11

Из сна меня вырывает жжение в левой руке. В луче солнца, проникшем через чердачное окно, я вижу, как горит на коже телефонный номер, нацарапанный Лили Ноктис. Я снова закрываю глаза. Какое-то тягостное чувство не дает мне встать, словно я не сделал что-то очень важное во сне, словно я должен был что-то предотвратить… Обычно, проснувшись, я не помню своих кошмаров, но сейчас у меня ощущение, что снился мне отец, который был в страшной опасности и не подозревал об этом. Но больше всего меня тревожит то, что при этом он выглядел счастливым. Я пытаюсь снова заснуть, чтобы мое сознание вступило с ним в контакт, но тягостное чувство только усиливается. Будто кошмар продолжается и без моего участия. Будто мне отказано в доступе.

Бороться бесполезно. Я снова открываю глаза и с удивлением замечаю, что вижу привычные предметы не так, как обычно. И тут я разом все вспоминаю. Я лежу на пляжном матрасе, а рядом на моей кровати спит Дженнифер, которая вчера поблагодарила меня за галантность и быстренько там устроилась, пока я надувал для нее спальное место.

Впервые в моей комнате ночует девушка. Я должен испытывать гордость, волнение – все-таки важное событие для моего становления как мужчины. Но чувствую только неловкость. Двойную неловкость. Хорошенькая вертихвостка, которой Дженнифер так быстро стала, не может вытеснить из моей памяти неуклюжую толстушку, которой она была еще три дня назад. И у меня в голове одна Дженнифер словно накладывается на другую, хотя я знаю, что прежняя уже не вернется. Такое чувство, будто я поменял надежного друга на непредсказуемую подружку, с которой вообще-то не знаю, как себя вести.

Не надо было позволять ей ночевать у меня. К счастью, я сразу провалился в сон, пока она болтала, лежа в моей кровати. Уж не из-за ее ли присутствия мне приснился кошмар? Сейчас не осталось ничего, кроме неясного тягостного чувства, в котором я виню Дженнифер.

Одеяло соскользнуло на пол. Она спит на животе в слишком широкой для нее пижаме и мерно дышит. Руки и ноги странно выгнуты и широко раскинуты, как стебли растения, ищущие подпорку, какой-нибудь выступ, чтобы за него уцепиться.

Я бесшумно встаю и подхожу ближе, чтобы рассмотреть Дженнифер получше. От нее идет сильный запах. Одуряющий цветочный запах, которого вчера не было. С каждой минутой он становится все более пряным и отдает сырой землей, будто я нахожусь в теплице. Ее волосы сегодня кажутся гораздо длиннее, одна прядь обвилась вокруг деревянной перекладины в изголовье кровати.

Дженнифер поворачивает голову и открывает глаза. Раньше я не замечал, что они у нее такие темные. Она приоткрывает рот, и из него вылетает какое-то шипение, а ее руки тянутся ко мне. Я стою как парализованный, не в силах пошевелиться. Внезапно она бросается на меня, хватает и сильно прижимает к себе. Ее рука взбирается по моей, закручиваясь штопором, как усики растений, а правая обвивает шею и душит, словно лиана.

– Дженнифер, прекрати!

Мой голос почти не слышен сквозь ее шипение. Изо рта Дженнифер сочится зеленоватая жидкость. Я чувствую такую слабость, что даже не сопротивляюсь. И не шевелясь смотрю, как по коже распространяются пузырьки, словно от крапивного ожога.

Пьянящий запах цветов и перегретой земли обволакивает мое сознание, меня охватывает дрожь, внутри все сжимается, и я цепенею. Туман вокруг окрашивается в землистый цвет ее глаз, которые засасывают меня, как трясина. Я скоро умру, но это не важно. Меня просто поглотила другая форма жизни: я разлагаюсь, превращаюсь в пищу, которая идет кому-то на пользу, и так приятно это чувствовать… Блаженное оцепенение насекомого, которого хищный цветок обволакивает пищеварительным соком и переваривает еще живым…

– Томас, ты спишь? Ой, простите…

Это голос отца. Кольцо лианы сразу разжимается. Картина перед глазами тускнеет, дрожит и наконец снова проясняется.

– Твоя подружка могла бы поздороваться!

Я с трудом встаю с кровати. Отец улыбается.

– Мне жаль, что я вам помешал. Не знал, что она здесь. Давай скорее одевайся, у меня для тебя сюрприз. Со мной произошла необыкновенная вещь, и я хочу, чтобы ты об этом знал.

Он выходит. Пошатываясь, я плетусь в ванную и там смотрю на себя в зеркало. Моя кожа повсюду, где она соприкасалась с Дженнифер, покрыта красными рубцами. Что случилось? Что с ней происходит? Такие же точно волдыри я видел вчера вечером на теле ее отца. Может, нападения на тех, кого она любит, – это побочный эффект вакцины?

Я включаю душ, осторожно намыливаю следы на коже, и они постепенно исчезают. Я вспоминаю предупреждение Лео Пиктона, прозвучавшее у меня в голове в доме у Бренды: «Не пытайся ничего делать в одиночку, иначе пропадешь! Ты можешь вести переговоры с деревьями, Томас, но не от имени Зла!»

Но зачем деревьям эти переговоры? Если растительный грипп смертелен, а вакцина от него превращает людей в убийц, я не понимаю, как они могут проиграть войну.

Я спускаюсь в столовую. Мать сидит, словно пришитая к стулу, в той же позе, что накануне: упершись локтями в стол, обхватив руками щеки. Она так и не ложилась. Теперь она – бесчувственный робот, набитый информацией, с красными от бессонницы глазами.

– Нам только что сообщили о триста восьмом случае нападения, – скорбным тоном сообщает ведущий. – В Министерстве здравоохранения считают, что еще слишком рано делать выводы, но призывают соблюдать меры предосторожности…

– К столу! – весело говорит отец, внося поднос с завтраком.

Он расставляет чашки и кладет бутерброды перед матерью.

– Ты не спрашиваешь, Николь, почему я вернулся так поздно, вернее, так рано? Дело в том, что антикризисный комитет заседал всю ночь…

Она машет на него рукой и показывает на ухо, а потом на ведущего, который продолжает вдалбливать:

– …Каждый несовершеннолетний, прошедший вакцинацию и демонстрирующий неадекватное поведение и признаки агрессии, должен быть немедленно отправлен в больницу под наблюдение врачей…

На экране я вижу ребят моего возраста с выпученными глазами и зеленоватой пеной на губах, которых полицейские заталкивают в машины. Я краем глаза смотрю на отца. Улыбаясь в пустоту, он наливает себе кофе, совершенно не интересуясь тем, что происходит на экране. Поглощенный своей радостью, он явно не заметил, в каком состоянии была Дженнифер, когда он столкнулся с ней у меня в комнате. Наверное, он подумал, что застал нас врасплох за поцелуями и она убежала, смутившись.

Что касается матери, то она, борясь со сном, пока ей льют в уши поток информации, вообще не обратила внимания на появление моей приятельницы.

Что мне теперь делать? Выдать Дженнифер полиции? Чтобы ее вылечили и не дали заразить других людей?

– Ешь скорее, Томас, – говорит отец. – Нас ждет машина.

Я хмурюсь и смотрю в окно. У дома припаркован лимузин, приезжавший за ним вчера. Вокруг автомобиля – две пары мотоциклистов.

– Мы не знаем, является ли это реакцией на вакцину, – заявляет военный врач, – или же это мутация вируса, опасная в основном для детей младше тринадцати лет…

– Доктор, вы говорили, что, помимо побочных эффектов, проявляющихся только у детей, не было зафиксировано ни одного случая заболевания смертельной легочной инфекцией, которую и называют гриппом-V.

– Именно так. Деревья столицы, даже те, о которых сообщалось в анонимных звонках в полицию, не имеют никаких признаков заражения. Темпы роста, пыльца, состав листьев, электрическая активность – всё в норме. Единственные вирусы гриппа-V, циркулирующие в городе, – это микроскопические дозы, передаваемые путем вакцинации внутривенно. Скорее всего, проблема в размере дозы, которую организм наших детей отрегулирует самостоятельно. Но до поступления новых распоряжений при малейшем подозрении следует избегать контакта с такими детьми. И оповещать органы здравоохранения о появлении у кого-либо подозрительных симптомов.

– Каковы эти симптомы?

– Внезапная агрессивность, как уже было сказано, некоторое психическое расстройство, лихорадочный взгляд, выделение зеленоватой слюны…

Мать внезапно поворачивается ко мне.

– Ты в порядке, Томас?

Я отвечаю мягко и четко, глядя на нее ясным взглядом и демонстрируя совершенно сухой рот:

– Да, мама, спасибо, а ты?

Но она уже снова уткнулась в экран, где только что появился какой-то тип со шрамом и в камуфляже.

– Доброе утро, господин генерал. Итак, какие новости у нас на пожарном фронте?

Я вижу застывшую улыбку на лице отца, его взгляд, блуждающий на дне кофейной чашки. Спрашиваю, как все прошло в Министерстве. Его лицо озаряется радостью.

– Великолепно! Вообще-то, – торопливо добавляет он, поймав ошеломленный взгляд матери, – положение очень серьезное, но мне удалось их убедить прекратить войну и вступить в диалог с деревьями.

– Они говорят совсем другое, – кисло замечает мать.

Она показывает на экран, где генерал комментирует свои ночные неудачи на поприще уничтожения лесов: ветер снова поменял направление, и, когда Зеленые бригады подожгли лес, огонь полностью спалил авиационную эскадрилью, а затем охватил пригороды Зюйдвиля, которые выгорели на шестьдесят процентов.

– Надо держать население в постоянном страхе, – успокаивающе объясняет отец. – Чтобы не вздумало бунтовать. Но на самом деле правительство решило, что сопротивляться деревьям равносильно самоубийству. Мы должны прекратить борьбу и извлечь урок из своего поражения, пока не поздно.

Гневно потрясая пультом, как копьем, и явно приняв сторону телевизора, мать увеличивает звук, чтобы заглушить голос мужа.

– За каждого погибшего солдата мы будем уничтожать тысячу деревьев! – надрывается генерал.

– Вы забыли, – возражает эколог, – что одно дерево ежедневно производит кислород в количестве, необходимом для сорока человек.

– Пропаганда! Наши ученые умеют извлекать чистый воздух из углекислого газа с помощью генетически измененных бактерий! А чтобы было красиво, мы на месте ядовитых лесов посадим деревья из синтетической смолы, вот и все, мир от этого не рухнет.

– Когда закончишь завтракать, поедем, – вскользь говорит мне отец.

– Куда вы собрались? – невнимательно спрашивает мать.

– Это государственная тайна.

 

12

Отец приготовил нам провизию для пикника, чтобы все принимали нас за путешественников. Шофер погрузил наши рюкзаки в багажник лимузина, и мы поехали. Шлагбаумы, блокирующие движение на дорогах, поднимаются, когда к ним подъезжает машина с правительственными номерами. Полицейские при виде нас встают по стойке смирно.

– Знаешь, что это?

На ладони отца лежит старый заржавленный ключ.

– Отгадай, что он открывает.

Я пожимаю плечами.

– Заветный лес, – произносит отец торжественно.

Я смотрю на ключ, и в меня вновь вселяется тревога. Как отзвук ночного кошмара.

– Это самое красивое место на свете. Первобытный лес, который люди никогда не вырубали и не загрязняли. Его сохраняют для президентской охоты, но президент не охотится. За последние пятьдесят лет туда не ступала нога человека.

Он нежно проводит пальцем по ключу.

– Этот лес уникален. Настоящий музей природы. На его территорию не имеет права заходить даже охрана. Там растут самые древние деревья в нашей стране. Самые мудрые. Деревья-старейшины. Те, которым по крайней мере сегодня не в чем обвинить человечество. Те, кого мы должны убедить в наших честных намерениях.

Я смотрю на отца и не верю своим глазам. Разве возможно так измениться за одну ночь? Я его просто не узнаю. Передо мной наконец мой настоящий отец. Мудрец, глубокий знаток культуры. Я единственный знал его таким. От остальных он скрывался за маской горького пропойцы. Но почему-то я не чувствую себя счастливым. Сейчас в его воодушевлении есть нечто искусственное, совсем ему не свойственное. Может, это побочный эффект антиалкогольных пластырей?

– Откуда у тебя этот ключ, пап?

– Мне поручена миссия, Томас. Символическая и очень важная, о которой я хочу тебе рассказать.

Он сжимает мое колено.

– Ты заметил, что в нашей жизни не было леса? Мы никогда не бродили там, не устраивали пикников, не спали под открытым небом… В наших воспоминаниях нет ничего, кроме всякой дряни. И это моя вина. Что хорошего мы совершили с тех пор, как ты появился на свет? Ты видел, как я разрушал себя алкоголем, пытаясь по-своему противостоять этому больному миру… Все, что я старался тебе передать, все, чем хотел поделиться, – это бесполезная и опасная культура, которая только мешает интегрироваться в общество. И это был мой выбор, не твой. Теперь я понял, что неправ. Из-за собственного эгоизма я бы просто сделал из тебя изгоя. Сломал твою жизнь. Но отныне все будет по-другому, Томас. Доверься мне. Мы сможем спасти мир, и этот новый мир станет нашим. Я так счастлив, сынок, так счастлив…

На глазах у него блестят слезы. Мне становится не по себе.

– Что за миссия, папа?

– Скоро увидишь. Так замечательно, что мы с тобой наконец вместе сделаем благое дело!

Я киваю. По идее, это должен быть лучший день моей жизни. Однако с каждой минутой я тревожусь все сильней.

Лимузин тормозит у следующего пропускного пункта. На противоположной стороне улицы стоит школьный автобус. Автоматчики в защитной форме заталкивают в него школьников с остановившимся взглядом и зеленоватой слюной на губах. Среди них я вижу и Дженнифер.

Я поворачиваюсь к отцу. Он проследил за моим взглядом и хмурится.

– Там твоя подружка? Но ведь с ней утром было все в порядке, разве нет?

Я стараюсь как можно увереннее произнести «конечно». Он сочувственно улыбается и записывает в блокнот номер автобуса.

– Я прослежу, чтобы с ней хорошо обращались, – обещает он. – правительство мне теперь ни в чем не отказывает.

Вдруг радостное лицо отца омрачается беспокойством.

– Она… как-нибудь… контактировала с тобой, когда была у тебя?

Странный вопрос, учитывая, что утром он застал меня в ее объятиях. Тем не менее я отрицательно качаю головой. Чтобы успокоить его. А заодно и себя самого.

– А у тебя, Томас, нет никаких симптомов, ты уверен? Вакцина не вызвала у тебя никакой особой реакции?

Я с волнением признаюсь, что не сделал вакцинацию против гриппа-V. Его беспокойство сразу рассеивается.

– Ты совершенно правильно поступил, сынок! Вакцина не только недоработана – ты видел, какие у нее побочные эффекты, – она еще и усугубляет непонимание.

– Что-что?

– Нам поручено определить частоту сигналов, Томас, а не заглушать их дополнительными помехами.

– Не понимаю…

– Деревья посылают нам волновые сигналы, чтобы передать какое-то сообщение. Всего лишь для этого. Но когда мы отказываемся слышать и отвечать, оно нас убивает.

Я мысленно повторяю последнюю фразу. Отец уточняет:

– Виновата не сама пыльца, а наша реакция на нее. Если мы боимся, то заболеваем. Ты следишь за моей мыслью? А болезнь, Томас, – это информация, которую разуму не удалось усвоить.

– Ты хочешь сказать, что деревья не желают нам зла?

– Деревья – такие же, как мы. У них тоже есть инстинкт самосохранения. Они передают сигнал клеткам нашего тела. Сигнал в виде вируса, потому что это самый действенный способ передачи информации. Единственное средство связаться с нами с тех пор, как мы утратили телепатические способности. Если нам удастся расшифровать их послание, мы избежим болезни, которая есть не что иное, как неправильная интерпретация сигнала.

– Но что он хочет нам сказать, этот вирус?

Отец взмахивает ключом от президентского заповедника.

– А мы их спросим. Мы с тобой, Томас, попытаемся вступить в диалог с деревьями. Самые древние деревья в стране. Выслушаем их условия и подпишем перемирие на их коре от имени человечества. Это наш единственный шанс.

– А как мы им ответим? Тоже нашлем вирус?

– Чувствами. Образами. Достаточно открыть сердце, настроить в унисон наши вибрации. С тех пор как люди научились измерять электрическую активность растений, обнаружилось, что она меняется в зависимости от окружающей среды. Растение реагирует на музыку, на страдание и тоску, любовь или ненависть живых существ, которые его окружают. Его реакции могут быть непосредственными, а есть и те, что сохраняются в памяти. Потому что растения ничего не забывают. Они не знают ни цензуры, ни диктатуры, им не нужно отрекаться от себя.

Вид у отца очень решительный. Кажется, ему не терпится взять реванш. Словно за все те годы, что он страдал от человеческой глупости, он научился понимать деревья, как никто из людей. Не просто перешел на их сторону, а стал мутантом. Как Дженнифер. Только она мутировала физиологически, а он – морально. И что теперь мне делать? Встать на сторону деревьев? Или защищать интересы людей, хоть они этого и не заслуживают? Разумеется, войну надо остановить, но не любой ценой. Какая у деревьев цель? Уничтожить нас, занять наше место, изменить так, чтобы мы стали похожи на них?

Холодная дрожь пробегает по моей спине, когда я вспоминаю свою подругу по коллежу. Запах тропического цветка, глаза цвета чернозема, руки-лианы, которые пытались меня задушить… Я боюсь, что и отец превратится в нечто ужасное, как Дженнифер. Если грипп-V в виде вируса или вакцины побуждает нас убивать себе подобных, как хищные растения убивают насекомых, то попытка вступить в диалог с растительным миром может оказаться еще опаснее.

В чем же ловушка? В войне или в мирных переговорах?

– Выкопай меня.

Я вздрагиваю. Опять он здесь!

– Иди выкопай меня, – повторяет голос Лео Пиктона где-то у меня в затылке, – и поймешь, в чем ловушка.

Я прикидываюсь глухим. Оказаться зажатым в клещи между человечеством и деревьями само по себе непросто. Не хватало мне еще прислуживать призракам.

– Я прошу выкопать твоего медведя, чтобы помочь тебе, дурень! Мне-то хорошо там, где я сейчас.

– А где вы? – бормочу я сквозь зубы.

– Это тебя не касается. Даже если бы я описал всю мою эволюцию, ты бы ничего не понял. Просто в силу отсутствия необходимых знаний. Но тебе понадобится свидетель, поэтому принеси медведя, чтобы мне было куда вернуться.

– Какой свидетель?

– Ты что-то сказал, Томас?

– Нет-нет, папа.

– Спасибо.

Это звучит странно, но я понимаю. Отец, погруженный в свои фантазии, рад, что я ни о чем не спрашиваю и он может беспрепятственно мечтать дальше.

Я смотрю на него краем глаза. Почему меня тревожит эта широкая блаженная улыбка?

Мы прибываем в центр города. Лимузин пересекает полностью вымерший деловой квартал. Все заперлись в своих домах перед телевизорами. Вдруг огромное дерево падает прямо перед лимузином – и расплющивает мотоциклистов в лепешку. Водитель жмет на тормоз и резко дает задний ход, чуть не задавив двух других мотоциклистов, которые едва успевают вильнуть в сторону. Лимузин делает разворот и на следующем перекрестке сворачивает на параллельную улицу.

– Прошу прощения, господа.

Я смотрю на микрофон внизу стеклянной перегородки, из которого доносится голос шофера – такой спокойный, будто он извиняется за толчок на «лежачем полицейском». Я спрашиваю отца:

– Ты уверен, что ехать в лес не опасно?

– Абсолютно, – отрезает он. – Только если ты сам не будешь бояться. Я видел результаты измерений в Министерстве: ни одно дерево в Нордвиле не носит в себе вирус гриппа V.

– А как же платан, который только что…

– Это была липа, Томас! Будь же внимательней! Невежество и невнимательность почти так же опасны, как страх!

– Я, что ли, виноват, что она на нас упала?

– Но и она не виновата. Ты видел красную звезду на стволе? Ее подпилили балбесы из Зеленых бригад. Наверняка по доносу, во имя своего треклятого Принципа предосторожности…

Нет, я не видел. Но киваю. Если я потеряю доверие к отцу, у меня просто не останется ни одной точки опоры в этом мире. И все же… Хоть я и не параноик, но отлично помню, как получил по лбу от каштана во дворе коллежа. Не все деревья так уж рады вступать со мной в диалог.

Отец обхватывает мое лицо ладонями и поворачивает к себе.

– Даже если мы встретим растение, которое получило вирус и распространяет его дальше, тебе нечего бояться, когда я рядом. Я знаю, как защититься, я уже проверил этот способ на практике.

Он долго молчит, глядя мне прямо в глаза, и наконец доверительно говорит:

– Сегодня ночью я провел в Министерстве эксперимент. Необыкновенный эксперимент.

Я отвожу взгляд: на меня снова накатывает дурнота.

– Я попросил разрешения понаблюдать за растением, зараженным вирусом. С южной границы привезли лавровое дерево и поместили его в стерильную камеру. Десяток человек, пройдя мимо него, умерли от легочной инфекции. А я – нет. Отказавшись от страха и недоверия, я сказал ему: «Я вдыхаю твой запах и слушаю тебя. Я нахожусь на твоей территории не для того, чтобы оспорить твое право на нее: я его уважаю. А так как у меня есть средства тебя уничтожить, я обязан тебя защищать. Природа сделала меня сильнее, лавр, поэтому я в твоем распоряжении, если тебе нужна помощь. А за это помоги мне понять твое послание».

С каждой его фразой боль в сердце понемногу уменьшается, и на меня накатывает справедливый гнев. Так играть со смертью, когда у тебя дома семья, – это просто черт знает что! Отец продолжает, не обращая никакого внимания на мою реакцию:

– Я разговаривал с деревом, как надо разговаривать с животным: создавая в его сознании образы и пытаясь считать его собственные. Знаешь, как лавр меня поблагодарил?

– Подарил тебе цветы?

– Он умер. В ту же секунду. Чтобы не распространять вирус. Потому что он был услышан. Он выполнил свою миссию.

– Но что он тебе сказал?

– Не знаю. Я не понял. Думаю, при общении с более сложными видами растений станет понятнее… Ну, что ты об этом думаешь?

Я смотрю на него и молчу. Он сошел с ума. И я, наверное, тоже, потому что верю ему.

 

13

Лимузин поднялся по северной стороне Голубого холма. Мы едем мимо зданий министерств, окружающих президентский дворец, затем вновь спускаемся к лесу, который обнесен электрической оградой. Сотни гектаров персональных джунглей в центре столицы. «Зеленые легкие», которые могут задушить нас в любую минуту. Но я стараюсь не впускать в себя страх. Отец сжимает мое колено, и я заряжаюсь уверенностью, как батарейка.

Автомобиль останавливается перед большими чугунными воротами. Я с тревогой смотрю, как деревья протягивают сквозь решетку ветки, похожие на руки узников. Надо сдерживать воображение. С другой стороны, судя по тому, что я услышал от отца, без воображения нам никак не войти в контакт с деревьями.

Прихватив рюкзаки, мы выбираемся из машины и подходим к автоматизированному пропускному посту. Отец просовывает голову в сканер для чипов, разные устройства снимают с него отпечатки пальцев, просвечивают зрачки и определяют диапазон частот его голоса. Наконец он вводит код доступа и медленно вставляет старый ключ в заржавленный замок. Ничего не происходит.

– Лес не пускает вас, мсье, – говорит офицер, появившийся крупным планом на экране камеры. – Детекторы обнаружили присутствие второго человека, но запрограммирован только ваш визит. Юноша должен ждать вас снаружи.

Отец бросает на меня расстроенный взгляд. Но я ни за что не отпущу его туда одного. Я пристально смотрю на старый замок и пытаюсь проникнуть сознанием в кабель, ведущий к предохранительному механизму. Нажимая на каждый слог, как на кнопки кодового замка, я произношу медленно и четко:

– Томас Дримм.

В ответ я слышу жужжание механизма. Ворота со скрипом открываются.

– Прошу прощения, господа, – поспешно говорит офицер, понимая, что перед ним важные гости. – Мы не были предупреждены заранее, но теперь информация поступила: ваш голос распознан.

Я напускаю на себя скромный вид. Отец выглядит озадаченным. Я изо всех сил прячу волнение, ведь впервые мое сознание проникло в неживую материю и подействовало на нее. Если только мое появление здесь не было запрограммировано заранее, еще до того, как отец решил взять меня с собой. Не знаю, что из этого тревожит меня больше. Сверхспособности, которые пробудил во мне дух профессора Пиктона, тоже не добавляют спокойствия – ведь из-за них мною все манипулируют.

Отец удивленно поднимает глаза к небу, на котором нет ни облачка, и вытирает руку. На меня тоже упала капля – с листвы у нас над головами. То ли приветствие, то ли предупреждение.

– Пойдем.

Тяжелые ворота захлопываются за нами. Мы входим в дикий лес, и сразу же в нос ударяет горячий запах гниения, от которого выворачивает желудок. Несмотря на шум ветра, голоса птиц и треск сухих веток у нас под ногами, тишина становится все более гнетущей по мере того, как мы углубляемся в зеленый полумрак.

– Простите, – говорит отец каждой ветке, на которую наступает. – Добрый день.

Он достал из рюкзака компас и старую карту, где отмечены отдельные деревья, и теперь пытается сориентироваться в этом растительном буйстве. Я иду за ним, озираясь по сторонам. Нам все время приходится возвращаться назад, чтобы найти под валежником и новыми побегами старые тропы. Отец пробирается сквозь гигантские папоротники, перелезает через поваленные деревья, что еще больше сбивает с пути. Окончательно заблудившись, он идет наугад, закрыв глаза, словно в ожидании какого-то зова. Крик птицы, шорох, хруст заставляют его резко менять направление. Он даже не смотрит на компас.

Я беру у отца карту. На ней изображено два десятка тысячелетних дубов, расположенных на площади в сотню гектаров. Никакой информации, кроме возраста деревьев, больше нет.

– Пап, ты не знаешь, есть ли здесь автозаправка?

Он вздрагивает.

– Заправка, здесь? Смеешься? Ты же видишь, это первобытный лес! Его всегда оберегали. Когда пятьдесят лет назад, после революции, к власти пришла семья Нарко, лес превратили в президентские охотничьи угодья. А до этого он считался священным. С незапамятных времен тут проводили религиозные обряды… Почему ты спрашиваешь о заправке? Если хочешь в туалет, спроси разрешения у травы и действуй. Здесь нет греха.

Я отворачиваюсь и расстегиваю брюки, чтобы избежать лишних вопросов. Не знаю почему, но я не могу рассказать ему о картине Бренды и изображенном на ней великане-дубе, с которым у меня возникла странная связь. Это с ним я должен встретиться, я знаю. Но если он не в этом лесу, что это означает: ложный след или новое испытание? Может, здесь, как в компьютерной игре, надо запастись дополнительными жизнями, чтобы дойти до финала?

– Пойдем, Томас, думаю, нам сюда.

– А что ты ищешь?

– Кого, а не что, – многозначительно поправляет отец.

Он все время озирается. И вдруг, радостно крякнув, идет напролом через папоротники. Но вот, внезапно остановившись, оборачивается и хмуро смотрит, как они вновь встают за ним сплошной стеной. Подойдя к раскидистому колючему кустарнику, отец спрашивает:

– Вы позволите?

И царапает себе колючкой руку.

– Мальчик-с-пальчик, вариант для вампиров, – смеется он и продолжает идти, выдавливая на траву капли крови, чтобы отметить наш путь.

Я иду за ним следом, напуганный его поступком. Подумать только, я всю жизнь винил в его выходках пьянство! А на самом деле алкоголь его, наоборот, сдерживал.

– Как ты, как самочувствие?

– Нормально, папа.

Он сильно сжимает мою руку.

– Хорошо нам здесь вдвоем, правда?

Я соглашаюсь, почти не кривя душой. Сначала я немного побаивался вдыхать воздух, но сейчас почти не думаю об этом. Тесно переплетенные ветви и листья, вьюнок, опутавший кусты ежевики, молодые побеги и сухие деревья создают ощущение покоя и безопасности, совершенно незнакомое мне раньше. Причем оно усиливается по мере того, как мы, похоже, уже окончательно теряемся в лесу.

– Смотри!

Отец останавливается перед большим деревом, расколотым молнией. Он выталкивает меня вперед и с поклоном произносит наши имена. Впервые я вижу его таким раболепным. Точь-в-точь как мать перед своими боссами. Я не верю глазам.

– Бук принца Ришара, – поясняет он подобострастным тоном, после того как отрекомендовал дереву нас обоих. – Шестьсот лет. Он не самый старый в лесу, но этот возраст настолько исключителен для бука, что другие деревья уважают его даже больше, чем старейшину – тисовое дерево.

– Приятно познакомиться, – говорю я, проглатывая ком в горле.

– Прошу меня простить за некоторую бесцеремонность.

Он вынимает из рюкзака электродное устройство, подсоединяет к зеленому листу и включает ток. Раздается ровное гудение, стрелка, дернувшись, замирает. На экране появляется обычный волнообразный график.

– Скажи что-нибудь, Томас.

– Здравствуйте.

– Что-нибудь от себя.

– Что это за штука, усилитель?

– Декодер. Он работает по принципу гальванометра, измеряя электрическую активность. Стрелка показывает, как реагирует на нас дерево. Если она в зеленой зоне – реакция нейтральная, в синей – положительная, красная зона говорит об опасности, черная – об угрозе. По крайней мере, я так думаю. Здесь есть много и других функций, которые я не знаю.

Я подхожу к буку ближе и говорю, что я рад нашему знакомству и что он выглядит гораздо моложе своих лет. Стрелка не двигается. Видно, ему плевать. Лестью его не возьмешь.

Я оборачиваюсь к отцу:

– Этот декодер расшифровывает то, что ему говорят, или то, что он сам думает?

– Не знаю. Мне дали этот прибор в Министерстве, не объяснив, как он работает. Его конфисковала служба Цензурного комитета двадцать лет назад при аресте одного изобретателя. Теперь никто не знает, для чего он нужен.

– Глупость какая-то.

– Диктатура, Томас, существует для того, чтобы мешать людям думать, а совсем не для того, чтобы разобраться в приборе и использовать его. Поэтому у нас только конфискуют, уничтожают и забывают.

Стрелка резко дергается.

– Что я такого сказал? – удивляется отец.

Я пожимаю плечами. Я не заметил ничего особенного в его брюзжании.

– Наверное, дело в моем настроении, – рассуждает он. – Я прихожу в ярость, когда говорю об этом, а дерево все чувствует.

Стрелка резко взмывает вверх, рисуя на графике пик.

Я пячусь назад.

– Дерево слышит наши мысли?

– Не бойся, это естественное явление. Его давным-давно изучили в лаборатории. Одному ученому по имени Клив Бакстер, специалисту по детекторам лжи, пришла в голову идея подсоединить электроды к растению, как это делают с подозреваемым. Он опустил кончик ветки в чашку с горячим кофе. Прибор почти никак не отреагировал на это. Тогда Бакстер решил усилить воздействие и попросту поджечь листья. Едва он подумал об этом, даже не успел взять коробок спичек, как график отразил сильный скачок. Ученый повторил опыт с другими растениями: результат был каждый раз один и тот же. Вывод: растения реагируют как на реальные действия, так и на мысленные образы. Но есть кое-что еще более поразительное.

– Что?

– Тот же исследователь бросал в кипяток живых креветок возле филодендрона, платана, ивы… Осциллограф показывал ту же реакцию: ужас, а может быть, гнев. Но когда он варил замороженных креветок, ничего не происходило.

– Это значит, что деревьям больно за креветок?

– Или что им просто передаются вибрации страдающих существ. Думаю, до самих креветок им дела нет. В их экосистеме необходимы пчелы и птицы. И когда из-за загрязнения природы они начали вымирать, человек подписал себе смертный приговор. Наше постепенное уничтожение было запрограммировано в памяти деревьев задолго до появления гриппа-V.

– Как это?

Он ласково касается бука, словно признает за ним смягчающие его вину обстоятельства. Стрелка на это никак не реагирует.

– В отличие от людей и животных, у растений нет нервной системы и органов чувств. Некоторые ученые считают, что их функции выполняет каждая растительная клетка. Эту особенность называют первичным восприятием.

Он замолкает, следя за пролетающей мимо мухой, затем продолжает:

– Когда какой-нибудь вредитель ставит под угрозу жизнь дерева, оно пытается найти у агрессора уязвимое место. И в крайних случаях – уничтожить не отдельное насекомое, а всю популяцию. Знаешь, как оно это делает? Синтезирует особые гормоны и заражает его, уничтожая потомство или просто лишая способности к размножению. Вырабатывает, например, ювенильный гормон насекомых, который стерилизует лесных клопов. Но ученые обнаружили в пыльце также прогестерон и эстрон – два женских гормона – в пропорции, характерной для противозачаточных таблеток. Для чего они синтезируются растениями, как не для того, чтобы уничтожить человеческий род?

Я инстинктивно отшатываюсь от дерева. Отец добавляет, что именно это открытие подтолкнуло правительство запретить все книги, где упоминалось об интеллекте растений.

– Будто невежеством можно кого-то победить, – вздыхает он. – Оно просто обернется против тех, кто его насаждает.

– Но как происходит эта… стерилизация?

– Каждый раз, когда мы вдыхаем кислород, выделяемый деревом, мы получаем гормональные вещества, которые в конце концов разрушают нашу репродуктивную систему… Но генетическая коррекция и искусственное оплодотворение, осуществляемое Министерством здравоохранения уже двадцать лет, немного замедлили падение рождаемости.

– Значит, деревья стали синтезировать грипп-V, чтобы уничтожить нас быстрее?

– Тсс! – шепчет отец, глядя на бук.

По-моему, он наивен. Если дерево ощущает наши мысли, нам нечего опасаться, что мы сболтнем лишнего. К тому же стрелка на приборе так и остается неподвижной. Отец задумчиво на нее смотрит.

– А что, если этот прибор служил для?..

Он опускается на колени и начинает переключать движки, крутить колесики, перемещая указатель частоты, как на старом радиоприемнике.

– Для чего он служил?

– Все-таки иногда меня ужасно злит, что я гуманитарий, – отец нажимает уже на все подряд.

Я снова вспоминаю о Лео Пиктоне. Если бы он был здесь, в моем медведе, которого я так и не выкопал из земли, то давно бы разобрался с таинственным прибором и уже использовал его на полную катушку.

– Смотри… если я введу генетический код вируса…

Встав на колени рядом с отцом, я наблюдаю, как его пальцы печатают на старых клавишах буквы TGAC.

– Ты… ты знаешь код?

– Мне его сказали сегодня ночью.

– Кто? – тревога вновь сжимает мое сердце.

– Если я введу код, – продолжает он взволнованно, – то, возможно, прибор обнаружит, содержит ли дерево вирус…

– Или передаст ему вирус! – кричу я.

Отец резко откидывается назад и садится на землю, недоверчиво глядя на меня. Такая перспектива его пугает. Но он берет себя в руки, стараясь убедить меня, а заодно и себя:

– Но это же прибор для его обнаружения, а не программирования…

– А откуда тебе это известно? Может, деревья тут вообще ни при чем и грипп-V не от них! Может, люди сами их заразили!

– Но кому это нужно?

Я опускаю глаза, боясь признаться в своих подозрениях, тайнах и ответственности, которая теперь лежит на мне. Потому что тогда его жизнь будет в опасности. Из памяти отца стерли те психологические пытки, которым его подвергали в понедельник Джек Эрмак и Оливье Нокс. Они хотели, чтобы он рассказал о моей связи с ученым, ожившим в плюшевом медведе. И если отец еще жив, то лишь благодаря тому, что ничего не знал. Пусть так и дальше будет.

– Несешь бог знает что, – заключает он, не дождавшись ответа.

Внезапно прибор начинает шипеть и дымиться. Отец смотрит на него, разинув рот от изумления. Я кидаюсь к дереву и отсоединяю электроды. Аппарат потрескивает, разбрасывая искры. Экран гаснет, и стрелка возвращается на ноль. Я осторожно снимаю декодер с бука.

– Прости, – бормочет отец.

Я слышу собственный голос:

– Дереву это не понравилось.

Он выдерживает мой взгляд и соглашается:

– Ты прав. Надо доверять своему мозгу, а не машинам.

Отец на ощупь расстегивает рюкзак и достает бутерброд. Разрезав его надвое, он протягивает мне половину. С минуту мы молча жуем и глотаем, погрузившись каждый в свои мысли.

– Сеанс синхронного жевания, – шутит он, чтобы разрядить атмосферу.

– Что мы можем сделать, папа, чтобы предотвратить все это? Грипп-V, стерилизацию…

– Остановиться и вернуться назад, если еще есть время.

Я мысленно вижу, как разрушаю Аннигиляционный экран, который отделял нас от остального мира. Я вновь открываю для себя существование враждебного нам леса по ту сторону границы. Вижу нашествие пчел, которых мы считали вымершими, а они снова возродились там, где человечество погибло.

– Но, пап, если у нас всего сто миллионов жителей против миллиардов деревьев, которые захватили власть на земле, какой у нас шанс на спасение?

– Вот он один и есть. Шанс стать редким видом, находящимся под угрозой исчезновения, чтобы деревья пожелали сохранить из него несколько экземпляров…

Мне бы хотелось разделять его оптимизм. Но я думаю, что это слишком лестная для человечества идея и она вряд ли зародится под древесной корой.

– Но ведь человек для них – все равно что креветка. Совершенно бесполезен, – возражаю я.

Отец встает и указывает на две полустертые буквы, вырезанные на стволе бука.

– Человек нужен, чтобы их любить. Если человек снова обретет любовь к природе, то поэзия и мифология, на которые она его вдохновила, к нему вернутся, и тогда еще не все потеряно. В этом смысл моего присутствия здесь – восстановить разрушенные связи. Пойдем!

 

14

Отец подхватывает рюкзак и тянет меня за собой. По дороге он рассказывает о необычных деревьях, попадающихся по пути. О гигантской туе, которая захватила соседние деревья своими двенадцатью стволами, как щупальцами осьминога. О болотных кипарисах, выпускающих воздушные корни и похожих на вереницу серых пингвинов. О кряжистом дубе и прильнувшем к нему искривленном вязе, который словно желает слиться с ним в единое целое…

Я останавливаюсь, пораженный этой странной любовью.

– А есть и кое-что получше! – радуется отец. – Здесь ты видишь невозможность обладания – действие захватывающее, но бесплодное, а я сейчас покажу тебе полное слияние!

Я иду за ним сквозь густые заросли. Он поспешно убирает в рюкзак карту и компас и направляется прямо к гигантскому сухому дереву, возвышающемуся над всеми остальными. «Полное слияние». Я готов ко всему. Продираясь через колючие кусты ежевики, которые цепко хватают его за одежду, отец декламирует Вергилия и Овидия.

– Это древнеримские поэты, – поясняет он, – которые рассказывали о превращении людей в деревья.

По вполне понятной причине мне становится жутко. А ему хоть бы хны! Дженнифер, подростки, ставшие мутантами, массовая гибель людей на границе – он словно все забыл. Сейчас ему важны только нимфы, развратные боги и давно забытые философы, о которых он теперь громко разглагольствует.

– Помните, что говорил Гегель: «Природа – это застывшая мысль»! Господа деревья, вы послужили моделью при создании человеческого интеллекта!

Он спотыкается о корягу, падает и тут же встает, распаляясь все больше:

– Но мы погрязли в невежестве, мы необразованны и безграмотны! Мы деградируем, и вы увядаете вместе с нами! Дзэами Мотокиё сказал: «В государстве, где народ образован, и слива цветет ярче, и аромат ее слаще. Но там, где образованием пренебрегают, цветы бледнеют и аромат слабеет».

Он останавливается, бьет себя в грудь и поворачивается лицом к югу.

– Mea culpa! Но мы всё изменим! Правительство людей поручило мне роль посла. Моя миссия – восстановление культуры и взаимопонимания! Возрождение всего, чему вы нас научили!

Продолжая идти, он рассказывает им о музыканте по имени Орфей, песни которого заставляли деревья сойти с места и следовать за ним. Вспоминает о Шекспире и призрачном лесе, который шел к некоему Макбету, неся ему смерть. Потом, совсем разойдясь, выкрикивает проклятья какого-то буйного и кровожадного Ронсара:

Затем отец переходит к рассказу о римском императоре Юлии Цезаре, который приказал своим воинам вырубить Марсельский лес. Но топоры вдруг обрушились на самих солдат, потому что деревья сговорились с деревянными топорищами.

Я смотрю на отца с тревогой. Это очень остроумно – подать деревьям такую идею… Пока то, что он называет «возобновлением диалога» и «восстановлением памяти», – это сплошные истории о массовых убийствах и колдовстве. Если деревья к нему прислушаются, то мы вряд ли выберемся живыми из этих джунглей!

– Ныне вы объявили нам войну, и это вполне естественно! Законная самооборона! Мы отравили землю химическими удобрениями, которыми поливаем почву без всякого контроля, потому что сельское хозяйство производит только биотопливо для наших машин! Мы атаковали вас изнутри генетически измененными веществами, которые своими мутантными генами разом уничтожили опылявших вас пчел! Мы приняли экологические законы, чтобы защитить вас, тогда как вы уже приговорены к смерти! Да, мы заслужили то, что с нами сейчас происходит!

Он замолкает на минуту, испуганный эхом собственного голоса. Теперь остается лишь дожидаться, пока нам на головы рухнет какое-нибудь дерево, подтвердив его правоту.

– Но вспомните, что в дохристианские времена люди боролись за вас! – продолжает он, свернув налево. – Битва деревьев, знаменитое сражение между друидами: теми, кто хотел навязать культ Солнца-Аполлона, и теми, кто пытался сохранить тайну древесного алфавита… Тайну, которую вы нам подарили! «Beth – Luis – Nion», что значит «Береза – Рябина – Ясень». Древние сокровенные знания! Алфавит устанавливал связь между деревьями и месяцами года, это был священный календарь, дававший власть над природными стихиями… Смотри! – прерывает вдруг он сам себя.

Отец с гордостью указывает на нечто похожее на гигантскую слоновью ногу, полую внутри, не меньше тридцати метров в окружности и вдвое больше в вышину. Это дерево господствует над соседями, давя их кроны своими могучими ветвями.

– Вот он! Тот самый тис! Полное слияние – это он!

Он переводит дух, пока я с восхищением смотрю на темно-зеленую крону и гроздья красных семян.

– На самом деле это два дерева – мужское и женское, которые полностью срослись. Им не меньше двух тысяч лет. И у них одно на двоих имя: Райский тис. В память о земном райском саде, созданном Богом для Адама и Евы. Иди со мной и ничего не бойся.

Отец подталкивает меня внутрь, в центральную полость, где легко поместилось бы человек пятьдесят. Он рассказывает историю этих двух деревьев, которые, возрастая, на протяжении веков сближались друг с другом, постепенно становясь полыми внутри. Они срослись корой и растворили все, что их разделяло, войдя друг в друга и образовав единый ствол, внутреннее пространство которого стало святилищем древних богов.

Прерывающимся голосом отец перечисляет все, чем служила эта живая пещера в прошлом: друидическим алтарем, христианским храмом, синагогой, мечетью, укрытием чернокнижников… Здесь находят кости, предметы из камня, полусгнившие деревянные фигурки, позеленевшие металлические украшения, изъеденные ржавчиной и влажным перегноем, – все эти древние религиозные атрибуты, давно истлевшие и питающие корни растений.

– Ты уже был здесь, пап?

– Только читал об этом месте в книге. В «Разуме деревьев», великолепной энциклопедии ХХ века. Мне не удалось сохранить ни единого экземпляра: ее сочли слишком опасной.

Он бережно гладит наросты двойного тиса, где еще видны многочисленные следы от гвоздей.

– Я так много думал о нем… Это священный союз Инь и Ян, женского и мужского начала, которые, не потеряв своих различий, образуют Целое…

Отец оборачивается и прислоняется к стволу, лицом к солнечному лучу, играющему с листвой в высокой кроне над нашими головами.

– Ну а тебе, Томас? Что говорит тебе этот тис?

Он произносит эту фразу слишком непринужденно, и потому она звучит фальшиво. Я молчу. Уж не намек ли это на видения, которые посылал мне дуб с картины Бренды? Но откуда отец может знать об этом?

– Старайся уловить мысленные образы, – настаивает он. – Скажи ему, что он представитель своего рода, а ты – представитель рода человеческого. Объясни ему ваши роли. Погрузись в его память. Спроси, чего он ждет от нас.

Я киваю. Отказ вызвал бы подозрение. В конце концов, может, отца просто впечатлило то, как я сумел проникнуть в устройство доступа на воротах. И он думает, что если я прошел через электронную систему, то могу пройти также и через систему сокодвижения. Мне надо всего лишь попытаться. Если даже я что-нибудь уловлю, то всегда смогу сказать, что ничего не слышал, сохранить тайну.

Я прикладываю ладони к стволу и закрываю глаза. Стараюсь мысленно проникнуть в молекулы дерева и передать ему свое сообщение. Я уже проделывал нечто подобное – с жировыми клетками, моими и Дженнифер.

– Что-нибудь слышишь?

– Нет, папа.

И это чистая правда. Я напрасно мучаю свой мозг.

– Но ты уже установил с ним связь?

От его слов меня опять охватывает тревога. Я опускаю руки и с равнодушным видом прячу их в карманы. Как бы мне хотелось показать отцу, на что я способен! Но если я пущусь в откровенность, то не смогу остановиться. И если он узнает, что это я разрушил Аннигиляционный экран и несу ответственность за войну с деревьями… Сейчас он слишком уязвим. Резкий отказ от алкоголя совсем выбил его из колеи, поэтому пока не стоит сообщать ему, что он отец террориста.

Внезапно мне приходит в голову новая мысль. Она многое объясняет. Однако от этого моя тревога только усиливается. А что, если отца вызвали на заседание правительства не ради его знаний, а из-за меня? Вчера вечером в квартире Бренды, когда Оливье Нокс потребовал, чтобы я вступил в контакт со Священным деревом, я ускользнул. И поэтому, больше не пытаясь воздействовать на меня впрямую, они использовали в качестве посредника моего отца.

«Сходите на переговоры с Заветным лесом и захватите сына – ваш мальчик очень восприимчив».

– Ты в порядке, Томас? У тебя странный вид.

– Нет-нет, все нормально.

Пусть останется в неведении относительно своей истинной роли. Он так воодушевлен сейчас. Ему будет нелегко узнать правду. Узнать, что востребованы не его знания, а его сын.

– Ты точно не чувствуешь связи с этим деревом?

– Совершенно.

Отец разочарованно кивает и треплет меня по голове в знак того, что не сердится.

– А тебе, папа, оно что-нибудь рассказывает?

Он огорченно вздыхает.

– Ничего. Я только вспоминаю, что читал о нем. Видишь, в конечном счете от интеллекта и культуры пользы столько же, сколько и от глупости. Я имею в виду, мы потеряли чувствительность, Томас. Шестое чувство. В молчании мы слышим только собственные мысли. Даже у божьей коровки оно развито сильнее, чем у нас…

Я рад, что отец немного отвлекся и сменил тему.

– Когда росток тыквы чувствует, что его поедает божья коровка, он выделяет ядовитое вещество и посылает сигнал другим росткам на расстояние до шести метров. Долгое время было непонятно, почему божья коровка съедает только треть от каждого растения, причем через каждые шесть с половиной метров. Благодаря ей была обнаружена телепатическая связь между насекомым и растением… А где в это время находится Человек? У компьютера, игрового автомата или перед зеркалом! Природа без устали посылает ему информацию, но он глух! Знаешь, иногда я чувствую, что мне осточертело быть человеком. И если бы я не был влюблен…

Он осекается и умолкает. Я не верю своим ушам. Влюблен, это он-то? Вот так новость! Мать будет, конечно, счастлива. Если только… Ко мне возвращается невнятное тягостное чувство, которое я испытал утром.

– Ладно, – говорит отец со смущенной улыбкой, опираясь на мое плечо. – В любом случае, я не мог бы до бесконечности это скрывать. И потом, с кем я могу поделиться самым сокровенным, как не с тобой?

Я молча киваю, благодаря за доверие.

Он набирает воздуха и признается, глядя на мои кроссовки:

– Я встретил одного человека…

– А-а-а.

– Ты, конечно, знаешь, что между мной и твоей матерью с самого твоего рождения уже не было особых чувств… Нет, ты тут ни при чем, отношения испортились гораздо раньше… И твое рождение… не помогло. Я имею в виду расходы, заботы… В общем, ты понимаешь…

Я киваю, но мне становится не по себе. Хочется провалиться сквозь землю.

– Ты знаешь, как это происходит: в день свадьбы мы оформили на тебя заявление и стали ждать очереди. А потом со всеми этими сроками оплодотворения, неудачами, счетами, которые нам выставляли каждый раз… Когда же ты родился, мы были рады, конечно, но все, что этому предшествовало… Короче, – перебивает он сам себя, – я встретил одного человека.

С деланым равнодушием я спрашиваю:

– И когда же?

– Вчера вечером.

Я вдруг все понимаю. Резко, словно меня ударили по голове. Но открывшееся мне настолько ужасно, что я просто отказываюсь это понимать!

Отец повторяет с блаженным вздохом:

– Да… Самая красивая женщина на свете, богиня, недостижимая звезда. Что она во мне нашла – для меня загадка… Но как бы то ни было, это случилось. Любовь с первого взгляда. Идеальная и взаимная – та, что существует только в книгах. Я без ума от нее, Томас. Но хочу, чтобы ты знал: она очень высокого мнения о тебе.

– С чего бы?

Он улыбается. И совершенно не замечает, что я стою остолбенев. Такое чувство, будто у меня под ногами проваливается земля.

– Я так счастлив, Томас, так счастлив…

Я сжимаю кулаки и зубы, и мне удается продержаться еще несколько секунд. Потом я отворачиваюсь и прикладываю руки к стволу тиса.

«Не знаю, мужчина вы или женщина, но помогите мне, ради бога! Помогите мне это выдержать. Лили Ноктис. Отец влюбился в женщину моей мечты, а она в него».

– Это самое прекрасное из всего, что могло со мной произойти, – торжественно произносит он, пытаясь меня обнять.

Его ладони упираются в дерево, прямо над моими руками.

– Впрочем, для нас троих ничего не изменится. Я, разумеется, не буду разводиться. Во-первых, не имею права – ты несовершеннолетний. Во-вторых, мы должны быть очень осторожны, учитывая положение Лили. Можешь представить себе, какую ревность она у всех вызывает… Мы с ней так похожи: она раньше тоже не верила в страсть, от которой умолкают доводы разума… В общем, нас обоих это застало врасплох. У нас все только начинается. Она… действительно очень достойная женщина. Немного суровая на вид, согласен, но так проявляется ее сдержанность. И чувством юмора не обделена. И, уж конечно, умом… О, до чего же это прекрасно!

Я поправляю его, как поправил бы меня он, если бы находился в нормальном состоянии:

– Как же это прекрасно.

– Да, – вздыхает он, думая, что я просто повторил эхом крик его души. – Я знал, что ты поймешь. Наше взаимопонимание, сынок, – самое дорогое, что есть у меня в жизни. И то, о чем я тебе рассказал, никак не повлияет на наши с тобой отношения.

Я прячу слезы, уткнувшись в дерево. Я больше не хочу ничего слышать. Ничего не хочу, ни с кем. Это конец. У меня больше нет настоящего, и мне плевать на будущее, на то, что я могу в нем изменить… Катастрофа, которую я вызвал, – это не моя проблема, пусть выпутываются сами. А если уже поздно – тем лучше! Как мне все надоело! Пусть человечество исчезнет без следа!

Внезапно картина передо мной, мутная от слез, отступает вдаль, будто я смотрю в бинокль.

Что происходит?

Я не потерял сознание. И полностью отдаю себе отчет, где я. Но на моем месте у дерева возникает чья-то фигура. Тощий старик со скрюченными пальцами, одетый в какой-то допотопный костюм, срывающимся голосом кричит, обращаясь к кроне над головой:

– Боже, дай мне сил разрушить мир, чтобы защитить свою страну. Я знаю как, дай мне только смелость сделать это…

Он похож на нашего президента, только не сидит в инвалидном кресле. Нет, скорее это его дед. Тот самый, что изображен на марках и на старинных бумажных деньгах. Самый первый из Освальдов Нарко. Рядом стоит Оливье Нокс, тоже в старомодном костюме, но лицо его ничуть не изменилось. Два этих силуэта, на три четверти повернутые ко мне спиной, словно отделились от дерева, как сохранившееся в его памяти воспоминание.

– Как ответят наши враги? – с тревогой спрашивает старик.

Оливье Нокс равнодушно отвечает:

– Они взорвут в стратосфере наши ракеты и этим вынесут себе приговор, а мы активируем Аннигиляционный экран, который защитит нас от радиоактивных осадков.

Президент медленно склоняет голову, затем спрашивает:

– Вы действительно считаете, что для Четырех Государств это единственный шанс выжить?

– Да, Освальд. Надо покончить с религиозными войнами, бессмысленным терроризмом, перенаселением… Кроме того, надо сменить название.

– Название?

– Символически обозначить приход новой эры. Новый порядок, новая конституция, новое название… Скажем, «Объединенные Штаты» – это хорошо звучит.

Старик опускает голову.

– Но есть ли у меня на это право, Нокс? Есть ли право?

– Это ваш долг, господин президент. Земля стала слишком тесной, на всех кислорода уже не хватает, мы близки к катастрофе. На колебания нет времени. Мы избранный народ, а вы – наш вождь. Отбросьте сомнения. Я хочу сказать: доверьтесь мне. Я всего лишь тайный советник, серый кардинал, невидимая шестеренка в механизме вашей власти, но я работал без устали, чтобы привести вас на ключевую позицию, и теперь этот ключ должен повернуться. Он должен открыть дверь в новый мир.

Высохшая старческая рука вцепляется в запястье молодого человека.

– Я знаю, что недолго буду видеть этот новый мир… Вы позаботитесь о моем сыне?

– Разумеется, Освальд. Моя роль заключается также и в том, чтобы обеспечить долговечность вашей династии.

Президент отступает назад, глядя на Нокса с глубокой грустью.

– Вы совершенно не меняетесь с возрастом. В чем секрет вашей молодости, Оливье?

– Я не боюсь смерти.

Старик медленно ходит взад и вперед, обхватив руками свое тощее тело.

– Как я вам завидую… По крайней мере, я оставлю своим детям и своему народу мир, избавленный от опасностей, войн, насилия, расизма… Мир пока несовершенный, но стабильный. Вы ведь чувствуете, что Бог на нашей стороне, правда?

– Мы находимся в его доме, господин президент. Вы пришли, чтобы услышать ответ, и вы его получили. Но не надо поминать Бога всуе в этом новом мире, который вы создаете. Или хотя бы придумайте ему новое имя.

– Осторожней, Томас!

Я вздрагиваю. Крик отца заставил меня вернуться в мое тело. Я вижу, как с высоты стремительно падает огромный сук, подпрыгивая при ударах на развилках ствола и ломая ветки. Обрушившись внутрь дерева, он разлетается на куски. Меня будто парализовало, я не могу двинуться с места. Удар приходится сбоку, и меня отшвыривает на землю.

Лежа на земле, я вижу обломки сука, разлетевшегося в щепки прямо там, где мерцают образы прошлого. Два силуэта еще мгновение дрожат в облаке пыли, потом исчезают.

– Томас, ты в порядке? Цел?

Отец, навалившись на меня, трясет за плечо. Его волосы падают мне на лицо, и я задыхаюсь под его тяжестью.

– Томас, ответь!

И тут внутри ствола поднимается вихрь, трещат ветки, ревет ветер, ему вторят раскаты грома, и с неба обрушиваются потоки воды. Это выплескиваются накопившиеся во мне боль и ярость, затопляя весь мир.

Я отбрасываю человека, который не дает мне дышать, и кидаюсь вон из дерева.

– Да что на тебя нашло? Томас! Говорю же, дома у нас ничего не изменится! Подожди!

Я бегу навстречу грозе, продираясь сквозь подлесок, не разбирая дороги. Если кому-то нужно, чтобы я выжил, – я выберусь отсюда. Если нет – сдохну в этих проклятых джунглях, где мертвые, живые и деревья снова посмеялись надо мной. Хватит, надоело, я сыт по горло!

 

15

– Томас Дримм!

На мой крик чугунные ворота открываются. Задыхаясь, мокрый от пота и дождя, я бросаюсь на стоянку. Рядом с нашим лимузином припаркован еще один, где-то на метр длиннее. Сквозь завесу дождя я вижу, что он мигает мне фарами. Задняя дверца распахивается.

Секунду поколебавшись, я забираюсь внутрь. И вижу ту, кого меньше всего на свете хотел бы сейчас видеть. А впрочем, лучше расставить точки над «i» прямо сейчас.

– У нас проблема, Томас.

Коснувшись ногтем кнопки в подлокотнике кресла, Лили Ноктис захлопывает за мной дверцу. Я стараюсь выровнять дыхание и сухо спрашиваю:

– Сломалась вторая машина?

– Нет-нет, на ней вернется твой отец. То, что я хочу тебе сказать, его не касается.

Она делает шоферу знак трогаться. Через затемненные стекла я вижу, как из ворот выбегает отец – жалкий, промокший, в разодранной одежде. Он отчаянно машет руками, зовет меня, неловко мечется из стороны в сторону, пытаясь помешать лимузину уехать.

Я смотрю в заднее стекло, как его фигура исчезает вдали, затем поворачиваюсь к министру игры. Я внимательно разглядываю ее, и мое чувство к ней на глазах испаряется, словно по волшебству. Я вижу просто сильно накрашенную женщину за тридцать, в узком сером плаще, затянутом в талии, который ее совсем не молодит.

– Задание выполнено? – спрашивает она, закинув ногу на ногу. – Я рада, что он взял тебя с собой. Между нами говоря, как ты думаешь, он справится с обязанностями, которые я ему доверила?

– Вам видней.

Она включает висящий перед ней экран. Я поражаюсь своему хладнокровию. Впрочем, ее хладнокровию – тоже. Какую игру она ведет? Она прекрасно знала, что я к ней неравнодушен, и зачем-то охмурила моего отца. С какой целью? Столкнуть нас, заставить меня мучиться от ревности, чтобы влюбить в себя еще сильнее? Или наоборот – чтобы отрезвить, дать понять, что я не дорос, мол, вырастешь – спасибо скажешь?

Она открывает шкафчик между баром и экраном и достает большое полотенце, чтобы просушить мне волосы. Я не сопротивляюсь – хочу убедиться, что больше ничего к ней не чувствую.

– При близком знакомстве твой папа производит куда более выигрышное впечатление. Сегодня ночью он сделал невозможное: убедил правительство, что поэзия может спасти мир. И ему доверили декодер. Результаты оправдали его надежды?

Ладно. Она излагает мне официальную версию – рабочее совещание. Приму ее игру. Не покажу никаких эмоций, будем говорить только о деле.

– Ничего не вышло, – говорю я спокойно, – лес изгнал нас, исхлестав ветками. Он уже заражен. Поэзия оказалась бесполезной, как и ваш декодер.

На ее лице мелькает гримаса, она развязывает пояс плаща и снова затягивает его.

– Важен не результат сражения, Томас, а энергия, которую вы вкладываете в него. Ты недооцениваешь подвиг своего папы: ему удалось сделать культуру боевым оружием. Теперь тебе надо стать таким же сильным, как он… У меня есть для тебя задание.

Я невозмутимо молчу. Она задумчиво сплетает в замо́к пальцы с кроваво-красными ногтями.

– Моя цель – взломать систему. Использовать бунт деревьев для свержения коррупционеров, которые нами управляют. Сейчас самый подходящий момент… Подожди-ка, – вдруг перебивает себя Лили и прибавляет громкость.

– …Где сейчас начинается суд над террористкой Брендой Логан, обвиняемой в уничтожении Аннигиляционного экрана. Кроме того, Высший военный трибунал на закрытом заседании возложил на нее ответственность за саботаж, измену, подрыв государственной безопасности и умышленное распространение вирусной инфекции…

Лили Ноктис выключает телевизор. Совершенно подавленный, я спрашиваю, что мы можем сделать.

– Я – ничего. Ты – всё.

– То есть?

– Возьми вину на себя. Скажи, что это твоих рук дело.

– Но мне не поверят!

– На красной кнопке, вызвавшей разрушение Экрана, только твои отпечатки пальцев. Скажешь, что взял Бренду в заложники, чтобы проникнуть в Центр производства антиматерии, вот и все.

– Но я несовершеннолетний!

– В том-то и дело: по закону о Защите детства ответственность за тебя понесет твой папа. Хитро придумано, согласись?

Я смотрю на нее с ужасом. И одновременно с облегчением. Раз она с такой легкостью готова пожертвовать моим отцом, значит, никаких чувств к нему не испытывает. Лили продолжает:

– Но не волнуйся за отца. Я могу сделать так, что его оправдают из-за нарушения судебной процедуры. Этот хорек Джек Эрмак, считай, у меня в кармане. Со вторника, когда в правительстве были перестановки, кроме Министерства государственной безопасности ему доверили курировать вопросы правосудия и социальной сферы.

Она достает из сумочки помаду и заново красит губы, глядя в экран выключенного телевизора. Я спрашиваю, что такое нарушение судебной процедуры.

– Лишняя запятая, неверная цифра или отсутствие подписи на судебном решении.

– А почему нельзя оправдать Бренду, приписав ей лишнюю запятую?

Она вздыхает, завинчивая колпачок помады.

– Потому что на это нужно время, а твой отец – всего лишь интеллектуал. Он убедительно смотрится в кабинете, но в практических делах – полный ноль. Ты видел сам, ему не хватает выдержки. Мне нужна Бренда Логан, и немедленно. Моя революция началась, Томас. Для нее я отобрала самых лучших, и среди них вы с Брендой. Пора переходить к действиям.

Я мысленно возвращаюсь назад, чтобы понять ее стратегию. Худшая гипотеза: она специально завлекла отца, чтобы я ухватился за возможность устранить его с пути как соперника. Потому что речь идет именно об этом. Ведь даже если его оправдают, морально он никогда не восстановится. В тот самый момент, когда он начал новую жизнь, победил алкоголизм, снова обрел контроль над собой, он узнает, что войну с деревьями развязал я и что он должен отправиться в тюрьму из-за меня.

Но даже если Лили Ноктис искренне увлечена моим отцом, я ни за что не поступлю с ним так. Если же она манипулирует нами обоими, как утверждал Лео Пиктон, то – тем более. Ведь мы попали в одну западню.

Остается оптимистическая гипотеза: она специально загоняет меня в угол, чтобы я придумал лучшую стратегию. А может, она узнала, что Оливье Нокс велел мне уничтожить пресловутое Священное дерево в обмен на жизнь Бренды, и хочет украсть у него заложницу?

Не знаю, в какую игру она играет со своим сводным братом. Хочет ли она действительно с ним разделаться, как утверждает, чтобы совершить свою демократическую революцию? И что такое для нее эта «демократическая революция»? Спросить у народа посредством референдума, одобряет ли он государственный переворот, за которым наблюдал по телевизору?

– Так что? – нетерпеливо спрашивает Лили. – Решать надо быстро. Бренду судят без предварительного следствия: в пятнадцать часов начнется слушание свидетельских показаний, затем обвинительный акт, выступление стороны защиты, вердикт, и, если будет вынесен смертный приговор, его приведут в исполнение немедленно. Теперь я вижу, что ты струсил. Впрочем, она ведь просто твоя соседка.

Глядя ей прямо в глаза, я холодно отвечаю, что Бренда Логан – гениальная художница, прекрасная женщина и все такое. Я говорю долго и сбивчиво, пытаясь скрыть свою ревность. А в сердце поднимается настоящий ураган. Теперь мне кажется, что я люблю и Лили, и Бренду одновременно… Госпожа министр резко прерывает поток моих излияний:

– Значит, ты согласен взять вину на себя?

– Нет. У меня есть другое предложение.

Стратегия сразу возникла в моей голове, словно для цельной картины не хватало только этого кусочка пазла.

– Какое же? – Лили поджимает губы.

– Выдать настоящего виновника: Лео Пиктона.

Она пожимает плечами и запахивает плащ.

– В это время он был уже мертв. А закон Объединенных Штатов не позволит военному трибуналу судить плюшевого медведя.

– Его можно допросить как свидетеля.

– Он ничего не скажет. И вообще, ты единственный, кто слышал его голос. Это призрак, Томас, у него нет правового статуса.

Сделав глубокий вдох, я откидываюсь на спинку сидения и важно заявляю:

– Я, наверное, недостаточно ясно выразился, Лили. Это не обсуждается. Если вы хотите, чтобы я снял с Бренды вину, то виновным я объявлю Пиктона. И точка!

Она смотрит на меня с любопытством. Потом не спеша поправляет локон и слегка хмурится.

– Ты понимаешь, что с тех пор, как Аннигиляционный экран разрушен, его сознание находится в другом мире?

– Я заставлю его вернуться в наш.

– Чтобы вызвать его в суд? И кто же передаст ему повестку?

– Я.

Она нервно накручивает на палец прядь волос и растягивает губы в подобие улыбки.

– Мне нравится, что ты такой упрямый…

Я смотрю на небо. Гроза прекратилась так же быстро, как началась. Я добавляю, что если она хочет поскорее освободить Бренду, то лучше воспользоваться вертолетом. И что по дороге мне надо купить новую одежду: я вымок до нитки, и простуда была бы сейчас совсем некстати.

Лили молча смотрит на меня и наконец произносит, что я становлюсь совсем взрослым. При этом в ее голосе слышится как восхищение, так и беспокойство. Не сводя с меня глаз, она подносит к губам свои часы-видеотелефон и говорит в микрофон:

– Дримм, Робер.

С замиранием сердца я наблюдаю, как Лили слушает гудки. Когда голос моего отца с тревогой произносит «алло», ее лицо озаряется радостью.

«Изображение недоступно», – предупреждает мигающий экран.

Она воркует в телефон:

– Да, дорогой, прости, что не подождали тебя, но Томаса нужно немедленно поместить в карантин…

Искоса взглянув на меня, она продолжает:

– Он в полном порядке, да-да, согласна, конечно, Робер… У нас проблема с вирусом. Цифры еще засекречены, но восемьдесят процентов вакцинированных несовершеннолетних стали переносчиками растительного гриппа. Твой сын – единственный из известных нам детей, кто не подвергся заражению. Министерство здравоохранения хочет выяснить почему и разработать новую вакцину на основе его антител. Первым делом его клетки поместят в культуру с зараженными клетками. Ни о чем не беспокойся. Он, может быть, всех спасет. Гордись им, а я тебя целую, до встречи.

Она отключает связь и оборачивается ко мне с явным облегчением.

– Неплохое я придумала тебе прикрытие, правда? А почему ты дуешься? Ах да… Но в любом случае рано или поздно ты бы узнал. Любовь с первого взгляда – это как удар молнии – от нас не зависит. Я обожаю мужчин с интеллектом, особенно когда за ним скрывается огненный темперамент. Тебе надо быть очень нежным с матерью. Мы будем скрывать от нее правду как можно дольше. И в качестве компенсации я реализую все ее мечты о карьере. И она сразу станет к тебе гораздо добрее, вот увидишь.

Лили глубоко вздыхает и кладет руку на мое колено. В точности как это делал Робер Дримм сегодня утром в машине, когда еще был главным человеком в моей жизни.

– Единственно, о ком я жалею, Томас, это о тебе… Но нельзя же получить сразу все, правда? Я мечтала бы иметь такого сына, как ты…

Я отодвигаюсь от нее и холодно напоминаю, что идет война, завтра мы, возможно, все умрем, не время разводить сантименты.

Она с насмешливой улыбкой усаживается в углу.

– Ты еще слишком маленький, чтобы понять, как это приятно: думать о любви, когда идет война. Эти мысли словно отталкивают смерть.

Я отлично понимаю, о чем она говорит. Но не собираюсь выслушивать ее признания о любви к моему отцу. Надо выкинуть весь этот бред из головы. И вообще, если я слишком мал, то она – слишком стара. И точка.

– Надеюсь, ты не обиделся, Томас?

Не отвечая, я достаю из кармана нетерпеливо вибрирующий телефон. Нет нужды смотреть на имя, которое высвечивается на дисплее.

– Как дела, сынок? – с тревогой спрашивает отец.

– Государственная тайна. Поцелуй маму.

И я разъединяюсь.

 

16

Хотя я и пытался подготовить себя к тому, как выглядит район боевых действий, увидев его воочию, я испытал потрясение.

Местность вокруг Зюйдвиля пострадала больше всего. Наш вертолет пролетал здесь позавчера, но сейчас я ничего не узнаю. Дома проломлены упавшими на них деревьями, крыши, улицы – все покрыто слоем пепла. Вместо леса, который тянулся вдоль границы, – обугленные, дымящиеся остатки побоища: череда воронок и обломки бульдозеров и танков.

– Теперь ты понимаешь, почему надо срочно переходить к тактике психологической войны, – замечает Лили Ноктис.

Посреди этого ужаса меня тревожит одно обстоятельство. Нигде не видно того, чем нас пичкали по телевизору: асфальта, вздыбившегося под стремительно растущими корнями. Может, те кадры были подделкой, направленной на то, чтобы нагнать страху? На самом деле то, что я вижу, больше свидетельствует о расправе над деревьями, чем об их нападении на людей. Подозрения, которые я высказал утром отцу, вспыхивают с новой силой. А что, если вирус гриппа-V никак не связан с деревьями? И все это – заговор, сплошная инсценировка? Но кому это нужно и зачем? Вертолет Министерства приземляется перед полностью разрушенным Центром производства антиматерии. Солдаты в противорадиационных костюмах и противогазах проверяют наши пропуска и отводят к грузовику, где нам выдают такую же экипировку. Моего размера нет. Когда Лили снимает плащ, я отворачиваюсь.

С трудом передвигаясь в широченном комбинезоне, я направляюсь туда, где Бренда похоронила моего плюшевого медведя. Мне трудно сориентироваться среди вырванных с корнями деревьев и рытвин от бульдозерных гусениц, изуродовавших землю. Я останавливаюсь посреди этого хаоса. Закрываю глаза и пытаюсь услышать голос, который не оставлял меня в покое со вчерашнего вечера. Ничего. Видно, Пиктон ждет, что я сам его найду. Мог бы по крайней мере подсказывать: «тепло», «холодно».

Лили наблюдает, как я втыкаю в землю лопату, одолженную у солдат. Ей даже не приходит в голову мне помочь. Орудуя лопатой, я с горькой усмешкой вспоминаю последние слова Пиктона, сказанные перед тем, как его сознание покинуло молекулы плюша: «Не забывай о своем могуществе, Томас. Оно тебе скоро понадобится. Абсолютное могущество… И при этом самое хрупкое. Могущество любви».

Бренде Логан по моей вине грозит смертный приговор. Лили Ноктис разрушила мою дружбу с отцом. А Дженнифер Грамиц пыталась меня задушить, потому что я к ней равнодушен. Могущество любви пока не принесло в мою жизнь ничего хорошего.

Лопата натыкается на плюшевую лапу. Я встаю на колени и выкапываю руками все остальное. Совершенно неожиданно для себя я чувствую, что волнуюсь. Словно призрак, поселившийся в игрушке, вдруг стал моим духовным отцом. Приемным отцом. Единственным, кому я теперь могу доверять.

Но медведь лежит неподвижно на дне своей могилы. И у меня в голове больше не звучит его голос. Наверное, это была просто слуховая галлюцинация. Голос моей надежды. Желание вновь обрести связь с гением науки, который целиком зависел от меня. Эта связь была хуже каторги, но, оказывается, льстила моему самолюбию! Я вдруг понимаю, как мне не хватает его назойливого присутствия.

– Профессор, вы здесь? – спрашиваю я, тряся медведя за лапу.

Ответа нет, медведь не подает никаких признаков жизни. Этого следовало ожидать. С какой стати Пиктон вернется мне помогать? Ведь я ему теперь бесполезен. С его точки зрения, оттуда, где он сейчас, моя миссия видится завершенной. Я вызволил из плена души умерших, разрушив Аннигиляционный экран, они получили свободу. Зачем же ему вновь материализовываться в нашем мире, где идет война на уничтожение? Пусть живые выпутываются сами.

– Я уж думал, не дождусь.

При звуке этого скрипучего голоса я не могу сдержать радости. Медведь приподнимается и протирает глаза-пуговицы передними лапами, на которых я вырезал пальцы, чтобы ему было сподручнее управляться со своим временным телом. Губы, покрытые коричневой шерстью, шевелятся, произнося:

– Это новая мода? Тебе идет.

Он рассматривает мой бесформенный комбинезон и противогаз. Я осторожно беру его руками в перчатках, освобождаю от комьев земли, сажаю на траву и чищу щеткой. Спрашиваю:

– Как самочувствие медведя?

– Нормально, если не считать того, что он трижды в день подвергался незаконному проникновению.

– Как это?

– Крот.

Он поднимает лапу, демонстрируя небольшую дыру в боковом шве. Из отверстия выскакивает бурый меховой зверек с острой мордочкой. Он тут же начинает торопливо зарываться в землю, выворачивая ее лапами с розовыми пальчиками, мощными, как ковш экскаватора. Через три секунды крот исчезает, оставив только холмик выкопанной земли.

– Меня придется снова набить, – вздыхает медведь.

– Всё в порядке, он разговаривает с тобой? – осведомляется Лили, закончив давать указания по телефону. – Что он говорит?

– К счастью, она не может меня слышать, Томас. Мой дух вознесся на такую высоту, что уже недоступен силам Зла. Нет-нет, не отвечай, делай вид, что ты ничего не слышишь. Но я был прав: она врет как дышит.

– Что он говорит? – нетерпеливо переспрашивает Лили Ноктис.

Я бормочу:

– Что он рад вернуться к нам.

Она садится на корточки и протягивает руку к плюшевой игрушке:

– Профессор, от имени правительства Объединенных Штатов я приветствую ваше возвращение в мир, который вы успешно уничтожаете.

– А по чьей вине, гнида? – парирует высокий дух. – Кто меня вынудил, кто подстроил так, чтобы я в нужное время оказался на месте и разрушил Экран прежде, чем из моего трупа вынули чип?

– Переводи, – требует министр.

– Он говорит, что нам надо срочно ехать в суд, спасать Бренду.

– Меня совершенно не волнует Бренда, – возражает медведь. – Хватит носиться со этими девицами, займись лучше делом. Я недолго буду пребывать в этом плюшевом чучеле, у меня полно дел в другом мире, поэтому слушай, чего я от тебя жду…

– Расскажете по дороге! – говорю я, засовывая его под мышку.

Мы возвращаемся к вертолету и снимаем защитные костюмы.

Сразу после взлета Лео Пиктон вскарабкивается ко мне на плечо и кричит в ухо:

– Ты получал мои мысленные сообщения? По поводу вакцины, твоей одноклассницы, нападения Священного дерева?

Я ору, стараясь перекрыть шум пропеллеров:

– Да!

– Отлично! Ты наконец делаешь успехи! Теперь мне не нужно шевелить этим чертовым плюшевым ртом, чтобы ты меня услышал. Ты не представляешь, сколько энергии на это уходит… Понимаешь, очень сложно снова приспосабливаться к земным вибрациям: приходится полностью перезагружаться. Но теперь мы будем общаться только телепатически.

Лили Ноктис, сидя рядом с пилотом, оборачивается и вопросительно смотрит на меня. Я уверенно киваю и показываю пальцем на висок, давая понять, что как раз сейчас получаю сообщение.

– Ты меня все еще слышишь? Там, в загробном мире, я как раз проходил процедуру возрождения, очищая сознание от всего лишнего, как вдруг – бамс! – опасность, которой ты подвергался, вернула меня в твое измерение.

– Какая опасность?

– Не произноси ничего вслух, я же сказал тебе: думай! Покажи мне последовательно все, что я пропустил. Мысленно прокрути воспоминания, начиная со среды. Так я получу краткий обзор событий.

Я закрываю глаза. Мне всегда неприятно, когда он читает мои мысли, но у меня нет выбора. Подозрения, высказанные профессором о Лили Ноктис, настолько совпадают с моими ощущениями, что я не могу не послушаться.

Я тщательно восстанавливаю кадр за кадром вереницу событий, произошедших с той минуты, когда мы уничтожили Экран. Он прерывает меня на той сцене, где по указанию учителя все делают себе вакцинацию:

– Увеличь изображение шприца «Антиполлиноз», я хочу прочитать состав вакцины.

Я возвращаюсь к нужной картинке и увеличиваю изображение насколько могу.

– Понятно, – вздыхает Пиктон. – Еще хуже, чем я думал.

– Что же это?

Он молчит. Я мысленно пишу свой вопрос гигантскими буквами.

– Есть вещи, о которых я не имею права тебе говорить, Томас. Ты должен узнать о них сам. Это называется свобода воли. Показывай дальше.

Я продолжаю свой фильм. Вот на коллеж падает каштан. Вот Дженнифер превращается в хищное растение и душит меня руками-лианами. А вот отец, который совершенно переменился, влюбившись в министра игры. Наша злополучная экспедиция в Заветный лес. Сцена из прошлого, которую я увидел внутри Райского тиса…

– Ну что же, – говорит Пиктон. – У тебя один способ выпутаться и спасти тех, кого ты любишь. Позволяй и дальше Ноксу-Ноктис манипулировать тобой, но добивайся своего, причем так, чтобы они ничего не заподозрили.

– Легко сказать! А как это сделать?

– Убеди их поменять планы, предложив простое решение. Не забывай, что они ведут с тобой игру, где ты одновременно и пешка, и ставка в партии, которую они разыгрывают между собой. Каждая твоя хорошая идея, предназначенная творить Добро, укрепляет силы Зла.

– А какая у меня хорошая идея?

– Желудь мира. Просто скажи Ноктис, что я передал тебе единственное сообщение, полученное от Бориса Вигора: «Чтобы зарыть топор войны, надо посадить желудь мира».

Я смотрю на потрепанного, грязного медведя, сидящего у меня на плече. Он называет это перезагрузкой. Я бы назвал это старческим слабоумием. Людям, недавно ставшим покойниками, должно быть запрещено приближаться к живым! У нас от них коротит в мозгах!

– Вспомни, Томас. Мы были в машине Бориса Вигора, когда я передал ему просьбу Айрис.

Я разом все вспоминаю, и до меня доходит. Айрис Вигор умерла, упав с вершины дуба, и тогда бывший министр энергоресурсов приказал вырубить весь лес вокруг дома. Через моего медведя душа Айрис попросила отца посадить желудь, чтобы выросший из него новый дуб загладил вину отца перед деревьями. Есть ли связь между войной, объявленной растениями, и этим семейным делом?

– Передай мое сообщение, и увидишь.

Мгновение я колеблюсь, глядя на подожженные военными леса, над которыми мы пролетаем. Наклонившись к Лили, я приподнимаю шлем и ору ей в ухо:

– Похоже, этот призрак спятил! У него идея фикс, твердит одно и то же: «Чтобы зарыть топор войны, надо посадить желудь мира».

– Интересно! – кричит она с безразличным видом. – Тебе это что-нибудь говорит?

– Ничего.

Маленькая лапка тычет меня в спину, одобряя мою осмотрительную ложь. Лили Ноктис поправляет шлем и знаками дает пилоту указания.

Я откидываюсь на спинку сиденья и смотрю в иллюминатор. Внизу грузовики вывозят из зараженных районов наспех сколоченные деревянные гробы, чтобы предать их огню. Я отворачиваюсь. Сжечь на общем костре людей и деревья – вот и все, на что хватило военных, чтобы примирить одних с другими.

Огромное разочарование наполняет мою душу. Кто я такой, что надеялся покончить с войной, восстановить мир, спасти Бренду? Несчастный подросток, на которого свалилось предательство отца, арест первой возлюбленной, манипуляции второй, чудовищное перерождение школьной подруги и бред плюшевого призрака…

– Не смей сомневаться! – приказывает Пиктон. – Когда ты сомневаешься, ты меня ослабляешь. Твое мужество и доверие – вот что заставило меня вернуться, понимаешь? Ты – последняя надежда человечества, Томас Дримм, поэтому не впадай в панику!

 

17

Вертолет приземляется на крыше Дворца правосудия. Нас встречает шеренга солдат, стоящих навытяжку. Пока мы приземляемся, ветер от пропеллера срывает с них береты.

– Действуй по своему усмотрению, – шепчет Пиктон у меня в голове, – но нет ли у тебя ощущения, что это ловушка?

Высаживаясь, я мысленно отвечаю ему, что выбора все равно нет, к тому же у меня выигрышная позиция. Офицер отдает честь министру игры и ведет нас в лифт, который останавливается этажом ниже.

– Вы не слишком-то спешили, – замечает Джек Эрмак.

Я холодно смотрю на министра госбезопасности, правосудия и социального развития. А этот усатый клоп, в свою очередь, с презрительной улыбкой оглядывает плюшевого медведя у меня под мышкой.

– Рад снова видеть вас на Земле, профессор. Вижу, вам удалось уцелеть в измельчителе.

– Чихал я на тебя, – отвечает медведь.

– Он тоже рад, – перевожу я.

– Легкомыслие вашего юного защитника, – продолжает Эрмак, глядя в глаза-пуговицы, – в нынешней ситуации столь же дерзко, сколь и самоубийственно. Ну да ладно, поскольку процесс пройдет при закрытых дверях, ваши секреты не выйдут за пределы зала суда.

Он поворачивается к Лили Ноктис и, скользнув взглядом по изгибам ее фигуры, любезно добавляет:

– Моя дорогая, чувствуйте себя как дома, но не удивляйтесь, если госпожа председатель Верховного суда на вас рассердится. Эти независимые судьи – они вечно всем недовольны.

– Что поделаешь, они же обладают неприкосновенностью, – вздыхает Лили Ноктис, сочувственно улыбаясь коллеге.

– Вот именно. И этот процесс оказался весьма хлопотным делом. Вы знаете почему: армейские хотели военный трибунал, а Министерство зеленых насаждений – гражданский суд. Я сделал нечто среднее: организовал суд присяжных, чтобы никто не мог обвинить армию в попытках препятствовать правосудию. Гласность и еще раз гласность! Идите, заседание сейчас начнется. А мне пора на телевидение, где я комментирую в прямом эфире процесс над мутантами.

– Мутантами? – повторяет Ноктис с любопытством. – Кто это?

– Предатели из молодежи, якшающиеся с деревьями, которых я уничтожу за измену человечеству. В остальном я контролирую ситуацию, и скоро порядок будет восстановлен. Давайте вместе поужинаем, когда все это закончится.

– С удовольствием.

– Вы освободили души мертвых, дорогой профессор, – говорит Эрмак, наклонившись к медведю. – Поэтому теперь, чтобы получать энергию для промышленности, мы не используем чипы умерших, мы пытаем живых. Человечество говорит вам спасибо.

Он задумчиво грызет ноготь, словно ожидая прилива вдохновения, и добавляет:

– Тем не менее если вдруг вы захотите помочь нам восстановить Аннигиляционный экран, то, возможно, президент согласится помиловать Бренду Логан. Желаю удачи в суде.

Он спешит к лифту. Едва за ним захлопываются дверцы, Лили Ноктис успокаивающе шепчет мне на ухо:

– Когда произойдет моя революция, Эрмак первым сядет на электрический стул.

– И устроит короткое замыкание, – иронически добавляет Пиктон.

Солдаты ведут нас по коридору, вымощенному мраморными плитами, к двустворчатым дверям с колоннами по бокам. Офицер вводит код доступа. Двери распахиваются, впуская нас в огромный зал с пустыми скамейками, украшенный хрустальными люстрами и портретами первых лиц государства. Какой-то человек, похожий на метрдотеля, бежит нам навстречу, делая знак оставаться на месте: нас рассадят позже.

В центре, на подиуме из лакированного дерева сидят трое судей. Справа над трибуной возвышается старик в красной мантии и парике. Слева скромный молодой человек в черном одеянии грызет ногти, стоя перед стеклянной клеткой.

Сердце у меня замирает. За пуленепробиваемым стеклом на табурете, сгорбившись, сидит Бренда. Неподвижная, с нечесаными волосами, она неотрывно смотрит в пол.

– Держись! – шепчет знакомый внутренний голос.

Рука Лили Ноктис ложится мне на шею. Я сбрасываю ее движением плеча.

– Каково ваше решение по присяжному номер семь, господин помощник генерального прокурора? – спрашивает судья посередине.

Это толстая дама с высоким пучком крашеных волос. На ней тоже красное платье, но с рукавами из белого меха. Она вся увешана побрякушками, а в руке держит молоточек.

– Отвод, госпожа председатель суда! – гремит старик в парике.

На гигантском экране, который висит перед ними, я вижу сидящих за столом шестерых человек с затравленными взглядами. Один мужчина встает из-за стола.

– Присяжная номер восемь! – объявляет председатель суда. – Мэтр, ваше слово?

– Принимается, – мямлит робкий юноша, похоже, адвокат Бренды.

– Господин помощник генерального прокурора?

– Даю отвод, – возражает парик.

Молоток падает. Из-за стола поспешно встает женщина средних лет и быстро уходит. Остальных четверых, похоже, ждет та же участь.

– Хорошо, – заключает председатель суда, – можно выключить экран. Поскольку все присяжные получили отвод со стороны обвинения, дело переходит в компетенцию военного трибунала. Слово стороне защиты.

Адвокат вскакивает, роняя документы. Глядя вбок, он невнятно бормочет:

– Ваша честь, на то время, пока будут подбирать новых присяжных, могу ли я ходатайствовать об отстранении от этого дела?

– Это ничего не изменит, – замечает помощник прокурора в красном.

Судья утвердительно опускает молоток.

– В таком случае, ваша честь, поскольку я был назначен адвокатом в гражданском процессе, то теперь не могу представлять интересы подсудимой.

– Конечно, – отвечает судья. – Спасибо, что пришли.

Адвокат делает поклон, собирает бумаги и исчезает через боковую дверь, даже не взглянув на свою клиентку.

Бренда поднимает голову. Я стараюсь поймать ее взгляд. Но она смотрит на помощника прокурора. С напряженным вниманием, словно через оптический прицел.

– Итак, – объявляет верховный судья, глотнув воды из стакана. – Слово предоставляется первому свидетелю обвинения, полковнику медицины Флешу. Пристав, введите свидетеля.

Тип, похожий на метрдотеля, отстраняет нас, чтобы впустить ответственного за вакцинацию, который комментировал распространение гриппа-V на государственном новостном канале. Свидетель выходит к металлическому барьеру, осеняет себя знаком Рулетки, клянется говорить правду и разражается обвинениями в адрес Бренды. Из-за нее уже двадцать четыре тысячи невинных людей погибли от иноземного вируса, и только публичное наказание может стать адекватным ответом на это преступление против человечества.

Бренда снова низко опускает голову и закрывает лицо руками.

– Господин помощник прокурора, у вас есть вопросы?

– Нет, ваша честь, считаю, что я уже получил ответ. Я могу перейти к обвинительному заключению? – продолжает он, взглянув на часы.

– Одну минуту. Слово предоставляется свидетелю для дачи показаний о моральном облике подсудимой.

С болью в сердце я смотрю на Бренду, запертую в стеклянной клетке. Она сидит, сжавшись в комок, плечи дрожат от озноба, и она даже не чувствует моего взгляда. Прекрасная Бренда – справедливая и взбалмошная, задиристая и уязвимая, несносная и неотразимая. Безработная топ-модель, никому не ведомая художница, у которой только один поклонник – я… Мне вдруг вспоминается, как по вечерам я подглядывал за ней из чердачного окна, а она, выплескивая ярость, дубасила по мешку с песком, обзывая его негодяем и сволочью. Эх, Бренда, Бренда… Разделившая мужчин на три категории: Флегматики, Маразматики и Женатики – и выбравшая одиночество… Все удары судьбы, все измены и разочарования подготовили почву для того, чтобы в ее опустошенном сердце нашлось место и для меня. Даже если Бренда не принимала мою любовь всерьез, это все-таки помогло ей воспрянуть духом. Я вовлек ее в мир сверхъестественного, потребовал от нее невозможного, и она снова поверила в себя…

Как я мог предпочесть ей холодную манипуляторшу Ноктис? Я чуть не поддался магии власти и льстивым словам, которыми Лили тешила мое самолюбие… Хотя мне до сих пор приятно думать, что она пыталась уловить меня в свои сети, как взрослого. Как моего отца, например.

Бренда поднимает голову и видит меня. Она вздрагивает, делает мне знак рукой «беги отсюда», но, обнаружив рядом со мной министра, бессильно опускает руки на колени. Я вижу, как она измучена, опустошена. В мыслях она уже далеко от этого суда, где приговор ей вынесен заранее. Чтобы подбодрить Бренду, я украдкой показываю ей сжатый кулак. Покачав головой, она отвечает слабой улыбкой. Ее взгляд говорит о том, что мы видимся последний раз.

Как помочь ей? Я делаю то, чему научил меня Пиктон. Мысленно посылаю Бренде образы. Показываю картину нашего будущего. Все то прекрасное, что ждет нас, если мы в него поверим. Смотри, Бренда, я освобождаю тебя из стеклянной клетки, а потом, когда становлюсь взрослым, ты выходишь за меня замуж. Мы очень счастливы, и у нас нет детей. Мы усыновили плюшевого медведя, в которого переселилась душа мертвого ученого, и он помогает нам в делах. Ты целыми днями пишешь великолепные картины, а я их продаю. Я организую твои выставки, а Пиктон ведет переговоры с искусствоведами и покупателями. А еще, Бренда, люди заключили мир с растениями благодаря твоим магическим полотнам, которые теперь стоят целое состояние. Огромные деньги, которые мы зарабатываем, позволили нам объехать всю планету и найти людей, выживших пятьдесят лет назад во время Первой мировой войны с деревьями. Мы говорим им, что они могут выйти из своих пещер, потому что воздухом снова можно дышать. Мы начинаем новую историю человечества. Втроем, вдали от Объединенных Штатов, где революция Лили Ноктис просто сменила в правительстве несколько лиц… Тебе нравится, Бренда? Давай мечтать об этом вместе?

– Повторяю, слово предоставляется свидетелю для дачи показаний о моральном облике подсудимой!

– Это ты, – шепчет мне Лили.

Верховный судья и помощник прокурора смотрят на меня с нетерпением и откровенным недоверием.

Я выхожу к металлическому барьеру, где судебный исполнитель предлагает мне осенить себя знаком Рулетки и принести присягу.

– Повторяйте за мной: «Повелитель игры, сущий на небесах, клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды».

Я клянусь. Теперь вранье, которое я собираюсь произнести, будет официально считаться правдой.

– По особой просьбе правительства, – с недовольным видом произносит судья, – Верховный суд согласился выслушать показания несовершеннолетнего, который утверждает, что имеет отношение к рассматриваемому делу. Слово предоставляется защите.

Она поворачивается к пустому стулу, затем к помощнику прокурора.

– В связи с отсутствием вопросов у защиты к допросу свидетеля может приступить обвинение.

Помощник прокурора смотрит на меня таким взглядом, будто я – кучка голубиного помета на капоте его машины, и требует назвать имя, возраст и род занятий. Я собираю в кулак все свое мужество, сажаю плюшевого медведя верхом на перила и приступаю:

– Пиктон Леонард, член Академии наук, создатель Аннигиляционного экрана и мозгового чипа, восемьдесят восемь лет, покойный, временно пребывает в моем медведе.

– А вы-то сами кто? – спрашивает председатель суда.

– Дримм Томас, двенадцать лет девять месяцев, ученик коллежа. Я его переводчик.

Судья поворачивается к своей коллеге справа, на лице которой мелькает неуловимая гримаса, затем к коллеге слева, но тот крепко спит. Тогда она передает слово помощнику прокурора.

– Если я правильно понял, мой милый, – спесиво изрекает старикан в парике, – вы утверждаете, что в вашем медведе заключен дух профессора Пиктона. Вы можете это доказать?

– Да, но его слышу только я.

– Вы можете это доказать? – повторяет он неумолимо.

– Скажи, что сейчас на нем желтые трусы в зеленую полоску, – шепчет мне Пиктон.

Без всякого выражения я излагаю доказательство. Судья вопросительно поднимает брови и поворачивается к помощнику прокурора, который стоит с непроницаемым видом. Возможно, он не помнит, какого цвета на нем трусы. Как бы то ни было, меня бы удивило, если бы он задрал свою мантию, чтобы проверить правильность моего утверждения. Пиктон мог бы найти другое доказательство.

– Итак, господин помощник прокурора? – вежливо настаивает председатель суда.

– Возражаю! – рявкает он.

– Принято. Господин Дримм, если вы будете продолжать в том же духе, ваших родителей привлекут к ответственности за оскорбление Высокого суда. Извольте уточнить характер ваших отношений с покойным профессором Пиктоном.

Я набираю воздуху и выпаливаю одним духом:

– Это он убедил меня разрушить Аннигиляционный экран, чтобы души умерших не отправлялись на переработку для получения энергии, а могли покинуть Землю. И он же заставил меня привлечь к этому Бренду Логан, чтобы ко мне отнеслись серьезно, потому что она взрослая и она врач, а иначе мне бы не поверили.

Судья справа делает какие-то пометки. Учитывая ее отсутствующий вид, она, скорее всего, составляет список покупок.

– А почему именно вас, молодой человек? – настаивает ее начальница. – Что в вас такого особенного, что ученый с мировым именем доверил эту миссию вам?

– Я убил его своим воздушным змеем. Не нарочно, ваша честь.

– Присяжные это учтут, – вздыхает помощник прокурора, оборачиваясь к погасшему экрану.

Я уточняю – на случай, если он не понял, – что Бренда Логан невиновна и что, хотя на красной кнопке есть мои отпечатки пальцев, ответственность за все несет только профессор Пиктон, вселившийся в плюшевую игрушку.

– То есть вы признаете, что у вас временное помешательство, – заключает верховный судья.

Услышав это, я поворачиваюсь к Лили Ноктис. Но она исчезла. За долю секунды я осознаю, что меня обманули. Она не собиралась освобождать Бренду, она только хотела избавиться от меня. Если я сумасшедший, то меня отсюда не выпустят, и неважно, совершеннолетний я или нет.

– А я предупреждал тебя, – ворчит Пиктон где-то у меня в затылке. – Как только я предупреждаю тебя о ловушке, ты обязательно в нее попадаешь.

Я встречаюсь взглядом с Брендой. Она кусает губы и качает головой, совершенно подавленная поворотом дела. Я успокаиваю ее, как могу, через стеклянную стену, которая нас разделяет. По крайней мере, приговор – это то, что нас объединяет.

– У вас есть еще вопросы, господин помощник прокурора? – спрашивает судья.

– Нет. Мы и так потеряли достаточно времени, ваша честь.

Судья ударяет молоточком.

– Постановляю: подвергнуть свидетеля медицинскому обследованию для получения психиатрического заключения. Что касается подсудимой Бренды Логан, она объявляется виновной по всем пунктам обвинения и приговаривается к смертной казни. Приступайте к выбору приговора!

Половина стены отъезжает в сторону, открывая большую разноцветную рулетку, которую судебный исполнитель торжественно приводит в действие.

– Повелитель игры, сущий на небесах, – произносит судья, воздевая руки к потолку, – мы доверяем тебе судьбу обвиняемой. И да свершится правосудие!

Все взгляды устремляются на треугольные клетки с числами, которые плывут по кругу под гигантской стрелкой: 10, 20, 30, 50, 100, 200 лет тюрьмы, электрический стул, оправдательный приговор…

Судорожно вцепившись в заднюю лапу Пиктона, я жду подходящего момента, чтобы дать деру из зала. Если на меня наденут смирительную рубашку, я вряд ли смогу помочь Бренде.

– Подожди, – советует мне голос, – сейчас не время. Я не могу тебе сказать большего, но скоро обстоятельства тебе помогут.

Огромное колесо замедляет ход, стрелка подскакивает, переходя из клетки в клетку, колеблясь между «условным наказанием» и «прекращением дела», на мгновение замирает на числе «10», снова возвращается на предыдущую клетку и останавливается. «Пять лет тюремного заключения без права досрочного освобождения».

Помощник прокурора вскакивает и рычит:

– Обвинение протестует! Слишком мягкий приговор!

– Запустите колесо еще раз, – вздыхает верховный судья.

Исполнитель уже протягивает руку к колесу, когда дверь вдруг с грохотом распахивается. Не меньше полусотни молодых людей с криками врываются в зал.

– Мутанты! – вопит третий судья, который только что проснулся.

С пеной, капающей изо рта, и с зеленой шерстью на лицах, мутанты размахивают руками-лианами, стараясь захлестнуть шеи охранников. Те вскрикивают и начинают беспорядочно стрелять во все стороны. Появляются солдаты в масках, полностью закрывающих лицо, и распыляют газ прямо в глаза мутантам, которые падают один за другим. Я растерянно смотрю, как они корчатся на полу, пытаясь содрать с себя зеленую шерсть. Но в зал уже врываются новые мутанты: они срывают маски с солдат, и те, чихая и кашляя, роняют свои распылители.

Судьи, помощник прокурора и полковник медицинской службы уже сбежали через служебный ход. Я хватаю со стола судейский молоточек, бегу к стеклянной клетке и бью по ней со всего размаху.

– Это же бронированное стекло, дурила! – орет в моей голове медведь. – Используй свои способности, а не силу!

Я застываю с занесенным молоточком в руках. Забившись в противоположный угол клетки, Бренда смотрит на меня с отчаянием. Я перевожу взгляд на замок с цифровым кодом. Пытаюсь мысленно проникнуть в его интегральную схему и увидеть комбинацию цифр. В моей голове мелькают столбики чисел. Надо только подождать: в какой-то момент нужное сочетание откроет замо́к…

Я получаю сильный удар в спину и открываю глаза. Толпа мутантов обрушивается на стеклянную клетку. Упершись в стекло лбами, они шумно дышат на него, и оно сразу подергивается зеленоватым туманом, а потом становится вязким, словно смола. Бренда вырывается из этой жидкой магмы. Мутанты отходят от клетки и разбредаются по залу, качаясь, словно дикие травы на ветру.

Газ, распыленный солдатами, висит вокруг нас розоватыми завитками. Подростки-мутанты падают один за другим, как подкошенные.

– Это метаникс! – кричит Пиктон. – Худший из гербицидов, смертельный и для растений, и для людей. Выбирайтесь отсюда, живо!

Ноги у меня подгибаются, голова кружится… Но тут медведь дергает меня за штанину, и я чувствую такой мощный прилив энергии, что в жилах закипает кровь. Я хватаю Бренду за руку и тащу к выходу. Она совсем ослабела и бежит пошатываясь, то и дело спотыкается в такт с моим кашлем. Громкий вой сирены заполняет коридоры и лестницы Дворца правосудия.

Я останавливаюсь как вкопанный перед лестницей. Густой дым валит из вестибюля, где мутанты, сбежавшие из-под ареста, разожгли костер из бумаг, папок и судейских мантий. Мощные струи водометов сбивают поджигателей с ног, они падают в пламя и с воем вспыхивают.

– К лифту! – вопит Пиктон.

Я колеблюсь. При пожаре запрещено пользоваться лифтом, но у нас действительно нет выбора. Мы врываемся в кабину, и моя правая рука начинает бешено зудеть. Я давлю на кнопку с надписью «терраса на крыше» и закатываю рукав. Предплечье припухло, и на нем багровеет телефонный номер Лили Ноктис – будто на него враждебно реагируют мои антитела. Какова же была ее цель? Бросить меня в лапы правосудия или позволить сбежать мутантам и Бренде? Может, она рассчитывала, что массовые беспорядки и жестокие ответные действия военных подтолкнут страну к революции?

На крыше стоит вертолет, медленно вращающий винтами и готовый в любую минуту взлететь. Едва мы подбегаем, дверца кабины распахивается. Из окон нижних этажей вырываются пламя и клубы дыма: назад ходу нет. Я помогаю Бренде подняться в кабину.

Но рядом с пилотом сидит вовсе не Лили Ноктис.

 

18

– Здравствуй, Томас Дримм. Ты ожидал увидеть мою сводную сестру, но не волнуйся, у Лили нет от меня никаких секретов. Ее маленькая революция окажется под моим контролем, даже не успев начаться. Но, несмотря на это, мы всегда к твоим услугам, каждый по-своему.

В панике я смотрю на Пиктона, который держится за мою ногу. Он молчит. Я не слышу его голоса, предупреждающего об опасности. Измученная Бренда без сил падает на сиденье. Оливье Нокс дает пилоту знак взлетать.

– Ваше возвращение к нам прошло благополучно, профессор? Если верить сообщению, которое вы передали Лили, в наших силах умиротворить деревья. «Чтобы зарыть топор войны, надо посадить желудь мира», так? Думаю, у меня есть то, что вам нужно.

Повернувшись к Бренде, он продолжает:

– Я очень огорчен тем, что вам пришлось пережить на этом процессе, но обществу было необходимо предъявить виновного. Ваш побег придуман специально для газетчиков, поверьте. Моя сестра хотела максимально использовать вашу энергию для революции. Я же человек более прозаический и просто дам вам шанс искупить вину.

Бренда скользит по мне потухшим взглядом. Я смотрю на нее с немым вопросом. Она переводит взгляд на Нокса и опускает веки в знак того, что сдается.

Вертолет пролетает над Голубым холмом и приземляется перед парадным въездом в Министерство энергоресурсов. Спустя пять минут я сижу в одиночестве в зале для приемов, за столом, окруженным тридцатью пустыми стульями, и официантка подает мне чай с роскошным десертом. Но я так напряжен, что не могу проглотить ни крошки. Вскоре ко мне присоединяется Бренда. Она приняла душ, причесалась, от нее пахнет духами, однако выглядит она по-прежнему измученной. Мы смотрим друг на друга. Я – в окружении блюд с моими любимыми пирожными, она – в новой одежде, которая идеально подходит ей как по размеру, так и по стилю. Все было запланировано, заранее срежиссировано. Все наши действия. Интересно, был ли у них план «Б» на случай, если бы я струсил, а Бренда сломалась?

– Вопрос не ко мне, – говорит вдруг Пиктон, прерывая мои размышления. – Лучше съешь шоколадный эклер. Эклеры были моей маленькой слабостью.

Я пододвигаю блюдо с пирожными к Бренде, но она мотает головой. Официантка объявляет, что министр нас ждет, и ведет вниз, в огромную диспетчерскую, где сотни мониторов следят за тем, что происходит во всех уголках страны. Оливье Нокс указывает на предмет, который я совсем не ожидал увидеть здесь, среди навороченных пультов управления, – небольшой глиняный горшок.

– Полагаю, имелось в виду это. Перед тем как покончить с собой, мой незабвенный предшественник Борис Вигор исполнил желание своей дочери Айрис. При мне он торжественно посадил в этот горшок желудь, чтобы загладить преступление, совершенное им против деревьев. Как вы думаете, не пора ли пойти дальше, в духе этого символического жеста?

Я начинаю лихорадочно соображать. Сделать вид, что я не замечаю манипуляций, чтобы подвести манипулятора к тому, что нужно мне? Совет Пиктона будет сейчас немедленно исполнен.

– Я знаю, куда его пересадить, господин министр.

Мой взгляд погружается в глаза Оливье Нокса, и я продолжаю, повторяя слова, которые он произнес вчера в квартире Бренды:

– У Священного дерева.

Он пристально смотрит на меня, слегка улыбаясь. Ему кажется, что он сам подвел меня к желаемому решению, и даже быстрее, чем ожидал. Чтобы укрепить его в этом заблуждении, я поворачиваюсь к Бренде:

– Речь идет о большом дубе посреди автозаправки, который ты нарисовала. Он – их главный военачальник. Он передает приказы о нападении всему растительному миру.

Бренда смотрит на меня с изумлением. Я даже не пытаюсь подать ей знак, что говорю так нарочно. В состоянии нервного истощения она непредсказуема и может невольно выдать меня Ноксу.

– Постой, Томас, – бормочет она. – Я же придумала его. Это просто моя фантазия.

– А если наоборот? Вдруг он сам послал тебе свой образ, чтобы установить с тобой связь? Убедить тебя разрушить Аннигиляционный экран, чтобы ничто не мешало ему заразить наши деревья?

Не в силах протестовать, она только качает головой, возмущенная моим двуличием. Я ее понимаю. Учитывая все усилия, которые мы с Пиктоном приложили, чтобы убедить Бренду встать на нашу сторону, теперь я кажусь ей подлецом.

С невинным видом я спрашиваю Нокса:

– Можно проверить, существует ли это дерево в реальности?

Министр делает знак инженеру, который сразу же садится за пульт. На главном экране появляется изображение Земли, полученное со спутника. Изображение стремительно приближается, и мы оказываемся в самой гуще леса, захватившего автотрассы и города, видим два небоскреба, густо обвитые плющом, и между ними – заброшенную заправку, где среди бензоколонок растет огромный дуб.

– Это какое-то безумие… – шепчет Бренда.

– Мы просто отсканировали картину и ввели данные в главный компьютер, – поясняет Оливье Нокс. – Теперь вы видите, что это дерево внушило вам так называемые фантазии?

Фотография картины Бренды появляется на соседнем экране. Окружающая обстановка, вид дуба, покрышки, висящие на его ветках, – все совпадает.

– Браво! – произносит Пиктон в моей голове.

Мне с трудом удается сдержать торжествующую улыбку. Я смог внушить Ноксу, будто он ведет меня на веревочке. И его слова подтверждают, что я прав.

– Сами того не подозревая, вы стали каналом передачи информации, – говорит он Бренде.

– Но это же совершенно невозможно! – защищается она, указывая на медведя, которого я посадил на стул. – Он уверял, что Аннигиляционный экран блокирует распространение электромагнитных волн!

– Приходится признать, что мысленные образы не подчиняются волновым законам, – вздыхает Нокс. – Художники получают вдохновение такими путями, над которыми мы не властны.

– Но почему это произошло именно со мной? – Бренда страдальчески сжимает виски.

– Вы художник-медиум: вы улавливаете, воссоздаете и транслируете. Дуб-военачальник ничего не мог транслировать деревьям нашей страны из-за Аннигиляционного экрана, и тогда он выбрал вас в качестве посредника. Но не за талант художника.

– Это должно меня утешить?

– Я хочу сказать: у вас бунтарская натура, вы привлекательны, владеете боевыми искусствами, разочарованы в людях и психологически занимаете среднюю позицию между изобретателем Аннигиляционного экрана и его юным разрушителем. Идеальная кандидатура для деревьев.

Она выдерживает его взгляд, стиснув зубы.

– У меня вопрос, господин Нокс. Картина никогда не покидала моего дома. Как вы ее отсканировали?

Министр склоняется к подлокотнику кресла и, поглаживая левую бровь, выжидательно смотрит на меня, словно предлагая придумать наиболее подходящий ответ.

– Я хочу домой, – резко произносит Бренда.

– Вы совершили побег, – возражает Нокс. – До тех пор пока вы не получили амнистию за услуги, оказанные государству, жандармы, согласно приказу, будут стрелять в вас без предупреждения. Согласитесь, это неприятно. А здесь вы в полной безопасности.

Я добавляю, что тайная полиция взломала ее квартиру, устроила разгром и забрала все, кроме картин.

– Я распорядился вставить новый замок и опечатать дверь, – утешает Бренду Нокс. – Но вы достойны большего, чем эта дыра. Когда война закончится, вы получите государственную мастерскую в квартале художников.

Бренда сидит неподвижно. Это уже чересчур. Ее арестовали, часами допрашивали, быстренько приговорили к смертной казни, потом вынудили стать преступницей в бегах, а взамен обещают бесплатную мастерскую. Она закрывает глаза и роняет голову на папку с документами. Нокс пользуется этим, чтобы внимательно рассмотреть ее, и мне это совсем не нравится. Я спрашиваю его, где находится дуб-военачальник.

– В Репентансе.

Видя, что я не понимаю, он уточняет:

– Столица бывшей Народной республики Христиании.

– Далеко отсюда?

– Ты, кажется, учишь географию, вот сам и скажи.

– Мы не проходим страны, которых больше нет.

– Это недалеко от границы, на юго-западе. Полтора часа лёту.

Я наивно спрашиваю, почему дуб хочет уничтожить человеческий род.

– Такова его миссия, – отвечает Нокс, вставая и прохаживаясь по залу. – Когда пятьдесят лет назад религиозные войны опустошили планету, шаманы, ставшие единственными духовными наставниками, пытались восстановить мир. Только они знали о нашей глубокой связи с растениями и умели общаться с ними. Для них Бог был сочетанием разума и любви, существовавшим на стыке четырех царств природы: минералов, растений, животных и людей…

Я делаю вид, будто слышу об этом впервые, хотя в детстве отец мне все уши прожужжал историями о шаманах. Он тогда вычитывал для Цензурного комитета книги по ботанике, попавшие потом в список запрещенных, и поставил мне на тумбочку у кровати горшок с кактусом: «Тебе надо научиться видеть этот кактус во сне». Но я научился только распарывать себе руку колючками каждый раз, когда выключал будильник.

– Шаманы, – продолжает Нокс, – собрали все свои тайные знания и передали их Великому дубу покаяния, старейшему дереву в мире. Но потом в ходе войны все шаманы были истреблены, а священное дерево срублено. Умирая, оно отправило своим сородичам сигнал уничтожить человеческий род, который они с тех пор так и передают друг другу.

Усталым жестом он показывает на монитор, где все еще висит изображение дуба с картины Бренды.

– Уничтожив всех людей, он снова вырос среди автозаправки. Сейчас он проживает вторую жизнь, но сохранил память о первой. И по-прежнему полон смертоносной мощи, которую сдерживал только Аннигиляционный экран.

Я спрашиваю себя, есть ли правда в словах Нокса. Они не имеют ничего общего с той сценой из прошлого, которую показал мне Райский тис. Пиктон молчит. Медведь лежит на стуле совершенно неподвижно, и в голове у меня полная тишина. То ли профессор сейчас чем-то занят, то ли находится в процессе «перезагрузки», как он выражается. В общем, закрыт на инвентаризацию. Я смотрю на Бренду: сидя в кресле, она борется со сном. Да, отличная группа поддержки!

Повернувшись к министру, я скептически киваю на горшок, стоящий на панели управления.

– И вы правда верите, что этот желудь способен укротить их военачальника?

– Так утверждает твой советник, – Оливье Нокс указывает на плюшевое чучело. – Я лишь доставил реквизит. В нашем положении надо использовать любой шанс. Когда вы готовы ехать?

– Простите, но почему именно мы должны сажать этот желудь?

Министр энергоресурсов глубоко вздыхает и поворачивается к Бренде, которая продолжает клевать носом.

– Священное дерево установило контакт с твоей приятельницей. Это единственный канал с обратной связью. Мадемуазель Логан вернула ему силу, нарисовав его, а ты подвергся его влиянию посредством картины. Поэтому только вы двое сможете его обезвредить.

Он берет горшок и указательным пальцем слегка разрыхляет землю вокруг желудя мира, словно помогая ему прорасти. Затем продолжает:

– Я ошибся, когда вчера у Бренды сказал тебе, что дуб надо уничтожить. Он все равно будет вырастать снова и снова, становясь лишь более сильным и непримиримым. Твой отец прав.

Я вздрагиваю.

– Вы говорили с моим отцом? Вы тоже были на заседании сегодня ночью?

– Разумеется. Всегда нужно учитывать мнение специалистов.

У меня снова сжимается сердце. Я не знаю, как сказать ему, что его сестре удалось использовать моего отца в своих личных целях. Но если Ноксу известно и об этом, тем более если он с ней заодно, то я не смогу узнать, игра ли это, мимолетная интрижка или стратегия, направленная против меня.

– Священное дерево подпитывается жестокостью, которую испытывает на себе, – спокойно продолжает министр. – Мы не можем воздействовать на него насилием. Только чувствами. Чувствами самыми благородными, самыми сильными, на которые только способен человек. Как, например, безумная любовь отца, который жертвует собой ради своего ребенка. Мы напомним дереву, что человеческое существо – это не только опасный паразит. Что скажешь?

Я киваю, но у меня словно ком в горле. Когда он циничен и жесток, это меня мобилизует, я стараюсь вести с ним игру наравне. Но стоит ему прикинуться хорошим парнем, я теряюсь и забываю о бдительности. Точно так же, как с его сестрой. С той лишь разницей, что с Лили Ноктис мне удалось понять свою проблему: меня привлекают недоступные женщины, поэтому с ней я так уязвим.

А рядом с ее братом я постоянно испытываю какую-то тревогу. Мне хочется укрыться от его внимательного взгляда, словно он видит меня насквозь и подслушивает мои переговоры с собственной совестью. Прищурившись, Нокс настойчиво протягивает мне керамический горшок:

– Всемогущая любовь отца к своему погибшему ребенку. Согласен?

– Не знаю.

– Покажи себя достойным наследником этой любви. Посадив желудь у подножия дуба, ты исполнишь желание Вигора, который хотел загладить свою вину перед деревьями.

Я снова смотрю на Пиктона в ожидании подсказки. Сам-то я не знаю, как реагировать на слова Нокса. Но тщетно. Вольно или невольно, но профессор предоставляет мне выпутываться самому. Действовать по интуиции или по обстоятельствам, выработать собственное решение, сделать выбор и нести за него ответственность. Я все время жаловался, что Пиктон прилип ко мне как банный лист, но теперь должен признаться, что без него гораздо труднее. Даже если он делает это ради моего же блага, чтобы помочь мне обрести собственные крылья.

Я хватаю глиняный горшок. Какой смысл уклоняться, зачем? Я вздыхаю и с неожиданной покорностью говорю:

– Мы едем.

Оливье Нокс поднимает брови и, пряча улыбку, протягивает руку, чтобы потрепать меня по волосам. От его прикосновения я покрываюсь мурашками с головы до ног.

– Думаю, крепкий ночной сон не будет лишним, – усмехается министр, глядя на мою вышедшую из строя команду.

Он опускает руку в карман своего черного пиджака с зеленым кантом и вынимает смарт-карту с гербом Объединенных Штатов: надпись «Чёт и нечет» на красно-черном фоне.

– Я не ночую в Министерстве. Мои служебные апартаменты – в вашем полном распоряжении. Для тех, кто ценит интерьеры в спортивном стиле, мой предшественник сотворил настоящее чудо.

Я беру магнитную карту, стараясь скрыть охватившую меня радость. Раз Пиктон вышел из строя, может, я смогу вернуть на Землю Вигора – сюда, в его апартаменты, которые он так любил? Если так, то он единственный, кто может мне помочь. Такое впечатление, что Пиктон уже отслужил свое: он отсутствует, когда нужна его помощь, и уже не поспевает за развитием событий. Видимо, на каждом этапе жизни нужно менять ангела-хранителя.

– Но, если ты вдруг передумаешь, – продолжает Оливье Нокс, глядя, как я прячу в карман его карточку доступа, – шофер в твоем распоряжении, он отвезет тебя куда захочешь – к родителям или…

– Ко мне! – неожиданно раздается рев Пиктона в моих ушах. – К моей вдове! Немедленно!

Ага, заговорил все-таки! Притворяется мертвым, когда я зову на помощь, и оживает, когда ему нужно транспортное средство. Если так будет продолжаться, наши отношения быстро сойдут на нет. Я выстреливаю в него серией зверских мысленных образов, напоминаю ему, что он всего лишь плюшевый медведь, которого мне заблагорассудилось выкопать, и что я в любой момент могу его перезахоронить на первом попавшемся пустыре.

– Когда завтра утром будете готовы, закажи вертолет по номеру, который появится в твоем мобильном телефоне. У вас будет служба сопровождения и все необходимое снаряжение…

– Проспект Президента Нарко Третьего, живо! – Пиктон так надрывается, что мой череп вот-вот треснет. – Мне надо поговорить с Эдной!

Я делаю вид, что не слышу. Его жена овдовела пять дней назад, о чем он раньше думал? Я невозмутимо прошу Оливье Нокса об одолжении, но в ультимативном тоне. Если он хочет, чтобы я руководил операцией «Желудь», пусть сначала освободит и вылечит Дженнифер Грамиц.

Не требуя никаких объяснений, министр энергоресурсов сообщает оператору секретный код, и тот вводит его в компьютер. На одном из мониторов появляется логотип военного госпиталя, затем мозаика фотографий, из которой выскакивает фотография Дженнифер.

Мне приходится напрячь волю, чтобы не отвернуться.

Она лежит привязанная к кровати. Голова щетинится электродами, глаза закрыты, кожа усеяна наполовину вскрывшимися гнойниками. В уголках губ видны корочки, похожие на древесную кору, а лоб покрыт зеленым пухом, словно недавно засеянный газон.

– Твой отец обратил наше внимание на этот случай, – бормочет Нокс. – Я избавил ее от суда и поручил заботам врачей. Но помочь ей невозможно, увы, только побрить или постричь. Она почти превратилась в растение, Томас.

Я с трудом сдерживаю слезы при виде моей бедной подруги. Как недолго она радовалась красоте, которую я ей подарил. Всего тридцать шесть часов. И я даже не дал ей со мной пококетничать.

– Мне очень жаль, дружище, – сочувственно продолжает Нокс. – Вирус гриппа-V неожиданно мутировал среди молодых людей вашего возраста. Скорее всего, причина в половом созревании, этой гормональной революции, которая усилила эффект в несколько раз: началась спонтанная генетическая мутация клеток. Вакцина «Антиполлиноз» оказалась совершенно бесполезной. Врачи за это понесут наказание.

– А почему же я не заразился?

Он смотрит мне прямо в глаза. И едва открывает рот, как я уже знаю, что услышу ложь и постараюсь сделать вид, будто верю.

– Видимо, ты еще не вошел в переходный возраст, Томас. Или у тебя сильный иммунитет от природы. Или деревья тебя защищают, потому что ты смог расшифровать их послание, прежде чем оно стало ядовитым… И ты нужен им, чтобы расшифровать продолжение. Это теория твоего отца, и, может, так оно и есть? Результат налицо: ты относишься к двадцати процентам подростков, которых не затронула эпидемия.

Я скромно киваю. Я-то знаю, что устоял перед эпидемией лишь потому, что не сделал себе прививку. Разносчиком вируса является сама вакцина. Но я, конечно, молчу об этом. Ведь если все случившееся – не медицинская ошибка, то налицо попытка геноцида подростков. И член правительства не может об этом не знать.

Ужасная мысль молнией пронзает мой мозг, пока я смотрю в его глаза цвета лужайки для гольфа. А вдруг с самого начала он и его сводная сестра были пособниками деревьев? Может, растения завербовали этих двоих, чтобы лишить людей их человеческой сути? На самом деле процесс начался задолго до разрушения Аннигиляционного экрана. Нас стали контролировать с помощью мозговых чипов, отуплять обязательными азартными играми, примитивной идеологией, постоянным страхом, повсеместными репрессиями, запретами всех удовольствий, кроме тех, что связаны с физиологией, индустрией красоты и комфортом… В конце концов мы неминуемо должны были превратиться в овощи, занятые только истреблением друг друга.

– Кончай с такими мыслями! – приказывает Пиктон. – Может, я не единственный, кто их слышит. Живо отправляйся ко мне домой! Это не терпит отлагательств!

По его тону я наконец понимаю, что дело-то серьезное. Я поворачиваюсь к министру и говорю, что мне нужна машина. Чуть склонив голову, он улыбается краешком губ. А потом, даже не спрашивая, куда или зачем я поеду, отворачивает манжет и слегка касается кнопки на своих универсальных часах, заменяющих пульт управления.

 

19

Мы спускаемся по лестнице к выходу из министерства. Дверцы лимузина открываются при нашем приближении. Это персональный автомобиль министра энергоресурсов. С двигателем на оливковом масле второго отжима, гостиной, баром и тренажерным залом. Именно здесь в понедельник мы познакомились с Борисом Вигором после того, как он проиграл матч в менбол. Здесь мой медведь передал ему послание с того света, от Айрис.

Шофер спрашивает, куда везти мадемуазель и мсье, будто бы видит нас впервые. У него сменился министр, и он удалил в компьютере все старые данные.

– Лудиленд, проспект Президента Нарко Третьего, дом 114, пожалуйста.

Ночь накрывает город, пустынный из-за комендантского часа. Есть свои плюсы даже в войне – по крайней мере, дороги свободны. Повсюду царит зловещее спокойствие. Мимо пролетают деревья с красными отметками на стволах, приговоренные по доносам к смерти. На суку липы покачивается «флегматик» в офисном костюме. Он встал на свой дипломат, как на табуретку, и набросил на шею петлю. Может, отказался от военной службы или просто любит природу. Или это какой-нибудь эколог, который больше не мог видеть уничтожение деревьев.

На улицах гораздо меньше солдат. Разумеется, раз всех подростков, заболевших гриппом, уже арестовали, то можно считать, наступила полная безопасность. Единственный автомобиль, который мы встречаем в деловом квартале, – это голубой грузовичок технической службы, извлекающей чипы из мертвых. Работники в голубой форме как раз снимают с ветки повешенного и вынимают из его головы чип. Даже если это бесполезно. Даже если его душа уже покинула Землю и больше не будет вырабатывать энергию для нужд общества. Администрация медленно реагирует на изменения. Она не станет что-то менять за один день и обрекать на безработицу всех сборщиков чипов.

Бренда спит рядом со мной на белом кожаном диванчике. У медведя по-прежнему отсутствующий вид. Пиктон, похоже, сосредоточен на чем-то известном только ему. Меня больше не заботит то, что он может читать мои мысли. Но я все равно не могу расслабиться, сбросить напряжение. Будто нервное истощение Бренды и «перезагрузки» Пиктона заряжают меня энергией вопреки моей воле. Все надежды человечества легли на мои плечи, и никто об этом не знает. И надежды растительного мира, возможно, тоже. Не говоря уж о моих ровесниках – ведь я один из немногих подростков, кто остался на свободе и не превратился в мутанта. Во мне крепнет уверенность, что они мутировали не случайно. Все это сильно смахивает на заговор, медицинский эксперимент на определенной возрастной группе. Но доказать ничего невозможно.

Напрасно я твержу себе, что от меня зависит судьба человечества. Оставленный моими соратниками в полнейшем одиночестве, я мучаюсь сомнениями. Что я могу один? С единственным оружием – желудем в глиняном горшке.

Лимузин едет по престижному кварталу Лудиленда – длинному проспекту, который тянется до самого казино на берегу. По распоряжению правительства все деревья, живые изгороди и цветники, окружающие роскошные дома, из предосторожности закутаны в брезент… Призраки растений замерли в своих саванах, словно ожидая, когда жители побережья перемрут от страха…

Дом Пиктона ярко освещен, рядом стоит с десяток автомобилей и даже один старинный катафалк. За окнами мелькают люди в траурной одежде, держащие в руках бокалы, тарелочки с печеньем и носовые платки.

Медведь, привстав на сиденье, разглядывает своих домашних и гостей. Так вот в чем заключалась «безотлагательность», о которой он мне талдычил? Ему не терпелось попасть на собственные похороны!

– Подождите здесь, – говорю я шоферу.

Потом хватаю медведя за заднюю лапу и торопливо выбираюсь из машины.

– Что происходит? – невнятно произносит разбуженная Бренда.

Она озирается. Я слишком раздражен, чтобы отвечать. Все-таки у нас с мертвыми действительно разная шкала ценностей. Я уже голову сломал, пытаясь спасти мир от самоубийственной войны, а покойник Пиктон мечтает только о том, чтобы послушать славословия, которые будут ему расточать над могилой!

– Видал этот жалкий катафалк? Черт знает что! Где же обещанные национальные похороны?

Я даже не удостаиваю его ответом. Разве непонятно, что у правительства сейчас есть более важные дела, чем воздавать почести официально признанному виновнику эпидемии?

Я нажимаю кнопку звонка.

– Зачем мы сюда притащились? – внезапно интересуется Бренда. – Он хочет передать нам документы, какие-нибудь секретные материалы о деревьях?

– Даже не мечтай. Он приехал отдать почести себе, любимому.

– Ясно, – она прислоняется к колонне у подъезда и снова закрывает глаза.

После третьего звонка дверь открывает субъект лет тридцати в очках, с недоверчивым взглядом типичного наследника. Он почти не удостаивает меня вниманием, но удивленно поднимает одну бровь, глядя на Бренду, которая зевает ему прямо в лицо.

– Что вам угодно?

Я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать: «Возвращаю вам душу вашего дорогого покойника в этом плюшевом животном».

– Нам надо поговорить с госпожой Пиктон.

Его скорбно поджатые губы мгновенно разжимаются, и он спрашивает с осторожной враждебностью:

– А вы кто, собственно?

Мы с Брендой озадаченно переглядываемся. Чтобы быстрее перейти к делу, я указываю на лимузин, припаркованный у ворот. Наследник вытягивает шею и видит флажок Министерства на капоте. Он сразу нацепляет на лицо угодливую улыбку и замирает по стойке смирно с видом образцового служаки. Все-таки министерская машина – очень убедительный аргумент.

– Я правительственный врач, – уточняет Бренда, которая прилагает неимоверные усилия, чтобы держаться на ногах. – Я лично наблюдала профессора в связи с глубочайшей секретностью его работы. Приношу вам свои соболезнования.

– Спасибо, доктор, весьма польщен. Я Луи Пиктон. Но входите же. Смерть моего дедушки – огромная потеря для всех нас.

– Лицемер, – комментирует в моей голове виновник торжества. – И дурак к тому же. И манера говорить у него такая, что сразу видно: суетливый и бестолковый скупердяй. То, что я больше всего не люблю.

Мы входим в большую гостиную, где, с криками вырывая друг у друга игрушки, носится орава детей. Один малыш в траурных штанишках вырезал дырки в своей защитной маске и изображает налетчика, стреляя очередями из фарфоровой статуэтки, подставка которой служит ему пулеметом.

– Это же эпоха Мин! – в ужасе мечется наследник, выхватывая оружие из рук своего отпрыска. – Что ты сделал со своей маской, Виктор, ты с ума сошел? Виктория, скорей замени ему маску, он продырявил фильтр!

Правнук широко открывает рот, чтобы зареветь, но мгновенно передумывает, увидев плюшевого медведя.

– Мишка! – взвизгивает он, выхватывая Пиктона у меня из рук.

– Как мило, – благодарит меня отец. – Это его успокоит. Пойдемте, бабушка наверху.

Я с сомнением смотрю на медведя, которого его потомок уже превратил в аэроплан. Но все-таки решаю оставить ученого в кругу семьи, а сам присоединяюсь к Бренде, которую окружили на лестнице и засыпают вопросами о гриппе-V:

– Доктор, по телевизору говорят, что эпидемия еще не затронула Нордвиль, это правда? Почему вы разрешаете этому большому мальчику ходить без маски?

– Маски бесполезны, – сухо отвечает она. – По телевизору вам скажут, что необходимо делать в ближайшее время. Оставьте меня с вашей бабушкой, это вопрос государственной безопасности.

Наследник останавливается на верху лестницы. Я обхожу его и неохотно присоединяюсь к Бренде, которая идет в комнату Лео. Хоть я и злюсь на него время от времени, мне страшно снова оказаться перед его трупом. Я не видел его с тех пор, как пытался спрятать на морском дне, и это зрелище вряд ли поднимет мне настроение.

– Госпожа Пиктон? – негромко говорит Бренда.

– Доктор Логан! – восклицает высокая старуха с голубыми волосами, порывисто вставая с кресла. – Я так волновалась! Где мой муж?

Эдна Пиктон мгновенно понимает всю неуместность своего вопроса. Она быстро оборачивается к женщинам, которые вместе с ней бодрствуют у тела. Они сидят на диванчике, прижатые друг к дружке, как куски шашлыка на шампуре.

– Вы можете идти! – приказывает она. – И не говорите своим мужьям, что я тронулась умом. Меня просто интересует, что будет с душой моего супруга. Имею я, в конце концов, на это право? Давайте возвращайтесь к фуршету, а я хочу поговорить с нашим врачом.

Траурный шашлык покорно снимается с диванчика, скорбными взглядами призывая врача в свидетели.

– С выздоровлением, – приветствует меня Эдна Пиктон, пожимая руку. – Эти стервятники надумали упечь меня в психушку и занять мою виллу, не хочу давать им лишний повод. Как дела, Джимми?

Учитывая обстоятельства, я не напоминаю ей, что меня зовут Томас. Теперь я понимаю, почему покойник так спешил домой. Его подгоняло не тщеславие, а любовь. По крайней мере, желание защитить бедную вдову от наследников.

Я подхожу к покойнику, одетому в костюм с академическими регалиями. После пребывания на дне морском над ним явно потрудились специалисты. И теперь профессор с довольным видом возлежит на двуспальной кровати со сложенными на животе руками в окружении свечей, словно переваривает хороший обед. Я смотрю на этого Пиктона, и меня немного отпускает. Для меня он почти инопланетянин, просто в человеческом обличии. Случайно встретившись в воскресный вечер на пляже у казино, мы успели обменяться всего двумя фразами: «Нельзя запускать змея в такую погоду! Сломаешь!» и «Мсье, что с вами?» – когда железная рама раскроила ему череп.

Я вспоминаю, как придумал замаскировать это невольное убийство под самоубийство. Набил галькой карманы его пальто, отрезал шпагат от моего змея и привязал труп за щиколотки к отплывающему рыболовному катеру… Благодаря этому Пиктона искали целых четыре дня, чтобы извлечь из него чип, и все это время его душа учила моего медвежонка ходить.

– Где Леонард? – повторяет вдова с тревогой. – Вы его принесли, надеюсь?

Я отвечаю, что он в гостиной. Она бросается из комнаты.

– Мадам, – останавливает ее Бренда. – Мне неудобно просить вас об этом, но у меня больше нет сил. Я не спала двое суток, моя квартира опечатана, и только что…

– Никаких неудобств, – отмахивается Эдна, – будьте как дома.

И, опираясь на палку, она устремляется вниз по лестнице, к плюшевому медведю, который позавчера говорил ей о любви, чего она никогда не слышала от своего супруга.

Я смотрю на Бренду, без лишних слов улегшуюся на свободной кровати в метре от трупа, но, услышав истошный крик старой дамы «Леонард!», бросаюсь прочь.

Нетвердой, но стремительной походкой Эдна Пиктон спускается по лестнице по направлению к правнуку, который с увлечением вырезает кусок из плюшевого медведя. Я обгоняю ее и, вырвав у мальчишки ножницы, вызываю бурю негодования у его родителей: в кои-то веки ребенок спокойно играл…

– Вон! – кричит Эдна Пиктон, вцепившись в перила из кованого железа. – Убирайтесь, все! Леонард вас терпеть не может, мы не хотим вас больше видеть! Попробуйте, если сможете, забрать наследство – он оставил только долги! И не тратьте время на то, чтобы упечь меня в богадельню или в психушку, дом все равно мой! Он заложил виллу с правом пожизненного проживания, поняли? Проживания нас обоих! Возвращайтесь после моей смерти! А сейчас проваливайте!

Женщины и дети отступают. Внук-наследник с видом оскорбленного достоинства замечает, что в условиях военного времени с родными можно быть и поделикатнее. Он едва успевает пригнуться, как палка старухи, пролетев над его головой, вдребезги разбивает статуэтку на каминной полке.

– Мин! – вскрикивает он испуганно.

– Подделка, – успокаивает она.

Хлопает дверь, воцаряется тишина. Старуха преодолевает последние ступеньки и, хромая, спешит к распотрошенному медведю. Прижимая его к груди, она рыдает:

– Мой Леонард… Наконец-то ты здесь!

Слова замирают у нее на губах. Она замечает двух «флегматиков» в темно-серых костюмах, которые, пытаясь быть незаметными, стоят у стола и держат в руках тарелки, полные сладостей.

– А вы кто такие? – набрасывается она на них, машинально пряча медведя за спину.

– Похоронная служба, мадам, – смущенно отвечает один из гробовщиков с набитым ртом. – Нам тоже надо торопиться, пока не наступил комендантский час.

– Приходите завтра.

– Но мы должны соблюдать сроки кремации, – возражает другой. – Из-за эпидемии гриппа теперь не дают никаких отсрочек.

– А мне-то какое дело?! – гремит вдова. – Он останется здесь! Визажисты обещали, что грим и все прочее продержится не меньше трех дней.

– Бальзамировщики, – поправляет старший гробовщик с видом уязвленного достоинства.

– Я сказала, сегодня ночью он останется здесь! Уходите!

Гробовщики оставляют тарелки и уходят, с сожалением глядя на столы с почти не тронутыми закусками. Не успевает за ними закрыться дверь, как Эдна живо подносит медведя к лицу.

– Давай, Леонард, теперь ты можешь говорить, здесь все свои. Как ты? Не волнуйся, я тебя зашью. Как же мне тебя не хватало…

Из деликатности я иду в другой конец комнаты и усаживаюсь перед телевизором. Включаю звук. Государственный информационный канал передает репортаж о судебном процессе над мутантами. Но это не имеет ничего общего с тем, чему я был свидетелем во Дворце правосудия. Я вижу только подростков в стеклянной клетке, которых после заседания спокойно перевозят в больницу под бодрые комментарии полковника медицины, обещающего, что в стерильной обстановке у больных есть шанс вернуть человеческий облик.

Ни слова о том, как мутанты освободили Бренду из клетки, ни слова о военных, применивших пульверизаторы с гербицидами. Их выдают за кровавых зомби, распоясавшихся убийц, обезумевших монстров, но я-то видел, как они жалели Бренду, как пытались вызволить ее. Я чувствовал, что они такие же, как мы… Или это была просто иллюзия сопереживания? Как в том эксперименте, о котором рассказывал отец: растения бурно реагировали, когда рядом с ними бросали в кипяток живых креветок, но такая же реакция наблюдалась и в ответ на слишком громкую музыку.

Сидя в новостной студии, министр госбезопасности с добродушием сытого садиста уверяет, что репрессии против подростков больше не имеют смысла, поскольку это не помогает понять причину мутации или предотвратить ее.

– Результаты вскрытия уже предоставили нам достаточно информации, – заключает Джек Эрмак, фальшиво улыбаясь. – Настало время исцелять!

Камера средним планом показывает министра зеленых насаждений, который приходит в бешенство, заметив, что софиты направлены на него.

– В любом случае, – рявкает он в камеру, – родители, преподаватели и терапевты должны немедленно, ради общей безопасности, везти в ближайшую больницу всех детей старше десяти лет, независимо от того, заражены они или нет! В противном случае их ждет тюремное заключение.

– Иначе, – улыбается его коллега из госбезопасности, – будет упущено время, чтобы спасти их, защитить от самих себя и обезопасить жизнь самых юных и самых пожилых граждан…

Я выключаю звук – до того противно смотреть на этот цирк. Зачем они все время держат людей в напряжении, то успокаивая, то вновь сея панику страшными новостями? Скорее всего, такими же фальшивыми, как и хорошие. И снова у меня возникает подозрение, что и «война деревьев» кем-то придумана, чтобы манипулировать людьми. Но, сидя здесь, я не смогу проверить свою догадку.

– Ешь! – приказывает госпожа Пиктон. – Не пропадать же добру.

Она сует мне в руки тарелку, где горой громоздятся всевозможные закуски и печенье.

– Всё воюем? – продолжает она, выключая телевизор.

Я вдруг понимаю, что голоден как волк. Поблагодарив, я начинаю беспорядочно поглощать все вперемешку – сладкое с соленым, острое с пресным. Фантастически вкусно. Наверное, это лучшее, что я ел в жизни.

– Почему он мне не отвечает?

Эдна садится в кресло рядом со мной, положив своего растерзанного мужа на правое колено, а корзинку с шитьем – на левое. Я проглатываю кусок и говорю:

– Мне он тоже не отвечает.

Это ее не утешает, даже наоборот. Я вспоминаю, какой увидел вдову Пиктона в первый раз, когда принес ей покойного супруга в плюшевом медведе и она захлопнула дверь прямо перед моим носом… Потом был второй визит вместе с Брендой, когда Эдна начала слышать голос Лео, потому что он передал для нее подарок на годовщину их свадьбы, которую они так и не успели справить. Никогда не забуду ее потрясающую смелость, когда она перед полицейскими в морге опознала своего мужа в трупе какого-то утопленника. Из него извлекли чип, а душа Лео была на свободе и помогала нам до тех пор, пока мы не уничтожили Аннигиляционный экран.

Эдна проявляет такую горячность во всем – и в нужде, и в самопожертвовании, и в радости. Должно быть, ему было с ней нелегко.

– Ну отвечай же! – приказывает она, втыкая иголку в живот медведя. – Я зашью тебя голубыми нитками, надеюсь, это по-прежнему твой любимый цвет? Давай, скажи что-нибудь… Хотя бы «да». Или «здравствуй»… В чем дело? Ты злишься, что я пригласила твоих родственников? Дуешься, да? Вижу, ты совсем не изменился.

Ее движения становятся всё более резкими, она обрывает нитку и устало откидывается на спинку кресла.

– Не играй со мной, Леонард, – говорит она совсем тихо и вздыхает. – Завтра утром они придут тебя хоронить, и мне останется только этот медведь… Вернись в него, дорогой, умоляю… Так хорошо было слышать твой голос из этого плюшевого рта, искать твой взгляд в этих пластмассовых пуговицах, видеть, как шевелятся твои лапы… Не бросай меня, Леонард. Не исчезай вместе с телом, которое завтра сожгут… Я этого не вынесу. Я не хочу оставаться одна.

Она морщит лоб и плачет беззвучными слезами. При виде ее отчаяния я начинаю вдохновенно сочинять:

– Госпожа Пиктон, если человек умер, с ним надо попрощаться. Поначалу можно немного задержаться, побыть с тем, кого любишь. Но потом это становится просто опасно. Надо разорвать связь.

Она поворачивается ко мне и слушает, нахмурив брови.

– Опасно?

Я начинаю объяснять так, будто профессор заговорил через меня, хотя на самом деле ничего не слышу. Эти слова идут из глубины души, словно поднимаются из подземелья, в которое я не могу спуститься сам.

– Он страдает, когда сидит у вас на коленях… Когда снова видит свой дом, свои вещи, собственный труп, кабинет, тарелки с лакомствами… И даже тех, кого он не любил. Гнев на ваших детей тоже мешает ему покинуть землю… Он очень хотел приехать сюда, боясь, что вас выкинут на улицу. Но вы умеете за себя постоять, и он успокоился: вы не нуждаетесь в защите.

С невыразимой грустью она поглаживает кусочек пенопласта, торчащий из распотрошенного медведя:

– Значит, чтобы его душа стала свободной, я не должна цепляться за него? Так, по-твоему?

– В общем, да.

Я сам в это не верю. Мне бы хотелось по-прежнему пользоваться поддержкой и знаниями ее покойного мужа. Хотя я чувствую, что они мне больше не нужны. Пиктон выполнил свою миссию, и не надо больше за него цепляться, как говорит его вдова, пусть я и не очень понимаю, что это значит. Теперь мне нужен другой помощник…

Я добавляю:

– Вспомните о том хорошем, что вас связывало. Так вы снова его обретете.

– Не так уж много его было, этого хорошего, – вздыхает она. – Надо было встретиться со смертью, чтобы понять, из-за какой ерунды мы портили жизнь друг другу! Умей быть счастливым, голубчик! – властно говорит она, вернувшись к своему обычному тону.

Эдна Пиктон сжимает мне локоть подагрическими пальцами и добавляет со вздохом, глядя в потолок:

– И не забывай быть эгоистом. Никогда не жертвуй собой ради детей, иначе всю жизнь будешь их этим попрекать. Ни-когда не ставь карьеру мужа выше своей, деловые связи – выше личных, а соблюдение приличий – выше удовольствия. А то закончишь жизнь как я.

Надеюсь, у меня есть запас времени. Но я понимаю, что она хочет сказать. Урок ясен. Сколько дней я не вспоминал о себе, о том, чего я хочу, что меня радует? Думая о спасении человечества, совершенно забываешь, что ты и сам человек.

Я смотрю, как она поглаживает кончиками пальцев заштопанные раны старого медведя, местами облезлого, траченного молью и плесенью.

– Ты мне его оставишь? – спрашивает она с неожиданной застенчивостью. – Обещаю, он будет просто моей любимой игрушкой…

– Мы можем держать его у себя по очереди, – говорю я, пытаясь скрыть волнение.

– Я люблю тебя.

Все мое тело сжалось. Голос Пиктона прозвучал еле слышно, как дуновение. Теплое, легкое дуновение у меня в голове, эхом отозвавшееся в сердце. Не знаю, кому это сказано, мне или Эдне, но я великодушно уступаю эту честь ей:

– Кажется, он сейчас сказал, что любит вас.

– Спасибо, – шелестит дуновение, распространяясь волной радости по моему телу.

Старуха порывисто хватает меня за шею и смачно целует в лоб.

– Ты очень плохо врешь, но я тебе верю. Ладно, езжай домой или ночуй здесь, если хочешь.

Пока я лихорадочно соображаю, что мне делать, в моей голове возникает три картины. Бренда, спящая в одной комнате с покойником. Дженнифер, заросшая бурьяном, ставшая живым мертвецом. Родители, которые ужинают в одиночестве, глядя на мой пустой стул и представляя, как из клеток их сына создают вакцину на благо человечества. И грязная тайна, о которой мать наверняка уже догадалась, если она хоть на минуту отрывается от экрана. О том, что ее мужа любит другая женщина, собирающаяся разрушить его семью, посулив ему материальную выгоду и блестящее будущее.

Где во всем этом мое место? В чем мой долг? Что сейчас нужнее всего? И как найти путь к тому эгоистическому счастью, которое велела искать старая дама?

– Не хочу давить на тебя, – снова раздается внутри меня голос Пиктона, становящийся все тише и глуше. – Но если я тебе нужен сегодня, то поторопись, Томас… Больше я не смогу вернуться.

Вдова встает и направляется к буфету. Она не взяла палку. Такое впечатление, что теперь она и ходит гораздо лучше. Эдна отрезает толстый ломоть гусиной печенки и кладет его около эклеров с йогуртом, фаршированной птицы, индейки в желе, засахаренных фруктов, корнишонов и других экзотических деликатесов, которые я раньше никогда не видел.

– Я отнесу тарелку той молодой женщине, – говорит она. – Не то чтобы я сомневалась в Леонарде, но он всегда был порядочным юбочником. И заметь, я его понимаю: если выбирать между моей штопальной иглой и сновидением красивой блондинки, ответ очевиден… В любом случае от ревности я молодею.

Она поворачивается ко мне, и я вдруг вижу улыбку на ее заплаканном лице в черных и голубых разводах потекшей косметики.

– Итак, молодой человек… где ты решил провести эту ночь?