11

– На помощь, Томас!

Я просыпаюсь, как от удара. Судя по всему, кошмар продолжается. У меня была надежда, что эта история с призраком, заключенным в плюшевом медведе, закончится к утру, но в моей комнате светло, сна ни в одном глазу, а я всё равно слышу голос убитого мною старика.

– На помощь!

Я выпрыгиваю из кровати и бросаюсь в ванную, где мой медведь, подвешенный за ухо к бельевой веревке, судорожно дергается и воет. Его плюшевое тело покрыто красными пятнами.

– Сними меня и вымой жавелевой водой, срочно! У меня аллергия!

– На что?

– На себя! На материал этой чертовой игрушки! За ночь я просканировал твоего медведя – он на сорок процентов состоит из фталатов!

– Что это?

– Химические соединения, которые добавляют, чтобы придать эластичность и отбить неприятный запах. Кошмар! Они изменяют ДНК в клетках спермы, и она теряет свои репродуктивные свойства!

Мне хочется подшутить над профессором. Я говорю, что в его возрасте он вряд ли подарит нам медвежат.

– Да я не о себе беспокоюсь, дуралей!

Я уже собирался снять его с веревки, но тут поспешно отдергиваю руку.

– Да отцепи меня наконец! Ты двенадцать лет тискаешь своего медведя, и от лишнего прикосновения твоя пиписька не станет более радиоактивной.

– Но здесь же нет этикетки, откуда вы знаете свой состав?

– Понятия не имею! Может, у мертвых появляются новые способности. Я ни о чем таком не думал, а просто ждал, когда ты проснешься, чтобы приняться за работу, и вдруг мое сознание переместилось внутрь молекул медведя. Я проверил каждый атом! Это просто ад! С тех пор как я узнал, из чего состою, меня мучит аллергия на все мои составляющие!

– А что это за красные пятна?

– Не знаю! Возможно, химическая реакция. Должно быть, я вызвал изменение атомов красящего вещества, когда идентифицировал их.

– Вы могли испортить моего медведя! А он – память о прошлом…

– Он мое настоящее, если ты забыл. И проблема касается меня!

– Но красные пятна такие противные!

– Это всего лишь психосоматическое явление. Можешь меня трогать, они не заразны.

С минуту я колеблюсь, потом беру его кончиками пальцев и отношу в свою комнату.

– Томас, ты проснулся? Поторопись!

Моя мать. Только ее сейчас не хватало. Я говорю медведю, что мне надо спуститься позавтракать.

– Но ты же не бросишь меня в таком состоянии? К тому же я набит ядовитым огнеупорным материалом и ингибиторами горения на случай пожара: всё ради твоей безопасности! Эту игрушку купили тебе, и ты за нее отвечаешь!

– Я не просил ее покупать!

– Теперь, когда я знаю, во что угодил, я больше не могу оставаться в этом медведе! У меня всё тело зудит!

– Ну ладно, переселитесь в другую игрушку. Давайте вот в эту.

И я указываю на Бориса Вигора, которого мать подарила мне на мой пятый день рождения: это фигурка нашего национального героя, одетого в форму для менбола поверх костюма министра.

– В эту гадость из латекса? Издеваешься? В ней полно органических соединений олова, которые воздействуют на иммунную систему, тормозят рост и способствуют ожирению!

– Вы уверены?

– Приходится верить, – говорит он, понизив голос, и видно, что это удивляет его самого. – Теперь мне удается сканировать игрушки даже на расстоянии… Ой-ой-ой!

– Что такое?

Он пристально смотрит на гуттаперчевого Бориса Вигора, которого я всегда складываю в самые немыслимые позы, чтобы отомстить этому придурку за его физическое совершенство.

– Да он еще хуже, чем я! Пятьдесят процентов этоксилата алкилфенола, самого ядовитого из всех соединений, разрушающих эндокринную систему.

– Завтрак на столе! – кричит мать. – Поторопись!

– Ладно, мне пора, профессор. Скоро вернусь, и тогда посмотрим.

– Но ты же не бросишь меня в таком состоянии? – визжит он, расцарапывая лапами свой потертый плюш. – Этот зуд невыносим, я больше не могу терпеть! Мое сознание перемешалось с молекулами пенопласта, они меня заражают, я отравляю сам себя!

Я устало напоминаю ему, что он уже мертвый и, следовательно, зуд ему не опасен.

– Еще как опасен! Мой рассудок полностью выбит из колеи из-за того, что я узнал! Из-за тебя я стал пленником материала, который воздействует на мою психическую целостность!

– Но что я могу сделать?

– Томас, ты опоздаешь, осталось десять минут!

– Иду, мам!

Я открываю чердачное окошко, придвигаю к нему стол и кладу медведя под солнечные лучи.

– Расслабьтесь, я скоро вернусь.

– Расслабиться? Может, хочешь, чтобы я еще и позагорал? Убери меня с солнца, балбес! От ультрафиолетового излучения фталаты становятся еще токсичнее! По-твоему, мне недостаточно плохо?

Одним пальцем я подталкиваю его в тень и спускаюсь в кухню. Этот медведь достал со своими выдумками! Может, смерть усугубляет недостатки? Наверное, при жизни он был законченным параноиком, к тому же в старости у него развилось слабоумие, это отмечено в учетной записи моего отца.

Тем не менее его нужно срочно утихомирить. Если уж я решил положить его в школьную сумку и на перемене отнести к нему домой, то необходимо, чтобы он вел себя тихо. Не хватало еще попасться на глаза физичке с плюшевым медведем, у которого разыгралась крапивница. Я и так таскаю с собой игрушку, в моем-то возрасте, а если она вдобавок начнет чесаться, физичка подумает, что я принес заводного медведя для развлечения одноклассников. Можно подумать, мой средний балл недостаточно низок.

На кухне отец с мрачным видом пьет кофе; воротничок у него сбит на сторону. Зато мать в полной боевой готовности: серый деловой костюм, на напряженном лице – безупречный макияж.

– У меня неприятности, и я сейчас уезжаю, поэтому в коллеж тебя отвезет отец.

Она допивает кофе, хватает сумку и выходит из кухни.

– Вчерашний везунчик пытался покончить с собой, – замечает отец с кривой усмешкой. – Когда человек не готов к удаче, ее трудно пережить. Не знаю, какой психологический совет дала ему твоя мать, но, если он слетит с катушек, вина будет на ней.

Я смотрю на его дрожащую руку, которая крошит и ломает тост. Поскольку я учусь в том же коллеже, где отец преподает, он отвозит меня на занятия каждое утро, кроме понедельника. По понедельникам он работает дома – проверяет школьные сочинения. И чтобы переварить писанину тупых учеников, накануне пьет в три раза больше, чем обычно.

– Пап, а ты сможешь вести машину?

– Никаких проблем, дружище, я взял всё, что нужно.

Он указывает на трубку и маску для подводного плавания, которые лежат на клеенчатой скатерти, и снова подливает виски в кофе. Я глотаю ложку заваренных диетических хлопьев, потом спрашиваю с непринужденным видом:

– Пап, ты не мог бы одолжить мне свою бритву?

Он вздрагивает и смотрит сначала удивленно, потом благодушно.

– С удовольствием, сынок, но не рано ли? Клянусь, усов у тебя еще не видно.

Покраснев, я опускаю глаза.

– Но если тебе так хочется – пожалуйста.

Я встаю, и, дожевывая, бегу в ванную родителей, а потом одним махом взлетаю к себе.

– Что ты творишь? Прекрати сейчас же! – протестует медведь, извиваясь под вибрирующей электробритвой.

– У вас аллергия на собственный мех: я вас побрею!

Он сразу успокаивается, но тут раздается металлический лязг, внутри бритвы что-то вспыхивает, и жужжание умолкает. Я встряхиваю ее, открываю решетку, чтобы вытряхнуть плюшевый ворс, и пытаюсь включить снова. Бесполезно. Между тем профессор лежит неподвижно. Чувствуя одновременно страх и облегчение, я говорю себе, что убил его второй раз.

 

12

– Ты действительно тупой, – вздыхает Лео Пиктон, разглядывая выбритую проплешину на своем животе. – На кого я теперь похож?

Сжав зубы, я лезу в душ, потом начинаю собираться в коллеж.

– Ты хочешь оставить меня здесь одного на целый день?

Не отвечая, засовываю его между тетрадкой по математике и блокнотом по физике. Стараюсь посильнее утрамбовать медведя, чтобы застегнуть сумку.

Выйдя из дома, я вижу отца. Он как раз высыпает содержимое фиолетового пакета для растительных отходов в топливный бак своей машины, невзрачной «Мусорки 200», которая ездит на овощах и фруктах. Отец включает блендер, передающий продукты брожения в карбюратор. Потом натягивает перчатки, чтобы датчики руля не обнаружили наличие алкоголя в поту на его ладонях. Надевает маску для подводного плавания, запотевшую от напущенного в нее пара, и засовывает в рот трубку. Без этих предосторожностей сканеры зрачков, вмонтированные в зеркало заднего вида, и анализаторы дыхания, спрятанные в вентиляционных отверстиях, ввели бы в действие блокиратор руля, который препятствует вождению в пьяном виде. Эти меры безопасности, конечно, напрягают, но при некоторой сообразительности их можно обойти. Машина трогается.

«Мусорка» выезжает на шоссе в зеленом облаке с запахом гнилых бананов, дребезжа разболтанными деталями. Само собой, эта машина ниже классом, чем мамина «Кольза 800», на которой могут ездить только служащие Министерства игры. В этом тарахтящем мусорном ведре, воняющем тем, что мы ели на неделе, мне каждый раз становится тошно. Но мать не хочет, чтобы я ездил на метро, – из-за киднеппинга. С тех пор как наступил кризис рождаемости, в нашем бедном пригороде иногда похищают тех редких младенцев, что еще появляются на свет, и продают их в богатые районы. Спрос на маленьких мальчиков сильно опережает предложение, поэтому рынок киднеппинга распространяется и на детей предподросткового возраста. Когда я обзаведусь чипом, бояться будет нечего, ведь все чипы отслеживаются. Но до тех пор я должен меньше пользоваться общественным транспортом. Правда, вряд ли мне что-нибудь грозит. Кто захочет получить такого сына – с лишним весом и плохими оценками?

– Ты сегодня какой-то чудной, Томас.

Я стараюсь не смотреть на отца. Он уже снял запотевшую маску, из-за которой ехал зигзагом по раздолбанному шоссе. Если машина завелась, можно не волноваться, в этой модели алкогольные датчики сразу отключаются, чтобы снизить расход отбросов. Зато в «Кользе-800» мотор сам заглохнет, если водитель примет за рулем хоть каплю спиртного. В результате количество аварий, связанных с механизмами защиты от алкоголя, по мнению отца, в два раза больше, чем количество аварий из-за пьяной езды в прошлые времена.

– У тебя какие-то проблемы, малыш?

– Нет-нет, всё в порядке, пап. Просто я думал о том профессоре, что пропал вчера.

– О Лео Пиктоне? Невелика потеря!

– Приятно слышать, – комментирует медведь из моей сумки.

– Это он изобрел мозговые чипы?

– Он самый. Первоначальный замысел был в том, чтобы в больницах сразу же получали информацию из личных дел раненых, потерявших сознание. Пиктон создал стеклянную трубочку величиной с рисовое зернышко, содержащую электронный чип, радиопередатчик, приемник и антенну. Трубочку предполагалось имплантировать в руку. Правительство очень быстро поняло, какую пользу можно из этого извлечь. Министерство энергоресурсов национализировало изобретение…

– Украло! – поправляет медведь.

– …и выдало разрешение на его эксплуатацию компании «Нокс-Ноктис», предоставив им право вживлять чип прямо в мозг. Министерство игры сделало из чипа механизм управления выигрышами и проигрышами. А Министерство госбезопасности пользуется им как средством наблюдения за подозрительными гражданами.

– Но тогда какой он, этот Лео Пиктон, – хороший или плохой?

– Поначалу – наивный, а учитывая последствия – негодяй. Тот, кто думает, что действует во благо человечества, всегда приносит людям только новое зло.

– А может, мир спасают, напившись в стельку и критикуя других? – язвительно замечает медведь. – С таким отцом, как у тебя, ты безнадежен, мой бедный Томас. Открой сумку, мне нечем дышать!

– В молодости Пиктон был из тех, кого называют трансгуманистами. Он считал, что возможности человека надо расширять с помощью передовых технологий, чтобы подправить эволюцию. Но религиозные сообщества выступили против того, чтобы людям вживляли чипы, и тогда правительство упразднило все религии.

Мы медленно трюхаем по разбитой дороге – жалкому подобию автострады. Сегодня с утра ни один фонарь не горит, и в туннелях свет как-то подозрительно мигает. СМИ сообщают, что министр энергоресурсов обвиняет в этом нервно-депрессивных, от которых исходят вредоносные волны, но чем больше их арестовывают, тем чаще происходят аварии.

Я спрашиваю, почему церковь была против чипов.

– Чип – это знак Зверя. Метка Дьявола, если так понятнее. Первыми проявили неповиновение христиане, поскольку в Откровении Иоанна Богослова есть пророчество: «И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его» .

– Какое число?

– 666 – число, которое фигурирует во всех штрихкодах: 6 в начале, 6 в середине, 6 в конце. 666 – сумма всех цифр в секторах рулетки. 666 – победа Числа над Разумом.

– Значит, победил Дьявол?

Отец вздыхает, тормозя перед коллежем.

– Забудь об этом, иди. Учись, выполняй как следует домашние задания и становись хорошим игроком, а иначе кончишь как я. До вечера, дружок.

Он треплет меня по волосам и снимает блокировку с моей дверцы. Я смотрю, как «Мусорка» уезжает в облаке бананово-салатового цвета. Потом открываю сумку и спрашиваю медведя, согласен ли он с тем, что сказал отец. К моему удивлению, он молчит. Тогда я встряхиваю его хорошенько, и он испускает долгий вздох.

– Твой отец – благородный человек, – говорит он серьезно. – И погибший.

– Почему вы так говорите?

– Потому что я был таким же. Только я находил отдушину не в алкоголе, а в квантовой физике.

– Но это правда – то, что он сказал о Дьяволе?

Медведь отводит глаза. Скрестив лапы, он устраивается на самом дне сумки.

– Не бойся, Томас. Пока я с тобой, тебе нечего опасаться. Правда, сейчас… чем меньше ты знаешь, тем лучше.

– Но ведь Дьявол – это выдумка, разве нет?

– В любом случае, я твой ангел-хранитель. Даже если Дьявол существует, он ничего не сможет тебе сделать.

– Привет, Томас, мы жутко опаздываем!

Я поспешно закрываю сумку и машу рукой Дженнифер, которая галопом несется к коллежу. Из нашего класса она единственная дружит со мной, потому что еще толще меня.

Я припускаю за ней, догоняю, и метров сто мы бежим рядом, тряся своими телесами и улыбаясь на бегу, как будто жизнь прекрасна и мы спешим навстречу чему-то потрясающему.

 

13

Министерство государственной безопасности, 10:15

В зале контроля № 408 министр государственной безопасности и его коллега из Министерства энергоресурсов внимательно наблюдают за гигантским экраном, на котором беспрерывно передвигаются сотни светящихся точек.

– Уберите изображение.

Оператор нажимает клавишу. Всплывающее окно с 3D‐портретом Робера Дримма и его шестнадцатизначным кодом сворачивается внутрь одной из светящихся точек.

– Дайте изображение коллежа, где учится его сын Томас, – командует министр госбезопасности.

Появляется новая картинка, оператор увеличивает изображение: обветшалое здание в окружении засохших деревьев.

– Так значит, по телефону звонил не отец, а сын? – встревоженно спрашивает Борис Вигор.

– Решайте сами, господа, – отвечает Оливье Нокс по спутниковой видеосвязи. – Если бы вы не пренебрегали наблюдением за профессором Пиктоном, вам не пришлось бы задаваться этим вопросом.

– Мы очень быстро установим, где они, – говорит министр госбезопасности.

Он просматривает информацию, появившуюся в новом окне, после того как оператор набрал на клавиатуре «Дримм Томас», и продолжает:

– В десять утра у мальчика урок физики, который ведет некая Жюдит Бротт.

– Подключитесь к чипу этой женщины, – советует Оливье Нокс.

– Как министра энергоресурсов, – вздыхает Борис Вигор, – меня утомляет такая трата времени… Всё-таки очень неприятно, что мы не можем вживлять чипы детям, чтобы контролировать их напрямую! Мы бы продвигались гораздо быстрее, господин Нокс.

– У ребенка младше тринадцати лет, – напоминает производитель чипов, – продолжается рост и развитие нервных клеток, что не позволяет наладить устойчивую связь с мозгом.

– А нельзя как-то ускорить это развитие?

– Учитывая, что дети и так практически не рождаются, – брюзжит министр госбезопасности, – я бы не стал проводить на них подобные опыты.

– А вы так и не нашли тело Пиктона? – с раздражением спрашивает Борис.

– Подводные поиски по-прежнему затруднены из-за шторма.

На первом этаже коллежа одна из светящихся точек начинает мигать.

– Контакт установлен, – объявляет механический голос. – Бротт Жюдит, пятьдесят девять лет, не замужем, в течение тридцати четырех лет преподает физику. Карьерный рост закончился в коллеже минус третьего уровня из-за хронической нервной депрессии, вызванной смертью ее кошки.

– Перейти на ручное управление? – спрашивает оператор.

– Не надо, – отвечает Оливье Нокс. – Мы воспользуемся «Глазом».

– Но у меня нет доступа к этой функции, – обиженно возражает оператор.

– Я знаю. Моя сестра едет сюда, чтобы ее разблокировать. Пришлите мне полный отчет о ребенке: его поведение, знакомства, разговоры. Отключаюсь, у меня много работы.

Лицо Оливье Нокса исчезает с экрана видеофона.

– Очень прискорбно, что мы не можем сами пользоваться всеми возможностями системы, – сетует Вигор.

– Если бы пришлось просматривать всё, что люди видят, – отвечает министр госбезопасности, – то мы бы круглые сутки занимались только обработкой этой никому не нужной информации.

Борис Вигор встает, чтобы сделать несколько разминочных упражнений. Министр госбезопасности интересуется, доволен ли он вчерашней тренировкой. Лицо чемпиона светлеет, когда он говорит про скорость и выигранные очки, потом вновь становится угрюмым. Вигора не так уж волнует история с профессором Пиктоном – это проблема министра госбезопасности. Но каждый раз, когда речь заходит о детях, его незаживающая рана вновь начинает кровоточить, и всё остальное становится безразлично. К счастью, есть обязанности. Иллюзия, что он приносит пользу. С тех пор как единственная дочь Бориса умерла, он продолжает служить своей стране и побеждать в соревнованиях, но радости больше нет и жизнь потеряла смысл.

Откуда я знаю всё это? Можно сказать, что я, помимо желания, погружаюсь в чувства другого человека, как будто на несколько мгновений становлюсь им самим. А потом выхожу из него и переключаюсь на другого.

Входная дверь отъезжает в сторону, и появляется Лили Ноктис в черной кожаной мини-юбке, обтягивающей бедра. У троих мужчин, приветствующих ее с подчеркнуто непринужденным видом, мгновенно пересыхает во рту. Молодая женщина молча идет к пульту управления. Присев на край стула, который уступил ей оператор, она с бешеной скоростью начинает печатать на прозрачной клавиатуре.

В левой части экрана возникает худая физиономия Жюдит Бротт. Генеральный директор «Нокс-Ноктиса» подтверждает выбранный объект, включает, введя код доступа, дистанционный объектив и выбирает программу «Глаз». Мозговой чип учительницы тотчас же перехватывает изображение, попадающее на сетчатку, и на экране появляется классная комната.

Картинка не очень четкая, лица учеников слегка деформированы из-за того, что стекла очков не слишком чистые. Лили Ноктис производит необходимую доводку, увеличивает звук и откидывается на спинку стула с холодной улыбкой на кроваво-красных губах.

– Итак, – произносит сухой голос учительницы, – кто из вас знает о работах Лео Пиктона?

Оба министра подходят к экрану. Взгляд Жюдит Бротт обводит класс. Ее мозговой чип действует как внутренняя камера, это производит впечатление операторской съемки с отъездом-наездом. Ученики молчат.

– Который из них Томас Дримм? – осведомляется министр госбезопасности.

Я с тревогой жду ответа. Мне не терпится узнать, как я выгляжу со стороны. В четвертом ряду, упершись лбом в ладони и локтями в стол, толстый подросток в слишком тесном свитере спит в позе глубокой задумчивости. Надеюсь, это не я.

– Ну, – торопит Борис Вигор, – где этот Дримм?

– Дождитесь, когда учительница сама обратится к нему, – отвечает Лили Ноктис, вставая. – Техника может ответить на все ваши вопросы, господа, но не лучше ли оставить место для маленькой интриги? Иначе жизнь станет очень скучной. Всего хорошего.

Борис Вигор и его коллега из Министерства госбезопасности смотрят вслед изящному силуэту в черном, мысленно сожалея, что в чипах не предусмотрена функция виртуального раздевания.

Лили Ноктис выходит, и дверь с металлическим лязгом задвигается. Мужчины нехотя возвращаются к экрану с подергивающимся изображением класса, где близорукая старая дева только что задала вопрос.

– Ты догадываешься, что с тобой будет, ведь правда, Томас? – улыбается мне Лили Ноктис в лифте, повернувшись к зеркалу.

Я предпочел бы остаться в зале контроля вместе с министрами и следить за продолжением событий на экране, но Лили Ноктис уносит меня с собой, словно я ее тень. Она добавляет, пристально глядя своими зелеными глазами в угол зеркала:

– Обидно за тебя, ты никогда не помнишь свои путешествия во сне.

Она три раза подряд нажимает кнопку с цифрой 6, и лифт исчезает.

 

14

– Дримм, повторите, что я сейчас сказала!

Я просыпаюсь. Как меня достали эти постоянные отключки, эта привычка засыпать незаметно для себя. Мать утверждает, что виной всему лишние килограммы. От жира якобы клонит в сон.

– В связи с моим исчезновением, – суфлирует плюшевый медведь из сумки, – она расскажет о моем главном открытии: антиматерии.

Я встаю и выпаливаю:

– В связи с исчезновением профессора Пиктона вы будете рассказывать о его главном открытии – антиматерии.

Мадемуазель Бротт, поджав губы, качает головой и продолжает урок.

– Это неправда, – продолжает медведь. – Я не открывал антиматерию. Я придумал способ создавать ее и сохранять в вакууме, вращая в кольце, окруженном магнитами, вот и всё. Объясни ей это.

– Сидите тихо, – говорю я, пиная сумку.

– Мое открытие – это пиктоний: недифференцированная антиматерия, которая может самопроизвольно заимствовать, благодаря фотонной мутации, противоположные характеристики частицы, которую встречает на своем пути.

– Да заткнитесь же, мы здесь не одни!

Мадемуазель Бротт раздраженно оборачивается ко мне.

– Дримм, вместо того чтобы вертеться, – произносит она с язвительной улыбкой, – лучше объясните нам, что такое антиматерия.

Я улыбаюсь ей в ответ, хладнокровно выдерживая взгляд этой состарившейся девочки, высохшей, как мумия. Почему-то меня даже радует, что она меня на дух не переносит.

– Это нечто противоположное материи, мадемуазель.

– То есть?

– Она не существует.

С ее бледных губ срывается раздраженный вздох.

– Независимо от того, что случилось с профессором Пиктоном, антиматерия – это материал из школьной программы. Вам следовало бы знать определение.

– Е = 1,5 × 10–10 джоулей, – шепчет плюшевый медведь. – Что составляет 0,94 гигаэлектронвольт: столько энергии нужно, чтобы создать античастицу внутри материи.

Я добросовестно повторяю.

– Что вы несете?! – мадемуазель Бротт бросает взгляд в свой конспект. – Когда не знаешь, лучше молчать.

– Какое злостное утверждение! – негодует медведь. – Ладно, объясни ей попроще. Пусть Е – энергия покоя частицы, m – ее масса и c – скорость света в вакууме. Используя формулу Эйнштейна Е = mc2, я подставляю m = 1,6 × 10–27…

– Подождите, не спешите так!

Мадемуазель Бротт, которая в это время пишет на доске букву Н, резко оборачивается ко мне:

– Нет, это не я спешу! Это вы невнимательны, Дримм! Чтобы вам стало понятно, я рассмотрю пример с водородом. Кто может ответить, что такое антиводород?

– Позитрон, – подсказывает голос в моей сумке, – то есть положительно заряженный электрон, который вращается вокруг антипротона. Скажи это своей дурехе, пусть хоть что-нибудь будет знать.

Я снова пинаюсь, чтобы он заткнулся. Сумка вываливается в проход и открывается, из нее торчит плюшевая лапа, со всех сторон зажатая тетрадями. Класс взрывается хохотом. Я запихиваю медведя поглубже и торопливо застегиваю сумку. Все ржут, тыча в меня пальцами. Все, кроме Дженнифер, которая явно расстроена. Мы с ней единственные, кто переехал из более благополучных районов и учился в школах получше этой, до того как наши семьи скатились по социальной лестнице. Только мы можем ощутить разницу. Остальные родились здесь и никогда не уйдут из этого коллежа. Оставаясь по нескольку раз на второй год в каждом классе, они так и не сдадут выпускной экзамен. Следовательно, не будут обременять общество и в конце концов станут преподавателями в тех же самых классах, чтобы в свою очередь тупо мучить учеников, которые повторят их судьбу. По крайней мере, так объяснял отец. И когда эти тупицы делают из меня посмешище, я начинаю думать, что он ничуть не преувеличивает.

– Видимо, Дримму плюшевые игрушки кажутся более интересным объектом для изучения, чем антиматерия, – ухмыляется старая карга. – На три часа останетесь после уроков.

Я сжимаю сумку коленями, стремясь ее раздавить.

– Открой меня, я задыхаюсь!

– Заткнись, – бормочу я сквозь зубы, еще сильнее сжимая икры.

– Итак, – продолжает мадемуазель Бротт, – великое изобретение Лео Пиктона – это Аннигиляционный экран, который оберегает наше государство от нападения с воздуха. Представим, что враг сбросил на нас водородную бомбу: когда молекулы водорода встретятся с антиводородом, выведенным на орбиту Аннигиляционного экрана, произойдет столкновение между материей и ее противоположностью, бомба самоуничтожится, и мы будем спасены.

– Редкостная чушь, – вздыхает медведь из сумки. – Вы все погибнете. Один грамм антиматерии, столкнувшейся с одним граммом соответствующей материи, Томас, вызовет взрыв в тысячу раз сильнее ядерного. Это еще один теоретический результат их встречи, который я рассчитал. Когда антипротон и протон встречаются, они или уничтожают друг друга, или получают одну траекторию. И мне удалось повернуть эту траекторию в обратном направлении благодаря пиктонию.

– Вопросы есть? – осведомляется мадемуазель Бротт.

– Нет, но есть ответы. Раз она хочет воздать мне должное, объясни ей: мой Экран задуман для того, чтобы отправить обратно запущенный снаряд, и точка. Но всё это не более чем пропаганда. Войны никогда не было, и мы никогда не уничтожали остальной мир, повернув обратно вражеские снаряды, потому что никто их не запускал.

Услышав этот чудовищный вздор, я возмущенно говорю, не разжимая рта:

– Вы действительно рехнулись! Слава богу, мы не на уроке истории…

– Мой Экран предназначен для другого, Томас, я пытаюсь тебе это сказать со вчерашнего дня.

– Да замолчите же! Мне надоело, что из-за вас я всё время получаю замечания!

– Враг, от которого Экран должен нас защитить, малыш, – это не внешний мир, а мир невидимый. С его помощью в сторону отклоняются не ракеты, а волны!

– Дримм, встаньте! – приказывает мадемуазель Бротт. – Вместо того чтобы разговаривать с самим собой, повторите, что я сейчас сказала!

– Ахинею, – комментирует медведь. – Выложи-ка ей правильную формулу: Ph = Pn × 1045 bax!

Я выкладываю. Физичка бледнеет.

– Мало того что вы не слушаете, вы еще выдумываете формулы и единицы измерения! Вон из класса! Немедленно отправляйтесь к завучу! Он вас отучит молоть чепуху!

Я сгребаю тетради и вылетаю в коридор.

– Ну что, довольны собой? – я шарахаю сумкой об стену.

– Какой позор доверять учеников таким бездарям!

– Это называется школьное меню: плохим ученикам – самых тупых учителей! Из-за вас я получу еще один ноль, и меня переведут в еще более отстойный коллеж! Ясно?

– Не переживай, я с тобой.

– Уже ненадолго!

Проходя по коридору, я вижу завуча, привязанного к стулу тремя верзилами, которых тоже к нему отправили. Они заткнули ему рот и разрисовывают зеленой краской. Я выбегаю из ворот коллежа, которые сторож перестал запирать, потому что их всё время взламывают, и иду к метро.

– Куда ты собрался?

– К вам домой.

– Опять за свое? – волнуется медведь. – Судя по тому, что я услышал на уроке, состояние умов и интеллектуальный уровень моих современников еще хуже, чем я думал. Мы с тобой должны восстановить истину!

– Нам не по пути! Вы мне по возрасту не подходите!

– Что ты имеешь в виду?

– Вы видели физиономии моих одноклассников, когда выпали из сумки? На кого я теперь похож, по-вашему? На дебила, который всюду таскается с любимой игрушкой.

– Надо было оставить меня в своей комнате, после уроков мы бы вместе работали…

– Я никогда не буду с вами работать, ясно? Вы не существуете! Я ничего не понимаю из того, что вы говорите! И теперь из-за вас мне три часа отсиживать в коллеже после уроков. Хватит!

И пока эскалатор едет вниз, я надеваю наушники, чтобы заглушить старческий голос молодежной музыкой.

 

15

Доехав до станции «Проспект Президента Нарко Третьего», я снимаю наушники. Голова гудит от шлягеров, которые я стараюсь полюбить, чтобы считаться современным подростком. И вдруг с изумлением слышу рыдания в своей сумке. Я в замешательстве отстегиваю клапан.

– Не отдавай меня, Томас, умоляю тебя! – говорит плюшевый медведь дрожащим голосом, уставившись на меня пластмассовыми глазами.

Я сжимаю зубы, чтобы не разнюниться. Он прибавляет:

– Ты один можешь спасти человечество.

– Нечего подлизываться. Человечество меня не волнует.

– Ты неправ. С чипами, которые я изобрел, возникла страшная проблема. С момента моей смерти я получил этому подтверждение.

– Вы когда-нибудь упокоитесь с миром?

Мы идем по переходу в метро, и видно, как он качает головой в приоткрытой сумке.

– Слушай внимательно: клетки мозга взаимодействуют с чипом. Это было известно и раньше. Они постоянно обмениваются информацией с помощью электромагнитных волн. Ты следишь за моей мыслью? В чипе накапливаются воспоминания… Но есть кое-что похуже.

– Что?

– Душа, Томас. Или дух. То, что остается от нас после смерти. Когда чипы отправляют в преобразователь энергии, душа блокируется. Вместо того чтобы рассеяться и присоединиться к духовному миру, продолжить процесс эволюции в новом воплощении, душа остается на Земле энергетически активной и производит ток, горючее, антиматерию…

– Ну, значит, от нее есть польза.

– Ты не понимаешь! Только энергия может использоваться повторно! Всё, из чего состоит человек: его планы, переживания, воспоминания, – остается в плену материи, потому что электромагнитное функционирование мозга продолжается!

– Вот и объясните это вашей вдове.

– Да ей плевать! Она мне не поверит.

– Я вам тоже не верю. Придумываете бог знает что, лишь бы сидеть в моем медведе. Впрочем, ладно, ваша взяла: забирайте его себе.

– Ты что, глухой? Я не собираюсь всю вечность проторчать в этом ядовитом плюше! Принцип самой жизни – взаимодействие! Взаимодействие между людьми, между видимым и невидимым, между живыми и мертвыми. Но взаимодействия больше нет, оно стало невозможным. Вероятно, я единственный призрак на Земле, Томас, единственная душа, способная заявить о себе! И это твоя заслуга! Если бы с меня сняли чип, я никогда не смог бы войти с тобой в контакт, никогда не смог бы эволюционировать…

– Так давайте, вознеситесь на небо и эволюционируйте там на здоровье, а меня оставьте в покое!

– Не могу! Даже если чип не попадает в преобразователь энергии, Аннигиляционный экран действует в двух направлениях! Одним душам он мешает преодолеть земное притяжение, а другим, из потустороннего мира, родиться в новом воплощении.

Я устало вздыхаю, выходя из метро. И оказываюсь посреди просторного ухоженного проспекта с красивыми домами, окруженными высокими деревьями. Я пытаюсь сориентироваться, пока он продолжает возбужденно размахивать лапами.

– Если не будет реинкарнации, не будет и рождений, не будет эволюции, бессмысленными станут все замыслы! И это будет катастрофой для обоих миров: если потусторонний мир перестанет подпитываться возвращенными душами, он потеряет силу и смысл существования! Понимаешь?

– Отлично понимаю. Вот и подпитывайте их! – говорю я и запихиваю его поглубже в сумку, чтобы прохожие не видели, как он в ней мечется.

– Издеваешься? Сколько раз тебе повторять! Уйти из вашего мира мне не дает Аннигиляционный экран! В этом и состоит трагедия моего изобретения! Как только фотон приближается, пиктоний немедленно создает антифотон и отталкивает его! А как раз эти фотоны и служат переносчиками нашего сознания после того, как мы умираем! Если ты не поможешь мне разрушить Аннигиляционный экран, чтобы освободить души, заключенные в чипах, человеческий род вымрет!

– Ну и каким боком это меня касается?

– А ты разве не человек?

– Я подросток. Разбирайтесь сами со своими взрослыми проблемами. Ну всё, пришли.

Я подхожу к дому 114 по проспекту Президента Нарко Третьего. Это красивое здание из стекла и светлого дерева.

– Да у вас шикарный дом, особенно по сравнению с моим. Вам здесь будет в сто раз лучше.

– Не бросай меня, Томас, ты единственный, кто может рассказать всю правду, открыть людям глаза на мое изобретение! Ты просто обязан стать моим рупором!

– Всё равно меня никто не будет слушать.

– А моя жена, думаешь, тебя послушает? Ты действительно надеешься, что она признает меня в таком виде?

Я не решаюсь позвонить. В двери зияет широкая, оправленная в серебро прорезь для корреспонденции.

– Когда я был жив, она не принимала меня всерьез!

– Это ваша проблема. Желаю удачи.

Я сдавливаю ему голову и просовываю ее в прорезь. Не пролезает, тогда я давлю сильнее.

– Прекрати! – вопит он, отчаянно отбиваясь. – Держите вора!

– Заткнись! Я тебя возвращаю, а не ворую!

Прохожие с удивлением смотрят, как я пытаюсь втиснуть медведя в почтовый ящик. Я улыбаюсь им с самым естественным видом, будто проделываю это ежедневно. Мне удается впихнуть одно ухо и половину головы, когда дверь резко распахивается. Медведь падает мне в руки.

– Что тут происходит?

Высокая старуха с голубыми волосами, в темно-сером платье и клетчатых домашних туфлях неприязненно разглядывает меня, судорожно сжимая палку. Я стараюсь состроить физиономию пай-мальчика.

– Добрый день, мадам, очень рад, ведь вы госпожа Пиктон?

Она настороженно кивает.

– Простите за беспокойство, но я пришел возвратить вам вашего мужа.

– Леонарда? – вскрикивает она, роняя палку. – Где он?

Она оглядывается по сторонам, ее лицо выражает одновременно надежду и тревогу.

– Вот.

Она поворачивается и опускает глаза. Я протягиваю ей игрушку. У старухи начинает дрожать подбородок, а лицо кривится от злости.

– И тебе хватает наглости так шутить? Мерзкий щенок!

– Я вовсе не шучу, мадам, клянусь! Скажите ей, профессор.

Я подношу медведя к лицу вдовы. Молчание. Я трясу его, чтобы вынудить признаться.

– Ну же, скажите, что это вы! Она услышит, ведь это ваша жена!

Рот медведя по-прежнему закрыт, пластмассовые глаза ничего не выражают.

– Убирайся, или я вызову полицию, хулиган!

– Но хотя бы заберите его! – говорю я, протягивая ей медведя, и добавляю просительно: – Это подарок.

Бац! Она хлопает дверью перед моим носом.

– Я же говорил, не поверит, – торжествует медведь. – Вдобавок ты видел ее рожу? Я пытался сбежать от этого дракона всю жизнь и не собираюсь закончить ее под надгробием, которое она мне поставит! Нет, малыш, я выбрал тебя, и отнюдь не случайно. Ты не сможешь от меня избавиться.

Во мне вдруг вскипает гнев. Я разворачиваюсь и перехожу на другую сторону улицы.

– Вот и славно, – радуется медведь, болтаясь вниз головой. – Вернемся домой – и за работу.

– Это я вернусь домой, а ты останешься здесь.

Яростно впившись пальцами в его заднюю лапу, я направляюсь прямо к мусорным бакам.

– Томас… Ты ведь это не серьезно?

– Покойся с миром!

Я приподнимаю крышку бака, швыряю медведя и иду к метро.

 

16

– Томас, не бросай меня! – вопли профессора Пиктона, приглушенные пластмассовой крышкой, становятся всё тише. – Предатель!

Да, знаю. Но у меня нет выбора. К тому же я оказываю ему услугу. Молекулы плюша окончательно превратили профессора в психа, а когда они перемешаются в кузове мусоровоза, его разум освободится от ядовитого материала. Вот так.

На самом деле все эти истории о чипах, которые мешают мертвым стать нормальными призраками, – всего лишь проекция его собственной ситуации. Как-никак я сын психолога, мне голову не задуришь.

Он чувствует, что всё больше срастается с медведем, в молекулы которого вселился, поэтому убеждает себя, что все мертвецы на свете – тоже пленники материи. Тогда ему не так одиноко. Он воображает, будто может их освободить… Думаю, я нашел правильное решение для упокоения его души. Иначе он бы продолжал портить мне жизнь вместо того, чтобы смириться со своей кончиной.

Я снова спускаюсь в метро. Совесть моя спокойна, но на душе тяжело. Я не ожидал от себя такого, не думал, что расстроюсь. Удивительно, как быстро привыкаешь к некоторым вещам. Моя сумка – с тех пор как в ней нет профессора Пиктона – просто сумка. Я представляю себе свою комнату, шкафчик, бельевую веревку в ванной… Внезапно мне становится не по себе от того, что профессора больше нет. Не думаю, что жалею именно о нем. Но я понимаю, чего мне не хватает. Он был чем-то принадлежащим только мне, тайной, которая отличала меня от остальных и возвышала в собственных глазах. А теперь мою тайну сожгут на мусорной свалке, и я снова стану обычным подростком со своими семейными неурядицами, школьной каторгой и лишним весом. Я чувствую себя брошенным. Опустошенным. Будто потерял часть себя самого.

Добравшись до станции, где находится мой коллеж, я даже думаю, не поехать ли обратно. Но всё-таки поднимаюсь наверх. Что сделано, то сделано. Может, моя реальная жизнь и не слишком весела, но я должен к ней вернуться, иначе еще больше буду чувствовать себя чужаком. Игрушка есть игрушка, мертвец есть мертвец, медведи не разговаривают, и жизнь продолжается. Через три месяца у меня будет чип, как у всех, я буду играть и выигрывать, стараясь доказать, что достоин жить. Мысленно воздействуя на игровые автоматы, я накоплю в своем чипе много энергии и после смерти верну ее моей стране, отблагодарив за подаренную жизнь. Вот так-то! Этой морали нас обучают с рождения. У меня нет других ориентиров, нет другого выбора, разве что взбунтоваться, как отец, и стать жалким неудачником.

Хватит думать о мертвых, если я хочу занять достойное место в мире живых.

Урок математики, урок игры, введение в безработицу… Вторая половина дня тянется томительно долго из-за квадратных корней, от которых голова идет кругом, из-за практического занятия по позитивному мышлению, во время которого я засыпаю перед игровым автоматом вместо того, чтобы воздействовать на него мыслью, и из-за уроков по гражданскому долгу, которые готовят нас к будущему, приучая ничего не делать и никого не беспокоить.

Всё это время я думаю о профессоре Пиктоне: как он там, в мусорном баке? Непроизвольно я жду, что он объявится в каком-нибудь другом предмете, как только плюшевого медведя не станет. Я смотрю на ручку, точилку для карандашей, тетрадку, ботинки, смутно надеясь, что они вдруг заговорят. И с нетерпением выжидаю: не появится ли что-нибудь странное на моей компьютерной клавиатуре, на экране генератора случайных чисел… Но нет, ничего. Избавившись от призрака этого старого скандалиста, я надеялся, что испытаю облегчение, но чувствую только печаль. Печаль с привкусом горечи и опустошенность, которой никогда раньше не испытывал. Может быть, он переживал то же самое…

Когда последний урок кончается, я говорю себе, что моего медведя, наверное, уже искрошили вместе с мусором. А Лео Пиктон был так крепко соединен с молекулами плюша, что, видимо, не смог от него отделиться. От его души ничего не осталось. Именно поэтому я ощущаю внутри пустоту.

У коллежа меня не встречают ни отец, ни мать. Это странно, но так даже лучше. Я могу еще немного побыть один, вспоминая о старике, которого убил дважды. Я думаю, что будет трудно скрывать от всех эту историю. Но мне никто не поверит, кроме отца, а его лучше не трогать: если он расскажет об этом кому-нибудь, подумают, что у него началась белая горячка.

Уже темно, когда я выхожу из метро. Перед нашим домом мигают фарами два черных автомобиля. Это пальмобили – супермощные машины, принадлежащие силам правопорядка. Только полицейские имеют право ездить на пальмовом масле.

Я медленно подхожу к окну, в животе у меня покалывает. Вижу в гостиной отца. Он что-то говорит, жестикулируя, трое полицейских записывают. Один из них поворачивается в мою сторону. Я иду дальше по улице, словно живу в другом месте.

Меня бросает то в жар, то в холод. Я сворачиваю к полуразрушенному соседнему зданию. Прячусь за колонной, к которой привязан на цепь велосипед без колес. Сквозь перепутанные провода вырванных домофонов я наблюдаю за нашим домом.

Наверняка полиция нагрянула из-за профессора Пиктона. Меня уличили. Кто-то видел, как я убил его своим воздушным змеем, а потом избавился от трупа. Или Служба пропавших без вести зарегистрировала вчера мой звонок, и теперь полицейские подозревают моего отца. В любом случае мне нельзя появляться, иначе он пропал. Я еще не умею убедительно врать, он станет меня защищать, а поскольку отец-алкоголик отвечает за поступки сына – будущего алкоголика, его арестуют.

– Кого-то ждешь?

Я вздрагиваю. Она стоит передо мной на пороге холла. Та женщина, что живет напротив. Женщина, которую я вижу в чердачном окне. Женщина из моих снов. На ней мешковатый костюм для бега, белокурые волосы спрятаны под бейсболкой, повернутой козырьком назад, а в руке велосипедное колесо. Бросив взгляд на колонну, возле которой мирно покоится на боку титановый остов велосипеда с надписью «БРЕНДА ЛОГАН», она сразу теряет ко мне интерес. Ее пальцы судорожно впиваются в резиновую шину.

– Черт, они украли другое колесо! Ты их видел?

Я мотаю головой. Я мог бы, конечно, спросить, почему, сняв одно колесо, она оставила второе или просто не унесла велосипед в дом. Но она до того красивая, что слова застревают в горле. Вблизи я вижу круги у нее под глазами, морщинки в уголках век и две тонкие складочки у краешков рта. Просто она нормальный человек, вот и всё. Живой. В отличие от тех журнальных девиц, которые больше походят на силиконовых кукол. Бренда Логан не улыбается. Видно, что она многого хлебнула в жизни, но и это – часть ее красоты.

– Мы знакомы? – спрашивает она, подозрительно глядя на меня.

Я краснею от макушки до пят. Я‐то изучил ее во всех подробностях, потому что подсматриваю за ней из своего чердачного окошка. Ужасно, что мы встретились в такой момент и я совсем не подготовился. Если бы на мне был хотя бы черный свитер, в котором мои телеса не так заметны… К тому же она наверняка думает, что я сообщник тех, кто украл ее колесо. Если мы сейчас вот так расстанемся, никакого продолжения не будет.

– Что там делают эти козлы? – бормочет она сквозь зубы, глядя на полицейские машины на тротуаре напротив.

Внезапно дверь нашего дома распахивается, и трое полицейских выводят отца, закованного в наручники. Я съеживаюсь за своей колонной.

– Оставьте меня, – кричит он. – Это какая-то ошибка! Я жду сына с минуты на минуту! Он вернется из коллежа, а дома никого нет…

Я бросаюсь вперед, чтобы помешать им. Но рука Бренды впивается мне в плечо. Я оборачиваюсь. Она отрицательно качает головой.

 

17

Самый здоровенный полицейский обыскивает отца на заднем сиденье. Второй садится за руль и делает знак третьему, который возвращается в дом и закрывает за собой дверь. Машина резко срывается с места. Через щель в шторах я вижу полицейского, сидящего в гостиной на диване: он явно поджидает меня. Я зажмуриваюсь и утыкаюсь лбом в колонну.

– Это твой отец? – спрашивает Бренда Логан, и теперь ее голос звучит гораздо мягче.

Я не отвечаю, только судорожно хватаюсь за ремень сумки и сжимаю губы, стараясь дышать ровно, чтобы не расплакаться.

– Пойдем.

Она берет меня за руку, и я послушно иду за ней. Я вхожу в ее дом, поднимаюсь по ее лестнице. Я иду как робот. Она приглашает меня к себе. Со мной сейчас происходит настоящее чудо и одновременно – самая ужасная катастрофа.

– Меня зовут Бренда Логан, – говорит она, открывая дверь.

– Знаю.

Она оборачивается, вопросительно подняв бровь. Я объясняю, что видел ее имя на велосипеде и что меня зовут Томас Дримм, о чем свидетельствует надпись на моей сумке.

– Хочешь пить?

– Нет, спасибо.

Я вхожу в комнату, где царит невообразимый кавардак: шмотки, гантели, коробки с красками, незаконченные картины, горы давно не мытой посуды, татами для дзюдо, а в спальне с неубранной постелью – красная боксерская груша, которая видна из моего чердачного окна. На двери висит махровый кенгуру – это такой рюкзачок на молнии для ребенка. Вид у него еще более потрепанный, чем у моего медведя. Увидев этот «привет из детства», я чувствую душевную близость с Брендой. Но тут мне приходит в голову мысль, от которой я холодею: профессор Пиктон может вселиться и в ее игрушку.

– Что он натворил, твой отец?

– Ничего, какое-то недоразумение.

– Это всегда происходит по недоразумению, – уверенно говорит она, опуская на пол велосипедное колесо. – Сядь.

Я ищу, где присесть. Она убирает с пуфика холст, на котором изображен круг в окружении колец. Я не знал, что она еще и художница. Говорю, что смотрится очень красиво.

– Это рак печени. Я была врачом.

Да, знаю. Из своего окна я видел, как пришли типы в униформе и сняли табличку с фасада ее дома. В квартале судачат, что она теперь не имеет права лечить людей, потому что отказалась выдать Службе социальной безопасности своих нервно-депрессивных пациентов. Наверняка из-за этого она и недолюбливает полицию.

– Если твой отец ни в чем не виноват, может, это ты натворил какие-нибудь глупости?

Ее голос вдруг звучит так мягко и с такой надеждой, что к глазам у меня подступают слезы.

– Не знаю, мадам.

– Зови меня Брендой. Ты не знаешь, натворил ли глупости? Или не знаешь, из-за этого ли арестовали твоего отца?

Я отвожу взгляд. Ужасно тянет рассказать ей всё. О воздушном змее, о смерти старика и говорящем плюшевом медведе… Но я не хочу, чтобы у нее из-за меня были неприятности. Поэтому я объясняю, что мой отец – учитель литературы, и он пьет. Бренду это, похоже, не удивляет. Она кладет руку мне на голову. Не из жалости – из солидарности. Будто мы с ней заодно.

– Ты давно живешь напротив?

– Полтора года.

– Я тебя никогда раньше не видела.

Я с сожалением развожу руками, словно это мое упущение. Мне немного досадно, что она забыла о вечере, когда мы одновременно пришли выбрасывать пустые бутылки, позвякивавшие в пакете у каждого из нас. О взгляде, которым мы обменялись, об улыбке, которая говорила, что мы понимаем друг друга без слов… Ну да ладно. Просто я опять нафантазировал себе лишнего. Она добавляет:

– Имей в виду, я никогда никого не замечаю.

Бренда наклоняется, подбирает с пола лифчик и сует под подушку. Я делаю вид, что смотрю в другую сторону. Жаль, что я еще недостаточно взрослый для ухаживаний. А когда вырасту, будет уже поздно.

– Что ты собираешься делать, Томас?

Я встряхиваюсь. И говорю, что не знаю.

– У тебя есть мать?

Я отвечаю «да», и она радуется, будто это хорошая новость.

– Во сколько она приходит домой?

– По-разному.

– Хочешь подождать ее здесь? Чтобы не сидеть вдвоем с полицейским?

– Спасибо, Бренда.

Как приятно произносить ее имя! Чем позднее мать вернется, тем лучше. Вдыхая аромат духов Бренды Логан и глядя на ее лицо, я почти забываю обо всем остальном. Но из вежливости указываю на колесо, лежащее у входа.

– Вы, наверное, собирались уезжать?

– Я взяла велосипед, потому что опаздывала. Но теперь никакой срочности нет. Я бы всё равно провалила кастинг.

– Кастинг?

– Я работаю топ-моделью с тех пор, как меня исключили из Коллегии врачей. Во всяком случае, пробую. Я начала в том возрасте, в котором обычно девушки уже выходят на пенсию. В 28 лет из этой профессии вылетают, но я пока держусь.

Она наливает себе виски. Я думаю об отце – как он сейчас едет в полицейской машине. Надеюсь, они не будут держать его слишком долго. В последний раз его арестовали, когда он пьяный переходил дорогу по зебре. Владелица автомобиля, которая его сбила, подала иск за поврежденный корпус. Когда на следующее утро отец вернулся домой, то трясся, как отбойный молоток, оттого, что не пил всю ночь.

– Всё, что мне удалось до сих пор заполучить, – продолжает Бренда, бросая взгляд в окно, – это контракт на потные ноги. Ты наверняка видел меня по телевизору. Мою левую ногу.

– Ну конечно! – говорю я, чтобы доставить ей удовольствие.

– Так ты меня узнал?

– А то как же!

Она осушает стакан и улыбается краешком рта.

– Не ври: они вырезали всё, что выше колена. Я снимаю туфли, пшикаю дезодорантом, который уничтожает запахи, а не маскирует их, и Флек целует мне ногу.

– Флек?

– Мужик в костюме с галстуком, типа клерка, эдакая зануда. В жизни есть три типа мужчин: Флеки, Маки и Жеки.

Я киваю: мол, мне, как мужчине, это известно. Она уточняет:

– Флегматики, Маразматики и Женатики. Поэтому я одна.

Я отвожу глаза, чтобы скрыть радость. Не знаю почему, но от этой девушки исходит такая энергия, что рядом с ней ничего не страшно и всё кажется возможным.

– Сегодня, – продолжает она, – был кастинг по грязным волосам, которые за три секунды становятся роскошными благодаря сухому шампуню «Гидрекс». Как они, по-твоему?

Она срывает свою бейсболку, встряхивает слипшимися, тусклыми, безобразными прядями. Я говорю, что у нее очень вовремя сняли колесо с велосипеда. На секунду она столбенеет, глядя на меня в упор, а потом хлопает ладонью по моей руке.

– Нечасто мужчины говорят мне правду. Спасибо, Томас Дримм.

Я отвечаю «не за что», но и сам поражен собственной откровенностью. Матери, например, я никогда не говорю то, что думаю. В любом случае, искренность – она того стоит: первый раз в жизни девушка назвала меня мужчиной.

– А ведь я вымыла голову с одной стороны, – объясняет она, наклонившись совсем близко. – Справа – неделю назад своим шампунем, слева – «Гидрексом» сегодня утром, чтобы подготовиться к сравнительному тесту. Видишь разницу?

Я трогаю ее волосы, нюхаю их и говорю, что мне больше нравится естественный запах. Она резко выпрямляется и, мгновенно замкнувшись, отходит к окну. Может, я сказал что-то не то. С женщинами всё очень непросто, если не знаешь, как с ними обращаться.

Я брожу по комнате, размышляя, чем загладить свою невольную оплошность. И тут застываю на месте. У стены стоит незаконченная картина. Я узнаю ее, хотя вижу впервые. Невероятное ощущение дежавю. И это приводит меня в смятение намного больше, чем арест отца.

 

18

На картине изображен мертвый город, полностью захваченный деревьями, которые растут прямо сквозь проломленные крыши и стены. Мощные корни пробивают тротуар, прорастают через ржавые остовы автомобилей. Оторванные афиши свисают с фасадов разрушенных домов. Посреди автозаправочной станции раскинулся огромный дуб, разворотив своим стволом бензоколонки, а на его разросшихся ветках кольцами висят покрышки. Это почему-то действует угнетающе. Вдобавок мне чудится, будто я вижу всё изнутри. Будто я переродился в эти деревья и стены… Такое впечатление, что, глядя на картину, я смотрю на себя самого, только вижу всё хуже и хуже.

Вдруг картина словно оживает: что-то похожее на лиану выскакивает из отверстия сточной трубы, обвивает мою правую ногу и тащит меня к желобу, в котором бурлит поток прозрачной воды, с каждой минутой становящийся всё краснее и краснее…

Я отпрыгиваю, опрокидывая стул. Бренда оборачивается.

– Всё в порядке?

Я отвечаю, что да, и картина очень красивая. Сердце стучит как ненормальное – не реже ста ударов в минуту, – но я стараюсь не подавать вида. Я вспомнил, что уже переживал этот момент. Вчера вечером, в машине матери, одолеваемый мыслями о смерти старика. Может, всякий раз, когда я испытываю сильный шок, как сегодня из-за ареста отца, у меня возникают такие галлюцинации?

Но как я мог вчера оказаться в месте, изображенном на картине – пусть даже это было наваждение, – если увидел его только сейчас? Неужели из-за моей одержимости Брендой я наведываюсь к ней во сне?

– Когда вы написали эту картину?

– Только вчера начала.

Я чувствую, как у меня холодеет в затылке. Пересохшими губами я выговариваю:

– Во сколько?

Она в упор смотрит на меня, подняв брови, потом замечает:

– Если тебя спросят, кем ты хочешь стать, когда вырастешь, не вздумай говорить, что художественным критиком.

Я выжидательно смотрю на нее. Она добавляет с улыбкой, думая, что обидела меня:

– Я полный ноль в живописи. Просто это успокаивает нервы.

Потом она выглядывает в окно и добавляет:

– Это случайно не твоя мать?

Страх комком подступает к горлу. И правда, перед домом как раз остановилась «Кольза‐800». Мать медленно выходит, и взгляд ее падает на полицейскую машину. Она захлопывает дверцу и беспокойно озирается. На улице ни души, только потрескивают фонари, которые то гаснут, то зажигаются вновь. Деревянной походкой, ссутулившись, мать идет к двери нашего дома, на ходу доставая ключи.

– Иди, – Бренда подталкивает меня к лестнице. – Будто только что вернулся из школы, ничего не знаешь и совершенно спокоен. Если что-то пойдет не так, вывеси носок в чердачном окне.

Смутившись, я спрашиваю невинным тоном: «В каком чердачном окне?» – но это звучит фальшиво.

– В том, что находится напротив моей спальни. И из которого ты подсматриваешь за мной по вечерам.

Я униженно бормочу: «Ах вот как». Она серьезно, почти торжественно смотрит на меня.

– Помнишь, я говорила о трех типах мужчин?

– Флегматики, Маразматики и Женатики, – рапортую я, чтобы доказать свою понятливость.

– Есть еще четвертая категория мужчин, Томас. И ты явно принадлежишь к ней, несмотря на свой юный возраст. Это Умники.

– Ясно, – говорю я, польщенный. – В каком смысле?

– В смысле, они чересчур умные. И поэтому считают меня дурочкой. Ну давай, иди, – смеется она, подталкивая меня к лестнице.

Я спускаюсь, не чуя ног; сердце сжимается, голова горит, во рту пересохло. Так вот какая она, любовь. Это похоже на начало гриппа, когда кажется, что хуже не бывает, зато можно забить на школу. Это желание прыгать до потолка и провалиться сквозь землю. Это ощущение жгучего стыда и в то же время – превосходства над всем миром.

Размахивая сумкой, я бегу через улицу, стараясь взять себя в руки после пережитых волнений. Прежде чем нажать на кнопку звонка, надо состроить обычную невозмутимую мину.

Мать открывает дверь с обеспокоенным и раздраженным видом и впивается в меня ледяным взглядом. Я жду пощечины и криков, но ее губы вдруг раздвигаются в ослепительной улыбке. Она обнимает меня, радостно восклицая:

– Привет, дорогой, я по тебе скучала! Всё в порядке? Не очень устал? Как прошел день?

Она звучно чмокает меня в обе щеки. Обычно я получаю ее поцелуй только вместе с подарком на рождественской елке для сотрудников казино. В коридоре появляется полицейский. Я с удивленным видом говорю ему: «Здравствуйте, мсье!», стараясь изобразить, что озадачен приходом незваного гостя и что привычно принимаю изъявления материнской любви (которыми меня удостоили благодаря его присутствию).

– Томас, сынок, это случайно не ты звонил сегодня ночью в Службу пропавших без вести?

У меня в голове вертятся разные образы. Я вижу улыбку Бренды и отца, сидящего в наручниках между двумя полицейскими. Не знаю, что он им сказал, но, если я отвечу «нет», а он тоже всё отрицал, они поймут, что кто-то из нас троих врет: или он, или моя мать, или я. Значит, надо сказать правду.

– Я звонил, а что?

Огромное облегчение читается в материнском взгляде.

– Зачем ты это сделал? – ласково произносит полицейский с широкой улыбкой.

– По телевизору сказали номер, куда надо звонить тем, кто видел профессора, как его…

– А ты его видел?

– Кажется, да.

– Когда?

– Перед тем как позвонил.

– Где?

Я сочиняю на ходу, будто говорю об очевидных вещах:

– Из окна.

– Ты видел его вчера ночью из этого окна?

– Ну да.

– И ты не стал будить нас, а сразу позвонил в полицию! – восторгается мать.

И она продолжает, беря в свидетели полицейского, который уже не улыбается:

– Какая удача, что у нашего сына чувство гражданского долга развито так же, как и деликатность…

– А что делать такому знаменитому ученому, как профессор Пиктон, в этом районе, где он никого не знает?

Я чувствую, как земля уходит у меня из-под ног. Это провал. Чудовищный промах, которого я не предвидел. Полицейские, конечно, в курсе, что мой отец работал в Цензурном комитете и единственный читал книгу Лео Пиктона. Теперь они сделают вывод, что Пиктон появился на нашей улице отнюдь не случайно, а чтобы встретиться со своим читателем и сообщить ему какую-то секретную информацию.

– Понимаете, – говорю я, изображая сдержанное огорчение, с которым обычно показываю школьный табель родителям, – в это время как раз подъехала машина с родственниками этого пожилого господина. Они назвали его по имени, Альбер, и усадили в машину на заднее сиденье, и тогда я понял, что это другой старик, и положил трубку.

И добавляю, как образцовый Умник:

– Я извиняюсь, что побеспокоил вас по пустякам.

– Я прошу прощения, – поправляет голос профессора Пиктона.

Не веря своим ушам, я резко оборачиваюсь. На пороге стоит здоровенный тип сурового вида в темно-сером костюме со светло-серым галстуком. И в правой руке он держит моего плюшевого медведя.

 

19

– Здесь проживает Дримм Томас?

Повисает мертвое молчание. Мать и полицейский пристально смотрят на гостя.

– Но это же твой медведь, Томас! – восклицает мать, чтобы разрядить обстановку.

– Разумеется, – ворчит Флегматик, – на этикетке вышито его имя.

Я собираюсь с силами, чтобы убедительно вскрикнуть:

– О, спасибо, мсье, я его потерял! Где вы его нашли?

– Ах ты лицемер, – ухмыляется медведь.

Я в панике смотрю на остальных. К счастью, я по-прежнему единственный, кто его слышит.

– И какой неумелый врун! – продолжает он. – Чтобы врать, недостаточно иметь воображение, парень, нужна точность в деталях. Откуда именно ты увидел этих родственников, подобравших твоего так называемого Альбера, пока звонил из кабинета отца? Из какого окна?

Тут Флегматик, переложив медведя из одной руки в другую, достает удостоверение и машет перед нами:

– СНСО, Служба надзора за сортировкой отходов. Нам поступил сигнал о том, что этот плюшевый предмет в нарушение правил был брошен в желтый контейнер, который предназначен для пластмассы, годной к вторичной переработке. Это ты его туда бросил?

Я мямлю: «Неужели? Нет, это просто невероятно!» – торопливо прикидывая, можно сейчас соврать или нет. Если я буду отрицать, а камера наблюдения меня зафиксировала, то всему, что я сказал раньше, уже не поверят.

– Ты потерял меня в метро, какой-нибудь ребенок подобрал, а его родители выбросили в первый попавшийся контейнер, – раздраженной скороговоркой подсказывает голос Лео Пиктона. – Иначе они поймут, что ты приходил ко мне домой, допросят мою вдову, и так ты не вызволишь своего отца из тюрьмы.

– Малыш, это ты его выбросил?

– Не волнуйся из-за камеры наблюдения, – продолжает медведь, – она смотрит на окно моей лаборатории на третьем этаже, а не на мусорные баки перед домом.

Я покорно повторяю надзирателю за отходами версию, придуманную моей жертвой. И тут паника охватывает меня с удвоенной силой: я вдруг понимаю, что на этот раз медведь просто прочитал мои мысли!

– Никакой особой заслуги тут нет, – комментирует он. – Учитывая уровень твоей умственной активности, переутомление мне не грозит.

– Ладно, – заключает Флегматик, печатая мои показания на карманной клавиатуре. – Поскольку нарушитель Закона о сортировке отходов не найден, вы должны незамедлительно уплатить штраф, поскольку из-за халатности стали пассивными соучастниками преступления. Если хотите обжаловать это решение, я передам игрушку в Отдел разрешения разногласий, в котором с нее снимут отпечатки пальцев и начнут поиск…

– Нет-нет, всё нормально, – торопливо говорит мать, откидывая волосы назад.

Она подставляет голову ответственному по помойкам, который подносит к ее чипу мини-сканер, чтобы списать штраф.

– Триста лудоров  будут переведены через двадцать четыре часа, – объявляет он, проверяя операцию на своем экране.

Он возвращает мне медведя, советуя в следующий раз быть внимательнее, и уходит.

– Ну, теперь, – мать глядит на полицейского с видом оскорбленной невинности, – надеюсь, всё выяснилось и моего мужа отпустят домой?

– Вас проинформируют, сколько времени продлится задержание. А до тех пор получше следите за своим ребенком.

Полицейский смотрит на нас взглядом, который ему, наверное, кажется жутко проницательным:

– Вам не кажется, что мальчик уже не в том возрасте, чтобы таскать игрушку в коллеж? Вы уверены, что у него не начинается нервная депрессия?

– Нет, что вы, – поспешно отвечает мать, – он очень жизнерадостный, уравновешенный, просто переполнен энергией и энтузиазмом…

– Ладно, – прерывает он. – На этот раз я не буду писать рапорт, но впредь пусть будет осторожнее! Ясно?

Мать обещает, что я оправдаю его доверие, желает полицейскому хорошего вечера, машет ручкой, пока он садится в машину… Потом закрывает дверь и моментально отвешивает мне оглушительную оплеуху, от которой моя голова чуть не слетает с плеч.

– Совсем свихнулся?! Звонишь в полицию ни с того ни с сего, отправляешься в коллеж с игрушкой, теряешь ее по дороге, засаживаешь отца в тюрьму и подводишь мать под штраф в триста лудоров! Думаешь, у меня мало проблем с вчерашним везунчиком, который бросился под колеса, едва выйдя из моего кабинета? Если он умрет, я потеряю работу! И как мне тогда тебя обеспечивать?!

Я хочу ответить, что могу покончить с собой, чтобы избавить ее хотя бы от этой проблемы. Но сейчас не самый удачный момент для шуток.

– Сегодня останешься без ужина! Завтра утром пойдешь на прием к доктору Макрози, он отправит тебя сгонять жир в лагерь на другом конце страны! И я наконец-то буду избавлена от твоих фокусов! А ты, может, научишься уму-разуму!

Опустив голову, я иду к лестнице.

– Медведя конфискую! – она отнимает у меня профессора Пиктона.

Но потом, поморщившись, возвращает.

– Выстирай его сначала, он теперь переносчик инфекции! И я запрещаю тебе его выбрасывать! Даже в голубой контейнер. Это подарок твоей бедной бабушки, если ты вдруг забыл.

Голос матери срывается. Я поспешно поднимаюсь по ступенькам. Нет, я не забыл. Характер у бабули был еще хуже. Когда она умерла, ее чип поместили в трансформатор торгового центра в конце улицы, и отец утверждает, что «бабушку» по-прежнему «замыкает». Каждый раз, когда мы там бываем, происходит скачок напряжения, и электричество отключается.

– Ты не мог бы думать о чем-нибудь другом? – нервничает медведь. – Считаешь, сейчас самое подходящее время заниматься шопингом? А о том, чтобы послать тебя в лагерь для похудения, не может быть и речи! У нас есть дела поважнее. И держи меня прямо! Я плохо себя чувствую. Ну и зараза твоя мать! Не могла промолчать? Я как-то не задумывался о том, что пахну помойкой, а теперь меня тошнит! Обрызгай меня духами.

Я вхожу в свою комнату, бросаю его и падаю на кровать. Уткнувшись носом в подушку, я пытаюсь привести в порядок мысли. Может, я неправ. Хотел избавиться от профессора Пиктона, а он, если уж на то пошло, оказался моим единственным союзником.

– Именно! – торжествует он. – Подумай наконец, сколько энергии ты растрачиваешь впустую, стараясь прогнать своего ангела-хранителя! Я избавлю тебя от лагеря, Томас, но только баш на баш. Твоя свобода в обмен на сотрудничество. По рукам?

– А мой отец так и останется в тюрьме?

– Я не предсказываю будущее! Во всяком случае, пока. Как видишь, я сильно продвинулся со вчерашнего дня. Смерть – всё равно что новое рождение, только ускоренное. Ты делаешь первые шаги, осматриваешься, учишься коммуницировать и, сталкиваясь с проблемами, совершенствуешь свои умственные способности. Мне не с кем сравнить, но, по-моему, я неплохо справляюсь для призрака, который еще вчера был человеком.

– Вы поможете освободить отца?

Медведь молчит. В его безжизненных глазах из пластмассы отражается свет лампы-ночника. Я упрямо повторяю:

– Вы поможете освободить отца?

Он складывает лапы на груди и отвечает с нарочитой медлительностью, от которой попахивает лицемерием:

– Я знаю, кто может помочь. Но ты сам должен связаться с ними.

– С кем?

– Это группа высокопоставленных ученых, с которыми я должен был встретиться послезавтра на конгрессе в Зюйдвиле. Если ты передашь им данные об Аннигиляционном экране, которые я тебе сообщу, и убедишь их создать протонную пушку для его уничтожения, то я расскажу тебе, как заставить их помочь твоему отцу. А теперь давай-ка, спрысни меня духами!

Я беру медведя и иду в ванную, где выпускаю на него струю из дезодоранта.

– Хватит! – ревет он.

Давясь кашлем, он кричит о молекулах консерванта парабена, которые действуют на него как ракетная бомбардировка. Лучше уж вонять помойкой.

– Но пока мы тут, сделай мне руки.

– Это как?

– Вырежи пальцы в этих бесполезных лапах. Тогда я буду хотя бы частично самостоятелен, и не придется надоедать тебе каждый раз, когда я захочу что-нибудь сделать.

Чувствуя, как ко мне возвращается оптимизм, я беру маникюрные ножницы и начинаю кромсать плюшевые культи.

– Вам не больно?

– Мертвецы, мой мальчик, испытывают только моральные страдания. А то, что ты сейчас делаешь, чертовски облегчит мне жизнь.

Я вспоминаю Бренду Логан. Интересно, как бы она отреагировала, если бы, убив Пиктона, обнаружила, что он вселился в ее любимого плюшевого кенгуру? Учитывая ярость, с какой она колотит по боксерской груше, Бренда бы точно воспользовалась своим домашним призраком, чтобы свести счеты с Флегматиками, Маразматиками, Женатиками и Умниками. До сих пор я не имел ничего, кроме неприятностей, от моего вынужденного сосуществования с Пиктоном, но теперь всё изменится. Я не допущу, чтобы мой отец гнил из-за меня в тюрьме. Вот только чтобы выполнить требование медведя, нужна помощь кого-то из взрослых. Нужна союзница.

– Остановись! Это уже шестой!

– Ой, простите! – я поспешно отдергиваю ножницы, чуть не вырезав ему лишний палец.

– Брось думать об этой девице, она отвлекает от дела.

– Какая еще девица? – бурчу я враждебно, чтобы скрыть смущение.

– Блондинка напротив.

– Но один я ничего не смогу сделать! Если я полный ноль в антиматерии, как, по-вашему, я буду объяснять это другим? А Бренда – врач и разбирается в науке! Если она поговорит с учеными, ее воспримут всерьез. Вы скажете мне, я – ей, а она повторит вашим коллегам. Ей-то они поверят. Вдобавок она красивая.

Минуту он молчит, внимательно разглядывая свои новые пальцы и пробуя сгибать их.

– Обсудим это завтра, – решает он, почесывая нос.

Я раздумываю, не рассказать ли ему о картине Бренды, о Городе Победивших Деревьев, который она рисовала именно тогда, когда я находился там во сне. Почему-то мне кажется, что не нужно рассказывать абсолютно всё и лучше умолчать об этом сверхъестественном совпадении. Тогда я торопливо перескакиваю мыслями на другое, чтобы оградить от профессора свою личную жизнь.

Он продолжает, поглощенный своим открытием:

– Просто удивительно, как после смерти восстанавливается двигательный автоматизм. Едва у тебя появляется палец, сразу возникает рефлекторное желание поковырять в носу. Даже если в нем нет ноздрей. С философской точки зрения это очень интересно – впрочем, при твоем уровне знаний не стоит забивать голову философией.

Я возражаю, что с философской точки зрения хоть сейчас найду дрель и просверлю дырки, чтобы он мог ковырять в носу. Медведь разражается смехом. Впервые. Похоже, его это поражает больше, чем меня, и он резко умолкает.

– А сейчас, Томас, хорошо бы лечь спать. Завтра у тебя тяжелый день.

Он перелезает через раковину и направляется в мою комнату, покачиваясь и растопырив руки для равновесия, и я сразу вспоминаю моего воздушного змея. Внезапно он оборачивается.

– Пока я живу у тебя, не одолжишь мне свои башмаки?

– Не хочу вас обидеть, но у меня тридцать девятый размер.

– Дурачок, детские башмачки. Судя по твоим мыслям, они сохранились.

Я пытаюсь отогнать от себя образ коробки с соской-пустышкой, прядью моих волос и первыми башмачками, которую мать прячет у себя в комнате. В этой коробке похоронено мое младенчество. Время, когда она мной гордилась, – до тех пор, пока я не заговорил и не растолстел. Мне жутко не нравится, что профессор роется в моей голове, как в бельевом шкафу. Это ужасно, когда твой мозг совершенно прозрачен. Надо научиться скрывать свои мысли или думать о чем-то другом. Поставим-ка опыт…

– Нет, спасибо, Томас, сейчас тебе лучше лечь спать.

Получилось! Я представил себе, как медведь диктует мне физические формулы, а я записываю их в тетрадь. Если я могу обманывать его в мыслях, я спасен.

– Тебе еще придется тренироваться, парень, – ухмыляется он. – Не забывай, что я прогрессирую гораздо быстрее, чем ты при общении со мной. Ты достанешь мне свои детские ботинки завтра утром. И сделаешь мне маленькую липосакцию.

– Маленькую… что?

– Вынешь у меня из живота немного набивки: неприятно видеть брюхо, когда смотришь на ноги.

– Может, вам еще и пипиську пришить?

Он озадаченно смотрит на меня.

– Там видно будет, – уклончиво бурчит он.

И отворачивается. Не знаю, стыдливость это или ностальгия?

Раздается взрыв – один, другой. Я выглядываю на улицу, чтобы увидеть салют. Это на стадионе начался праздник в честь старта чемпионата по менболу. Бренда Логан тоже стоит у окна. На ней боевой раскрас и красное платье, как будто она собралась на танцы. Улыбаясь мне, она рисует в воздухе знак вопроса: мол, как прошло возвращение домой? Я неопределенно развожу руками. Она поднимает сжатый кулак, и от этого дружеского жеста радость вспыхивает во мне ярче фейерверка.

– Быстро в кровать! – командует медведь. – И за работу. В твоем теле есть белок, который называется убиквитин. Он способен растворять жир, если ты зримо представишь себе, что жир – твой враг. В организме всё связано: ты способен послать любую информацию через нейромедиаторы и даже перепрограммировать функции, активируя цепочки аминокислот.

– И как это сделать?

– Если не хочешь попасть в лагерь лечебного голодания, повторяй за мной со всей убежденностью, на какую только способен: «Убиквитин, я посылаю тебе сигнал тревоги, чтобы ты срочно начал уничтожать патогенные клетки, скрытые в моих жировых запасах». Повторяй и представляй себе эту картину.

Он три раза произносит свою волшебную формулу. Без всякой надежды я послушно повторяю ее, и мой голос звучит вполне убедительно.

– Ну вот, – радуется медведь. – Теперь ты будешь спать, а твое тело начнет действовать. Я знаю, сейчас ты думаешь, что все эти заклинания – чепуха. Неважно: сигнал передан твоим белкáм с помощью вибрации голоса и визуализации. Даже если ты сам в это не веришь, процесс запущен. Ну, хороших снов.

На часах всего четверть восьмого, но я не спорю. Всё равно меня лишили ужина, и если я сейчас лягу спать, то хотя бы сокращу себе наказание. Я выключаю лампу и закрываю глаза, стараясь ни о чем не думать, чтобы Бренда осталась моей тайной.

 

20

Министерство энергоресурсов, 19:20

В своих апартаментах, посреди груды спортивных трофеев – кубков и серебряных рулеток, – Борис Вигор готовится к вечернему матчу. Свернувшись на ковре в шар, он представляет себе, как перескакивает из ячейки в ячейку, пока не попадет на выигрышный номер.

– Разрешите отвлечь вас на минуту, господин министр?

Борис молниеносно распрямляется и вскакивает на ноги. Перед ним стоит Лили Ноктис в облегающем вечернем платье из парацетамила – текстильной разновидности аспирина. Когда ее тело покрывают поцелуями, ткань постепенно растворяется, как шипучая таблетка. Она так любит эти платья с фокусом, что надевает их, даже если не идет на свидание. Единственное неудобство – они боятся дождя.

– Как вы вошли? – удивляется министр.

– Охранники не препятствуют мне, Борис. Я помешала?

– Совсем нет.

– Тем лучше.

Министр краснеет. С тех пор как погибла его дочь, он не прикасался к женщинам. Малышке Айрис было девять с половиной, когда она разбилась насмерть, упав с дерева. Борис велел вырубить весь лес вокруг дома, а ведь он так любил деревья! Без них он страдает гораздо больше, чем без женщин.

– Как поживает ваша супруга? – спрашивает Лили, опускаясь на пухлый, как кучевое облако, диван.

– Без перемен, – отвечает Борис.

Он избегает этой темы. После трагедии госпожа Вигор погрузилась в медикаментозный сон, чтобы сократить ожидание смерти и поскорее воссоединиться с дочерью.

– Я поставила сто тысяч лудоров на вашу победу в вечернем матче, – объявляет красавица, раскинув руки по спинке дивана.

– Очень мило с вашей стороны, – отзывается министр, сложившись на ковре в хитрый узел.

– Не хочу вас отвлекать, Борис, но я должна сказать вам кое-что очень важное. Сядьте.

Борис садится на стул из матового стекла на расстоянии трех с половиной метров от бизнес-леди.

– Нужна ваша помощь. У меня новые сведения о профессоре Пиктоне.

Министр встает с явным облегчением.

– Браво! Служба безопасности обнаружила тело?

– Всё не так просто.

– Но он жив или мертв?

– В том-то и проблема. Мы знаем, как расстроить заговор, который он готовит, но для этого нужны вы.

– Я? Неужели?

– Поезжайте на матч, я подожду вас здесь и всё объясню.

– Разве мы не выдвинем обвинение маленькому Томасу Дримму? – с тревогой спрашивает министр.

– Это будет зависеть от вас.

– От меня?

– Оказывается, мальчик – пока не установлено, каким образом, – обладает знаниями и секретами Лео Пиктона. Вы могли убедиться в этом на уроке физики, где он излагал формулы из неопубликованных работ профессора. Эти секреты не должны достичь посторонних ушей.

– Что же делать?

Я с волнением жду продолжения, словно это касается меня. Но что общего у какого-то Томаса Дримма, обладателя знаний и секретов, со мной – невидимым наблюдателем, который парит над этими людьми, слушая их слова и мысли?

– Что будем делать? – повторяет министр с возрастающей тревогой.

Лили слюнявит палец и трогает край облегающего рукава. Два сантиметра ткани с шипением исчезают, открывая серебряные часы. Она касается длинного прямоугольного циферблата, который распадается на две части, освобождая клавиатуру с миниатюрными кнопками. Лили Ноктис осторожно вынимает одну из шпилек, поддерживающих ее длинные черные волосы, уложенные в пучок, и нажимает на клавиши. На гигантском экране, занимающем всю стену, исчезает стадион и появляется зеркало в ванной комнате, перед которым чистит зубы тощая маленькая женщина.

– Это что за канал? – удивляется Борис.

– Канал мадемуазель Бротт – учительницы физики Томаса. Вы ее не узнаете?

– Ах да, – Борис притворяется, будто вспомнил. На самом деле его память удерживает лишь то, что связано с Айрис. – Чем она занимается?

– Полощет рот. Я настроилась на ее чип и включила «Глаз», как сегодня утром. Знаете, что произойдет, если я запущу электромагнитную волну в обратном направлении?

– Нет. Способы применения моего изобретения…

– Изобретения Лео Пиктона, – поправляет она мягко. – Вы только национализировали его, а мы запустили в производство – мой сводный брат и я. Ну и конечно, немного усовершенствовали. Я посылаю волну в обратном направлении, и вот результат.

Шпилька нажимает на клавиатуре десяток клавиш, что сопровождается мелодичным звуковым сигналом. Мадемуазель Бротт сплевывает пасту и проверяет в зеркале чистоту зубов. Вдруг ее глаза вылезают из орбит, она застывает. Из ноздрей и глаз текут струйки крови. Учительница падает, и пустое зеркало исчезает с экрана.

– Это можно сделать через чип? – беспокоится Борис Вигор. – Можно убить женщину на расстоянии?

– В том числе и женщину, – спокойно отвечает Лили Ноктис. – Я могла бы заставить ее чихнуть, расхохотаться или залезть на шторы. Но сейчас важнее было устранить мадемуазель. Она единственная слышала, что объяснял Пиктон устами Томаса Дримма. И хотя поняла далеко не всё, собиралась вызвать его родителей.

– Это можно сделать через чип! – повторяет Борис Вигор в смятении, обхватив голову руками, словно хочет оторвать ее. – Но почему я не знал? Как-никак, я министр энергоресурсов!

– Вот именно: у каждого своя работа. Эти способы касаются только Министерства госбезопасности. И используются разумно и экономно, для общего блага и в высших интересах нации. Но Лео Пиктон, конечно, знает об этих возможностях. То, как он намеревается их применить с помощью Томаса Дримма, несет прямую угрозу правительству и народу в целом.

– Но Дримм – ребенок!

– У него лишний вес, плохие оценки, отец-алкоголик и мать-психолог, которая его изводит. Вот он и решил отомстить всему миру.

– И всё-таки он ребенок! – настаивает министр.

– Это значит, что он станет взрослым, если мы оставим его в живых.

– Подождите, – волнуется Борис, – вы меня совсем запутали, а ведь у меня скоро матч!

Лили Ноктис нажимает на клавишу и возвращает на экран стадион, до отказа заполненный нетерпеливыми болельщиками.

– Ладно, идите, – улыбается она. – Я должна была подготовить вас к встрече с ним. У нас есть веские основания полагать, что сегодня после матча Томас Дримм выйдет на контакт с вами и начнет шантажировать. Выслушайте его внимательно и примите правила игры. Министр госбезопасности согласен со мной: или мы ликвидируем мальчишку, или будем с вашей помощью манипулировать им, чтобы взять под контроль профессора Пиктона.

– Я вас уже не слушаю: я медитирую.

Опустив веки, Борис сгибает ноги, вытягивает руки и принимается вращать торсом. Услышанное сильно расстроило его, но министр старается думать о чем-то еще более грустном – о своей дочери, – чтобы предстоящее испытание не слишком будоражило нервы.

Что касается меня, если я и есть Томас Дримм, то я должен чувствовать надвигающуюся опасность, но мне как будто закрыт доступ к моим собственным чувствам.

Борис Вигор встает и дважды хлопает в ладоши. Входит начальник канцелярии и докладывает, что машина подана.

– Я выиграю! – объявляет министр Лили Ноктис.

– В таком случае, – отвечает она ласково, – вы застанете меня здесь после матча, и мы отпразднуем победу. Я уже начала смотреть.

Она вытягивает ноги на диване, повернувшись к экрану, на котором тысячи зрителей в тесноте и давке скандируют имя Бориса Вигора.

– Я иду к вам! – отзывается их кумир.

И он выходит, стараясь не смотреть на длинные загорелые ноги Лили Ноктис, покоящиеся на подлокотнике белого дивана.

Едва за ним закрывается дверь, кончик шпильки начинает летать по клавиатуре в часах Лили. Вместо стадиона для менбола на стенном экране возникает черно-серая туча, по которой пробегают помехи.

– Вы здесь, мои дорогие?

Она увеличивает громкость. Через несколько секунд сквозь бульканье помех пробивается высокий звук. По экрану бегут полосы, на черном фоне возникают и множатся белые точки, и вот сквозь экранную рябь постепенно проступают силуэты. Появляется маленькая рука. Потом еще одна. Вырисовывается лицо, но тут же тонет в бесформенной массе, которая образует всё новые контуры: лица, лица, лица… Целая гроздь изменчивых маленьких лиц, которые стараются стать узнаваемыми. Пристальный взгляд Лили Ноктис мрачнеет, становится жестким в свете отблесков экрана.

– Меня зовут Айрис Вигор, мне девять с половиной, – произносит она медленно, сдавленным голосом.

Гроздь лиц растекается в стонущую полужидкую массу, на поверхности которой постепенно проступает лицо маленькой девочки с двумя косичками.

– Это я, это я! Айрис Вигор – это я!

Прерывающийся, синтезированный голос с металлическим тембром старается имитировать веселые детские интонации.

– Пап, смотри, как я высоко забралась…

– Ладно, ладно, – прерывает встревоженная Лили. – Не утруждайся: твой отец тебя никогда не услышит. Никто из живых не может тебя слышать, только я.

– Помогите, мадам, я совсем одна!

– Ты меня не интересуешь. Слушай внимательно. Я посылаю тебе частоту, на которую ты настроишься и тогда услышишь человека, с которым сможешь поговорить. Расскажи ему о себе, облегчи душу, опиши свои страдания. Ему это пойдет на пользу, и тебе станет гораздо легче. Сосредоточься: посылаю частоту.

Рябь на экране вдруг становится неподвижной, будто замороженной. Тишина сопровождается падением напряжения в сети, из-за которого в комнате на мгновение тускнеет свет.

– Спасибо, мадам! – сильно и ясно звучит с застывшего экрана голос умершей девочки.

– Мадемуазель, – поправляет Лили Ноктис, томно потягиваясь.

– А мы, а мы? – молит нестройный хор детских голосов.

– А вы заткнитесь! – отрезает Лили и выключает экран.

После нескольких секунд молчания она поднимает голову к потолку и спрашивает:

– Ты по-прежнему в порядке, Томас? Да, вот что тебя ждет, когда ты умрешь. Малоприятный загробный мир для тех, кому еще не исполнилось тринадцать, правда?.. Из моих слов ты делаешь вывод, что тебе осталось жить меньше трех месяцев, и, возможно, ты прав. Удивляюсь, что такой шок не вырвал тебя из сна. Ты смелый, Томас Дримм. Или тебе всё это нравится. Ты такой хороший мальчик, а тебя тянут за собой силы Зла, и ты спрашиваешь почему? Скоро поймешь. Не терпится, чтобы ты пришел ко мне собственной персоной померяться силами, молодой человек…

Со вздохом удовлетворения она потягивается, раскинув руки на всю ширину дивана. Затем снова берется за шпильку и открывает клавиатуру в часах.

– До скорой встречи, Томас Дримм.

И она трижды нажимает на клавишу с цифрой «6».

 

21

– Томас, проснись!

Я приоткрываю один глаз. Медведь трясет меня за плечо. Что это было – сон или уже явь? С каждым разом наваждение набирает силу и становится всё более похожим на реальность.

– Умоляю, просыпайся!

Я приподнимаю голову. В комнате еще темно.

– Который час?

– Без двадцати восемь. Вставай!

– Что-то случилось? Я спал всего двадцать минут!

– Не оставляй меня одного, прошу тебя, мне страшно!

Я вздыхаю. В голове туман, обрывки кошмаров.

– Ну что еще?

– Прижми меня к себе, пожалуйста…

Я растерянно прижимаю его к груди. С чего он вдруг решил поменяться ролями? Это плюшевый медведь должен утешать хозяина, а не наоборот!

– Что случилось, Лео?

Я впервые обращаюсь к нему по имени, и, как ни странно, это трогает меня самого. Может, потому что я никогда никого не утешал. Вообще-то я и не был никому нужен. Ну разве только отцу, но тот слишком умен, чтобы я мог его утешить.

– Дети, Томас!

– Какие дети?

Слова, которые произносит его старческий голос, тонут в моей пижаме:

– Толпы детей… Будто гигантская волна обрушилась на меня, пока ты спал… Настроившись на мою частоту, они внедрились в меня, пьют мою энергию и зовут на помощь… Все они младше тринадцати лет, и, когда умерли, у них еще не было чипов. Это неприкаянные души, детские заблудшие души, которые предоставлены сами себе и не могут покинуть Землю. Их предки из загробного мира не могут им помочь из-за Аннигиляционного экрана… А живые родственники не могут почувствовать их присутствие, потому что чипы содержат пиктоний, отталкивающий фотоны – частицы, позволяющие мертвым выразить себя. Помнишь, я объяснял?

– Нет.

– Ну сделай усилие! – раздражается он, упираясь лапами мне в ребра. – Как я установил с тобой связь? Подстроив свою частоту под электромагнитные импульсы твоего мозга. Понимаешь? Чтобы мы были на одной волне. Это обычный электромагнитный эффект – притяжение противоположностей! Большее притягивает меньшее, твое чувство вины вызывает мое сочувствие, твое невежество нуждается в моих знаниях, твоя уязвимость порождает желание тебя защитить… И этот механизм действует между нами, как он действовал раньше тысячелетиями, потому что у тебя нет чипа, а мой чип не попал в преобразователь энергии.

– Подождите… Вы хотите сказать, что если я сегодня умру, то не смогу разговаривать с отцом из-за его чипа?

– Вот именно.

– Но моя бабушка, которая в прошлом году разбилась на мотоцикле… Ее чип дает электричество в отделе замороженных продуктов… Она могла бы помочь моей душе…

– Более или менее. Чип, прошедший через преобразователь энергии, не дает душе проявлять себя личностно. Она уже не способна породить мысль, только энергию. Тем не менее твоя душа может остаться заблокированной в отделе замороженных продуктов, потому что ее будут притягивать электромагнитные колебания бабушкиного чипа. Семья остается семьей, даже в таких условиях.

– Ужасно!

– Это ад, Томас. Детский ад. То, что церковь раньше называла лимбом…  Все эти маленькие беспомощные призраки бессмысленно застряли около холодильников, радиаторов, телевизоров и люстр, в которых установлены чипы их умерших родственников, не способные вступить в контакт. Слабая детская энергия создает помехи в работе электрических аппаратов – это всё, на что она способна. Дети так хотели бы освободить своих родных – пленников механизмов… Но это невозможно. Вызывать аварии – вот единственный способ, которым мертвые дети могут дать знать о себе…

– И это всё из-за вас? Из-за Аннигиляционного экрана, который мешает им перейти в загробный мир?

– Вот именно, поэтому ты должен помочь его уничтожить.

Я смотрю на медведя, и вдруг у меня возникает сомнение:

– А может, вы сами придумали эту сказку про детей, чтобы заставить меня вам помогать?

– Нет, клянусь тебе! Ты же чувствуешь, как я волнуюсь! Видишь, какой неожиданностью это оказалось для меня самого!

– А почему я не слышу этих умерших детей?

– Поскольку ты жив, с тобой может наладить связь только тот, кто для тебя важен. Кто-то, кого ты знал, кого ты любишь или ненавидишь… Или в смерти которого виноват, как в моем случае. Со мной всё иначе: как только дети обнаружили мое присутствие на их частоте, они набросились на меня, как стая акул. Я первый взрослый призрак, который их чувствует! И все они умоляют о помощи, просят передать весточку или отомстить… Это невозможно выдержать, Томас!

– Слушайте, у всех свои проблемы. Тут бы с живыми разобраться, а уж с мертвыми выпутывайтесь сами. Мне вставать в семь утра, я должен поспать.

– О нет, только не спи! Пока у нас с тобой происходит обмен мыслями, это отпугивает детей, но как только ты его прерываешь, они возвращаются! Это просто ужасно! Ты не представляешь, как они меня мучают! Нападают, раздирают сознание на части! Спаси меня!

Я резко сажусь в кровати и с таким раздражением отталкиваю Пиктона, что он падает навзничь.

– С меня хватит! Вы взрослый призрак, я не собираюсь быть вашей нянькой круглые сутки из-за того, что вы боитесь детей!

– Пойдем на матч.

– Какой матч?

– Мне нужно передать сообщение, которое касается нас с тобой и благодаря которому, может быть, удастся освободить твоего отца.

– Правда?

Я вскакиваю. С дрожью в голосе Пиктон объясняет мне, что в мешанине детских душ, набросившихся на него, лишь одной удалось выразиться понятно и связно: это Айрис Вигор, дочь министра энергоресурсов. Ее послание было странным, но точным: она хочет, чтобы ее отец в знак прощения посадил желудь и вырастил дуб. И ей, по-видимому, нужно передать это срочно.

В полном недоумении я медленно расстегиваю пуговицы пижамы.

– Вы хотите сказать Борису Вигору, чтобы он остановил матч и пошел сажать желудь?

Едва он заговорил о дубе, я будто снова оказался в Городе Победивших Деревьев. Но тут же отогнал от себя это видение, чтобы сосредоточиться. Лео продолжает:

– Придется импровизировать. Малышка сказала, что будет говорить со мной в его присутствии. Я буду тебе переводить, а ты будешь повторять ему. Вигор так и не оправился после смерти дочери. Если он поверит, что у тебя есть с ней телепатическая связь, он исполнит любую просьбу. Освободить твоего отца для него – сущий пустяк.

Я чувствую прилив энтузиазма, который тут же гаснет.

– Но ведь Вигор – враг! Он украл ваше изобретение.

– Это хорошо: ему будет передо мной совестно.

– Значит, он будет слышать вас, как я?

– Посмотрим. В любом случае у тебя будет выигрышная позиция. Одевайся, быстро!

– Но как мы выйдем? Мать заперла дверь и включила сигнализацию, а я не знаю кода.

– Перелезем через стену.

Он показывает на чердачное окно. Я открываю рот, чтобы возразить, но так и застываю с отвисшей челюстью. Не веря своим глазам, я смотрю на живот между расстегнутыми пуговицами пижамы. Это оптический обман, или я вправду похудел? Двадцать минут сна после разговора о белкáх – неужели этого достаточно, чтобы похудеть?

– Особенно если ты не поужинал, – отвечает медведь. – Будучи наказанным, ты избежал порции дрянных химических подсластителей, которыми пичкает тебя мать. Именно они побуждают твой организм откладывать в качестве антител свой собственный жир.

– Как это?

– Чтобы функционировать, мозгу нужен сахар. Если ты ешь только заменители, он не воспринимает их как сахар и тогда производит его сам, чтобы восполнить недостаток. Чем дольше ты сидишь на диете, тем сильнее толстеешь. Чем больше нагружаешь работой мозг, тем больше прибавляешь в весе. Вот почему правительство не доверяет толстым. Идем, мы вернемся до полуночи, и я покажу тебе еще более действенный прием: как худеть во сне на четыреста граммов в час.

 

22

И вот мы с медведем, который крепко вцепился мне в спину своими новыми пальцами, спускаемся по водосточной трубе. Она подозрительно потрескивает, крепежные кольца скрипят и ходят ходуном. Хотя я немного похудел, но всё еще слишком тяжел для таких акробатических трюков. Не представляю, как я заберусь обратно. Надо будет взять лестницу у соседей.

Я иду к метро. Меня обгоняют последние опаздывающие болельщики, которые размахивают флажками своей команды. Подавляющее большинство поддерживает команду Бориса Вигора «Нордвиль Стар», и я обхожу труп человека, которого заставили съесть флажок «Зюйдвиль-Клуба», с которым он рискнул выйти на улицу. В дни матчей такое происходит постоянно. Как говорит отец, это позволяет выпускать пар, поэтому правительство смотрит на подобные вещи сквозь пальцы. Убийства болельщиков не так опасны для общества, как нервная депрессия.

Грузовичок небесно-голубого цвета уже здесь. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на служащего в комбинезоне бирюзового цвета, который подносит к голове покойного аппарат для экстракции – нечто среднее между шприцем и дрелью. Дз-з-з-щелк-бум! Чип падает в стеклянную капсулу. Теперь его отправят на завод повторной переработки, а потом в РЭЦ – Распределительный энергетический центр. Так нам объясняют на уроках гражданского долга.

Я спрашиваю медведя, отцепляя его от спины и пряча за пазуху:

– Вы видели его душу?

– Там нечего было видеть, – отвечает он хмуро и уклончиво. – Прибавь-ка шагу.

Сзади дважды сигналит клаксон, я оборачиваюсь. Спортивный автомобиль-купе «Арахис» останавливается у тротуара.

– Ты идешь на матч?

У меня перехватывает дыхание, как от удара под дых. Как от двух ударов. Бренда Логан улыбается мне, выставив локоть в окно. Она сидит рядом с Маразматиком, который держит ее за коленку – так, будто это рычаг коробки передач. Я отвечаю довольно сдержанно: да, на матч.

– Тебя подвезти?

– Соглашайся! – командует Пиктон из куртки. – Если мы приедем вовремя, попытаемся поговорить с Вигором перед матчем.

Бренда уже вышла и наклоняет вперед свое сиденье, чтобы я мог пролезть назад.

– Спасибо, Бренда. Добрый вечер, мсье.

Маразматик бросает на меня неприязненный взгляд.

– Это мой сосед из дома напротив, – объясняет она ему, снова усаживаясь. – Томас, познакомься с Харольдом, директором по кастингу потных ног.

– Очень рад, – говорю я, отвечая Бренде таким же неприязненным взглядом.

– Только директора зовут Арнольдом, – парирует Маразматик.

Я говорю ему, что всё равно очень рад и что он очень любезен. Он немного нервно трогается с места и снова завладевает коленкой пассажирки. Бренда едва сдерживается, чтобы не отдернуть ногу. Мне приятно видеть, что она совсем не влюблена в этого белобрысого кретина с квадратным торсом. Это всё ради работы и машины.

– Не знала, что ты любишь менбол, – говорит мне Бренда.

– Я тоже. То есть и я не знал, что ты любишь.

– У меня два билета в первый класс, – уточняет Арнольд агрессивным тоном.

Он словно хочет пометить свою территорию. Я торжествую. Это очень лестно – вызвать ревность у потасканного тридцатилетнего мужика.

– Так это и есть твоя Бренда, – констатирует медведь, высунув нос из куртки. – Немного вульгарна, не находишь?

Я рывком застегиваю молнию.

– Ай! – вскрикивает он.

Должно быть, я прищемил ему усы. Ну и ладно. Никто не имеет права оскорблять Бренду.

– После матча, – объявляет ей Маразматик, – я заказал столик на двоих у Нарди, несовершеннолетних туда не пускают, и твоему соседу придется добираться домой самому.

– Я поняла, – отвечает Бренда.

– У него хотя бы есть входной билет?

– Скажи ему, что ты выиграл в школьном конкурсе место на трибуне Академии наук, – подсказывает медведь.

Я помалкиваю, чтобы не возбуждать ревность Арнольда.

– Так или иначе, от него надо избавиться, – продолжает Лео Пиктон.

Вот с этим я, пожалуй, согласен. Но не вижу способа.

Около стадиона огромная пробка. Гудение клаксонов заглушает рев болельщиков.

– Урони меня незаметно на пол, – советует Пиктон.

Я оттопыриваю низ куртки. Он спускается вниз по моей ноге и ползет вперед между сидениями.

– Мы пропустим начало, – брюзжит Арнольд. – Могла бы собираться побыстрее, – упрекает он Бренду.

– Я могу вернуться домой, – отвечает та сухо.

– Я не это имел в виду…

– Вот и помалкивай.

Внезапно мотор глохнет. Я толком не разглядел, но, по-моему, Пиктон отключил какую-то штуку под рулем.

– В чем дело? – интересуется Бренда.

– Понятия не имею, – говорит Арнольд, безуспешно пытаясь завести мотор. – Она только что прошла техосмотр.

– Хочешь, я посмотрю двигатель?

– Нет, нет, машина на гарантии! Только центры обслуживания «Арахиса» имеют право ее чинить, иначе я потеряю гарантию. Эй! А это что такое?

– Плюшевый медведь, – отвечает Бренда, глядя на ученого, который замер, лежа на брюхе между их сидениями. – Он тоже на гарантии?

– Это мой медведь, – я поспешно наклоняюсь, чтобы его поднять. – Он выпал у меня из куртки.

– Надеюсь, он будет хорошо себя вести во время матча? – иронизирует Арнольд, но сразу теряет чувство юмора и начинает осыпать бранью машины, которые скопились позади нас и яростно ему сигналят.

– Звони в сервис «Арахиса», – решает Бренда. – Они отгонят твою тачку к тротуару, ты их подождешь, а мне отдай бронь, чтобы я выкупила билеты. Твой я оставлю на входе. Пошли, Томас.

– Да, но… – протестует Маразматик.

Мы с Брендой вылезаем из автомобиля, согнувшись в три погибели, а он рулит к канаве, одновременно диктуя по телефону номер своей страховки. Мы с облегчением оставляем его и идем к стадиону бодрым шагом, обгоняя окутанные гарью машины, которые еле-еле ползут.

– Очень кстати эта авария, – говорит Бренда. – Я больше не могла выносить этого типа.

– Настоящий Маразматик, – отвечаю я, чтобы ее поддержать.

– Вижу, ты усвоил урок. Я не должна была соглашаться ехать с ним. Но когда тебе надоедает всё время говорить «нет», то в один прекрасный день ты ради душевного спокойствия говоришь «да». Вот тут-то и начинаются проблемы. Есть новости об отце?

– Нет.

– Этот медведь – его подарок?

– Нет.

– А твоя мать позволяет тебе разгуливать одному?

Ответ вертится у меня на языке. Может, воспользоваться случаем и рассказать ей о профессоре?

– Нет, Томас, я запрещаю! Неизвестно, можно ли доверять этой девице.

Да куда он лезет, этот косолапый? Пусть немедленно прекратит читать мои мысли, когда я с женщиной! Бренда вдруг останавливается и берет меня за запястье.

– Скажи-ка, Томас Дримм, теперь, когда мы избавились от Маразматика, мы ведь не обязаны идти на этот матч? Давай пропустим по стаканчику, – добавляет она, указывая на тихий бар, который уже покинули болельщики.

Внутри у меня всё сжимается. Я достаю из куртки профессора.

– Томас, вспомни наш уговор! На карту поставлена судьба твоего отца! Брось ты эту девицу и иди просить о встрече с Вигором!

– Вау! – Бренда берет у меня медведя. – У него шевелятся губы, вот забавно… Ой, больше не шевелятся. Батарейки сели?

Я не знаю, что ответить. Сказать правду или скрыть? В обоих случаях слова ускользают от меня.

– А ты необычный парень. Тренируешься для номера чревовещания наоборот?

Я растерянно смотрю на нее. Она уточняет:

– Чревовещатель обычно говорит с закрытым ртом, чтобы убедить зрителей, будто это говорит его медведь.

– А у нас всё наоборот.

Эта фраза вырывается у меня неожиданно. Сразу становится легче, будто камень с души упал. Я занял сторону таких же, как я. Сторону живых.

– Наоборот – это как? – спрашивает Бренда.

– Томас, я запрещаю меня выдавать! – кричит медведь.

– Вы сами себя выдали, надо было заткнуться и молчать!

Я выхватываю ученого из рук Бренды и объясняю: чревовещатель на самом деле он, а я повторяю то, что он скажет.

– Класс! А что он говорит?

– Всякие мудреные слова; вы поймете лучше меня. Это профессор Пиктон из Академии наук.

– Польщена знакомством, – говорит она, пожимая ему лапу. – Вы знаете, всех очень беспокоит ваше исчезновение, профессор.

– Бренда, я не шучу.

– Я тоже, – отвечает она. – Ты видел у меня дома кенгуру? В детстве я воображала, что он – Волшебный принц, который ждет, когда я вырасту, чтобы принять свой прежний вид. Но твоя выдумка гораздо оригинальнее. Наверное, ты мечтаешь стать великим ученым?

– Я мечтаю, чтобы меня оставили в покое! – говорю я со злостью: еще немного, и я взорвусь. – Пиктон позволил Борису Вигору украсть свое изобретение, поэтому я должен поймать министра перед матчем и сказать, что его дочь нашлась!

Бренда вздрагивает.

– Малышка Айрис? Но ведь она умерла три года назад.

– Вот именно! И поэтому он прикажет оправдать моего отца.

Она в замешательстве смотрит на меня и треплет по волосам. Мимо бегут люди, толкают нас, спрашивают про лишний билет. Бренда усаживает меня на скамейку и садится рядом.

– Вы не верите?

– Я понимаю тебя, Томас Дримм. Это ужасно – то, что произошло с твоим отцом. Слушай, если ты хочешь, чтобы тебя пустили к Борису Вигору, у тебя есть прекрасное средство – твой медведь.

– Я знаю.

– Но не говори ему: «Это ученый, у которого вы украли изобретение». Хотя с психологической точки зрения мне это не кажется ужасным. Ты знал Айрис?

– Нет.

– Когда случилось это несчастье, журналисты о ней очень много писали. Она была копией отца – смазливая, спортивная и тупая. Вы сейчас были бы ровесниками. Тебе надо только сказать, что это был ее медведь. Что вы в детстве обменялись игрушками. Вигор – фетишист, он будет так счастлив получить его обратно, что обязательно поможет твоему отцу.

– Чушь несусветная, – брюзжит Пиктон, не разжимая рта. – Не слушай ты эту дуру! Мы с тобой разработали стратегию, которой ты должен придерживаться.

– Дай-ка, – говорит она, снимая с себя шейный платок, – добавлю ему немного женственности.

Она забирает у меня профессора и повязывает ему косынку на пояс – как юбку. Потом достает помаду. Потрясенный Лео Пиктон позволяет сделать ему макияж.

– Теперь можно идти, он вполне похож на девчачью игрушку, – говорит она, любуясь своей работой.

И мы со всех ног бежим к стадиону, держась за руки. Я сую плюшевого медведя под мышку, стараясь избегать взгляда старика-ученого, превращенного в юную медведицу Леа.

 

23

В последние минуты перед началом матча, когда все сиденья уже заняты, бедным начинают продавать стоячие места. Кассы штурмуют истеричные толпы болельщиков, готовых убить друг друга за край ступеньки или место у ограждения, к которому надо прижиматься носом, чтобы увидеть хоть краешек поля. Теперь я понимаю, почему после обязательного ежемесячного посещения матча у моего отца по утрам бывают синяки на лице.

Бренда направляется прямо к стойке «ВИП‐приглашения», за которой мается охранник с внешностью гориллы, со скучающим видом обкусывая заусеницы.

– Добрый день, – говорит Бренда со спокойной уверенностью, – я служащая Министерства энергоресурсов. Этот мальчик только что принес мне вещь, раньше принадлежавшую дочери Бориса Вигора Айрис. Я должна немедленно ее передать, это амулет.

«Горилла», приосанившись, делает стойку, то ли угрожающую, то ли почтительную – я не очень понимаю. Или он просто пытается выпендриться перед Брендой.

– Я бы с удовольствием, мадемуазель, но господин министр уже на поле.

Словно в ответ на его слова со стадиона доносятся оглушительные крики, которые тут же сменяются национальным гимном.

– Ладно, – решает Бренда, – встретимся с ним после матча. Вы можете передать ему записку в раздевалку?

– Разумеется, мадемуазель.

– Вы просто прелесть.

Она достает из сумки блокнот, вырывает листок и что-то пишет на нем стремительным угловатым почерком. Я отворачиваю ворот куртки, чтобы взглянуть на Лео Пиктона. Тот сложил лапы на груди и дуется. Он утратил контроль над ситуацией, и не могу сказать, что меня это расстраивает. Я был тысячу раз прав, когда хотел сделать Бренду нашей помощницей: она из тех девушек, для которых все препятствия превращаются в трамплины.

– Я не собиралась присутствовать на матче, – объясняет она кассиру в окошке – Ну да ладно, всё-таки дело государственной важности. На правительственной трибуне есть свободные места?

– К сожалению, нет.

– Тем хуже. Выдайте нам два билета из брони.

– А как же Арнольд? – вырывается у меня помимо воли.

– Разве его звали не Харольд?

– По-моему, нет.

– Видишь, – говорит она, – мы о нем уже и думать забыли.

Мы проходим через турникет, через раму металлоискателя, потом через тамбур бюро, где делают ставки. Здесь нам обменивают билеты на две черные коробки. Бренда маркирует свою коробку чипом, приложив к виску. А я не знаю, что делать со своей.

– Ты первый раз на матче? – спрашивает она.

Я киваю. Она объясняет: пока мне не исполнилось тринадцать лет, я имею право делать ставки, но если я выигрываю, то ничего не получаю. Я опускаю коробку во внутренний карман, справа от медведя, и мы взбираемся наверх по ступенькам амфитеатра, которые сотрясаются от топота зрителей.

Под аккомпанемент одобрительных криков и свиста обе команды поочередно проходят по зеленой ковровой дорожке к верхней части стадиона, где находится пусковая установка. Трибуны полукругом нависают над игровой рулеткой, такой огромной, что можно различить номера ячеек с самого последнего ряда, где находятся наши места.

– Тоже мне, первый класс, – фыркает Бренда. – Мы хорошо сделали, что избавились от этого жмота Арнольда.

Я поддакиваю. Гимны команд затихают. Игроки в мягких простеганных комбинезонах, возглавляемые капитанами, замирают по стойке «смирно».

– Бо-рис Ви-гор! – скандирует толпа, топая ногами.

Капитан белых комбинезонов с голубыми звездами выходит на передний край игрового поля и под крики «браво» снимает глухой шлем, чтобы приветствовать публику. Потом настает очередь капитана зеленых в желтую крапинку, который под оглушительный свист снимает шлем, получает в лицо тухлый помидор, выпущенный из томатомета, утирается и снова надевает шлем.

– Делайте ставки! – надрываются громкоговорители.

Гигантская рулетка начинает раскручиваться, а тысячи фанатов вокруг нас в алчном возбуждении нажимают цифры в своих коробках. Бренда вскользь замечает, что если угадать номер, то целых шесть месяцев будет что тратить.

– Ставим на зеро? – предлагает она.

– Согласен.

Учитывая, что моя ставка бесполезна, надо ставить на то же, что и она. Будет очень глупо, если выиграю я один.

Барабан вращается быстрее и быстрее, наступает тишина.

– Ставки сделаны! – объявляют громкоговорители.

Зрители откладывают свои коробки и смотрят на экран, висящий над стадионом. Через несколько секунд на нем появляется число 31 – номер, на который было сделано больше всего ставок. Счастливчики испускают радостные вопли.

Первый игрок в зеленой форме в желтую крапинку входит в пусковую установку. С головокружительной скоростью он приземляется прямо в цилиндр, где, свернувшись клубком, перескакивает из ячейки в ячейку. Всё заканчивается тем, что он падает, растянувшись поперек ячеек 2 и 25. Когда рулетка останавливается, его тело выбрасывают наружу под шутки зрителей.

Бренда объясняет мне правила: рулетка будет крутиться до последнего человека-шарика. Чем ближе клетка, на которой умрет игрок, к номеру, выбранному большинством, тем больше баллов получает его команда. Если количество баллов у команд одинаковое, побеждает последний выживший.

– Делайте ставки!

Мы повторяем прежнюю ставку, чтобы не слишком себя утомлять. На этот раз побеждает число 27.

– Если подумать, – говорит Бренда, – это великолепная иллюстрация к нашему обществу. Случайное число, которое, как считают зрители, выбирают они сами, делая ставки, становится реальностью, определяющей судьбу каждого.

У меня сжимается горло: со мной как будто говорит отец. Белый комбинезон прыгнул в пусковую установку, и ему удалось остановиться на цифре 11, в трех клетках от 27. Это приносит 40 очков команде «Нордвиль Стар». Стадион разражается овациями.

Всё продолжается в том же духе еще час. С поля убирают трупы и уносят раненых. В игре остаются Борис Вигор (210 очков) и трое зеленых в желтую крапинку (340 очков). Напряжение, повисшее над стадионом, кажется, захватывает всех. Даже Бренда в конце концов поддается гипнозу. Я даю ей сосредоточиться и не мешаю вместе с другими колдовать в своей коробке для того, чтобы Борис попал на выигрышную клетку. Я наслаждаюсь тем, что сижу рядом с ней. И неважно, что она обо мне напрочь забыла, а меня самого грызет беспокойство за исход матча.

Вообще-то Борис Вигор сегодня совершенно не в форме. Он промахнулся почти на всех запусках рулетки и поранил колено, несмотря на стеганый комбинезон, предохраняющий от травм. Лео Пиктон, стоя у меня на коленях и вцепившись в полы куртки, нервно лягает меня в живот каждый раз, когда чемпион промахивается.

– Еще не хватало, чтобы этот кретин убился! – кипятится он.

Я инстинктивно закрываю ему пасть рукой, и на ладони у меня появляется отпечаток губной помады Бренды в форме сердечка. Может быть, это эгоистично – прости, папа! – но я вдруг вопреки всему чувствую себя самым счастливым человеком на свете.

– Я смотрю, ты совсем заскучал, – констатирует Бренда, бросив на меня взгляд.

Я стыдливо киваю.

С какого-то момента атмосфера меняется. На трибунах царит растерянность. Вигор, ссутулившийся и постаревший, всё сильнее хромает, возвращаясь к пусковой установке. Капитан «Зюйдвиль-Клуба» уже три раза промахнулся, но сейчас закончил полным нокаутом на выигрышной клетке, отчего «Нордвиль Стар» сразу опустился с 950 очков на 610. Поскольку количество очков возрастает, если я правильно понял, при каждом выбытии игрока, Вигор мог бы еще увеличить счет, но он закончил игру в двенадцати клетках от выигрышного номера. Скрестив руки на груди, он лежит без движения. Его уносят на носилках.

Я шепчу медведю на ухо, предчувствуя катастрофу:

– Он умер?

– Понятия не имею! Как, по-твоему, я могу что-то чувствовать в этом море людей? Это уже не коллективное бессознательное, это какое-то месиво глупостей! И оно начинает на меня действовать: я сам себя не узнаю!

Я думаю об отце, который сейчас сидит в тюремной камере. Санитары уносят министра в медпункт, и моя последняя надежда тает на глазах.

 

24

– Ви-гор! Ви-гор! – скандирует толпа, требуя возвращения чемпиона.

Его последний соперник, целый и невредимый, сейчас усаживается в пусковую установку. В это время на табло рядом с именем Вигора вспыхивает оранжевая лампочка.

– Если бы он умер, – объясняет Бренда, – зажглась бы красная. Оранжевая означает, что министр выбыл из соревнования.

Стадион взрывается возмущенными криками. По-видимому, очень немногие делали ставку на победу зеленых в желтую крапинку. Уцелевший игрок из «Зюйдвиль-Клуба» снимает шлем, поднимается на возвышение, чтобы получить премиальный кубок, и вдруг падает на колени, получив пулю в голову. Полицейские заполняют амфитеатр, чтобы вычислить стрелка.

– Идем отсюда, – говорит Бренда, хватая меня за руку.

Она пробирается в толпе, расчищая путь к выходу. Вот здесь и понимаешь преимущество тех, кто привык каждый день боксировать. Бренда пробивает дорогу ударами кулака, а я помогаю, ставя подножки.

Через четверть часа мы вырываемся за ограду стадиона. Как раз в это время там включают водометы и направляют на толпу, чтобы болельщики убивали друг друга на месте, не выплескиваясь на улицы. Иначе от тех, кто живет рядом со стадионом, посыплются жалобы. Это «принцип котелка», разработанный Министерством государственной безопасности: как только начинается бурление, его локализуют под крышкой.

Бренда объясняет это и энергично тащит меня к стойке «ВИП‐ приглашения». «Горилла» удрученно улыбается.

– Как министр? – спрашивает она с беспокойством.

– Сразу видно, что у него не было с собой амулета, – отвечает тот дипломатично. – Господин министр прочел вашу записку. Он распорядился дать вам платиновый бейдж и просит ждать его в машине на стоянке № 7. Он придет, как только освободится.

Бренда, поблагодарив, кладет магнитный бейджик в карман. Едва мы исчезаем из поля зрения охранника, она испускает радостный вопль, потрясая кулаком:

– Вау!

Просто поразительно, как близко к сердцу она принимает мои проблемы. Я расстегиваю молнию куртки и вытаскиваю Пиктона, чтобы он стал свидетелем нашего успеха.

– Я его совершенно не чувствую, этого Бориса, – брюзжит он. – Боюсь, это ловушка. Слушай меня внимательно.

Я испускаю тяжелый вздох, идя за Брендой, которая направляется к стоянке. Она прошла уже несколько контрольно-пропускных пунктов благодаря своему бейджику.

– Я тебе рассказывал о призраках детей, но это не всё… Было еще кое-что в те жуткие четверть часа, пока ты спал. Уже в первую ночь после моей смерти, когда я подключался к твоему мозгу, у меня возникло ощущение, что временами ты теряешь контроль над своим сознанием… Будто кто-то перехватывал тебя на расстоянии – кто-то улавливающий твои электромагнитные импульсы… Остерегайся Бренды.

Я застегиваю молнию, чтобы он заткнулся. Сейчас совсем неподходящий момент, чтобы забивать себе голову придирками старого ревнивца. Подозревать Бренду так же нелепо, как обвинять его самого в том, что он донес на меня полицейским. Но зачем с ним спорить? Если между мной и Брендой существует невидимая связь, то это называется любовью – где уж ему понять это!

Я ускоряю шаг, чтобы догнать ее на аллее, огороженной решеткой, за которой тянутся ВИП‐стоянки. Бренда останавливается перед воротами под номером семь и прикладывает бейджик к сканеру. Ворота раздвигаются, открывая освещенный желтыми лампочками огромный ангар, в глубине которого стоит всего одна машина. Лимузин «Оливка второго отжима» длиной не меньше двенадцати метров предназначен для членов правительства. Это самая красивая машина на свете, не считая «Оливки первого отжима», на которой ездит президент Нарко. Десять вооруженных солдат встречают нас, проверяют платиновый бейджик и сопровождают к лимузину, припаркованному перед дверью гардеробной с надписью «Господин министр».

Шофер выходит, чтобы открыть перед нами заднюю дверцу, и мы попадаем в кожаный салон с мини-баром, киноэкранами, кабинетом и спортивным залом.

– Господин министр просит извинить его за опоздание: ему оказывают медицинскую помощь. Бар в вашем распоряжении.

Дверца со стоном захлопывается. Шофер садится за руль и поднимает затемненное стекло, изолируя салон от кабины.

– Обожаю тебя! – вскрикивает Бренда, смачно целуя меня в щеку. – Это ж надо, оказаться в такой тачке! Конечно, без роскоши можно легко обходиться, но зачем? Шампанское!

Она достает бутылку из серебряного ведерка, откупоривает ее и наполняет два бокала. Я вытаскиваю Лео Пиктона из-под куртки и устраиваю его сзади на белом кожаном диванчике.

Напыжившись, он негнущимися лапами машинально поправляет задранную юбочку, явно забыв, что ему нечего под ней прятать.

– Так вот, – продолжает он своим скрипучим голосом, в то время как Бренда уравнивает пену в обоих бокалах, – я чую западню. Одна часть меня понимает, что необходимо и вполне разумно войти в контакт с Вигором через посредство его дочери, но другая часть ощущает подвох… Слишком легко всё получилось, слишком удачно… Словом, шито белыми нитками.

– Это вам! – я протягиваю ему бокал, который дала мне Бренда.

Он смотрит на меня без всякого выражения и бокал не берет. Бренда переводит взгляд с него на меня.

– Ну же, профессор, вы ведь видите, что Бренда на нашей стороне. Нам без нее никак не обойтись. Вы из Академии наук, она – врач, вы можете чокнуться и выпить вместе. Хватит уже прикидываться плюшевым медведем.

– Давай, сделай глоток, – говорит Бренда, чокаясь с моим бокалом. – Обычно видения начинаются только после того, как здорово наклюкаешься, но поскольку ты всё делаешь наоборот, тебе это даже пойдет на пользу.

Я напоминаю ей, что это алкоголь, а я несовершеннолетний.

– Чего ты боишься? Твой отец уже в тюрьме.

– Вот именно.

Она смущенно закусывает губу. Я пользуюсь моментом, чтобы выдвинуть веский аргумент:

– Послушайте, Бренда, если вы не попытаетесь мне поверить, то так и не услышите голос профессора. А ему надо сказать вам суперважные вещи. Когда я его перевожу, то половину забываю.

– Окей.

Она осушает свой бокал, отставляет его в сторону, берется за мой и произносит, чокаясь с плюшевым носом академика:

– Ваше здоровье, профессор. Скажите, что в теперешнем состоянии для вас страшнее всего? Моль?

Дверца распахивается. Борис Вигор в голубом пальто врывается в лимузин и плюхается на заднее сидение прямо на медведя.

– Извините, что заставил вас ждать, молодой человек. Вы Томас Дримм?

– Ловушка! – вопит Пиктон, накрытый голубым пальто. – Я был прав: это ловушка! Откуда он знает твое имя? Беги!

 

25

Растерявшись, я поворачиваюсь к Бренде. Не выпуская из руки бокал шампанского, она впивается взглядом в рыжеволосого великана с изможденным лицом, наполовину скрытым бинтами. Он поворачивает голову в ее сторону и смотрит пустыми глазами, вопросительно приподняв бровь.

– Бренда Логан, – произносит она с усилием, как будто с трудом вспоминая свое имя. – Я польщена, господин министр. Извините, что пришлось проявить некоторую бесцеремонность, чтобы преодолеть препятствия и пробиться к вам…

– Где он? – Вигор отворачивается от Бренды и сверлит меня взглядом. – Где профессор Пиктон?

– Ничего ему не говори! – орет ученый, придавленный ягодицами министра.

– Я знаю, что вы поддерживаете с ним связь и, если откажетесь мне отвечать, будете немедленно арестованы, как ваш отец, за соучастие в похищении.

– Господин министр, – вмешивается Бренда, – не стоит забывать, что он еще ребенок и любит фантазировать. Вот мне, например, он рассказал, что Лео Пиктон переселился в его плюшевого медведя.

– Куда? – удивляется Вигор.

Она вежливо указывает министру, что игрушка находится прямо под ним. Министр резко отодвигается в сторону и с отвращением обнаруживает медведя.

– Что означает этот балаган? Предупреждаю: у меня нет чувства юмора, нет времени, и вы выбрали неудачный день для шуток! В Министерство! – командует он, нажав кнопку переговорного устройства.

Машина бесшумно и плавно трогается с места. Онемевшая Бренда растерянно смотрит на меня, не зная, что делать. Стальные ворота раздвигаются, по обе стороны от нас выстраиваются шесть мотоциклистов, а впереди движется батальон жандармов на автомобилях, которые, не снижая скорости, сметают на нашем пути все заграждения, выставленные, чтобы перекрыть трассу обычным гражданам.

– Томас Дримм арестован? – медленно и угрожающе произносит Бренда.

Я чувствую, как напрягаются у нее мышцы, и делаю знак подождать. Сосредоточенно разглядывая медведя, Вигор вертит его в разные стороны, будто ищет запрятанный в нем документ, чип или флешку.

– Прекрати меня тискать, дурень!

Вскрикнув от изумления, министр роняет медведя и поворачивается ко мне:

– Он… он разговаривает!

– Ого! Вы его слышите?

– Разумеется, слышит: он же меня ограбил! Ты же знаешь, Томас, угрызения совести – отличный проводник.

– Где Пиктон? – рычит Вигор, хватая меня за плечи. – Он где-то прячется и управляет этим медведем на расстоянии!

– Отпусти ребенка и послушай меня, балда. Я умер, и этот медведь – мое временное место обитания. Но главное, я должен срочно передать тебе сообщение от Айрис.

Бледный как смерть, Вигор забивается в угол машины. Бренда, тоже побледневшая, тихонько теребит меня за руку и спрашивает, действительно ли Пиктон управляет игрушкой издали. Слово за словом я повторяю ей всё, что ученый сказал министру.

– Сообщение от Айрис? – с трудом выговаривает Борис. – Моей дочери?

– Естественно. Итак, цитирую: «Папа, в знак прощения посади желудь и вырасти из него дуб». Тебе это о чем-нибудь говорит?

Вигор падает на колени, хватает перепачканного помадой медведя в косынке-юбочке и прижимает его к груди:

– Любовь моя, это ты, действительно ты?

– Ох, не верю я ему, – бормочет Бренда.

А мне очень нравится это зрелище. Какое облегчение видеть взрослого, разговаривающего с игрушкой! Просто замечательно хоть немного разделить эту обузу с кем-то более опытным.

– Ты слышишь меня, малышка? – не унимается министр. – Это ты говоришь со мной?

– Не души меня, – ворчит Пиктон, – если хочешь, чтобы я не потерял с ней связь. Тише… она говорит, что забралась высоко на дерево, тебя нет рядом и ей очень одиноко.

– Я здесь! Я здесь, малышка моя, я здесь, поговори со мной!

– Где ты, папочка? – слышится тихий детский голос, исходящий из медведя. – Иди скорей сюда!

– Я иду, – торопится министр. – Но куда?

– Ко мне!

– Что там происходит? – спрашивает Бренда.

Пытаясь не терять хладнокровия, я объясняю, что сейчас в медведе Пиктона сменила Айрис – или же они по-соседски делят плюшевое нутро.

– Иди ко мне сюда, – повторяет детский голос.

Глядя медведю в пластмассовые глаза, Борис Вигор лепечет:

– Ты хочешь… ты хочешь, чтобы я умер?

– Она этого не говорила, – вмешивается голос старика. – Борис, есть более важный вопрос: мой Аннигиляционный экран. Ты помнишь, что когда я открыл пиктоний…

– Да плевал я на это! – орет Вигор. – Мне нужна Айрис! Она ушла? Верни ее!

Он неистово трясет медведя, будто надеется, что его дочь спрятана где-то в складках плюша и сейчас выпадет на пол.

– Прекрати, дурень! У девочки очень слабые электромагнитные импульсы! Ее уже здесь нет, связь прервалась.

Вигор останавливается.

– Скажи ей, Лео, что мне очень ее не хватает. Я не могу без нее жить…

– Можно подумать, твои слова ее утешат! Вот Томас тоже не семи пядей во лбу, но с мертвыми общается гораздо лучше!

Вигор вдруг поворачивается ко мне. Я держусь скромно и отвечаю ему неопределенной улыбкой.

– А ты слышишь голос моей дочери?

– Нет, господин министр. То есть слышу, когда он идет из моего медведя. Но сначала вы должны вернуть мне отца.

– Твоего отца?

– Робера Дримма, – уточняет профессор, – которого арестовало Министерство государственной безопасности, чтобы получить информацию обо мне. Только не притворяйся, будто ничего не понимаешь. Ты знал фамилию Томаса, знал, что он будет искать встречи с тобой. За всем этим стоит «Нокс-Ноктис», я более чем уверен. Ведь я читаю твои мысли.

Вигор мотает головой, обхватив ее руками. В салоне мчащегося автомобиля воцаряется напряженное молчание. Я изо всех сил стараюсь заглушить внутренний голос, который твердит, что министр – всего лишь марионетка, у него нет никакого влияния на полицию и мне не суждено больше увидеть отца.

– Возвращаясь к Аннигиляционному экрану, – снова начинает медведь, – ты должен понимать, Борис, что эффект пиктония…

– Стоп! – внезапно вопит министр энергоресурсов.

Он жмет кнопку переговорного устройства. Лимузин резко тормозит. Двое мотоциклистов, которые сопровождают нас сзади, в ту же секунду останавливаются.

– Выметайтесь! – командует Борис Вигор. – Мне нужно остаться одному.

Мы с Брендой с беспокойством оглядываемся. Трасса, закрытая для движения, пересекает еще более пустынный и мрачный пригород, чем наш, без всякого намека на метро или остановку какого-нибудь транспорта. Бренда настойчиво спрашивает министра, не будет ли он любезен довезти нас до шоссе Б45 «Нордвиль-север».

– Я сказал, выходите. Медведь останется у меня! – он засовывает Пиктона в карман пальто.

– Эй! Он мой!

Этот крик вырывается у меня против воли. Министр смотрит на меня со слезами на глазах.

– Ты одолжишь мне его на время? – спрашивает он слабым голосом. – За это ты получишь всё, что хочешь, но, если моя дочь вернется в него и будет говорить, я должен быть рядом…

– Да вы просто спятили оба! – возмущается Пиктон, вылезая из кармана министра. – Я не ваша собственность! Я вселился в этого медведя ради спасения человечества, я в нем – единственный хозяин, и сюда никому доступа нет! Борис, если ты хочешь возобновить разговор с Айрис, делай то, что я скажу. Ты немедленно отвозишь нас домой, возвращаешься в министерство, берешь себя в руки, приказываешь освободить отца мальчика и завтра с нами связываешься. Ясно? Лучше всего держать связь через мадемуазель Логан. Я предпочел бы не ввязывать в это мать Томаса, которая еще утомительнее, чем моя вдова.

Борис Вигор сглатывает слюну, проводит рукой по волосам, кивает и диктует шоферу мой адрес, который, оказывается, знает наизусть. Что подтверждает подозрения Пиктона, но одновременно и действенность его шантажа. Ко мне возвращается надежда.

Вигор спрашивает у Бренды номер ее мобильного. Она вынимает телефон и прикладывает к телефону министра. Оба нажимают голубые кнопки, чтобы аппараты обменялись контактами. Когда поцелуй мобильников завершается, я, пользуясь случаем, тоже прикладываю свой телефон к телефону Бренды. Она смотрит на мои действия как на что-то совершенно обычное, но, занеся ее номер в память телефона, я как будто даю клятву. И тут же записываю ее в «любимые номера». Сразу после телефонов родителей.

Лимузин покидает правительственную автотрассу и через десять минут останавливается на углу нашей улицы. Я заранее благодарю министра за моего отца. Он находится в полной прострации и не отвечает.

– Не сомневайся, Борис, – замечает медведь, карабкаясь по мне, чтобы залезть обратно под куртку. – Всё хорошее, что ты делаешь, ты делаешь для Айрис. И на ней это уже благотворно сказывается, поверь.

– Почему она не заговорила со мной из своей игрушки? – вдруг резко спрашивает министр.

– Твой чип глушит сигналы из другого мира. А у Айрис слишком слабый сигнал, чтобы воздействовать на материю, как это делаю я. Умершие дети предоставлены сами себе: им не могут помочь ни души предков, заблокированные наверху Аннигиляционным экраном, ни недавние покойники, оставшиеся в плену своих чипов, которые после их смерти используются повторно. Только автономный дух, такой как я, может уловить сигнал, который посылает Айрис.

– Но я же только что слышал ее!

– Это я имитировал ее голос.

– Что?

– Я воспроизвожу электромагнитные импульсы Айрис, чтобы ты смог ее узнать, только и всего. Ты не можешь обойтись без моего посредничества, Борис. До завтра. Я продиктую тебе по пунктам условия нашего соглашения. Но хочу, чтобы ты знал заранее: тебе придется уничтожить Аннигиляционный экран, если хочешь снова говорить с дочерью.

Министр вдруг рывком притягивает меня к себе и оказывается нос к носу с медведем, который сидит за пазухой:

– А где доказательства, что это действительно она? Если ты имитировал ее голос, ты мог выдумать и всё остальное! Про дуб, с которого она упала, писали все газеты! Здесь нет ничего сложного! Ты обвел меня вокруг пальца, негодяй! Ты вообще не профессор Пиктон!

В полной растерянности я возражаю:

– Неправда, господин министр, клянусь, есть доказательства…

– Ты выдумал весь этот блеф! – кричит он, отталкивая меня. – Чтобы я освободил твоего отца!

Бренда вмешивается:

– Ребенок готов на всё из любви к своему папе! Вы должны это понимать, господин министр!

Вигор пристально смотрит на нее, потом опускает глаза. Видно, как дрожит его подбородок.

– Убирайтесь! – глухо бросает он.

И, нажимая на кнопку, открывающую дверцу с нашей стороны, министр отчеканивает, не глядя на нас:

– Если суд признает его отца невиновным, он будет освобожден, если нет – понесет наказание. Это всё, что я могу обещать. Вон!

– Я только позволю себе напомнить, – говорит Бренда вкрадчиво, но с угрозой, – что была свидетелем того, как вы сейчас обращались с ребенком. Насколько я знаю, иммунитет министра не распространяется на насилие по отношению к детям младше 13 лет? И как врач завтра я подам заявление в Комиссию по защите детства, если господин Дримм-старший не вернется домой к четырнадцати часам.

Борис смотрит на нее с изумлением, которое сразу сменяется чем-то похожим на восхищение.

– Будем считать, что я этого не слышал, мадемуазель.

– А я всё забуду после четырнадцати часов. Как ваши агрессивные действия, так и посмертные заявления профессора Пиктона. Это ведь хорошая цена за освобождение безобидного и абсолютно невинного человека?

– Убирайтесь, – цедит он сквозь зубы.

Бренда подталкивает меня. Я выхожу из машины и, окруженный кортежем мотоциклистов, говорю: «Спасибо, до свидания, господин министр».

Стоя на тротуаре, я машу вслед удаляющемуся лимузину. Потом поворачиваюсь к Бренде Логан, которая почему-то смотрит на меня ледяным взглядом, упершись руками в бока.

– Слава богу, что ты была рядом, – говорю я, чтобы разрядить атмосферу. – Видите, профессор, как правильно мы сделали, что доверились Бренде!

Руки Бренды с силой опускаются на мои плечи.

– Томас Дримм, забыла сказать тебе одну вещь, когда мы познакомились. Я обожаю волшебные сказки и детские фантазии, но я примитивная рационалистка. Знаешь, что это такое?

– Нет.

– Это значит, что всяких паранормальных явлений не существует. И даже когда мне кажется, что я ошибаюсь, я всё равно действую так, будто их не существует. Для меня плюшевая игрушка – это плюшевая игрушка, мертвец – это мертвец, а министр – законченный подонок и стопроцентный материалист. Иначе вся моя жизнь – полная бессмыслица, впору из окна выпрыгивать.

– Послушай, Бренда, до вчерашнего вечера я был таким же…

– Заткнись!

Она срывает с Пиктона юбку-косынку и, повязывая ее себе на шею, продолжает:

– Мне наплевать, если медведь молча ведет диалог с министром и выделывает акробатические номера. При условии, что перед этим я влила в себя две бутылки виски. Но сегодня явно не тот случай. Мораль: ты возвращаешься домой, я тебя не знаю и завтра переезжаю.

– Но ты же сказала Вигору, что слышала профессора…

– Я врала невесть что ради спасения твоего отца, Маразматик несчастный! А теперь меня арестуют за психические отклонения!

Она переходит улицу, а я, совершенно убитый, смотрю ей вслед.

– Я предупреждал, что от этой девицы толку не будет, – вздыхает Пиктон, старательно возя мордой по моему свитеру, чтобы стереть помаду. – Но зато ты увидишь, в чем преимущество несчастной любви: она расплавляет жиры. Прибавь к этому убиквитин, который ты только что привел в действие, и визит к доктору Макрози пройдет на ура. Что касается твоего отца: надеюсь, стратегия этой Бренды бить на жалость не помешала моей…

Не отвечая, я иду к водосточной трубе и запросто взбираюсь в свою комнату. Бросаю медведя около ящика с игрушками и в полном отчаянии падаю на кровать. Надеюсь, несчастная любовь сделает свое дело и расплавит меня целиком, и тогда завтра утром под этим одеялом никого не найдут.