1

– Теперь, – объявляет нам учитель ОБЖ, – вы в полной безопасности.

Я заправляю резинки от маски за уши и оборачиваюсь. Мы похожи на начинающих налетчиков, проходящих курс интенсивной подготовки. Господин Кац сдергивает маску с лица Дженнифер, показывает, что она вывернута наизнанку, и, надев как надо, заключает:

– Главное, не забывайте каждое утро менять забитый пыльцой фильтр, который находится между слоями биополиамида, иначе он потеряет защитные свойства. И в любом случае вы не должны находиться снаружи больше одного часа в день. Спортивные мероприятия и игры во дворе отменяются до поступления новых распоряжений. Ясно?

Все хором отвечают, но из-под масок слов не разобрать. И в этом есть плюс: теперь никто не будет проверять, как мы приготовились к уроку, – с внезапными устными опросами покончено!

– Разумеется, это всего лишь меры предосторожности, – добавляет господин Кац фальшиво бодрым тоном, стараясь ни на кого не смотреть. – Опасность, известная как грипп-V, пока не получила окончательного подтверждения. Вирус гриппа у растений не обязательно мутирует и становится опасен для человека. Однако мы должны защитить себя, исходя из Принципа предосторожности. Кто напомнит нам, что такое Принцип предосторожности?

Дженнифер поднимает руку, отгибает край маски и отвечает:

– Это когда боишься, что в тебя выстрелят, и стреляешь первым.

Весь класс смеется. Сквозь маски это звучит как «пффр-р-р». Господин Кац тяжело вздыхает, будто в него уже выстрелили, но воздерживается от комментариев и начинает раздавать средство для вакцинации. Это шприц-ручка с надписью «Антиполлиноз». Способ применения: открыть и приложить к внутренней поверхности предплечья. Игла сама находит вену, прокалывает ее и дезинфицирует место укола.

– Объявляю небольшой перерыв, делайте себе прививку прямо сейчас.

Он добавляет успокаивающим тоном, что это необходимо на тот случай, если мы потеряем маску и вдохнем пыльцу.

– А вы, мсье, – не унимается Дженнифер, – почему вы сами маску не носите? С этими масками что-то не так? Какие-нибудь побочные эффекты?

Учитель бросает враждебный взгляд на мою единственную школьную приятельницу. С тех пор как она за два дня потеряла двенадцать килограммов благодаря моему воздействию на ее жировые клетки, Дженнифер просто не узнать. Она стала язвительной и резкой, словно решила расквитаться с другими за то, что всегда чувствовала себя уродиной. Или это и есть ее настоящий характер, который скрывался до поры до времени – как и ее красота – под лишними килограммами? Если ты некрасив, то притворяешься симпатягой, чтобы тебя все-таки любили. Это Дженнифер сказала мне сегодня утром, когда я упрекнул ее в излишней агрессивности. И добавила: «Тебе тоже не надо ни с кем церемониться».

Она думает, со мной происходит в точности то же самое, что и с ней. Еще неделю назад я тоже был жиртрестом и старался лишний раз не привлекать к себе внимания, это правда. Но я и теперь продолжаю делать все, чтобы меня не замечали. И пока она самоутверждается в мини-юбке и обтягивающей маечке, зажигая парней (чтобы потом облить их презрением), я прохожу мимо всех с отсутствующим видом в прежней, ставшей мне слишком просторной одежде. Дело в том, что я вынужден хранить одну страшную тайну, которую не выдам даже под пыткой. У Дженнифер другая история: ей не терпится наверстать упущенное.

– А вы уже сделали себе прививку, мсье? – настаивает она.

– У взрослых это происходит автоматически, через чип, – отвечает учитель. – Интенсивный поток молекул вакцины посылается пульсирующими микроволнами в мозг каждого, кому исполнилось тринадцать лет. Таким образом, ночью я был вакцинирован, как и семьдесят процентов граждан.

– А где доказательства? – спрашивает Дженнифер, мило улыбаясь. – В конце года вы уйдете на пенсию, и правительство здорово сэкономит, если вы загнетесь от гриппа-V.

Под масками раздаются глухие смешки. Господин Кац ограничивается замечанием, что перед угрозой эпидемии Министерство здравоохранения не делает никакой разницы между гражданами. Это полное вранье, выгодное только тем, кому больше тринадцати лет, с учетом, что мозговой чип позволяет правительству следить за каждым двадцать четыре часа в сутки. Следить в общих интересах, разумеется. С нами – со мной и Дженнифер – это случится через три месяца. Если только конец света не наступит раньше.

– А почему у нас вдруг должна начаться аллергия на деревья? – не отстает Дженнифер.

Учитель отводит взгляд и задергивает шторы. Затем медленно, словно дряхлый старик, опускает плоский экран поверх доски, на которой написана тема урока: Как действовать человеку, если против него восстала природа?

– Сейчас вы услышите все, что вам нужно знать, – роняет он равнодушно, – а потом мы вернемся к учебной программе. Не будем драматизировать ситуацию, но и легкомыслие здесь неуместно.

Он нажимает на кнопку пульта, и начинается официальный ролик, который я уже три раза видел дома.

Министерство зеленых насаждений

Порядок эвакуации гражданского населения

Звучат первые аккорды государственного гимна, и на экране плывет, развеваясь, как в замедленной съемке, флаг Объ-единенных Штатов. Мы встаем. Это обязательный ритуал, за его нарушение могут оставить на три часа после уроков. Гимн прерывается на третьем такте, сменяясь тревожной музыкой. Низкий звук синтезатора зловеще пульсирует на фоне картинки с идиллическим лесом. Внезапно картинка становится красной и начинает мерцать. Вверху экрана вспыхивает прямоугольник с надписью «Учебная тревога».

Камера наезжает на мрачную физиономию министра зеленых насаждений, лысого господина с заостренным черепом, который за двадцать четыре часа стал самым узнаваемым членом правительства. Все ждут от него мер по преодолению кризиса, хотя еще неделю назад он был министром игры. Очень может быть, что он даже не успел ознакомиться с материалами, однако произносит свою речь так непринужденно, будто не читает ее с телесуфлера.

– Граждане и гражданки Объединенных Штатов! Настало время серьезных испытаний, но правительство держит ситуацию под контролем. Приняты все меры, чтобы предотвратить угрозу. По неизвестной пока причине некоторые растения способны переносить вместе с пыльцой чрезвычайно опасные вирусы. Постоянное ношение респираторной маски в сочетании с немедленной бесплатной вакцинацией от пыльцы, которую обязаны пройти все дети младше тринадцати лет, избавит вас от опасности заражения.

Под его полосатым галстуком идут субтитры, предназначенные таким, как мы, – учащимся коллежей:

Берегись деревьев, парень!

Снимешь маску – и увидишь смерть в лицо!

Если тебе не плевать на Родину и здоровье – защитись от пыльцы!

Грипп-V – это опасно, я выбираю вакцину!’

– Тем не менее, – продолжает министр, – о любом дереве, предположительно распространяющем аллергенную пыльцу, необходимо сразу же сообщить компетентным службам, позвонив по зеленому номеру, который вы видите на экране.

Одновременно вместе с цифрами появляются субтитры:

Будь бдителен с гриппом-V!

– Для каждого, кто перед лицом экологической опасности вовремя не сообщит эту информацию, предусмотрено наказание в виде лишения свободы на срок от четырех до шести месяцев в соответствии с Законом о национальной солидарности, – заключает министр, подняв указательный палец. – Здоровье, процветание, благополучие!

– Здоровье, процветание, благополучие! – повторяет наш учитель, вытягиваясь по стойке смирно под звуки гимна, которым завершается ролик.

Снова зажигается свет. Я смотрю на лица одноклассников. Никто не слушал речь министра. Некоторые сдвинули маску с носа и прикрыли ею глаза, чтобы удобнее было дремать. Другие сидят в наушниках и слушают музыку. Они уже так привыкли к грозным предупреждениям, которые вдалбливает в головы правительство, чтобы держать людей в постоянном страхе, что от еще одного им ни горячо ни холодно. Опасность исходит от всего: от страдающих ожирением, от депрессивных, от тех, кто не сортирует отходы, от алкоголиков, курильщиков, неудачников…

Когда слишком много страхов, уже перестаешь бояться.

Я единственный знаю, что на сей раз опасность реальна и через несколько дней, несмотря на маски и вакцины, деревья уничтожат человеческий род.

Я знаю это наверняка, ведь все произошло по моей вине.

 

2

Меня зовут Тома́с Дримм, через три месяца мне стукнет тринадцать, и Министерство безопасности считает, что я представляю главную угрозу для общества. К счастью, это государственная тайна, поэтому никто в классе от меня не шарахается. После диверсии, которую я совершил вчера утром в Зюйдвиле, в Центре производства антиматерии, вертолет Лили Ноктис доставил меня в коллеж, чтобы обеспечить мне прикрытие. Лили Ноктис – мой тайный союзник, самая прекрасная женщина в мире и одновременно новый министр игры. Конечно, есть еще Бренда – бывший врач и безработная модель, которую я взял себе в помощницы. Но с тех пор как Лили рассчитывает на меня в подготовке своей революции, Бренда уже не занимает все мои мысли. А если прибавить к этому Дженнифер, которая влюбилась в меня по уши, потому что я избавил ее от жировых складок, то у меня за последнюю неделю образовался некоторый переизбыток женского внимания… А сейчас для этого совершенно неподходящий момент.

– Думаешь, скоро мы все умрем? – с тревожным любопытством спрашивает Дженнифер через маску.

Я отвечаю:

– Не бойся, я здесь.

Она под партой украдкой берет меня за руку. Для нее мои слова означают, что я не брошу ее, если конец света действительно наступит. Но я-то хочу сказать, что сделаю все возможное для предотвращения катастрофы, которую сам же и вызвал.

– Вернемся к нашим баранам, – произносит учитель ОБЖ. – Вчера мы разбирали три Заповеди гражданина; кто скажет, какие именно?..

Он обводит класс вопросительным взглядом. Дженнифер и несколько двоечников вокруг меня красноречиво указывают на свои маски, как бы говоря: неразумно снимать их, чтобы ответить на вопрос, на который он сам знает ответ.

– «Играть, выигрывать и возвращать выигрыш обществу», – вздыхает господин Кац. – Большинству из вас скоро исполнится тринадцать лет, и церемония чипирования ознаменует ваше вступление в мир активных граждан. Вы должны будете питать энергией ваши мозговые чипы, играя по часу в день в казино. Жажда выигрыша, вибрационная связь с сетью игровых автоматов, мыслительная энергия, умноженная победами, сделают из вас ответственных взрослых, гордых тем, что, умирая, они возвращают обществу энергию своего чипа. Это понятно?

Все, кроме меня, кивают. После того как я вчера утром уничтожил над Объединенными Штатами Аннигиляционный экран, утилизация чипов стала бессмысленной. Души умерших страдали, когда энергия, накопленная в их чипах, использовалась повторно в целях экономии. Я освободил мертвых и в то же время, возможно, приговорил живых.

Я будто опять слышу насмешливый голос Оливье Нокса, министра энергоресурсов: «Видишь ли, дорогой Томас, Аннигиляционный экран был предназначен не только для того, чтобы удерживать души и использовать их как источники энергии. Это было следствием, а не причиной. Нет, смысл существования Экрана состоял в том, чтобы препятствовать проникновению пыльцы и электромагнитных волн, с помощью которых лес уничтожил человечество на оставшейся части планеты. Завтра, в четверг, деревья за пределами нашего государства дадут сигнал нападения всем растениям Объединенных Штатов».

Население еще ничего не знает. Официально объявлено лишь о потенциальной опасности распространения вируса растительного гриппа, и в вертолете Лили Ноктис взяла с меня слово, что я буду держать это в тайне. Она утверждает, что распад общества спровоцирует революцию, но если люди узнают, что деревья уничтожили человеческий род в других странах и теперь пришел наш черед, то всеобщая паника не позволит организовать свержение режима. По ее словам, надо дать завершить кампанию вакцинации, а потом раскрывать правду понемногу, гомеопатическими дозами.

Я уже не знаю, кому верить. С самого начала мною манипулировали – и враги, и союзники, – и я уже устал от обманов. Мне навязывали решения, якобы необходимые для блага всего человечества, но в итоге это привело к катастрофе. А ведь я ни у кого ничего не просил. Тихо и незаметно жил себе, не видя впереди ничего хорошего и поставив крест на несбыточном. Но разве я виноват в этом? А в прошлое воскресенье в моей жизни появился профессор Пиктон. Из-за него я меньше чем за неделю распрощался с детством, похудел на десять килограммов, стал тайным супергероем и дважды влюбился. Если бы я только мог вернуться назад…

Когда вчера утром меня эвакуировали на вертолете из Центра производства антиматерии, последнее, что я увидел в иллюминатор, – это арест Бренды и отчаяние на ее лице. Она поддерживала под руку первую жертву деревьев – бывшего коллегу Лео Пиктона. Этот человек помог нам уничтожить Аннигиляционный экран. И на него будто бы случайно обрушился огромный сук. Бренда кричала, что она врач и что этому человеку нужна помощь… Солдаты бросили ее в фургон, и с тех пор я о ней ничего не слышал.

«Не волнуйся, – сказала тогда Лили Ноктис. – Ее просто спрятали. Ради ее же собственной безопасности. Да и твоей тоже. Я знаю, ты к ней привязан. Но разве ты не заслуживаешь большего? Тем более теперь она ничем не сможет тебе помочь. Даже наоборот. И ты это прекрасно знаешь, ведь правда?»

Я промолчал. С одной стороны, было лестно, что министр игры словно бы ревнует меня, с другой – обидно за это презрительное замечание. Бренда Логан – первая женщина, которая заставила учащенно биться мое сердце. И я чувствую, что люблю ее даже сильнее с тех пор, как увлечен другой. Это непростая штука – любовь. Особенно когда судьба мира в твоих руках и ты не знаешь, кому можно довериться.

– Что скажешь? – шепотом спрашивает Дженнифер, выпячивая грудь, сдувшуюся вместе со всем остальным.

Она говорит, не разжимая губ и не спуская глаз с господина Каца, который продолжает разговаривать сам с собой. Я отвечаю, что урок такой же нудный, как всегда.

– Я имею в виду мою маечку, – бормочет она все так же сквозь зубы. – Когда я ее покупала, то думала о тебе.

Я отвечаю, что это она зря. Дженнифер обиженно пожимает плечами и отодвигается. Я сразу жалею о своей бестактности, но вообще-то меня такой поворот устраивает. Я не могу быть с ней откровенным, не подвергая ее опасности. С другой стороны, она восхищается мною, поэтому надо бы проявить снисходительность. Держать в себе тайну – тяжкий труд; это становится интересно, только если есть возможность доверить ее надежному человеку. Хотя надо всегда помнить, что ты можешь усугубить ситуацию, пытаясь сбросить с себя груз ответственности.

Нет, единственный, кому я хотел бы рассказать всю правду, – это мой отец. Но вчера, когда вертолет высадил меня на пустыре позади нашего дома, он был почти в коме. Мать сказала, он так переживал за меня, что наклеил себе штук двадцать антиалкогольных пластырей, лишь бы только не утопить свой страх в виски. И в результате превысил разрешенную дозу антиалкогольного средства.

Мать злится на него. Говорит, он подсознательно мешает нам – ей и мне – использовать наш единственный шанс подняться по социальной лестнице. Официально министр игры взяла меня под свое крыло, назначив рекламным лицом кампании, пропагандирующей пользу азартных игр, а моей матери, как психоаналитику, работающему в казино, поручила вести исследования в национальном масштабе. Для мамы это удача всей жизни, поэтому она даже больше, чем раньше, считает отца смертельной обузой. И это еще одна проблема, которую я должен решить. Вместо этого я просиживаю в коллеже в компании тупиц, которые держат меня за своего, и Дженнифер, недовольной тем, что я уделяю ей мало внимания.

Чудовищная усталость давит на затылок. В конце концов, предстоящий конец света не такая уж плохая вещь. Мне наконец не придется выбирать, действовать за других, мучиться угрызениями совести и ненавидеть себя за это…

Я сжимаю виски руками, будто размышляю над вопросом учителя, и проваливаюсь в сон, как в яму.

 

3

Главная резиденция президента Объединенных Штатов, 11:00

В кабинете главы государства вокруг длинного стеклянного стола собрались члены правительства. Лица их серьезны, бледны и носят следы бессонных ночей. Только Эдгар Клоуз, министр зеленых насаждений, лопается от гордости. Лежащая перед ним папка с документами в три раза толще, чем у коллег, которые украдкой бросают на него неприязненные взгляды. Джек Эрмак, министр госбезопасности, посмотрев на часы, громко сообщает время, чтобы привлечь к себе внимание. Совет министров должен был начаться десять минут назад, и кофе в чашках уже остыл. Два стула по-прежнему не заняты: министра игры и министра энергоресурсов.

– Как самочувствие президента? – спрашивает министр здравоохранения у вице-президента.

– Бодр, – мрачно отвечает когда-то молодой наследник, который уже двадцать лет ждет, что отец освободит ему кресло.

– В последнее время он выглядит гораздо лучше, – льстиво, с садистской улыбочкой замечает министр актуальных дел. – Он еще всех нас похоронит.

Дверь распахивается, и начальник протокола торжественно объявляет:

– Его превосходительство президент Освальд Нарко Третий.

Все разом встают. Президентское кресло-каталка с электрическим жужжанием объезжает стулья, чтобы в конце концов остановиться во главе стола. Лили Ноктис следует за ним, держа в руках красный прибор с двойной антенной. Обычно инвалидным креслом управляет начальник протокола. Но министр игры только что завтракала с президентом, и тот оказал ей честь управлять его креслом, чтобы таким образом отметить ее назначение в правительство.

Левое колесо наталкивается на ножку стола. Президент чуть не утыкается носом в скатерть, но ремень безопасности отбрасывает его назад, и он ударяется головой о спинку кресла. Лили Ноктис с улыбкой извиняется: у нее еще нет опыта.

Старый паралитик, утонувший в слишком просторном сером костюме, обводит пустым взглядом своих советников. Затем произносит дребезжащим голосом:

– Всё в порядке?

На физиономиях министров появляются вымученные улыбки.

– Всё в порядке, папа, – отвечает вице-президент, бросая беспокойный взгляд на Лили Ноктис.

Она опускает веки в знак согласия: в качестве друга семьи во время завтрака она обрисовала президенту надвигающуюся на страну катастрофу, чтобы ввести его в курс дела, но он уже все забыл.

– Начнем с энергетического кризиса, – решает Освальд Нарко Младший, который отвечает за повестку дня. – В отсутствие соответствующего министра, господина Оливье Нокса, который совершает инспекционную поездку по главным центрам повторной переработки, его отчет нам представит господин Эрмак, министр госбезопасности.

– Я полностью контролирую ситуацию! – яростно выкрикивает усатый карлик, сидящий вровень с коллегами благодаря трем подушкам, подложенным под ягодицы.

– А в чем дело? – удивляется президент. – Что-то случилось?

Собравшиеся испускают красноречивые вздохи, качая головами. Министр госбезопасности продолжает своим резким голосом, стараясь говорить медленнее, чтобы старик его понял:

– Поскольку вы, господин президент, должно быть, игнорируете…

– Не знаете, – осторожно поправляет министр культуры, который при малейшей возможности старается оправдать свое присутствие, прекрасно понимая, что его функция чисто декоративная.

– Поскольку вы, должно быть, игнорируете тот факт, – сухо повторяет Джек Эрмак, расстреливая статиста взглядом, – что Аннигиляционный экран был только что выведен из строя террористом…

– Неужели? – с вежливым удивлением отзывается президент. – Кто же это сделал?

Лили Ноктис слегка приспускает застежку-молнию на своем жакете, который облегает ее как вторая кожа, и начинает речь в качестве соучредителя «Нокс-Ноктис» – компании, которая производит, вживляет и извлекает мозговые чипы. Она напоминает президенту, что юный Томас Дримм по наущению ученого Пиктона, вселившегося в его плюшевого медведя, разрушил Аннигиляционный экран, чтобы освободить души умерших, которые использовались в качестве источника энергии.

– Души… – задумчиво повторяет президент, и в его стеклянном взгляде отражается усилие понять, что это значит.

– То, что мы в просторечии называем душой, – вмешивается министр науки, – это совокупность субатомных частиц, сохраняющих в себе сознание человека после его смерти. Вместе с чипом, который извлекается из мозга, господин президент, мы получаем душу и используем ее повторно, а Аннигиляционный экран не дает ей покинуть материальный мир.

– Что со вчерашнего дня не соответствует действительности, – возражает Джек Эрмак. – Поступление энергии, которую мы получаем от повторного использования чипов, уменьшилось на восемьдесят процентов – это прямое следствие разрушения Экрана.

– Вы уже арестовали этого Томаса Дримма? – осведомляется госсекретарь у представителя Службы защиты детства.

– Нам выгоднее держать его на свободе под наблюдением, – отвечает Лили Ноктис, взглянув на карлика из госбезопасности; тот отвечает понимающей улыбкой. – На всякий случай мы задержали его сообщницу Бренду Логан.

– Я уже завтракал? – неожиданно спрашивает президент.

Совет министров единодушно кивает. Однако начальник протокола, стоящий у входа в зал, вполголоса передает по внутренней связи распоряжение принести круассаны.

– Все наши технические службы, – уточняет Джек Эрмак, – трудятся над починкой защитного Экрана, чтобы остановить утечку энергии. Но мы не можем позволить себе сидеть сложа руки в ожидании, когда Экран отремонтируют… Для таких аварийных случаев у нас предусмотрен альтернативный источник энергии.

Заместитель госсекретаря по гражданским свободам скромно опускает глаза, словно демонстрируя, что не имеет отношения к этому плану. Однако спорить не решается, ведь любые возражения могут обернуться против него.

Джек Эрмак непринужденно заключает:

– Уже сейчас четыре тысячи заключенных в тюрьмах погружены в искусственную кому, помещены в фургоны по десять человек и используются в качестве генераторов энергии, заменив, таким образом, простаивающие генераторы в промышленных центрах.

Изображая скрещенными пальцами ножницы, вице-президент предлагает свернуть техническую часть объяснения: правое веко главы государства закрылось, и он наполовину спит.

– Но это альтернативное решение не рассчитано на долгую перспективу, – торопливо продолжает министр, повысив голос. – Страдания быстро истощают живых; их энергия возобновляется гораздо хуже, чем у мертвых. И если они не выдерживают пыток, их души улетают, и повторно использовать нечего. Хочу отметить, что мы провели операцию очень быстро и население ни о чем не подозревает.

Лили Ноктис поднимает глаза к люстре под потолком – туда, где находится моя точка обзора. Я знал, что она чувствует мое присутствие, и теперь она подтверждает это, подмигнув мне. Не понимаю, каким образом я наблюдаю за этой сценой и почему эти люди, которых я практически не знаю, кажутся мне такими знакомыми. Единственное, в чем я уверен, – это в том, что я – тот самый Томас Дримм, о котором они говорят, и меня гложет раскаяние, когда они упоминают о разрушении Аннигиляционного экрана. Я действовал из правильных побуждений, но последствия приводят меня в ужас.

– Значит, всё в порядке, – заключает президент, подняв правое веко.

– В этом отношении – да, – отвечает министр зеленых насаждений, нетерпеливо барабаня пальцами по папке с документами, раздраженный тем, что его лишили эффектного выступления. – Но вы должны объявить войну.

Недовольный шепот подчеркивает неуместную грубость Эдгара Клоуза.

«Все-таки надо хоть немного соблюдать протокол, – говорят их взгляды, – и создавать у правителя впечатление, будто все решения исходят от него».

– О! Но кому? – недоумевает президент. – Ведь на Земле остались только Объединенные Штаты?

Министры с готовностью кивают. Отрадно, что правитель сохранил какие-то остатки памяти. Пока он способен в таком состоянии выполнять функции президента, они полностью удовлетворены. Они прекрасно понимают, что вице-президент, дорвавшись до власти, не позволит так собой манипулировать.

– Кому объявлять войну? – повторяет Освальд Нарко Третий.

– Деревьям! – веско отвечает министр зеленых насаждений. – Экран защищал нас от их ядовитой пыльцы, которая, к сожалению, погубила все человечество по другую сторону наших границ.

– Ложь! – вдруг вскипает президент, вцепившись в подлокотники кресла – одно из немногих движений, на которые он еще способен. – Это мой дед объявил Превентивную войну иностранным государствам! Это он, он один уничтожил всех, чтобы защитить свободный мир от вторжения религиозных фанатиков!

Министры понимающе переглядываются. Нет ничего удивительного, что в своем старческом маразме властитель принимает за правду официальную версию, изложенную в учебниках. Вице-президент с сыновней почтительностью напоминает отцу, что иностранные деревья целы и невредимы и даже заразили нашу национальную флору.

– Негодяи! – отчетливо произносит президент, тряся подбородком.

– Наши специалисты-ботаники определили скорость распространения эпидемии, – продолжает министр зеленых насаждений. – По предварительным оценкам, растения общаются друг с другом с помощью химических сигналов и волн, выделяя пыльцу, которая распространяется на расстояние до шести метров. Время, за которое одно дерево передает другому вирусную информацию, мы оцениваем в тридцать минут.

– Каковы симптомы заболевания? – спрашивает министр здравоохранения.

Лили Ноктис смотрит прямо на меня, и в ту же секунду воздух обжигает мне горло, сердце начинает стучать как бешеное, а глаза грозят выскочить из орбит. Министр зеленых насаждений отвечает своему коллеге, описывая научными словами именно то, что я сейчас чувствую. Он добавляет, что зараженный человек умирает буквально через несколько минут в результате сильнейшей легочной инфекции.

– Исходя из ситуации, я прошу объявить военное положение и предоставить армию в мое полное распоряжение.

Генерал Неттер, министр мира, так резко вскакивает, что все его медали дружно звякают.

– Это еще зачем? – кричит он.

– Необходимо лишить деревья неприкосновенности. Ведь по Закону об экологии на сруб каждого ствола нужно получать разрешение администрации. Это практически невозможно. Что касается ваших войск, генерал, они предназначены для войны с людьми, а не с деревьями. Необходимо, чтобы ваши солдаты подчинялись моим ботаникам, иначе нам не избежать поражения. Вспомните, что произошло во всем остальном мире.

Пальцы генерала нервно сжимают край стола. Посреди молчания вдруг открывается дверь, и на пороге появляется официант. Он ставит перед президентом корзинку с круассанами, на которую тот смотрит с большим удивлением.

По знаку Эдгара Клоуза начальник протокола приводит в действие экран, скрытый в стене. На экране появляется трехмерная голографическая карта страны. Границы, лишенные защиты Аннигиляционного экрана, охвачены зелеными джунглями, разрастающимися прямо на глазах. Как при ускоренной съемке.

– Наш единственно возможный контрудар – это огонь. Если сжечь лесную полосу шириной двадцать километров вдоль всей границы, мы остановим эпидемию.

– Какую эпидемию? – спрашивает президент.

– Министерство зеленых насаждений получает все полномочия и будет нести полную ответственность за операцию! – внезапно решает Освальд Нарко Младший. – Война объявлена. Это единственное решение, папа. Ты согласен?

– Не возражаю, можешь доесть круассаны, – подтверждает тот.

Вице-президент смотрит на Лили Ноктис. Она одобрительно кивает ему, а затем предлагает, чтобы национальный новостной канал немедленно начал передавать информацию о ходе войны в прямом эфире в режиме нон-стоп. Тогда люди будут находиться в постоянном страхе, и этот страх, накопленный в чипах, можно будет использовать вместо потерянной энергии.

– Согласен, – говорит министр госбезопасности, немного раздосадованный тем, что эта мысль пришла в голову не ему.

От имени отца, который уже заснул, вице-президент принимает это предложение при единогласной поддержке министров.

Я перестаю понимать происходящее. Лили Ноктис – моя союзница. Она помогла мне разрушить Аннигиляционный экран, чтобы освободить души умерших. Она говорила, что в интересах демократической революции, которую она готовит, надо скрывать правду о происходящем. Избегать паники, не рассказывать гражданам, что деревья уничтожили людей на остальной части планеты. Что это за двойная игра?

Мой взгляд затуманивается, изображение размывается. Я вдруг оказываюсь в пустом кинозале и смотрю что-то вроде краткой истории своей жизни. Вот события последней недели: воздушный змей обрушивается на голову профессора Пиктона; я прячу его тело; мой плюшевый медведь начинает говорить голосом убитого ученого, убеждая меня завершить то, что он не успел, разрушить его изобретение – Аннигиляционный экран, который правительство использовало в своих целях.

Я обращаюсь за помощью к моей соседке Бренде Логан – она взрослая и к тому же врач, – чтобы та объяснила мне научные откровения плюшевого медведя; мы становимся сообщниками во время менбольного матча; она пытается освободить моего отца – пленника шестого отдела; танцует с Оливье Ноксом, стараясь сделать его нашим сторонником; пишет маслом на холсте огромный дуб, который оживает и тянет к ней ветки; помогает мне запустить программу, уничтожающую Аннигиляционный экран… Мелькают другие эпизоды, в которых меня нет. Я не узнаю свои воспоминания. И понимаю, что они и правда уже не мои, а Бренды.

Я нахожусь позади экрана в камере электронных пыток. На Бренде шлем с электродами, она прикована к металлическому диску-платформе, который медленно вращается. Сейчас мучают мозг Бренды, чтобы получить энергию из ее страха. Но страха нет. Бренда сопротивляется, и машина получает только ее воспоминания, не наполненные никакими эмоциями.

– Смелая девушка, ничего не скажешь! – комментирует голос Лили Ноктис. – Но она заблуждается: если мы не сможем извлечь из нее энергию, то мы ее просто устраним. И в этом будешь виноват ты, Томас. Она защищает тебя. По крайней мере, она так думает. Я заставляю тебя смотреть на мучения Бренды, чтобы ты захотел ее освободить.

Внезапно вокруг наступает тьма. Я вижу только сияние зеленых глаз.

– Ты проснешься и все забудешь, – продолжает голос Оливье Нокса. – Таково правило игры.

– Нам нужен герой, Томас, – добавляет Лили, – и этот герой – ты. Человек, который развязывает катастрофы и, борясь с их последствиями, усугубляет всё еще больше. Пора, возвращайся в реальность, тебя ждут новые сюрпризы.

 

4

Я внезапно просыпаюсь. Дженнифер пихает меня локтем в бок, давая понять, что сейчас не время дрыхнуть. Одноклассники размахивают ручками с вакциной.

– Шприц к руке! – орет учитель ОБЖ. – По моей команде прикладывайте и нажимайте!

Все подчиняются. Я вопросительно смотрю на Дженнифер. Только что она была против прививки.

– Ты не слышал, что он сказал? – шипит она сквозь зубы. – Всех, кто откажется от вакцинации, выгонят из коллежа. Я не собираюсь портить себе будущее!

Я не пытаюсь ее разубедить. У нас нет никакого будущего. Наш коллеж – это отстойник для бедняков, неудачников и тех, кто бунтует против власти. Вдобавок Дженнифер предстоит всю жизнь выплачивать штраф за мать, которая пустила себе пулю в лоб. Ведь самоубийство родителей карается Законом о защите детства, а ее отец зарабатывает слишком мало.

Я смотрю, как большой палец Дженнифер белеет, пока она с закрытыми глазами надавливает на шприц-ручку. Ее лицо ничего не выражает. Значит, не больно.

– Томас Дримм, – замечает учитель, – все ждут только вас.

Я подношу шприц к руке, и он присасывается к коже. Но когда я хочу нажать на кнопку, чтобы привести в действие иглу, мне на затылок наваливается свинцовая тяжесть, которая не дает пошевелить рукой. Будто кто-то посылает мне сигнал тревоги.

– Ну давай же! – волнуется Дженнифер. – Ты что, хочешь, чтобы тебя выгнали? Хочешь оставить меня одну с этими недоумками?!

Услышав этот крик души, я снова беру себя в руки. Улыбаюсь, чтобы успокоить ее. Зря я считал Дженнифер приставучей, ведь так здорово, что я кому-то нужен. Ощущение непривычное, ведь я только пять дней живу новой жизнью. Это выматывает, но совершенно не надоедает.

– Ну хорошо, – вздыхает господин Кац, садясь за стол. – Карточки вакцинации вы получите сегодня вечером, после уроков. Теперь вам нечего бояться.

Мой большой палец начинает давить на кнопку.

– Остановись, Томас, это ловушка!

Я замираю. Голос профессора Пиктона, кажется, раздается прямо у меня в голове. Это невозможно. Старик ученый умер навсегда вчера утром – когда из него извлекли чип. Я почувствовал тогда, как его душа просачивается сквозь мои пальцы, покидая плюшевого мишку, в которого ненадолго вселилась, чтобы убедить меня завершить дело его жизни. С тех пор как Экран разрушен, Пиктон улаживает свои дела на небесах. Стал бы он возвращаться, чтобы предостеречь меня от прививки? И чем она может быть опасна, если предназначена для детей до тринадцати лет?

Я спрашиваю себя: может, Лео Пиктон опять пытается посмертно осуществить какой-нибудь хитроумный план? Напри-мер, дать мне умереть от гриппа-V, чтобы я встретился с душами его покойных детей и помог ему? Но я-то еще не закончил свою жизнь на Земле!

Мой напряженный палец лежит на кнопке, а я все еще не решаюсь нажать. Страшный холод поднимается по моим ногам.

– В чем дело, Дримм? – теряет терпение господин Кац. – Это совершенно безболезненно, спросите у товарищей!

– Он стру-усил! – воют дурни вокруг меня.

– Отстаньте от него! – вопит Дженнифер.

Чтобы всех успокоить, я вскрикиваю «Ай!» и быстро отдергиваю шприц – за секунду до того, как из него выскочила игла. Одноклассники смотрят на меня с насмешкой. Я делаю вид, будто мне ужасно стыдно, и признаюсь, что да, это совсем не больно.

– Ну-ка, покажите! – недоверчиво говорит господин Кац, подходя ближе.

Я притворяюсь ужасно неловким и роняю шприц на пол. Подняв его, протягиваю учителю. Я очень рассчитываю на то, что игла сломалась и все содержимое осталось внутри. В противном случае он поймет, что я так и не вакцинировал себя, и сделает это сам.

Затаив дыхание, я поворачиваюсь к окну, где гигантский каштан раскинул голые ветви, украшенные жевательной резинкой, тряпками, трусиками и пластиковыми стаканчиками. Он уже два года как засох, но коллеж до сих пор не получил от Министерства зеленых насаждений разрешения его срубить. И ученики, в отсутствие листьев, украшают каштан как умеют. Все-таки жизнь – странная штука: теперь только мертвые деревья не представляют для нас угрозы.

Я едва успеваю подумать об этом, как вдруг раздается страшный треск. Крики мешаются со звоном выбитых стекол. Вокруг рушатся стены, все бросаются к двери, но ее больше нет. Грохот, крики, пыль, темнота… Потом наступает тишина, которую нарушают кашель, стоны и вскрики.

В темноте среди обломков вспыхивают огоньки: оранжевые, голубые, сиреневые, белые… Дети наконец добрались до своих мобильных телефонов.

Я уже могу различить светящиеся надписи на их корпусах: «Телефон убивает», «Телефоны провоцируют раковые заболевания», «Радиоволны вызывают опухоль мозга»… Все эти угрозы смерти сейчас стали признаком жизни.

– Томас, ты ранен?

Это голос Дженнифер, она где-то рядом. Между двумя приступами кашля я отвечаю:

– Кажется, нет. А ты?

– Всё нормально.

– Помогите! – раздается чей-то крик.

– Тихо! – блеет господин Кац дрожащим голосом. – Без паники, все закончилось, уймитесь! Мы спокойно выйдем отсюда, если вы будете соблюдать порядок. Я буду вызывать вас по списку, и каждый должен отвечать «здесь» и «ранен», «цел» или «не знаю». Адам!

– Умер! – отвечает кто-то, заходясь в истерическом смехе.

– Заткнись! Я жив, я здесь, мсье! Мне надо выйти!

– Альбертсен Эрик!

– Ранен! Помогите, мне больно, у меня рука в крови!..

– Соблюдайте спокойствие!

– Это Вебер, мсье! Я застрял!

– Подожди, Вебер, я сейчас на букве «А». Альбертсен Луиза!

– Я не вижу мою сестру, мсье, где она? Луиза!

Крики несутся со всех сторон, Дженнифер в панике умоляет меня вывести ее отсюда – у нее клаустрофобия.

– Иду!

Я пытаюсь ползти на звук ее голоса, но тщетно. Руки у меня свободны, но левую ногу придавило что-то тяжелое. Я ее вообще не чувствую, даже пошевелить ею не могу.

Я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться. Этой технике – мысленно внедряться в собственное тело – меня научил профессор Пиктон… Но рыдания и крики о помощи со всех сторон не дают сконцентрироваться.

Здоровой ногой мне удается отодвинуть обломки.

– Козинский Поль. Козинский Поль?

– Я говорю по телефону, мсье! Да, мам, это я! Нам тут на башку свалилась крыша…

– Заткнись, Козинский!.. Алло, вы меня слышите? Эй, а ты-то кто такая? Черт, повесь трубку, я ведь звоню в службу спасения!

В гаме голосов и непрерывных звонков господин Кац отказывается от идеи провести перекличку.

Я высвобождаю Дженнифер, помогаю ей встать на ноги. Но когда я пытаюсь вытянуть за руки еще несколько человек поблизости, на нас обрушивается балка, а следом за ней – куски черепицы.

– Бежим отсюда! – кричит Дженнифер.

В конце концов мы все оказываемся на улице, более или менее сгруппированные по классам.

Господин Кац, совершенно оглушенный, повторяет, что это чудо, истинное чудо. Я с ним согласен: обошлось несколькими легкоранеными и одной незначительной потерей в лице нашего директора. Этот хам и брюзга больше не сможет отыгрываться на нас за свой убогий коллеж.

С кольцевой дороги, проходящей мимо нашей глухой окраины, доносятся звуки сирен. Перепуганные учителя бегают вокруг нас, требуя надеть маски, пока не приехала полиция, иначе у них будут большие неприятности.

Дженнифер прижимается ко мне, а я смотрю на вырванный с корнем каштан. Упавший на крышу, которая провалилась под его тяжестью, он привольно шумит ветвями, увешанными тряпками и стаканчиками, словно ничего особенного не случилось. Но как же это произошло? Ветер слишком слаб, чтобы повалить дерево. Или каштан просто сгнил изнутри? А вдруг причина совсем в другом? Что, если и мертвые деревья передают растительный грипп? В таком случае мы нигде не в безопасности – любая деревяшка может восстать против человека. Двери, окна, столы, паркет…

– А где твой отец? – восклицает Дженнифер. – Я не вижу его!

Я ее успокаиваю: сегодня его не было на занятиях. Он выбросил детокс и снова напился. Потому что, выпивший, он еще находит в себе мужество преподавать литературу неучам в коллеже, где нет ни одной книги. А вот антиалкогольные пластыри выкачали из него последние силы.

У школьной ограды останавливаются фургоны скорой и полицейские машины. Родители, соседи и просто зеваки толпятся у входа, усиливая неразбериху. Вспыхивают ссоры, драки. Одни уводят детей, отказываясь от медицинского осмотра и не желая отвечать на вопросы полицейских, другие, наоборот, наседают, добиваясь медицинского освидетельствования, чтобы потом требовать возмещения у страховых компаний.

Дженнифер указывает мне на желтый эвакуатор марки «Кольза», который только что подъехал к образовавшейся пробке. Из кабины выходит ее отец и, заметив Дженнифер, бежит к ней. Он сгребает ее в охапку и прижимает к себе с таким выражением отчаяния и счастья на лице, что у меня перехватывает горло. Я не привык к подобным проявлениям любви. После смерти жены господин Грамиц все свои чувства перенес на Дженнифер, которая уже не может этого выносить. Обожание отца только усиливает ее чувство потери, она обращается с ним как с собакой, и он покорно принимает свою участь.

– Ты цела, цыпленочек, ты уверена?

– Да нормально все, – вздыхает она с раздражением. – Давай, валим отсюда.

– Ты не хочешь показаться врачу?

– Я в порядке, говорю же тебе. Отвези нас в казино.

– Ты уверена?

– Я зарабатываю на жизнь, если ты забыл. За эти три пропавших урока я заработаю в два раза больше, чем обычно.

Смирившись, он печально смотрит, как она забирается в эвакуатор. Из мужской солидарности я говорю ему:

– Добрый день, мсье.

Он треплет меня по голове, отшвыривает куски щебня и заботливо спрашивает, сообщил ли я своей маме о случившемся.

Он думает, что она места себе не находит. Я его успокаиваю.

Что удобно с моей матерью – в трудных обстоятельствах она всегда призывает не драматизировать ситуацию. Ну, если, конечно, проблема не касается ее лично.

– Это должно было случиться. Сборные конструкции такие непрочные, – вздыхает она, положив руку на створку полуоткрытой двери. – Надеюсь, они, по крайней мере, восстановят здание как положено. В любом случае, это уже не твоя забота. Учитывая наш новый статус и то, что министр игры выбрала тебя лицом рекламной кампании, ты без труда поступишь в престижный коллеж для элиты. Министр мне это обещала.

Я украдкой бросаю взгляд в ее кабинет через приоткрытую дверь. На кушетке лежит мужчина средних лет. Наверняка очередной сорвавший джекпот бедняга, которому она помогает преодолеть тяжкое испытание в виде неожиданно свалившегося богатства.

– Иди делай уроки, у меня сейчас деловой обед, потом я загляну на собрание, и тогда уже поедем домой.

И она захлопывает дверь прямо перед моим носом. Поскольку после случившегося вопрос о домашнем задании не стоит, я присоединяюсь к Дженнифер, которая моет на стоянке казино гоночный автомобиль с двигателем на арахисовом масле. Я помогаю ей его полить, навести блеск и выбить чаевые из юного маменькиного сынка, когда тот заявляется, чтобы забрать свою тачку. Дженнифер не благодарит меня, вообще не говорит ни слова. Сжав под маской зубы, она яростно драит «Шар-донне», новый биоджип, который ездит на масле из виноградных косточек и не дымит.

Несколько раз я спрашиваю, все ли у нее в порядке. Не переставая надраивать кузов, она наконец отвечает:

– А с чего это у меня должно быть все в порядке?

– У тебя что-то болит?

– Ой, только не надо делать вид, будто тебя это волнует!

Бросив тряпку, я раздраженно отвечаю, что, если я ее спас, это не повод на меня злиться.

– Прекрати. Ты спас меня, как спас бы любого другого, потому что ты герой. Тебе плевать на меня.

Я начинаю возражать, и тут ей становится плохо. Я вижу, как она теряет сознание и падает прямо на капот, едва не ткнувшись носом в стеклоочиститель.

В последнюю секунду я подхватываю ее и перетаскиваю на скамейку. Тело Дженнифер совершенно безжизненно, глаза закатились. По всем признакам, у нее резко упало давление. Она только что пережила жуткий стресс, вот нервы и не выдержали… Кроме того, сказалась нехватка жира. С тех пор как она благодаря мне мгновенно похудела, активировав свой убиквитин – белок, сжигающий в организме лишние килограммы, – у нее совсем помутилось в голове, и это тоже моя вина.

– Дженнифер?

Девочка не отвечает. Я снимаю с нее маску, чтобы ей легче дышалось. Пальцы Дженнифер разжимаются, мыльная губка падает на землю. Она в глубоком обмороке. Наверное, надо сделать массаж сердца, но, очнувшись, она может вообразить, будто я к ней приставал, поэтому я отказываюсь от этой мысли.

Как в прошлый раз, я закрываю глаза, концентрируюсь изо всех сил и посылаю свои мысли в тело Дженнифер, как посылают солдат, чтобы расчистить территорию. Но сейчас я осторожен и не допущу, чтобы на меня набросились ее антитела. Я посылаю только энергию, посылаю вслепую и не пытаюсь проникнуть в ее клетки, чтобы перепрограммировать их.

Едва я начинаю различать кровеносную систему Дженнифер, как вдруг вижу нечто такое, от чего у меня перехватывает дыхание. В ее венах течет не кровь, а сок растений! Зеленые кровяные тельца спешат ко мне, стремительно раскрываются, как почки, из них тянутся лианы, они обвивают меня и больно хлещут.

– Томас, что с тобой?

Теперь уже Дженнифер трясет меня, а я лежу на скамейке. Я смотрю на нее с изумлением, но не решаюсь ничего сказать. Растения, захватившие ее изнутри, – это явно не грипп-V и не последствия прививки. Может, это просто моя галлюцинация. Результат промывки мозгов, которой я подвергся.

Дженнифер поднимает с земли губку и снова набрасывается на джип. А я иду в кафетерий купить нам биосэндвичей. То ли начались перебои с доставкой продуктов, то ли уже приняты санитарные меры, но я обнаруживаю, что сэндвичи с салатом и помидорами исчезли. Остались только с маслом и ветчиной. По этой логике завтра станут опасаться пшеницы, тогда и хлеб тоже исчезнет. Я спешу купить масло и ветчину, прежде чем их уничтожат исходя из Принципа предосторожности – как только решат, что трава заражает свиней и коров.

Как ни странно, я не испытываю страха. Если я заражусь гриппом-V, то по крайней мере стану таким же, как все. И мне больше не придется бороться, прятаться и спрашивать себя, что я должен сделать, чтобы спасти человечество.

Я возвращаюсь к Дженнифер и вместе с ней драю кузова. Выполнять механическую работу, будто жизнь течет по-старому, – это лучшее, что можно придумать, когда ситуация выходит за пределы вашего понимания и прежних ориентиров больше нет.

Мы разделили участки работ: каждый трет свою боковину, потом я мою переднюю часть, она – багажник, а крышу чистим вместе.

Работа кипит, мы доводим себя до изнеможения, чтобы не думать о будущем, и число вымытых тачек растет. Когда моя мать выходит с собрания, мы домываем пятнадцатую машину.

– Мне неловко перед персоналом, – шепчет она мне на ухо, но так, чтобы Дженнифер слышала. – Сыну психоаналитика не пристало работать мойщиком.

– Не волнуйтесь, – отзывается Дженнифер. – Свои чаевые он оставляет мне.

– И на том спасибо!

Мы втроем садимся в ее «Кользу 800», которую отец Дженнифер обслуживает бесплатно. За это моя мать устроила Дженнифер через свой отдел кадров, и теперь у девочки есть возможность подрабатывать, драя машины на стоянке казино.

Автомобиль едет вдоль пляжа Лудиленда, вдоль роскошного квартала, где жил профессор Пиктон. Я отворачиваюсь, чтобы не видеть воздушных змеев, кружащих над пляжем. Все это уже в прошлом. Я больше не ребенок – я убил человека и обрек на гибель весь человеческий род. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, я начинаю думать о матери – об ее иллюзиях, неведении и жажде реванша за все прошлые разочарования.

Я наблюдаю за ней. Она очень красива в своем строгом костюме, а из-за проснувшейся надежды у нее даже смягчилось выражение лица. Пальцы нетерпеливо барабанят по обшивке руля, она улыбается завтрашнему дню, в котором все будет так, как она мечтала. Слепота – это прекрасно! Мне хочется забыть о смерти, которая уже маячит у нас за спиной, и я наслаждаюсь маминой радостью.

Но как только мы поворачиваем с пляжа в глубь квартала, на цифровых экранах на фасадах домов появляются предупреждения об опасности:

Чрезвычайная информация!

Объявляется немедленная мобилизация граждан!

Сегодня вечером обязательная к просмотру телепередача переносится с 20 на 19 часов.

Радио в машине отключается само, и строгий голос говорит госпоже Дримм включить в 18 часов 55 минут государственный информационный канал, чтобы подготовиться к важному правительственному сообщению.

– Опять этот идиотизм про грипп-V, – ворчит Дженнифер. – Чушь собачья.

– Прекрати ругаться! – возмущается моя мать. – Новости – это святое! Вспомни о цивилизациях, которые погибли из-за невежества и отсутствия телевидения!

Мы с Дженнифер переглядываемся. Нет смысла это обсуждать. Надо просто дождаться девятнадцати часов, и мы узнаем все, что нам положено знать.

Дорогу развезло, и мы едем по грязи почти до самого стадиона, где сейчас играют в менбол. Гигантская рулетка перебрасывает спортсменов с одной клетки на другую под крики возбужденных болельщиков, повышающих ставки. Внезапно их заглушает голос из громкоговорителей:

– Просим зрителей немедленно покинуть трибуны. Сохраняйте спокойствие. Матч прерван по причине загрязнения атмосферы. На выходе вам будут бесплатно выданы маски. Повторяю: освободить трибуны! Вся необходимая информация о санитарных мерах будет сообщена на информационном канале в девятнадцать часов…

– Я отвезу тебя в гараж, Дженнифер, – решает моя мать, которая, погрузившись в мечты о будущем, не обратила внимания на объявление. – Хочу проверить, получил ли твой отец масляный фильтр для моей машины: я ему уже целую вечность твержу, что это срочно!

Я смотрю на циферблат. Осталось меньше трех часов до той минуты, когда она поймет, что срочности в масляном фильтре нет никакой, а вечность закончится очень скоро.

 

5

– Сегодня, в четверг 13 числа в 11 часов 28 минут, по предложению Совета министров и в ответ на преступные действия против наших граждан президент Освальд Нарко Третий объявил войну всему растительному миру. Желая решительно пресечь распространение гриппа-V, а также в профилактических целях правительство постановило приступить к полному уничтожению всех деревьев, растений и цветов, представляющих угрозу для здоровья людей. Зеленым бригадам – боевым подразделениям по охране окружающей среды – даны широкие полномочия для оценки ситуации и действий согласно обстоятельствам.

На экране возникают такие жуткие кадры, что в тарелках стынет суп. Никто из нас троих не может есть. Вдоль всей государственной границы, откуда пришла эпидемия, Зеленые бригады подожгли леса. Но ветер внезапно переменился, и сами поджигатели, атакованные пламенем с тыла, горят, как сосновые шишки.

– Они всех нас убьют, мы и пикнуть не успеем! – вопит наполовину обугленный солдат, которого несут на носилках.

Какой-то генерал успокаивающим тоном замечает, что Министерство мира сразу же отреагировало на инцидент, заменив по мере возможности войсковые части локальными бомбардировками. После эвакуации жителей вертолеты сбрасывают на зараженные районы дефолианты, гербициды или напалм.

Я отвожу взгляд от экрана, как вдруг картинка с горящими лесами сменяется физиономией министра зеленых насаждений.

Озабоченный грузом ответственности и надутый от сознания собственной важности, Эдгар Клоуз объявляет прямо со сцены студии в прямом эфире, что кольцо огня, вопреки прогнозам, само по себе не сможет остановить эпидемию гриппа-V. По-видимому, это связано с тем, что вертолеты, танки и военные грузовики, вернувшиеся на базу, способствовали распространению токсичной пыльцы со скоростью, превышающей скорость ветра и насекомых. Только что объявлен запрет на передвижение воздушной и наземной техники, но он уже запоздал. В промежутках между сценами паники и свидетельствами пострадавших идут репортажи о появлении симптомов среди граждан, еще не прошедших вакцинацию: пенсионеров, безработных, заключенных.

Пресс-секретарь какой-то гуманитарной ассоциации требует наращивать темпы уничтожения растений. Эколог возражает: уничтожить все леса под корень, чтобы спасти людей, – мысль, конечно, хорошая, но без кислорода, вырабатываемого деревьями, мы не сможем дышать. Министр зеленых насаждений отвечает, что это не проблема, они найдут решение, но сейчас мы находимся в состоянии войны, и единственное, что имеет значение, – это победа. Кислород стал ядовитым из-за деревьев, и каждый эколог, заподозренный в пособничестве деревьям-агрессорам, будет немедленно арестован за подрыв морального духа нации.

– Болван, – бормочет отец сквозь зубы.

– Тише! – говорит мать.

В следующих репортажах показывают людей, поспешно заливающих бетоном свои сады, чтобы нейтрализовать траву и цветы. Есть и такие, что пошли на компромисс. Вот старичок, стоя на террасе, уставленной горшками с геранью, улыбаясь, объявляет, что не все растения плохи и неблагодарны, и если напомнить им, что их посадили, любят, поливают и окружают заботой, то прежняя связь с ними восстановится. Но посреди фразы его начинает душить кашель, глаза закатываются, и он умирает прямо перед камерой, в то время как журналист с маской на лице и в герметичном комбинезоне объясняет, что именно такого поведения следует избегать: надо выкинуть из дома все цветы, растения и овощи, надежно запереть все двери и окна и ждать, когда Зеленые бригады положат конец эпидемии.

– Пропаганда, – ворчит отец.

– Пропаганда кого, чего? – раздражается мать. – Ты же не будешь отрицать реальность того, что видишь!

– Я вижу картинки, – отвечает он, открывая десятую банку безалкогольного пива. – Ими можно доказать что угодно.

– Замолчи, ты мешаешь слушать!

Другой журналист берет в студии интервью у военного врача в чине полковника, который сообщает, что все граждане старше тринадцати лет прошли иммунизацию в течение суток благодаря посланному в их чипы микроволновому импульсу. Ген гриппа-V изолирован, и дистанционная вакцинация мозга позволяет организму вырабатывать нужный антиген даже до заражения. Чтобы узнать, входите ли вы в семьдесят процентов иммунизированных, достаточно просканировать голову и проверить, есть ли в меню «Загрузки» файл XBV 212 415.

Моя мать хватает семейный сканер, прикладывает его к виску, прокручивает на мониторе меню, находит нужный файл и облегченно вздыхает. Затем она так же сканирует голову отца и нахмуривается.

– Почему у тебя написано «Конфигурация в режиме ожидания»?

– Потому что алкоголики идут в последнюю очередь, – бурчит он.

– Но ты же носишь пластырь!

– Ладно, я подам жалобу, – отмахивается он. – В любом случае, эта эпидемия – блеф. И направлена она на то, чтобы мешать нам думать. Как менбол и игровые автоматы.

– Тебя не вакцинировали, потому что считают душевнобольным, а не из-за твоего алкоголизма! – орет мать.

– Окей, тогда я, пожалуй, вернусь к бутылке.

– Нам осталось выяснить, способен ли вирус мутировать, – продолжает полковник. – Наши ведущие ботаники непрерывно анализируют различные виды растений, определяя состав их сока и пыльцы. Кроме того, изучаются результаты опыта с вакцинированными морскими свинками, которых подвергли воздействию ядовитых растительных испарений. У них пока не появилось никаких симптомов заболевания. Но делать выводы еще рано. Если у вас есть сомнения, лучше оставайтесь дома, а если вам необходимо выйти, надевайте респираторные маски, которые бесплатно раздаются повсюду.

– Во сколько это обойдется нашему государству, доктор? – спрашивает журналист.

– Человеческая жизнь не имеет цены.

– А что будет с детьми младше тринадцати лет, не имеющими чипов?

– Сегодня по всей стране успешно прошла кампания массовой внутривенной вакцинации школьников.

– У тебя не возникло каких-нибудь побочных эффектов? – тревожится отец, внимательно меня оглядывая.

Я с беззаботным видом успокаиваю его, умолчав, что основного эффекта тоже не было, поскольку я не ввел себе вакцину. Есть только один вид вакцинации, который мне подходит, и я знаю, где его взять, но для этого надо дождаться, чтобы родители заснули.

– Мы направляемся сейчас в Министерство энергоресурсов, где Оливье Нокс сделает эксклюзивное заявление. Добрый вечер, господин министр.

Молодой человек с длинными черными волосами медленно произносит с холодной безмятежностью, глядя в камеру своими бархатными глазами:

– Я полностью согласен с моими коллегами из министерств мира и зеленых насаждений, приподнявшими завесу над государственной тайной, и могу доказать вам, что Аннигиляционный экран был нашим единственным средством противостоять растительному заражению, которое погубило человеческий род на остальной части планеты. Террористы, разрушившие вчера утром Аннигиляционный экран, несут полную ответственность за беспрецедентную опасность, которой мы теперь должны противостоять.

Я низко опускаю голову.

– По крайней мере, – хмыкает отец, – мы находимся в привилегированном положении.

– В каком смысле? – настороженно спрашивает мать.

– В нашем захудалом пригороде без деревьев и садов, с отравленной почвой, на которой ничего не растет, нет ни малейшего риска заразиться. Пускай жители богатых кварталов и экологически чистых районов расплачиваются. В кои-то веки бедным повезло.

– Говори за себя, Робер! У меня казино… буквально утопает в цветах! Я не вернусь на работу, пока там не уничтожат все клумбы!

Она вскакивает, бросается к вазе, которая стоит на полке радиатора, и выхватывает из нее букет роз. Отец пожимает плечами.

– Эти на тебя не нападут, они же искусственные.

– Это символ! – отвечает она. – В гостиной не вешают портрет врага!

Отец встает, взгляд его суров.

– А ты не задавалась вопросом, почему деревья и растения стали нашими врагами? Кто напал первым, Николь? Вырубка лесов, пестициды, вмешательство в генный механизм… Растения долго терпели, но теперь они легко без нас обойдутся.

– Ты рехнулся? Замолчи немедленно! Хочешь, чтобы тебя снова арестовали за пораженческие высказывания?

– Мы только что получили информацию, – сообщает телеведущая, – что Министерство госбезопасности приняло решение закрыть детские сады, школы, университеты, учреждения и предприятия до тех пор, пока ситуация не изменится. Это также относится к магазинам, казино, стадионам, спортивным и развлекательным заведениям и театрам. Все граждане, не имеющие специального разрешения, должны оставаться дома у телевизора, чтобы следить за ходом войны и выполнять инструкции органов здравоохранения. Сейчас реклама, а потом мы свяжемся с нашими специальными корреспондентами.

– Нас хотят запереть в четырех стенах, – многозначительно замечает отец. – А по какому праву, собственно?

– Для нашего же блага! – восклицает мать.

Отец поворачивается и смотрит на меня налитыми кровью глазами – алкогольная ломка проходит у него тяжело. Он не подозревает о моей роли в катастрофе, которая постигла страну, но чувствует, что я что-то знаю.

– Томас, ты теперь близок к министерше, ничем не хочешь с нами поделиться?

– Это не игрушки, – вмешивается мать. – Идет война, и правительство не будет доверяться ребенку.

Я молчу, пытаясь проглотить хоть ложку остывшего супа. На экране счастливая пара, выигравшая джекпот, плещется в джакузи, восторгается цветами, которые приносит горничная, гуляет в парке роскошного отеля и ужинает при свечах под деревьями.

Единственное в мире, что осталось неизменным, – это реклама.

– Но почему растения ополчились против нас? – возмущается мать, осторожно поправляя прическу. – И почему именно сейчас?

Она имеет в виду: сегодня, когда наше финансовое и социальное положение наконец налаживается благодаря моему близкому знакомству с министром игры.

– Это было неизбежно, – пожимает плечами отец. – И надвигалось на нас с тех пор, как мы лишились своих корней. Деревья существовали задолго до нас, но мы считали себя сильнее. Мы перестали жить в ритме природы, стали хищниками. Все началось в бронзовом веке, когда духовный алфавит друидов, в котором каждая из восемнадцати букв соответствовала имени дерева, был заменен алфавитом финикийцев, мореплавателей и торговцев…

– Ой, только не начинай опять про своих друидов, – прерывает мать, увеличивая громкость после рекламы.

И она впивается глазами в экран, где горят леса, вырубают деревья и с самолетов распыляют гербициды. Я встаю из-за стола. Если деревья задумали всех нас стереть с лица земли, чтобы спасти природу, то зачем сопротивляться? Стремление уничтожить их равно самоубийству, но как вести с ними переговоры? И какой будет моя роль?

Я снова вспоминаю Оливье Нокса, который с усмешкой смотрит на меня из окна своего лимузина после того, как я разрушил Аннигиляционный экран.

«Желая спасти человечество, Томас, ты обрек его на гибель. Теперь тебе выбирать, на чьей стороне ты будешь сражаться».

 

6

Я ставлю грязную посуду в раковину и вдруг чувствую зуд в левом предплечье. Я задираю рукав. Номер телефона, который Лили Ноктис позавчера нацарапала ногтем на моей коже, покраснел, будто в царапины попала инфекция. Как я должен это понимать? Как предупреждение, знак или требование выйти на связь?

Я поднимаюсь к себе в комнату, чтобы ей позвонить. Прижимаю телефон к уху и слушаю сообщение автоответчика. Внезапно оно прерывается.

– Да, Томас, что-то случилось?

Я взволнован – она говорит так естественно, словно мы расстались пять минут назад, – и реагирую мгновенно, стараясь придать голосу твердость:

– Не у меня, у человечества. Я видел новости по телевизору.

– И чем я могу тебе помочь?

Растерявшись, я спрашиваю, не знает ли она, где держат Бренду Логан.

– Значит, она по-прежнему важна для тебя?

В ее голосе звучат скрытое недовольство и неподдельная ревность. В других обстоятельствах я почувствовал бы себя самым счастливым парнем на свете. Но сейчас я обхожу эту тему:

– Ее надо освободить. Она может наговорить лишнего.

– Лишнего о ком?

– О вас. Она знает, что вы ведете в правительстве двойную игру. Если до вашего сводного брата дойдет, что вы готовите революцию…

– Может, ты сначала поинтересуешься, не прослушивается ли мой телефон?

– Ой…

– Нет. А вот твой у полиции на прослушке.

Меня сразу бросает в холод.

– Простите. Я разъединяюсь.

– Не волнуйся, мой телефон автоматически глушит все разговоры и скрывает номера абонентов.

Я перевожу дух. Это в ее стиле: напугать, а потом успокоить.

– Что касается Бренды Логан, я согласна с тобой, Томас, но по другой причине. Нам действительно нужно действовать как можно быстрее.

– Вы пришлете за мной машину?

– Ты видишь ее окна с того места, где сейчас стоишь?

Я встаю на цыпочки и смотрю в слуховое окно, из которого видна спальня моей соседки напротив.

– Да.

– Ничего необычного не замечаешь?

– А в чем, собственно, дело?

– Ну-ка скажи: есть ли признаки взлома, обыска, ограбления?

– Вы думаете, полиция…

Она перебивает:

– Я думаю, именно Бренда виновата в том, что произошло с растительным миром. И ты это знаешь.

Она разъединяется. Потрясенный, я смотрю на темные окна в доме напротив. Конечно, у меня были подозрения относительно Бренды. И даже больше чем подозрения: я был свидетелем ее тайных отношений с деревьями. Но ведь не она хотела, чтобы я разрушил Аннигиляционный экран.

Хотя…

Еще до того как профессор Пиктон переселился в моего плюшевого медвежонка, я видел пророческий сон: город, захваченный деревьями, лиана, которая захлестнула меня и тащит к водосточному люку… Этот город-призрак, разрушенный растениями, я увидел на следующий день на картине Бренды, где были все подробности моего сна. Если моя соседка находится в мысленной связи с духами природы, то, может быть, она – посланник, сообщник или причина войны, которую деревья объявили нам? Возможно, она находится под их влиянием или даже наоборот – властвует над ними при помощи своих картин?

Я полностью погружен в эти мысли, когда на нашу улицу въезжает лимузин в сопровождении четырех мотоциклистов. Лили Ноктис не теряет времени. Я торопливо приглаживаю волосы, выпускаю рубашку поверх брюк, как теперь модно, надеваю пиджак, чтобы казаться старше, и сбегаю по лестнице. Когда я выхожу в прихожую, мой отец уже открывает входную дверь. На пороге стоит мотоциклист.

– Господин Робер Дримм?

– Да, – обреченно вздыхает отец.

– В Министерстве хотят с вами поговорить.

– В каком именно? – насторожившись, спрашивает мать.

– Это государственная тайна, – отвечает мотоциклист. – Но ехать надо немедленно.

Отец покорно поворачивает в гостиную, которая служит ему спальней с тех пор, как они с матерью перестали быть парой. Он вытаскивает из-под дивана ботинки и в ответ на наши беспокойные взгляды молча завязывает шнурки.

– Не смотрите вы так! Меня везут не на допрос, а на консультацию.

– Какую еще консультацию? – хмурится мать. – По грамматике и орфографии? Не понимаю, чем ты можешь быть им полезен.

Сурово взглянув на нее, отец отвечает:

– Полагаю, в правительстве меня считают специалистом по деревьям, учитывая, сколько книг по ботанике я прочел, будучи цензором.

И добавляет, вставая:

– Мне поручали убирать из книг те абзацы, где говорилось об интеллекте растений. Я вымарывал эти места, но сам-то все помню.

 

7

Я смотрю, как мой отец садится на заднее сиденье лимузина, и не могу избавиться от дурного предчувствия. Министерство безопасности методом промывки мозгов стерло из его памяти воспоминание о тех днях, что он провел в тюрьме. Но я-то помню, как его мучили.

Моя мать, услышав, что начинаются очередные новости, мгновенно разворачивается к экрану, чтобы, как образцовая патриотка, следить за ходом войны с деревьями.

– Через двадцать четыре часа будет завершена вакцинация всех детей младше тринадцати лет, – вещает полковник медицинской службы, и на экране появляется диаграмма. – Что касается взрослых граждан, то в настоящее время все они получили вакцину через радиоимпульс в мозговые чипы. Но не следует забывать, что антигены в мозгу активируются только благодаря концентрации внимания и чувству сопричастности, которые возникают при внимательном и непрерывном просмотре новостей. Здоровье, процветание, благополучие!

– Здоровье, процветание, благополучие! – шепчет моя мать с блестящими от слез глазами, пока очередная вспышка на экране не возвращает ее на передовую: там полыхают пожары, которые уже невозможно потушить.

Я желаю ей спокойной ночи и поднимаюсь в свою комнату.

Через пять минут, уже в спортивном костюме, кроссовках и с маской на лице, я осторожно спускаюсь по фасаду вниз. С тех пор как по методу профессора Пиктона я сбросил десять лишних килограммов, это стало совсем не трудно. Водосточная труба даже не скрипит под моей тяжестью.

На улице ни души: уже начался комендантский час. Повсюду из-за прикрытых ставней доносятся звуки вечерних новостей. Я перехожу дорогу и направляюсь к полуразрушенному зданию, которое так и не достроили, а оно уже успело превратиться в руины. С тех пор, как я был здесь последний раз, из дома украли домофон, почтовые ящики и коврик на входе. Приятно видеть, что жизнь продолжается.

Я поднимаюсь по лестнице, куда обитатели дома выбрасывают мусор, и, дойдя до второго этажа, останавливаюсь как вкопанный. Дверь в квартиру Бренды распахнута настежь. Замок сбит, щеколда вырвана с мясом. В каком-то смысле меня это даже успокаивает. Если бы здесь побывала тайная полиция, она бы действовала гораздо аккуратнее.

Я с опаской спрашиваю:

– Есть кто-нибудь?

Не столько ради ответа, сколько с целью успокоить грабителей, если они еще здесь: я всего лишь безвредный подросток, пришедший навестить соседку. Я повторяю вопрос, стараясь не выдать страха:

– Ты тут, Бренда? Слышала новости?

Тишина. Глубоко вздохнув для храбрости, я вхожу в квартиру. На первый взгляд мое предположение подтверждается: исчезли телевизор, матрас, кофеварка, микроволновка и сиденье для унитаза. Или же это трюк тайной полиции, чтобы замаскировать обыск под простое ограбление. В любом случае, их интересовало не искусство: все картины на месте.

Волнуясь, я подхожу к холсту, который открыл мне мир Бренды. На нем посреди автозаправки растет огромный дуб, вздыбивший своими корнями асфальт, а на его разросшихся ветках кольцами висят покрышки.

Я мысленно погружаюсь в листву и древесину, ловлю зов, жду, когда картина начнет засасывать меня… Мой взгляд падает на крышку канализационного люка, из которого в прошлый раз выползла лиана, потащившая меня к канаве.

Но ничего не происходит. Связь нарушена. Картина мертва. Или же деревья не доверяют мне.

На всякий случай я говорю негромко, но от всего сердца:

– О великий дуб, нарисованный Брендой Логан, прошу тебя, установи мир между людьми и растениями. Не нападайте на нас больше, а мы перестанем уничтожать вас.

– Тебе не кажется, что действовать лучше в реальности?

Я вздрагиваю. Из спальни появляется Оливье Нокс: руки заложены за спину, в левом уголке рта затаилась улыбка.

Стараясь подавить беспокойство, я спрашиваю, что он здесь делает. Нокс медленно откидывает назад черные волосы, но они вновь падают ему на лицо.

– То же, что и ты. Ищу ответы. Или хотя бы подсказку. Как и ты, я думаю, что картина Бренды – это канал связи для деревьев. Вот этот, – указывает он на дуб, – их военачальник. Священное дерево, которого слушаются все его сородичи. Именно он приговорил человечество к смерти. Ты должен найти его здесь, в реальном мире, Томас. Найти и уничтожить. Благодаря твоей связи с профессором Пиктоном ты можешь это сделать. Причем единственный из всех.

Я отступаю к двери. По-видимому, он один, но мне трудно поверить, что министр энергоресурсов перемещается без сопровождения, как обычный грабитель. Я спрашиваю его, не он ли держит Бренду в тюрьме.

– Это ненадолго. На энергетическом уровне от нее один убыток: она ничего не производит. Ни страха, ни страданий, пригодных для использования. Если ты откажешься от задания, которое я тебе дал, мы избавимся от нее, как от старой батарейки. Которую даже невозможно утилизировать с пользой.

Я с трудом сдерживаю ярость. Он подходит ко мне, и его зеленые глаза проникают прямо в меня, словно хотят высосать мою энергию.

Я закрываю глаза. А когда снова открываю, Оливье Нокса уже нет. Я лежу на полу у стены, но не могу вспомнить, как упал. Я тут же вскакиваю и ищу какой-нибудь след его пребывания в квартире. Ведь не приснился же он мне?

Ничего не обнаружив, я сажусь перед картиной с дубом и пытаюсь сосредоточиться на ней. И на этот раз получаю сообщение. Но совсем не то, которого ждал.

– Не пытайся ничего делать в одиночку! Пропадешь! Приезжай за мной немедленно!

Это снова голос Лео Пиктона. Тот самый голос, который звучит у меня внутри и который недавно в коллеже запретил мне вводить вакцину. Но что значит «приезжай за мной немедленно»? Ведь все, что от него осталось, – не считая выловленного в море трупа, из которого позавчера извлекли чип, – это плюшевый медведь, куда ненадолго вселялась его душа. Но ведь она покинула игрушку после того, как я разрушил Аннигиляционный экран. На это он намекал? На старого медведя моего детства, которого мы похоронили, я и Бренда, перед Центром производства антиматерии в Зюйдвиле?

Может быть, душа Пиктона способна вернуться на Землю лишь в том предмете, в котором он уже жил? Но какова его цель? Помочь, как он уверял и в прошлый раз, или снова использовать меня? Он отомстил своим врагам, устроив моими руками глобальную катастрофу, а теперь пытается меня убедить, что хочет все исправить?

– На помощь, Томас! – кричит его голос у меня в голове. – Человечеству угрожает полное исчезновение! Если живые умрут, мертвые их не переживут!

Что он хочет этим сказать? Что только благодаря нашим мыслям об усопших они могут надоедать нам даже после смерти? Но я-то делаю все, чтобы его забыть!

– Ты можешь вести переговоры с деревьями, Томас, но не от имени Зла! Я единственный, кто способен защитить тебя от «Нокс-Ноктис»!

Я затыкаю уши, чтобы прекратить этот гам в голове. Мне надоело каждый раз мучиться сомнениями, когда он от меня что-нибудь требует. Я больше не доверяю ему. Он несносный тип, к тому же уже вышедший из игры. Он мнит себя более влиятельным, чем был при жизни. Воображает, будто манипулирует мной. Но на самом деле нас обоих дергает за ниточки кто-то другой.

И если Лео Пиктон погиб от удара по голове моим воздушным змеем, то причина не в ветре и не в его невезучести. У меня есть этому доказательство. После смерти профессора я обнаружил на крыле змея устройство для дистанционного управления. Кто-то хотел, чтобы наша встреча произошла именно так и вызвала цепь катастроф. Поэтому я не позволю негодяям, которые все это затеяли, снова меня использовать.

Я медленно отвожу руки от ушей. Слава богу, профессор все понял. Я избавился от него. Пускай катится к своей загробной компании. Как говорит отец, «предоставь мертвым погребать своих мертвецов». Я едва успеваю с облегчением вздохнуть, как мой телефон начинает вибрировать. Но мне не хочется отвечать, лучше потом прослушаю сообщение.

Мой взгляд возвращается к дубу на автозаправке. Я не вижу в картине никакого насилия, призыва к уничтожению. Стоит ли верить Оливье Ноксу? Действительно ли это дерево – военачальник? Может, оно парламентер, посланный к нам – через эту картину – для установления мира?

И тогда я признаюсь ему в своих сомнениях, в своих желаниях, которые противоречат друг другу. Я прошу совета. И тут происходит нечто невероятное. Не на картине, а во мне самом. Возникает чувство, которого я никогда раньше не испытывал. Меня затапливает море любви, гармонии и сострадания.

Я начинаю понимать это дерево. Будто оно внутри меня, будто во мне переливается его сок. Но мирит ли он меня со своими сородичами, выступая на их стороне, или пытается прельстить, околдовать, чтобы восстановить против людей?

Я задаю ему этот вопрос. Прошу быть откровенным. Но в отсутствие Бренды мне отвечает только тишина в квартире. Если бы я умел рисовать, он смог бы, вероятно, дать какой-нибудь знак на холсте. Но сейчас я ничего не вижу.

Оливье Нокс прав: это дерево не плод воображения, оно существует где-то в реальности. Я чувствую, что оно зовет меня. Я должен его найти. Но не для того, чтобы уничтожить. А чтобы договориться. Заключить соглашение. Обезопасить их род и защитить наш. Прекратить бесконечную военную истерию, упреждающие нападения и ответные действия. Вот моя миссия. Вот задача, которую я должен решить. Но на этот раз никто не сможет мной манипулировать.

 

8

Я хочу пить и иду в ванную за стаканом. Это единственная комната, которую не перевернули при обыске. Закрыв глаза, я трогаю полотенца Бренды, нюхаю духи во флаконе. Если бы только я мог перенестись к ней в тюрьму и вернуть ее домой… Я должен был потребовать от Нокса ее освобождения, прежде чем обещать что-либо. Хотя я ничего и не обещал. Я даже не уверен, что говорил с ним наяву. Это действительно жутко, эти отношения, в которых сон мешается с реальностью. Будто граница между ними все время в движении…

Я вновь открываю глаза и отставляю в сторону духи Бренды. Сейчас не время травить душу, думая о прошлом. К тому же в голове настойчиво маячит образ Лили Ноктис. Мне отвратительна сама мысль о том, что новая любовь вытесняет старую. Сначала этого не было, но сейчас у меня возникло неприятное чувство, что Бренда стала занимать меньше места в моем сердце. Даже ее лицо я помню уже не так ясно. Лили Ноктис захватила даже мои воспоминания и душит их, как плющ. Плющ необыкновенной красоты.

Чтобы вернуть себя в реальность, я берусь за телефон. Лучшее средство подавить искушение позвонить Лили – это вернуться к моим школьным делам. Я прослушиваю сообщение Дженнифер.

«Томас, на помощь! – кричит она, и ее голос срывается от ужаса. – Мой отец… скорее! Это вовсе не…»

Сообщение обрывается. Я немедленно перезваниваю, но автоответчик сообщает, что ее телефон выключен. Сам не свой от тревоги, я выбегаю из квартиры Бренды.

Дженнифер с отцом живут в пяти минутах ходьбы отсюда, но на первом же перекрестке я застываю на месте от резкого свистка.

Меня мгновенно окружают трое солдат в камуфляжной форме, вооруженные ручным пулеметом, огнеметом и бензопилой. Зеленые бригады.

– Что ты делаешь на улице в комендантский час и где твоя защитная маска? – спрашивает тот, что с пулеметом.

Чтобы выиграть время, я озабоченно ощупываю карманы своего спортивного костюма. Маска осталась у Бренды.

– Наверное, обронил. Простите, но у меня неотложное дело…

– У всех неотложные дела, – возражает солдат с бензопилой. – У меня, например, – не дать тебе подхватить вирус гриппа-V и заразить весь квартал. Откуда ты идешь?

– Вон оттуда.

– Отворачивайся, когда со мной разговариваешь! Прививочная карта есть?

– Есть, но она в коллеже, а он закрыт.

– Логично, – ухмыляется парень с огнеметом и достает телефон. – Я вызываю санитаров.

– А что они со мной сделают?

– Поместят в карантин, для твоего же блага. Если грипп не обнаружат – отпустят.

Перепугавшись, я не придумываю ничего лучшего, как раскашляться прямо в их физиономии. Они отшатываются, вскрикивая от ужаса. Воспользовавшись этим, я убегаю со всех ног. Они тут же бросаются за мной и зачем-то кричат на ходу: «Разойдись!», пробегая мимо запертых домов, в которых все сидят уставившись в телевизоры.

Я сворачиваю к бывшей табачной фабрике, чтобы избавиться от преследователей среди развалин, которые знаю как свои пять пальцев. За спиной вдруг раздается пулеметная очередь. В панике я оборачиваюсь. Солдат с пулеметом споткнулся и случайно нажал на спусковой крючок. Тип с огнеметом корчится на земле, насквозь прошитый пулями. Третий, с бензопилой, в ужасе застыл на месте. Пулеметчик не задумываясь стреляет и в него, убирая свидетеля. Но сам в ту же секунду превращается в горящий банан – это бедняга с огнеметом в судорогах нажал на кнопку.

Я тихо смываюсь с территории фабрики через пролом в стене. С такой армией победа нам не светит.

Через три минуты я оказываюсь около снятого с колес трейлера, где Дженнифер с отцом живут с тех пор, как остались вдвоем. Рядом с ним стоит скорая. Санитар-носильщик объявляет в мегафон, что по закону военного времени в период эпидемии пациента нельзя перевезти в больницу, если у него нет медицинской справки, подтверждающей, что он не болен гриппом-V.

– Прошу прощения, извините.

Люди в белых халатах не дают мне подойти ближе, но я объясняю, что являюсь родственником больного. Тогда они расступаются, и я поднимаюсь в трейлер. Это жилище ненамного меньше, чем наше, к тому же более уютное. Господин Грамиц кроме таланта механика обладает еще одним: он настоящий ас утилизации. Приварив два жилых автофургона к рефрижераторному прицепу, он сделал для Дженнифер настоящий трейлер кинозвезды. Раньше тут все было как в музее – в неизменном виде, в память о госпоже Грамиц. Но сейчас по фургону будто пронесся ураган, перевернув его вверх дном.

– Спасибо, что пришел! – спешит мне навстречу Дженнифер. – Смотри, какой кошмар!

Она тащит меня в комнату отца. Господин Грамиц сидит в углу, прижавшись к перегородке из листового железа, и выглядит так, словно его только что пытали. Это ужасно. На нем только трусы и футболка, все тело в каких-то нарывах, волдырях и гнойниках, а на шее видны широкие красные полосы, будто его душила лиана.

Невольно я вспоминаю ту лиану, которая выскочила из картины Бренды и, захлестнув мою ногу, потащила в канализационный люк.

– Как ты думаешь, это грипп-V? – волнуется Дженнифер.

Я отвечаю, что не разбираюсь в симптомах, но, чтобы ее отца отвезли в больницу, надо доказать, что это не грипп, иначе его и лечить не станут.

– Но как доказать?

Я роюсь в карманах. К счастью, у меня всегда с собой чистые рецептурные бланки, которые я прихватил у доктора Макрози, моего бывшего диетолога. Того самого, который хотел послать меня в лагерь диетического питания, когда я был толстым, и которого я при поддержке Бренды шантажировал. Подделав почерк этого мошенника, изображающего из себя великого врача, я удостоверяю, что болезнь Жозефа Грамица не имеет ничего общего с растительной эпидемией, это просто аллергическая реакция. Отравился моллюсками, а пищевая аллергия не заразна.

Дженнифер бежит к санитарам, чтобы передать им хорошую новость.

– Не оставляй меня с ней наедине! – вдруг произносит господин Грамиц. – Она меня чуть не убила!

– Да вы что? Не может быть!

– Что она со мной сделала! – кричит он, пытаясь содрать с кожи гнойники.

– У вас просто жар, вы немного бредите, ничего страшного…

– Она свихнулась, говорю тебе! – настаивает он, растерянно глядя на меня. – Она напала на меня сзади и пыталась задушить!

Увидев вошедших санитаров, господин Грамиц умолкает. Те бесцеремонно хватают его и уводят. Дженнифер хочет ехать вместе с ним, но ей объясняют, что детям запрещен вход в больницу, и оставляют телефон экстренных служб.

Она падает на кровать, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Я утешаю Дженнифер, как могу, но близко не подхожу. Спрашиваю, как появились симптомы. Вместо ответа она вдруг говорит безразличным тоном:

– Можно я переночую у тебя?

Я стараюсь скрыть замешательство. Надо ответить с непринужденным видом, иначе она сочтет, что я вижу в ее словах неприличный смысл.

Дженнифер повторяет тем же тоном, словно речь идет о простой формальности:

– Ну? Так я могу переночевать у тебя?

– Да, но я сплю в своей комнате.

– И что? Я не собираюсь к тебе приставать.

– Нет, я имею в виду, что официально я все еще там. Поэтому ты подождешь, пока я влезу через окно, а через пять минут позвонишь в дверь. Моя мать тебе откроет, я спущусь, чтобы узнать новости, и ты нам расскажешь все, что произошло.

Она смотрит на меня без всякого выражения.

Понизив голос, я продолжаю:

– Кстати, а действительно, что произошло?

Дженнифер в нерешительности кусает губы. И вместо ответа спрашивает:

– Ты доверяешь мне, Томас?

– А в чем дело?

Она опускает глаза.

– Даже не знаю… У меня в голове пустота.

Я убеждаю ее, что это побочный эффект вакцины. Мозг взял паузу, чтобы организм бросил все силы на борьбу с вирусом. Дженнифер качает головой.

– Я уже не понимаю, что со мной творится.

Мне больше нравится, когда она такая, как сейчас. Подав-ленная, безвольная, уязвимая.

– Не волнуйся, Дженнифер. Я с тобой.

Я ухожу. И, откровенно говоря, жалею, что разрешил ей переночевать у меня. Я уже и так разрываюсь между Лили Ноктис, которая занимает все мои мысли, и Брендой Логан, которую надо вытащить из тюрьмы. Но я не могу отказать девочке в помощи. Иногда я говорю себе, что в этом и есть моя сила. А иногда боюсь, что это самая опасная из моих слабостей.

 

9

Звонок трезвонил уже в пятый раз, а мать все не открывала. Не успев отдышаться после подъема по водосточной трубе, я спустился в гостиную, чтобы выяснить, в чем дело. Застыв перед экраном, она смотрела, как самолеты, бомбардирующие леса, необъяснимым образом теряют управление, врезаются друг в друга или проваливаются в пике прямо над районами городской застройки, сея там хаос и смерть.

Штурман объяснял, что радиосвязь полностью выведена из строя, будто бы деревья способны влиять на радиолокационные волны и системы навигации. До новых распоряжений все полеты отменены, включая и те, что обеспечивают доставку зажигательных бомб. В результате цифры на счетчике в правой части экрана, где показывают число погибших от заражения пыльцой, перестают мелькать с прежней скоростью. Не обязательно здесь есть взаимосвязь. Возможно, активность деревьев спадает с наступлением ночи. Сообщение телеведущей вызвало бурную дискуссию.

– Совершенно очевидно, – заявляет очередной эксперт, – что пыльца – далеко не единственный источник заражения. Измерения показали, что во время рубки у деревьев возрастает энергетическая активность, в том числе у тех, которые не трогают.

– И о чем это свидетельствует, о некоей форме телепатии?

– Не будем преувеличивать. Просто сигнал тревоги, передаваемый электромагнитными волнами. Наши исследования подтверждают наличие таких нервных импульсов и у овощей, особенно у помидоров. Озабоченность вызывают также изменения электрического потенциала у картофеля.

– Пока растительным гриппом заражаются только люди, животных это не касается. Как вы это объясните?

– Спросите у деревьев. Возьмем для примера антилопу, которая поедает листья акации. Давно установлено, что акация меняет состав своих танинов, чтобы отравить агрессора. Эту информацию получают соседние акации в радиусе шести метров и передают ее дальше. При этом информация касается строго определенного травоядного: то, что убивает антилопу, не убьет жирафа. Это как если бы дерево сканировало организм своего агрессора, чтобы узнать, каким способом его нейтрализовать. По-видимому, растительный мир решил, что самый опасный хищник – это человек. И теперь выполняет программу по его уничтожению…

– Мам, звонили в дверь.

– А?

Она даже не оборачивается.

– Звонили в дверь.

Она ждет, пока следующий приглашенный договорит, и только потом вяло отвечает:

– Так иди открой.

Я открываю дверь и изображаю удивление при виде Дженнифер с маской на лбу.

– Это ты? Что случилось?

– Я уж испугалась, что ты передумал, – отвечает она, натянуто улыбаясь. – И не хочешь, чтобы я пришла.

Знаками я показываю ей, чтобы она говорила тише, потом возвращаюсь в столовую. Она закрывает дверь и идет за мной.

– Мама, у отца Дженнифер проблемы. Можно ей сегодня переночевать у нас? Она вакцинирована, у нее есть маска, так что риска никакого.

Мать поворачивает к нам бледное, осунувшееся лицо, на котором отразились все ужасы, которые она жадно глотала весь вечер, не отрываясь от экрана телевизора.

Она машинально кивает и снова поворачивается к экрану, где в это время под траурную музыку рассказывают о погибших: солдатах, садоводах, подстригавших изгороди, крестьянах на тракторах, влюбленных в парке, семьях, разводивших японские карликовые деревья, детях, прогулявших школу, чтобы избежать вакцинации, и автомобилистах, перевернувшихся в своих машинах из-за вспучивания асфальта.

– Спасибо за гостеприимство, мадам.

Молчание.

– Мама, Дженнифер говорит тебе спасибо.

«Гостеприимная» отмахивается, чтобы мы замолчали. Генерал службы дорожной безопасности объясняет, что во всех пограничных районах отмечено невероятно активное движение древесных корней, которые насквозь пробивают асфальтовое покрытие и буквально разрывают его на куски. Само по себе это обычное явление, но его скорость и сила невообразимы. Он категорически не советует гражданам пользоваться автомобилями.

Несмотря на всю серьезность этих сообщений, они вызывают у меня смутный протест. Я чувствую фальшь. Военные и эксперты говорят вроде бы разумные вещи, но их тон не соответствует словам, и они все время отводят глаза от камеры. Кадры в репортажах слишком хороши по композиции. Они чересчур эффектные и четкие, какими бывают компьютерные изображения. Отец сказал бы, что это инсценировка.

Мне его очень не хватает. Его желчного ума, иронии, упорства, с которым он отстаивает культурные ценности… Не знаю, какую помощь он сейчас оказывает министрам, но без него у меня нет защиты против рабского страха матери. Она сидит перед экраном, словно приклеенная, и завороженно смотрит, как привычный мир неуклонно превращается в один бесконечный ужас. Ужас, к которому привыкают, так что он становится необходим, как наркотик. Я догоняю Дженнифер на лестнице. Скорее бы выключить свет и лечь в кровать, чтобы все обдумать…

На пороге комнаты она оборачивается и застывает на несколько секунд, глядя мне прямо в глаза. Потом отходит в сторону и пропускает меня вперед, как будто это я – ее гость.

– Дашь мне во что-нибудь переодеться?

Не знаю, что у нее в голове. То есть догадываюсь, конечно, но даже думать об этом не хочу. Мы еще недостаточно взрослые, к тому же я совершенно в нее не влюблен. Я открываю шкаф и выбираю самую уродскую пижаму с картинкой-ужастиком: на ней игроки в менбол ломают шеи, прыгая, как шары, по гигантской рулетке. И, чтобы избежать всякой двусмысленности, я раскладываю надувной пляжный матрас и начинаю накачивать его воздухом, мимоходом интересуясь, какая сторона ей больше нравится: с рыбой-молотом или с гигантским осьминогом.

Она молчит. Снимает туфли, подходит ко мне и наступает на мою правую ступню, усердно давящую на насос.

– Нам надо поговорить, Томас.

Я отвечаю, что падаю от усталости. Она поворачивается спиной и разочарованно говорит «окей».

 

10

Министерство игры, 23:00

Гостя вводят в столовую, где сервирован ужин при свечах на двоих. Он с удивлением оглядывается. Позолота, гобелены с охотничьими сюжетами и ультрасовременная мебель создают странную атмосферу. Он готовился к рабочему совещанию антикризисного кабинета, а не к романтическому ужину.

Лили Ноктис появляется из боковой двери. В сильно декольтированном обтягивающем платье из черного шелка с виноградными листьями из страз на груди и черепаховых туфельках. Кошачьей походкой она устремляется ему навстречу.

– Спасибо, что приняли мое приглашение. Все говорят, что вы – лучший знаток деревьев.

Он берет протянутую для поцелуя руку, быстро прикладывает к губам и возражает:

– Есть гораздо более квалифицированные специалисты.

– Их всех завербовало Министерство зеленых насаждений, а оно интересуется только войной. Я же хочу мира с деревьями, и для этого мне нужны вы. И ваши особые знания, которыми вы сейчас со мной поделитесь.

Лили подходит к глобусу, где изображено только одно государство – Объединенные Штаты, окруженное синими океанами и зелеными континентами, на которых растительность уничтожила людей. Она поднимает крышку глобуса, и гость с удивлением видит, что внутри, среди кубиков льда, лежит бутылка шампанского. Лили откупоривает ее.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, Робер, – говорит она, наполняя два фужера. – Для того чтобы деревья отменили программу уничтожения человека, мы должны вернуться к самому началу нашего взаимодействия, не так ли?

Он берет протянутый фужер и делает глоток, прочищая горло.

– Я не знаю, госпожа министр. Я всего лишь скромный учитель словесности…

– И знаток книг. И обладатель уникальной памяти, в которой хранится масса информации, в том числе и о древних религиях. Все то, что наше государство уничтожало в течение трех поколений. Ваша прежняя должность в Цензурном комитете давала вам доступ к Запретной библиотеке, не так ли?

– Простите, но какое отношение это имеет к ядовитой пыльце деревьев?

– Проблема в недопонимании, – улыбается Лили. – Деревья посылают нам сигнал. Если он вызывает болезнь, значит, наш мозг не знает, как обработать эту информацию, и тогда тело начинает сопротивляться. Но цель деревьев – не вызвать у нас болезнь, а восстановить диалог. Нам надо просто понять их и предпринять правильные ответные действия, ведь так?

– Совершенно согласен с вами, но не вижу, как лично я мог бы…

– Когда я говорю о ваших знаниях, я прежде всего имею в виду знание мифологии. Вы просто кладезь, Робер Дримм. Последний хранитель утраченной культуры. Но никто не пользуется вашими сокровищами, и это очень печально. Поделитесь ими со мной.

Она протягивает руку к его плечу и снимает волосок.

– Действительно, – отвечает он, волнуясь, – мифология – это первый этап взаимодействия между человеком и окружающим миром. Вы правы.

– Надеюсь.

Пытаясь поймать его взгляд, она поправляет виноградный лист из стразов, соскользнувший с груди.

– Мы должны вернуть лесу его душу, Робер. Показать ему, что мы не рассматриваем его лишь как сырье, как часть обстановки, как источник прибыли. И вы как раз тот, кто может это сделать.

Нахмурившись, он проводит рукой по затылку.

– Чего конкретно вы ждете от меня, мадам? Что я буду читать деревьям книжки вслух?

– Постараемся обойтись без книг – они сделаны из целлюлозы, а значит, из них самих… Нет, Робер, чтобы поставить эксперимент, будет достаточно памяти, голоса, прикосновений. Конечно, при условии, что вы оправдаете мои ожидания, – добавляет она хрипловатым голосом.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает он, стараясь преодолеть замешательство.

– Если выдержите три испытания, которые я вам предложу, то получите привилегию, недоступную простым смертным. Потерпите немного.

Она допивает шампанское, не отрывая взгляда от гостя, затем отступает и садится на какой-то матовый стальной трон, положив ногу на ногу.

– Расскажите мне миф о Мирре.

Сделав глоток, он удивленно поднимает брови.

– О Мирре?

Но потом отставляет в сторону фужер и спокойно начинает:

– Мирра была молодой девушкой, которая страстно любила своего отца. Так страстно, что хотела соединиться с ним. И однажды, изменив внешность, она совершила это. Но отец обнаружил обман, и его обуял такой гнев и ужас от содеянного, что он попытался убить ее. Она убежала, мучаясь раскаянием.

– Хорошее начало, – сладострастно вздыхает Лили Ноктис, потягиваясь на своем троне. – Вы помните, на что эта история вдохновила поэта Овидия?

Он закрывает глаза и произносит тихо и медленно, будто смакует старое вино:

– «О боги, – воскликнула Мирра, – я заслужила сурового наказания. Но я не хочу осквернять собой ни царства живых, ни царства теней: изгоните меня из обоих. Измените мою природу, чтобы лишилась я и жизни, и смерти».

Лили серьезно кивает, накручивая на палец свой черный локон.

– А дальше? – спрашивает она жадно.

– Пока она это говорит, разверзается земля. Ее ноги превращаются в корни, кожа – в кору, а кости – в ствол, сохраняя в середине свою мягкость…

– Обожаю, – шепчет министр, томно проводя кончиком языка по губам. – Во что она превратилась?

– В мирровое дерево.

– Продолжайте…

– Она плачет, и капли смолы стекают по стволу дерева. Эти слезы драгоценны: мирра, сочащаяся из коры, на долгие века сохранит имя девушки.

Лили Ноктис молча аплодирует.

– Ну вот и все. Мы поняли друг друга, Робер. Надо напомнить деревьям об их человеческих корнях. Ведь столько людей некогда превратилось в растения…

– Простите, но неужели вы думаете, что если я увижу мирровое дерево и расскажу ему, что его смола носит имя девушки, совершившей кровосмешение, то оно откажется уничтожать нас?

Она встает с трона и с вызовом бросает:

– Уничтожить человеческий род – значит уничтожить мечту, которая одушевляла деревья. Разве не так? Без воображения поэтов у лесов не будет души. Эту истину желательно им напомнить, при условии, что мы сами ее не забыли.

– Госпожа министр, правильно ли я понимаю, что вы поручаете эту миссию мне? – спрашивает он дрожащим голосом.

Она не спеша делает глоток шампанского и, испытующе глядя на него, произносит:

– Зовите меня просто Лили. Похоже, нам предстоит много времени провести вместе.

Она встает и подает ему руку. Он ведет ее к столу. Никогда я не видел его таким свободным. Таким уверенным, сильным, почти красивым… Я разрываюсь между восхищением, ревностью и страхом.

Открывается дверь, и появляются два официанта с подносами, прикрытыми стеклянными колпаками; за ними следует слуга с серебряным ведерком в руке, в котором лежит бутылка вина.

– «Шато Нарко» урожая 2024 года, – объявляет министр. – Ваше любимое вино, если я не ошибаюсь?

– Это отмечено в моем досье? – хмурится он.

– Я не упускаю ни одной детали, касающейся мужчин, которые мне нравятся, – отвечает она нежно. – Но вы вправе меня удивить.

– Я бросил пить.

– Знаю. А зачем? Это ничего не изменит в вашем досье. Вы не сможете подняться с социального дна, учитывая ваше прошлое. Вам не светит ни продвижение по службе, ни рост зарплаты, ни пенсия.

Он напрягается, его лицо каменеет.

– Просто я думаю о жене и сыне, вот и все. И больше не хочу, чтобы они терпели меня пьяного.

– Как угодно. Но если вашему нёбу отказано в удовольствии, остается запах. Вдохните хотя бы этот аромат.

Слуга наполняет бокал Робера Дримма на треть. Тот подносит его к лицу и, закрыв глаза, вдыхает запах.

– Действительно великолепно, – говорит он. – Жаль.

И ставит бокал на стол. Слуга наливает вина министру.

– Расскажите о вашем сыне, Робер.

Вздрогнув, он открывает глаза. Лили мягко кладет руку на его ладонь. Робер молчит.

– Томас – чудесный мальчик, – подбадривает она. – И очень похож на вас. Не столько внешне, сколько характером. Какая досада, что его мать вечно встревает между вами… Было бы здорово превратить ее в дерево, правда? Какое ей ближе всего?

Он улыбается, смущенно пожимая плечами.

Лили продолжает:

– Наверное, бревно. Шутка. Я вовсе не желаю ей зла. Но печально, что она всеми силами мешает вам с сыном быть вместе…

– У нее ничего не получится, – уверенно возражает Робер.

– Ошибаетесь. Родительские права принадлежат ей, а не курильщику и алкоголику, даже если он бросил пить и только иногда тайком покуривает. Так уж устроено общество, Робер. Вы всегда будете изгоем, неудачником, жертвой. Если только я не возьму вас под свою защиту. Но это надо заслужить.

Она подает знак официантам снять крышки с подноса. На тарелках лежит зеленоватая масса.

– Пюре из листьев лавра, – поясняет Лили. – Сейчас это самое опасное в мире угощение. Не станете рисковать? Или сможете его обезвредить?

Подперев руками подбородок и пристально глядя на тарелку, Робер произносит медленно и торжественно:

– Дух нимфы Дафны! Спасаясь от преследований бога Аполлона, ты превратилась в лавровое дерево. Заклинаю тебя: примири свою природу с нашей смертной плотью. Вспомни, как милосердный Аполлон, признав свое поражение, сделал тебя символом победы. Будь же достойна лаврового венка, коим коронуют военачальников, и стань съедобной.

Он берет вилку и медленно опускает в зеленое пюре. По знаку Лили Ноктис официант убирает тарелки.

– Не будем подвергать себя бессмысленному риску, – улыбается она. – Я слишком нуждаюсь в вас, чтобы так быстро потерять.

Он бледнеет, берет свой бокал и подносит к носу. Делает несколько вдохов, затем замечает:

– Вы говорили о трех испытаниях, госпожа министр. Это было первое?

– Именно так.

Она приказывает официантам выйти, вынимает из своей черной бисерной сумочки старый заржавленный ключ и кладет перед гостем.

– Второе испытание – забыть на время обо всех, кроме меня, а третье – догадаться, что открывает этот ключ.

Повисает напряженная пауза. Изображение перед моими глазами мутнеет и дрожит.

– То, что я вам сейчас сказала, не всем бы понравилось, – тихо произносит она, подняв глаза вверх, туда, где находится мое сознание.

– Это ключ от ворот? – спрашивает он, умалчивая о втором испытании.

– Не надо торопиться, – советует она, вставая.

Она подходит к нему в своих черепаховых лодочках на высоких каблуках и берет за руки. Он встает к ней лицом к лицу. Их разделяет три сантиметра, и ее грудь касается его груди.

– Если бы ваш сын был здесь, что бы вы сделали, Робер?

– Не понимаю вопроса, госпожа министр.

– Думаю, что, несмотря на юный возраст, он влюблен в меня. Нельзя смеяться над чувствами подростка. Мы должны быть разумными, господин Дримм.

Она отступает.

– Или очень осторожными, – бормочет он, делая шаг вперед и снова сокращая дистанцию между ними.

Она обвивает его руками.

– Я не буду против, если вы проявите инициативу. К тому же если сознание вашего сына и забредет сюда, пока он спит, то, проснувшись, он забудет все, что видел. Правда?

– Это было бы весьма желательно. – Робер обнимает ее за талию.

Она уклоняется от поцелуя, откидывая голову:

– Если бы он нас сейчас слышал, что бы вы ему сказали?

– Не знаю, а вы?

– Спокойной ночи, – отвечает она, глядя на люстру.

Потом Лили щелкает пальцами, и свет гаснет.

 

11

Из сна меня вырывает жжение в левой руке. В луче солнца, проникшем через чердачное окно, я вижу, как горит на коже телефонный номер, нацарапанный Лили Ноктис. Я снова закрываю глаза. Какое-то тягостное чувство не дает мне встать, словно я не сделал что-то очень важное во сне, словно я должен был что-то предотвратить… Обычно, проснувшись, я не помню своих кошмаров, но сейчас у меня ощущение, что снился мне отец, который был в страшной опасности и не подозревал об этом. Но больше всего меня тревожит то, что при этом он выглядел счастливым. Я пытаюсь снова заснуть, чтобы мое сознание вступило с ним в контакт, но тягостное чувство только усиливается. Будто кошмар продолжается и без моего участия. Будто мне отказано в доступе.

Бороться бесполезно. Я снова открываю глаза и с удивлением замечаю, что вижу привычные предметы не так, как обычно. И тут я разом все вспоминаю. Я лежу на пляжном матрасе, а рядом на моей кровати спит Дженнифер, которая вчера поблагодарила меня за галантность и быстренько там устроилась, пока я надувал для нее спальное место.

Впервые в моей комнате ночует девушка. Я должен испытывать гордость, волнение – все-таки важное событие для моего становления как мужчины. Но чувствую только неловкость. Двойную неловкость. Хорошенькая вертихвостка, которой Дженнифер так быстро стала, не может вытеснить из моей памяти неуклюжую толстушку, которой она была еще три дня назад. И у меня в голове одна Дженнифер словно накладывается на другую, хотя я знаю, что прежняя уже не вернется. Такое чувство, будто я поменял надежного друга на непредсказуемую подружку, с которой вообще-то не знаю, как себя вести.

Не надо было позволять ей ночевать у меня. К счастью, я сразу провалился в сон, пока она болтала, лежа в моей кровати. Уж не из-за ее ли присутствия мне приснился кошмар? Сейчас не осталось ничего, кроме неясного тягостного чувства, в котором я виню Дженнифер.

Одеяло соскользнуло на пол. Она спит на животе в слишком широкой для нее пижаме и мерно дышит. Руки и ноги странно выгнуты и широко раскинуты, как стебли растения, ищущие подпорку, какой-нибудь выступ, чтобы за него уцепиться.

Я бесшумно встаю и подхожу ближе, чтобы рассмотреть Дженнифер получше. От нее идет сильный запах. Одуряющий цветочный запах, которого вчера не было. С каждой минутой он становится все более пряным и отдает сырой землей, будто я нахожусь в теплице. Ее волосы сегодня кажутся гораздо длиннее, одна прядь обвилась вокруг деревянной перекладины в изголовье кровати.

Дженнифер поворачивает голову и открывает глаза. Раньше я не замечал, что они у нее такие темные. Она приоткрывает рот, и из него вылетает какое-то шипение, а ее руки тянутся ко мне. Я стою как парализованный, не в силах пошевелиться. Внезапно она бросается на меня, хватает и сильно прижимает к себе. Ее рука взбирается по моей, закручиваясь штопором, как усики растений, а правая обвивает шею и душит, словно лиана.

– Дженнифер, прекрати!

Мой голос почти не слышен сквозь ее шипение. Изо рта Дженнифер сочится зеленоватая жидкость. Я чувствую такую слабость, что даже не сопротивляюсь. И не шевелясь смотрю, как по коже распространяются пузырьки, словно от крапивного ожога.

Пьянящий запах цветов и перегретой земли обволакивает мое сознание, меня охватывает дрожь, внутри все сжимается, и я цепенею. Туман вокруг окрашивается в землистый цвет ее глаз, которые засасывают меня, как трясина. Я скоро умру, но это не важно. Меня просто поглотила другая форма жизни: я разлагаюсь, превращаюсь в пищу, которая идет кому-то на пользу, и так приятно это чувствовать… Блаженное оцепенение насекомого, которого хищный цветок обволакивает пищеварительным соком и переваривает еще живым…

– Томас, ты спишь? Ой, простите…

Это голос отца. Кольцо лианы сразу разжимается. Картина перед глазами тускнеет, дрожит и наконец снова проясняется.

– Твоя подружка могла бы поздороваться!

Я с трудом встаю с кровати. Отец улыбается.

– Мне жаль, что я вам помешал. Не знал, что она здесь. Давай скорее одевайся, у меня для тебя сюрприз. Со мной произошла необыкновенная вещь, и я хочу, чтобы ты об этом знал.

Он выходит. Пошатываясь, я плетусь в ванную и там смотрю на себя в зеркало. Моя кожа повсюду, где она соприкасалась с Дженнифер, покрыта красными рубцами. Что случилось? Что с ней происходит? Такие же точно волдыри я видел вчера вечером на теле ее отца. Может, нападения на тех, кого она любит, – это побочный эффект вакцины?

Я включаю душ, осторожно намыливаю следы на коже, и они постепенно исчезают. Я вспоминаю предупреждение Лео Пиктона, прозвучавшее у меня в голове в доме у Бренды: «Не пытайся ничего делать в одиночку, иначе пропадешь! Ты можешь вести переговоры с деревьями, Томас, но не от имени Зла!»

Но зачем деревьям эти переговоры? Если растительный грипп смертелен, а вакцина от него превращает людей в убийц, я не понимаю, как они могут проиграть войну.

Я спускаюсь в столовую. Мать сидит, словно пришитая к стулу, в той же позе, что накануне: упершись локтями в стол, обхватив руками щеки. Она так и не ложилась. Теперь она – бесчувственный робот, набитый информацией, с красными от бессонницы глазами.

– Нам только что сообщили о триста восьмом случае нападения, – скорбным тоном сообщает ведущий. – В Министерстве здравоохранения считают, что еще слишком рано делать выводы, но призывают соблюдать меры предосторожности…

– К столу! – весело говорит отец, внося поднос с завтраком.

Он расставляет чашки и кладет бутерброды перед матерью.

– Ты не спрашиваешь, Николь, почему я вернулся так поздно, вернее, так рано? Дело в том, что антикризисный комитет заседал всю ночь…

Она машет на него рукой и показывает на ухо, а потом на ведущего, который продолжает вдалбливать:

– …Каждый несовершеннолетний, прошедший вакцинацию и демонстрирующий неадекватное поведение и признаки агрессии, должен быть немедленно отправлен в больницу под наблюдение врачей…

На экране я вижу ребят моего возраста с выпученными глазами и зеленоватой пеной на губах, которых полицейские заталкивают в машины. Я краем глаза смотрю на отца. Улыбаясь в пустоту, он наливает себе кофе, совершенно не интересуясь тем, что происходит на экране. Поглощенный своей радостью, он явно не заметил, в каком состоянии была Дженнифер, когда он столкнулся с ней у меня в комнате. Наверное, он подумал, что застал нас врасплох за поцелуями и она убежала, смутившись.

Что касается матери, то она, борясь со сном, пока ей льют в уши поток информации, вообще не обратила внимания на появление моей приятельницы.

Что мне теперь делать? Выдать Дженнифер полиции? Чтобы ее вылечили и не дали заразить других людей?

– Ешь скорее, Томас, – говорит отец. – Нас ждет машина.

Я хмурюсь и смотрю в окно. У дома припаркован лимузин, приезжавший за ним вчера. Вокруг автомобиля – две пары мотоциклистов.

– Мы не знаем, является ли это реакцией на вакцину, – заявляет военный врач, – или же это мутация вируса, опасная в основном для детей младше тринадцати лет…

– Доктор, вы говорили, что, помимо побочных эффектов, проявляющихся только у детей, не было зафиксировано ни одного случая заболевания смертельной легочной инфекцией, которую и называют гриппом-V.

– Именно так. Деревья столицы, даже те, о которых сообщалось в анонимных звонках в полицию, не имеют никаких признаков заражения. Темпы роста, пыльца, состав листьев, электрическая активность – всё в норме. Единственные вирусы гриппа-V, циркулирующие в городе, – это микроскопические дозы, передаваемые путем вакцинации внутривенно. Скорее всего, проблема в размере дозы, которую организм наших детей отрегулирует самостоятельно. Но до поступления новых распоряжений при малейшем подозрении следует избегать контакта с такими детьми. И оповещать органы здравоохранения о появлении у кого-либо подозрительных симптомов.

– Каковы эти симптомы?

– Внезапная агрессивность, как уже было сказано, некоторое психическое расстройство, лихорадочный взгляд, выделение зеленоватой слюны…

Мать внезапно поворачивается ко мне.

– Ты в порядке, Томас?

Я отвечаю мягко и четко, глядя на нее ясным взглядом и демонстрируя совершенно сухой рот:

– Да, мама, спасибо, а ты?

Но она уже снова уткнулась в экран, где только что появился какой-то тип со шрамом и в камуфляже.

– Доброе утро, господин генерал. Итак, какие новости у нас на пожарном фронте?

Я вижу застывшую улыбку на лице отца, его взгляд, блуждающий на дне кофейной чашки. Спрашиваю, как все прошло в Министерстве. Его лицо озаряется радостью.

– Великолепно! Вообще-то, – торопливо добавляет он, поймав ошеломленный взгляд матери, – положение очень серьезное, но мне удалось их убедить прекратить войну и вступить в диалог с деревьями.

– Они говорят совсем другое, – кисло замечает мать.

Она показывает на экран, где генерал комментирует свои ночные неудачи на поприще уничтожения лесов: ветер снова поменял направление, и, когда Зеленые бригады подожгли лес, огонь полностью спалил авиационную эскадрилью, а затем охватил пригороды Зюйдвиля, которые выгорели на шестьдесят процентов.

– Надо держать население в постоянном страхе, – успокаивающе объясняет отец. – Чтобы не вздумало бунтовать. Но на самом деле правительство решило, что сопротивляться деревьям равносильно самоубийству. Мы должны прекратить борьбу и извлечь урок из своего поражения, пока не поздно.

Гневно потрясая пультом, как копьем, и явно приняв сторону телевизора, мать увеличивает звук, чтобы заглушить голос мужа.

– За каждого погибшего солдата мы будем уничтожать тысячу деревьев! – надрывается генерал.

– Вы забыли, – возражает эколог, – что одно дерево ежедневно производит кислород в количестве, необходимом для сорока человек.

– Пропаганда! Наши ученые умеют извлекать чистый воздух из углекислого газа с помощью генетически измененных бактерий! А чтобы было красиво, мы на месте ядовитых лесов посадим деревья из синтетической смолы, вот и все, мир от этого не рухнет.

– Когда закончишь завтракать, поедем, – вскользь говорит мне отец.

– Куда вы собрались? – невнимательно спрашивает мать.

– Это государственная тайна.

 

12

Отец приготовил нам провизию для пикника, чтобы все принимали нас за путешественников. Шофер погрузил наши рюкзаки в багажник лимузина, и мы поехали. Шлагбаумы, блокирующие движение на дорогах, поднимаются, когда к ним подъезжает машина с правительственными номерами. Полицейские при виде нас встают по стойке смирно.

– Знаешь, что это?

На ладони отца лежит старый заржавленный ключ.

– Отгадай, что он открывает.

Я пожимаю плечами.

– Заветный лес, – произносит отец торжественно.

Я смотрю на ключ, и в меня вновь вселяется тревога. Как отзвук ночного кошмара.

– Это самое красивое место на свете. Первобытный лес, который люди никогда не вырубали и не загрязняли. Его сохраняют для президентской охоты, но президент не охотится. За последние пятьдесят лет туда не ступала нога человека.

Он нежно проводит пальцем по ключу.

– Этот лес уникален. Настоящий музей природы. На его территорию не имеет права заходить даже охрана. Там растут самые древние деревья в нашей стране. Самые мудрые. Деревья-старейшины. Те, которым по крайней мере сегодня не в чем обвинить человечество. Те, кого мы должны убедить в наших честных намерениях.

Я смотрю на отца и не верю своим глазам. Разве возможно так измениться за одну ночь? Я его просто не узнаю. Передо мной наконец мой настоящий отец. Мудрец, глубокий знаток культуры. Я единственный знал его таким. От остальных он скрывался за маской горького пропойцы. Но почему-то я не чувствую себя счастливым. Сейчас в его воодушевлении есть нечто искусственное, совсем ему не свойственное. Может, это побочный эффект антиалкогольных пластырей?

– Откуда у тебя этот ключ, пап?

– Мне поручена миссия, Томас. Символическая и очень важная, о которой я хочу тебе рассказать.

Он сжимает мое колено.

– Ты заметил, что в нашей жизни не было леса? Мы никогда не бродили там, не устраивали пикников, не спали под открытым небом… В наших воспоминаниях нет ничего, кроме всякой дряни. И это моя вина. Что хорошего мы совершили с тех пор, как ты появился на свет? Ты видел, как я разрушал себя алкоголем, пытаясь по-своему противостоять этому больному миру… Все, что я старался тебе передать, все, чем хотел поделиться, – это бесполезная и опасная культура, которая только мешает интегрироваться в общество. И это был мой выбор, не твой. Теперь я понял, что неправ. Из-за собственного эгоизма я бы просто сделал из тебя изгоя. Сломал твою жизнь. Но отныне все будет по-другому, Томас. Доверься мне. Мы сможем спасти мир, и этот новый мир станет нашим. Я так счастлив, сынок, так счастлив…

На глазах у него блестят слезы. Мне становится не по себе.

– Что за миссия, папа?

– Скоро увидишь. Так замечательно, что мы с тобой наконец вместе сделаем благое дело!

Я киваю. По идее, это должен быть лучший день моей жизни. Однако с каждой минутой я тревожусь все сильней.

Лимузин тормозит у следующего пропускного пункта. На противоположной стороне улицы стоит школьный автобус. Автоматчики в защитной форме заталкивают в него школьников с остановившимся взглядом и зеленоватой слюной на губах. Среди них я вижу и Дженнифер.

Я поворачиваюсь к отцу. Он проследил за моим взглядом и хмурится.

– Там твоя подружка? Но ведь с ней утром было все в порядке, разве нет?

Я стараюсь как можно увереннее произнести «конечно». Он сочувственно улыбается и записывает в блокнот номер автобуса.

– Я прослежу, чтобы с ней хорошо обращались, – обещает он. – правительство мне теперь ни в чем не отказывает.

Вдруг радостное лицо отца омрачается беспокойством.

– Она… как-нибудь… контактировала с тобой, когда была у тебя?

Странный вопрос, учитывая, что утром он застал меня в ее объятиях. Тем не менее я отрицательно качаю головой. Чтобы успокоить его. А заодно и себя самого.

– А у тебя, Томас, нет никаких симптомов, ты уверен? Вакцина не вызвала у тебя никакой особой реакции?

Я с волнением признаюсь, что не сделал вакцинацию против гриппа-V. Его беспокойство сразу рассеивается.

– Ты совершенно правильно поступил, сынок! Вакцина не только недоработана – ты видел, какие у нее побочные эффекты, – она еще и усугубляет непонимание.

– Что-что?

– Нам поручено определить частоту сигналов, Томас, а не заглушать их дополнительными помехами.

– Не понимаю…

– Деревья посылают нам волновые сигналы, чтобы передать какое-то сообщение. Всего лишь для этого. Но когда мы отказываемся слышать и отвечать, оно нас убивает.

Я мысленно повторяю последнюю фразу. Отец уточняет:

– Виновата не сама пыльца, а наша реакция на нее. Если мы боимся, то заболеваем. Ты следишь за моей мыслью? А болезнь, Томас, – это информация, которую разуму не удалось усвоить.

– Ты хочешь сказать, что деревья не желают нам зла?

– Деревья – такие же, как мы. У них тоже есть инстинкт самосохранения. Они передают сигнал клеткам нашего тела. Сигнал в виде вируса, потому что это самый действенный способ передачи информации. Единственное средство связаться с нами с тех пор, как мы утратили телепатические способности. Если нам удастся расшифровать их послание, мы избежим болезни, которая есть не что иное, как неправильная интерпретация сигнала.

– Но что он хочет нам сказать, этот вирус?

Отец взмахивает ключом от президентского заповедника.

– А мы их спросим. Мы с тобой, Томас, попытаемся вступить в диалог с деревьями. Самые древние деревья в стране. Выслушаем их условия и подпишем перемирие на их коре от имени человечества. Это наш единственный шанс.

– А как мы им ответим? Тоже нашлем вирус?

– Чувствами. Образами. Достаточно открыть сердце, настроить в унисон наши вибрации. С тех пор как люди научились измерять электрическую активность растений, обнаружилось, что она меняется в зависимости от окружающей среды. Растение реагирует на музыку, на страдание и тоску, любовь или ненависть живых существ, которые его окружают. Его реакции могут быть непосредственными, а есть и те, что сохраняются в памяти. Потому что растения ничего не забывают. Они не знают ни цензуры, ни диктатуры, им не нужно отрекаться от себя.

Вид у отца очень решительный. Кажется, ему не терпится взять реванш. Словно за все те годы, что он страдал от человеческой глупости, он научился понимать деревья, как никто из людей. Не просто перешел на их сторону, а стал мутантом. Как Дженнифер. Только она мутировала физиологически, а он – морально. И что теперь мне делать? Встать на сторону деревьев? Или защищать интересы людей, хоть они этого и не заслуживают? Разумеется, войну надо остановить, но не любой ценой. Какая у деревьев цель? Уничтожить нас, занять наше место, изменить так, чтобы мы стали похожи на них?

Холодная дрожь пробегает по моей спине, когда я вспоминаю свою подругу по коллежу. Запах тропического цветка, глаза цвета чернозема, руки-лианы, которые пытались меня задушить… Я боюсь, что и отец превратится в нечто ужасное, как Дженнифер. Если грипп-V в виде вируса или вакцины побуждает нас убивать себе подобных, как хищные растения убивают насекомых, то попытка вступить в диалог с растительным миром может оказаться еще опаснее.

В чем же ловушка? В войне или в мирных переговорах?

– Выкопай меня.

Я вздрагиваю. Опять он здесь!

– Иди выкопай меня, – повторяет голос Лео Пиктона где-то у меня в затылке, – и поймешь, в чем ловушка.

Я прикидываюсь глухим. Оказаться зажатым в клещи между человечеством и деревьями само по себе непросто. Не хватало мне еще прислуживать призракам.

– Я прошу выкопать твоего медведя, чтобы помочь тебе, дурень! Мне-то хорошо там, где я сейчас.

– А где вы? – бормочу я сквозь зубы.

– Это тебя не касается. Даже если бы я описал всю мою эволюцию, ты бы ничего не понял. Просто в силу отсутствия необходимых знаний. Но тебе понадобится свидетель, поэтому принеси медведя, чтобы мне было куда вернуться.

– Какой свидетель?

– Ты что-то сказал, Томас?

– Нет-нет, папа.

– Спасибо.

Это звучит странно, но я понимаю. Отец, погруженный в свои фантазии, рад, что я ни о чем не спрашиваю и он может беспрепятственно мечтать дальше.

Я смотрю на него краем глаза. Почему меня тревожит эта широкая блаженная улыбка?

Мы прибываем в центр города. Лимузин пересекает полностью вымерший деловой квартал. Все заперлись в своих домах перед телевизорами. Вдруг огромное дерево падает прямо перед лимузином – и расплющивает мотоциклистов в лепешку. Водитель жмет на тормоз и резко дает задний ход, чуть не задавив двух других мотоциклистов, которые едва успевают вильнуть в сторону. Лимузин делает разворот и на следующем перекрестке сворачивает на параллельную улицу.

– Прошу прощения, господа.

Я смотрю на микрофон внизу стеклянной перегородки, из которого доносится голос шофера – такой спокойный, будто он извиняется за толчок на «лежачем полицейском». Я спрашиваю отца:

– Ты уверен, что ехать в лес не опасно?

– Абсолютно, – отрезает он. – Только если ты сам не будешь бояться. Я видел результаты измерений в Министерстве: ни одно дерево в Нордвиле не носит в себе вирус гриппа V.

– А как же платан, который только что…

– Это была липа, Томас! Будь же внимательней! Невежество и невнимательность почти так же опасны, как страх!

– Я, что ли, виноват, что она на нас упала?

– Но и она не виновата. Ты видел красную звезду на стволе? Ее подпилили балбесы из Зеленых бригад. Наверняка по доносу, во имя своего треклятого Принципа предосторожности…

Нет, я не видел. Но киваю. Если я потеряю доверие к отцу, у меня просто не останется ни одной точки опоры в этом мире. И все же… Хоть я и не параноик, но отлично помню, как получил по лбу от каштана во дворе коллежа. Не все деревья так уж рады вступать со мной в диалог.

Отец обхватывает мое лицо ладонями и поворачивает к себе.

– Даже если мы встретим растение, которое получило вирус и распространяет его дальше, тебе нечего бояться, когда я рядом. Я знаю, как защититься, я уже проверил этот способ на практике.

Он долго молчит, глядя мне прямо в глаза, и наконец доверительно говорит:

– Сегодня ночью я провел в Министерстве эксперимент. Необыкновенный эксперимент.

Я отвожу взгляд: на меня снова накатывает дурнота.

– Я попросил разрешения понаблюдать за растением, зараженным вирусом. С южной границы привезли лавровое дерево и поместили его в стерильную камеру. Десяток человек, пройдя мимо него, умерли от легочной инфекции. А я – нет. Отказавшись от страха и недоверия, я сказал ему: «Я вдыхаю твой запах и слушаю тебя. Я нахожусь на твоей территории не для того, чтобы оспорить твое право на нее: я его уважаю. А так как у меня есть средства тебя уничтожить, я обязан тебя защищать. Природа сделала меня сильнее, лавр, поэтому я в твоем распоряжении, если тебе нужна помощь. А за это помоги мне понять твое послание».

С каждой его фразой боль в сердце понемногу уменьшается, и на меня накатывает справедливый гнев. Так играть со смертью, когда у тебя дома семья, – это просто черт знает что! Отец продолжает, не обращая никакого внимания на мою реакцию:

– Я разговаривал с деревом, как надо разговаривать с животным: создавая в его сознании образы и пытаясь считать его собственные. Знаешь, как лавр меня поблагодарил?

– Подарил тебе цветы?

– Он умер. В ту же секунду. Чтобы не распространять вирус. Потому что он был услышан. Он выполнил свою миссию.

– Но что он тебе сказал?

– Не знаю. Я не понял. Думаю, при общении с более сложными видами растений станет понятнее… Ну, что ты об этом думаешь?

Я смотрю на него и молчу. Он сошел с ума. И я, наверное, тоже, потому что верю ему.

 

13

Лимузин поднялся по северной стороне Голубого холма. Мы едем мимо зданий министерств, окружающих президентский дворец, затем вновь спускаемся к лесу, который обнесен электрической оградой. Сотни гектаров персональных джунглей в центре столицы. «Зеленые легкие», которые могут задушить нас в любую минуту. Но я стараюсь не впускать в себя страх. Отец сжимает мое колено, и я заряжаюсь уверенностью, как батарейка.

Автомобиль останавливается перед большими чугунными воротами. Я с тревогой смотрю, как деревья протягивают сквозь решетку ветки, похожие на руки узников. Надо сдерживать воображение. С другой стороны, судя по тому, что я услышал от отца, без воображения нам никак не войти в контакт с деревьями.

Прихватив рюкзаки, мы выбираемся из машины и подходим к автоматизированному пропускному посту. Отец просовывает голову в сканер для чипов, разные устройства снимают с него отпечатки пальцев, просвечивают зрачки и определяют диапазон частот его голоса. Наконец он вводит код доступа и медленно вставляет старый ключ в заржавленный замок. Ничего не происходит.

– Лес не пускает вас, мсье, – говорит офицер, появившийся крупным планом на экране камеры. – Детекторы обнаружили присутствие второго человека, но запрограммирован только ваш визит. Юноша должен ждать вас снаружи.

Отец бросает на меня расстроенный взгляд. Но я ни за что не отпущу его туда одного. Я пристально смотрю на старый замок и пытаюсь проникнуть сознанием в кабель, ведущий к предохранительному механизму. Нажимая на каждый слог, как на кнопки кодового замка, я произношу медленно и четко:

– Томас Дримм.

В ответ я слышу жужжание механизма. Ворота со скрипом открываются.

– Прошу прощения, господа, – поспешно говорит офицер, понимая, что перед ним важные гости. – Мы не были предупреждены заранее, но теперь информация поступила: ваш голос распознан.

Я напускаю на себя скромный вид. Отец выглядит озадаченным. Я изо всех сил прячу волнение, ведь впервые мое сознание проникло в неживую материю и подействовало на нее. Если только мое появление здесь не было запрограммировано заранее, еще до того, как отец решил взять меня с собой. Не знаю, что из этого тревожит меня больше. Сверхспособности, которые пробудил во мне дух профессора Пиктона, тоже не добавляют спокойствия – ведь из-за них мною все манипулируют.

Отец удивленно поднимает глаза к небу, на котором нет ни облачка, и вытирает руку. На меня тоже упала капля – с листвы у нас над головами. То ли приветствие, то ли предупреждение.

– Пойдем.

Тяжелые ворота захлопываются за нами. Мы входим в дикий лес, и сразу же в нос ударяет горячий запах гниения, от которого выворачивает желудок. Несмотря на шум ветра, голоса птиц и треск сухих веток у нас под ногами, тишина становится все более гнетущей по мере того, как мы углубляемся в зеленый полумрак.

– Простите, – говорит отец каждой ветке, на которую наступает. – Добрый день.

Он достал из рюкзака компас и старую карту, где отмечены отдельные деревья, и теперь пытается сориентироваться в этом растительном буйстве. Я иду за ним, озираясь по сторонам. Нам все время приходится возвращаться назад, чтобы найти под валежником и новыми побегами старые тропы. Отец пробирается сквозь гигантские папоротники, перелезает через поваленные деревья, что еще больше сбивает с пути. Окончательно заблудившись, он идет наугад, закрыв глаза, словно в ожидании какого-то зова. Крик птицы, шорох, хруст заставляют его резко менять направление. Он даже не смотрит на компас.

Я беру у отца карту. На ней изображено два десятка тысячелетних дубов, расположенных на площади в сотню гектаров. Никакой информации, кроме возраста деревьев, больше нет.

– Пап, ты не знаешь, есть ли здесь автозаправка?

Он вздрагивает.

– Заправка, здесь? Смеешься? Ты же видишь, это первобытный лес! Его всегда оберегали. Когда пятьдесят лет назад, после революции, к власти пришла семья Нарко, лес превратили в президентские охотничьи угодья. А до этого он считался священным. С незапамятных времен тут проводили религиозные обряды… Почему ты спрашиваешь о заправке? Если хочешь в туалет, спроси разрешения у травы и действуй. Здесь нет греха.

Я отворачиваюсь и расстегиваю брюки, чтобы избежать лишних вопросов. Не знаю почему, но я не могу рассказать ему о картине Бренды и изображенном на ней великане-дубе, с которым у меня возникла странная связь. Это с ним я должен встретиться, я знаю. Но если он не в этом лесу, что это означает: ложный след или новое испытание? Может, здесь, как в компьютерной игре, надо запастись дополнительными жизнями, чтобы дойти до финала?

– Пойдем, Томас, думаю, нам сюда.

– А что ты ищешь?

– Кого, а не что, – многозначительно поправляет отец.

Он все время озирается. И вдруг, радостно крякнув, идет напролом через папоротники. Но вот, внезапно остановившись, оборачивается и хмуро смотрит, как они вновь встают за ним сплошной стеной. Подойдя к раскидистому колючему кустарнику, отец спрашивает:

– Вы позволите?

И царапает себе колючкой руку.

– Мальчик-с-пальчик, вариант для вампиров, – смеется он и продолжает идти, выдавливая на траву капли крови, чтобы отметить наш путь.

Я иду за ним следом, напуганный его поступком. Подумать только, я всю жизнь винил в его выходках пьянство! А на самом деле алкоголь его, наоборот, сдерживал.

– Как ты, как самочувствие?

– Нормально, папа.

Он сильно сжимает мою руку.

– Хорошо нам здесь вдвоем, правда?

Я соглашаюсь, почти не кривя душой. Сначала я немного побаивался вдыхать воздух, но сейчас почти не думаю об этом. Тесно переплетенные ветви и листья, вьюнок, опутавший кусты ежевики, молодые побеги и сухие деревья создают ощущение покоя и безопасности, совершенно незнакомое мне раньше. Причем оно усиливается по мере того, как мы, похоже, уже окончательно теряемся в лесу.

– Смотри!

Отец останавливается перед большим деревом, расколотым молнией. Он выталкивает меня вперед и с поклоном произносит наши имена. Впервые я вижу его таким раболепным. Точь-в-точь как мать перед своими боссами. Я не верю глазам.

– Бук принца Ришара, – поясняет он подобострастным тоном, после того как отрекомендовал дереву нас обоих. – Шестьсот лет. Он не самый старый в лесу, но этот возраст настолько исключителен для бука, что другие деревья уважают его даже больше, чем старейшину – тисовое дерево.

– Приятно познакомиться, – говорю я, проглатывая ком в горле.

– Прошу меня простить за некоторую бесцеремонность.

Он вынимает из рюкзака электродное устройство, подсоединяет к зеленому листу и включает ток. Раздается ровное гудение, стрелка, дернувшись, замирает. На экране появляется обычный волнообразный график.

– Скажи что-нибудь, Томас.

– Здравствуйте.

– Что-нибудь от себя.

– Что это за штука, усилитель?

– Декодер. Он работает по принципу гальванометра, измеряя электрическую активность. Стрелка показывает, как реагирует на нас дерево. Если она в зеленой зоне – реакция нейтральная, в синей – положительная, красная зона говорит об опасности, черная – об угрозе. По крайней мере, я так думаю. Здесь есть много и других функций, которые я не знаю.

Я подхожу к буку ближе и говорю, что я рад нашему знакомству и что он выглядит гораздо моложе своих лет. Стрелка не двигается. Видно, ему плевать. Лестью его не возьмешь.

Я оборачиваюсь к отцу:

– Этот декодер расшифровывает то, что ему говорят, или то, что он сам думает?

– Не знаю. Мне дали этот прибор в Министерстве, не объяснив, как он работает. Его конфисковала служба Цензурного комитета двадцать лет назад при аресте одного изобретателя. Теперь никто не знает, для чего он нужен.

– Глупость какая-то.

– Диктатура, Томас, существует для того, чтобы мешать людям думать, а совсем не для того, чтобы разобраться в приборе и использовать его. Поэтому у нас только конфискуют, уничтожают и забывают.

Стрелка резко дергается.

– Что я такого сказал? – удивляется отец.

Я пожимаю плечами. Я не заметил ничего особенного в его брюзжании.

– Наверное, дело в моем настроении, – рассуждает он. – Я прихожу в ярость, когда говорю об этом, а дерево все чувствует.

Стрелка резко взмывает вверх, рисуя на графике пик.

Я пячусь назад.

– Дерево слышит наши мысли?

– Не бойся, это естественное явление. Его давным-давно изучили в лаборатории. Одному ученому по имени Клив Бакстер, специалисту по детекторам лжи, пришла в голову идея подсоединить электроды к растению, как это делают с подозреваемым. Он опустил кончик ветки в чашку с горячим кофе. Прибор почти никак не отреагировал на это. Тогда Бакстер решил усилить воздействие и попросту поджечь листья. Едва он подумал об этом, даже не успел взять коробок спичек, как график отразил сильный скачок. Ученый повторил опыт с другими растениями: результат был каждый раз один и тот же. Вывод: растения реагируют как на реальные действия, так и на мысленные образы. Но есть кое-что еще более поразительное.

– Что?

– Тот же исследователь бросал в кипяток живых креветок возле филодендрона, платана, ивы… Осциллограф показывал ту же реакцию: ужас, а может быть, гнев. Но когда он варил замороженных креветок, ничего не происходило.

– Это значит, что деревьям больно за креветок?

– Или что им просто передаются вибрации страдающих существ. Думаю, до самих креветок им дела нет. В их экосистеме необходимы пчелы и птицы. И когда из-за загрязнения природы они начали вымирать, человек подписал себе смертный приговор. Наше постепенное уничтожение было запрограммировано в памяти деревьев задолго до появления гриппа-V.

– Как это?

Он ласково касается бука, словно признает за ним смягчающие его вину обстоятельства. Стрелка на это никак не реагирует.

– В отличие от людей и животных, у растений нет нервной системы и органов чувств. Некоторые ученые считают, что их функции выполняет каждая растительная клетка. Эту особенность называют первичным восприятием.

Он замолкает, следя за пролетающей мимо мухой, затем продолжает:

– Когда какой-нибудь вредитель ставит под угрозу жизнь дерева, оно пытается найти у агрессора уязвимое место. И в крайних случаях – уничтожить не отдельное насекомое, а всю популяцию. Знаешь, как оно это делает? Синтезирует особые гормоны и заражает его, уничтожая потомство или просто лишая способности к размножению. Вырабатывает, например, ювенильный гормон насекомых, который стерилизует лесных клопов. Но ученые обнаружили в пыльце также прогестерон и эстрон – два женских гормона – в пропорции, характерной для противозачаточных таблеток. Для чего они синтезируются растениями, как не для того, чтобы уничтожить человеческий род?

Я инстинктивно отшатываюсь от дерева. Отец добавляет, что именно это открытие подтолкнуло правительство запретить все книги, где упоминалось об интеллекте растений.

– Будто невежеством можно кого-то победить, – вздыхает он. – Оно просто обернется против тех, кто его насаждает.

– Но как происходит эта… стерилизация?

– Каждый раз, когда мы вдыхаем кислород, выделяемый деревом, мы получаем гормональные вещества, которые в конце концов разрушают нашу репродуктивную систему… Но генетическая коррекция и искусственное оплодотворение, осуществляемое Министерством здравоохранения уже двадцать лет, немного замедлили падение рождаемости.

– Значит, деревья стали синтезировать грипп-V, чтобы уничтожить нас быстрее?

– Тсс! – шепчет отец, глядя на бук.

По-моему, он наивен. Если дерево ощущает наши мысли, нам нечего опасаться, что мы сболтнем лишнего. К тому же стрелка на приборе так и остается неподвижной. Отец задумчиво на нее смотрит.

– А что, если этот прибор служил для?..

Он опускается на колени и начинает переключать движки, крутить колесики, перемещая указатель частоты, как на старом радиоприемнике.

– Для чего он служил?

– Все-таки иногда меня ужасно злит, что я гуманитарий, – отец нажимает уже на все подряд.

Я снова вспоминаю о Лео Пиктоне. Если бы он был здесь, в моем медведе, которого я так и не выкопал из земли, то давно бы разобрался с таинственным прибором и уже использовал его на полную катушку.

– Смотри… если я введу генетический код вируса…

Встав на колени рядом с отцом, я наблюдаю, как его пальцы печатают на старых клавишах буквы TGAC.

– Ты… ты знаешь код?

– Мне его сказали сегодня ночью.

– Кто? – тревога вновь сжимает мое сердце.

– Если я введу код, – продолжает он взволнованно, – то, возможно, прибор обнаружит, содержит ли дерево вирус…

– Или передаст ему вирус! – кричу я.

Отец резко откидывается назад и садится на землю, недоверчиво глядя на меня. Такая перспектива его пугает. Но он берет себя в руки, стараясь убедить меня, а заодно и себя:

– Но это же прибор для его обнаружения, а не программирования…

– А откуда тебе это известно? Может, деревья тут вообще ни при чем и грипп-V не от них! Может, люди сами их заразили!

– Но кому это нужно?

Я опускаю глаза, боясь признаться в своих подозрениях, тайнах и ответственности, которая теперь лежит на мне. Потому что тогда его жизнь будет в опасности. Из памяти отца стерли те психологические пытки, которым его подвергали в понедельник Джек Эрмак и Оливье Нокс. Они хотели, чтобы он рассказал о моей связи с ученым, ожившим в плюшевом медведе. И если отец еще жив, то лишь благодаря тому, что ничего не знал. Пусть так и дальше будет.

– Несешь бог знает что, – заключает он, не дождавшись ответа.

Внезапно прибор начинает шипеть и дымиться. Отец смотрит на него, разинув рот от изумления. Я кидаюсь к дереву и отсоединяю электроды. Аппарат потрескивает, разбрасывая искры. Экран гаснет, и стрелка возвращается на ноль. Я осторожно снимаю декодер с бука.

– Прости, – бормочет отец.

Я слышу собственный голос:

– Дереву это не понравилось.

Он выдерживает мой взгляд и соглашается:

– Ты прав. Надо доверять своему мозгу, а не машинам.

Отец на ощупь расстегивает рюкзак и достает бутерброд. Разрезав его надвое, он протягивает мне половину. С минуту мы молча жуем и глотаем, погрузившись каждый в свои мысли.

– Сеанс синхронного жевания, – шутит он, чтобы разрядить атмосферу.

– Что мы можем сделать, папа, чтобы предотвратить все это? Грипп-V, стерилизацию…

– Остановиться и вернуться назад, если еще есть время.

Я мысленно вижу, как разрушаю Аннигиляционный экран, который отделял нас от остального мира. Я вновь открываю для себя существование враждебного нам леса по ту сторону границы. Вижу нашествие пчел, которых мы считали вымершими, а они снова возродились там, где человечество погибло.

– Но, пап, если у нас всего сто миллионов жителей против миллиардов деревьев, которые захватили власть на земле, какой у нас шанс на спасение?

– Вот он один и есть. Шанс стать редким видом, находящимся под угрозой исчезновения, чтобы деревья пожелали сохранить из него несколько экземпляров…

Мне бы хотелось разделять его оптимизм. Но я думаю, что это слишком лестная для человечества идея и она вряд ли зародится под древесной корой.

– Но ведь человек для них – все равно что креветка. Совершенно бесполезен, – возражаю я.

Отец встает и указывает на две полустертые буквы, вырезанные на стволе бука.

– Человек нужен, чтобы их любить. Если человек снова обретет любовь к природе, то поэзия и мифология, на которые она его вдохновила, к нему вернутся, и тогда еще не все потеряно. В этом смысл моего присутствия здесь – восстановить разрушенные связи. Пойдем!

 

14

Отец подхватывает рюкзак и тянет меня за собой. По дороге он рассказывает о необычных деревьях, попадающихся по пути. О гигантской туе, которая захватила соседние деревья своими двенадцатью стволами, как щупальцами осьминога. О болотных кипарисах, выпускающих воздушные корни и похожих на вереницу серых пингвинов. О кряжистом дубе и прильнувшем к нему искривленном вязе, который словно желает слиться с ним в единое целое…

Я останавливаюсь, пораженный этой странной любовью.

– А есть и кое-что получше! – радуется отец. – Здесь ты видишь невозможность обладания – действие захватывающее, но бесплодное, а я сейчас покажу тебе полное слияние!

Я иду за ним сквозь густые заросли. Он поспешно убирает в рюкзак карту и компас и направляется прямо к гигантскому сухому дереву, возвышающемуся над всеми остальными. «Полное слияние». Я готов ко всему. Продираясь через колючие кусты ежевики, которые цепко хватают его за одежду, отец декламирует Вергилия и Овидия.

– Это древнеримские поэты, – поясняет он, – которые рассказывали о превращении людей в деревья.

По вполне понятной причине мне становится жутко. А ему хоть бы хны! Дженнифер, подростки, ставшие мутантами, массовая гибель людей на границе – он словно все забыл. Сейчас ему важны только нимфы, развратные боги и давно забытые философы, о которых он теперь громко разглагольствует.

– Помните, что говорил Гегель: «Природа – это застывшая мысль»! Господа деревья, вы послужили моделью при создании человеческого интеллекта!

Он спотыкается о корягу, падает и тут же встает, распаляясь все больше:

– Но мы погрязли в невежестве, мы необразованны и безграмотны! Мы деградируем, и вы увядаете вместе с нами! Дзэами Мотокиё сказал: «В государстве, где народ образован, и слива цветет ярче, и аромат ее слаще. Но там, где образованием пренебрегают, цветы бледнеют и аромат слабеет».

Он останавливается, бьет себя в грудь и поворачивается лицом к югу.

– Mea culpa! Но мы всё изменим! Правительство людей поручило мне роль посла. Моя миссия – восстановление культуры и взаимопонимания! Возрождение всего, чему вы нас научили!

Продолжая идти, он рассказывает им о музыканте по имени Орфей, песни которого заставляли деревья сойти с места и следовать за ним. Вспоминает о Шекспире и призрачном лесе, который шел к некоему Макбету, неся ему смерть. Потом, совсем разойдясь, выкрикивает проклятья какого-то буйного и кровожадного Ронсара:

Затем отец переходит к рассказу о римском императоре Юлии Цезаре, который приказал своим воинам вырубить Марсельский лес. Но топоры вдруг обрушились на самих солдат, потому что деревья сговорились с деревянными топорищами.

Я смотрю на отца с тревогой. Это очень остроумно – подать деревьям такую идею… Пока то, что он называет «возобновлением диалога» и «восстановлением памяти», – это сплошные истории о массовых убийствах и колдовстве. Если деревья к нему прислушаются, то мы вряд ли выберемся живыми из этих джунглей!

– Ныне вы объявили нам войну, и это вполне естественно! Законная самооборона! Мы отравили землю химическими удобрениями, которыми поливаем почву без всякого контроля, потому что сельское хозяйство производит только биотопливо для наших машин! Мы атаковали вас изнутри генетически измененными веществами, которые своими мутантными генами разом уничтожили опылявших вас пчел! Мы приняли экологические законы, чтобы защитить вас, тогда как вы уже приговорены к смерти! Да, мы заслужили то, что с нами сейчас происходит!

Он замолкает на минуту, испуганный эхом собственного голоса. Теперь остается лишь дожидаться, пока нам на головы рухнет какое-нибудь дерево, подтвердив его правоту.

– Но вспомните, что в дохристианские времена люди боролись за вас! – продолжает он, свернув налево. – Битва деревьев, знаменитое сражение между друидами: теми, кто хотел навязать культ Солнца-Аполлона, и теми, кто пытался сохранить тайну древесного алфавита… Тайну, которую вы нам подарили! «Beth – Luis – Nion», что значит «Береза – Рябина – Ясень». Древние сокровенные знания! Алфавит устанавливал связь между деревьями и месяцами года, это был священный календарь, дававший власть над природными стихиями… Смотри! – прерывает вдруг он сам себя.

Отец с гордостью указывает на нечто похожее на гигантскую слоновью ногу, полую внутри, не меньше тридцати метров в окружности и вдвое больше в вышину. Это дерево господствует над соседями, давя их кроны своими могучими ветвями.

– Вот он! Тот самый тис! Полное слияние – это он!

Он переводит дух, пока я с восхищением смотрю на темно-зеленую крону и гроздья красных семян.

– На самом деле это два дерева – мужское и женское, которые полностью срослись. Им не меньше двух тысяч лет. И у них одно на двоих имя: Райский тис. В память о земном райском саде, созданном Богом для Адама и Евы. Иди со мной и ничего не бойся.

Отец подталкивает меня внутрь, в центральную полость, где легко поместилось бы человек пятьдесят. Он рассказывает историю этих двух деревьев, которые, возрастая, на протяжении веков сближались друг с другом, постепенно становясь полыми внутри. Они срослись корой и растворили все, что их разделяло, войдя друг в друга и образовав единый ствол, внутреннее пространство которого стало святилищем древних богов.

Прерывающимся голосом отец перечисляет все, чем служила эта живая пещера в прошлом: друидическим алтарем, христианским храмом, синагогой, мечетью, укрытием чернокнижников… Здесь находят кости, предметы из камня, полусгнившие деревянные фигурки, позеленевшие металлические украшения, изъеденные ржавчиной и влажным перегноем, – все эти древние религиозные атрибуты, давно истлевшие и питающие корни растений.

– Ты уже был здесь, пап?

– Только читал об этом месте в книге. В «Разуме деревьев», великолепной энциклопедии ХХ века. Мне не удалось сохранить ни единого экземпляра: ее сочли слишком опасной.

Он бережно гладит наросты двойного тиса, где еще видны многочисленные следы от гвоздей.

– Я так много думал о нем… Это священный союз Инь и Ян, женского и мужского начала, которые, не потеряв своих различий, образуют Целое…

Отец оборачивается и прислоняется к стволу, лицом к солнечному лучу, играющему с листвой в высокой кроне над нашими головами.

– Ну а тебе, Томас? Что говорит тебе этот тис?

Он произносит эту фразу слишком непринужденно, и потому она звучит фальшиво. Я молчу. Уж не намек ли это на видения, которые посылал мне дуб с картины Бренды? Но откуда отец может знать об этом?

– Старайся уловить мысленные образы, – настаивает он. – Скажи ему, что он представитель своего рода, а ты – представитель рода человеческого. Объясни ему ваши роли. Погрузись в его память. Спроси, чего он ждет от нас.

Я киваю. Отказ вызвал бы подозрение. В конце концов, может, отца просто впечатлило то, как я сумел проникнуть в устройство доступа на воротах. И он думает, что если я прошел через электронную систему, то могу пройти также и через систему сокодвижения. Мне надо всего лишь попытаться. Если даже я что-нибудь уловлю, то всегда смогу сказать, что ничего не слышал, сохранить тайну.

Я прикладываю ладони к стволу и закрываю глаза. Стараюсь мысленно проникнуть в молекулы дерева и передать ему свое сообщение. Я уже проделывал нечто подобное – с жировыми клетками, моими и Дженнифер.

– Что-нибудь слышишь?

– Нет, папа.

И это чистая правда. Я напрасно мучаю свой мозг.

– Но ты уже установил с ним связь?

От его слов меня опять охватывает тревога. Я опускаю руки и с равнодушным видом прячу их в карманы. Как бы мне хотелось показать отцу, на что я способен! Но если я пущусь в откровенность, то не смогу остановиться. И если он узнает, что это я разрушил Аннигиляционный экран и несу ответственность за войну с деревьями… Сейчас он слишком уязвим. Резкий отказ от алкоголя совсем выбил его из колеи, поэтому пока не стоит сообщать ему, что он отец террориста.

Внезапно мне приходит в голову новая мысль. Она многое объясняет. Однако от этого моя тревога только усиливается. А что, если отца вызвали на заседание правительства не ради его знаний, а из-за меня? Вчера вечером в квартире Бренды, когда Оливье Нокс потребовал, чтобы я вступил в контакт со Священным деревом, я ускользнул. И поэтому, больше не пытаясь воздействовать на меня впрямую, они использовали в качестве посредника моего отца.

«Сходите на переговоры с Заветным лесом и захватите сына – ваш мальчик очень восприимчив».

– Ты в порядке, Томас? У тебя странный вид.

– Нет-нет, все нормально.

Пусть останется в неведении относительно своей истинной роли. Он так воодушевлен сейчас. Ему будет нелегко узнать правду. Узнать, что востребованы не его знания, а его сын.

– Ты точно не чувствуешь связи с этим деревом?

– Совершенно.

Отец разочарованно кивает и треплет меня по голове в знак того, что не сердится.

– А тебе, папа, оно что-нибудь рассказывает?

Он огорченно вздыхает.

– Ничего. Я только вспоминаю, что читал о нем. Видишь, в конечном счете от интеллекта и культуры пользы столько же, сколько и от глупости. Я имею в виду, мы потеряли чувствительность, Томас. Шестое чувство. В молчании мы слышим только собственные мысли. Даже у божьей коровки оно развито сильнее, чем у нас…

Я рад, что отец немного отвлекся и сменил тему.

– Когда росток тыквы чувствует, что его поедает божья коровка, он выделяет ядовитое вещество и посылает сигнал другим росткам на расстояние до шести метров. Долгое время было непонятно, почему божья коровка съедает только треть от каждого растения, причем через каждые шесть с половиной метров. Благодаря ей была обнаружена телепатическая связь между насекомым и растением… А где в это время находится Человек? У компьютера, игрового автомата или перед зеркалом! Природа без устали посылает ему информацию, но он глух! Знаешь, иногда я чувствую, что мне осточертело быть человеком. И если бы я не был влюблен…

Он осекается и умолкает. Я не верю своим ушам. Влюблен, это он-то? Вот так новость! Мать будет, конечно, счастлива. Если только… Ко мне возвращается невнятное тягостное чувство, которое я испытал утром.

– Ладно, – говорит отец со смущенной улыбкой, опираясь на мое плечо. – В любом случае, я не мог бы до бесконечности это скрывать. И потом, с кем я могу поделиться самым сокровенным, как не с тобой?

Я молча киваю, благодаря за доверие.

Он набирает воздуха и признается, глядя на мои кроссовки:

– Я встретил одного человека…

– А-а-а.

– Ты, конечно, знаешь, что между мной и твоей матерью с самого твоего рождения уже не было особых чувств… Нет, ты тут ни при чем, отношения испортились гораздо раньше… И твое рождение… не помогло. Я имею в виду расходы, заботы… В общем, ты понимаешь…

Я киваю, но мне становится не по себе. Хочется провалиться сквозь землю.

– Ты знаешь, как это происходит: в день свадьбы мы оформили на тебя заявление и стали ждать очереди. А потом со всеми этими сроками оплодотворения, неудачами, счетами, которые нам выставляли каждый раз… Когда же ты родился, мы были рады, конечно, но все, что этому предшествовало… Короче, – перебивает он сам себя, – я встретил одного человека.

С деланым равнодушием я спрашиваю:

– И когда же?

– Вчера вечером.

Я вдруг все понимаю. Резко, словно меня ударили по голове. Но открывшееся мне настолько ужасно, что я просто отказываюсь это понимать!

Отец повторяет с блаженным вздохом:

– Да… Самая красивая женщина на свете, богиня, недостижимая звезда. Что она во мне нашла – для меня загадка… Но как бы то ни было, это случилось. Любовь с первого взгляда. Идеальная и взаимная – та, что существует только в книгах. Я без ума от нее, Томас. Но хочу, чтобы ты знал: она очень высокого мнения о тебе.

– С чего бы?

Он улыбается. И совершенно не замечает, что я стою остолбенев. Такое чувство, будто у меня под ногами проваливается земля.

– Я так счастлив, Томас, так счастлив…

Я сжимаю кулаки и зубы, и мне удается продержаться еще несколько секунд. Потом я отворачиваюсь и прикладываю руки к стволу тиса.

«Не знаю, мужчина вы или женщина, но помогите мне, ради бога! Помогите мне это выдержать. Лили Ноктис. Отец влюбился в женщину моей мечты, а она в него».

– Это самое прекрасное из всего, что могло со мной произойти, – торжественно произносит он, пытаясь меня обнять.

Его ладони упираются в дерево, прямо над моими руками.

– Впрочем, для нас троих ничего не изменится. Я, разумеется, не буду разводиться. Во-первых, не имею права – ты несовершеннолетний. Во-вторых, мы должны быть очень осторожны, учитывая положение Лили. Можешь представить себе, какую ревность она у всех вызывает… Мы с ней так похожи: она раньше тоже не верила в страсть, от которой умолкают доводы разума… В общем, нас обоих это застало врасплох. У нас все только начинается. Она… действительно очень достойная женщина. Немного суровая на вид, согласен, но так проявляется ее сдержанность. И чувством юмора не обделена. И, уж конечно, умом… О, до чего же это прекрасно!

Я поправляю его, как поправил бы меня он, если бы находился в нормальном состоянии:

– Как же это прекрасно.

– Да, – вздыхает он, думая, что я просто повторил эхом крик его души. – Я знал, что ты поймешь. Наше взаимопонимание, сынок, – самое дорогое, что есть у меня в жизни. И то, о чем я тебе рассказал, никак не повлияет на наши с тобой отношения.

Я прячу слезы, уткнувшись в дерево. Я больше не хочу ничего слышать. Ничего не хочу, ни с кем. Это конец. У меня больше нет настоящего, и мне плевать на будущее, на то, что я могу в нем изменить… Катастрофа, которую я вызвал, – это не моя проблема, пусть выпутываются сами. А если уже поздно – тем лучше! Как мне все надоело! Пусть человечество исчезнет без следа!

Внезапно картина передо мной, мутная от слез, отступает вдаль, будто я смотрю в бинокль.

Что происходит?

Я не потерял сознание. И полностью отдаю себе отчет, где я. Но на моем месте у дерева возникает чья-то фигура. Тощий старик со скрюченными пальцами, одетый в какой-то допотопный костюм, срывающимся голосом кричит, обращаясь к кроне над головой:

– Боже, дай мне сил разрушить мир, чтобы защитить свою страну. Я знаю как, дай мне только смелость сделать это…

Он похож на нашего президента, только не сидит в инвалидном кресле. Нет, скорее это его дед. Тот самый, что изображен на марках и на старинных бумажных деньгах. Самый первый из Освальдов Нарко. Рядом стоит Оливье Нокс, тоже в старомодном костюме, но лицо его ничуть не изменилось. Два этих силуэта, на три четверти повернутые ко мне спиной, словно отделились от дерева, как сохранившееся в его памяти воспоминание.

– Как ответят наши враги? – с тревогой спрашивает старик.

Оливье Нокс равнодушно отвечает:

– Они взорвут в стратосфере наши ракеты и этим вынесут себе приговор, а мы активируем Аннигиляционный экран, который защитит нас от радиоактивных осадков.

Президент медленно склоняет голову, затем спрашивает:

– Вы действительно считаете, что для Четырех Государств это единственный шанс выжить?

– Да, Освальд. Надо покончить с религиозными войнами, бессмысленным терроризмом, перенаселением… Кроме того, надо сменить название.

– Название?

– Символически обозначить приход новой эры. Новый порядок, новая конституция, новое название… Скажем, «Объединенные Штаты» – это хорошо звучит.

Старик опускает голову.

– Но есть ли у меня на это право, Нокс? Есть ли право?

– Это ваш долг, господин президент. Земля стала слишком тесной, на всех кислорода уже не хватает, мы близки к катастрофе. На колебания нет времени. Мы избранный народ, а вы – наш вождь. Отбросьте сомнения. Я хочу сказать: доверьтесь мне. Я всего лишь тайный советник, серый кардинал, невидимая шестеренка в механизме вашей власти, но я работал без устали, чтобы привести вас на ключевую позицию, и теперь этот ключ должен повернуться. Он должен открыть дверь в новый мир.

Высохшая старческая рука вцепляется в запястье молодого человека.

– Я знаю, что недолго буду видеть этот новый мир… Вы позаботитесь о моем сыне?

– Разумеется, Освальд. Моя роль заключается также и в том, чтобы обеспечить долговечность вашей династии.

Президент отступает назад, глядя на Нокса с глубокой грустью.

– Вы совершенно не меняетесь с возрастом. В чем секрет вашей молодости, Оливье?

– Я не боюсь смерти.

Старик медленно ходит взад и вперед, обхватив руками свое тощее тело.

– Как я вам завидую… По крайней мере, я оставлю своим детям и своему народу мир, избавленный от опасностей, войн, насилия, расизма… Мир пока несовершенный, но стабильный. Вы ведь чувствуете, что Бог на нашей стороне, правда?

– Мы находимся в его доме, господин президент. Вы пришли, чтобы услышать ответ, и вы его получили. Но не надо поминать Бога всуе в этом новом мире, который вы создаете. Или хотя бы придумайте ему новое имя.

– Осторожней, Томас!

Я вздрагиваю. Крик отца заставил меня вернуться в мое тело. Я вижу, как с высоты стремительно падает огромный сук, подпрыгивая при ударах на развилках ствола и ломая ветки. Обрушившись внутрь дерева, он разлетается на куски. Меня будто парализовало, я не могу двинуться с места. Удар приходится сбоку, и меня отшвыривает на землю.

Лежа на земле, я вижу обломки сука, разлетевшегося в щепки прямо там, где мерцают образы прошлого. Два силуэта еще мгновение дрожат в облаке пыли, потом исчезают.

– Томас, ты в порядке? Цел?

Отец, навалившись на меня, трясет за плечо. Его волосы падают мне на лицо, и я задыхаюсь под его тяжестью.

– Томас, ответь!

И тут внутри ствола поднимается вихрь, трещат ветки, ревет ветер, ему вторят раскаты грома, и с неба обрушиваются потоки воды. Это выплескиваются накопившиеся во мне боль и ярость, затопляя весь мир.

Я отбрасываю человека, который не дает мне дышать, и кидаюсь вон из дерева.

– Да что на тебя нашло? Томас! Говорю же, дома у нас ничего не изменится! Подожди!

Я бегу навстречу грозе, продираясь сквозь подлесок, не разбирая дороги. Если кому-то нужно, чтобы я выжил, – я выберусь отсюда. Если нет – сдохну в этих проклятых джунглях, где мертвые, живые и деревья снова посмеялись надо мной. Хватит, надоело, я сыт по горло!

 

15

– Томас Дримм!

На мой крик чугунные ворота открываются. Задыхаясь, мокрый от пота и дождя, я бросаюсь на стоянку. Рядом с нашим лимузином припаркован еще один, где-то на метр длиннее. Сквозь завесу дождя я вижу, что он мигает мне фарами. Задняя дверца распахивается.

Секунду поколебавшись, я забираюсь внутрь. И вижу ту, кого меньше всего на свете хотел бы сейчас видеть. А впрочем, лучше расставить точки над «i» прямо сейчас.

– У нас проблема, Томас.

Коснувшись ногтем кнопки в подлокотнике кресла, Лили Ноктис захлопывает за мной дверцу. Я стараюсь выровнять дыхание и сухо спрашиваю:

– Сломалась вторая машина?

– Нет-нет, на ней вернется твой отец. То, что я хочу тебе сказать, его не касается.

Она делает шоферу знак трогаться. Через затемненные стекла я вижу, как из ворот выбегает отец – жалкий, промокший, в разодранной одежде. Он отчаянно машет руками, зовет меня, неловко мечется из стороны в сторону, пытаясь помешать лимузину уехать.

Я смотрю в заднее стекло, как его фигура исчезает вдали, затем поворачиваюсь к министру игры. Я внимательно разглядываю ее, и мое чувство к ней на глазах испаряется, словно по волшебству. Я вижу просто сильно накрашенную женщину за тридцать, в узком сером плаще, затянутом в талии, который ее совсем не молодит.

– Задание выполнено? – спрашивает она, закинув ногу на ногу. – Я рада, что он взял тебя с собой. Между нами говоря, как ты думаешь, он справится с обязанностями, которые я ему доверила?

– Вам видней.

Она включает висящий перед ней экран. Я поражаюсь своему хладнокровию. Впрочем, ее хладнокровию – тоже. Какую игру она ведет? Она прекрасно знала, что я к ней неравнодушен, и зачем-то охмурила моего отца. С какой целью? Столкнуть нас, заставить меня мучиться от ревности, чтобы влюбить в себя еще сильнее? Или наоборот – чтобы отрезвить, дать понять, что я не дорос, мол, вырастешь – спасибо скажешь?

Она открывает шкафчик между баром и экраном и достает большое полотенце, чтобы просушить мне волосы. Я не сопротивляюсь – хочу убедиться, что больше ничего к ней не чувствую.

– При близком знакомстве твой папа производит куда более выигрышное впечатление. Сегодня ночью он сделал невозможное: убедил правительство, что поэзия может спасти мир. И ему доверили декодер. Результаты оправдали его надежды?

Ладно. Она излагает мне официальную версию – рабочее совещание. Приму ее игру. Не покажу никаких эмоций, будем говорить только о деле.

– Ничего не вышло, – говорю я спокойно, – лес изгнал нас, исхлестав ветками. Он уже заражен. Поэзия оказалась бесполезной, как и ваш декодер.

На ее лице мелькает гримаса, она развязывает пояс плаща и снова затягивает его.

– Важен не результат сражения, Томас, а энергия, которую вы вкладываете в него. Ты недооцениваешь подвиг своего папы: ему удалось сделать культуру боевым оружием. Теперь тебе надо стать таким же сильным, как он… У меня есть для тебя задание.

Я невозмутимо молчу. Она задумчиво сплетает в замо́к пальцы с кроваво-красными ногтями.

– Моя цель – взломать систему. Использовать бунт деревьев для свержения коррупционеров, которые нами управляют. Сейчас самый подходящий момент… Подожди-ка, – вдруг перебивает себя Лили и прибавляет громкость.

– …Где сейчас начинается суд над террористкой Брендой Логан, обвиняемой в уничтожении Аннигиляционного экрана. Кроме того, Высший военный трибунал на закрытом заседании возложил на нее ответственность за саботаж, измену, подрыв государственной безопасности и умышленное распространение вирусной инфекции…

Лили Ноктис выключает телевизор. Совершенно подавленный, я спрашиваю, что мы можем сделать.

– Я – ничего. Ты – всё.

– То есть?

– Возьми вину на себя. Скажи, что это твоих рук дело.

– Но мне не поверят!

– На красной кнопке, вызвавшей разрушение Экрана, только твои отпечатки пальцев. Скажешь, что взял Бренду в заложники, чтобы проникнуть в Центр производства антиматерии, вот и все.

– Но я несовершеннолетний!

– В том-то и дело: по закону о Защите детства ответственность за тебя понесет твой папа. Хитро придумано, согласись?

Я смотрю на нее с ужасом. И одновременно с облегчением. Раз она с такой легкостью готова пожертвовать моим отцом, значит, никаких чувств к нему не испытывает. Лили продолжает:

– Но не волнуйся за отца. Я могу сделать так, что его оправдают из-за нарушения судебной процедуры. Этот хорек Джек Эрмак, считай, у меня в кармане. Со вторника, когда в правительстве были перестановки, кроме Министерства государственной безопасности ему доверили курировать вопросы правосудия и социальной сферы.

Она достает из сумочки помаду и заново красит губы, глядя в экран выключенного телевизора. Я спрашиваю, что такое нарушение судебной процедуры.

– Лишняя запятая, неверная цифра или отсутствие подписи на судебном решении.

– А почему нельзя оправдать Бренду, приписав ей лишнюю запятую?

Она вздыхает, завинчивая колпачок помады.

– Потому что на это нужно время, а твой отец – всего лишь интеллектуал. Он убедительно смотрится в кабинете, но в практических делах – полный ноль. Ты видел сам, ему не хватает выдержки. Мне нужна Бренда Логан, и немедленно. Моя революция началась, Томас. Для нее я отобрала самых лучших, и среди них вы с Брендой. Пора переходить к действиям.

Я мысленно возвращаюсь назад, чтобы понять ее стратегию. Худшая гипотеза: она специально завлекла отца, чтобы я ухватился за возможность устранить его с пути как соперника. Потому что речь идет именно об этом. Ведь даже если его оправдают, морально он никогда не восстановится. В тот самый момент, когда он начал новую жизнь, победил алкоголизм, снова обрел контроль над собой, он узнает, что войну с деревьями развязал я и что он должен отправиться в тюрьму из-за меня.

Но даже если Лили Ноктис искренне увлечена моим отцом, я ни за что не поступлю с ним так. Если же она манипулирует нами обоими, как утверждал Лео Пиктон, то – тем более. Ведь мы попали в одну западню.

Остается оптимистическая гипотеза: она специально загоняет меня в угол, чтобы я придумал лучшую стратегию. А может, она узнала, что Оливье Нокс велел мне уничтожить пресловутое Священное дерево в обмен на жизнь Бренды, и хочет украсть у него заложницу?

Не знаю, в какую игру она играет со своим сводным братом. Хочет ли она действительно с ним разделаться, как утверждает, чтобы совершить свою демократическую революцию? И что такое для нее эта «демократическая революция»? Спросить у народа посредством референдума, одобряет ли он государственный переворот, за которым наблюдал по телевизору?

– Так что? – нетерпеливо спрашивает Лили. – Решать надо быстро. Бренду судят без предварительного следствия: в пятнадцать часов начнется слушание свидетельских показаний, затем обвинительный акт, выступление стороны защиты, вердикт, и, если будет вынесен смертный приговор, его приведут в исполнение немедленно. Теперь я вижу, что ты струсил. Впрочем, она ведь просто твоя соседка.

Глядя ей прямо в глаза, я холодно отвечаю, что Бренда Логан – гениальная художница, прекрасная женщина и все такое. Я говорю долго и сбивчиво, пытаясь скрыть свою ревность. А в сердце поднимается настоящий ураган. Теперь мне кажется, что я люблю и Лили, и Бренду одновременно… Госпожа министр резко прерывает поток моих излияний:

– Значит, ты согласен взять вину на себя?

– Нет. У меня есть другое предложение.

Стратегия сразу возникла в моей голове, словно для цельной картины не хватало только этого кусочка пазла.

– Какое же? – Лили поджимает губы.

– Выдать настоящего виновника: Лео Пиктона.

Она пожимает плечами и запахивает плащ.

– В это время он был уже мертв. А закон Объединенных Штатов не позволит военному трибуналу судить плюшевого медведя.

– Его можно допросить как свидетеля.

– Он ничего не скажет. И вообще, ты единственный, кто слышал его голос. Это призрак, Томас, у него нет правового статуса.

Сделав глубокий вдох, я откидываюсь на спинку сидения и важно заявляю:

– Я, наверное, недостаточно ясно выразился, Лили. Это не обсуждается. Если вы хотите, чтобы я снял с Бренды вину, то виновным я объявлю Пиктона. И точка!

Она смотрит на меня с любопытством. Потом не спеша поправляет локон и слегка хмурится.

– Ты понимаешь, что с тех пор, как Аннигиляционный экран разрушен, его сознание находится в другом мире?

– Я заставлю его вернуться в наш.

– Чтобы вызвать его в суд? И кто же передаст ему повестку?

– Я.

Она нервно накручивает на палец прядь волос и растягивает губы в подобие улыбки.

– Мне нравится, что ты такой упрямый…

Я смотрю на небо. Гроза прекратилась так же быстро, как началась. Я добавляю, что если она хочет поскорее освободить Бренду, то лучше воспользоваться вертолетом. И что по дороге мне надо купить новую одежду: я вымок до нитки, и простуда была бы сейчас совсем некстати.

Лили молча смотрит на меня и наконец произносит, что я становлюсь совсем взрослым. При этом в ее голосе слышится как восхищение, так и беспокойство. Не сводя с меня глаз, она подносит к губам свои часы-видеотелефон и говорит в микрофон:

– Дримм, Робер.

С замиранием сердца я наблюдаю, как Лили слушает гудки. Когда голос моего отца с тревогой произносит «алло», ее лицо озаряется радостью.

«Изображение недоступно», – предупреждает мигающий экран.

Она воркует в телефон:

– Да, дорогой, прости, что не подождали тебя, но Томаса нужно немедленно поместить в карантин…

Искоса взглянув на меня, она продолжает:

– Он в полном порядке, да-да, согласна, конечно, Робер… У нас проблема с вирусом. Цифры еще засекречены, но восемьдесят процентов вакцинированных несовершеннолетних стали переносчиками растительного гриппа. Твой сын – единственный из известных нам детей, кто не подвергся заражению. Министерство здравоохранения хочет выяснить почему и разработать новую вакцину на основе его антител. Первым делом его клетки поместят в культуру с зараженными клетками. Ни о чем не беспокойся. Он, может быть, всех спасет. Гордись им, а я тебя целую, до встречи.

Она отключает связь и оборачивается ко мне с явным облегчением.

– Неплохое я придумала тебе прикрытие, правда? А почему ты дуешься? Ах да… Но в любом случае рано или поздно ты бы узнал. Любовь с первого взгляда – это как удар молнии – от нас не зависит. Я обожаю мужчин с интеллектом, особенно когда за ним скрывается огненный темперамент. Тебе надо быть очень нежным с матерью. Мы будем скрывать от нее правду как можно дольше. И в качестве компенсации я реализую все ее мечты о карьере. И она сразу станет к тебе гораздо добрее, вот увидишь.

Лили глубоко вздыхает и кладет руку на мое колено. В точности как это делал Робер Дримм сегодня утром в машине, когда еще был главным человеком в моей жизни.

– Единственно, о ком я жалею, Томас, это о тебе… Но нельзя же получить сразу все, правда? Я мечтала бы иметь такого сына, как ты…

Я отодвигаюсь от нее и холодно напоминаю, что идет война, завтра мы, возможно, все умрем, не время разводить сантименты.

Она с насмешливой улыбкой усаживается в углу.

– Ты еще слишком маленький, чтобы понять, как это приятно: думать о любви, когда идет война. Эти мысли словно отталкивают смерть.

Я отлично понимаю, о чем она говорит. Но не собираюсь выслушивать ее признания о любви к моему отцу. Надо выкинуть весь этот бред из головы. И вообще, если я слишком мал, то она – слишком стара. И точка.

– Надеюсь, ты не обиделся, Томас?

Не отвечая, я достаю из кармана нетерпеливо вибрирующий телефон. Нет нужды смотреть на имя, которое высвечивается на дисплее.

– Как дела, сынок? – с тревогой спрашивает отец.

– Государственная тайна. Поцелуй маму.

И я разъединяюсь.

 

16

Хотя я и пытался подготовить себя к тому, как выглядит район боевых действий, увидев его воочию, я испытал потрясение.

Местность вокруг Зюйдвиля пострадала больше всего. Наш вертолет пролетал здесь позавчера, но сейчас я ничего не узнаю. Дома проломлены упавшими на них деревьями, крыши, улицы – все покрыто слоем пепла. Вместо леса, который тянулся вдоль границы, – обугленные, дымящиеся остатки побоища: череда воронок и обломки бульдозеров и танков.

– Теперь ты понимаешь, почему надо срочно переходить к тактике психологической войны, – замечает Лили Ноктис.

Посреди этого ужаса меня тревожит одно обстоятельство. Нигде не видно того, чем нас пичкали по телевизору: асфальта, вздыбившегося под стремительно растущими корнями. Может, те кадры были подделкой, направленной на то, чтобы нагнать страху? На самом деле то, что я вижу, больше свидетельствует о расправе над деревьями, чем об их нападении на людей. Подозрения, которые я высказал утром отцу, вспыхивают с новой силой. А что, если вирус гриппа-V никак не связан с деревьями? И все это – заговор, сплошная инсценировка? Но кому это нужно и зачем? Вертолет Министерства приземляется перед полностью разрушенным Центром производства антиматерии. Солдаты в противорадиационных костюмах и противогазах проверяют наши пропуска и отводят к грузовику, где нам выдают такую же экипировку. Моего размера нет. Когда Лили снимает плащ, я отворачиваюсь.

С трудом передвигаясь в широченном комбинезоне, я направляюсь туда, где Бренда похоронила моего плюшевого медведя. Мне трудно сориентироваться среди вырванных с корнями деревьев и рытвин от бульдозерных гусениц, изуродовавших землю. Я останавливаюсь посреди этого хаоса. Закрываю глаза и пытаюсь услышать голос, который не оставлял меня в покое со вчерашнего вечера. Ничего. Видно, Пиктон ждет, что я сам его найду. Мог бы по крайней мере подсказывать: «тепло», «холодно».

Лили наблюдает, как я втыкаю в землю лопату, одолженную у солдат. Ей даже не приходит в голову мне помочь. Орудуя лопатой, я с горькой усмешкой вспоминаю последние слова Пиктона, сказанные перед тем, как его сознание покинуло молекулы плюша: «Не забывай о своем могуществе, Томас. Оно тебе скоро понадобится. Абсолютное могущество… И при этом самое хрупкое. Могущество любви».

Бренде Логан по моей вине грозит смертный приговор. Лили Ноктис разрушила мою дружбу с отцом. А Дженнифер Грамиц пыталась меня задушить, потому что я к ней равнодушен. Могущество любви пока не принесло в мою жизнь ничего хорошего.

Лопата натыкается на плюшевую лапу. Я встаю на колени и выкапываю руками все остальное. Совершенно неожиданно для себя я чувствую, что волнуюсь. Словно призрак, поселившийся в игрушке, вдруг стал моим духовным отцом. Приемным отцом. Единственным, кому я теперь могу доверять.

Но медведь лежит неподвижно на дне своей могилы. И у меня в голове больше не звучит его голос. Наверное, это была просто слуховая галлюцинация. Голос моей надежды. Желание вновь обрести связь с гением науки, который целиком зависел от меня. Эта связь была хуже каторги, но, оказывается, льстила моему самолюбию! Я вдруг понимаю, как мне не хватает его назойливого присутствия.

– Профессор, вы здесь? – спрашиваю я, тряся медведя за лапу.

Ответа нет, медведь не подает никаких признаков жизни. Этого следовало ожидать. С какой стати Пиктон вернется мне помогать? Ведь я ему теперь бесполезен. С его точки зрения, оттуда, где он сейчас, моя миссия видится завершенной. Я вызволил из плена души умерших, разрушив Аннигиляционный экран, они получили свободу. Зачем же ему вновь материализовываться в нашем мире, где идет война на уничтожение? Пусть живые выпутываются сами.

– Я уж думал, не дождусь.

При звуке этого скрипучего голоса я не могу сдержать радости. Медведь приподнимается и протирает глаза-пуговицы передними лапами, на которых я вырезал пальцы, чтобы ему было сподручнее управляться со своим временным телом. Губы, покрытые коричневой шерстью, шевелятся, произнося:

– Это новая мода? Тебе идет.

Он рассматривает мой бесформенный комбинезон и противогаз. Я осторожно беру его руками в перчатках, освобождаю от комьев земли, сажаю на траву и чищу щеткой. Спрашиваю:

– Как самочувствие медведя?

– Нормально, если не считать того, что он трижды в день подвергался незаконному проникновению.

– Как это?

– Крот.

Он поднимает лапу, демонстрируя небольшую дыру в боковом шве. Из отверстия выскакивает бурый меховой зверек с острой мордочкой. Он тут же начинает торопливо зарываться в землю, выворачивая ее лапами с розовыми пальчиками, мощными, как ковш экскаватора. Через три секунды крот исчезает, оставив только холмик выкопанной земли.

– Меня придется снова набить, – вздыхает медведь.

– Всё в порядке, он разговаривает с тобой? – осведомляется Лили, закончив давать указания по телефону. – Что он говорит?

– К счастью, она не может меня слышать, Томас. Мой дух вознесся на такую высоту, что уже недоступен силам Зла. Нет-нет, не отвечай, делай вид, что ты ничего не слышишь. Но я был прав: она врет как дышит.

– Что он говорит? – нетерпеливо переспрашивает Лили Ноктис.

Я бормочу:

– Что он рад вернуться к нам.

Она садится на корточки и протягивает руку к плюшевой игрушке:

– Профессор, от имени правительства Объединенных Штатов я приветствую ваше возвращение в мир, который вы успешно уничтожаете.

– А по чьей вине, гнида? – парирует высокий дух. – Кто меня вынудил, кто подстроил так, чтобы я в нужное время оказался на месте и разрушил Экран прежде, чем из моего трупа вынули чип?

– Переводи, – требует министр.

– Он говорит, что нам надо срочно ехать в суд, спасать Бренду.

– Меня совершенно не волнует Бренда, – возражает медведь. – Хватит носиться со этими девицами, займись лучше делом. Я недолго буду пребывать в этом плюшевом чучеле, у меня полно дел в другом мире, поэтому слушай, чего я от тебя жду…

– Расскажете по дороге! – говорю я, засовывая его под мышку.

Мы возвращаемся к вертолету и снимаем защитные костюмы.

Сразу после взлета Лео Пиктон вскарабкивается ко мне на плечо и кричит в ухо:

– Ты получал мои мысленные сообщения? По поводу вакцины, твоей одноклассницы, нападения Священного дерева?

Я ору, стараясь перекрыть шум пропеллеров:

– Да!

– Отлично! Ты наконец делаешь успехи! Теперь мне не нужно шевелить этим чертовым плюшевым ртом, чтобы ты меня услышал. Ты не представляешь, сколько энергии на это уходит… Понимаешь, очень сложно снова приспосабливаться к земным вибрациям: приходится полностью перезагружаться. Но теперь мы будем общаться только телепатически.

Лили Ноктис, сидя рядом с пилотом, оборачивается и вопросительно смотрит на меня. Я уверенно киваю и показываю пальцем на висок, давая понять, что как раз сейчас получаю сообщение.

– Ты меня все еще слышишь? Там, в загробном мире, я как раз проходил процедуру возрождения, очищая сознание от всего лишнего, как вдруг – бамс! – опасность, которой ты подвергался, вернула меня в твое измерение.

– Какая опасность?

– Не произноси ничего вслух, я же сказал тебе: думай! Покажи мне последовательно все, что я пропустил. Мысленно прокрути воспоминания, начиная со среды. Так я получу краткий обзор событий.

Я закрываю глаза. Мне всегда неприятно, когда он читает мои мысли, но у меня нет выбора. Подозрения, высказанные профессором о Лили Ноктис, настолько совпадают с моими ощущениями, что я не могу не послушаться.

Я тщательно восстанавливаю кадр за кадром вереницу событий, произошедших с той минуты, когда мы уничтожили Экран. Он прерывает меня на той сцене, где по указанию учителя все делают себе вакцинацию:

– Увеличь изображение шприца «Антиполлиноз», я хочу прочитать состав вакцины.

Я возвращаюсь к нужной картинке и увеличиваю изображение насколько могу.

– Понятно, – вздыхает Пиктон. – Еще хуже, чем я думал.

– Что же это?

Он молчит. Я мысленно пишу свой вопрос гигантскими буквами.

– Есть вещи, о которых я не имею права тебе говорить, Томас. Ты должен узнать о них сам. Это называется свобода воли. Показывай дальше.

Я продолжаю свой фильм. Вот на коллеж падает каштан. Вот Дженнифер превращается в хищное растение и душит меня руками-лианами. А вот отец, который совершенно переменился, влюбившись в министра игры. Наша злополучная экспедиция в Заветный лес. Сцена из прошлого, которую я увидел внутри Райского тиса…

– Ну что же, – говорит Пиктон. – У тебя один способ выпутаться и спасти тех, кого ты любишь. Позволяй и дальше Ноксу-Ноктис манипулировать тобой, но добивайся своего, причем так, чтобы они ничего не заподозрили.

– Легко сказать! А как это сделать?

– Убеди их поменять планы, предложив простое решение. Не забывай, что они ведут с тобой игру, где ты одновременно и пешка, и ставка в партии, которую они разыгрывают между собой. Каждая твоя хорошая идея, предназначенная творить Добро, укрепляет силы Зла.

– А какая у меня хорошая идея?

– Желудь мира. Просто скажи Ноктис, что я передал тебе единственное сообщение, полученное от Бориса Вигора: «Чтобы зарыть топор войны, надо посадить желудь мира».

Я смотрю на потрепанного, грязного медведя, сидящего у меня на плече. Он называет это перезагрузкой. Я бы назвал это старческим слабоумием. Людям, недавно ставшим покойниками, должно быть запрещено приближаться к живым! У нас от них коротит в мозгах!

– Вспомни, Томас. Мы были в машине Бориса Вигора, когда я передал ему просьбу Айрис.

Я разом все вспоминаю, и до меня доходит. Айрис Вигор умерла, упав с вершины дуба, и тогда бывший министр энергоресурсов приказал вырубить весь лес вокруг дома. Через моего медведя душа Айрис попросила отца посадить желудь, чтобы выросший из него новый дуб загладил вину отца перед деревьями. Есть ли связь между войной, объявленной растениями, и этим семейным делом?

– Передай мое сообщение, и увидишь.

Мгновение я колеблюсь, глядя на подожженные военными леса, над которыми мы пролетаем. Наклонившись к Лили, я приподнимаю шлем и ору ей в ухо:

– Похоже, этот призрак спятил! У него идея фикс, твердит одно и то же: «Чтобы зарыть топор войны, надо посадить желудь мира».

– Интересно! – кричит она с безразличным видом. – Тебе это что-нибудь говорит?

– Ничего.

Маленькая лапка тычет меня в спину, одобряя мою осмотрительную ложь. Лили Ноктис поправляет шлем и знаками дает пилоту указания.

Я откидываюсь на спинку сиденья и смотрю в иллюминатор. Внизу грузовики вывозят из зараженных районов наспех сколоченные деревянные гробы, чтобы предать их огню. Я отворачиваюсь. Сжечь на общем костре людей и деревья – вот и все, на что хватило военных, чтобы примирить одних с другими.

Огромное разочарование наполняет мою душу. Кто я такой, что надеялся покончить с войной, восстановить мир, спасти Бренду? Несчастный подросток, на которого свалилось предательство отца, арест первой возлюбленной, манипуляции второй, чудовищное перерождение школьной подруги и бред плюшевого призрака…

– Не смей сомневаться! – приказывает Пиктон. – Когда ты сомневаешься, ты меня ослабляешь. Твое мужество и доверие – вот что заставило меня вернуться, понимаешь? Ты – последняя надежда человечества, Томас Дримм, поэтому не впадай в панику!

 

17

Вертолет приземляется на крыше Дворца правосудия. Нас встречает шеренга солдат, стоящих навытяжку. Пока мы приземляемся, ветер от пропеллера срывает с них береты.

– Действуй по своему усмотрению, – шепчет Пиктон у меня в голове, – но нет ли у тебя ощущения, что это ловушка?

Высаживаясь, я мысленно отвечаю ему, что выбора все равно нет, к тому же у меня выигрышная позиция. Офицер отдает честь министру игры и ведет нас в лифт, который останавливается этажом ниже.

– Вы не слишком-то спешили, – замечает Джек Эрмак.

Я холодно смотрю на министра госбезопасности, правосудия и социального развития. А этот усатый клоп, в свою очередь, с презрительной улыбкой оглядывает плюшевого медведя у меня под мышкой.

– Рад снова видеть вас на Земле, профессор. Вижу, вам удалось уцелеть в измельчителе.

– Чихал я на тебя, – отвечает медведь.

– Он тоже рад, – перевожу я.

– Легкомыслие вашего юного защитника, – продолжает Эрмак, глядя в глаза-пуговицы, – в нынешней ситуации столь же дерзко, сколь и самоубийственно. Ну да ладно, поскольку процесс пройдет при закрытых дверях, ваши секреты не выйдут за пределы зала суда.

Он поворачивается к Лили Ноктис и, скользнув взглядом по изгибам ее фигуры, любезно добавляет:

– Моя дорогая, чувствуйте себя как дома, но не удивляйтесь, если госпожа председатель Верховного суда на вас рассердится. Эти независимые судьи – они вечно всем недовольны.

– Что поделаешь, они же обладают неприкосновенностью, – вздыхает Лили Ноктис, сочувственно улыбаясь коллеге.

– Вот именно. И этот процесс оказался весьма хлопотным делом. Вы знаете почему: армейские хотели военный трибунал, а Министерство зеленых насаждений – гражданский суд. Я сделал нечто среднее: организовал суд присяжных, чтобы никто не мог обвинить армию в попытках препятствовать правосудию. Гласность и еще раз гласность! Идите, заседание сейчас начнется. А мне пора на телевидение, где я комментирую в прямом эфире процесс над мутантами.

– Мутантами? – повторяет Ноктис с любопытством. – Кто это?

– Предатели из молодежи, якшающиеся с деревьями, которых я уничтожу за измену человечеству. В остальном я контролирую ситуацию, и скоро порядок будет восстановлен. Давайте вместе поужинаем, когда все это закончится.

– С удовольствием.

– Вы освободили души мертвых, дорогой профессор, – говорит Эрмак, наклонившись к медведю. – Поэтому теперь, чтобы получать энергию для промышленности, мы не используем чипы умерших, мы пытаем живых. Человечество говорит вам спасибо.

Он задумчиво грызет ноготь, словно ожидая прилива вдохновения, и добавляет:

– Тем не менее если вдруг вы захотите помочь нам восстановить Аннигиляционный экран, то, возможно, президент согласится помиловать Бренду Логан. Желаю удачи в суде.

Он спешит к лифту. Едва за ним захлопываются дверцы, Лили Ноктис успокаивающе шепчет мне на ухо:

– Когда произойдет моя революция, Эрмак первым сядет на электрический стул.

– И устроит короткое замыкание, – иронически добавляет Пиктон.

Солдаты ведут нас по коридору, вымощенному мраморными плитами, к двустворчатым дверям с колоннами по бокам. Офицер вводит код доступа. Двери распахиваются, впуская нас в огромный зал с пустыми скамейками, украшенный хрустальными люстрами и портретами первых лиц государства. Какой-то человек, похожий на метрдотеля, бежит нам навстречу, делая знак оставаться на месте: нас рассадят позже.

В центре, на подиуме из лакированного дерева сидят трое судей. Справа над трибуной возвышается старик в красной мантии и парике. Слева скромный молодой человек в черном одеянии грызет ногти, стоя перед стеклянной клеткой.

Сердце у меня замирает. За пуленепробиваемым стеклом на табурете, сгорбившись, сидит Бренда. Неподвижная, с нечесаными волосами, она неотрывно смотрит в пол.

– Держись! – шепчет знакомый внутренний голос.

Рука Лили Ноктис ложится мне на шею. Я сбрасываю ее движением плеча.

– Каково ваше решение по присяжному номер семь, господин помощник генерального прокурора? – спрашивает судья посередине.

Это толстая дама с высоким пучком крашеных волос. На ней тоже красное платье, но с рукавами из белого меха. Она вся увешана побрякушками, а в руке держит молоточек.

– Отвод, госпожа председатель суда! – гремит старик в парике.

На гигантском экране, который висит перед ними, я вижу сидящих за столом шестерых человек с затравленными взглядами. Один мужчина встает из-за стола.

– Присяжная номер восемь! – объявляет председатель суда. – Мэтр, ваше слово?

– Принимается, – мямлит робкий юноша, похоже, адвокат Бренды.

– Господин помощник генерального прокурора?

– Даю отвод, – возражает парик.

Молоток падает. Из-за стола поспешно встает женщина средних лет и быстро уходит. Остальных четверых, похоже, ждет та же участь.

– Хорошо, – заключает председатель суда, – можно выключить экран. Поскольку все присяжные получили отвод со стороны обвинения, дело переходит в компетенцию военного трибунала. Слово стороне защиты.

Адвокат вскакивает, роняя документы. Глядя вбок, он невнятно бормочет:

– Ваша честь, на то время, пока будут подбирать новых присяжных, могу ли я ходатайствовать об отстранении от этого дела?

– Это ничего не изменит, – замечает помощник прокурора в красном.

Судья утвердительно опускает молоток.

– В таком случае, ваша честь, поскольку я был назначен адвокатом в гражданском процессе, то теперь не могу представлять интересы подсудимой.

– Конечно, – отвечает судья. – Спасибо, что пришли.

Адвокат делает поклон, собирает бумаги и исчезает через боковую дверь, даже не взглянув на свою клиентку.

Бренда поднимает голову. Я стараюсь поймать ее взгляд. Но она смотрит на помощника прокурора. С напряженным вниманием, словно через оптический прицел.

– Итак, – объявляет верховный судья, глотнув воды из стакана. – Слово предоставляется первому свидетелю обвинения, полковнику медицины Флешу. Пристав, введите свидетеля.

Тип, похожий на метрдотеля, отстраняет нас, чтобы впустить ответственного за вакцинацию, который комментировал распространение гриппа-V на государственном новостном канале. Свидетель выходит к металлическому барьеру, осеняет себя знаком Рулетки, клянется говорить правду и разражается обвинениями в адрес Бренды. Из-за нее уже двадцать четыре тысячи невинных людей погибли от иноземного вируса, и только публичное наказание может стать адекватным ответом на это преступление против человечества.

Бренда снова низко опускает голову и закрывает лицо руками.

– Господин помощник прокурора, у вас есть вопросы?

– Нет, ваша честь, считаю, что я уже получил ответ. Я могу перейти к обвинительному заключению? – продолжает он, взглянув на часы.

– Одну минуту. Слово предоставляется свидетелю для дачи показаний о моральном облике подсудимой.

С болью в сердце я смотрю на Бренду, запертую в стеклянной клетке. Она сидит, сжавшись в комок, плечи дрожат от озноба, и она даже не чувствует моего взгляда. Прекрасная Бренда – справедливая и взбалмошная, задиристая и уязвимая, несносная и неотразимая. Безработная топ-модель, никому не ведомая художница, у которой только один поклонник – я… Мне вдруг вспоминается, как по вечерам я подглядывал за ней из чердачного окна, а она, выплескивая ярость, дубасила по мешку с песком, обзывая его негодяем и сволочью. Эх, Бренда, Бренда… Разделившая мужчин на три категории: Флегматики, Маразматики и Женатики – и выбравшая одиночество… Все удары судьбы, все измены и разочарования подготовили почву для того, чтобы в ее опустошенном сердце нашлось место и для меня. Даже если Бренда не принимала мою любовь всерьез, это все-таки помогло ей воспрянуть духом. Я вовлек ее в мир сверхъестественного, потребовал от нее невозможного, и она снова поверила в себя…

Как я мог предпочесть ей холодную манипуляторшу Ноктис? Я чуть не поддался магии власти и льстивым словам, которыми Лили тешила мое самолюбие… Хотя мне до сих пор приятно думать, что она пыталась уловить меня в свои сети, как взрослого. Как моего отца, например.

Бренда поднимает голову и видит меня. Она вздрагивает, делает мне знак рукой «беги отсюда», но, обнаружив рядом со мной министра, бессильно опускает руки на колени. Я вижу, как она измучена, опустошена. В мыслях она уже далеко от этого суда, где приговор ей вынесен заранее. Чтобы подбодрить Бренду, я украдкой показываю ей сжатый кулак. Покачав головой, она отвечает слабой улыбкой. Ее взгляд говорит о том, что мы видимся последний раз.

Как помочь ей? Я делаю то, чему научил меня Пиктон. Мысленно посылаю Бренде образы. Показываю картину нашего будущего. Все то прекрасное, что ждет нас, если мы в него поверим. Смотри, Бренда, я освобождаю тебя из стеклянной клетки, а потом, когда становлюсь взрослым, ты выходишь за меня замуж. Мы очень счастливы, и у нас нет детей. Мы усыновили плюшевого медведя, в которого переселилась душа мертвого ученого, и он помогает нам в делах. Ты целыми днями пишешь великолепные картины, а я их продаю. Я организую твои выставки, а Пиктон ведет переговоры с искусствоведами и покупателями. А еще, Бренда, люди заключили мир с растениями благодаря твоим магическим полотнам, которые теперь стоят целое состояние. Огромные деньги, которые мы зарабатываем, позволили нам объехать всю планету и найти людей, выживших пятьдесят лет назад во время Первой мировой войны с деревьями. Мы говорим им, что они могут выйти из своих пещер, потому что воздухом снова можно дышать. Мы начинаем новую историю человечества. Втроем, вдали от Объединенных Штатов, где революция Лили Ноктис просто сменила в правительстве несколько лиц… Тебе нравится, Бренда? Давай мечтать об этом вместе?

– Повторяю, слово предоставляется свидетелю для дачи показаний о моральном облике подсудимой!

– Это ты, – шепчет мне Лили.

Верховный судья и помощник прокурора смотрят на меня с нетерпением и откровенным недоверием.

Я выхожу к металлическому барьеру, где судебный исполнитель предлагает мне осенить себя знаком Рулетки и принести присягу.

– Повторяйте за мной: «Повелитель игры, сущий на небесах, клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды».

Я клянусь. Теперь вранье, которое я собираюсь произнести, будет официально считаться правдой.

– По особой просьбе правительства, – с недовольным видом произносит судья, – Верховный суд согласился выслушать показания несовершеннолетнего, который утверждает, что имеет отношение к рассматриваемому делу. Слово предоставляется защите.

Она поворачивается к пустому стулу, затем к помощнику прокурора.

– В связи с отсутствием вопросов у защиты к допросу свидетеля может приступить обвинение.

Помощник прокурора смотрит на меня таким взглядом, будто я – кучка голубиного помета на капоте его машины, и требует назвать имя, возраст и род занятий. Я собираю в кулак все свое мужество, сажаю плюшевого медведя верхом на перила и приступаю:

– Пиктон Леонард, член Академии наук, создатель Аннигиляционного экрана и мозгового чипа, восемьдесят восемь лет, покойный, временно пребывает в моем медведе.

– А вы-то сами кто? – спрашивает председатель суда.

– Дримм Томас, двенадцать лет девять месяцев, ученик коллежа. Я его переводчик.

Судья поворачивается к своей коллеге справа, на лице которой мелькает неуловимая гримаса, затем к коллеге слева, но тот крепко спит. Тогда она передает слово помощнику прокурора.

– Если я правильно понял, мой милый, – спесиво изрекает старикан в парике, – вы утверждаете, что в вашем медведе заключен дух профессора Пиктона. Вы можете это доказать?

– Да, но его слышу только я.

– Вы можете это доказать? – повторяет он неумолимо.

– Скажи, что сейчас на нем желтые трусы в зеленую полоску, – шепчет мне Пиктон.

Без всякого выражения я излагаю доказательство. Судья вопросительно поднимает брови и поворачивается к помощнику прокурора, который стоит с непроницаемым видом. Возможно, он не помнит, какого цвета на нем трусы. Как бы то ни было, меня бы удивило, если бы он задрал свою мантию, чтобы проверить правильность моего утверждения. Пиктон мог бы найти другое доказательство.

– Итак, господин помощник прокурора? – вежливо настаивает председатель суда.

– Возражаю! – рявкает он.

– Принято. Господин Дримм, если вы будете продолжать в том же духе, ваших родителей привлекут к ответственности за оскорбление Высокого суда. Извольте уточнить характер ваших отношений с покойным профессором Пиктоном.

Я набираю воздуху и выпаливаю одним духом:

– Это он убедил меня разрушить Аннигиляционный экран, чтобы души умерших не отправлялись на переработку для получения энергии, а могли покинуть Землю. И он же заставил меня привлечь к этому Бренду Логан, чтобы ко мне отнеслись серьезно, потому что она взрослая и она врач, а иначе мне бы не поверили.

Судья справа делает какие-то пометки. Учитывая ее отсутствующий вид, она, скорее всего, составляет список покупок.

– А почему именно вас, молодой человек? – настаивает ее начальница. – Что в вас такого особенного, что ученый с мировым именем доверил эту миссию вам?

– Я убил его своим воздушным змеем. Не нарочно, ваша честь.

– Присяжные это учтут, – вздыхает помощник прокурора, оборачиваясь к погасшему экрану.

Я уточняю – на случай, если он не понял, – что Бренда Логан невиновна и что, хотя на красной кнопке есть мои отпечатки пальцев, ответственность за все несет только профессор Пиктон, вселившийся в плюшевую игрушку.

– То есть вы признаете, что у вас временное помешательство, – заключает верховный судья.

Услышав это, я поворачиваюсь к Лили Ноктис. Но она исчезла. За долю секунды я осознаю, что меня обманули. Она не собиралась освобождать Бренду, она только хотела избавиться от меня. Если я сумасшедший, то меня отсюда не выпустят, и неважно, совершеннолетний я или нет.

– А я предупреждал тебя, – ворчит Пиктон где-то у меня в затылке. – Как только я предупреждаю тебя о ловушке, ты обязательно в нее попадаешь.

Я встречаюсь взглядом с Брендой. Она кусает губы и качает головой, совершенно подавленная поворотом дела. Я успокаиваю ее, как могу, через стеклянную стену, которая нас разделяет. По крайней мере, приговор – это то, что нас объединяет.

– У вас есть еще вопросы, господин помощник прокурора? – спрашивает судья.

– Нет. Мы и так потеряли достаточно времени, ваша честь.

Судья ударяет молоточком.

– Постановляю: подвергнуть свидетеля медицинскому обследованию для получения психиатрического заключения. Что касается подсудимой Бренды Логан, она объявляется виновной по всем пунктам обвинения и приговаривается к смертной казни. Приступайте к выбору приговора!

Половина стены отъезжает в сторону, открывая большую разноцветную рулетку, которую судебный исполнитель торжественно приводит в действие.

– Повелитель игры, сущий на небесах, – произносит судья, воздевая руки к потолку, – мы доверяем тебе судьбу обвиняемой. И да свершится правосудие!

Все взгляды устремляются на треугольные клетки с числами, которые плывут по кругу под гигантской стрелкой: 10, 20, 30, 50, 100, 200 лет тюрьмы, электрический стул, оправдательный приговор…

Судорожно вцепившись в заднюю лапу Пиктона, я жду подходящего момента, чтобы дать деру из зала. Если на меня наденут смирительную рубашку, я вряд ли смогу помочь Бренде.

– Подожди, – советует мне голос, – сейчас не время. Я не могу тебе сказать большего, но скоро обстоятельства тебе помогут.

Огромное колесо замедляет ход, стрелка подскакивает, переходя из клетки в клетку, колеблясь между «условным наказанием» и «прекращением дела», на мгновение замирает на числе «10», снова возвращается на предыдущую клетку и останавливается. «Пять лет тюремного заключения без права досрочного освобождения».

Помощник прокурора вскакивает и рычит:

– Обвинение протестует! Слишком мягкий приговор!

– Запустите колесо еще раз, – вздыхает верховный судья.

Исполнитель уже протягивает руку к колесу, когда дверь вдруг с грохотом распахивается. Не меньше полусотни молодых людей с криками врываются в зал.

– Мутанты! – вопит третий судья, который только что проснулся.

С пеной, капающей изо рта, и с зеленой шерстью на лицах, мутанты размахивают руками-лианами, стараясь захлестнуть шеи охранников. Те вскрикивают и начинают беспорядочно стрелять во все стороны. Появляются солдаты в масках, полностью закрывающих лицо, и распыляют газ прямо в глаза мутантам, которые падают один за другим. Я растерянно смотрю, как они корчатся на полу, пытаясь содрать с себя зеленую шерсть. Но в зал уже врываются новые мутанты: они срывают маски с солдат, и те, чихая и кашляя, роняют свои распылители.

Судьи, помощник прокурора и полковник медицинской службы уже сбежали через служебный ход. Я хватаю со стола судейский молоточек, бегу к стеклянной клетке и бью по ней со всего размаху.

– Это же бронированное стекло, дурила! – орет в моей голове медведь. – Используй свои способности, а не силу!

Я застываю с занесенным молоточком в руках. Забившись в противоположный угол клетки, Бренда смотрит на меня с отчаянием. Я перевожу взгляд на замок с цифровым кодом. Пытаюсь мысленно проникнуть в его интегральную схему и увидеть комбинацию цифр. В моей голове мелькают столбики чисел. Надо только подождать: в какой-то момент нужное сочетание откроет замо́к…

Я получаю сильный удар в спину и открываю глаза. Толпа мутантов обрушивается на стеклянную клетку. Упершись в стекло лбами, они шумно дышат на него, и оно сразу подергивается зеленоватым туманом, а потом становится вязким, словно смола. Бренда вырывается из этой жидкой магмы. Мутанты отходят от клетки и разбредаются по залу, качаясь, словно дикие травы на ветру.

Газ, распыленный солдатами, висит вокруг нас розоватыми завитками. Подростки-мутанты падают один за другим, как подкошенные.

– Это метаникс! – кричит Пиктон. – Худший из гербицидов, смертельный и для растений, и для людей. Выбирайтесь отсюда, живо!

Ноги у меня подгибаются, голова кружится… Но тут медведь дергает меня за штанину, и я чувствую такой мощный прилив энергии, что в жилах закипает кровь. Я хватаю Бренду за руку и тащу к выходу. Она совсем ослабела и бежит пошатываясь, то и дело спотыкается в такт с моим кашлем. Громкий вой сирены заполняет коридоры и лестницы Дворца правосудия.

Я останавливаюсь как вкопанный перед лестницей. Густой дым валит из вестибюля, где мутанты, сбежавшие из-под ареста, разожгли костер из бумаг, папок и судейских мантий. Мощные струи водометов сбивают поджигателей с ног, они падают в пламя и с воем вспыхивают.

– К лифту! – вопит Пиктон.

Я колеблюсь. При пожаре запрещено пользоваться лифтом, но у нас действительно нет выбора. Мы врываемся в кабину, и моя правая рука начинает бешено зудеть. Я давлю на кнопку с надписью «терраса на крыше» и закатываю рукав. Предплечье припухло, и на нем багровеет телефонный номер Лили Ноктис – будто на него враждебно реагируют мои антитела. Какова же была ее цель? Бросить меня в лапы правосудия или позволить сбежать мутантам и Бренде? Может, она рассчитывала, что массовые беспорядки и жестокие ответные действия военных подтолкнут страну к революции?

На крыше стоит вертолет, медленно вращающий винтами и готовый в любую минуту взлететь. Едва мы подбегаем, дверца кабины распахивается. Из окон нижних этажей вырываются пламя и клубы дыма: назад ходу нет. Я помогаю Бренде подняться в кабину.

Но рядом с пилотом сидит вовсе не Лили Ноктис.

 

18

– Здравствуй, Томас Дримм. Ты ожидал увидеть мою сводную сестру, но не волнуйся, у Лили нет от меня никаких секретов. Ее маленькая революция окажется под моим контролем, даже не успев начаться. Но, несмотря на это, мы всегда к твоим услугам, каждый по-своему.

В панике я смотрю на Пиктона, который держится за мою ногу. Он молчит. Я не слышу его голоса, предупреждающего об опасности. Измученная Бренда без сил падает на сиденье. Оливье Нокс дает пилоту знак взлетать.

– Ваше возвращение к нам прошло благополучно, профессор? Если верить сообщению, которое вы передали Лили, в наших силах умиротворить деревья. «Чтобы зарыть топор войны, надо посадить желудь мира», так? Думаю, у меня есть то, что вам нужно.

Повернувшись к Бренде, он продолжает:

– Я очень огорчен тем, что вам пришлось пережить на этом процессе, но обществу было необходимо предъявить виновного. Ваш побег придуман специально для газетчиков, поверьте. Моя сестра хотела максимально использовать вашу энергию для революции. Я же человек более прозаический и просто дам вам шанс искупить вину.

Бренда скользит по мне потухшим взглядом. Я смотрю на нее с немым вопросом. Она переводит взгляд на Нокса и опускает веки в знак того, что сдается.

Вертолет пролетает над Голубым холмом и приземляется перед парадным въездом в Министерство энергоресурсов. Спустя пять минут я сижу в одиночестве в зале для приемов, за столом, окруженным тридцатью пустыми стульями, и официантка подает мне чай с роскошным десертом. Но я так напряжен, что не могу проглотить ни крошки. Вскоре ко мне присоединяется Бренда. Она приняла душ, причесалась, от нее пахнет духами, однако выглядит она по-прежнему измученной. Мы смотрим друг на друга. Я – в окружении блюд с моими любимыми пирожными, она – в новой одежде, которая идеально подходит ей как по размеру, так и по стилю. Все было запланировано, заранее срежиссировано. Все наши действия. Интересно, был ли у них план «Б» на случай, если бы я струсил, а Бренда сломалась?

– Вопрос не ко мне, – говорит вдруг Пиктон, прерывая мои размышления. – Лучше съешь шоколадный эклер. Эклеры были моей маленькой слабостью.

Я пододвигаю блюдо с пирожными к Бренде, но она мотает головой. Официантка объявляет, что министр нас ждет, и ведет вниз, в огромную диспетчерскую, где сотни мониторов следят за тем, что происходит во всех уголках страны. Оливье Нокс указывает на предмет, который я совсем не ожидал увидеть здесь, среди навороченных пультов управления, – небольшой глиняный горшок.

– Полагаю, имелось в виду это. Перед тем как покончить с собой, мой незабвенный предшественник Борис Вигор исполнил желание своей дочери Айрис. При мне он торжественно посадил в этот горшок желудь, чтобы загладить преступление, совершенное им против деревьев. Как вы думаете, не пора ли пойти дальше, в духе этого символического жеста?

Я начинаю лихорадочно соображать. Сделать вид, что я не замечаю манипуляций, чтобы подвести манипулятора к тому, что нужно мне? Совет Пиктона будет сейчас немедленно исполнен.

– Я знаю, куда его пересадить, господин министр.

Мой взгляд погружается в глаза Оливье Нокса, и я продолжаю, повторяя слова, которые он произнес вчера в квартире Бренды:

– У Священного дерева.

Он пристально смотрит на меня, слегка улыбаясь. Ему кажется, что он сам подвел меня к желаемому решению, и даже быстрее, чем ожидал. Чтобы укрепить его в этом заблуждении, я поворачиваюсь к Бренде:

– Речь идет о большом дубе посреди автозаправки, который ты нарисовала. Он – их главный военачальник. Он передает приказы о нападении всему растительному миру.

Бренда смотрит на меня с изумлением. Я даже не пытаюсь подать ей знак, что говорю так нарочно. В состоянии нервного истощения она непредсказуема и может невольно выдать меня Ноксу.

– Постой, Томас, – бормочет она. – Я же придумала его. Это просто моя фантазия.

– А если наоборот? Вдруг он сам послал тебе свой образ, чтобы установить с тобой связь? Убедить тебя разрушить Аннигиляционный экран, чтобы ничто не мешало ему заразить наши деревья?

Не в силах протестовать, она только качает головой, возмущенная моим двуличием. Я ее понимаю. Учитывая все усилия, которые мы с Пиктоном приложили, чтобы убедить Бренду встать на нашу сторону, теперь я кажусь ей подлецом.

С невинным видом я спрашиваю Нокса:

– Можно проверить, существует ли это дерево в реальности?

Министр делает знак инженеру, который сразу же садится за пульт. На главном экране появляется изображение Земли, полученное со спутника. Изображение стремительно приближается, и мы оказываемся в самой гуще леса, захватившего автотрассы и города, видим два небоскреба, густо обвитые плющом, и между ними – заброшенную заправку, где среди бензоколонок растет огромный дуб.

– Это какое-то безумие… – шепчет Бренда.

– Мы просто отсканировали картину и ввели данные в главный компьютер, – поясняет Оливье Нокс. – Теперь вы видите, что это дерево внушило вам так называемые фантазии?

Фотография картины Бренды появляется на соседнем экране. Окружающая обстановка, вид дуба, покрышки, висящие на его ветках, – все совпадает.

– Браво! – произносит Пиктон в моей голове.

Мне с трудом удается сдержать торжествующую улыбку. Я смог внушить Ноксу, будто он ведет меня на веревочке. И его слова подтверждают, что я прав.

– Сами того не подозревая, вы стали каналом передачи информации, – говорит он Бренде.

– Но это же совершенно невозможно! – защищается она, указывая на медведя, которого я посадил на стул. – Он уверял, что Аннигиляционный экран блокирует распространение электромагнитных волн!

– Приходится признать, что мысленные образы не подчиняются волновым законам, – вздыхает Нокс. – Художники получают вдохновение такими путями, над которыми мы не властны.

– Но почему это произошло именно со мной? – Бренда страдальчески сжимает виски.

– Вы художник-медиум: вы улавливаете, воссоздаете и транслируете. Дуб-военачальник ничего не мог транслировать деревьям нашей страны из-за Аннигиляционного экрана, и тогда он выбрал вас в качестве посредника. Но не за талант художника.

– Это должно меня утешить?

– Я хочу сказать: у вас бунтарская натура, вы привлекательны, владеете боевыми искусствами, разочарованы в людях и психологически занимаете среднюю позицию между изобретателем Аннигиляционного экрана и его юным разрушителем. Идеальная кандидатура для деревьев.

Она выдерживает его взгляд, стиснув зубы.

– У меня вопрос, господин Нокс. Картина никогда не покидала моего дома. Как вы ее отсканировали?

Министр склоняется к подлокотнику кресла и, поглаживая левую бровь, выжидательно смотрит на меня, словно предлагая придумать наиболее подходящий ответ.

– Я хочу домой, – резко произносит Бренда.

– Вы совершили побег, – возражает Нокс. – До тех пор пока вы не получили амнистию за услуги, оказанные государству, жандармы, согласно приказу, будут стрелять в вас без предупреждения. Согласитесь, это неприятно. А здесь вы в полной безопасности.

Я добавляю, что тайная полиция взломала ее квартиру, устроила разгром и забрала все, кроме картин.

– Я распорядился вставить новый замок и опечатать дверь, – утешает Бренду Нокс. – Но вы достойны большего, чем эта дыра. Когда война закончится, вы получите государственную мастерскую в квартале художников.

Бренда сидит неподвижно. Это уже чересчур. Ее арестовали, часами допрашивали, быстренько приговорили к смертной казни, потом вынудили стать преступницей в бегах, а взамен обещают бесплатную мастерскую. Она закрывает глаза и роняет голову на папку с документами. Нокс пользуется этим, чтобы внимательно рассмотреть ее, и мне это совсем не нравится. Я спрашиваю его, где находится дуб-военачальник.

– В Репентансе.

Видя, что я не понимаю, он уточняет:

– Столица бывшей Народной республики Христиании.

– Далеко отсюда?

– Ты, кажется, учишь географию, вот сам и скажи.

– Мы не проходим страны, которых больше нет.

– Это недалеко от границы, на юго-западе. Полтора часа лёту.

Я наивно спрашиваю, почему дуб хочет уничтожить человеческий род.

– Такова его миссия, – отвечает Нокс, вставая и прохаживаясь по залу. – Когда пятьдесят лет назад религиозные войны опустошили планету, шаманы, ставшие единственными духовными наставниками, пытались восстановить мир. Только они знали о нашей глубокой связи с растениями и умели общаться с ними. Для них Бог был сочетанием разума и любви, существовавшим на стыке четырех царств природы: минералов, растений, животных и людей…

Я делаю вид, будто слышу об этом впервые, хотя в детстве отец мне все уши прожужжал историями о шаманах. Он тогда вычитывал для Цензурного комитета книги по ботанике, попавшие потом в список запрещенных, и поставил мне на тумбочку у кровати горшок с кактусом: «Тебе надо научиться видеть этот кактус во сне». Но я научился только распарывать себе руку колючками каждый раз, когда выключал будильник.

– Шаманы, – продолжает Нокс, – собрали все свои тайные знания и передали их Великому дубу покаяния, старейшему дереву в мире. Но потом в ходе войны все шаманы были истреблены, а священное дерево срублено. Умирая, оно отправило своим сородичам сигнал уничтожить человеческий род, который они с тех пор так и передают друг другу.

Усталым жестом он показывает на монитор, где все еще висит изображение дуба с картины Бренды.

– Уничтожив всех людей, он снова вырос среди автозаправки. Сейчас он проживает вторую жизнь, но сохранил память о первой. И по-прежнему полон смертоносной мощи, которую сдерживал только Аннигиляционный экран.

Я спрашиваю себя, есть ли правда в словах Нокса. Они не имеют ничего общего с той сценой из прошлого, которую показал мне Райский тис. Пиктон молчит. Медведь лежит на стуле совершенно неподвижно, и в голове у меня полная тишина. То ли профессор сейчас чем-то занят, то ли находится в процессе «перезагрузки», как он выражается. В общем, закрыт на инвентаризацию. Я смотрю на Бренду: сидя в кресле, она борется со сном. Да, отличная группа поддержки!

Повернувшись к министру, я скептически киваю на горшок, стоящий на панели управления.

– И вы правда верите, что этот желудь способен укротить их военачальника?

– Так утверждает твой советник, – Оливье Нокс указывает на плюшевое чучело. – Я лишь доставил реквизит. В нашем положении надо использовать любой шанс. Когда вы готовы ехать?

– Простите, но почему именно мы должны сажать этот желудь?

Министр энергоресурсов глубоко вздыхает и поворачивается к Бренде, которая продолжает клевать носом.

– Священное дерево установило контакт с твоей приятельницей. Это единственный канал с обратной связью. Мадемуазель Логан вернула ему силу, нарисовав его, а ты подвергся его влиянию посредством картины. Поэтому только вы двое сможете его обезвредить.

Он берет горшок и указательным пальцем слегка разрыхляет землю вокруг желудя мира, словно помогая ему прорасти. Затем продолжает:

– Я ошибся, когда вчера у Бренды сказал тебе, что дуб надо уничтожить. Он все равно будет вырастать снова и снова, становясь лишь более сильным и непримиримым. Твой отец прав.

Я вздрагиваю.

– Вы говорили с моим отцом? Вы тоже были на заседании сегодня ночью?

– Разумеется. Всегда нужно учитывать мнение специалистов.

У меня снова сжимается сердце. Я не знаю, как сказать ему, что его сестре удалось использовать моего отца в своих личных целях. Но если Ноксу известно и об этом, тем более если он с ней заодно, то я не смогу узнать, игра ли это, мимолетная интрижка или стратегия, направленная против меня.

– Священное дерево подпитывается жестокостью, которую испытывает на себе, – спокойно продолжает министр. – Мы не можем воздействовать на него насилием. Только чувствами. Чувствами самыми благородными, самыми сильными, на которые только способен человек. Как, например, безумная любовь отца, который жертвует собой ради своего ребенка. Мы напомним дереву, что человеческое существо – это не только опасный паразит. Что скажешь?

Я киваю, но у меня словно ком в горле. Когда он циничен и жесток, это меня мобилизует, я стараюсь вести с ним игру наравне. Но стоит ему прикинуться хорошим парнем, я теряюсь и забываю о бдительности. Точно так же, как с его сестрой. С той лишь разницей, что с Лили Ноктис мне удалось понять свою проблему: меня привлекают недоступные женщины, поэтому с ней я так уязвим.

А рядом с ее братом я постоянно испытываю какую-то тревогу. Мне хочется укрыться от его внимательного взгляда, словно он видит меня насквозь и подслушивает мои переговоры с собственной совестью. Прищурившись, Нокс настойчиво протягивает мне керамический горшок:

– Всемогущая любовь отца к своему погибшему ребенку. Согласен?

– Не знаю.

– Покажи себя достойным наследником этой любви. Посадив желудь у подножия дуба, ты исполнишь желание Вигора, который хотел загладить свою вину перед деревьями.

Я снова смотрю на Пиктона в ожидании подсказки. Сам-то я не знаю, как реагировать на слова Нокса. Но тщетно. Вольно или невольно, но профессор предоставляет мне выпутываться самому. Действовать по интуиции или по обстоятельствам, выработать собственное решение, сделать выбор и нести за него ответственность. Я все время жаловался, что Пиктон прилип ко мне как банный лист, но теперь должен признаться, что без него гораздо труднее. Даже если он делает это ради моего же блага, чтобы помочь мне обрести собственные крылья.

Я хватаю глиняный горшок. Какой смысл уклоняться, зачем? Я вздыхаю и с неожиданной покорностью говорю:

– Мы едем.

Оливье Нокс поднимает брови и, пряча улыбку, протягивает руку, чтобы потрепать меня по волосам. От его прикосновения я покрываюсь мурашками с головы до ног.

– Думаю, крепкий ночной сон не будет лишним, – усмехается министр, глядя на мою вышедшую из строя команду.

Он опускает руку в карман своего черного пиджака с зеленым кантом и вынимает смарт-карту с гербом Объединенных Штатов: надпись «Чёт и нечет» на красно-черном фоне.

– Я не ночую в Министерстве. Мои служебные апартаменты – в вашем полном распоряжении. Для тех, кто ценит интерьеры в спортивном стиле, мой предшественник сотворил настоящее чудо.

Я беру магнитную карту, стараясь скрыть охватившую меня радость. Раз Пиктон вышел из строя, может, я смогу вернуть на Землю Вигора – сюда, в его апартаменты, которые он так любил? Если так, то он единственный, кто может мне помочь. Такое впечатление, что Пиктон уже отслужил свое: он отсутствует, когда нужна его помощь, и уже не поспевает за развитием событий. Видимо, на каждом этапе жизни нужно менять ангела-хранителя.

– Но, если ты вдруг передумаешь, – продолжает Оливье Нокс, глядя, как я прячу в карман его карточку доступа, – шофер в твоем распоряжении, он отвезет тебя куда захочешь – к родителям или…

– Ко мне! – неожиданно раздается рев Пиктона в моих ушах. – К моей вдове! Немедленно!

Ага, заговорил все-таки! Притворяется мертвым, когда я зову на помощь, и оживает, когда ему нужно транспортное средство. Если так будет продолжаться, наши отношения быстро сойдут на нет. Я выстреливаю в него серией зверских мысленных образов, напоминаю ему, что он всего лишь плюшевый медведь, которого мне заблагорассудилось выкопать, и что я в любой момент могу его перезахоронить на первом попавшемся пустыре.

– Когда завтра утром будете готовы, закажи вертолет по номеру, который появится в твоем мобильном телефоне. У вас будет служба сопровождения и все необходимое снаряжение…

– Проспект Президента Нарко Третьего, живо! – Пиктон так надрывается, что мой череп вот-вот треснет. – Мне надо поговорить с Эдной!

Я делаю вид, что не слышу. Его жена овдовела пять дней назад, о чем он раньше думал? Я невозмутимо прошу Оливье Нокса об одолжении, но в ультимативном тоне. Если он хочет, чтобы я руководил операцией «Желудь», пусть сначала освободит и вылечит Дженнифер Грамиц.

Не требуя никаких объяснений, министр энергоресурсов сообщает оператору секретный код, и тот вводит его в компьютер. На одном из мониторов появляется логотип военного госпиталя, затем мозаика фотографий, из которой выскакивает фотография Дженнифер.

Мне приходится напрячь волю, чтобы не отвернуться.

Она лежит привязанная к кровати. Голова щетинится электродами, глаза закрыты, кожа усеяна наполовину вскрывшимися гнойниками. В уголках губ видны корочки, похожие на древесную кору, а лоб покрыт зеленым пухом, словно недавно засеянный газон.

– Твой отец обратил наше внимание на этот случай, – бормочет Нокс. – Я избавил ее от суда и поручил заботам врачей. Но помочь ей невозможно, увы, только побрить или постричь. Она почти превратилась в растение, Томас.

Я с трудом сдерживаю слезы при виде моей бедной подруги. Как недолго она радовалась красоте, которую я ей подарил. Всего тридцать шесть часов. И я даже не дал ей со мной пококетничать.

– Мне очень жаль, дружище, – сочувственно продолжает Нокс. – Вирус гриппа-V неожиданно мутировал среди молодых людей вашего возраста. Скорее всего, причина в половом созревании, этой гормональной революции, которая усилила эффект в несколько раз: началась спонтанная генетическая мутация клеток. Вакцина «Антиполлиноз» оказалась совершенно бесполезной. Врачи за это понесут наказание.

– А почему же я не заразился?

Он смотрит мне прямо в глаза. И едва открывает рот, как я уже знаю, что услышу ложь и постараюсь сделать вид, будто верю.

– Видимо, ты еще не вошел в переходный возраст, Томас. Или у тебя сильный иммунитет от природы. Или деревья тебя защищают, потому что ты смог расшифровать их послание, прежде чем оно стало ядовитым… И ты нужен им, чтобы расшифровать продолжение. Это теория твоего отца, и, может, так оно и есть? Результат налицо: ты относишься к двадцати процентам подростков, которых не затронула эпидемия.

Я скромно киваю. Я-то знаю, что устоял перед эпидемией лишь потому, что не сделал себе прививку. Разносчиком вируса является сама вакцина. Но я, конечно, молчу об этом. Ведь если все случившееся – не медицинская ошибка, то налицо попытка геноцида подростков. И член правительства не может об этом не знать.

Ужасная мысль молнией пронзает мой мозг, пока я смотрю в его глаза цвета лужайки для гольфа. А вдруг с самого начала он и его сводная сестра были пособниками деревьев? Может, растения завербовали этих двоих, чтобы лишить людей их человеческой сути? На самом деле процесс начался задолго до разрушения Аннигиляционного экрана. Нас стали контролировать с помощью мозговых чипов, отуплять обязательными азартными играми, примитивной идеологией, постоянным страхом, повсеместными репрессиями, запретами всех удовольствий, кроме тех, что связаны с физиологией, индустрией красоты и комфортом… В конце концов мы неминуемо должны были превратиться в овощи, занятые только истреблением друг друга.

– Кончай с такими мыслями! – приказывает Пиктон. – Может, я не единственный, кто их слышит. Живо отправляйся ко мне домой! Это не терпит отлагательств!

По его тону я наконец понимаю, что дело-то серьезное. Я поворачиваюсь к министру и говорю, что мне нужна машина. Чуть склонив голову, он улыбается краешком губ. А потом, даже не спрашивая, куда или зачем я поеду, отворачивает манжет и слегка касается кнопки на своих универсальных часах, заменяющих пульт управления.

 

19

Мы спускаемся по лестнице к выходу из министерства. Дверцы лимузина открываются при нашем приближении. Это персональный автомобиль министра энергоресурсов. С двигателем на оливковом масле второго отжима, гостиной, баром и тренажерным залом. Именно здесь в понедельник мы познакомились с Борисом Вигором после того, как он проиграл матч в менбол. Здесь мой медведь передал ему послание с того света, от Айрис.

Шофер спрашивает, куда везти мадемуазель и мсье, будто бы видит нас впервые. У него сменился министр, и он удалил в компьютере все старые данные.

– Лудиленд, проспект Президента Нарко Третьего, дом 114, пожалуйста.

Ночь накрывает город, пустынный из-за комендантского часа. Есть свои плюсы даже в войне – по крайней мере, дороги свободны. Повсюду царит зловещее спокойствие. Мимо пролетают деревья с красными отметками на стволах, приговоренные по доносам к смерти. На суку липы покачивается «флегматик» в офисном костюме. Он встал на свой дипломат, как на табуретку, и набросил на шею петлю. Может, отказался от военной службы или просто любит природу. Или это какой-нибудь эколог, который больше не мог видеть уничтожение деревьев.

На улицах гораздо меньше солдат. Разумеется, раз всех подростков, заболевших гриппом, уже арестовали, то можно считать, наступила полная безопасность. Единственный автомобиль, который мы встречаем в деловом квартале, – это голубой грузовичок технической службы, извлекающей чипы из мертвых. Работники в голубой форме как раз снимают с ветки повешенного и вынимают из его головы чип. Даже если это бесполезно. Даже если его душа уже покинула Землю и больше не будет вырабатывать энергию для нужд общества. Администрация медленно реагирует на изменения. Она не станет что-то менять за один день и обрекать на безработицу всех сборщиков чипов.

Бренда спит рядом со мной на белом кожаном диванчике. У медведя по-прежнему отсутствующий вид. Пиктон, похоже, сосредоточен на чем-то известном только ему. Меня больше не заботит то, что он может читать мои мысли. Но я все равно не могу расслабиться, сбросить напряжение. Будто нервное истощение Бренды и «перезагрузки» Пиктона заряжают меня энергией вопреки моей воле. Все надежды человечества легли на мои плечи, и никто об этом не знает. И надежды растительного мира, возможно, тоже. Не говоря уж о моих ровесниках – ведь я один из немногих подростков, кто остался на свободе и не превратился в мутанта. Во мне крепнет уверенность, что они мутировали не случайно. Все это сильно смахивает на заговор, медицинский эксперимент на определенной возрастной группе. Но доказать ничего невозможно.

Напрасно я твержу себе, что от меня зависит судьба человечества. Оставленный моими соратниками в полнейшем одиночестве, я мучаюсь сомнениями. Что я могу один? С единственным оружием – желудем в глиняном горшке.

Лимузин едет по престижному кварталу Лудиленда – длинному проспекту, который тянется до самого казино на берегу. По распоряжению правительства все деревья, живые изгороди и цветники, окружающие роскошные дома, из предосторожности закутаны в брезент… Призраки растений замерли в своих саванах, словно ожидая, когда жители побережья перемрут от страха…

Дом Пиктона ярко освещен, рядом стоит с десяток автомобилей и даже один старинный катафалк. За окнами мелькают люди в траурной одежде, держащие в руках бокалы, тарелочки с печеньем и носовые платки.

Медведь, привстав на сиденье, разглядывает своих домашних и гостей. Так вот в чем заключалась «безотлагательность», о которой он мне талдычил? Ему не терпелось попасть на собственные похороны!

– Подождите здесь, – говорю я шоферу.

Потом хватаю медведя за заднюю лапу и торопливо выбираюсь из машины.

– Что происходит? – невнятно произносит разбуженная Бренда.

Она озирается. Я слишком раздражен, чтобы отвечать. Все-таки у нас с мертвыми действительно разная шкала ценностей. Я уже голову сломал, пытаясь спасти мир от самоубийственной войны, а покойник Пиктон мечтает только о том, чтобы послушать славословия, которые будут ему расточать над могилой!

– Видал этот жалкий катафалк? Черт знает что! Где же обещанные национальные похороны?

Я даже не удостаиваю его ответом. Разве непонятно, что у правительства сейчас есть более важные дела, чем воздавать почести официально признанному виновнику эпидемии?

Я нажимаю кнопку звонка.

– Зачем мы сюда притащились? – внезапно интересуется Бренда. – Он хочет передать нам документы, какие-нибудь секретные материалы о деревьях?

– Даже не мечтай. Он приехал отдать почести себе, любимому.

– Ясно, – она прислоняется к колонне у подъезда и снова закрывает глаза.

После третьего звонка дверь открывает субъект лет тридцати в очках, с недоверчивым взглядом типичного наследника. Он почти не удостаивает меня вниманием, но удивленно поднимает одну бровь, глядя на Бренду, которая зевает ему прямо в лицо.

– Что вам угодно?

Я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать: «Возвращаю вам душу вашего дорогого покойника в этом плюшевом животном».

– Нам надо поговорить с госпожой Пиктон.

Его скорбно поджатые губы мгновенно разжимаются, и он спрашивает с осторожной враждебностью:

– А вы кто, собственно?

Мы с Брендой озадаченно переглядываемся. Чтобы быстрее перейти к делу, я указываю на лимузин, припаркованный у ворот. Наследник вытягивает шею и видит флажок Министерства на капоте. Он сразу нацепляет на лицо угодливую улыбку и замирает по стойке смирно с видом образцового служаки. Все-таки министерская машина – очень убедительный аргумент.

– Я правительственный врач, – уточняет Бренда, которая прилагает неимоверные усилия, чтобы держаться на ногах. – Я лично наблюдала профессора в связи с глубочайшей секретностью его работы. Приношу вам свои соболезнования.

– Спасибо, доктор, весьма польщен. Я Луи Пиктон. Но входите же. Смерть моего дедушки – огромная потеря для всех нас.

– Лицемер, – комментирует в моей голове виновник торжества. – И дурак к тому же. И манера говорить у него такая, что сразу видно: суетливый и бестолковый скупердяй. То, что я больше всего не люблю.

Мы входим в большую гостиную, где, с криками вырывая друг у друга игрушки, носится орава детей. Один малыш в траурных штанишках вырезал дырки в своей защитной маске и изображает налетчика, стреляя очередями из фарфоровой статуэтки, подставка которой служит ему пулеметом.

– Это же эпоха Мин! – в ужасе мечется наследник, выхватывая оружие из рук своего отпрыска. – Что ты сделал со своей маской, Виктор, ты с ума сошел? Виктория, скорей замени ему маску, он продырявил фильтр!

Правнук широко открывает рот, чтобы зареветь, но мгновенно передумывает, увидев плюшевого медведя.

– Мишка! – взвизгивает он, выхватывая Пиктона у меня из рук.

– Как мило, – благодарит меня отец. – Это его успокоит. Пойдемте, бабушка наверху.

Я с сомнением смотрю на медведя, которого его потомок уже превратил в аэроплан. Но все-таки решаю оставить ученого в кругу семьи, а сам присоединяюсь к Бренде, которую окружили на лестнице и засыпают вопросами о гриппе-V:

– Доктор, по телевизору говорят, что эпидемия еще не затронула Нордвиль, это правда? Почему вы разрешаете этому большому мальчику ходить без маски?

– Маски бесполезны, – сухо отвечает она. – По телевизору вам скажут, что необходимо делать в ближайшее время. Оставьте меня с вашей бабушкой, это вопрос государственной безопасности.

Наследник останавливается на верху лестницы. Я обхожу его и неохотно присоединяюсь к Бренде, которая идет в комнату Лео. Хоть я и злюсь на него время от времени, мне страшно снова оказаться перед его трупом. Я не видел его с тех пор, как пытался спрятать на морском дне, и это зрелище вряд ли поднимет мне настроение.

– Госпожа Пиктон? – негромко говорит Бренда.

– Доктор Логан! – восклицает высокая старуха с голубыми волосами, порывисто вставая с кресла. – Я так волновалась! Где мой муж?

Эдна Пиктон мгновенно понимает всю неуместность своего вопроса. Она быстро оборачивается к женщинам, которые вместе с ней бодрствуют у тела. Они сидят на диванчике, прижатые друг к дружке, как куски шашлыка на шампуре.

– Вы можете идти! – приказывает она. – И не говорите своим мужьям, что я тронулась умом. Меня просто интересует, что будет с душой моего супруга. Имею я, в конце концов, на это право? Давайте возвращайтесь к фуршету, а я хочу поговорить с нашим врачом.

Траурный шашлык покорно снимается с диванчика, скорбными взглядами призывая врача в свидетели.

– С выздоровлением, – приветствует меня Эдна Пиктон, пожимая руку. – Эти стервятники надумали упечь меня в психушку и занять мою виллу, не хочу давать им лишний повод. Как дела, Джимми?

Учитывая обстоятельства, я не напоминаю ей, что меня зовут Томас. Теперь я понимаю, почему покойник так спешил домой. Его подгоняло не тщеславие, а любовь. По крайней мере, желание защитить бедную вдову от наследников.

Я подхожу к покойнику, одетому в костюм с академическими регалиями. После пребывания на дне морском над ним явно потрудились специалисты. И теперь профессор с довольным видом возлежит на двуспальной кровати со сложенными на животе руками в окружении свечей, словно переваривает хороший обед. Я смотрю на этого Пиктона, и меня немного отпускает. Для меня он почти инопланетянин, просто в человеческом обличии. Случайно встретившись в воскресный вечер на пляже у казино, мы успели обменяться всего двумя фразами: «Нельзя запускать змея в такую погоду! Сломаешь!» и «Мсье, что с вами?» – когда железная рама раскроила ему череп.

Я вспоминаю, как придумал замаскировать это невольное убийство под самоубийство. Набил галькой карманы его пальто, отрезал шпагат от моего змея и привязал труп за щиколотки к отплывающему рыболовному катеру… Благодаря этому Пиктона искали целых четыре дня, чтобы извлечь из него чип, и все это время его душа учила моего медвежонка ходить.

– Где Леонард? – повторяет вдова с тревогой. – Вы его принесли, надеюсь?

Я отвечаю, что он в гостиной. Она бросается из комнаты.

– Мадам, – останавливает ее Бренда. – Мне неудобно просить вас об этом, но у меня больше нет сил. Я не спала двое суток, моя квартира опечатана, и только что…

– Никаких неудобств, – отмахивается Эдна, – будьте как дома.

И, опираясь на палку, она устремляется вниз по лестнице, к плюшевому медведю, который позавчера говорил ей о любви, чего она никогда не слышала от своего супруга.

Я смотрю на Бренду, без лишних слов улегшуюся на свободной кровати в метре от трупа, но, услышав истошный крик старой дамы «Леонард!», бросаюсь прочь.

Нетвердой, но стремительной походкой Эдна Пиктон спускается по лестнице по направлению к правнуку, который с увлечением вырезает кусок из плюшевого медведя. Я обгоняю ее и, вырвав у мальчишки ножницы, вызываю бурю негодования у его родителей: в кои-то веки ребенок спокойно играл…

– Вон! – кричит Эдна Пиктон, вцепившись в перила из кованого железа. – Убирайтесь, все! Леонард вас терпеть не может, мы не хотим вас больше видеть! Попробуйте, если сможете, забрать наследство – он оставил только долги! И не тратьте время на то, чтобы упечь меня в богадельню или в психушку, дом все равно мой! Он заложил виллу с правом пожизненного проживания, поняли? Проживания нас обоих! Возвращайтесь после моей смерти! А сейчас проваливайте!

Женщины и дети отступают. Внук-наследник с видом оскорбленного достоинства замечает, что в условиях военного времени с родными можно быть и поделикатнее. Он едва успевает пригнуться, как палка старухи, пролетев над его головой, вдребезги разбивает статуэтку на каминной полке.

– Мин! – вскрикивает он испуганно.

– Подделка, – успокаивает она.

Хлопает дверь, воцаряется тишина. Старуха преодолевает последние ступеньки и, хромая, спешит к распотрошенному медведю. Прижимая его к груди, она рыдает:

– Мой Леонард… Наконец-то ты здесь!

Слова замирают у нее на губах. Она замечает двух «флегматиков» в темно-серых костюмах, которые, пытаясь быть незаметными, стоят у стола и держат в руках тарелки, полные сладостей.

– А вы кто такие? – набрасывается она на них, машинально пряча медведя за спину.

– Похоронная служба, мадам, – смущенно отвечает один из гробовщиков с набитым ртом. – Нам тоже надо торопиться, пока не наступил комендантский час.

– Приходите завтра.

– Но мы должны соблюдать сроки кремации, – возражает другой. – Из-за эпидемии гриппа теперь не дают никаких отсрочек.

– А мне-то какое дело?! – гремит вдова. – Он останется здесь! Визажисты обещали, что грим и все прочее продержится не меньше трех дней.

– Бальзамировщики, – поправляет старший гробовщик с видом уязвленного достоинства.

– Я сказала, сегодня ночью он останется здесь! Уходите!

Гробовщики оставляют тарелки и уходят, с сожалением глядя на столы с почти не тронутыми закусками. Не успевает за ними закрыться дверь, как Эдна живо подносит медведя к лицу.

– Давай, Леонард, теперь ты можешь говорить, здесь все свои. Как ты? Не волнуйся, я тебя зашью. Как же мне тебя не хватало…

Из деликатности я иду в другой конец комнаты и усаживаюсь перед телевизором. Включаю звук. Государственный информационный канал передает репортаж о судебном процессе над мутантами. Но это не имеет ничего общего с тем, чему я был свидетелем во Дворце правосудия. Я вижу только подростков в стеклянной клетке, которых после заседания спокойно перевозят в больницу под бодрые комментарии полковника медицины, обещающего, что в стерильной обстановке у больных есть шанс вернуть человеческий облик.

Ни слова о том, как мутанты освободили Бренду из клетки, ни слова о военных, применивших пульверизаторы с гербицидами. Их выдают за кровавых зомби, распоясавшихся убийц, обезумевших монстров, но я-то видел, как они жалели Бренду, как пытались вызволить ее. Я чувствовал, что они такие же, как мы… Или это была просто иллюзия сопереживания? Как в том эксперименте, о котором рассказывал отец: растения бурно реагировали, когда рядом с ними бросали в кипяток живых креветок, но такая же реакция наблюдалась и в ответ на слишком громкую музыку.

Сидя в новостной студии, министр госбезопасности с добродушием сытого садиста уверяет, что репрессии против подростков больше не имеют смысла, поскольку это не помогает понять причину мутации или предотвратить ее.

– Результаты вскрытия уже предоставили нам достаточно информации, – заключает Джек Эрмак, фальшиво улыбаясь. – Настало время исцелять!

Камера средним планом показывает министра зеленых насаждений, который приходит в бешенство, заметив, что софиты направлены на него.

– В любом случае, – рявкает он в камеру, – родители, преподаватели и терапевты должны немедленно, ради общей безопасности, везти в ближайшую больницу всех детей старше десяти лет, независимо от того, заражены они или нет! В противном случае их ждет тюремное заключение.

– Иначе, – улыбается его коллега из госбезопасности, – будет упущено время, чтобы спасти их, защитить от самих себя и обезопасить жизнь самых юных и самых пожилых граждан…

Я выключаю звук – до того противно смотреть на этот цирк. Зачем они все время держат людей в напряжении, то успокаивая, то вновь сея панику страшными новостями? Скорее всего, такими же фальшивыми, как и хорошие. И снова у меня возникает подозрение, что и «война деревьев» кем-то придумана, чтобы манипулировать людьми. Но, сидя здесь, я не смогу проверить свою догадку.

– Ешь! – приказывает госпожа Пиктон. – Не пропадать же добру.

Она сует мне в руки тарелку, где горой громоздятся всевозможные закуски и печенье.

– Всё воюем? – продолжает она, выключая телевизор.

Я вдруг понимаю, что голоден как волк. Поблагодарив, я начинаю беспорядочно поглощать все вперемешку – сладкое с соленым, острое с пресным. Фантастически вкусно. Наверное, это лучшее, что я ел в жизни.

– Почему он мне не отвечает?

Эдна садится в кресло рядом со мной, положив своего растерзанного мужа на правое колено, а корзинку с шитьем – на левое. Я проглатываю кусок и говорю:

– Мне он тоже не отвечает.

Это ее не утешает, даже наоборот. Я вспоминаю, какой увидел вдову Пиктона в первый раз, когда принес ей покойного супруга в плюшевом медведе и она захлопнула дверь прямо перед моим носом… Потом был второй визит вместе с Брендой, когда Эдна начала слышать голос Лео, потому что он передал для нее подарок на годовщину их свадьбы, которую они так и не успели справить. Никогда не забуду ее потрясающую смелость, когда она перед полицейскими в морге опознала своего мужа в трупе какого-то утопленника. Из него извлекли чип, а душа Лео была на свободе и помогала нам до тех пор, пока мы не уничтожили Аннигиляционный экран.

Эдна проявляет такую горячность во всем – и в нужде, и в самопожертвовании, и в радости. Должно быть, ему было с ней нелегко.

– Ну отвечай же! – приказывает она, втыкая иголку в живот медведя. – Я зашью тебя голубыми нитками, надеюсь, это по-прежнему твой любимый цвет? Давай, скажи что-нибудь… Хотя бы «да». Или «здравствуй»… В чем дело? Ты злишься, что я пригласила твоих родственников? Дуешься, да? Вижу, ты совсем не изменился.

Ее движения становятся всё более резкими, она обрывает нитку и устало откидывается на спинку кресла.

– Не играй со мной, Леонард, – говорит она совсем тихо и вздыхает. – Завтра утром они придут тебя хоронить, и мне останется только этот медведь… Вернись в него, дорогой, умоляю… Так хорошо было слышать твой голос из этого плюшевого рта, искать твой взгляд в этих пластмассовых пуговицах, видеть, как шевелятся твои лапы… Не бросай меня, Леонард. Не исчезай вместе с телом, которое завтра сожгут… Я этого не вынесу. Я не хочу оставаться одна.

Она морщит лоб и плачет беззвучными слезами. При виде ее отчаяния я начинаю вдохновенно сочинять:

– Госпожа Пиктон, если человек умер, с ним надо попрощаться. Поначалу можно немного задержаться, побыть с тем, кого любишь. Но потом это становится просто опасно. Надо разорвать связь.

Она поворачивается ко мне и слушает, нахмурив брови.

– Опасно?

Я начинаю объяснять так, будто профессор заговорил через меня, хотя на самом деле ничего не слышу. Эти слова идут из глубины души, словно поднимаются из подземелья, в которое я не могу спуститься сам.

– Он страдает, когда сидит у вас на коленях… Когда снова видит свой дом, свои вещи, собственный труп, кабинет, тарелки с лакомствами… И даже тех, кого он не любил. Гнев на ваших детей тоже мешает ему покинуть землю… Он очень хотел приехать сюда, боясь, что вас выкинут на улицу. Но вы умеете за себя постоять, и он успокоился: вы не нуждаетесь в защите.

С невыразимой грустью она поглаживает кусочек пенопласта, торчащий из распотрошенного медведя:

– Значит, чтобы его душа стала свободной, я не должна цепляться за него? Так, по-твоему?

– В общем, да.

Я сам в это не верю. Мне бы хотелось по-прежнему пользоваться поддержкой и знаниями ее покойного мужа. Хотя я чувствую, что они мне больше не нужны. Пиктон выполнил свою миссию, и не надо больше за него цепляться, как говорит его вдова, пусть я и не очень понимаю, что это значит. Теперь мне нужен другой помощник…

Я добавляю:

– Вспомните о том хорошем, что вас связывало. Так вы снова его обретете.

– Не так уж много его было, этого хорошего, – вздыхает она. – Надо было встретиться со смертью, чтобы понять, из-за какой ерунды мы портили жизнь друг другу! Умей быть счастливым, голубчик! – властно говорит она, вернувшись к своему обычному тону.

Эдна Пиктон сжимает мне локоть подагрическими пальцами и добавляет со вздохом, глядя в потолок:

– И не забывай быть эгоистом. Никогда не жертвуй собой ради детей, иначе всю жизнь будешь их этим попрекать. Ни-когда не ставь карьеру мужа выше своей, деловые связи – выше личных, а соблюдение приличий – выше удовольствия. А то закончишь жизнь как я.

Надеюсь, у меня есть запас времени. Но я понимаю, что она хочет сказать. Урок ясен. Сколько дней я не вспоминал о себе, о том, чего я хочу, что меня радует? Думая о спасении человечества, совершенно забываешь, что ты и сам человек.

Я смотрю, как она поглаживает кончиками пальцев заштопанные раны старого медведя, местами облезлого, траченного молью и плесенью.

– Ты мне его оставишь? – спрашивает она с неожиданной застенчивостью. – Обещаю, он будет просто моей любимой игрушкой…

– Мы можем держать его у себя по очереди, – говорю я, пытаясь скрыть волнение.

– Я люблю тебя.

Все мое тело сжалось. Голос Пиктона прозвучал еле слышно, как дуновение. Теплое, легкое дуновение у меня в голове, эхом отозвавшееся в сердце. Не знаю, кому это сказано, мне или Эдне, но я великодушно уступаю эту честь ей:

– Кажется, он сейчас сказал, что любит вас.

– Спасибо, – шелестит дуновение, распространяясь волной радости по моему телу.

Старуха порывисто хватает меня за шею и смачно целует в лоб.

– Ты очень плохо врешь, но я тебе верю. Ладно, езжай домой или ночуй здесь, если хочешь.

Пока я лихорадочно соображаю, что мне делать, в моей голове возникает три картины. Бренда, спящая в одной комнате с покойником. Дженнифер, заросшая бурьяном, ставшая живым мертвецом. Родители, которые ужинают в одиночестве, глядя на мой пустой стул и представляя, как из клеток их сына создают вакцину на благо человечества. И грязная тайна, о которой мать наверняка уже догадалась, если она хоть на минуту отрывается от экрана. О том, что ее мужа любит другая женщина, собирающаяся разрушить его семью, посулив ему материальную выгоду и блестящее будущее.

Где во всем этом мое место? В чем мой долг? Что сейчас нужнее всего? И как найти путь к тому эгоистическому счастью, которое велела искать старая дама?

– Не хочу давить на тебя, – снова раздается внутри меня голос Пиктона, становящийся все тише и глуше. – Но если я тебе нужен сегодня, то поторопись, Томас… Больше я не смогу вернуться.

Вдова встает и направляется к буфету. Она не взяла палку. Такое впечатление, что теперь она и ходит гораздо лучше. Эдна отрезает толстый ломоть гусиной печенки и кладет его около эклеров с йогуртом, фаршированной птицы, индейки в желе, засахаренных фруктов, корнишонов и других экзотических деликатесов, которые я раньше никогда не видел.

– Я отнесу тарелку той молодой женщине, – говорит она. – Не то чтобы я сомневалась в Леонарде, но он всегда был порядочным юбочником. И заметь, я его понимаю: если выбирать между моей штопальной иглой и сновидением красивой блондинки, ответ очевиден… В любом случае от ревности я молодею.

Она поворачивается ко мне, и я вдруг вижу улыбку на ее заплаканном лице в черных и голубых разводах потекшей косметики.

– Итак, молодой человек… где ты решил провести эту ночь?

 

20

Министерство энергоресурсов, полночь

В центре управления мигают два десятка мониторов, звучит сигнал тревоги, который транслируют станции преобразования энергии, находящиеся в разных частях страны. За пультами работают операторы, их лица озабочены и напряжены. На одном из мониторов изображение принимает обычный вид, а сигнал умолкает. Лицо оператора светится торжествующей улыбкой, но она вянет уже через три минуты, когда экран снова начинает мигать, а сигнал тревоги возобновляется.

– Проблема не в преобразователе энергии, мадам, а в ее источнике.

– Я знаю.

Закинув ногу на ногу, Лили Ноктис сидит в кресле своего брата и смотрит на часы, на циферблат которых транслируются те же самые изображения.

– Терминал в Импервиле работает с перегрузкой, – объявляет механический голос. – Угроза третьего уровня, рекомендуется остановить станцию через пятнадцать минут.

– Мне выполнять указание, госпожа министр?

– Пока нет. Покажите мне для примера какой-нибудь работающий объект.

На пустом экране возникает мозаика из картинок.

– Узнаешь? – шепчет Лили, подняв глаза к потолку, туда, где находится моя точка обзора. – Извини, что мешаю спать, но тебя это тоже касается.

Она вынимает шпильку из волос и пробегает ею по клавишам миниатюрной клавиатуры, встроенной в часы-браслет. Из мозаики выдвигается фотография Дженнифер, привязанной к больничной койке. В углу экрана мерцают буквы и цифры. Булавка пробегает по десятку клавиш, извлекая из них приятные звуки. Дженнифер поворачивает голову и открывает один глаз.

– Ты ведь мечтаешь это сделать, Томас, правда? Так делай, у тебя есть для этого средства. Но не во сне.

Она поворачивается к оператору и бросает со вздохом:

– Останавливайте станцию.

Дверь с шумом отъезжает в сторону, пропуская министра госбезопасности и полковника медицины, руководящего вакцинацией.

– Что происходит? – взвизгивает Джек Эрмак.

И сразу смягчается, увидев в начальственном кресле Лили Ноктис. На его лживой физиономии отражаются противоречивые чувства.

– А, так это вы меня вызвали? Вашего брата нет?

– Он сегодня занят. Я его заменяю.

– Вижу, – улыбается усатый карлик. – Вы предпочитаете работать в ваших министерствах по очереди. Сегодня вы – министр игры, а ваш брат – министр энергоресурсов, а завтра – наоборот.

– Вам это мешает? – осведомляется она, убирая шпильку с циферблата. – Вы занимаете третий пост в правительстве, а мы – первые два. Полагаю, я ответила на ваш вопрос, если он у вас был. Какова ситуация с мутантами?

Потупив взгляд, Джек Эрмак придирчиво осматривает свои до блеска начищенные ботинки.

– Мы столкнулись с проблемой, – вздыхает он.

– Я знаю.

Он поднимает голову к мигающим экранам, и его взгляд останавливается на Дженнифер, привязанной к больничной кровати. Он беспомощно разводит руками.

– Я не понимаю, Лили.

– А я понимаю. Организмы подростков борются. Их человеческая сущность входит в конфликт с растительной.

– Так в этом и состоит наша цель! Без конфликта, без хаоса не будет производства энергии!

– Да, но трансформаторам не удается ее регулировать. На трех станциях из пяти перегрузка, отказ оборудования и перебои в питании. Что скажете, полковник Флеш?

– Возможно, причина в методах получения энергии, – робко говорит полковник медицинской службы, которому до этой минуты удавалось оставаться незамеченным.

– Занимайтесь лучше своими делами! – вскидывается Джек Эрмак. – Я тридцать лет истязаю людей и не нуждаюсь в советах врача! Но признаю, что материальные ресурсы имеют свои ограничения, – добавляет он, смягчив тон и обращаясь уже к Лили. – Как вы знаете, даже при работе с совершенно нормальными заключенными-уголовниками аккумуляторы страдания показали себя очень ненадежными…

– Поэтому я и предложила вам использовать гибридную энергию, – перебивает Лили Ноктис. – Вы меня уверили, что это будет гораздо эффективнее.

– Я уволю своего технического консультанта, – отвечает карлик. – Но я с самого начала говорил, что это чушь собачья! Единственное разумное решение – вернуться к прежней системе. То есть восстановить Аннигиляционный экран! Мы возвратили на Землю душу Пиктона, и я знаю, как заставить его сотрудничать с нами. Дайте мне добраться до Томаса Дримма! Достаточно пригрозить ему пыткой…

– Вы представляете, сколько нужно времени и энергии, чтобы получить необходимое количество антиматерии и вывести ее на орбиту? – перебивает она. – Пиктону понадобилось на это десять лет, и он тогда не маялся внутри плюшевого медведя. Поэтому даже не думайте о прошлом, Эрмак. Мы разработали непостоянный источник энергии. Так давайте его стабилизируем.

– Но каким образом?

– Умертвим всех подростков.

Раскрыв рты, двое мужчин смотрят на министра, которая уронила эти три слова небрежным тоном, поправляя локон.

– Но, – лепечет доктор, – это… это…

Он замолкает, не в силах подобрать соответствующий эпитет.

– Ну?

– Это зло, – просто говорит он.

– Ну и что? – улыбается она. – Из зла рождается добро.

– Но это бессмысленно с экономической точки зрения, – замечает Эрмак. – Если мы сейчас умертвим всю молодежь, чтобы получить энергию для взрослых, кто потом будет обеспечивать пенсионеров?

– Они же и будут. В энергетическом отношении у нас 80 процентов подростков-мутантов, которые являются поставщиками энергии, и 20 процентов – ее потребителей. С экономической точки зрения это безупречная модель. Тем более мы отобрали лучших по генетическому материалу, социальному и финансовому положению. Пенсионеры не пострадают.

– К тому же, – подхватывает доктор, которому не терпится загладить свою оплошность, – через вакцину, поступившую в организм, можно передавать любые импульсы. Достаточно изменить длину волны. Сейчас все вакцинированные получили один и тот же импульс, но его можно усилить, уменьшить или вообще отменить процесс мутации. Это очень удобно.

– Прошу прощения, если испорчу вам радость, – замечает Джек Эрмак, – но хочу напомнить очевидное. Если из-за мутации доноры энергии умрут, то теперь, когда Аннигиляционный экран уничтожен, их души станут для нас недоступны.

– То есть, по-вашему, у растений есть душа? – равнодушно уточняет Лили.

Двое мужчин молча смотрят на нее. Она продолжает:

– Если мы доведем до конца мутацию подростков, прежде чем у них наступит, скажем так, смерть мозга, то их энергия никуда не денется, и ею будет очень легко управлять. Разве не так? Это психосоматическое явление, которое вызывает всплеск напряжения.

– Вы хотите сказать, – осторожно спрашивает доктор, – что их души покинут Землю, но жизненные функции будут поддерживаться их растительным ДНК?

– По крайней мере, это стоит проверить, мне кажется.

Поскольку Лили занимает в правительстве пост номер два, они выражают согласие, просто опустив веки, – на тот случай, если потом она обвинит их в провале эксперимента.

– Начнем, – продолжает она. – Беру первый попавшийся код. XX2B12K238.

Изображение искажается, словно я смотрю сквозь толщу воды, но через мгновение снова становится четким. Это код Дженнифер.

– Вы можете прямо сейчас ввести эту девочку в глубокую кому? – спрашивает Лили.

– Да.

– И повернуть мутацию вспять?

– Да. Но это займет больше времени.

– У меня его достаточно. Начинайте.

Она указывает доктору на монитор. Оператор поспешно уступает ему место за клавиатурой.

Не говоря ни слова, полковник медицинской службы негнущимися пальцами вводит буквы и цифры, которые я стараюсь запомнить.

– Видите, достаточно отправить обратно радиочастоту, которую клетки испускают при нормальном функционировании. В результате процесс кодирования, ведущий к мутации, останавливается.

– Пожалуй, нет, – Лили вдруг поднимает глаза вверх, туда, где находится моя точка обзора. – Мы увидим это завтра, на свежую голову. Прошу прощения за беспокойство в столь поздний час, господа, спокойной ночи.

Полковник и министр госбезопасности растерянно переглядываются и с холодной вежливостью прощаются.

– Мы закончили! – объявляет она, ни к кому не обращаясь. – Переключите систему в автоматический режим, чтобы нагрузка упала и не произошло отключения питания.

Операторы выполняют приказ, и через минуту в зале становится пусто.

– Итак, – вздыхает Лили Ноктис, откинувшись на спинку кресла. – Тебе хорошо спится в постели моего брата? Досадно, что ты так близко и ничего не можешь сделать… Однако, мой котеночек, я дала тебе все возможности, чтобы сорвать наши планы. Как жаль, что ты не знаешь, как ими воспользоваться.

С тяжелым вздохом она проводит шпилькой по своим наманикюренным ногтям.

– Не могу сказать, что до сих пор твое обучение во сне было однозначно успешным. Мы делаем то, что в наших силах, но ты буксуешь в развитии, мой дорогой. А все из-за этой любовной канители. Вместо того чтобы совершенствовать свой дар, ты культивируешь в себе уязвимость. Эта пагубная склонность тебя ослабляет, несмотря на все наши усилия… Однажды тебе придется решиться и разбудить в себе силы Зла, Томас, если ты не желаешь смерти тем, кто тебя любит. Да-да, а ты как думал? Они нам мешают, нам хотелось бы, чтобы ты немного принадлежал и нам… Кстати, в связи с этим у меня к тебе предложение.

Она нажимает шпилькой клавишу на своих часах, и на одном экране появляется мой отец, а на другом – мать. Они сидят за столом перед телевизором, непрерывно передающим сводки с фронта, ничего не едят и молчат. Она – полностью поглощенная своей обидой, он – подавленный чувством вины за сладкую измену, которая сейчас отравляет ему жизнь.

– Бедный Робер. Так стойко держаться против всех неудач, репрессий, разочарований, разрухи. Я – единственный радостный сюрприз в его жизни, и со мной он беспомощен, как ребенок. Совершенно неспособен управлять ситуацией, которую я создала. Виноват перед женой, отвергнут сыном, и пусть не ждет, что я принесу ему утешение, – только наваждение и страсть. Ты это знаешь. Итак, сделаем прогноз на месяц вперед. С вероятностью восемьдесят процентов вот к чему вы придете однажды за завтраком.

Несколько касаний шпильки, и на левом экране картинка меняется. Отец лежит на диване с открытым ртом и неподвижным взглядом, среди пустых бутылок из-под виски валяется пузырек с таблетками.

Я цепенею от ужаса, и картинка затуманивается.

– Отлично, Томас, ты сопротивляешься. Еще несколько дней назад ты бы сразу проснулся. И зря, потому что у меня есть средство избежать этого самоубийства. Одно-единственное, но крайне эффективное.

Она делает короткую паузу и поясняет:

– Надо, чтобы твоя мама умерла во сне. Тогда Робер перестанет мучиться чувством вины. А поскольку, кроме него, у тебя больше никого не останется, то он не покончит с собой.

Она переводит взгляд на экран, где сейчас моя мать спит, лежа поперек двуспальной кровати.

– Я нажимаю четыре клавиши на частоте ее чипа, – снова говорит Лили, поглаживая клавиатуру часов, – и у вас наступает тишь да гладь, божья благодать. Она даже ничего не почувствует.

Две картинки чередуются на экранах с регулярностью метронома.

– К сожалению, у меня нет для тебя других вариантов, Томас, дорогой. Какой ты предпочитаешь?

 

21

Я просыпаюсь, как от толчка. Мне нужно несколько минут, чтобы вспомнить, где я и как оказался в этой немыслимо роскошной комнате, посреди гигантской кровати, на простынях из голубого шелка, влажных от моего пота. Цифровой будильник показывает половину первого ночи.

На меня разом обрушиваются воспоминания о прошедшем вечере. Вставая с постели, я распутываю их, выстраиваю по порядку в единую цепочку. Ночное бдение у тела Пиктона, похоронные лакомства, Бренда, спящая в комнате трупа, возвращение в Министерство на лимузине, мое устройство в частных апартаментах…

– Если мсье хочет спать с открытым окном, – радостно сообщила мне вечером горничная, – то на столике слева от кровати лежит пульт управления москитной сеткой, но будьте осторожны и не помните листья.

Я посмотрел на высоченные ивы, гладившие оконные стекла своими гибкими ветвями, и заметил на стволах антиаллергенные обручи с детекторными датчиками.

– В случае, если вирус захватит деревья, датчики мгновенно их уничтожат, – объяснила горничная, чтобы меня успокоить. – Господин министр обожает ивы, – добавила она, взбив подушки, и вышла.

Эта невинная фраза встревожила меня, пробудив все сомнения и подозрения относительно Нокса, которые не давали мне покоя последние часы. Я немного выждал и тоже вышел, прихватив магнитную карточку. Пройдя коридор, стены которого украшали портреты президентской семьи, я подошел к двойной двери, обитой кожей, и вставил карточку в считывающее устройство. Появилась надпись: «В доступе отказано». Я повернулся и попробовал открыть дверь напротив. С таким же результатом. У меня был доступ только к лифту, на котором меня сюда поднимал вооруженный лифтер.

Я вернулся, лег в кровать и провалился на несколько часов в тяжелый сон без сновидений. Было бы непростительно, находясь в двух шагах от центра управления Министерства и имея код доступа к видеонаблюдению за Дженнифер, не попытаться ей помочь.

На меня вдруг наваливается тоска. Мои родители. Почему я вдруг вспомнил о них? Они думают, что сейчас я прохожу секретное обследование в больнице, под высоким покровительством министра игры. Здесь мне не о чем беспокоиться. Папа, наверное, поглощен своими любовными переживаниями, а мама полностью ушла в телевизор. Почему мне так не по себе, когда я думаю о них? Меня гложут тревога, чувство вины и даже гнев.

Я хватаюсь за мобильный телефон. Нет, я не могу им позвонить. Если они вдруг попадут в лапы полиции… В моем положении все возможно. Вообще-то полиция разыскивает Бренду, но она живет напротив меня, и нас видели вместе… А может, у моего отца неприятности из-за того, что наша миссия в Заветном лесу провалилась.

Я набираю номер своего шофера. Он отвечает после первого же гудка, но как будто спросонья. Я спрашиваю, не разбудил ли его. Он возражает, что такова его работа.

– Мне приехать сейчас, мсье?

– Да, Патрик, спасибо.

– Прекрасно, мсье Томас. Через пять минут буду у МП.

Я разъединяюсь. МП – это, наверное, министерский подъезд. Обслуживающий персонал уже говорит со мной на служебном жаргоне – значит, я стал частью «семьи». Случись революция, мне крышка.

Я бегу в ванную, чтобы освежить лицо одеколоном. Все-таки власть – ужасная штука, как быстро к ней привыкаешь. Правда, она не спасает от беспокойства и даже создает поводы для нового.

Ужин все еще на столе. Родители даже не притронулись к нему. Они застыли перед телевизором, и их неподвижные лица то светлеют, то темнеют в отблесках экрана.

Позади меня ветер гонит по мостовой консервную банку. Я попросил шофера остановить лимузин на углу, прошел по пустынной улице и теперь наблюдаю за ними в окно. Впервые в жизни я признаюсь себе, что люблю их обоих. Может, потому что отец причинил мне боль, а мать я жалею? О чем они сейчас думают? О войне, которая объединила их перед экраном, о моем отсутствии, о женщине, проникшей в нашу семью? По выражению их лиц, которое все время меняется от мелькания кадров на экране, я пытаюсь догадаться, признался ли отец в своей связи. Но тщетно. Принимая от жены стакан воды, он слегка касается ее запястья. От этого прикосновения она вздрагивает и смотрит на него удивленно, но без неприязни. Он отводит глаза. Потом делает глубокий вдох – наверное, чтобы набраться смелости или проявить малодушие. Но в чем смелость, а в чем малодушие: в молчании, которое скрывает ложь, или в признании, которое все разрушит?

Я вынимаю телефон и жму на кнопку с номером 2. Отец резко вскакивает и, опрокинув стакан, хватает трубку:

– Томас? С тобой все в порядке?

– Да, да, но я не могу говорить громко, мне запрещено звонить.

Мать вырывает у него телефон.

– Мой дорогой, я так волновалась… Что они с тобой делали, тебе было больно?

– Нет, нет, у меня просто взяли кровь на анализ и ввели какое-то вещество, чтобы посмотреть на мою реакцию. Говорят, что довольны результатами.

– А ты хорошо питаешься, тебя вкусно кормят?

– По высшему разряду. А вы как?

– У нас хорошие новости. Деревья больше не убивают, пожары остановили эпидемию гриппа, и через несколько дней можно будет выходить из дома и жить нормальной жизнью. Они разработали вакцину, чтобы вылечить мутантов, может, на основе твоих антител.

Мне становится ясно, что потоки лжи, несущиеся из телевизора, не иссякают.

Я прошу ее передать телефон отцу. Она говорит «целую», благодарит, что я дал знать о себе, но просит больше никому не звонить – надо соблюдать государственную тайну. Потом добавляет, что любит меня и гордится мной. Я отвечаю: «Я тоже», обескураженный ее взволнованной нежностью и фальшиво-радостным тоном. Она отдает телефон отцу и роняет голову на скрещенные руки.

– Мама права: будь осторожен, дружище.

– Ты тоже. Будьте осторожны оба.

Я замолкаю. Вижу, как он напрягся. Подняв плечо, отец прижимает телефон к уху, чтобы заглушить мой голос. Не знаю, почему я так сказал. Почему это вдруг показалось очень важным.

– Да, да, – отвечает он тоном заговорщика. – Я понимаю, что ты имеешь в виду. Будь спокоен, я об этом помню.

У меня дрожат губы. Я делаю неимоверное усилие и добавляю:

– Папа, прости, что я так поступил в лесу… Я не ожидал такого, просто испугался, вот и все… Я рад, если ты счастлив. И мне приятно, что у нас с тобой есть секрет. Но не делай больно маме.

– Хорошо, дружище. Да-да, конечно, разумеется.

– Я ей ничего не расскажу, а ты по-прежнему будешь делать вид, что любишь ее.

– Я не делаю вид, Томас.

Он говорит так сдавленно, что я с трудом разбираю слова. Повернувшись к маме спиной, он прижимается лбом к окну, чтобы она не заметила, как он плачет. Только я могу видеть его слезы. В свете фонаря он кажется постаревшим лет на десять и в то же время выглядит как маленький мальчик. Впервые я замечаю, что он похож на меня.

– Ничего не изменится, – обещает он ласково, но твердо. – Просто мы станем гораздо счастливее, вот увидишь. И то время, что мы провели с тобой в лесу, было замечательным.

Чтобы тоже не разреветься, я спрашиваю без всякого перехода:

– Ты что-нибудь знаешь о Дубе покаяния?

– Конечно! Это самое древнее дерево в мире. Я столько читал о нем и всю жизнь мечтал увидеть… К сожалению, он находится в Христиании, мы не можем туда поехать. Полагаю, он по-прежнему здравствует.

– Почему ты так думаешь?

Я вижу, как мать постукивает по циферблату наручных часов, намекая, что пора заканчивать разговор.

– Объяснять это по телефону очень долго, Томас.

– Скажи маме, что ты рассказываешь мне сказку на ночь, как в детстве, потому что здесь, в больнице, мне страшновато одному.

Он покорно идет на кухню, чтобы не мешать матери смотреть телевизор. И вот, стоя напротив палисадника, я слушаю рассказ, который полностью переворачивает мои представления обо всем: мое видение ситуации, мои сомнения, мою стратегию…

– Алло! Ты слушаешь, Томас?

– Да-да. Ты говорил о ритуале. Что это?

– Знаешь, память у меня неважная… А книги шаманов давно уничтожены. Но начинался он так… Постой… Это было нечто вроде молитвы. Мне надо спросить у твоей матери. Когда-то эти слова так захватили меня, что я повторял их каждую ночь, засыпая, и она тоже их запомнила… Долгое время эта древняя молитва была как бы… знаком близости между нами. Я спрошу у нее, подожди минутку.

Я вижу, как он возвращается в гостиную и шепчет что-то матери на ухо.

Такой реакции я не ожидал.

Она медленно встает, обнимает его за шею и целует так, как в фильмах, которые мне еще рано смотреть.

– Прости, это немного затянулось, – говорит он спустя пять минут, возобновляя разговор, – она не сразу вспомнила.

Я улыбаюсь, слыша его ложь. Это невероятно, что счастье может возникнуть из таких неприглядных вещей: обмана, чувства вины, измены, безнадежности… Воистину Добро рождается из Зла. Не помню, где я услышал эту фразу, но она резонирует внутри с такой силой, что захватывает меня целиком.

– Тебе есть чем записать? – спрашивает отец.

Он произносит молитву нараспев, и я запечатлеваю ее в своей памяти.

На всякий случай прошу его повторить и, поморщившись, делаю запись на свой телефон. Все-таки он жутко фальшивит.

– А мелодия имеет значение?

– Конечно. Деревья чувствительны к звуковым вибрациям, а не к смыслу слов. Но смысл важен для того, кто произносит слова. А кстати, почему ты спросил?

– Просто так, папа. Спокойной ночи.

– И еще… Томас…

Он делает паузу, потом говорит:

– Спасибо.

Игривым тоном, заметным, как он воображает, только ему.

Я отвечаю в той же манере:

– Не за что.

Обычно замкнутые каждый в себе, мы впервые разговариваем как сообщники. По-моему, возникшая между нами мужская солидарность взволновала отца не меньше, чем меня. Он кладет трубку.

Я знаю, что должен сделать. Осталось только выяснить как.

Озарение приходит, когда я замечаю, что в мансарде горит ночник, будто я по-прежнему нахожусь в своей комнате.

 

22

Я попросил шофера снова отвезти меня в министерство. На каждом пропускном пункте охранники без устали здоровались со мной. Только вооруженный лифтер удивленно поднял правую бровь, увидев резиновую ногу, торчащую из-под моего свитера. Я пожелал ему доброй ночи с самым непринужденным видом.

Едва выйдя из лифта, я вытащил куклу и сказал:

– Добро пожаловать домой, господин министр.

Борис Вигор даже не шелохнулся.

Войдя в огромную белую гостиную, я посадил на диван резиновую игрушку, которую мама подарила мне на мой пятый день рожденья. Усевшись на пол, я приступил к воскрешению.

– Вы здесь, Борис? Мы сейчас находимся в ваших апартаментах в Министерстве, передо мной ваша фигурка, в которую вы вселились во вторник, помните? Потом из вас извлекли чип, ваша душа оказалась в преобразователе энергии, и я убрал моего Вигора в шкаф. Но поскольку мы разрушили Аннигиляционный экран, я предполагаю, что вы нашли свою дочь Айрис в другом мире и теперь всё в порядке. Просто сейчас я хотел бы, чтобы вы вернулись ненадолго и помогли мне спасти тысячи детей, таких же как она. Вы согласны?

Я перевожу дыхание и пристально вглядываюсь в безмятежную физиономию атлетичного рыжего недоумка, одетого в костюм министра поверх формы игрока в менбол. Он по-прежнему не подает признаков жизни. Попытка не удалась. Но я точно знаю, что меня кто-то мысленно позвал. И это был не Пиктон. Я почувствовал это, когда, поговорив с родителями, собирался сесть в лимузин. Я повернул обратно, проскользнул через загаженный палисадник и, согнувшись пополам, добежал до дома. Бесшумно вскарабкавшись по водосточной трубе в свою комнату, я схватил старую резиновую куклу министра и вернулся обратно.

– Борис, я готов сделать то, что для вас важнее всего на свете. То, о чем просила ваша дочь. Посадить в самом лучшем символическом месте желудь. Но за это вы должны мне помочь. Вы знаете, что тут происходит? Вы там, в своем мире, следите за новостями? Грипп-V, вакцины, мутанты…

Кукла по-прежнему неподвижна. В самом деле, у него же нет ни интеллекта, ни знаний Пиктона, а я помню, как тяжело было во вторник обучить его управлять этой игрушкой, хотя она – его точная копия в уменьшенном размере. Тяжело, но у него получилось. И я сказал себе: такой опыт не забывается.

Надеюсь, там ему не запретили возвращаться на Землю. Уж если Пиктон, с его уровнем развития, был вынужден, по его выражению, «перезагружаться», то представляю, как это нелегко для такого дурака, как Борис Вигор. С другой стороны, поскольку большинство умерших – кретины, то, может, среди них он – царь горы. А этот мир, от которого у него остались тяжелые воспоминания, ему опостылел.

Осененный догадкой, я беру горшок с желудем и подношу к его носу, как подносят нашатырь упавшему в обморок.

– Не надо… этого делать… – с трудом произносит резиновый рот.

Бинго!

– Добрый вечер, господин министр, я безумно рад с вами…

– Не надо… этого делать… – повторяет он еле слышно.

– Не делать чего?

– Не надо, – шепчет он.

И заваливается на бок.

Я поднимаю его, встряхиваю, растираю – никакого эффекта. Чего не надо делать? Возвращать Вигора на землю? Заставлять его нюхать цветочный горшок? Сажать желудь под Священным деревом? Спасать мутантов? Я сыт по горло этими мертвецами! Один, вольный стрелок, где-то шляется, вместо того чтобы сидеть в медведе и помогать мне, другой – резиновый дурень – умудрился четырьмя словами лишить меня всякой уверенности! Мне не на кого рассчитывать, кроме себя. Впрочем, кажется, именно эту мысль они и пытаются до меня донести. Ладно. Обойдусь без загробного мира, своими силами. И точка.

Я встаю, набираю полные легкие воздуха и иду через министерские апартаменты по толстому шерстяному ковру, мягкому, как свежевыпавший снег. Меня приводит в бешенство мысль, что я нахожусь в правительственной резиденции, где вершится большая политика, но не могу ничего предпринять. Однако я не допущу, чтобы единственным результатом этой ночи было то, что я дважды спал на министерских простынях!

Я иду в ванную, включаю кран, подставляю голову под струю воды и вытираюсь пушистым полотенцем с инициалами Бориса Вигора. Мой взгляд падает на массивные серебряные часы на мраморной полке, которые я заметил сразу, как вошел сюда. Оливье Нокс забыл их, уезжая. А может, это тест – не сопру ли я их. Тест… слово это находит во мне отклик, но я не понимаю почему.

Огромная тяжесть давит мне на грудь. Голова раскалывается от тишины, в которой я тщетно пытаюсь уловить голоса Вигора или Пиктона. Я должен действовать, предпринять хоть что-нибудь, иначе сойду с ума.

Я хватаю часы, надеваю на руку, защелкиваю браслет и передвигаю повыше к локтю, чтобы не болтались на запястье. У меня тут же начинается головокружение, я вцепляюсь в раковину и сажусь на край ванны. Несколько секунд я сижу, закрыв глаза, чтобы справиться с дурнотой. Затем тщательно осматриваю циферблат, нажимая наугад все кнопки. Внезапно в браслете открывается серебряная створка, и под ней я обнаруживаю крошечную сенсорную клавиатуру. Надо быть муравьем, чтобы пользоваться такой штукой: трогая одну кнопку, мой палец нажимает сразу на десять.

Я снова встаю и ищу на полке какой-нибудь острый предмет среди десятка выстроенных в линию флаконов с инициалами «Б. В.», содержимое которых сохраняет молодость, красоту и гладкость кожи. Найдя зубочистку, я, затаив дыхание, набираю код, который ранее вводил Нокс, чтобы показать мне Дженнифер в больнице.

Сразу же где-то рядом раздается треск радиопомех. Я бегу в гостиную, где на стене засветился огромный экран. Кажется, он подключен к часам беспроводной связью. На клавиатуре браслета одна кнопка начинает мигать. Прикасаюсь к ней кончиком зубочистки.

И тут же треск прекращается и на экране возникает лицо Дженнифер, с той же точки обзора, что и раньше. С теми же гнойниками, тем же мхом над закрытыми глазами и на голове между электродами, с теми же древесными наростами в уголках губ… И от гнева мне снова сводит горло судорогой. Если бы я мог хоть что-нибудь сделать…

Я просматриваю набор операций на клавиатуре часов и без всякой надежды нажимаю на кнопку «инфо». На большом экране вокруг заросшего мхом лица Дженнифер появляются слова и числа. Название каждого внутреннего органа сопровождается двумя цифрами, разделенными косой чертой. Слева – явно нормальное значение, справа – чудовищно от него далекое: то сильно ниже, то сильно выше. Судя по всему, я получил доступ к результатам анализов моей подруги.

Сжав зубы, я перемещаю курсор к одному из чисел во второй колонке. Печень. 50 герц при норме 8,7. Мои действия опережают мои мысли. Зубочистка активирует функцию «Выбрать/изменить». Белое число становится голубым. С бьющимся сердцем я заменяю 50 на 8,7 и нажимаю «Сохранить». Вдруг получится?..

Я вздрагиваю – результат становится заметен мгновенно. Не понимаю, что произошло. Я послал сигнал, и он изменил частоту вибрации печени Дженнифер? Или, по крайней мере, ту вредоносную частоту, которую ей посылают, если мои подозрения верны. Но это возможно лишь при условии, что в голову ей вживили чип. А мы с Дженнифер одногодки, она всего на восемь дней старше. Чипирование состоится через три месяца. Если только…

Я откидываюсь на спинку дивана. Если только вакцина не впрыснула микрочипы в кровь, которая транспортировала их в мозг. Так они получают поток импульсов извне. Вся группа подопытных одновременно. И происходит заражение целого поколения. Их превращают в лес. В питомник для экспериментов.

Я закрываю глаза и почти сразу оказываюсь в туннеле, залитом красным светом. Мимо меня движутся колючие шары, белые палочки, спирали, вращающиеся пропеллеры, какие-то странные штуки… Будто я стал одним из чипов, переносимых вакциной.

– Достаточно, чтобы у него была плотность меньше, чем плотность крови, – раздается голос Пиктона, и туннель отзывается гулким эхом. – Он застрянет в канале внутреннего уха и станет антенной, на которую можно послать любой сигнал в виде микроволнового импульса.

Открыв глаза, я вскакиваю на ноги. Профессор здесь! Он вдохновляет меня, направляет. Совсем недавно он предупредил, что, если мне нужна его помощь, я должен поспешить… Скоро он уже не сможет помогать мне.

Я представляю себе плюшевого медведя, чтобы усилить с ним связь, и снова берусь за часы. Сейчас я отчетливо чувствую, что зубочистка сама перемещается туда, куда нужно, словно предвидя мои действия и ведя мою руку.

Я заменяю все показатели Дженнифер нормальными значениями. Открывается новое окно с вопросом, хочу ли я продолжить. Я подтверждаю, и на экране возникают новые показатели, более сложные: результаты анализов ДНК, частоты колебаний аминокислот… Я ничего не понимаю. И тут меня поражает догадка и ужас одновременно. Я вижу две колонки цифр. Слева: «Показатели белков испытуемого». Справа: «Показатели белков ивы». Цифры почти не отличаются.

Ива. Они хотят превратить Дженнифер в иву! Осуществить «Метаморфозы» Овидия, которые пересказывал мне отец… Да они просто ненормальные! Сделать поэзию пособием по управлению генами!

– Цитохром С! – кричит Пиктон. – Это дыхательный пигмент, который получает и распространяет вирусную информацию. Именно он влияет на энергетический обмен. Замени значение колебаний на ноль, скорее! Молодец! А теперь расслабь пальцы! Надо действовать как можно быстрее… Больше не слушай меня, освободи свой разум, расслабься. Продолжай!

Я нажимаю на вкладку «Продолжить». Разворачиваются новые колонки с цифрами, справа: «Белки крапивы», «Белки жимолости», «Белки лавра», «Белки росянки»… Здесь и жгучие растения, и ползучие, и ядовитые, и хищные…

Я рычу сквозь стиснутые зубы, чтобы выпустить ярость. Потом выбираю в меню «Инструменты» опцию «Отслеживать изменения». На каждую цифру, обозначающую частоту колебаний растения, я нажимаю по три раза: «Показать», «Восстановить», «Подтвердить», пока не привожу все показатели белков Дженнифер к нормальным значениям.

Я делаю глубокий вдох. Только бы сработало, тогда я смогу так же вылечить и остальных детей… В конце концов, если программирование всех получивших вакцину было общим, то ничто не мешает внести изменения в эту общую программу. Я открываю новое окно, иду в главное меню и открываю «Историю действий». Передо мной список из тысяч операций. Моя рука под браслетом покрывается испариной. Я нажимаю на опцию «Выбрать все». «Восстановить?» Тык зубочисткой. «Подтвердить?» Тык зубочисткой. «ОК».

Я без сил падаю на диван, совершенно опустошенный. Я больше не чувствую присутствия Пиктона, которое подталкивало меня быстро думать, логично действовать. Все кончено. Экран погас.

Напряжение постепенно спадает, но ярость не уменьшается. Заразить подростков растительными генами, а потом обвинить во всем деревья – это подло! Какую цель они преследуют? Превратить нас в источник энергии, который не может говорить? Использовали мертвых, теперь настала очередь молодых? «Да здравствует вторичная переработка!» В каком же мире я живу?

Не знаю, удалась ли моя попытка отменить программу. Клавиатура на часах все равно перестала работать. Может, случился сбой, или села батарейка, или своими действиями я нечаянно запустил процедуру защиты от взлома. Но успел ли я удалить вредоносную программу?

Даже если успел, я не тешу себя иллюзиями. Завтра утром обнаружится, что система взломана, и ее восстановят. Даже не зная, откуда их атаковали, они доберутся до часов Оливье Нокса, а значит, до меня. Лучше здесь не задерживаться.

Я расстегиваю браслет и иду к измельчителю мусора, который видел в одном из кабинетов, выходящих в коридор. Пусть думают, что горничная случайно выкинула часы.

Но в последнюю секунду я меняю решение. С одной стороны, это некрасиво: ее могут объявить террористкой. С другой – у меня появилась идея получше. Я возвращаюсь на диван, сажаю на него резинового экс-министра, поворачиваю к экрану, кладу ему на колени часы и вставляю зубочистку между большим и указательным пальцем. Они сделают выводы. А от куклы будет хоть какая-то польза.

Чтобы подкрепить силы, я съедаю засахаренный мандарин из корзинки, облизываю липкие пальцы и иду за телефоном, который оставил на столике у кровати.

– Извините, что разбудил вас, Патрик, – говорю я в трубку.

– Не-нет, наоборот, господин Томас, – сбивчиво отвечает шофер, но голос у него радостный.

– Никак не могу заснуть: слишком тихо. Вы сейчас свободны?

– Конечно, с удовольствием. Мы едем к вашим родителям?

Я колеблюсь с ответом. И говорю, чтобы он подъехал к МП, а я решу по дороге.

 

23

На втором этаже, в одном из окон, выходящих на пляж, горит свет. Облокотившись о подоконник, Эдна Пиктон созерцает луну. Она курит. Прямо над дорогой общего пользования и в комендантский час. За это ей грозит двойной штраф.

Когда я выхожу из машины, Эдна дружески машет мне. Похоже, ее совсем не удивляет мое появление. Сделав знак подождать, она захлопывает окно.

Я отпускаю шофера, пообещав, что сегодня ночью больше его не потревожу.

– Мсье, я на службе, – отвечает он почти обиженно.

Я смотрю вслед лимузину, потом подхожу к двери, которая почти сразу открывается.

– Что, устал от политики? – бросает Эдна.

Она в халате, во рту папироса в мундштуке.

– Слава богу. К этим гиенам лучше вообще не приближаться.

Я быстро захожу, чтобы солдат, патрулирующий улицу в комендантский час, не увидел, как она курит рядом с несовершеннолетним. Иначе ее ждет тюрьма.

– Я вас не побеспокою, госпожа Пиктон?

– Я все равно не могу уснуть. Завидую доктору Логан.

Сгорбившись, она поворачивается к лестнице и с трудом идет, опираясь на палку. Я безразличным тоном спрашиваю, спит ли еще Бренда.

– Часа два назад встала, как лунатик, и пошла досыпать в кабинет Леонарда. Я его туда отправляла спать, когда он храпел. Он сохранил в качестве сувенира свою студенческую кровать, на которой ему якобы открылись тайны антиматерии. В чьих именно объятиях… избавлю тебя от перечисления.

Прислонившись к стене, она умолкает: теперь, когда профессор мертв, давнишние упреки превратились в прекрасные воспоминания. Я спрашиваю себя: действительно ли Лео сейчас приходил ко мне, чтобы помочь? Или это память о том, что мы пережили вместе, работает сама по себе? Конечно, у меня такой вид, будто я много чего понимаю (хотя на самом деле это не так), но хочется быть уверенным, что это исходит от него… В глубине души я даже не знаю, кто я. Иногда мне кажется, что отец, которого я люблю больше всего на свете, совершенно чужой человек, что мать – досадная помеха, а девчонки моего возраста – пустая трата времени. Когда рядом со мной Бренда, Лили Ноктис или Оливье Нокс, у меня возникает впечатление, что я вижу в их глазах свое отражение. Но это отражение всегда разное. Как разбитое зеркало, отражающее части меня, которые никак не складываются в единое целое.

Что же меня привлекает на самом деле? Приключения, власть, все недостижимое и таинственное? Или что-то более жуткое, более опасное – что я пытаюсь забыть, стараясь быть хорошим мальчиком? Ладно, надо поспать. Я уже на ногах не стою и начал во всем сомневаться, даже в самом себе. Вот до чего дошло.

– Есть еще детская мальчиков, – добавляет старая дама, видя, как я зеваю. – Из всех, что есть в доме, она наименее мрачная. Хотя… мы вырастили в ней два поколения, и ты видел результат.

Вместо того чтобы взяться за перила, Эдна Пиктон хватает меня за плечо, и так мы поднимаемся по лестнице, с трудом передвигая ноги, – и она, и я. И признаюсь, давно уже я не испытывал такой нежности. Как приятно поддерживать старуху, которая всей тяжестью придавливает меня к земле. Единственная бабушка, которую я знал, мать моей матери, была байкером и терпеть не могла всех, кто моложе. В один прекрасный день она врезалась в грузовик на скорости двести километров в час. В газете, рассказывая об аварии, вместо возраста указали скорость мотоцикла.

«Ей бы это понравилось», – сказал тогда отец с некоторым даже уважением.

– Надеюсь, тебе здесь будет удобно, – Эдна открывает дверь на чердак.

Передо мной – комната мечты. Пять кроватей, разбросанные повсюду игры, самые современные игровые приставки и куча книг, которые никто даже и не думал прятать. Абсолютная фантастика для единственного ребенка, выросшего в нищей семье.

– Это лучшее, что я нашла твоего размера, – хозяйка небрежно указывает на полосатую пижаму, лежащую на одной из кроватей.

– Вы знали, что я вернусь? – спрашиваю я, проглатывая ком в горле.

– Нет, приготовила на всякий случай. Ты ведь сам сказал, что надо строить планы, повернуться лицом к будущему, а не изматывать себя, задавая вопросы плюшу. А я к тебе прислушиваюсь… Встанешь, когда захочешь, – добавляет она и закрывает за собой дверь.

Я бормочу слова благодарности. Потом раздеваюсь, натягиваю пижаму, которую она для меня выбрала, и ложусь в постель, которую она мне постелила. Будто я был полным сиротой и наконец обрел приемную семью.

Что со мной происходит? Как странно вдруг снова ощутить себя маленьким мальчиком, когда ты еще минуту назад был подростком, пытающимся с риском для жизни вести игру со взрослыми. Почему у меня никогда не было такого человека, как Эдна? Почему я вырос между льдиной-матерью и тряпкой-отцом? Льдина стыдилась моего непрезентабельного вида. А тряпку я пытался любить. Ведь надо же гордиться хоть кем-то, когда все тебя презирают, иначе как жить?

Не знаю, почему я вдруг стал так суров к родителям. Ведь совсем недавно я ощутил, что они меня любят. И эта любовь даже вновь соединила их… Может, теперь мы квиты? Я больше не обязан выбиваться из сил, чтобы сохранить семью? Что же мне нужно?

Я переворачиваюсь на другой бок. В моей жизни когда-нибудь наступит покой? У меня и так предостаточно проблем. На меня взваливают груз невыполнимых задач, я сам накручиваю себя несбыточной любовью. И это не считая моей постоянной злости на то, что я родился в такой семье…

Я снова натягиваю одеяло и гашу свет. Комната, где выросло много детей, гораздо больше говорит моему сердцу, чем холодная роскошь министерских апартаментов. Говорить-то говорит, но вот отклика во мне нет. Слишком поздно. Я, может, проживу сто жизней в своей одной, прежде чем стану взрослым, но я все равно пропустил самое главное.

Идиотская фраза. Если бы я только знал, что это – самое главное. Понимающие друг друга родители, братья-сестры, глупые радости, школьные романы, простые удовольствия?

Нет, лучше вообще об этом не думать. Нет ни малейшего желания возвращаться назад и гадать: что было бы, если… Прошлое прошло. Мне нужно что-то новое. Стать другим. Хотя бы просто заснуть. И перестать мечтать. Какой прок от мечтаний? Только злость, сожаление и раздражение от того, что реальность бесконечно далека от них. Я должен держать все при себе. Всегда уступать другим, входить в их положение, стараясь забыть о том, что со мной никто никогда не считался.

Мне надоело быть собой. Пусть даже я не знаю, кто я.

 

24

Министерство энергоресурсов, частные апартаменты, 6:66

Резиновый Борис Вигор сидит в той же позе на диване перед погасшим экраном с большими серебряными часами на коленях. Вернувшись из другого мира, он попал в ловушку своего земного воплощения – резиновую куклу – и теперь не может пошевелиться. Даже маленькой Айрис не по силам вернуть папу в рай, где она приготовила ему место. Он не может найти дорогу назад, потому что был занят только собой. Он стал пленником материального мира, жертвой обмана, и этим невольно подвергает опасности Томаса Дримма. И весь остальной мир. Остатки мира, которых скоро тоже не станет. Из-за него. Из-за его ошибки. Его слепоты и глупости.

С тех пор, как он умер и понял это, Вигора парализует тяжкое чувство вины. Что толку в прозрении, если не можешь ничего изменить? Пожалейте меня, отмените мою смерть. Сделайте так, чтобы другие жили, а мне дайте уйти в небытие. Это все, чего я заслуживаю, – небытие. Это то, чем я являюсь, – небытие. Дайте мне вернуться к началу. Раствориться. Забыться.

Оливье Нокс входит в гостиную, доедая засахаренный мандарин, и рассеянно слушает мольбу резиновой куклы. Поднимает часы, надевает их на руку. Берет зубочистку, улыбается, смахивает с пальцев крошки сахара.

– Вы великолепны, – он бесцеремонно сдергивает Вигора с дивана. – Я правильно сделал, что убил вас. Наблюдать, как вы эволюционируете, – просто наслаждение. Вы молите о небытии, Борис, но его нет. Есть только Ад, и это вовсе не печь, а кладовая. Ваша тоска в тысячу раз слаще засахаренных фруктов.

Он направляется в кабинет, неся фигурку за ногу.

– Я не должен вам этого говорить, но из моей кладовой есть выход. Всегда существует какой-то вариант искупления, чтобы избавиться от мук совести. При условии, конечно, что вы найдете себе преемника. Вы догадываетесь, о ком я говорю. Вы проиграли первый раунд, это нормально. С вашей внешностью болвана, тем более на том же самом месте, где вы были обмануты и умерли… У вас не было ни единого шанса начать переговоры с Томасом. Пока вы не освободитесь от себя, Борис Вигор, вы будете просто мертвым грузом.

Он открывает люк измельчителя мусора.

– Ну давайте, я вам помогу.

Короткое гудение, и на дно корзины для бумаг падает несколько резиновых макаронин.

– Но будьте осторожны: я даю вам всего один шанс, – добавляет Нокс и идет в ванную.

Он чистит зубы, иронически поглядывая на инициалы покойного Бориса Вигора, выгравированные на флаконах с омолаживающими кремами. Затем споласкивает рот и пристально смотрит в зеркало.

– Я очень горжусь тобой, Томас Дримм.

С отвращением, которое сразу же сходит на нет, я замечаю, как хорошо мне становится от этих слов, как смягчают они тоску, овладевшую мной после сцены с резиновой куклой. Я чувствую себя так, будто меня поймали в какой-то мягкий, сладкий и липкий кокон. В засахаренный фрукт, хрустнувший на зубах.

Рот Оливье Нокса растягивается в улыбке и плотоядно произносит:

– Обожаю тебя.

– Мы обожаем тебя, – повторяет отражение Лили Ноктис в зеркале.

И два лица меняются местами, пока не сливаются в одну и ту же улыбку, в которой я растворяюсь.

 

25

Солнечные лучи льются в детскую комнату. Солнце играет на занавесках, рисует на полу танцующие силуэты. Уже, наверное, полдень.

Я приподнимаюсь на локте. Не могу прийти в себя от изумления. Я заснул в отвратительном настроении, злой на весь мир, но эта ночь была лучшей в моей жизни. Без тревог, без кошмаров, не оставляющих воспоминаний, без этой опустошенности, с которой я обычно каждое утро тащусь к завтраку.

Постанывая от удовольствия, я потягиваюсь в мягкой кровати, пахнущей попкорном и старыми кедами. Это кровать абсолютно счастливого детства, веселого отрочества, без проблем и сердечных мук. Сегодня утром я проснулся с чувством, что здесь меня любят. Любит этот дом, его уютная тишина… Я забыл о своих планах, заботах, о долге. Будто, надев пижаму, которая мне мала, стал кем-то другим. Будто все, от чего я страдал, слезло с меня, как старая кожа. Я словно линьку прошел. Если это признак полового созревания, то, честное слово, я не против.

Приняв душ, я одеваюсь и спускаюсь вниз.

На кухне я обнаруживаю Эдну Пиктон и ее плюшевого мужа, прислоненного к кастрюле, над которой она чистит картошку. Рядом стоят два подноса с завтраком. Из этого я заключаю, что Бренда тоже не торопится просыпаться.

Чудесно пахнет кофе, чаем, молоком, горячим шоколадом, беконом, блинчиками… Всем сразу, на любой вкус. Всем, что так вредно для здоровья. В этом доме просто невероятная атмосфера. Здесь не мучают кошмары, здесь живут в ладу с собой и со всем миром. Сегодня нет ни войны, ни новостей, ни министров, ни родителей, ни даже деревьев. Есть только ощущение времени, которое застыло и в котором так хорошо просто жить.

– Только как любимая игрушка, – оправдывается Эдна, указывая на медведя кончиком ножа. – Видишь, я слушаю тебя. Выспался? Выглядишь гораздо лучше.

Я сажусь рядом с ней. Обожаю эту вредную старуху, которая никогда не говорит ни «здравствуй», ни «до свидания». Может, чтобы меньше замечать свое одиночество?

– Я отменила гробовщиков, – продолжает она, – чтобы не мешали вам спать. У Леонарда теперь куча времени, его похоронят в другой день. Наслаждайся жизнью, мальчик. Видел, какое сегодня яркое солнце?

Я смотрю на поднос с розовой чашкой. Мне дали другую – голубую, щербатую, с надписью «Луи».

Это тот самый очкастый внук, который хотел упечь Эдну в богадельню. Мне нет нужды пить из его чашки, чтобы узнать его мысли. Интересно, как можно вырасти настолько неприятным закомплексованным типом, имея такую бабушку? Может, она ладит только с незнакомыми людьми? И этим компенсирует несложившиеся отношения с домашними?

Я встаю и заполняю едой поднос с розовой чашкой.

– Сначала ей? Очень галантно. Отнесешь поднос?

Я молча киваю и улыбаюсь. Эдна мне подмигивает. Честное слово, будь она лет на шестьдесят моложе, я бы точно влюбился.

Так, мне пора остановиться.

Я медленно поднимаюсь по лестнице, стараясь ничего не пролить. Три раза постучавшись и открыв не те двери, я наконец нахожу кабинет Лео. Переступаю порог и проглатываю заготовленное «доброе утро». Бренда спала, обхватив голову руками, но, услышав шум, выпрыгнула из кровати и встала в стойку карате.

– Это я! – поспешно говорю я, чтобы ее успокоить.

Она смотрит на поднос с ненавистью, потом переводит взгляд на меня и смягчается. Потягиваясь, она говорит, что это первый случай в ее жизни, когда мужчина приносит ей завтрак в спальню. Мне ужасно нравится, что она называет меня мужчиной. Правда, она не в спальне. С любезностью гостиничного портье я замечаю, что она находится в кабинете Пиктона. Тут Бренда обнаруживает, что провела ночь на скомканных листках бумаги, зажав в пальцах старую ручку. Она кладет ее и протирает глаза.

– Невероятно, как здорово я выспалась. Совсем другое дело!

Она встает и потягивается, так широко раскинув руки, что от ее блузки отлетает пуговица. Заметив мой взгляд, она высоко поднимает бровь и говорит с довольным смехом:

– Никакой ломоты в костях, ничего! Насколько же здесь лучше, чем в теле медведя!

Я взираю на Бренду с ужасом. Она кружится, уперев руки в бока.

– Формами красивой девушки гораздо приятнее управлять, чем лапами медведя. Могу судить изнутри: у тебя хороший вкус, Томас Дримм. Понимаю, почему ты на нее запал.

Внезапно она останавливается и смотрит на меня искоса, наслаждаясь моим изумлением и кусая губы, чтобы не рассмеяться.

– Попался! Неплохо, правда? Жаль, что Эдна этого не видела! Думаю, я была чертовски убедительна в роли Пиктона.

Я ставлю завтрак на письменный стол, с ворчаньем вытираю лужицу на подносе. Потом натужно смеюсь, чтобы не разочаровывать Бренду. И не тревожить. Потому что я взглянул на исписанные смятые листки. И узнал почерк. Боюсь, она гораздо больше вошла в роль Пиктона, чем думает.

Бренда жадно набрасывается на завтрак. Я принес ей на выбор все, что было: кофе, чай, шоколад, блины, джем, ветчину и компот. Пока она с аппетитом поедает все без разбора, я украдкой стараюсь разобрать на листках, которые вытащил из-под подноса, микроскопический почерк старика с налезающими друг на друга буквами. Безнадежная затея. Это еще более нечитаемо, чем инструкция по уничтожению Аннигиляционного экрана, которую он мне нацарапал своими медвежьими лапами.

Что он хотел сообщить Бренде? Или мне, используя ее в качестве медиума, как это сделало до него Священное дерево? Это, кстати, сближает нас: нами обоими пользуются без зазрения совести, даже не поблагодарив, не объяснив, для чего.

Хотел бы я знать, что теперь мешает Пиктону говорить со мной напрямую. Правда ли, что я действительно слышал его голос сегодня ночью? Я не переставая думаю о его словах, похожих на прощание: «Скоро я не смогу тебе помогать…» Что изменилось между нами? Изменился он? Или я?

– У тебя горшок с собой? – спрашивает Бренда с набитым ртом.

– Какой горшок?

– С желудем, который надо посадить под Дубом покаяния.

– Нет, я оставил его в Министерстве. По-моему, это плохая идея.

– А по-моему, наоборот. Я ночью думала об этом. Айрис Вигор падает с дерева и разбивается. Желая отомстить, ее отец приказывает спилить весь лес в округе. Душа девочки умоляет его искупить преступление, посадив желудь. Я получаю эти сведения, когда пишу картину, и так начинается война. Поэтому стоп! Я беру все в свои руки. Если моя единственная возможность снова спокойно рисовать, а не работать мусоропроводом загробного мира, это пойти и распылить на атомы мерзкий дуб, который лезет ко мне в картину, чтобы наслать на нас вирус, – я готова хоть сейчас! Только мы пойдем вдвоем: ты и я.

Я широко открываю глаза.

– И что мы будем делать?

– Оливье Нокс высылает мне вертолет, у меня триста лётных часов.

Мои глаза делаются еще больше:

– У тебя?

– Ну да, – отвечает Бренда, пытаясь рассмотреть свое отражение в большой застекленной фотографии молодого Пиктона.

Она вынимает из кармана джинсов резинку и затягивает волосы в хвост.

– Я не просто безработная модель, которая ютится в развалюхе напротив тебя. До того как наступила моя социальная смерть, я была не последним человеком, Томас. Я работала врачом в гуманитарной организации в наших восточных провинциях и лечила самых бедных. Я была в одной группе с…

Ее голос дает трещину, и она заканчивает, повернувшись ко мне:

– С Жеком, помнишь?

– Женатиком, помню.

– Усугубленным Умником.

– Который считал тебя дурочкой?

– Именно. Я любила его как сумасшедшая, он научил меня летать, а потом, когда я налетала триста часов… сюрпри-и-из!

– Он приехал с женой?

– Он нашел себе ассистентку помоложе. Я открыла частный кабинет там, где была возможность, – в твоем вшивом пригороде. Но вскоре кабинет закрыли – из-за того, что я отказалась доносить на своих пациентов, страдающих депрессией. Что было дальше, ты знаешь. Ладно, пошли. Нужно действовать, мой ангел.

Она целует меня в лоб и выходит из кабинета, крикнув:

– Эдна, я могу занять ванную?

Пока она моется в душе, я иду к Эдне с листками, которые Пиктон исписал рукой Бренды. В порыве благодарности старая дама прижимает меня к себе, потом отталкивает и радостно, хотя и с недоверием, рассматривает страницы с каракулями – словно это потерявшееся любовное письмо, нашедшее ее много лет спустя.

Немного подождав, я спрашиваю:

– Что он пишет?

Вдова складывает листки.

– Не знаю. Он сам с трудом понимал свой почерк. Попробую разобрать с лупой. Так будет лучше.

Засунув листки в карман фартука, она возвращается к кастрюле с картофельными очистками, за которой по-прежнему присматривает медведь.

– Это поможет мне чем-то себя занять, – заключает она, с нежностью глядя на своего плюшевого любимца.

 

26

Вопреки ожиданиям, Оливье Нокс на все соглашается. Он только добавляет:

– На ваш страх и риск. В сущности, это ваши личные дела со Священным деревом. Возможно, вы будете в большей безопасности, если предстанете перед ним без оружия и без охраны. В любом случае у вас будет радиосвязь.

– А спасательное оборудование?

– На борту все есть. Степень зараженности покажут детекторы. Но по информации самолетов-разведчиков, летающих над Христианией, опасности больше нет.

– Объясните, – просит Бренда.

– Вы можете дышать без опаски. Когда растениям некого убивать, они перестают передавать вирус. По прошествии пятидесяти лет выбросы пыльцы и распространяемые деревьями радиоволны адаптировались к новой среде. Это закон эволюции, ничего нового: природа устраняет функции, которые стали бесполезными. Вы готовы? Вот ваш план полета.

На парадном въезде, рядом с вертолетом министра, мы видим военный вертолет цвета хаки – большего размера и оснащенный боевыми орудиями.

– «Бритва-12» на арахисовом топливе! – радуется Бренда. – Восемьсот лошадиных сил, десять часов автономной работы, глушитель радиолокаторов, спусковая установка боеголовок и механизм отклонения ракет! Томас, я тебя обожаю!

Я бы предпочел, чтобы она обожала меня за что-нибудь другое, более личное. И я снова задаюсь вопросом: кто передо мной – Бренда или Пиктон, тайно пробравшийся на борт?

Но во время полета мои сомнения быстро рассеиваются. Конечно, это она: в темных очках и бейсболке, надвинутой на ухо, с ее манерой жевать жвачку, не закрывая рта. Стараясь перекрыть шум мотора, она продолжает делиться воспоминаниями, полными горечи и ненависти. Наконец-то у нас есть время, чтобы поговорить. Пусть даже только для того, чтобы пожаловаться друг другу.

Она рассказывает мне о приюте, о приемных семьях, об уроках бокса, которые она брала, чтобы давать отпор приемным отцам, о решении пойти в армию, чтобы получить льготу на оплату медицинского образования. Рассказывает о своих бывших: о разочарованиях, изменах, о том, как оказалась на дне пропасти. После врача она встретила художника, тоже Женатика и еще большего Умника. Потом на показе мод – фотографа, типичного Маразматика. Этот был слишком глуп, чтобы надолго разбить ей сердце, зато она оставила себе на память его записную книжку с рабочими контактами. Так Бренде удалось получить вторую профессию – топ-модели крупных планов. Ее ноги, руки, грудь снимали для рекламных роликов. Но и здесь она считает себя такой же неудачницей, как во врачебной карьере. Зато каждый несчастный роман дал ей полезный урок.

Я рассказываю Бренде о своем детстве. Об алкоголизме отца и холодности матери, о запретной культуре, которой он исподволь пичкал меня, а она пыталась от этого «лечить», чтобы я мог интегрироваться в общество. Упоминаю с деланым равнодушием о том, как тяжело отбиваться от влюбленной Дженнифер. Потом рассказываю о Заветном лесе, о сцене из прошлого, свидетелем которой случайно стал внутри Райского тиса, и заканчиваю историей об отце и Лили Ноктис. Я осторожно намекаю Бренде, что был потрясен, узнав об их связи. Так я надеюсь вызвать у нее ревность, но она гораздо больше интересуется чувствами моего отца.

– На самом деле, Томас, мужчинам нужно, чтобы их волновали, а не успокаивали. Они восстанавливают силы с бесхитростными девчонками, а потом идут к тем, кто лишает их покоя, вот и все.

– Мужчины бывают разными, – замечаю я скромно.

Бренда просит рассказать, какими словами отец говорил о своей любви с первого взгляда. Я отвечаю что-то в пошловато-поэтическом духе, торопясь сменить тему. Не хватало еще, чтобы она тоже запала на интеллектуала, разговаривающего с деревьями!

Мечтательно погладив пулемет рядом с приборной панелью, Бренда улыбается:

– Хотела бы я внушить кому-нибудь такую любовь…

Я еле сдерживаюсь, чтобы не ответить: «Так и будет, когда я вырасту. Если только мы выйдем из этого приключения живыми».

Вместо этого я рассказываю, как отменил программу, превращавшую Дженнифер в растение. Но Бренда уже не слушает. Наверное, решила, что я вешаю ей лапшу на уши, как Умник. Что просто пускаю пыль в глаза. Чтобы она приняла меня всерьез, я начинаю подробно описывать команды, которыми отменил программу, и вижу, что она слушает с интересом.

Потом мы замолкаем, потому что приближаемся к государственной границе. Километры сгоревшего леса, брошенные танки, горы трупов… Я закрываю глаза. И по-моему, она тоже, потому что вертолет вдруг начинает падать. Бренда выравнивает курс и извиняется.

– Командный пункт – Пепельной Пуме, – раздается сквозь треск голос по рации. – У вас проблемы?

Одним движением Бренда вырывает кабель из гнезда и швыряет его в окно. Ошарашенный этой выходкой, я спрашиваю, что на нее нашло.

– Не верю я им. Армия научила меня одному, Томас.

Не дождавшись объяснения, я спрашиваю, чему именно.

– Никому не доверять.

Помолчав, она добавляет:

– Мы должны выполнить задание, ты и я. А потом выберем направление, не предусмотренное планом полета.

– Почему?

– Потому что я не хочу, чтобы меня арестовали, когда мы приземлимся в Нордвиле. У нас есть вертолет. Я им воспользуюсь. В гуманитарных лагерях на Востоке у меня осталось несколько друзей, они помогут мне укрыться. К тому же там пустыня. Сменю обстановку.

Я бормочу:

– А как же я?

Сдвинув очки на кончик носа, она смотрит мне в глаза:

– Ты? Ты мой заложник. Они видят в тебе нечто вроде флешки с записями Пиктона, ты им слишком дорог. Это отобьет у них охоту бомбить нас.

Глядя на мой потерянный вид, она смягчается и весело тычет меня локтем в бок:

– Ты мой заложник, но остаешься моим другом. Идет?

– Идет, – бормочу я, мысленно поклявшись, что если я выберусь из этой истории живым, то больше никогда не буду иметь дела с женщинами.

Тут Бренда очень крепко сжимает мою руку. Но это пожатие предназначается не мне – заложнику и другу. Оно означает, что мы пересекли непреодолимый ранее рубеж, где до утра среды находился Аннигиляционный экран. Не считая военных самолетов-разведчиков, мы, наверное, оказались первыми, кому позволили на свой страх и риск проникнуть на секретную территорию планеты. Ту, которую изъяли из школьных атласов пятьдесят лет назад. Ту, на которой, по официальным сведениям, человечество вымерло.

Первые десять минут полета мы не замечаем никакой разницы. Такой же лес, как у нас. Правда, более густой и дикий, но все-таки лес, знакомая картина.

Все меняется, когда мы приближаемся к тому, что раньше было городом.

 

27

Это самый прекрасный пейзаж из всех, что я видел в своей жизни, и в нем нет места человеку. Лес захватил город, затопил, переварил. Деревья, проросшие в зданиях, своими ветками выбили окна. Плющ, дикий виноград, жимолость и глициния облепили стены. Мостовые заросли мхом и растрескались, пробитые мощными корнями. Улицы потеряли очертания и растворились в джунглях. Заржавленные автомобили оказались погребены под толстым слоем листвы.

Мы летим очень низко над землей, сверяясь с полетным планом. Летим над городом-призраком, который называется Репентанс. Единственное воспоминание о людях – это почти стертые улыбающиеся лица на стеклянных рекламных баннерах, покрытых звездообразными трещинами. Нигде не видно трупов или скелетов.

Птицы, в основном чайки и вороны, кажутся единственными живыми существами. Остальных птиц они, видимо, вытеснили.

Мы начинаем медленно кружить над автозаправкой, найденной с помощью спутника. В отличие от других деревьев, на ветках огромного дуба, унизанных покрышками, как на картине Бренды, нет ни одной птицы. Его листва совершенно неподвижна, пока ее не касается воздушная волна от вертолета.

Я спрашиваю, стараясь не терять чувства реальности:

– Это люди повесили на дуб шины?

– Скорее всего, ветви проросли через груду покрышек. Думаю, это произошло уже после исчезновения людей. Иначе заправщик спилил бы их. Вообще, мне кажется…

Вертолет поворачивает к самому низкому зданию в квартале и приземляется на крышу, засыпанную щебнем и поросшую пожелтевшей травой. Едва Бренда выключает двигатель, воздух наполняется жужжанием. Пчелы. Миллионы пчел опыляют растения, собирают нектар и делают мед, который больше некому есть.

Мы смотрим друг на друга, чувствуя себя лишними в этом мире. Наши пальцы сплетаются, словно каждый из нас хочет удостовериться в собственном существовании.

Убедившись, что детекторы показывают достаточное содержание кислорода в воздухе, мы решаемся выйти из вертолета. Бренда достает из рюкзака горшок с желудем. Другого оружия у нас нет, но мы не собираемся оставаться здесь на ночь. Посадим желудь, прочитаем молитву и улетим.

До сих пор я думал, что в мире без химических выбросов и мусорных свалок воздух чист и свеж. Но здесь он тяжелый, давящий и даже немного едкий.

Стоя на краю крыши, мы видим натянутую бельевую веревку, на которой остались только прищепки, и приоткрытую железную дверь. Мы спускаемся по деревянной лестнице, покрытой грибами, свежими ростками и мхом.

Дойдя до поросшей высокими травами лощины, которая когда-то была улицей, мы определяем свое местонахождение и идем к автозаправке. На нашем пути приземляются чайки, вороны и настороженно наблюдают за нами. За пятьдесят лет отсутствия человек потерял свою власть над птицами – они перестали его бояться. Кто мы теперь для этих стервятников, которые взяли на себя роль мусорщиков? Ходячие трупы?

– Ты в порядке, Томас?

– Да, а ты?

Нам нужно слышать наши голоса. Пометить территорию в этой тишине, где слышны только шелест листвы и гудение пчел.

– Бренда, почему здесь нет скелетов?

– Думаю, люди заперлись в домах, когда воздух стал ядовитым. Смотри: все жалюзи опущены и ставни закрыты.

Мы подбираем с земли палки и пробираемся к автозаправке, отклоняя по пути колючие ветки ежевики.

– Можно? – спрашивает Бренда у ежевичного куста.

Она срывает две ягоды и одну протягивает мне. Удивительно, как быстро мы привыкаем к новому! Всего несколько минут мы находимся в этом обезлюдевшем новом мире, а уже ведем себя как вежливые чужестранцы, пытающиеся адаптироваться в незнакомой обстановке. Мы смотрим под ноги, чтобы помять как можно меньше травы, здороваемся с цветами и извиняемся перед ветками, раздвигая их. В точности как делал мой отец в Заветном лесу.

– Ты чувствуешь враждебность растений, Томас?

Я отвечаю, что нет. У меня даже возникло ощущение, будто нас здесь знают. Словно мы уже бывали здесь и оставили по себе хорошие воспоминания. Бренда представила себе эту сцену в голове и перенесла ее на холст, а я представил себя внутри картины, потому что она меня заворожила. Любопытно, что агрессии, которую я в ней тогда увидел, нет и в помине. Я спокойно заглядываю в отверстие водосточной трубы, откуда на меня бросилась лиана, чтобы утащить под землю на съедение корням. Может, я избавился от страха? Или смог его обуздать?

Мы останавливаемся у входа на автозаправку, где огромный дуб, точно как на картине Бренды, раскинул свою тень над насосами, вырванными из автоматов, и над остовами автомобилей, наполовину ушедшими в землю.

– Я его таким и нарисовала, один в один, – тихо говорит она.

Я улыбаюсь, услышав эти слова. Это говорит гордость художника, одержавшего победу. Бренда добавляет:

– Выглядит он неплохо.

– Не только выглядит, Бренда. Нокс врал или ошибался. А я сделал вид, что поверил.

– Не поняла.

– Не знаю, почему он так настаивал, чтобы я пошел к этому дереву. И чтобы считал его врагом. Он или заблуждается, или пытается меня обмануть, или же им манипулирует сестра. На самом деле этот дуб – наш главный союзник.

Пересказав то, что говорил мне отец вчера по телефону, я раскрываю ей тайну, которую хранил в течение всего полета: истинную историю Священного дерева. С незапамятных времен древний дуб при каждом своем возрождении очищает и обеззараживает человеческую жестокость и глупость, обращая их в энергию любви и прощения. Вот почему ему всегда приносились искупительные жертвы, на нем вешали преступников, перед ним на кострах сжигали ведьм. Он все принимает. Он утешает невинно пострадавших, очищает виновных – он берет вину на себя. Поэтому он и внушил Бренде свой образ. Чтобы созданное ею произведение искусства распространило в нашем прогнившем мире послание любви и привело нас сюда.

Я ждал, что она изумится, но она ответила разочарованно и нетерпеливо:

– Но нам-то что теперь делать? Если главный военачальник не он, то зачем тогда сажать под ним желудь мира?

– Это нужно для душевного покоя.

– Чьего покоя?

– Бориса Вигора.

Она смотрит на меня с открытым ртом.

– Постой, мы подверглись опасности и проделали такой путь только для того, чтобы доставить удовольствие этому болвану?

– Чтобы освободить его от мук совести. Тогда от Вигора будет больше пользы. Я говорил тебе, что это дерево обращает души, оно умножает любовь. Для того мы и прилетели сюда, объединив наши силы. Любовь Бориса к его дочери, моя любовь к тебе, твоя любовь к предметам, которые ты рисуешь…

– Что ты там назвал после дочери?

– Речь сейчас не об этом, Бренда. Вчера в диспетчерской Министерства ты сказала кое-что очень важное…

– Со мной такое случается. И что это было?

– Ты спросила, как ты смогла получить отсюда мысленный образ этого дуба, если Аннигиляционный экран тогда еще действовал. Ведь он должен был останавливать все радиоволны на нашей границе, чтобы иностранные деревья не передали нам вирус гриппа.

Она хмурится.

– И что я имела в виду?

– Что если прошли хорошие волны, волны созидания, то и плохие прошли бы тоже. Значит, деревья нам их не посылали. Значит, они не объявляли нам войну.

– Постой, Томас… Но грипп-V существует, ты же сам видел…

– Существует, да. И я видел то, что показывали по телевизору. Но сделать фальшивый репортаж несложно. А болезнь можно передать через мозговые чипы. А детям до тринадцати лет – с помощью вакцины.

– Надеюсь, ты не собираешься снова излагать свой бред о Дженнифер?

– Как раз собираюсь.

Она усаживается на торчащий из земли корень, которому удалось приподнять дизельный насос.

– Томас… ты хочешь сказать, что правительство заражает людей специально, для того чтобы они уничтожали деревья? Превращает подростков в растения-монстры, в опасные чудовища, чтобы изолировать их от родных? Но это же чистое безумие! Да и с какой целью? Посмотри, наконец, вокруг! Ты же видишь, в этой стране нет никаких признаков присутствия человека! Деревья здесь полностью захватили власть!

– Нет. Они просто заняли место людей, которых уже не было. Вот что я вижу. Но не исключено, что именно наша страна посылала сюда бомбы с вирусом, чтобы потом переложить вину на деревья. Белки́, которые используются в борьбе с насекомыми, ученые подвергли генной мутации и, начинив ими бомбы, превратили в смертоносное оружие против человека.

Бренда обхватывает голову руками и морщит губы, обдумывая мои аргументы.

– Но тогда почему мы здесь? Если дуб ничего нам не сделал…

– Мы должны попросить прощения у деревьев.

– За что?

– За то, что обвиняли их в убийстве людей. Мы должны очиститься, Бренда. От мыслей о войне, от страха и безумия, которые охватили нашу страну. И во власти Священного дерева сделать это, если мы его попросим.

Она поднимает голову, и я не вижу в ее взгляде прежнего ужаса. Кажется, я смог ее убедить. А вот себя – нет. Непонятная тревога охватывает меня после моих собственных объяснений. Будто в самих словах таится какая-то опасность. А вдруг отец заблуждался? Что, если ритуал, который я собирался совершить, окажется ловушкой? А истина, которая мне открылась, всего лишь отвлекающий маневр?

Я делюсь своими сомнениями с Брендой. Она раздумывает, раздосадованная тем, что так быстро дала себя убедить. Меня это мгновенно отрезвляет. Подозревать манипуляцию в том, что обрело наконец ясность, – это же чистая паранойя.

– Будь осторожен, Томас. Я не хочу, чтобы ты рисковал из-за меня.

Я беспечно пожимаю плечами, чтобы ее успокоить. Мне не впервой рисковать, и она тут ни при чем.

– Понимаешь, – продолжает Бренда, – Священный дуб принял тебя благодаря моей картине. Поэтому я чувствую ответственность за связь, которую он установил с тобой.

Я не возражаю. Мне даже приятно, если она немножко побудет за меня в ответе. Бренда рассуждает вслух:

– Я знаю, ты прав, это дерево совершенно невиновно и может нам помочь. Но есть риск, что с ним произойдет метаморфоза. Все, что мы знаем об этом желуде, нам известно со слов Оливье Нокса. Борис Вигор посадил его в горшок, чтобы исполнить желание дочери. Но откуда он взял этот желудь? Ты точно знаешь, что его дал Нокс? Вигор был твердолобым болваном при жизни и таким же остался после смерти.

Я киваю. Бренда продолжает:

– Его обвели вокруг пальца. А может, даже хуже: все с самого начала придумал Нокс. Чтобы от жалости к маленькой Айрис мы проглотили его наживку.

У меня в памяти всплывает картина: криво сидя на министерском диване, резиновый Борис ценой неимоверных усилий пытается меня предостеречь. «Не надо… этого делать».

– Что ты такое говоришь, Бренда? По-твоему, Нокс вовсе не хочет остановить бунт деревьев, а наоборот, сам его задумал и спровоцировал? Используя нас? А его желудь мира на самом деле – объявление войны?

– Спроси у Священного дерева. Если ты действительно понимаешь язык растений, как понял Райский тис, то действуй. Мне же доступно лишь художественное переживание, пока я пишу картину. И язык деревьев я понимаю, только когда их рисую. Но на это у нас нет времени. Прежде чем мы примем какое-нибудь решение, ты должен подойти к нему и спросить. Я верю в тебя, Томас. Ты первый человек, которому я это говорю. Я верю в тебя и знаю, что не ошибаюсь.

Я молча киваю. Меня потрясли ее слова. Может, она не любит меня, потому что я маленький, но зато понимает, а это даже лучше. Потому что любовь начинается с ложных надежд, а потом затуманивает тебе мозги или вообще сдувается. Но в нашем случае, если я останусь прежним, она всегда будет верить в меня и понимать. А поскольку я совершенно не собираюсь меняться…

С бьющимся сердцем я подхожу к огромному дубу. Обнимаю его ствол, прижимаюсь лбом к коре и закрываю глаза. Поздоровавшись, представляюсь: «Я – Томас Дримм, люблю искусство и деревья. Мы уже разговаривали с вами на картине Бренды. А теперь я пришел, чтобы познакомиться в реальности. Хотя что под этим понимать… Вокруг сплошной обман, и я хотел бы знать, в чем правда, поэтому прошу вас, позвольте мне войти в вашу память».

Я проговариваю эту мысль про себя, сосредотачиваюсь на ней, отсекаю все второстепенное, мысленно заключаю в капсулу и выталкиваю из головы, словно запускаю свой собственный спутник, произнося молитву, которой прошлой ночью научил меня отец:

– Ты, который чувствует, знает и любит, услышь меня и прости. Сотвори из моего зла добро, а из моей немощи – лекарство. Чтобы мы стали одним целым, чтобы всё было во Всём и ничто не прерывалось.

Я трижды повторяю эту молитву, чувствуя, как вибрирует мой голос, как пульсирует кровь в жилах. Прикосновение коры ко лбу ослабевает и исчезает совсем по мере того, как я проникаю внутрь дерева. Время останавливается, я растекаюсь в нем. Пропуская меня из одного древесного кольца в другое, дуб позволяет мне увидеть все, что сохранила его память за те жизни, которые он прожил с тех пор, как на Земле появился Человек. Словно Человек был лишь продолжением мысли дерева, его мечтой…

Вместе с растительными соками по древесным волокнам меня уносит вверх к звездообразному месту – мозгу дерева, где наши мысли сливаются в единое целое. Я снова купаюсь в невероятном потоке любви, который больше чем любовь – это своего рода знание, необходимое, примиряющее, несущее свет…

Но вдруг какая-то сила тянет меня вниз, выбрасывает из звездообразного места, затягивает в водоворот страданий и ненависти, стонов, крови, пламени… Молнии разрывают небо, бегут люди, они держатся за горло, падают и умирают. А деревья стоят. Они ничем не могут помочь. Их скорбь и ощущение одиночества передаются мне. Горестные слова пытаются остановить мое падение:

– Никогда не забывай правду… Спаси любовь, Томас… Любовь…

Голос слабеет, падение продолжается. Меня засасывает в безмолвие, в темную пустоту… И вдруг все замирает. Что-то ледяное обволакивает меня, парализует, растворяет.

 

28

Сердцевина дуба, безвременье

– Добро пожаловать, Томас Дримм. Добро пожаловать в то, что называется сердцевиной дерева. То есть в его мертвую часть, накопитель памяти, который заменяет ему скелет. Здесь нет никаких эмоций, никакого развития. Остальная часть дуба отторгает меня, отказывается принимать от меня информацию, объединять мой интеллект со своим. Это единственное место, к которому я имею доступ. Место, где время застыло. Здесь я тебя и поджидал.

Теперь, когда это дерево открыло тебе свою истинную природу, мне незачем тебя обманывать, потому что ты ведешь свое происхождение от меня. От нас. Нокс и Ноктис – два лица Дьявола, необходимые и взаимодополняющие. Ты видишь то одно, то другое – в зависимости от того, какое искушение мы подготовили для тебя, чтобы вдохновить на выбор нужного нам пути. Потому что этот путь предназначен именно тебе. На нем ты открываешь смысл своего существования. Ты должен это знать, чтобы отказаться. Если захочешь.

Ты – орудие Зла, Томас Дримм. Каждый раз, когда ты думаешь, что делаешь добро, ты служишь интересам Дьявола. Но так получается, только если ты действуешь свободно, слушая голос совести. Таково правило моей игры.

Итак, я назначил тебе встречу в сердцевине дерева, в этом прекрасном воплощении смерти, чтобы кое-что объяснить. Проснувшись, ты, по обыкновению, все забудешь, кроме того, что твое бессознательное сохранит под видом интуиции, «внутреннего голоса», чтобы потом помогать тебе в реальности.

Пожалуй, начнем с самого начала? В начале был Свет. Такой ослепительный, что невозможно было ничего увидеть. Впрочем, видеть тогда было и некому, потому что всё находилось во Всём и наблюдателей просто не существовало. А значит, критическое мышление отсутствовало.

И вот тут вмешался я. Наблюдатель – это Дьявол. Тот, кто разделяет целое на части, чтобы сделать его ощутимым. Тот, кто позволяет осознать существование Бога. Хорошо это или плохо. Потому что осознать Бога – значит осознать себя. И таким образом заменить закон Творения на самореализацию каждого. Итак. Все, что живо под солнцем, является одной и той же структурой, одушевленной одной целью: получить больше знаний через любовь. Ну, так было до того, как появился я. До того как «коллективное бессознательное» – как вы это красиво назвали – породило меня.

Ваши первые боги на Земле были деревьями. Они питались вашими верованиями, молитвами, мечтами и враждой. Деревья усиливают все, что получают, – с помощью синтеза и восстановления… Сначала человечество умело их слушать. Но с течением эволюции оно перестало интересоваться тем, что деревья хотят сказать, ему стало важно лишь то, что они могут дать. Отныне в лесах они видели лишь древесину, с помощью которой можно согреться и приготовить еду, сделать мебель, построить дома, корабли, шпалы для железных дорог… Человек забыл о деревьях, пользуясь ими ежедневно. Лесные боги исчезли в клубах дыма, остался только один – тот, в котором мы сейчас находимся, последний, кто еще держится, упорно возрождаясь из праха и распространяя свое послание. Свои древние ценности – Любовь и Добро, которые только поощряют Зло, потому что иллюзия Добра ослабляет. Тебе так не кажется, Томас?

Как же мы очутились в мире, в котором ты появился на свет? Почему я захватил в нем власть и с какой целью?

Человеческий род приближался к краху. Древние религии отреклись от своих корней и дрейфовали, как мертвые стволы деревьев, увлекая в бездну утлую ладью человечества. В конце концов это стало ужасно скучно. Понятие божественности убивало Человека. Бог стал исключительно источником войн. Настала пора вмешаться. Но я не мог спасти весь мир. Ты слышал о Ноевом ковчеге. Он остается единственным выходом в случае вселенской катастрофы. Мы отбираем несколько представителей, прежде чем уничтожить всех остальных, и они становятся родоначальниками нового человечества, возрождая мироздание.

Это то, что я проделал с Объединенными Штатами. Создал человеческий резерв. Наделенный (моими стараниями) самыми низменными инстинктами и самыми презренными желаниями. Этим я лишний раз доказал, что навоз – лучшее удобрение для выращивания прекрасных цветов, таких как ты. Таких, которых интереснее всего склонить на сторону Зла.

Я начинаю с создания всеобщего хаоса, превращая верующих в яростных фанатиков. Натравливаю одних на других, поощряя внутригосударственные конфликты и братоубийственные войны. Вдохновляю террористов-смертников, инспирирую «священные войны» и «справедливое возмездие» – обожаю этот ваш лексикон! Словом, устраиваю настоящую мясорубку. Но самое главное: я распространяю страх – это лучшее мое оружие. Более надежное, чем ненависть, которая держится на чувстве превосходства. У меня было достаточно времени, чтобы проанализировать свою прошлую неудачу с идеей Сверх-человека. Те, кто считает себя сильнее других, в конечном счете оказываются побеждены теми, кто выжил благодаря своей слабости. Это закон, против которого я бессилен, поэтому я его обхожу.

К тому же наблюдать за саморазрушением гораздо увлекательнее, чем за побоищами.

Человеческий род здорово меня повеселил, Томас. Я не всегда был всемогущим поставщиком мозговых чипов в вашем обществе роботов. Я приспосабливаюсь к разным культурам. Это целесообразно, если ты бессмертен. Я был колдуном в первобытных племенах, духовным учителем у интеллектуалов, революционным вождем при свержении режимов, королем фондовых рынков в эпоху капитализма…

Но настал момент придумать что-то новое. Что вместо религии могло стать цементом новой цивилизации? Игра. Культ игры. Я создал миф о том, что победа в игре – результат умственного напряжения. Этакая духовная ценность, измеряемая коэффициентом игровых способностей, на основании которого выбираются претенденты на руководящие должности. Другими словами, религию я заменил лудократией. Отформатированное общество тотального невежества под диктатурой игры и железного социального порядка, в котором каждый должен стремиться к благосостоянию. Это ваш мир. Объединенные Штаты.

Но без потопа нет и Ноева ковчега. Мне удалось убедить первого президента Нарко, что иностранные державы хотят напасть на нас, что их религиозные народы объявили священную войну игре и необходимо нанести превентивный удар.

Но я хотел избежать ядерной или химической войны, которая навредила бы окружающей среде. И предпочел экологический способ. Зеленую смерть. Уничтожение человечества растительным миром.

Как ты в конце концов догадался, деревья этого не хотели. Я просто воспользовался ими. Синтезировал белки, с помощью которых они убивают насекомых, и распространил их действие на людей. Из естественной защиты создал бомбу – вирус гриппа-V, который сделал смертельным для человеческого организма кислород, вырабатываемый растениями из углекислого газа. Достаточно было взорвать такие бомбы в стратосфере, а потом развернуть над вашей страной Аннигиляционный экран, изобретенный твоим дорогим другом Пиктоном, которому я оплатил исследования. Этот Экран защищал вас от ядовитых осадков после распыления вируса и контратак противника.

Так я поделил Землю на две неравные части: девять десятых оставил для возрождения дикой природы, а остальное – для моего человеческого заповедника. Мини-мир под колпаком, где я мог развернуть свои эксперименты.

В Объединенных Штатах я воссоздал свой потерянный рай. Точнее, потерянный ад. Я начал свою игру, подталкивая вас к искушениям. Вот вы истощили все традиционные источники энергии. Что, если я предложу улавливать и перерабатывать души ваших покойников, получая из них чистую энергию? Пойдете ли вы на это, если я предоставлю техническую возможность?

Второе искушение. Если я разрушу Аннигиляционный экран и объявлю, что ваши деревья стали опасными, заразившись вирусом от иностранной флоры, станете ли вы уничтожать леса? Даже рискуя из-за этого погибнуть сами?

И, наконец, третье искушение: если ваши дети превратятся в растения и нападут на вас, будете ли вы их истреблять? Готово ли человечество к масштабному самоубийству?

Это был эксперимент, Томас. Проверка. Результаты превзошли мои ожидания. Сказать тебе, чего я боюсь? Видишь ли, проблема в том, что все это меня удручает. И ослабляет. Да-да. В мире, где каждый действует в интересах Зла, мое могущество ослабевает от недостатка сопротивления. А значит, необходимо разбудить силы Добра, которые сейчас погружены в апатию из-за страха или избытка комфорта, и самому создать себе врага. Тебя. Когда-нибудь я расскажу, Томас, как сделал это, но время еще не пришло.

В любом случае, никогда не забывай, что ты свободен. Я поставил тебя в затруднительное положение, но не программировал твое поведение, искать выход ты волен сам. А иначе в чем смысл, удовольствие, непредсказуемость? Я подстроил твою встречу с Лео Пиктоном, сделал так, чтобы твой воздушный змей его убил и ты смог услышать его призрак и решить сам, слушаться его или нет. Станешь ли ты разрушать Аннигиляционный экран, чтобы следовать и дальше моему плану, или нет? Ожидание твоего решения так сладостно!

Глядя на твои усилия спасти всех, кого ты любишь, я устроил тебе настоящую гонку с препятствиями: микрочипы с вакцинами, падение каштана на твой коллеж, превращение Дженнифер в мутанта, жалкая «вторая молодость» твоего отца, побег Бренды… Преодолевая все трудности, ловушки и искушения, которые под видом Нокса или Ноктис я ставил перед тобой, ты действовал по своей воле и на свое усмотрение.

Повторяю, Томас. Ты можешь противостоять мне. Ты свободен в своих решениях. Будешь ли ты бороться за продолжение человеческого рода или довершишь великое возвращение на Землю первобытных джунглей? Разве не станет человек счастливее, если будет жить в гармонии с природой, то есть отречется от самого себя? Перестанет бессмысленно уничтожать все вокруг, убивать себе подобных? Если заново откроет для себя смысл покоя, гармонию, взаимосвязь с окружающей средой… Если перестанет распылять свои усилия на поиски смысла всего?

Желудь, который ты пришел посадить, – это Желудь согласия, потому что согласие – это забвение. Забвение себя, других, любви, жалости, прощения… Возвращение к ценностям природы, где выживает сильнейший, вот и все.

Я наполнил этот желудь – будущий дуб – мощнейшим зарядом беспамятства. Потому что, хотя «Бог есть любовь», Он – домовладелец, который не живет в своем доме. А я в нем – всего лишь сторож. Он собирает арендную плату, я довольствуюсь подарками к Новому году. Помнишь, отец пересказывал тебе Книгу Бытия? Там Ева съела яблоко, а ты посадишь желудь. Я вырастил яблоню, чтобы Ева вкусила от плода с дерева Познания Добра и Зла. Ты же вырастишь дерево Забвения любви. И сделаешь благо для всех. Потому что любовь – причина всех страданий, на которые человек обрекает себя, когда перестает меня слушать. Ты знаешь об этом не понаслышке. Представь, какой приятной и легкой была бы твоя жизнь, если бы ты не переживал из-за родителей, Бренды, Дженнифер… если бы ограничился удовлетворением своих потребностей и спокойно возрастал – как это происходит у деревьев. Закончились бы твои переживания и переживания тех, кто любит тебя. Какое облегчение, какое освобождение для всех…

Тебе просто надо посадить Желудь забвения между корней Дуба любви, этого сверхмощного передатчика, который все время мешает моим планам, останавливает войны, требует справедливости, призывает к взаимопомощи, подает ложные надежды и зачем-то вас спасает…

Давай, Томас Дримм, возвращайся в свое тело подростка и принимай решение! Со знанием дела. Потому что дело у нас общее, сын мой.

 

29

– Что с тобой происходит, Томас? Посмотри на меня! Томас! Отвечай!

Я прихожу в себя и отстраняюсь от дубового ствола. Желудь. Надо посадить желудь.

– Что случилось там, внутри дерева? Оно тебе сказало что-нибудь? Ответь наконец!

Я отталкиваю ее. Лопата. Надо копать землю. Мои руки сжимают черенок лопаты.

– Мне не нравится выражение твоего лица, Томас. Ты сам на себя не похож. Отдай-ка лопату… Нет!

Она резко отступает, выставив вперед локоть. Я откладываю лопату, поворачиваюсь к дубу и нащупываю место между торчащими из земли корнями. Кусочек рыхлой земли между растрескавшимися обломками асфальта. Теперь вырыть ямку.

Меня крепко обхватывают руки Бренды. Я высвобождаюсь, отталкиваю ее. Она падает. Я продолжаю рыть. Забвение. Забвение. Я должен спасти мир, который умирает от любви. Который умирает из-за любви. Забвение. Рыть глубже. Я больше никого не люблю. Я свободен. Забвение освобождает.

Ямка уже достаточно глубока. Вот здесь, под переплетением корней. Место, где он начнет расти. Молодой дуб выпьет соки из старого. А став большим, вытеснит из земли. Забвение. Теперь посадить желудь.

Я оборачиваюсь. Ее пальцы копаются в горшке, она ищет, вырывает из земли желудь. Нет! Она бежит, я за ней. Слишком быстро. Трава, ветки… Стена. Она останавливается, прижимается к стене, смотрит на меня с вызовом и улыбается. Улыбается и жует.

– Нет! Это мой желудь! Отдай! Выплюни сейчас же!

Я бросаюсь на нее, мы катимся по траве. Я колочу по ней кулаками, она сопротивляется, хватает меня за руки. Тяжесть ее тела. Открытый рот… Последние кусочки хрустят у нее на зубах… Она проглатывает Желудь забвения…

– Нет, Бренда! Зачем ты это сделала?

Она смеется. Смеется и сопротивляется. Забвение… Любовь… Забвение…

Ее смех замирает. Она дрожит. Глаза закрываются. Ее тело наваливается на меня мертвой тяжестью. У меня перехватывает дыхание. Я стараюсь высвободиться.

– Бренда! Бренда!

Нехватка воздуха, паника и в то же время – чувство избавления… Что со мной случилось? И что происходит с ней? Бренда!

Мне удается высвободиться, я встаю и поворачиваюсь. Она не двигается. Дышит, но это единственный признак, что она жива. Я поднимаю ее руку – падает. Приподнимаю веки – опускаются. Я трясу ее, щиплю, бью по щекам. Ничего. Это не сон. Она в коме.

Я встаю. Надо мной с криками летают птицы, хлопают крыльями. Они приближаются, кружат, садятся на землю… Что будет с нами, единственными человеческими существами в этом мире? У нас есть вертолет, но как мы улетим, если она не проснется?

Я сгоняю ворону, которая села прямо на Бренду, и опускаюсь рядом. Бренда. Никогда еще ее лицо не было таким красивым и спокойным. Торжествующая улыбка еще не сошла с губ… Будто она меня спасла. А может, так и есть. Я не понимаю, что произошло там, внутри дуба. Я попался в ловушку, меня околдовали? Но кто?

Выясню позже. Нельзя оставаться в этом диком лесу, наполненном бесчисленной живностью, которая только и ждет, чтобы нас сожрать. От вида сотен ворон и чаек, готовых наброситься на непрошеных гостей, у меня стынет кровь. И я без труда представляю себе змей и прочую нечисть, которая ползет сюда под покровом высокой травы.

В такой атмосфере я не смогу сконцентрироваться и попытаться оживить Бренду изнутри, мысленно войдя в ее тело. К тому же после того, что произошло со мной в Священном дереве и о чем у меня нет никаких воспоминаний, я больше не верю в свою силу. Если у меня и есть шанс спасти Бренду, то лишь забрав ее отсюда.

Я приподнимаю ее и пытаюсь сдвинуть с места. Никогда не думал, что женщина может быть такой тяжелой. У меня не хватит сил добраться до вертолета. А даже если и хватит, что толку? Я же не смогу самостоятельно научиться им управлять. Выход один: я должен оживить Бренду. Надо найти воду, может, какие-нибудь таблетки, инструменты, не знаю. Хотя вряд ли тут что-то уцелело за пятьдесят лет.

Собрав сухие ветки, я сооружаю над Брендой подобие шалаша, который защитит ее от хищных птиц, а сам иду в ремонтную мастерскую. Посмотрю хотя бы, может ли она послужить нам убежищем.

На пороге я застываю как вкопанный. Целое облако шершней кружит над старым драндулетом, в котором они устроили себе гнездо, доверху наполнив его сотами. Вокруг подъемной платформы покачиваются гамаки из паутины, сотканные гигантскими пауками. Сверху мир без человека выглядит очень живописно, но здесь, на земле, он просто ужасен. Лучше бы я увидел крыс, хищных зверей, волкодавов… А может, эти твари исчезли, потому что были слишком близки к человеку и дышали с ним одним воздухом?

Я уже собираюсь уходить, но вдруг замечаю какую-то штуку на колесиках, которую при ремонте подставляют под автомобиль. Пластмассовая поверхность полностью искрошилась, но ржавая рама, кажется, еще крепка. Для уверенности стучу по ней ногой и осторожно сдвигаю с места, подобрав полусгнившие кожаные ремни.

Хищные птицы уже растащили верхние ветки. Я отгоняю их, размахивая ремнями, и разбираю шалаш. Бренда лежит в той же позе, все такая же спокойная и красивая, несмотря на ползающих по ней красных муравьев, которых я смахиваю с ее кожи и одежды козырьком бейсболки. Надо бы снять с нее все и как следует вытряхнуть, но раздетая она станет еще более уязвимой. Так что потом.

Я втаскиваю Бренду на слишком короткую раму с колесами, привязываю, как могу, и тяну эту импровизированную телегу через кустарник и развороченный асфальт. Тяжесть для меня по-прежнему неподъемная, но по крайней мере ею можно управлять. Правда, я плохо представляю, как заберусь с таким грузом в кабину.

Я останавливаюсь, чтобы отдышаться, и, усевшись на покрышку, поднимаю глаза. Из-за крыши станции на фоне палящего солнца, словно издеваясь надо мной, виднеется наш вертолет. И пусть. У меня есть цель, надежда, и это не даст мне удариться в панику, даже если я схожу с ума.

Я снова встаю, хватаюсь за раму, которая уже сильно расшаталась. Спасибо ржавчине. Ремни, по крайней мере, еще держатся. Я наклоняюсь и украдкой целую Бренду – все-таки надо воспользоваться случаем! – а затем снова тащусь по адской жаре, обливаясь потом.

Добравшись наконец до входа в здание, на крыше которого стоит наш вертолет, я падаю на нижней ступеньке. Я и так уже совершил невозможное. Здесь хотя бы прохладно и нет птиц. Можно передохнуть.

В висках пульсирует кровь. Опустив голову на колени, я стараюсь унять бешеный стук сердца. Наконец внутри наступает тишина, и я начинаю прислушиваться к тому, что происходит у меня в голове. Лео, ну пожалуйста, отзовитесь! Не бросайте меня! Только не сейчас! Может, я какой-то особенный, ладно, но мне ведь еще нет тринадцати! Как им управлять, этим вертолетом?

Нет ответа. Я вскакиваю и поворачиваюсь к Бренде. Слава богу, она ровно дышит, хотя это единственный признак того, что она жива. Что привело ее в такое состояние? Не знаю, что за дрянь всучил нам Нокс, но это явно не простой желудь.

Я не решаюсь рыться в своей памяти, пытаясь понять, что же произошло. Сейчас это опасно, ведь я должен быть доступным, если Пиктон соизволит объявиться у меня в голове. Может, он экономит силы и ждет, чтобы я сел за штурвал и выполнял его указания?

Этот проблеск надежды придает мне силы. Я берусь за ремни и мысленно прикидываю, достаточно ли широка лестница для моего груза. Нет, я не смогу втащить раму, даже боком. Лифт? Но обгрызенные электрические кабели лишают меня последних иллюзий.

Я отвязываю Бренду от рамы и взваливаю себе на спину, как матрас. Ее ноги стукаются о ступени, но все-таки я поднимаюсь, метр за метром, вскрикивая сквозь сжатые зубы, чтобы придать себе сил.

День уже клонится к вечеру, когда я выбираюсь на крышу. Мне еще повезло, что Бренда выбрала самое низкое здание в квартале. Я даю себе минутную передышку и сажусь на мшистый гравий. Мышцы сводит судорога, а спина отзывается резкой болью, но ничего. Осталось втащить шестьдесят кило моей любимой в кабину вертолета. И это пустяки по сравнению с тем, что ждет меня потом.

 

30

Я открываю дверцу и прислоняю Бренду к выпуклому корпусу вертолета. Пытаюсь подтолкнуть ее внутрь. Безуспешно. Тогда я поднимаюсь сам, хватаю привязной ремень, пропускаю его через шкив, завожу двигатель и поднимаю Бренду, как на подъемнике. Включать двигатель – это единственное, что я умею делать.

Я пристегиваю Бренду к пассажирскому креслу, которое совсем недавно было моим, усаживаюсь на место пилота и приступаю к осмотру приборной доски. Итак, передо мной десятки переключателей, рукояток, рычагов – и ни одной подписи. Я ищу в бардачке инструкцию, какую-нибудь схему управления, перечень операций… ничего. Неудивительно: это ведь не учебная модель, а военная.

Ладно. Раз инструкций нет, займемся миром невидимого. Я берусь за рукоятки, похожие на джойстик, закрываю глаза, сосредотачиваюсь и жду. Ваш ход, Пиктон.

Ничего. Я выключаю двигатель, снова его включаю, поднимаю несколько рычагов, которые мне кажутся главными. Никакого эффекта. Обескураженный, я возвращаю их в прежнее положение. Надо попытаться мысленно войти в электронные схемы, как вчера утром перед воротами Заветного леса. Я только представил себе магнитный замок, его соединение с проводами, произнес «Томас Дримм», и ворота открылись.

Я в точности повторяю свой опыт. Никакого результата. Пробую поменять порядок имени и фамилии: «Дримм Томас» – то же самое. Как и «Бренда Логан», как и «Лео Пиктон». Похоже, авторизация здесь не проходит.

Тогда я закрываю глаза и торжественно произношу, всеми силами сосредоточившись на лопастях ротора, чтобы заставить их вращаться:

– Взлет!

Тишина. Может, надо соблюдать очередность команд?

Я делаю глубокий вдох и представляю себе провода, которые идут от выключателя к системе зажигания.

– Запуск!

Снова неудача. Я перебираю все термины, которые удается вспомнить, от «Прогреть двигатель!» до «От винта!». По-прежнему ничего. Может, кончилось топливо? Но нет, что за ерунду я несу! Уж конечно, Бренда позаботилась, чтобы топлива хватило на обратный путь.

Я определенно выдохся.

Опускаю руки и отдуваюсь. Все бросили меня на произвол судьбы: живые, мертвые, механизмы. Зачем было втягивать меня в эту историю, внушать, будто я супергерой невидимого мира, если в результате все разбивается о банальную техническую проблему. Есть вертолет, но я не знаю, как им управлять, а пилот проглотил снотворный желудь!

Пчелы и мухи бьются в стекло кабины. Явно не для того, чтобы предложить помощь. Вдобавок поднялся ветер и сильно раскачивает вертолет. Если бы здесь был диспетчер, он бы не дал мне разрешения на взлет. Это я пытаюсь себя утешить.

Я закрываю глаза, чтобы не заплакать. Мне одиноко, безнадежно одиноко в двадцати сантиметрах от любви всей моей короткой жизни. Жизни, которая, впрочем, здесь и закончится. Мы умрем от голода, жажды, страха или малярии – я живо представляю себе ночь в этом городе-призраке, с гигантскими комарами, которые влетят сюда через вентиляционные трубы. Бренда, правда, не будет страдать – хоть это хорошо. А потом хищные птицы разобьют стекла и наведут в кабине идеальную чистоту. Возможен и более щадящий вариант: порыв ветра сбросит вертолет с крыши, и мы разобьемся на месте. Я только надеюсь, что на том свете мы снова встретимся, и там разница в возрасте будет уже не важна. Так что, умерев, я даже выиграю. Я люблю тебя, Бренда. До встречи.

Я натягиваю ее бейсболку, надвигаю козырек на глаза и начинаю ждать конца.

Э-э, нет, это было бы слишком глупо! Я уничтожил Аннигиляционный экран, отключил программу превращения тысяч подростков в мутантов – и не опущу руки перед простым вертолетом без пилота под предлогом, что у меня нет инструкции! Лео Пиктон, отвечай! Это мое последнее предупреждение! Иначе наша мучительная смерть будет на твоей совести и тебе все время придется «перезагружаться», как ты выражаешься. Мы тебе устроим настоящий ад, и ты пожалеешь, что умер. Если ты меня слышишь, если в тебе осталась хоть капля человечности, хоть грамм благодарности за то, что я для тебя сделал, помоги хоть как-нибудь… Немедленно! Материализуйся во мне, заставь эту чертову машину взлететь или телепортируй нас – тебе же не трудно?

Давай, не будь скотиной. Я верю в тебя, Лео. В память обо всем, что мы с тобой пережили с тех пор, как я тебя убил, не бросай меня. Ладно? У меня больше никого нет…

– Не надо было.

Я подпрыгиваю на сиденье. Радость от того, что я слышу голос у себя в голове, исчезла так же быстро, как возникла. Голос очень слабый, но, боюсь, я узнал его.

– Не надо было… делать этого…

О нет, только не он! Будьте так добры, соедините меня с Лео Пиктоном, а не с Борисом Вигором! С этим болваном мы никогда не взлетим.

– Из-за меня… Желудь…

– Да, согласен, Борис, но что сделано, то сделано. Подумаем о будущем, ладно? Вы понимаете что-нибудь в вертолетах?

– Нет.

– Тогда проваливайте! Уступите место тем, кто понимает! Дайте мне Пиктона!

– Это из-за меня…

В исступлении я бью кулаком по приборной панели. Когда же он освободит канал, чертов тупица!

– Поверь мне, Томас… Мы все связаны…

Ну конечно. Я представляю себе игроков его команды по менболу, которые на том свете толпятся в раздевалке, горя желанием помочь: «Мужики, я тоже хочу порулить! Где тут нажать?» Чтобы мы разбились, пролетев два метра.

– За…сыпай… Позволь… команде… Дай нам войти в твое тело…

Я колеблюсь. Впустить в себя тридцать семь человек, которые всю жизнь, как шарики, прыгали по клеткам гигантской рулетки, чтобы попасть на выбранный зрителями номер? Сомнительное удовольствие. Но ведь я и просил «хоть что-нибудь». Разумеется, у меня больше доверия Пиктону. Каждый раз, когда мы работали в паре, все получалось неплохо, хоть и закончилось катастрофой. Но раз старик недоступен, я не стану за него цепляться и отказываться от помощи его соседей по загробному миру.

– Спи… Томас, мой маленький брат…

Давай, спой мне колыбельную. Не могу сказать, что он преобразился там, в загробной жизни, но по крайней мере это мило, и может быть, в такой попытке спасения от доброты пользы больше, чем от знаний…

Я поворачиваюсь к Бренде. Моя Спящая красавица… пусть не в замке, а в вертолете… Если мне не удастся тебя разбудить, я постараюсь присоединиться к тебе во сне, и тогда мы дадим им шанс, согласна? Даже если Вигор с его командой не смогут поднять нас в воздух, я просто посплю и восстановлю силы. А потом – включу одновременно все тумблеры и рычаги и методом тыка найду механизм запуска, рискуя сбросить под себя все бомбы. А если и это не сработает, вернемся к предыдущему плану: встретимся на том свете.

Я иду к тебе, Бренда. Последний поцелуй на прощанье – в ладонь, как взрослый. Я затягиваю сначала твой ремень безопасности, потом свой, и вперед!

Осталось положить руки на рычаги, откинуться на спинку сидения и ждать, когда меня сморит сон и мною завладеет власть потустороннего, – потому что надежда умирает последней.

– Спасибо за доверие, – звучит в моем цепенеющем сознании голос Бориса.

Он говорит гораздо тверже и решительнее, словно, войдя в мой мозг, перестал быть полным ничтожеством. Я хочу ответить, но не могу. Меня словно парализовало. Я совершенно спокоен и уже далеко отсюда. Сквозь приглушенный рокот запущенного двигателя до меня доносится голос:

– Знаешь, Желудь забвения не мой… Это Нокс, перед тем как убить меня, предложил посадить в горшок желудь, который он достал из кармана. Ему было нужно, чтобы я зарядил его разрушительной энергией своих чувств: отчаянием, любовью и ослеплением.

Голос звучит все громче и радостнее, он растет вместе с подъемной силой винта.

– Но ты уничтожил его план, Томас! Ты победил… На благо моей крошки Айрис, на благо нас всех! Слышишь? Вся команда за тебя! Давай, дружище, сваливаем отсюда!

Я слышу далекий гул вертолета, а потом теряю сознание.

 

31

С официальной точки зрения ничего этого не было.

Меня зовут Томас Дримм, через три месяца мне стукнет тринадцать, и я только что вышел из больницы. Как утверждают в новостях, после трех недель изоляции в стерильной палате из моих антител удалось изготовить идеальную вакцину от гриппа-V. Они, конечно, умалчивают, что за это время вирус исчез сам.

В стране воцарился мир. Мутанты выздоравливают, постепенно вновь обретая человеческий облик. Дженнифер пока не выходит из дома, но, судя по эсэмэскам, которые она мне шлет, бедолага опять стала толстушкой. А еще она не догадывается, что своим выздоровлением обязана мне.

Отец приехал за мной в больницу на служебном лимузине. По предложению Лили Ноктис он вошел в правительство. Я узнал, что она сменила на посту своего сводного брата, которому, похоже, грозит военный трибунал за сговор с врагом во время Войны с деревьями. Не знаю, что он мог такого сделать. Разве что переночевать на иве. В любом случае, он и она – одно лицо. Революция, которую она обещала, не что иное, как карьерный рост. Сейчас Лили возглавляет одновременно два министерства: энергоресурсов и игры, а моего отца она назначила министром природных ресурсов. Из окна своего кабинета он видит офис матери, который находится в министерстве напротив. Мать теперь директор департамента по вопросам морали, инспектирующего все казино страны. Они часто обедают за одним столиком с Лили Ноктис в дружеской обстановке.

Отец сильно изменился. Теперь он безмятежен и обаятелен, уравновешен и доволен собой. При встрече он первым делом рассказал мне, как три недели назад испугался, услышав в новостях, что береговая охрана обнаружила на пляже Лудиленда упавший вертолет, на борту которого находился подросток без сознания.

Сам не зная почему, он сразу подумал обо мне. Но Лили Ноктис уверила его, что я по-прежнему втайне от всех нахожусь в больнице. К тому же вечером новость получила продолжение: найден также пилот, а подросток вне опасности. Все хорошо, что хорошо кончается.

Как рассказать отцу правду, если официальная версия его вполне устраивает? Мои три недели изоляции – это туннель, из которого я теперь с трудом выбираюсь. Меня так напичкали лекарствами, укрепляющими средствами и транквилизаторами, что сбили мне все ориентиры. Я все помню, но не могу понять, что произошло реально, а что лишь приснилось. Зато я снова стал хозяином своих мыслей. Я больше не слышу ни Лео Пиктона, ни Бориса Вигора. Вместо этого каждое утро в моей голове навязчиво звучит одно и то же слово. Я никогда не слышал его раньше, оно мне ничего не говорит, и все же я чувствую, что оно очень важное.

– Папа, что такое хронограф?

– «Хронос» значит «время», «графе» – «писать». Дословно: устройство, которое описывает время. А почему ты спрашиваешь?

Я придумал ничего не значащий ответ. После того как мы оказались в лимузине вдвоем, отделенные от шофера бронированной перегородкой, он добавил, сияя глазами, что послушал моего совета и теперь совершенно доволен. Он даже снова влюбился в мою мать, с тех пор как нашел счастье вне семьи.

Я был рад за маму. И за него тоже. Вот только у меня все далеко не так замечательно. Меня отпустили из больницы, а Бренда там осталась. Врачи говорили, что она никогда не выйдет из комы. Тем более это не просто кома. Никто не понимал, что с ней происходит. Анализы и компьютерная томография свидетельствовали о том, что в ней сам по себе шел процесс бальзамирования, словно она до этого годами питалась только смолой и желудями. Желая спасти Священный дуб, она, кажется, погубила себя.

Я часто навещаю Бренду в больнице. Сначала я пытался воздействовать на нее изнутри, но мои мысли, которые я в воображении помещал в микроскопические капсулы, сразу вязли в смоле, пропитавшей ее тело. У меня ничего не получалось, только в ушах начинало гудеть. Что я только ни делал – Бренда по-прежнему не шевелилась.

Поэтому теперь я просто разговариваю с ней. Сообщаю новости – свои собственные и официальные, – но так, чтобы они звучали жизнерадостно. Единственная правда в них заключается в том, что цены на ее картины растут день ото дня, потому что она умерла или почти умерла. Как объясняет отец, коллекционеры уверены, что она уже ничего не напишет, поэтому это хорошее вложение денег. Но все-таки владельцы галерей ждут, когда Бренду отключат от аппарата искусственного дыхания, прежде чем выставлять на продажу ее картины. Поэтому он, по моему совету, распорядился закупить для своего министерства сорок пять полотен. Чтобы Бренда могла потом оплатить счета больницы, поскольку у нее нет медицинской страховки.

Не знаю, как бы я пережил это время без поддержки отца. Его счастье способно двигать горы – по крайней мере холмы. Единственное, чего ему не хватает, – он не может выпить за свое возрождение. Но алкоголь остался в прошлом, и он отмечает газировкой.

Всю неделю отец объезжает леса и поля с симфоническими оркестрами, джазовыми ансамблями и рок-группами. Они играют деревьям и злакам, чтобы ускорить их рост и увеличить урожайность. Я часто сопровождаю его, потому что сейчас каникулы, и вдобавок это натолкнуло меня на одну идею.

Я подумал, что, если удалось изменить белки человека и превратить его в монстра с помощью радиоимпульсов, значит, можно – с полезной целью – сделать то же самое с растениями. Ученые в Министерстве сначала слушали меня вполуха, а затем вдруг стали переводить на свой птичий язык то, что я минуту назад объяснил им на пальцах.

В общих чертах это звучит так. Каждая аминокислота испускает вибрации определенной частоты; достаточно объединить эти вибрации, чтобы получилась «мелодия», соответствующая белку растения.

В результате, когда растения улавливают вибрации этой мелодии, они входят с ней в резонанс и начинают производить нужный белок. Музыка, которую им играют, улучшает их вкус, стимулирует рост и сопротивляемость болезням.

Превосходные результаты дали эксперименты с помидорами, которые стали быстрее созревать, выглядели аппетитнее и были вкуснее обычных, не требуя при этом ни полива, ни удобрений, ни пестицидов для защиты от насекомых. Что касается зеленой фасоли, то она явно предпочитала солнечному свету рок-музыку, потому что ее стебли разрастались в сторону динамиков.

Адаптированный к деревьям, этот процесс позволяет увеличить их электрическую активность во много раз, в результате чего образуется избыток энергии, который могут использовать электростанции и заводы. Больше не нужно мучить мертвых или подростков. Отныне производителями энергии станут деревья.

Получив от Лили Ноктис «зеленый свет», отец хотел тут же применить эту новую отрасль музыкально-экологического производства, которую он назвал «Система Орфея», по всей планете. Но я решил сначала попросить разрешения у Дуба покаяния с картины Бренды.

Тот согласился, послав мне серию довольно оптимистичных мысленных образов нашего будущего, которое мы создадим вместе. Так деревья и люди подписали символический договор об экономическом сотрудничестве. На незавершенной картине, где, возможно, никогда не появится подпись Бренды.

Будущее улыбается человечеству, но не мне. И все же надежда вернется, хотя и дорогой прошлого.

 

32

Как-то в воскресное утро я отправился навестить вдову Пиктон. Уже с порога она предложила мне пройти на кухню и сделать себе бутерброд. Будто мы вчера расстались. Она была очень занята подготовкой выставки Леонарда, которая открывалась на следующей неделе на Голубом холме, в частном музее, посвященном членам правительства и их семьям. Эдна сообщила, что пожертвовала для экспозиции моего плюшевого медведя, чтобы избежать, по ее выражению, «чрезмерного фетишизма».

– Видишь, Томас, я к тебе прислушалась. Я знаю, Леонард уже никогда не вернется в эту игрушку. Он предпочитает играть важную роль среди умерших, и я, по твоему совету, не собираюсь цепляться за фалды его фрака. Но и совсем его не брошу.

– Что такое фалды?

– Раздвоенный фрачный хвост, похожий на сорочий.

Это не прибавило ясности, но я был рад, что снова вижу ее. И мне нравилось думать, что мой штопаный-перештопаный медведь восседает на подушке за стеклом с табличкой: «Здесь после смерти пребывала душа профессора Пиктона, изобретателя Аннигиляционного экрана». О том, что он сам же его и уничтожил моими руками, скоро никто и не вспомнит. Приятно, что память о нем сохранится, пусть он и забыл обо мне.

И тут Эдна Пиктон сделала мне, сама того не ведая, лучший подарок в моей жизни. И самый страшный.

– Кстати, я расшифровала письмо. Помнишь, те каракули, которые бедняжка Бренда нацарапала в кабинете Леонарда в ночь его поминок.

И она пошла за письмом и за кулинарным рецептом, на обратной стороне которого записала расшифровку этого ребуса. Она прочитала ее вслух, подражая сварливому голосу своего супруга:

– «Перепиши свою историю, Томас. Вернись к началу и попробуй что-нибудь другое. Другую версию, другие решения, которые приведут тебя к другому результату. Каждым выбором, каждым поступком мы прокладываем дорогу возможному будущему. Все дело в том, чтобы найти важную развилку в своей жизни и сменить направление».

Эдна опускает рецепт кролика с горчицей и вопросительно смотрит на меня. Я киваю. Да, мне отлично известно, где находится эта развилка.

– «Вспомни коробку, которую твоя мать хранила у себя под кроватью. В ней вместе с твоим детским стаканчиком и соской-пустышкой лежала старая перьевая ручка. Первый подарок, который сделал тебе отец, когда отказался писать донос. Твоя мать спрятала ручку из опасения, что ты поранишься. Вспомни, как я ее изменил».

Эдна останавливается, удивленно подняв бровь. Мне не терпится услышать продолжение. Я кратко рассказываю, как в лапах медведя из пера выросли два рога в форме моих инициалов – букв «T» и «D» с общей вертикальной перекладиной. И он сказал, что «Т» – это антенна, чтобы принимать волны свыше, а «D» – серп, который оградит меня от плохого влияния.

А потом снова убрал ручку в коробку, сказав, что ее время еще не настало.

– Да, это в его стиле – раздавать обещания, – комментирует Эдна.

Она кладет листок с рецептом на полку и, опираясь на палку, бредет в гостиную. Я следую за ней.

– Можно узнать конец послания?

– Да, разумеется.

Она достает сигарету, закуривает, задумчиво смотрит на дым, потом медленно возвращается на кухню.

– «Эта ручка, – продолжает она, – теперь способна останавливать текущее время и создавать другое. Во всяком случае, у тебя есть такая власть. Хронограф – это всего лишь инструмент…» Что с тобой?

Она увидела, как я вздрогнул, услышав слово, которое преследует меня во сне. Я делаю ей знак продолжать.

– «…инструмент, который позволит тебе осознать свое намерение, направить вдохновение в нужное русло и придать ему конкретную форму. Всю информацию об открытиях, касающихся материи и времени, которые сделал я за свою жизнь и которые пересмотрел, находясь в другом мире, я закодировал в твоей ручке. Теперь она будет нашим единственным контактом, единственным связующим звеном между нами, единственным средством тебе помочь, если ты поймешь, как ею пользоваться. Твоя очередь, Томас Дримм. Настало время тебе писать этой ручкой. Это единственный способ вернуть Бренду к жизни».

В эту минуту меня охватывают разом надежда и отчаяние. Мать при переезде, возможно, сохранила на память коробку с моими детскими вещами. Ведь мы теперь живем в мраморном особняке с бассейном, и вокруг только новые вещи.

Однако отчаяние берет верх. Ведь если бы Бренда могла расшифровать письмо, которое ее рукой написал Пиктон, она бы поняла, что находится в опасности, была бы осторожна и не лежала теперь в коме.

Но если будущее уже написано, разве можно его изменить? Разве только написать снова.

И я занимаюсь этим с самого утра. Переписываю будущее в прошедшем времени.

Создаю его заново.

«Все началось однажды в воскресенье, и причиной стал XR9. ХR9 – мой единственный друг, и он – воздушный змей. Сущий демон, один такой на весь пляж: красно-фиолетовый в черную полоску. Он молниеносно разворачивается, взвивается от малейшего ветерка, и я всем телом чувствую его рывки. Он свободен, как ветер, но слушается меня беспрекословно. Потрясающее ощущение!

Из-за дождя и восьмибалльного ветра опустевший пляж – в моем полном распоряжении.

Сквозь завесу дождя, которая застилает глаза, я различаю идущую ко мне фигуру. Это старик.

– Нельзя запускать змея в такую погоду! Сломаешь!

Для собственного спокойствия я уменьшаю несущую поверхность крыла и сматываю трос, отчего XR9 начинает снижаться. Но в этот момент ветер вдруг меняет направление, одно крыло опускается и змей, накренившись, стремительно летит вниз. Хрясь! Старик падает от удара. XR9 подпрыгивает и…»

Я поднимаю глаза и останавливаюсь на полуслове. Кажется, это и есть развилка. Куда мне двигаться с этого места?

Я прикладываю букву «Т» на моей ручке к кончику носа, острые концы буквы «D» царапают мне щеку. Лист бумаги гипнотизирует меня, я вижу на нем сцену из прошлого. Волнистые строчки ждут продолжения, я качаюсь на океанском ветру между настоящим, которое держит меня за этим столом, и фразами, которые изменят будущее.

«…и увязает в песке рядом с его головой.

– Мсье, что с вами?

Я опускаюсь на колени рядом со стариком. В голове у него дырка, и мелкие волны прилива смывают в океан струйку крови».

Я вычеркиваю последние семь строчек.

«– Нельзя запускать змея в такую погоду! Сломаешь!»

На листе бумаги я словно наяву вижу Лео Пиктона в клетчатой куртке, с зонтом-тростью, намокшими прядями волос и очками на кончике носа. Сквозь затуманенные стекла он смотрит на толстого подростка, который сматывает леер.

Что произойдет, если я не убью его? Пересекутся ли снова наши пути? Останусь ли я никчемным жиртрестом без будущего, который заставляет летать кусок ткани, чтобы забыть о собственном весе? Должен ли я отказаться от роли героя, чтобы Бренда вышла из комы? Но в этом случае, когда она откроет глаза, окажется, что мы не знакомы и она уже никогда меня не вспомнит.

«– Нельзя запускать змея в такую погоду! Сломаешь!»

Я судорожно сжимаю ручку, чтобы удержать змея, который стремительно падает прямо ему на голову. Я понял: надо сломать его. Вот решение. Кто-то управлял им на расстоянии, я получил этому доказательство спустя два дня. Кто-то назначил встречу Пиктону на двенадцать ноль пять именно в этом месте, чтобы убить его моим змеем. Но если я прикажу ветру разорвать его ткань, то дистанционное управление станет невозможным.

Я пытаюсь сосредоточиться на описании шторма, на изношенности ткани, на месте ее разрыва. То, что надо! Попробую снова.

«Сквозь завесу дождя, которая застилает глаза, я различаю идущую ко мне фигуру. Это старик.

– Нельзя запускать змея в такую погоду! Сломаешь!»

Перо замирает на восклицательном знаке.

Какой станет моя жизнь, если я откажусь его убивать?