гнев и уныние при виде другой женщины, появившейся в ее отсутствие на нашем полотне, писанном в четыре руки. Завладев картиною, она швыряет ее в водослив пруда. Я гляжу, как Коринна, моя идеальная возлюбленная, уплывает по течению к тем временам и местам, в которых, я уверен, она будет ждать меня. Поистине, вот странное чувство — испытывать ностальгию по будущему!

Вскоре мои ласки и любовные речи заставляют Изабо отринуть свою ревнивую печаль. Страстные лобзания уносят нас далеко от земных забот, души трепещут в экстазе, как и всякий раз, когда она спешит открыть мне свое тело.

Но внезапно появляется Куртелен, он грубо отшвыривает меня от Изабо. Пошатнувшись, она падает, ударяется головой о камень и теряет сознание; тем временем, ее муж бросает меня наземь у самой воды, и его шпага вспарывает мой камзол в том месте, где бьется сердце.

Я борюсь из последних сил, стараясь оттолкнуть подальше рукоять его шпаги, и мои крики боли и натуги смешиваются с его криками ненависти.

Своей левою рукой он откидывает мою голову назад, к воде пруда. У меня мутится в глазах, я чувствую, как острие шпаги пронзает мое тело, и возношу молитву Господу, чтобы Он взял мою жизнь, полную любви к Изабо, но пощадил ее самое. Однако в тот миг, когда я готовлюсь предать в руки Господа душу мою, сокрушенную печалью и раскаянием, раздается голос:

— Меня разбудили его крики, это было ужасно; он стоял посреди комнаты и боролся со старинной шпагой: отталкивал ее и сам же пытался вонзить себе прямо в сердце…

Сквозь кровавый туман, застлавший мне глаза, появляется Коринна, моя идеальная возлюбленная, она рассказывает другой женщине, со стеклами на глазах.

— Он то отступал, то рвался вперед, стиснув рукоять обеими руками… Потом вдруг упал, откинув назад голову, но тут же вскочил на ноги и уклонился от оружия…

Я слышу ее слова о том, как избежал гибели, с которой уже было смирился, и во мне вспыхивает неистовая надежда. Собрав последние силы, я отталкиваю Куртелена, и мы оба, сплетясь в яростной схватке, катимся по отлогому берегу пруда. Когда тростники останавливают наше падение, мой соратник недвижно лежит на мне, пронзенный шпагою.

— Так что же случилось, Мари-Пьер?

— Сама не понимаю, Коринна… А что думают доктора?

— Они называют это чудом. Лезвие вонзилось в грудь буквально в двух сантиметрах от сердца. С этой стороны осложнений можно не бояться, но никто не знает, когда он выйдет из комы, и в каком состоянии…

— Гийом!

Изабо отталкивает труп и кидается мне на грудь, залитую кровью ее мужа. Я пытаюсь шевельнуться, пытаюсь заговорить, мигаю. Мой взгляд встречается с глазами Жюльена, который плачет, сидя у моей постели.

— Мама! Он очнулся!

Подбежавшая Коринна, рыдая, приникает ко мне, покрывает поцелуями; Изабо судорожно, изо всех сил обнимает меня.

— Ты слышишь меня, Жан-Люк?

— Ты ранен, Гийом? Ответь мне!

Я им отвечаю. Я говорю, что все хорошо. Пруд исчез, на его месте возникает стена больничной палаты, потом и она начинает таять по мере того, как они говорят:

— Я так боялась потерять тебя, Жан-Люк, я так тебя люблю…

— О, мой Гийом, я хочу, чтобы ты жил!

Я возвращаю Коринне поцелуй, одновременно утешая Изабо. Ничто не заставляет меня умирать в ее мире, чтобы возродиться в моем. Напротив. Не знаю, как я буду переписывать нашу историю, но у меня нет выбора. Единственное средство больше не портить себе жизнь — это преуспеть и в той, и в другой.