I

Зачем будить меня?

Ей пришлось долго бежать по песчаной равнине, что простиралась между холмами Волькерхофа.

Зимняя ночь была светла, и длинная тень плясала под ее ногами. Казалось, вся эта гонка была лишь напрасным преследованием растрепанной призрачной формы — ее ночного двойника, расчлененного неверным резцом ледяной луны. Через пару часов наверняка пойдет снег.

Шарлота зябко поежилась под своим слишком тяжелым пальто. В низине она различила крышу часовни. Линялая ткань неба была истерта до основания. Ей подумалось, что небесный свод — это не что иное, как тронутое молью полотно, в прорехах которого сияет одно-единственное светило, и каждый видимый кусочек его зовется звездой.

Она остановилась и почувствовала, как от напряжения подкашиваются ноги. Теперь она была уже близко, тропинка спускалась вниз правильным изгибом, серебристым полукругом, окаймленным густыми колючими зарослями калины и толстыми стволами лип.

Этот путь она проделывала каждое воскресенье на протяжении всей своей жизни. Она помнила его в нежном вербеновом цвету весны, в палящем зное стремительно улетающего лета, в золоте нескончаемой осени, она все еще слышала, как скрипят колеса коляски по блестящему зимой снегу. Лошадь стригла ушами в морозном воздухе, и из ее ноздрей вырывались клубы пара, густые, словно в дни больших стирок.

Ей казалось, что в царящей вокруг полной тишине слышится прежний звон бубенчиков, свист вожжей, хлеставших лоснящийся круп, детский смех за спиной… Но стоит лишь переступить порог храма — и под сводами воцарится покой… Да, это был совсем иной мир, мир душевного спокойствия, где лишь смена времен года расставляла вехи в ее неторопливой жизни… И вот этой зимней ночью она стоит на старой дороге, сердце бьется где-то в горле, глаза застилает пелена… Былая безмятежность улетучилась… Несмотря на абсолютную неподвижность пейзажа, кажется, что вокруг бушует вихрь.

Она одернула полы пальто и, рыдая, устремилась вниз. Там, в нише древней стены, возле старого каретного сарая, она присоединится к Вертеру.

Он увидал ее в полосе света, пробивавшегося сквозь листву. Ее глаза блестели в лунном свете. Она бросилась к нему с таким знакомым вскриком — нотой, заставившей до предела напрячься ее голосовые связки. Несмотря на свой порыв, она все же едва заметно отстранилась, бросаясь к нему в объятья. Этот жест его всегда раздражал. Объяснялся он просто: она боялась запачкаться в крови, растекшейся по его рубашке. И это было до смешного абсурдно: человек, которого она любит, умирал, а она между тем тряслась, как бы не запачкать свое бархатное зимнее пальто… Она делала так всегда: в Сан-Карло, в «Метрополитен-опере», в «Ковент-Гардене», в Пале Гарнье и вот сегодня вечером в — Манхейме. Это было тем более смешно, что алая жидкость, которой была залита его грудь, запросто отмывалась обыкновенной водой, к тому же, насколько ему было известно, Эмилиана Партони сама не занималась стиркой театральных костюмов. Скорее всего, она вообще никогда ничего не стирала: для этого у нее было предостаточно прислуги… Однако, если бы этим вечером Шарлота испачкалась кровью своего возлюбленного, то это придало бы сцене больше силы и правдоподобия… Не стоило пренебрегать реализмом, ведь уже с первых тактов этой оперы, несмотря на внешнюю слащавость, чувствовалось приближение трагедии… Даже в гимне природе в исполнении хора детишек, открывающем первый акт, уже присутствовала смерть; она таилась в алых лучах первого рассвета, в нежности женщины, испытываемой коварной судьбой… Впрочем, именно так Партони и исполняла свою роль. Благодаря ее манере игры и медному тремоло в голосе, по-матерински нежная девушка уживалась в ней с одной из этих женщин, которым нет прощения у богов.

Он мягко отстранил ее от себя.

— Шарлота, смерть моя близка, так внемли: на погосте…

Он закрыл глаза; отныне его голос звучал самостоятельно, певец был над ним уже не властен. Вертер занимал полагающееся ему место… Два года тому назад один из лондонских критиков написал, что Орландо Натале был самым лучшим Вертером, единственным, кто в наше время мог на оперной сцене воссоздать мертвенно-бледный образ юноши. У других был голос, подходящий диапазон, однако Вертер — это совсем другое. Видимо, чтобы исполнять эту роль, нужно чувствовать глубокое разочарование в жизни, но, в первую очередь, певец должен быть музыкантом.

— И коль страдальца прах не обретет покой в могиле освященной…

Перед тем как взяться за роль, он прослушал все предыдущие записи. Самые великие теноры — от Джильи до Паваротти, Джорджа Тилла до Бьерлинга — исполняли роль Вертера. Но в этой череде звезд был единственный певец, которого он всегда считал на голову выше остальных — Поль Клеман. Впрочем, выше — не совсем подходящее слово, с технической точки зрения его высокие ноты часто затухали в финальных фразах, однако ему был присущ необъяснимый трепет, который передавался слушателям и пробуждал глубокую печаль у потерянных душ. Орландо навел справки о жизни малоизвестного тенора. Дискография того была скромной: он записал лишь «Лючию ди Ламермур» и «Паяца», и в обоих случаях его исполнение было отвратительно… Но единственный раз случилось чудо… Клеман умер в безвестности, в небольшом имении на берегу реки Шер… Больше ничего о жизни певца разузнать не удалось, лишь в одном старом словаре оперных певцов Орландо нашел отрывки интервью, взятых перед войной; казалось, в любовной жизни Клеман потерпел крах. Вертер походил на него, был его товарищем по несчастью, и это было единственное объяснение такого удивительного исполнения роли.

— Не надо слез, ужель и впрямь ты думаешь, что жизнь моя угаснет?..

Его голос задрожал, исполненный сдерживаемых рыданий. Вот-вот они прорвутся наружу, мелодия смешается с плачем, терзающим зал — эту единую трепещущую душу, спаянную из множества человеческих душ, которые, как он чувствовал, сплотились под его властью. Теперь эта огромная чаша полна слез, которые вырвутся наружу, как только падет занавес…

В лучах прожекторов губы Партони казались черными, словно школьные чернила — рот ребенка, объевшегося ежевики… Да, смерть моя близка, Шарлота, дети, херувимы… невинность, искупленье… О, Боже, как тебя любил, как страстью преисполнен был… и упоеньем…

Тенор выпрямился над бушующим оркестром. Он почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, и не стал их сдерживать. Никакая другая роль не приносила ему столько волнения. Иногда разве что «Трубадур», но то было совсем другое, разница зависела от множества вещей. Этим вечером он был один: он всегда одинок, когда поет «Вертера».

Он и не заметил, как занавес опустился. Когда зажегся свет, певица уже направлялась к рампе. Он встал и присоединился к Эмилиане в центре сцены. Такое чувство, будто слышишь шум моря, растущей надвигающейся волны… В оркестровой яме деревянные скрипки и медные духовые инструменты отражали люстры, роспись и позолоту теперь уже ярко освещенного зала… Он сжимал в своей руке влажные от пота пальцы Партони… Сопрано отвешивал реверансы. Странная пьеса, странная опера. Самая простая история из всех, что когда-либо покоряли мир… Может быть, секрет как раз в ее простоте? Гёте написал роман, увидавший свет в Лейпциге, в 1774 году. Больше века спустя в Вене, в феврале 1892 года, Массне давал премьеру своей оперы… Всё та же история. За исключением нескольких нюансов…

В расплескавшемся за оркестровой ямой море обращенных к нему лиц Орландо искал лицо Куртеринга. Старик должен быть здесь, ведь он не пропускал ни одной постановки. С этим профессором, специалистом по Гёте, Орландо как-то встретился в Нью-Йорке, в кафе у театра. Они долго беседовали… Познакомились они двумя годами раньше, в Милане, в баре аэропорта. Тогда он три вечера подряд пел «Вертера» в «Ла Скале». И во время каждого представления старик сидел в первом ряду. Все свое жалование он тратил на эти путешествия — маленькая слабость профессора-меломана. Он был безумцем, старомодным и счастливым безумцем. Это читалось в его поблекших глазах семидесятилетнего старца.

Не найдя его в толпе, Орландо вновь отступает назад, и занавес опускается в одиннадцатый раз. Бывало и получше: в Москве его вызывали на бис двадцать четыре раза. Это был рекорд. Эмилиана отпускает его руку и отходит в сторону.

— Твоя очередь, Орландо.

Он улыбается. По традиции последние овации принимал он один.

— Увидимся в баре?

Уже зайдя за кулисы, она обернулась.

— Нет, за мной заедет сын.

Двумя пальчиками она послала ему легкий воздушный поцелуй и скрылась в толпе рабочих сцены.

Он обожал Эмилиану Партони. С ее пятьюдесятью восемью килограммами при росте метр семьдесят она развеивала старомодное представление об оперных певицах: репетиции в спортивном костюме, двадцативосьмилетний сын, которого она таскала с собой повсюду, ее провокационная манера курить французские сигареты перед репортерскими камерами. Она утверждала, что выкуривает по три пачки в день, но это была неправда: курила она лишь во время интервью, а потом по сорок пять минут чистила зубы и полоскала рот.

Орландо Натале раздвинул занавес и вышел к рампе. Он простер руки к публике и еще шире улыбнулся. Вновь поднявшая волна окатила его, и ему показалось, что он слышит, как зеленые волны разбиваются о гальку морского берега…

Один на рифе, точь-в-точь как романтические персонажи с обращенным к океану взором на картинах, полных светлых бликов и теней.

Лучший оперный тенор наших дней… Вертер… Кому из них они аплодировали?

Его руки опустились, и в это мгновение он различил на первом балконе чудаковатый силуэт Куртеринга…

Было уже за полночь, когда он вышел из театра и добрался до своего «вольво», припаркованного на одной из отлогих улочек у Кранцплаца. Налетевший ветер, казалось, опустошил город. Полы плаща липли к ногам, одетым в джинсы, и Орландо, ссутулившись, продвигался вперед. Проехать двести километров. Точнее, сто девяносто три. Он любил вести машину в кромешной тьме, и даже в лютый мороз опускал стекла. В такие моменты единственной реальностью для него оставался лишь треугольник асфальта, вырванный из темноты светом фар, да огоньки на приборной панели. Чудесные мгновения, полная смена обстановки. Комфортная неподвижность в салоне из кожи и стали в сочетании со скоростью, разрывающей бездонный мрак ночи. Смесь опасности и спокойствия. И еще одиночество — темное и бездонное, как море. Вихри оркестра и хора, шумные сражения и безумные любовные дуэты, каватины, жалобные напевы и все эти «до» верхней октавы сменялись чуть слышным урчанием мотора, и салон автомобиля казался космическим кораблем, запущенным в невесомость. Лишь огоньки приборов: сто шестьдесят, сто восемьдесят километров в час… Это было наслаждение совсем иного рода — после ослепительного сияния люстр и костюмов плотное, густое спокойствие салона автомобиля напоминало старый бархат, ласковый и приветливый… За это стоило побороться, ведь агенты и импресарио настаивали, чтобы его везде сопровождал личный шофер… Нужно было слышать, как они живописали ему все выгоды поездок в лимузине, где он мог бы спать на заднем сиденье, отдыхая после дневных трудов. Но Орландо не сдался. Он исколесил сначала Италию, а потом и всю Европу: из Парижа в Неаполь, из Рима в Берлин — ездил повсюду, где пел.

Он включил пятую передачу и надавил на газ. Прямая дорога пересекала долину, справа во мраке утопал лес — он чувствовал его тяжелое и мощное дыханье… Ветер здесь густо пах растительным соком и смолой… Вдалеке за лесом простирались холмы и озера Великого герцогства Люксембургского.

Местность — в самый раз для Вертера. Решительно, эта роль его не отпускала. Однако бог его знает, может быть, этот персонаж был вовсе на него не похож. Романтическая раздражительность и лихорадочность была полной противоположностью его безупречного профессионализма. Вертер любил лишь Шарлоту — у него же в жизни было столько нелюбимых женщин… Это можно сравнить с охотой, и охотиться ему, с его-то голосом, славой и свободой, было легко… Разве что та история с Хеленой де Бинджерс, хористкой Хьюстонской оперы, случившаяся около пяти лет назад… Но в конечном счете она для него ничего не значила. Однажды утром солнечный луч, упав на подушку, осыпал волосы молодой женщины золотой пылью. Несколько секунд ее глаза напоминали океанские глубины… И еще улыбка. В какое-то мгновение ему показалось, что это и есть любовь, что она уже стучится в дверь и вот-вот ступит на порог, но женщина спрятала лицо в тень, и очарование тут же испарилось, а охватившая его страсть улетучилась. Достаточно одного жеста, локотка, прикрывшего лицо от слишком жаркого солнца, и море куда-то испарилось — со всеми его бурями, штилями и закатами, когда уходящее лето расцвечивает пляжи медными и оливковыми оттенками.

Прощай, Хелена, целых пятнадцать секунд я почти любил тебя… Он сел в самолет на Торонто, где должен был петь «Тоску», и больше никогда ее не видел.

Вертер же был совсем иным. Он приехал в деревню, заглянул в глаза Шарлоты, и его жизнь раз и навсегда переменилась. Она нянчится со своими братиками и сестричками, однажды вечером танцует с ним, и вдруг как-то лунной ночью, в момент признания, он узнает, что она принадлежит Альберту, «тому, кто мужем станет мне, как завещала мать». Он бежал, пытаясь все забыть, потом вновь увидал ее — уже замужнюю, в объятьях Альберта. Он понимал, что она тоже любит его, однако им не суждено быть вместе… Зачем же жить без Шарлоты? Под предлогом дальнего путешествия он одалживает пистолет, пускает пулю себе в грудь и умирает на руках своей несчастной возлюбленной, единственной страсти всей его жизни… Долгое время книга Гёте была запрещена, ведь ее выход спровоцировал волну самоубийств «а-ля Вертер»…

Умереть от любви… Уж этого с ним точно никогда не случится.

Он убрал ногу с педали. Дорога становилась уже, зигзагами вилась по склонам Левенверга. Потом был прямой пологий спуск к Шорфестену. Из-за горизонта выплыла луна, и теперь на склонах гор можно было различить массивные зубчатые контуры древних пфальцских замков, некогда охранявших подходы к давно исчезнувшим деревенькам.

Потом будет городок, фонари, улицы, обсаженные деревьями, мосты на широких опорах и отель «Оперхаус» на площади Кайзера Вильгельма, прямо напротив дома бургомистра. Его ждали. Джанни, его секретарь, забронировал ему комнату, и в отеле, должно быть, уже поставили в лед шампанское, которое он будет пить с директором в парадном зале, обитом полированным деревом. А чуть позже он уснет, окутанный запахами герани и влажного газона, доносящимися из садика под мраморным балконом. Этот последний каждый раз напоминал ему балкон из «Ромео и Джульетты» в лос-анджелеской постановке Шерони.

Его взгляд упал на электронные часы: 1:07. Меньше чем через час он будет на месте. Джанни отложил все интервью на одно и то же утро. Тогда же будут и съемки для японского канала в преддверии его поездки в Токио, но это не продлится больше двух часов.

Он выпьет немного оберкайльского вина: ему так нравится этот сухой, каменный привкус… Бесцветное, прозрачное, как лесной ручей, вино… А еще — пара прогулок по хеллингхаузенским лесам.

Решительно, от всего здесь исходил аромат XVIII века. Он будет сам для себя, без аккомпанемента, напевать «Прогулки одинокого мечтателя». А потом, поздно ночью в пятницу, уедет в Мюнхен, где его ждут репетиции. Эмилиана Партони будет уже там, и из холла отеля «Савой» он услышит ее распевки.

В темноте Орландо указательным пальцем покрутил ручку радиоприемника. Может быть, повезет нарваться на какую-нибудь идиотскую песенку — это было бы идеально. Какой-то голос говорил на немецком… Проблемы черной металлургии. Кто мог это слушать в час-то ночи? Стрелка пробежала почти весь диапазон. Больше ничего, тишина. Наконец ему удалось поймать старый джазовый мотивчик, и он оставил рыдать гнусавый и безнадежный саксофон. Ветер обдувал его лицо, и Орландо немного прикрыл окно. Он пошевелил ногой, разминая затекшую поясницу, и поудобнее устроился на сиденье. Чувствовал он себя великолепно. Притормозив на повороте, певец въехал в театральную деревню. Клумбы под каждым окном были густо усажены цветами, которые ночью выглядели вырезанными из серого камня. Казалось, никогда эти места не вернутся к жизни, никогда не спадут злые чары — за закрытыми ставнями все было мертво, и никакому рассвету не разбудить эти пустынные места.

Он принялся насвистывать сквозь зубы. На вершине одного из холмов машина вдруг окунулась в серебристую дымку. Скользя над горизонтом, диск луны обдавал металлическим светом очертания гор. Орландо Наталь подумал, что завтра будет хорошая погода.

Саксофон затих. Нет, определенно, его никогда не утомят эти ночные поездки.

Когда мотор умолк, площадь освещал только лунный свет.

Орландо вышел, вдохнул свежий воздух, струившийся вдоль холмов, и ему показалось, что это и есть центр вселенной. И он здесь — единственное человеческое существо.

Крыши сверкали, а под их навесами царил мрак.

В окнах отеля было темно.

Такое случилось впервые.

Обычно на фоне темного фасада выделялся большой светящийся прямоугольник высокой стеклянной двери; он знал, что свет зажгли именно для него, это было своеобразным приветствием.

Решив пока не трогать два чемодана, которые портье поставил в багажник, он переступил две ступеньки, ведущие к «Оперхаусу». Определенно, что-то не так.

Немыслимо, чтобы этот маленький, гибкий и юркий человечек, который управлял отелем и имя которого он забыл, решил не выходить на крыльцо, чтобы лично его поприветствовать. Во время последнего пребывания Орландо в этих местах этот постоянно подпрыгивающий человечек, которого невозможно было представить без галстука… — как же все-таки его зовут? — в порыве энтузиазма напел как-то несколько тактов из «Рыцаря розы», но тут же хлопнул себя ладонью по губам, как будто изрек ужасную непристойность. Покраснев как рак — раки, к слову, были фирменным блюдом отеля, — он пробормотал: «Петь при вас, господин Орландо!» В ответ Орландо заверил, что управляющий обладает премилым баритоном. Тем самым певец привязал к себе управляющего нерушимыми узами вечной благодарности.

Певец на ощупь поискал звонок, но не нашел его.

«Оперхаус» не был современной постройкой. Этому старому частному отелю была присуща мягкая утонченность старинных домов: толстые стены, обивка, видавшая виды мебель, потемневшие картины превращали его в тихую гавань, где сама тишина, казалось, уходила корнями в прошлое… Занавески и ковры приняли тот полинявший окрас, который время дарует дорогим тканям, прошедшим медленную стирку временем, и эти угасшие краски приводили в восторг редких искушенных постояльцев. Тем не менее директор-баритон вынужден был пойти на кое-какие уступки современным веяниям и установил звонок для запоздалых путников.

Орландо решился постучать в стекло.

Никаких признаков жизни.

После четвертой попытки единственный огонек зажегся в комнате на последнем этаже. Вспорхнувшая в тот же миг стайка голубей принялась кружить над площадью, едва не задевая крыши. Орландо отступил на шаг: лестница вдруг осветилась. В отражениях зеркал он увидел, как засияла деревянная обшивка и цветы в вазах у входа окрасились нежно-розовыми оттенками…

Орландо узнал консьержа, чье сходство с Джузеппе Верди его всегда поражало. Нос в форме орлиного клюва сплющился, когда его обладатель прильнул к стеклу. Ему не составило труда узнать посетителя: за последние сорок восемь часов лицо Орландо чаще других мелькало в местных газетах.

Менее чем через минуту певец уже удобно устроился в глубоком и мягком салонном кресле, а директор «Оперхауса», в комнатном халате с бранденбурами, в красно-коричневых тапочках и с наспех вставленной искусственной челюстью, ходил вразвалку взад-вперед и, нервничая, заламывал руки.

— Это ужасное недоразумение, господин Натале; вот уже четыре дня из-за конгресса ботаников в Лихтенштейне все мои комнаты заняты; здесь огромное количество ученых, мне даже пришлось поставить лишние кровати. Когда позвонил ваш секретарь, я ему все объяснил, сказал, что, к сожалению, мест нет. Не понимаю…

Орландо не заходил в свой номер после спектакля. Очевидно, Джанни оставил ему сообщение, а он его не получил. Все прояснилось, но где же все-таки ему ночевать?

— Если бы вы могли где-нибудь поставить для меня кресло, это решило бы проблему…

Директор трагически воздел худые руки к кессонному потолку и стал похож на Монтсерат Кабалье в «Силе судьбы», разве что без пары лишних килограммов.

— Об этом не может быть и речи, господин Натале! Разве ваш секретарь не сообщил вам о нашей договоренности? Уверяю вас, вам понравится.

— О какой договоренности?

Фарфоровые зубы едва не выпали изо рта управляющего. Чтобы удержать их, он резко поднес к лицу платок, словно пытаясь на лету схватить муху.

— Для вас приготовлена комната, господин Натале. Зная вас, я даже и думать не смел отпускать вас на ночь в одну из этих фабрик для сна, пахнущих сырой штукатуркой, которые…

Орландо захотелось силой усадить своего собеседника в кресло, чтобы унять необузданную дрожь его тела.

— И где же эта комната?

Директор резко подскочил, едва не проделав балетное жете с батманом, и его уши синхронно задрожали.

— Меньше чем в двадцати километрах отсюда. Чудесное место, прекрасные люди; иногда при наплыве постояльцев они меня выручают. Я сам проверял, ваша комната окнами выходит на лес. Идеальный комфорт, полная тишина… Однако позвольте предложить вам настойки вербены или липового отвара. А может быть, чего-нибудь горячего, холодного, крепкого — например, шнапса?..

Орландо встал. Он был благодарен этому маленькому господину с моторчиком внутри. Он положил руку на щуплое плечо, надеясь удержать непрерывную дрожь хозяина.

— Шнапс, но при условии, что вы составите мне компанию. Два часа ночи — идеальное время для дружеских посиделок…

Несмотря на протесты Джанни и остальных, он не соблюдал режим. Несколько лет назад у него начались проблемы с весом, но стоило ему несколько раз позаниматься с гантелями в задней комнате у одного знакомого, переоборудованной под гимнастический зал, и вес тут же упал до семидесяти шести килограммов. Для роста в метр восемьдесят один это был великолепный результат. Редкость для тенора. Впрочем, после этого он даже не взвешивался. Тестом на полноту служил жилет Вертера. Когда певец застегивал его с трудом, он немного ограничивал себя в еде и некоторое время налегал на запеченное мясо и минеральную воду. Этого было достаточно. Время от времени он мог позволить себе немного коньяку, виноградной водки или шнапса — в зависимости от того, в какой стране находился.

Прежде чем разлить шнапс, маленький человечек ухитрился опрокинуть с десяток бутылок за своей стойкой из красного дерева, а также разбить хрустальный стакан и перевернуть графин.

— Не желаете ли омлета? А может, колбасок или лёгких закусок? Я мигом разбужу кого-нибудь из поварят, ему будет за счастье…

Орландо поднял свой стакан. Прозрачный напиток вспыхнул на свету, и жидкость искривила выцветшие розовые стены, целиком, вместе с хозяином, уместившиеся в размеры стакана.

— Ваше здоровье!

— Ваше здоровье, господин Натале, и еще раз примите мои извинения за это недоразумение, о котором я сожалею и которое, не сомневайтесь…

Орландо не обращал внимания на болтовню старика. Тепло шнапса разливалось по телу.

Несколько минут спустя он снова сел в машину и включил зажигание. Старик уже объяснил ему дорогу: на выезде из города нужно свернуть на гребень горы, ехать все время вверх, и на вершине он найдет деревянный указатель с надписью «Сафенберг». Дом стоит на въезде в деревушку, самый крайний, на отшибе. Как только Орландо тронулся, директор побежал к телефону, чтобы предупредить хозяев о его приезде.

Ветер почти стих, и Орландо Натале, включив первую передачу, опустил стекло. В свете луны старая площадь медленно развернулась, и он выехал за пределы городка. Теперь дорога вела вверх, и окаймлявшие ее деревья, казалось, встали плотнее. До него долетал запах влажной листвы и мха. Справа он разглядел бесформенное нагромождение скал — возможно, руины средневекового замка. Иногда природа старательно имитирует развалины человеческих построек, а иногда, наоборот, камни замков и домов со временем обретают вид скал… Свою роль в смешивании карт играют и растения: деревья способны расти и на скалах, и на разрушенных стенах… Лес, кустарники, мхи — лишь они вечны… В минуту смерти этот мир будет выглядеть точно так же, как и при рождении: мягкий зеленый шарик, летящий в космосе. Орландо встряхнулся. Что за нездоровый романтизм? Видимо, сегодня вечером в нем крепко засела частичка Вертера. Может быть, все же он, исполнитель, и его персонаж не так уж далеки друг от друга, как ему кажется.

На вершине хребта его поджидал указатель, словно нарочно вышедший навстречу. Выведенные на нем буквы гласили: Сафенберг.

Вот он и на месте.

Деревня была похожа на все остальные, которые он проезжал по пути. Эдакая открытка для бюро путешествий. Что за слово все время повторяла та француженка с которой он познакомился в прошлом году в Лондоне? Миленький? Да, именно. Для нее все вокруг было миленьким. Он спел «Риголетто» как Карузо, они занимались любовью два дня без передышки, и она сказала ему что он миленький. Пение было миленьким, Вагнер был миленьким. Весь мир был миленьким. Без сомнения, она бы и Сафенберг нашла миленьким, вот только на этот раз была бы права. То была миленькая деревенька. Бесспорно. Притормозив на секунду, он медленно двинулся вперед по неровным камням мостовой, сквозь которую пробивалась трава.

В двухстах метрах перед ним сквозь листву мелькнул свет. Это здесь.

Заглушив мотор, он вхолостую съехал вниз по тропинке. Ветви хлестали корпус автомобиля. Он остановился. Певца окутала такая плотная тишина, что он даже не отважился хлопнуть дверцей «вольво». Почему-то ничто не заставило бы его нарушить этот покой.

Он подошел к дому.

Небольшая усадьба.

Стены были увиты диким виноградом. Недалеко от балюстрады расположился фонтан. Вода текла бесшумно. Высокая и тонкая трава, наверное, распрямлялась за ним, пряча его следы.

Вертер. Он вновь ощутил себя героем оперы.

Эти декорации вполне подходили для первого акта. Он приезжает в усадьбу Бальи, где его уже ждут. Солнце играет в листве… Летнее утро. Орландо встрепенулся: сам он приехал ночью, в джинсах, на машине и уже засыпал на ходу. Ничего общего.

Хватит с меня Вертера.

Свет исходил от фонаря, висящего над дверью. Он подошел и резко обернулся. Меньше чем в метре от него что-то зашелестело. В одном из окон шевельнулась занавеска, но теперь все стихло… Однако сама занавеска не могла произвести такой звук… Он напоминал шепот, смешок или тявканье, однако Орландо показалось, что это было не животное.

Он постучал в дверь, и та тут же отворилась.

В коридоре было темно, и лишь луна обрисовывала на серой стене силуэт молодой женщины.

Орландо отступил на шаг и слегка наклонился, чтобы поприветствовать ее и одновременно чтобы получше рассмотреть.

— Я от директора «Оперхауса». Меня зовут Орландо Натале.

Он догадался, что тень улыбки мелькнула по ее лицу, однако самого лица по-прежнему не мог разглядеть. Широкая тень вдруг возникла на лестнице за ее спиной, закрыв слуховое окошко, выходящее на площадку, и старушечий голос проквакал:

— Куда ты положила бабусю?

В повисшей тишине издалека донесся крик ночной птицы.

Молодая женщина ответила, не оборачиваясь. Эти три слова, произнесенные меццо-сопрано, он, должно быть, запомнит на всю жизнь.

— В холодильник, — сказала она.

Потом повернулась, и он разглядел ее профиль. Так Орландо Натале впервые увидал Каролу Кюн.

 

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН

Отрывок I, 12 ноября

Странно. Почти сорок лет я копила опыт, названия, определения… Я написала целых четыре тома, и про них говорят, что когда-нибудь они станут Гейдельбергской Библией (о, Небеса, не дайте мне сделаться автором Священного писания!), однако, как бы там ни было, иногда, когда я анализирую или просто наблюдаю свои собственные реакции, мне вдруг кажется, что всё, или почти всё, бесполезно. Потому что время от времени я ловлю себя на такой нелепой наивности, поймав на которой какого-нибудь первоклассника, я бы в отчаянии воздела руки горе. Одним словом, приезд новой пациентки укрепил меня в мысли, что здравый смысл во мне не умер окончательно… Однако я знаю, что он является источником самых глубоких человеческих заблуждений, и особенно это касается той области, в которой многие считают меня сведущей.

Дело несложное, его можно изложить в двух словах. Из-за новой пациентки из двенадцатой комнаты (все четные номера находятся непосредственно в моем ведении) у меня сразу возникла проблема личного характера: не рискуя ошибиться, эту пациентку смело можно назвать красивой. Я знаю, или, скорее, должна бы знать, что это не имеет никакого отношения к ее болезни, однако с этой стороны меня подстерегают дополнительные трудности: всегда удивительно сталкиваться с людьми, психика которых тебе кажется интересной, в роли пациентов. Впрочем, «красивая» — не совсем подходящее слово, у нее (хотела написать «просто», но в этой области ничего не бывает просто) такой взгляд, который мужчины, видимо, любят ощущать на себе, занимаясь любовью или совершая очередную глупость. Можно предположить, что тот же эффект распространяется на большинство окружающих.

Ее глаза даруют прощение.

Вот то, что я могу про нее сказать. Несмотря на нейролептики и на то, что Антон называет легальным избиением химической дубинкой, у нее в глазах словно сверкают зеленые огоньки, и эта нежная зелень когда-нибудь пробьется из-под снега…

Между нами сразу же возникла некая связь; мне захотелось спасти эту девчонку, потому что есть в ней что-то весеннее, и это «что-то» пока не улетучилось, я чувствую его под мерзлотой лекарств… Болезнь — это лютая зима… и именно мне предстоит восстановить смену сезонов в этой сломанной женщине, о которой я пока ничего не знаю, за исключением того, что писали в газетах. То есть ровным счетом ничего: всего лишь пикантная история. Она для меня — загадка. Сегодня вечером я не буду открывать медицинскую карту — боюсь спугнуть это очарование… От нее исходит благодать, которая придаст мне силы. Я предпочитаю ничего о ней не знать. Только взгляд и иногда улыбка — словно проталина в снегах… Я занесла, ее имя в реестр… Это все: Карола К. Комната 12. А еще есть письмо от этого Натале… полная чушь.

 

II

…в

дыхании весны

Всё этим утром напоминало оперные декорации. Орландо давно понял, что самые красивые на земле места находятся на театральных подмостках. Никакой закат, никакие сумерки не сравнятся с фонарем Стрехлера, чей свет пробивается сквозь слои тюля искусственного неба. Ни один дворец не сравнится с теми, которые декораторы возводят из пластика и сборных шлакоблоков… Лишь благодаря ошеломляющим декорациям, созданным Зефирелли для «Аиды», и аскетичным, знойным декорациям Зеше, на фоне которых Орландо впервые пел «Кармен», он влюбился в Египет и Испанию… Там, на нескольких сотнях квадратных метров, умещались все чудеса света, подретушированные и представленные во всей своей красе; никакие лунные пейзажи, никакие головокружительные видения не могли сравниться с тем, что изобретали некоторые декораторы на театральных подмостках… Вся Германия с ее рейнскими берегами, зубчатыми замками, возвышающимися на горных пиках, словно каменные факелы над опаловыми и сапфировыми водами — все это и рядом не лежало с чудесами, умещавшимися на сцене во время постановок «Тетралогии» в Бейруте.

Но этим утром Бог, если он все-таки есть, взял на себя роль гениального постановщика. Сквозь бледные липы проглядывало солнце, усеивая мощеный двор домика в Сафенберге аквариумными бликами… А над крышами усадьбы, над ее высокими трубами виднелись склоны холмов, плавно переходящие в голые скалы утесов.

Орландо потянулся, ощутил смутное желание проделать пару гимнастических упражнений, но с чувством глубокого удовлетворения отказался от этой идеи. Ничего так не умиротворяет рассудок, как обязанности, отложенные на после дождичка в четверг. В бедрах он немного раздался, но пара-тройка саун уладит проблему. Он облокотился на подоконник и набрал полную грудь воздуха, настоянного на ароматах пихтового леса — смесь перца, сахара и солнца.

Карола Кюн.

Его память была словно холм: стоило ему лишь скользнуть вниз по склону — как школьник скатывается зимой на санках с горки, — и вот он уже вновь следом за молодой женщиной входил на кухню, держа в каждой руке по чемодану.

— Я приготовила вам спагетти.

Орландо поставил свой багаж на устланный светлой плиткой пол. В свете большой медной люстры ее глаза отливали бархатной зеленью. На ней было кимоно, напоминавшее наряд Кати Стреч-Кобурн из первого акта «Баттерфляй».

— Это блюдо — мечта любого итальянца в три часа ночи.

— Но я забыла снять их с плиты. Они испорчены. Совсем. Вы даже представить не можете, до какой степени.

Он взглянул на нее. Бархат и шелк. В лучах улыбки шелк брал верх над бархатом.

— Какая трагедия, — сказал он. — Их состояние и впрямь так безнадежно?

Она встала, подошла к мойке и протянула ему кастрюлю. Губчатая студенистая масса мягко вибрировала, выпуская последние жалкие пузыри… Медуза, выброшенная на песчаный берег.

Орландо присвистнул.

— Даже и не знал, что такое возможно, — пробормотал он.

— Я тоже не знала.

Бархат улетучился. У этой девушки были две особенности: ее умение превратить итальянское национальное блюдо в несъедобное желе и улыбка, искорки которой плясали в зеленых глазах.

— Маленький вопрос, — сказал он. — Если не хотите, вы вовсе не обязаны отвечать. Ваша бабушка и впрямь сейчас сидит в холодильнике?

— Да. Но если это вас успокоит, то он уже пять лет как сломан и в нем нет дверцы.

— Что ж, там, кажется, ей намного удобнее.

— Тем более, что на самом деле это вовсе не бабушка, а Бабуся, кошка, почти что сиамка.

— Рад это слышать.

Они взглянули друг на друга. Не так часто удается вынести молчание кого-то, кого знаешь меньше двух минут.

— Я должна вам кое в чем признаться.

Орландо примирительно поднял руку.

— Вы ненавидите оперу. Кто бы сомневался.

Она даже не пыталась сделать вид, что смущена. Ямочка на левой щеке.

— Она внушает мне ужас, — сказала она. — Это нервное. Если у нас будет время, я объясню вам причину.

— У нас будет время.

Когда она закрывала глаза, ее ресницы образовывали арку. Невыносимое очарование.

— Я приготовлю вам омлет.

— По контракту я обязан избегать всяческих рисков, касающихся моего здоровья. Может быть, просто дадите мне яйца и сковородку?

Снова шелк. Несмотря на блеск, в ее глазах царило зимнее море, спокойное и холодное.

— Вы тенор, не так ли?

Он разбил яйца о край плиты.

— Точно. Тот самый господин с высоким голосом, который кричит громче всех и во время дуэтов держит за ручку толстую даму.

Она подала ему соль.

— А почему именно тенорам всегда достаются лучшие роли?

Он размешал омлет в красной фарфоровой чашке.

— Не всегда, но, как правило, так и есть. Это потому, что диапазонам голоса, как и морали, присуща вертикальная градация. Чем выше голос, тем положительнее герой. Низкий голос считается более приземленным, а следовательно, ближе соседствующим с адом и со всякого рода злом. Именно этим и объясняется, что в трех случаях из четырех басам достаются партии негодяев.

— Как все просто.

Они глядели на омлет, потрескивающий на сковороде.

— Меня зовут Карола. Карола Кюн.

Он повернулся к ней. Метр шестьдесят в кедах. Брюки цвета хаки и волосы, не совсем аккуратно собранные в хвост.

— Специалистка по опере и итальянской кухне, — добавил он. — Берите тарелку, я поделюсь.

Они проглотили омлет с колбасой, закусили грушами из домашнего сада и выпили три четверти бутылки мозельского вина. Вставая из-за стола, он уже настолько свободно чувствовал себя в этом доме, словно прожил здесь две тысячи лет.

В комнате она показала ему шнурок звонка.

— Он сломан. Даже если вы будете вопить, никто вас не услышат. Стены здесь в полтора метра толщиной. Хотите, я принесу вам остатки колбасы?

— Не хотел бы забирать последнее.

— Что ж, тогда спокойной ночи.

Он удостоился шелковистого взгляда сквозь бахрому ресниц и уснул сразу же, залпом — так пьяница опустошает стакан.

И вот сегодня утром, едва он раздвинул занавески, как в комнату хлынули потоки желтого света. Пробиваясь сквозь листву, лучи солнца окрашивали крыши цветом спелых дынь, разложенных на прилавке какого-нибудь итальянского рынка; лазурь безоблачного неба резала глаз, и он отступил в комнату. В свете солнца деревянные панели приняли коричневый оттенок пивной карамели, когда этот благородный напиток искрится в неоновом свете старого бара. Он вошел в ванную комнату: синие цветы на белом фаянсе отливали фиолетовым. Чистый запах утра… Решив не бриться, он на скорую руку принял душ и, насвистывая, спустился по начищенным ступенькам. Дневной свет заливал холл сквозь огромные окна и слуховые окошки, просачиваясь сквозь цветы на балконе, и эта комната с высокими потолками имела вид оранжереи.

Никого. Обойдя кресла, он направился к двери. Почти весь внутренний дворик был занят беспорядочной террасой: под густым, напоминавшим джунгли сплетением веток и цветов, росших в закрепленных высоко на колоннах горшках, за круглым столом черного мрамора собралась вся семья.

Их было шестеро.

В дрожащих солнечных бликах он увидел Каролу — она сидела спиной к дверям. Медно-рыжее облако ее волос было собрано ярко-красной лентой в узел на затылке.

Старики. Дряхлые старики.

По левую сторону от молодой женщины восседала бабка — раздавленный паук в инвалидном кресле. Завязанная вокруг шеи белая салфетка выглядела ярким скомканным пятном на ее сером платье. Из порыжевших кружевных рукавчиков торчали две сухие ветки с узловатыми локтями и кулачками. Наверняка, к тому же и слепая.

Напротив нее разместились две похожие друг на дружку старухи: одинаковые завитые седые волосы с синеватым отливом, те же фарфоровые глаза, та же дрожь покрытых пятнами рук, когда они синхронно, словно исполняя номер в варьете, поднимали свои серебряные с позолотой чашки.

Тут же были двое мужчин, одетых в черное. Старший из них носил парик с челкой, доходившей до накрашенных смолистых бровей. На другом был галстук, завязанный большим бантом; он был лыс, и когда обернулся к вошедшему, его очки в золотой оправе блеснули. Его ладонь легла на руку Каролы, и та, проследив за его взглядом, увидала Орландо.

Она встала. Он инстинктивно втянул живот. И первым удивился этому рефлексу, всколыхнувшему в нем волну беспокойства: не отдавая себе в этом отчета, он старался понравиться. Впрочем, с животом у него все было в порядке, всего лишь намек. Три сауны и…

— Как спалось?

Ее глаза напоминали «Пале Гарнье» в вечер гала-спектакля. Зеркала, зеркала, сплошные зеркала. Еще более обворожительная, нежели вчера ночью. Не то слово.

— Прекрасно.

Все остальные уже смотрели на них. Никто из стариков не мигал. Может быть, с возрастом веки не так эффективно выполняют свою функцию? Казалось, они могли не мигать часами, словно крокодилы, разлегшиеся на берегу болотистой протоки. Ложечка конфитюра в руке дедули при галстуке замерла над чашкой.

— Позвольте представить вам Орландо Натале.

Ложечка погрузилась в чашку. Лысый череп блеснул в поклоне, и одна из старух с голубыми волосами издала писклявое тремоло. Он узнал его: именно этот смешок-бор-мотание он слышал накануне ночью, когда звонил в дверь.

— Моя прабабушка, Хильда Брамс. Она не разговаривает.

Он улыбнулся этому лицу с потускневшими глазами. Сухость ее крохотного тельца не могла объясняться лишь возрастом. Видимо, Хильда Брамс была увечной от рождения. Хищница с пустыми глазами и мертвыми ногами.

— Эльза Кюн, моя бабушка. Ингрид Волленхаус, двоюродная бабушка.

Тот самый дуэт из варьете. Волосы Эльзы больше отливали фиолетовым. Слой рисовой пудры подчеркивал одинаковые небольшие морщинки над верхней губой, когда они улыбались.

— Петер Кюн, мой дед. Это его картины развешаны по всему дому.

Старик первым протянул руку. Должно быть, он каждое утро подкрашивал себе брови костяным углем, нанося его толстой короткой кисточкой.

— Людвиг Кюн. Я отец Каролы.

Высокий птичий голосок. В ярких отблесках стекол его глаза казались огромными и двигались, словно рыбы в аквариуме.

— Желаете позавтракать с нами или предпочтете…

— Это было бы замечательно.

Он сел, задел коленом никелированный подлокотник кресла паралитички и извинился. Карола налила кофе в хрупкую, почти прозрачную чашку. Он испугался, что горячая жидкость растопит чашку, словно сахарную, и в тот же миг уловил запах молодой женщины. Гвоздика и бриошь.

Средний возраст собравшихся, должно быть, перевалил за семьдесят пять. И среди всех них — она, Карола.

Сестры зашептались между собой. Раздался едва уловимый смешок Ингрид Волленхаус.

— Моя сестра поет, — сказала она. — Но она стесняется вам в этом признаться.

Эльза Кюн постучала серебряной ложечкой по блюдцу:

— Неправда. Это было давно, я уже все позабыла. Я не пела с тех пор, как уехала из Герольштайна.

Он услышал, как тапочки Каролы зашуршали по гравию. Она удалялась в сторону кухни. За ней по пятам шла кошка коричневого окраса. Видимо, Бабуся, жительница сломанного холодильника. Мертвые водянистые глаза Людвига обратились к Эльзе.

— Я слышал, как позавчера ты пела в салоне, мама…

Орландо пригубил кофе. Тот был горький и чуть теплый.

Он улыбнулся старой даме. Ее пальцы бегали по скатерти. На среднем красовался огромный перстень — должно быть, она часто его теряла.

— И что же вы поете?

Он увидел, как Карола возвращается из кухни с подносом. Голубой пар от кофейника завитками поднимался к зарослям навеса.

Петер Кюн резко повернулся к Орландо. Его лоснящиеся брови не шевельнулись, хотя лицо напряглось.

— Моя жена всегда поет одно и то же, — сказал он. — Она никогда не меняет репертуар.

След от конфитюра оставил росчерк на его подбородке.

— Так что же вы поете?

Карола поставила поднос на стол и села напротив тенора.

— «Вертера», — ответила она.

Она положила шесть коробок равиолей на банки вареной малосольной свинины с чечевицей и, сверившись со списком, вздохнула.

— Вечно я что-нибудь забываю.

Орландо взглянул на листок бумаги поверх ее плеча.

— Редко мне встречались семьи, менее озабоченные здоровым питанием, чем ваша.

— Они любят только консервы. Одно время они ели лишь колбаски из сушеного гороха, и так продолжалось полтора месяца. Двоюродная бабка сдалась первой. И тогда мы перешли на малосольную свинину с чечевицей. Своеобразный курс лечения.

Она покачала головой и толкнула тележку.

В длинных торговых рядах супермаркета еще почти никого не было. Они шли вдоль нагромождений баночного пива с левой стороны и бисквитов — с правой.

Из громкоговорителей лился непрерывный музыкальный компот, разбавленный рекламными объявлениями.

— Я забыла сыр для Петера, — сказала Карола. — Подождите меня у кассы.

Она убежала, а он встал в очередь за здоровячкой в цветастой юбке и варикозными икрами. Та поддерживала груду пивных банок, норовивших выпасть из тележки.

Вскоре вернулась запыхавшаяся Карола. В руках она несла молочно-белый цилиндр, покрытый прозрачной пленкой.

— Если ему не давать регулярную дозу, он способен симулировать инфаркт сутки напролет.

Орландо сгружал упаковки на движущуюся ленту.

— Неужели ему настолько трудно обходиться без сыра?

— Остальные тоже хороши. Отец как-то ночью пытался удушить обеих сестер подушкой. Они даже думали купить револьвер, чтобы защищаться от него.

Она расплатилась, и они вместе направились к машине, толкая перед собой тележку. Становилось жарко. Вершины пихт утопали в небесной лазури. Было одиннадцать утра.

Реальность ничем не напоминала оперу. Когда Орландо предложил ей эту прогулку, его воображение рисовало лесные тропинки, изогнутые мостики над горными по токами, привалы у корней вывороченных деревьев. Они бы почувствовали, как сквозь расщелины и впадины сама Германия вливается в них; она рассказала бы им, как плавно текут годы в Сафенберге, поведала бы о зимних вечерах перед потрескивающим камином, о сладких снах в снежные ночи…

Он переложил равиоли и захлопнул багажник.

— Я покажу вам ресторанчик недалеко от деревни, — сказала она. — Не хочу навязывать вам трапезы с нами, ведь теперь вы знаете, что вас ожидает.

— Поехали со мной. Не люблю есть один.

Она отрицательно покачала головой.

— У меня много дел. Вот уже двадцать лет как ни один из них не открывал крышку кастрюли.

— Приготовьте обед и возвращайтесь. Мы не будем заказывать равиоли.

Он тронулся с места. Руль обжигал руки, и он опустил стекло. Она забросила ногу на ногу и сквозь юбку помассировала колено.

— Разве что вечером, — сказала она. — Но нужно будет быстро вернуться.

— С десертом разберемся в машине.

Дорога шла в гору по гребню перевала, напоминавшего поднятый воротник. За развалинами стен среди раскаленных камней дремало аббатство.

— Это ничего, что сегодня утром вы не распевались? Я думала, что певцы…

— Все так думают. Но я никогда не распеваюсь.

Тем не менее ему стоило бы воспользоваться советом Ольги Везанской и поработать над своими диминуэндо. Всего двадцать пять минут занятий со старой преподавательницей — и ему уже казалось, что он заглянул в зияющую бездну. В такие мгновения он задавался вопросом, сможет ли претендовать хотя бы на место хориста в каком-нибудь армейском театре в Афганистане. Его два миллиона проданных дисков казались ему теперь самой большим недоразумением конца двадцатого столетия. И всё из-за этих чертовых диминуэндо. Он увидится с ней через пару дней в Мюнхене, и еще до того как откроет рот, она уже узнает, занимался он или нет. Если нет — заставит его наверстывать упущенное с помощью «сеансов гестапо», как она их называла. К слову, эти сеансы будут стоить ему бешеных денег.

За поворотом показалось кафе — шале, чьи покрытые фресками стены напоминали часовню в первом акте «Тоски». Над дверью усмехалась щекастая Дева Мария, а над металлической вывеской парил ангел с розовыми крылышками. Дальше на фасаде виднелись пастельные облака, золоченый епископ и несколько безымянных святых с облупившимися одеяниями и нимбами.

— Пожалуй, закажу-ка я пиво, — сказал он. — Огромную запотевшую кружку с копной пены.

— Вы его заслужили — вы ловко управляетесь с тележками!

Они расположились за железным столом в тени навеса. Внизу застывшим водопадом растекался лес. Орландо подумалось, что сверху все выглядело еще более романтичным, нежели на равнине. Он положил локти на стол и едва не опрокинул его, с трудом удержав равновесие.

— Сплошные совпадения, — сказал он. — У героини «Вертера» на руках была орава детишек, вы же — фея-благодетельница, окруженная стариками.

— Схожу за сигаретами…

Орландо остался один. Откинувшись на спинку садового кресла, он мог созерцать за ближайшим отрогом горного хребта массивные башни замка Бергфольд. Солнце стояло уже в зените, и ему показалось, что он различает зеркальную гладь спрятавшегося за горой озера.

В вышине парили птицы, и легкий ветерок понемногу относил их на восток.

Нет, правда, у меня нет живота. Этот идиотский утренний рефлекс… Он закрыл глаза и открыл их снова, услышав приглушенное чирканье спички. Карола курила спокойно, но затягивалась глубоко.

Он взглянул на нее. Она откинула голову на спинку, с облегчением вздохнула, и певец различил едва заметную карандашную линию на ресницах. Она накрасилась. Очевидно, для него — не для сборища же стариков! А может, для себя, у женщин этот машинальный жест еще ничего не означает. Может быть, она красилась каждый раз, когда ездила за равиоли. Для кассирш. Я становлюсь идиотом.

Орландо не был донжуаном. Уже достаточно много лет ему вовсе не нужно было соблазнять женщин — они сами шли к нему в руки. И поэтому он очень смутно представлял себе, с какой стороны подойти к делу. Они подкарауливали его в барах, машинах, апартаментах роскошных отелей, и он ничего не делал, чтобы они там оказались. Труднее всего было отказать. Это случалось редко, но все же случалось; тогда он выступал «соблазнителем наоборот»: приходилось объяснять, почему они не могут быть вместе. Он говорил о своей изменчивой, полной переездов жизни, о своей усталости, профессии, которая, как и спортсменам, запрещает ему некоторые радости жизни; он приглашал их поучаствовать в этом жертвоприношении. «Помогите мне сказать вам нет, Александра, самому мне наверняка не справиться». У него всегда были наготове фразы и тактики, позволяющие остаться наедине с собой и спокойно лечь спать. Заметать следы и отсеивать самых назойливых помогал Джанни. Однажды некая голландская меломанка три недели преследовала его по всей Европе. Она даже поведала ему по телефону о своем бюсте метр двенадцать в окружности и добавила, что имеет «от него» около пятидесяти пиратских записей. Как-то вечером в Праге она оставила для него сообщение в отеле «Вортека», в котором выложила свою последнюю карту: во время оргазма она могла петь партию Нормы. Тоже мне, Каллас от секса!

…Карола смеялась. Каким-то детским жестом она стерла пену с уголка губ.

— Вы так и не сказали, почему не любите оперу.

— Моей бабушке очень хотелось, чтобы я пела. Целых четыре года она заставляла меня брать уроки, а по вечерам аккомпанировала на пианино… А у меня в десять лет была только одна страсть…

— И какая же?

— Баскетбол.

Солнце поднималось все выше… Под навесом совсем не осталось тени, и через несколько мгновений даже Дева и ангелы засияли в лучах солнца.

— Расскажите мне о вашем доме престарелых.

Карола прикурила новую сигарету. С тех пор как купила сигареты, она непрерывно курила. Она из-за чего-то нервничала, однако в то же время он чувствовал, что она ничем не расстроена — наоборот, скорее даже счастлива.

— Моя мать умерла три года назад. Она была опорой семьи. Сколько себя помню, она всегда была занята прабабкой… По прошествии лет, с возрастом, старики один за одним съехались в Сафенберг и остались здесь. Это их колыбель. Они предпочли ее дому престарелых или одиночеству в квартире где-нибудь в Мюнхене или Кёльне. Мой отец приехал последним, еще два года назад он жил в Штутгарте и руководил филиалом банка… Он живет здесь с тех пор, как вышел на пенсию. Петер, художник, раньше реставрировал фрески в церквях по всей провинции Нассау… Он наверняка покажет вам свои картины. Сестры здесь уже более десяти лет. Муж моей двоюродной бабки разбился на одном из первых аэропланов, взлетевших над Рейнской долиной. Никто так никогда и не узнает, сгорел ли он в воздухе или утонул. А Хильда Брамс здесь родилась. Это может показаться удивительным, но у нее, несмотря на ее немощность, было четверо детей. У нас сохранился дагерротип, на котором она еще совсем молодая, в соломенной шляпе, сидит в окружении дочерей. Двух из них вы знаете. На том снимке она выглядит очень даже миленькой. Это моему отцу пришла в голову мысль — принимать постояльцев. У нас их было совсем немного. За все лето лишь несколько французов. А в эту пору года постояльцы — и уж вовсе редкость.

И в самом деле наступала осень. Это было заметно по кронам деревьев: в зелень листвы уже просочились смертоносные золотистые вкрапления. Этот неуловимый яд вскоре одержит победу, и тогда восторжествуют золото и медь, предвестники смерти. А потом в первых зимних туманах исчезнут и они.

— Обычно в доме есть кухарка, но сейчас она в отпуске… Ингрид также помогает, когда приезжает кто-то из постояльцев. А еще до прошлого лета она варила варенья.

— Сколько лет вашей прабабке?

— Девяносто семь. И вот уже десять лет она молчит. До сих пор никто не знает почему. Я подозреваю, что она просто больше не испытывает нужды говорить. Может, ей кажется, что она уже все сказала. Или сказала слишком много.

Орландо закинул ногу на ногу.

А Карола? Круглый год в этом особняке, в окружении стариков… Почему она не бросит этот странный образ жизни? Во всей этой истории был налет жертвенности и загадочности. Как и старики, она пошла на добровольное заточение. Можно сказать, отказалась от настоящей жизни. Предпочла уединиться со своими предками в глубине лесов, за толстыми стенами. Почему?

— Вы совсем не рассказываете о себе.

Она бросила на него дурашливый взгляд.

— Я видела вас в «Лоэнгрине». Немецкое телевидение транслировало ваш спектакль. Разумеется, это Эльза заставила нас посмотреть.

— Надеюсь, по другим каналам в тот вечер не было баскетбола. Но к чему вы это говорите?

Круговым движением она раздавила окурок в пепельнице, свободной рукой сильно потерев нос. Он так никогда и не поймет, почему именно этот жест заставил его окончательно признаться себе, что он по уши в нее влюбился.

Что-то подобное он чувствовал впервые после Антонеллы Маджиоратти.

Это было на втором курсе Туринской консерватории. Долговязая, рассеянная и загадочная девушка, которая рассказывала ему о Данте и целовала его пальцы в закоулках Нижнего города… Они строили планы на будущее: после женитьбы он будет петь, она же напишет сюиту по мотивам «Божественной комедии» и будет варить суп по-итальянски для кучи детишек. Она не вернулась в консерваторию ни в сентябре, ни в начале следующего учебного года, а вскоре он получил письмо, полное аллюзий из Греченто. Между двумя цитатами из Алигьери в нем сообщалось, что Антонелла повстречала на пляже в Рапалло мускулистого сорокалетнего шведа, бывшего десятиборца, и теперь уезжает с ним в Стокгольм, где планирует заняться переводом величайшего итальянского поэта на шведский. Иногда он спрашивал у себя, по-прежнему ли она целует пальцы мужчин, которых любит.

— Вы не слушаете, когда к вам обращаются?

Он подскочил. Боже мой, наконец-то свершилось! Решено. Я увезу ее сначала в Вену, потом в Нью-Йорк, потом… что там дальше в программе гастролей? Я буду брать ее с собой повсюду. Мы поженимся там, где она захочет. Или не поженимся вовсе. Толчея журналистов — мы избежим этого, предупредив лишь друзей и Джанни. Музыка. Она войдет в тот момент, когда скрипки сменятся духовыми… Однако они пока еще здесь, и все их сердечные струны напряжены… Волна нахлынувших чувств… Последние ноты, разбросанные вперемежку, тонут в фанфарах, и мелодия затихает… Боже, я идиот, но какое это счастье!

— Простите. Иногда со мной такое случается.

— Что с вами случается?

— Иногда я не слушаю. Вы ведь тоже не слушаете, раз переспрашиваете.

— О чем переспрашиваю?

— Вы спросили меня, слушаю ли я. Я ответил: иногда со мной случается, что я не слушаю. И вы тут же спрашиваете, что именно со мной иногда случается. Значит, вы тоже не слушаете, когда к вам обращаются.

Она встряхнула волосами и залпом, как помощник корабельного кочегара, опустошила свой стакан.

— Господин Натале, — сказала она, — вам со мной скучно.

— И это великолепная скука.

Она взглянула на него. Между их лицами не было и тридцати сантиметров, и он услышал, как вдалеке, на другом конце света, глубокими и ровными барабанными ударами бьется ее сердце. Стоило лишь наклониться. Либо сейчас я ее поцелую, либо я осел.

— Отчего-то вы вдруг погрустнели.

— Так как внезапно обнаружил, что я более робкий, нежели думал. Такое не очень-то радует.

Она встала. Когда она клала деньги на стол, складки ее юбки заволновались.

— Нужно возвращаться, — сказала она.

— Похожая сцена есть в «Вертере», — ответил он. — Только там все происходит при свете луны и без пива. Но как раз в тот момент, когда он хочет сказать ей нечто важное, она говорит, что нужно возвращаться.

Она подошла к машине и открыла дверцу. Теперь ее силуэт был залит солнцем.

— Еще кое-что, господин Натале, напоминает вашу чертову оперу. Странно, что вам это пока не пришло в голову, ведь вы так часто ее играете.

Ее глухой болезненный голос дрогнул. Это из-за сигарет, которые она курила одну за другой без перерыва. Что-то было не так. Он подошел к ней. Его руки сами легли на ее плечи. Он впервые прикоснулся к ней. Вот-вот под его ногами разверзнется ужасная бездонная пропасть. Бедром он ощутил обжигающее тепло кузова «вольво».

— И что же это? — спросил он.

— Моя фамилия не Кюн, а Крандам. По одной простой причине: так зовут моего мужа.

Орландо не отпускал ее, его пальцы по-прежнему сжимали ее плечи.

— Ваш выход, Альберт, — пробормотал он. — Вас и впрямь не хватало для полноты картины.

Он даже не заметил, как она высвободилась. Нимбы святых на фасаде кафе переливались теперь всеми своими красками.

Музыка Массне легко поддается переложению для пианино. Чего не скажешь о произведениях многих других композиторов.

Наверное, это Карола зажгла свечи в зале… Ее отец спустился вниз с двумя канделябрами. Остальные ждали, рассевшись по креслам. Бледные лица в желтом свете. Видимо, этим они и похожи друг на друга. Но нет, было и кое-что другое: чрезмерная отрешенность во взгляде — самое неуловимое сходство из всех, которые только можно вообразить. А может, эта их манера сидеть, едва касаясь спинами бархатных кресел.

Эльза села за пианино. Как только ее пальцы коснулись клавиш, лицо ее, казалось, преобразилось. Она смотрела прямо перед собой, на тяжелые шторы, задернутые на ночь.

Карола устроилась в противоположном углу комнаты, на сером диване. На ней было темное платье, и в отблесках свечей ее глаза сделались травянисто-зелеными.

Невозможно было сказать, слушают они или нет. Должно быть, в их жизни было немало таких вечеров… Орландо казалось, что это всего лишь необходимый ритуал — сольный концерт Эльзы Кюн для всей семьи; достаточно было просто здесь присутствовать, сидя в неверном мерцании свечей.

Он встретился с Каролой взглядом. Они так и не поужинали вместе, как договаривались: она отказалась под тем предлогом, что старик-художник сегодня особенно плох. Тот с некоторых пор и впрямь чувствовал себя неважно, и в такие минуты она не могла оставить его одного — никто другой не знал, что делать в случае приступа. Орландо поужинал один в шумном придорожном ресторане жирными сосисками, кроша хлеб на бумажную скатерть. Он даже не притронулся к графину бесцветного вина, и громкоголосая смешливая официантка упрекнула его в этом. Он смотрел, как она взяла сигарету с круглого одноногого столика, видел, как ее ресницы затрепетали при первой затяжке.

Старая дама играла медленно, разрывая ноты, связанные между собой легато… Это была прелюдия «арии писем» из третьего акта. Шарлота одна дома, наступила зима, снежная или нет — тут уж все зависело от постановщика. В Большом театре, например, из-под сводов в этот момент рассыпались тонны мягких хлопьев. Героиня без конца перечитывает письма, которые Вертер шлет ей из своего изгнания. «Издалека пишу вам я — под серым небом декабря, что давит на меня как саван…»

Эльза запела тонким, скрипучим, однако не лишенным прелести голоском… тем самым голоском, который внушил Кароле отвращение к опере. Оно и понятно, такое не станешь слушать часто… Этот дрожащий голос затухал на низких нотах и избегал высоких. В своем роде Эльзу можно было назвать профессионалкой: пение для нее было постоянным трюкачеством с целью избежать трудных мест, однако ее тембр можно было назвать живым, даже мелодичным.

Орландо встал и облокотился на пианино, повернувшись таким образом, чтобы не терять из виду Каролу.

— А теперь дуэтом, — сказал он.

В скудном пламени, освещавшем комнату, вычурные завитки шевелюры Эльзы напоминали артишок…

Рот старой женщины зиял чернотой, глазницы из-за тени казались еще более глубокими. То была самая странная Шарлота, с которой ему когда-либо доводилось петь.

Эльза взяла аккорд, и он заметил, как дрожат ее пальцы на потускневшей слоновой кости клавиш. Она пела не во весь голос, лишь намечая мелодическую линию, которая от этого звучала еще более доверительно.

— Да, это я, и вновь я подле вас, но даже на чужбине я сердцем ежечасно с вами был…

Он заметил, как Карола напряглась. Ее руки сжимали подлокотники, в пальцах дымилась сигарета; прямая серая струйка дыма тянулась к погашенной люстре…

— Но что слова, когда я снова здесь?..

Эльза Кюн закрыла глаза, еще более замедлила ритм, и ее сухие губы приоткрылись — увядшие, безутешные губы старой Шарлоты, все еще хранящие вкус единственного поцелуя юноши, обезумевшего от любви… Именно такой образ возник в его голове, когда он взглянул на нее. Кем стала Шарлота после смерти Вертера? Какая судьба ее ждала? Она была обречена стареть в сожалениях, угрызениях совести и хлопотах по хозяйству… Должно быть, она была похожа на эту одряхлевшую даму, в чертах которой изредка сквозила прелесть некогда молодой девушки — прелесть, следы которой не стерло даже неумолимое время…

Она доиграла арию по мотивам песен Оссиана до финальной ноты, которая еще долго дрожала в тишине. Суховатый звук медленно угасал, словно гигантская умирающая звезда, не способная выжить из-за своих огромных размеров…

Орландо выпрямился и захлопал.

Остальные по-прежнему сидели неподвижно. Между хлопками до него доносилось тяжелое дыхание старого художника, сидевшего ближе всех к нему. Череп его сына блеснул, и как раз в этот момент Карола встала. Он увидал, как яркий отблеск свечи скользнул по ее плечу, на какую-то долю секунды очертив абрис ее тела, и она исчезла во мраке.

Без малейшего колебания он пересек комнату. Его пальцы на ощупь нашли ручку двери. В два прыжка он настиг ее в холле в тот момент, когда она уже ступила на лестницу. Он обнял ее. Теряя равновесие, она повернулась на одной ноге и очутилась лицом к нему. Ночь была темной, и поэтому он не различал ее лица, однако мог бы поклясться, что видел его выражение в этот момент. Их губы нашли друг друга, и влажная свежесть ее рта поразила его.

«Это безумие», — подумал Орландо.

Он почувствовал легкое прикосновение ее ладони к своему лицу и ощутил вкус слезы на губах. Когда любовь соседствует с бедой, у нее соленый привкус…

— Соберите вещи, на рассвете мы уезжаем в Мюнхен.

Она выскользнула из его объятий, и внезапный шум заставил его обернуться.

В сумраке, пронзаемом пламенем свечей, на пороге появился Людвиг Кюн, толкая перед собой кресло Хильды Брамс. Орландо ощутил на себе их взгляды. На коленях увечной примостилась кошка, две яркие зеленые жемчужины светились на ее мордочке. Когда он обернулся, лестница была пуста…

 

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН

Отрывок II, 17 декабря

Она молчит.

Может быть, когда-нибудь в наших лабораториях экспериментальной психопатологии появятся приборы, позволяющие точно измерять звуковые характеристики тишины. Но даже несмотря на отсутствие таких приборов, я все же слышу, как она уже самим своим молчанием говорит: «Я больше не хочу говорить ни слова».

И у нее есть на это причины. Пусть Антон со мной не согласен на этот счет, но я все же не буду пытаться выудить из нее ни звука, ведь не только при помощи слов можно разгадать ее загадку. Я смотрю на нее. Она в другом измерении, нежели слова. Остальные пациенты ее поняли. Саша находит ее красивой. Он все больше отдаляется от нее. Во время утреннего сеанса он трижды менял место. В третий раз он почти прижался к двери. Я неуверена, что завтра он придет. Более того, он больше на нее не смотрит. Ему это не нужно, чтобы знать, что она здесь, — а это для него важно. Ему нужно бежать от нее, и я должна ему помочь. Саша знает, что любовные истории плохо заканчиваются, и он осознал, какая опасность от нее исходит. У нее лицо-призыв, ее нежная улыбка разбивает в человеке все препоны, делает его беспомощным, подчиняет ее власти… Для Саши, с его-то шизофренией, зависеть от женщины — непозволительная роскошь… Во время сеанса она нарисовала четыре рисунка, но самые важные для меня — те, которые она рисует, когда остается одна. Их я пока не могу объяснить. Там множество абстрактных элементов, связанных между собой по вертикали… Своего рода цепочка. Нечто массивное и прочное, в сочетании прямоугольников есть даже что-то математически неумолимое. Ей доставляет — по крайней мере, так кажется — безмерное удовольствие обставлять свою кровать картонками. Вчера она взяла коробки от упаковок сгущенного молока и выстроила из них возле кровати что-то наподобие стены. Антон считает, что таким образом она обороняется от сексуальной агрессии, однако я так не думаю.

Почему я до сих пор так и не могу нащупать причину ее болезни? Что во мне этому противится? Пока не знаю… А тем временем она здесь уже больше месяца.

 

III

Наутро средь холмов…

Карло Томби хлопнул в ладоши, и Орландо, перепрыгивая через несколько ступенек, побежал по лестнице, ведущей в мастерскую на мансарде. Там он столкнулся с Уолтоном, в то время как Пратти подбежал к рампе. И вдруг все трое покатились со смеху.

— Нет, — заорал Томби. — Изобразите радость, porca madonna, разве вы никогда не видели игроков «Ювентуса», забивших гол «Милану»? Вот что мне нужно — точно такое же веселье. Будто бы вы только что выиграли Кубок…

— Карло, так мы играем Пуччини или играем в футбол?

Томби, перебирая своими короткими ножками, носился по сцене.

— Это одно и то же. Опера — это матч, и именно так ее нужно играть.

Пратти, подбоченясь, восстанавливал дыхание. Уже давно итальянская земля не рождала такого баса. Коллен в его исполнении был самым великолепным со времен Тито Шиавони. Однако было заметно, что спортивные постановки Карло Томби повергали его в смятение.

Для Орландо же они были не в новинку. Томби был величайшим из когда-либо живших зачинщиков беспорядков. Именно с его подачи со сцены исчезли те выстроенные, словно на парад, ряды хористов… Хоры в «Набукко» и «Сицилийской Вечерне» стали притчей во языцех — хитросплетения беглых линий, которые он выстраивал с мастерством хореографа; он знал, как придать толпе свободу и текучесть.

— Вам двадцать лет, у вас целы все зубы, ни одного седого волоска, вы даже не подозреваете о существовании холестерина. Вы свободные поэты, артисты, философы, у вас есть девушки, вы кутите. Не будете же вы это играть с таким видом, будто в ваших руках находится судьба государства. Иначе это превратится в «Бориса Годунова»…

Уолтон взъерошил волосы и пробормотал:

— Даже в «Годунове» он бы заставил попов носиться как угорелых.

Орландо нравился этот великий английский баритон. Они встречались на сценах, в аэропортах. Илмера Уолтона всегда сопровождала женщина, носившая одежду аляповатых расцветок, непривлекательная и несоблазнительная. Однако Орландо смутно ощущал, что ему недостает такой же близости, какая угадывалась между ними…

— Все сначала!

Орландо встал.

— Ты не думал о том, чтобы установить стартовые колодки?

— Не смешно, — рявкнул Томби. — По местам, живо, Рудольф, Марсель, Коллен. Радость, черт возьми, радость… Представьте, что три недели ничего не жрали, и тут появляемся мы с приятелем, и у нас с собой цыпленок и вино… Музыка!

Орландо занял свое место. Не думать ни о чем, просто играть. Сцена Мюнхенского национального театра была просторной. Без прожекторов всё выглядело пыльно-серым; декорации изображали мастерскую с убогими кроватями, загроможденную книгами и старыми картинами. За окнами простирались парижские крыши…

— Поехали!

Едва заслышав вступление виолончели, Орландо Натале сорвался с места. Коллен-Пратти несся вдоль рампы, Уолтон катился вниз по лестнице. На этот раз они встретились точь-в-точь на площадке и закружились, охваченные музыкальной трелью.

— 3:0, — заорал Уолтон. — Я забил мяч головой…

Томби воздел руки.

— Чудесно! Вы настоящие артисты.

Трудно было вообразить что-либо менее напоминавшее оперу, чем эти репетиции. Ведь никто из певцов пока не был охвачен той паникой, которая завладевала ими за несколько секунд до поднятия занавеса. И далеко еще было то внезапное облегчение, с которым при первых же нотах с головой окунаешься в самую безумную аферу, известную человечеству: петь, петь изо всех сил, до полусмерти, до экстаза…

Орландо знал, что в такие мгновения резко бросает в жар, он не раз видел, как пот в первые же минуты смывает грим, и в антрактах, когда певцы возвращаются в гримерки, их лица под румянами кажутся бледными масками живых мертвецов. После каждого спектакля Джанни заставлял его взвешиваться, вел своеобразный журнал здоровья, полный цифр и графиков, таких же точных, как у атлета мирового уровня. После «Лоэнгрина» в «Метрополитен-опере» в 82-м он сбросил три с лишним килограмма. Три двести шестьдесят, если точно. Это был рекорд… Самым изнурительным после Вагнера был Верди: два кило за два часа в образе герцога Мантуанского.

Однако Натале быстро восстанавливал силы. Для этого ему не нужно было ходить к специалисту, он научился самостоятельно превозмогать то чувство бездонной пустоты, которое появлялось после арии, когда мускулы и поджилки тряслись, словно после стометровки, а сердце вырывалось из груди, лихорадочно хватая отсутствующий кислород… Понадобились годы, чтобы научиться справляться с сюрпризами, преподносимыми изнуренным организмом. Ведь в процессе пения участвовало все тело, и еще в Парме его старый профессор из «Вилла Сантанера» не раз говаривал: «Пальцы на ногах, Орландо, даже пальцы на ногах обязаны петь. Ты должен чувствовать мелодию всем телом, вплоть до пальцев на ногах. А горло — всего лишь переходник…» Знавал он одну меццо-сопрано, которая спала двадцать часов кряду после каждой «Нормы». Этим объясняется и кажущаяся кокетливость, и капризы певцов. Кто-то мог петь «Андромаху» с гриппом, но, подхватив легкий насморк, был не в состоянии исполнить захудалую роль четвертого плана. Оперные певцы — самые хрупкие из артистов. Пошатнуть их карьеру может даже насморк. Голос меняется, «светлеет» или «тускнеет», теряет окрас и твердость. Вот уж воистину, самый хрупкий и изменчивый человеческий орган. Фантастический инструмент, подвластный старению и способный меняться в зависимости от сиюминутного настроения и состояния мыслей…

Томби отошел к оркестровой яме. Пратти массировал поясницу.

— С Зеффирелли было поспокойнее. Вечернее освещение, миллиметровые прожекторы…

— Времена меняются, — сказал Уолтон. — Что ж, я думаю, на сегодня всё.

Орландо обреченно вскинул брови:

— Может, для вас и всё, мне же пыхтеть до вечера — постановка дуэтов с Эмилианой.

— Надеюсь, он и ее заставит побегать, — Уолтон кивнул подбородком в сторону постановщика.

Не думать о Кароле. Не думать даже, что не нужно про нее думать. Верное средство для этого — огонь, вода и медные трубы театральной сцены. Это искусственно созданное место было более реальным, нежели то, которое он только что покинул. Эти декорации, этот город из раскрашенной ткани, который можно было обозреть из окна до самой церкви Сакре-Кёр, был его рабочим местом, его цехом. Там, в Сафенберге, в отблесках свечей старики-привидения слушали музыку, медленно льющуюся из-под пальцев одной из старушек, и девушка с атласными глазами посреди этого сонного царства была явно не на своем месте. Да, именно это он почувствовал сразу, как только приехал: ее место было не здесь. Трудно объяснить, но всё так и произошло, и именно в ту секунду он, сам того еще не осознавая, решил ее высвободить, вернуть в реальную жизнь… И однако в лучах утреннего солнца, в супермаркете, за колченогим столом в кафе она была более живой, нежели любая другая женщина.

Черт, решил ведь больше о ней не думать!

Кстати, до вечера он загружен работой; в «Савое» для него зарезервирована комната, а вечером его ждет ужин с Томби, Уолтоном и двумя журналистами с английского телеканала. Если будет желание, он легко сможет найти женщину. Они умели появляться в нужный момент, в красном неоновом свете баров; закинув ногу на ногу, они сидели за стойками на высоких табуретах. Пряжки их лакированных туфлей впитывали свет, браслеты змеились по обнаженным рукам. Вот оно, успокоение. Их ногти были покрыты лаком разных оттенков — от полупрозрачного до густо-пурпурного, — но все они были одинаковы, в их любви остро чувствовалось страдание, плавно переходящее в удовольствие, которое вызывало у них одинаковый трепет губ и ноздрей. Да, видимо, ему нужна была одна из них, чтобы забыть Каролу. Нет, даже не для того, чтобы забыть — в этом желании было что-то более коварное. Может быть, закрыв глаза, ему удастся представить, что она здесь, в комнате, и он сможет…

Огни погасли, и мастерская на Монмартре внезапно погрузились во мрак. Сквозь стекла еще струился свет лже-луны, расчерчивая на квадраты картину с изображенными на ней бегущими евреями и ликующими фараонами — ее в первом акте рисовал Марсель.

Да. Сегодня вечером ему нужна женщина. Просто необходима. К черту эти немецкие глупости, эти телячьи нежности, он для них не создан! Да-да, я не создан для безумной любви. Я не чувствую ни желания, ни необходимости зарыться в копну волос или до беспамятства заглядеться в глаза… Бедный Вертер. Он отдал жизнь за одну улыбку… Я же в иные вечера умираю за несколько тысяч долларов. Во всех уголках мира увидят, как я свожу счеты с жизнью, и вся земля вновь и вновь будет ужасаться моей смерти.

Он пообедал с Томби, Уолтоном и его женой в театральном кафетерии.

Вся вторая половина дня была посвящена репетициям. Эмилиана Партони была великолепна. Томби изменил две дуэтные сцены из первого акта, превратив встречу Рудольфа и Мими в гонку-преследование: прикосновение, бегство, несмелые порывы… Он хотел заставить ее ползать по земле в финальном акте, но вынужден был от этого отказаться. Дабы не раздражать зрителей, привыкших к традиционному финалу, Мими оставили умирать в постели.

В свою гримерку Орландо вернулся к шести. К этому моменту в нем созрело твердое намерение принять душ, немного поспать и отправиться в бар «Савоя», чтобы присоединиться там к Томби и остальным. После обеда звонил Джанни: он сообщил, что начались переговоры по поводу его выступления в «Манон Леско» в Триесте, во второй половине декабря. Орландо и в самом деле принял душ и покинул театр в семь вечера. На дворе стоял сентябрь. Небо между крышами высвободилось от облаков, и последнее солнце освещало фасады многоэтажек; одна из них, та, что поближе, казалась кубом из зеленой воды, огромным застывшим водопадом. Стекло было в точности того же цвета, что и глаза Каролы. Он снова поднялся по ступенькам Национального театра и позвонил из каморки консьержа. Томби еще не вернулся в свой отель. Орландо оставил для него сообщение, извинившись за свое отсутствие сегодня вечером.

Несколько минут спустя он уже пристегивал ремень безопасности и сверялся с часами на приборной панели «вольво». Меньше чем через два часа он будет в Сафенберге.

Он всегда был таким. Никогда его решениям не предшествовало долгое серьезное размышление. Ему больше хотелось бы, чтобы каждый поступок естественно проистекал из разума и воли… Но вместо него поступками, казалось, управлял кто угодно, только не он сам… Накопившаяся за день усталость, дружеское расположение Карло Томби и коллег-певцов — все это тянуло его на ужин. Ему нравились звон бокалов, белизна и упругость накрахмаленных салфеток, внушительный вес серебряных приборов… Смех баритона… Но что-то вновь переключилось у него внутри, и теперь он несся в ночь со скоростью сто сорок километров в час. Он не знал, что будет дальше, и чувствовал неясную тревогу. Он никогда не узнает, почему так поступил. Это глупо, тем более, что его никто не ждет, что придется ложиться спать на голодный желудок, — да еще при условии, что будет где переночевать. К тому же эти старики, которые вечно настороже, будут зорко следить за ним. В особенности сестры: они уж точно глаз с него не спустят… Все время за драпировками прячутся соглядатаи. И Карола у них в плену. А может, именно она и правит этим странным балом. Я становлюсь идиотом.

Ночь быстро опускалась на землю, и когда он проезжал у подножья гор, воздух стал холодным и синеватым, словно сталь клинка. Деревни на склонах начали неуловимо меняться — скоро они вообще утонут в тени утесов, став невидимыми.

Теперь уже близко. Пихтовый лес густел.

Его нога отпустила педаль газа и слегка коснулась тормоза. Впереди, прямо посреди дороги стоял «мерседес». Задние фонари не были включены, и мрачная масса автомобиля сверкала на асфальте. Гигантский жук с черным стальным панцирем.

Орландо сбросил скорость и различил нескладный силуэт, склонившийся у машины.

Он включил фары и притормозил. Это была женщина. Несмотря на широкую куртку и вельветовые брюки, он разглядел спутанную копну волос.

«Мерседес» тронулся. Орландо показалось, что машина попалась в лапы ночи, и та, ухватив ее за невидимую нить, потащила за горизонт.

В свете фар он увидел, как женщина подняла руку, и остановился. Она похлопала по капоту, будто проверяя его на прочность, и наклонилась к окошку.

— Какие-то проблемы? — спросил он.

Теперь он мог получше ее разглядеть. Ничем не примечательное лицо. Она знала, что не привлекает внимания, и поэтому в уголках ее губ залегли пока еще нечеткие усталые складки — следы недовольства и уязвленного детского самолюбия. Наверное, это и была основная черта ее лица: следы боли от мысли, что она — так себе…

— Нет. Он ехал в Триберг, поэтому высадил меня здесь. Поворот в пятидесяти метрах, и он не захотел делать круг, чтобы довезти меня.

— А куда вы едете?

— В Сафенберг.

— Садитесь.

Он не удивился — скорее, удивился тому, что не удивился. Крошечная деревенька, затерянная в горах, была более чем в пятидесяти километрах отсюда, а эта путешественница направлялась именно туда. Но, если хорошенько подумать, здесь не было ничего необычного. И даже легко можно было объяснить. Случается, судьба преподносит и более неожиданные сюрпризы.

— Я каждую неделю езжу на попутках. Для меня это своего рода игра. Я встаю на западном выезде из Мюнхена. Никогда не приходится ждать больше получаса. Частенько я пользуюсь этим, чтобы опросить водителя.

Она порылась в сумочке. Орландо не повернул головы. В салоне автомобиля было темно, и его слух уловил лишь шелест бумаг.

— Вас не затруднит ответить на пару вопросов? Я буду ставить птички за вас…

Вероятно, она должна знать Каролу. Это уж как пить дать. Она была помоложе, но деревня такая маленькая… Когда-то они, видимо, вместе играли… Учились в одной школе. И потом, этот «дом престарелых» должен быть известен в округе.

— И о чем ваши вопросы?

— Это тесты. Дурацкие тесты. Я работаю в рекламном агентстве, и мы тестируем реакцию потребителей на различные рекламные ролики…

Что-то знакомое. Может быть, это местный диалект придавал конечным согласным какое-то радостное звучание. Точно так же говорила и Карола.

Она развернула анкету. Краем глаза он увидел, как она откручивает колпачок ручки.

— Мне нужно записать ваше имя, если вдруг будут проверять.

— Натале. Орландо Натале.

Она добросовестно записала, никак не отреагировав. Уж такова судьба оперных звезд. Полная изоляция. Никто из других артистов не вызывает таких восторгов, как они — их осыпают похвалами, толпы любителей оперы превозносят их до небес. Однако за пределами узкого мирка меломанов, несмотря на газеты, телевидение и радио, они остаются почти неизвестными широкой публике.

— Профессия?

Он отпустил педаль газа и переключил передачу.

— А вас как зовут?

По ее движению он понял, что она повернулась к нему, и различил на стекле отражение ее слишком низкого лба.

— Маргарет, — ответила она. — Маргарет Кюн.

Менее чем в двухстах метров впереди на дороге появились огни. Орландо помигал фарами, и когда встречный автомобиль переключился на ближний, он различил контуры грузовика.

— Вы сестра Каролы?

— Да. А вы тоже едете в Сафенберг?

Он прижался к траве на обочине, чтобы пропустить массивный фургон, занявший обе полосы.

Вот и еще одно действующее лицо. Но и к его появлению он должен был подготовиться заранее.

В опере у Шарлоты есть младшая сестра — Софья. Орландо давно питал неприязнь к этой героине: несчастная всегда появлялась некстати. Вокруг нее разыгрывалась драма, а она ни с того ни с сего вбегала вприпрыжку с цветочками в руках и надрывалась, воспевая дневное светило и радость жизни. Это была роль сладкоголосой приставучки, которая раздражала всех на свете своими неуместными шалостями, а ее юность на фоне трагедии выглядела просто неприличной. Лишняя роль. К тому же, она была влюблена в Вертера, однако тот никогда не удостаивал взглядом эту непривлекательную эксцентричную особу, которая до последнего чуть ли не таскала ему тапочки и доставала своими убийственными вешними трелями. И вот теперь настал ее выход. Софья. Маргарет. Младшая сестра.

— Начнем. Как вам кажется, наиболее интенсивное выделение слюны у вас вызывает изображение сосиски на экране или реальная сосиска на тарелке?

— На экране. А у вас…

— Следующий вопрос. Как вы думаете, отражает ли форма сосиски вкус самой сосиски? Другими словами, кажется ли вам, что вкус сферической сосиски отличается от обычной, цилиндрической?

— Слушайте, — сказал Орландо. — Может быть, решим эту дилемму позже, в более спокойной обстановке? Ваши вопросы не из тех, на которые можно ответить без основательного обдумывания.

Маргарет Кюн взъерошила волосы и закинула ногу на ногу. Должно быть, она покупала брюки на четыре размера больше. Даже закатанные на лодыжках, они, тем не менее, доходили ей чуть ли не до подмышек. Попытка строить из себя клоуна.

Зануда-клоун. Маргарет-Софья. Та вваливалась со своим раздражительно прекрасным настроением, эта взялась бог весть откуда со своими колбасными вопросниками… И та, и другая одинаково не вписываются в основное действие.

— Я останавливался у вашей сестры — в отеле «Оперхаус» не было мест.

Она сложила бумаги, закрутила колпачок ручки и запихала все это в огромную сумку.

— Тогда вы знакомы с кланом Кюнов.

Он кивнул головой.

— Экземплярчики — просто конец света, — пробормотала она.

И издала резкий визгливый смешок. Эта роль была явно написана для сопрано. Она достала сигарету, нащупала пепельницу и извлекла из кармана куртки на животе зажигалку весом с полкило. Словно из паяльной лампы, из зажигалки вырвался сноп пламени, и смолистый запах крепкого табака прошиб тенора до самых бронхов.

— Психи, — сказала она. — Одно слово — психи.

Орландо закашлялся.

— Всего лишь безобидное старческое слабоумие…

Она затянулась с такой силой, что раскаленный кончик сигареты осветил панель приборов, и из каждой ее ноздри выползло по едкому облаку.

— Нет, они не слабоумные. Они психи. Это разные вещи.

Психоз иногда заключается в том, что ты считаешь психами окружающих. По поводу и без. Он оторвал взгляд от дороги и повнимательней рассмотрел спутницу. На отвороте ее куртки был пристегнут светящийся пластиковый скелетик, косточки которого едва заметно пританцовывали. Девчонку, способную нацепить подобную вещицу, нельзя считать полностью здоровой.

— И в чем же это выражается?

Снова смешок. На этот раз он утонул в клубах дыма в стиле паровозов тридцатых годов.

— Долго объяснять. Слишком долго. Одна очень старая история.

Она, видимо, курит не табак, а самый что ни на есть настоящий уголь. В детстве, во время религиозных бдений в Педрасене, старики выпускали из своих трубок похожие клубы дыма, и тогда Орландо казалось, что они все скоро умрут от тяжелых ядов, проникающих им в глотки.

— И что же вы с Каролой делаете в этом доме?

Она вжалась в сиденье.

— У меня с ними больше нет ничего общего. Я уехала.

— Но вы возвращаетесь.

— На два дня. Подышу лесным воздухом и снова уеду. Они меня больше не интересуют. Не люблю живых мертвецов. Впрочем, однажды я совсем не вернусь в Сафенберг.

О своей сестре говорить она не хотела… Почему?

— И все же вы так и не сказали, почему они психи.

Она зажала дымящуюся сигарету в правом уголке рта.

— Как ни крути, только психи понапрасну тратят свою жизнь.

— А они ее тратят понапрасну?

— Да, потому что остались там.

Когда она говорила о них, в ее голосе чувствовалась ненависть и колкость; он достаточно разбирался в голосах, чтобы расслышать язвительные интонации и нотки издевки.

— Почему же остаться — значит быть психом? Ведь этот дом не тюрьма, у него свои прелести, свои…

— Нет.

Она оборвала его так резко, что он даже подскочил.

— Вы приехали постояльцем, вы, наверное, видели их чинно восседающими в саду, в салоне, и поэтому говорите о прелестях и покое… Вам это кажется счастьем, но вы ничего не знаете… Эти старики настоящие сумасброды, это сидит у них внутри и это заразно. Это называется наследственностью. Никто из них не смог вырваться из этих мест, лишь мне одной удалось. Но вы видите, я еще не до конца победила… Иногда я возвращаюсь.

Лишь тут Орландо заметил, насколько сильно его руки сжимали руль. Нужно избавиться от этого напряжения. Вместе с Маргарет Кюн в салон «вольво» проникли привидения. Скорее стряхнуть это наваждение!

— Сначала вы спрашиваете меня о разнице между сосисками будущего и настоящего, потом описываете ужасный дом, который силой удерживает своих обитателей…

Девушка отрицательно покачала головой.

— Наоборот. Этот дом никого никогда не держал… Просто у его жильцов не хватает сил, чтобы убежать.

— Здесь есть какая-то тайна?

Снова хихиканье, похожее на птичий писк… Бестолковая осенняя птица, неуверенно выводящая свою безрадостную трель.

— Да.

— И какая же?

Чокнутая. Точно чокнутая. Близняшки — просто оригинальные пожилые дамы, художник — престарелый требовательный эгоист. В отце вообще нет ничего эксцентричного. Но что касается прабабки…

Она снова затянулась, и но салону пополз обжигающий едкий дым.

— Я знаю не все — только то, что у тайны есть имя.

— И что это за имя?

— Хильда Брамс.

Перед глазами возникло лицо паралитички. «Однажды она замолчала», — эта фраза была одновременно тайной и ключом к разгадке… Что крылось за этими блеклыми, утратившими цвет глазами? Какую роль она играла, и играет ли ее еще, прикованная к креслу? Когда он увидел ее впервые в зимнем саду, ему показалось, что он слышит скрежет ее костей… Почти прозрачное тело, из которого выдохлась густота и плотность жизни… Она медленно исчезнет, потихоньку испаряясь и став в конце концов невидимой… словно ледяная статуя, которую уже подтопляют солнечные блики в весеннем цветении парка… Хильда Брамс… Что передала она своим дочерям и потомкам, какой яд по капле влила в Каролу — одну из последних в цепочке наследственности?

Маргарет Кюн уставилась в пустоту. Ночь еще окончательно не вступила в свои права. Она поджидала их в конце пути, там, в Сафенберге.

Лысина Людвига.

Как простое сочетание плоти и кости может содержать столько света? Каждая пора, казалось, излучала ослепительное сияние. Когда он выпрямился, металлическая оправа очков ярко сверкнула в кромешной тьме липовой аллеи.

— Не ожидали увидеть вас сегодня вечером, господин Натале. Для нас это огромная честь и доказательство того, что наш дом был к вам гостеприимен.

Формулы вежливости застряли у него в горле, как только он заметил свою дочь. Они обменялись холодным поцелуем, и все вместе прошли в холл, пропахший старым воском.

Сквозь застекленную дверь Орландо увидал старух-сестер, сидящих под лампой в салоне. Карты дрожали в их руках, а покрытые рисовой пудрой лица смахивали на белые гипсовые маски. Маргарет подошла к ним. Силуэт рыжего клоуна. Не хватало только огненного парика и носа из папье-маше. Старые дамы, не поднимая глаз, подставили щеки для поцелуя.

В темноте он поднялся по лестнице и свернул направо, к своей комнате.

С момента его появления всё в этом ночном особняке своим существованием было обязано лишь невидимому присутствию Каролы. Она одна вдыхала жизнь в эти стены, в эти столы с размытыми контурами, в эти попрятавшиеся по углам комнат круглые ночные столики. Она одна поддерживала гармонию. Она единственная не была здесь привидением… Он чувствовал ее запах, видел волнующие искорки смеха в зеленом спокойствии ее глаз, чувствовал ее крепкую округлую ладонь в своей руке. Карола, живая… Больше, чем жизнь.

Дверь отворилась, и он прильнул к ее влажным и теплым губам. В полутьме ее желанное тело прижалось к нему, испустив вздох, исполненный такой любви, что он почувствовал себя окрыленным, парящим в небе над холмами Волькенхофа. Отныне и навеки Карола станет всей его жизнью, ибо ничто и никогда не сравнится с этой охватившей их страстью, намертво приковавшей друг к другу волну и скалу.

Они были штормом и тихой гаванью. Нужно было сжимать ее так сильно, чтобы ничто и никогда их не разлучило, чтобы между ними не проскользнуло недоразумение, могущее приблизить конец этой необъятной, нежной и вместе с тем грозной бури, в самом центре которой они вдруг оказались… Его пальцы запутались в длинных волосах Каролы… Долгий страстный вздох слегка коснулся его уха, и они, зашатавшись от опьянения, еще сильнее прижались друг к другу в полумраке комнаты.

— Я знала, что вы вернетесь.

Дверь оставалась приоткрытой, и полоска света просачивалась из коридора. Когда она взглянула на него, ее зеленые глаза блеснули во тьме.

Тело Каролы, гибкое и прохладное, словно чистый, сверкающий горный поток, попыталось высвободиться из его объятий. Девушка, светлая, как заря.

— Останься. Останься на ночь.

В холле раздался смех и чьи-то два голоса. Орландо услыхал шум шагов но натертому паркету. По лестнице поднимались двое, мужчина и женщина.

Карола ногой захлопнула дверь и прижала ладонь к губам певца.

— Цель проста: узнать, стоит продавать их с горчицей или без. Это не сложно, ты отвечаешь «да» или «нет», ставишь в клеточках птички…

— Ни один нормальный человек не станет есть сосиски без горчицы. Разве что какой-нибудь дегенерат. Или инопланетянин. Какие-то идиотские у тебя опросники.

Они были уже на площадке. Всего в нескольких сантиметрах, отделенные лишь дверью.

Карола отпустила его руку, и Орландо почувствовал, как ее пальцы прикоснулись к его кубам.

Пара поднималась на верхний этаж. Мужской голос был ему не знаком: это не Людвиг и не Питер. Голос принадлежал молодому мужчине.

— Кто это был? — прошептал он.

Теперь шаги звучали над их головами, но слова, заглушенные толщиной стен и драпировок, было уже не различить.

— Моя младшая сестра, она только что приехала.

— А мужчина?

— Ханс Крандам, мой муж.

Ее тело выскользнуло из его рук, и ему вспомнилась та серебристая рыбешка из далекого детства… Это было на берегу Пиавы. Он, совсем еще ребенок, только что поймал ее — его первый улов. Он вытащил крючок и сжал в ладони ее скользкое чешуйчатое тельце, и тут она выскользнула… Он до сих пор отчетливо помнил охватившее его чувство вопиющей несправедливости и разочарования; рыба была уже в воде, плыла по поверхности, оставляя извилистый след. И вот теперь это разочарование вновь постигло его.

— Карола, нам нужно…

Волна света окатила его; она уже бежала по коридору, спускалась по лестнице, скользя рукой по перилам. В синеве сумерек ее сиреневое платье казалось белым. Пробежав один пролет, она обернулась, и в эту секунду он понял, что не покинет дом без нее. Пусть Вертеру не удалось вырвать Шарлоту из рук Альберта и из тесного мирка Вецлара, но он, Орландо, все же вытащит Каролу из Сафенберга.

Он наскоро принял душ и набросил халат, висевший за дверью. Всё те же два лишних сантиметра в талии. Срочно нужно исправить. Хотя это неважно. Куда они положили полотенца? Его босые ноги оставляли мокрые следы на плитке.

В комнате было два комода. Золоченое дерево потускнело, а сквозь потертую временем позолоту проступал рыжий оттенок старой меди.

Он открыл ящик первого комода. Пусто. Он мог даже не утруждаться, потому что именно сюда он складывал рубашки в первый свой приезд и имел возможность убедиться, что тут ничего не хранили. Он повозился с замками двух остальных, но тщетно. Несмотря на махровый халат, он почувствовал, как по спине стекает вода. В конце концов, это смешно: должны же где-то быть полотенца! В прошлый раз они были тут, он хорошо их помнил — такие белые и толстые, какие теперь встречаются лишь в старых отелях.

Он подошел ко второму комоду и вновь принялся возиться с замками. Комод стоял в нише, и свет настенного бра освещал его лишь наполовину. Для пущей уверенности певец просунул руку внутрь, но ничего, кроме гладкой поверхности, не обнаружил. Чтобы проверить самый нижний ящик, он присел на корточки. Дерево, должно быть, покоробилось, так как ящик не двигался с места. Орландо едва смог просунуть руку в щель. Кончики его пальцев нащупали какой-то предмет. Судя по форме, это был металлический цилиндр, причем довольно тяжелый. Он высвободил руку и попробовал до конца вытащить ящик. От трения двух поверхностей раздался скрежет, похожий на рычание. Ворчание потревоженного хищника, готовящегося к нападению. Орландо ухватился обеими руками за массивные медные ручки, потянул, и комод с треском поддался.

Вытащив ящик, он поставил его к себе на колени. Несмотря на полумрак в этом углу комнаты, он различил тусклый блеск вороненой стали.

Пистолет. Причем точно такой, каким Вертер сводил счеты с жизнью во время спектаклей.

Он взял его в руки и поднес к свету. Несомненно, это был он — дорожный пистолет, восьмигранное дуло, рукоятка на французский манер, на серебряной пластине выгравировано имя оружейника.

Не могло быть сомнений, он держал его в руках уже сто сорок три раза. Если быть точным, именно столько раз он играл Вертера.

Ну, вот, действующие лица расставлены по местам. Декорации тоже на месте, здесь же и основной предмет, который положит конец драме. В наличии и любовь: он любит ее, она — его. Скоро все начнется.

Орландо положил оружие в ящик, и курок со скрипом царапнул дно. Оставалось дождаться третьего звонка. Но нет, на этот раз спектакля не будет. Реквизитор ничего не забыл, даже оружие на своем месте, готовое исполнить свою убийственную роль. Но кто сказал, что все пойдет как по писаному? В данный момент Орландо Натале был уверен в одном: он никогда не достанет пистолет из тайника. Карола — не Шарлота, Ханс — не Альберт, Маргарет — не Софья… А он, Орландо Натале…

Он отпрянул от комода. Кто это написал? Кажется, какой-то лондонский критик в одном специализированном журнале. А потом Куртеринг, тот самый профессор, как-то в аэропорту сказал ему то же самое: «Вы настоящий Вертер». Перед его глазами возникло лицо старика, до того морщинистое, что трудно было разглядеть отдельные черты. Словно шаловливый ребенок огрызком карандаша исчеркал это одухотворенное музыкой лицо… Нет, черт возьми, нет, никакой я не Вертер!

Услышав, как приоткрылась дверь, он обернулся. В проеме показалась Маргарет. Она переоделась, и этот наряд, в отличие от предыдущего, был больше похож на скафандр.

— Я насчет анкеты. Ну, помните, с сосисками…

— Купить бы вам связку этих ваших сосисок и удушиться…

Одна половина ее лица исказилась в гримасе. Она шаркнула каблуком по ковру, пожала плечами, взглянула исподлобья, расставила локти и отчетливо произнесла:

— В большинстве случаев именно это мне и советуют сделать. А еще я пришла сказать, что ужин на столе.

Орландо кивнул:

— Спасибо.

Она повернулась и вышла. Он посмотрел ей вслед — воистину плачевное зрелище. Несколько секунд он не сводил глаз с захлопнувшейся двери.

И все же. Кто мог подбросить ему пистолет?

Дверь снова отворилась.

— Карола сказала, что вы поете.

— Случается.

Маргарет сочувственно покачала головой.

— И часто?

— Все реже и реже. Думаю, скоро я вылечусь.

Она снова состроила отвратительную гримасу и исчезла.

И именно в этот момент Орландо вспомнил, что в либретто оперы младшая сестра Шарлоты была влюблена в Вертера.

— Господи, спаси и сохрани… — пробормотал он. — Неужто я мало страдал?

 

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН

Отрывок III, 13 января

Вчера случился инцидент: когда Берта хотела заправить ее кровать, она с силой оперлась на нее и произнесла несколько слов, смысл которых окружающие не уловили. Я уже отмечала то упорство, с которым она строит свой замкнутый, тихий мирок.

Мне так и не удается уловить связь между постройками из коробок, воплощающими дом, и рисунками, на которых по-прежнему лишь нагромождения связанных между собой элементов. Мне все чаще кажется, что, вникая в суть поступков и слов пациента, постичь причины болезни невозможно… Думаю, истина в другом. В первую очередь, в глазах. Стоило посвящать всю жизнь психиатрии, чтобы прийти к таким выводам…

Взять лицо в руки… вглядеться в глаза и ждать — если понадобится, то целую вечность, — когда возникнет взаимопонимание… Вчера вечером, перечитывая страницы Гёте, я нашла вот это: «Я вгляделся в ее глаза. (…) О, этот восторг в ее взоре!» Именно так. «Восторг». Ее глаза излучают радость…

Для большинства смертных радость — преходящее чувство. Их глаза блестят в минуты счастья: от подарков, смеха, волнения. Но ничто не вечно. Однако Карола Крандам увековечила мгновение. Эта женщина воплощает вечную радость. Именно ее повстречает однажды на своем пути молодой человек, истерзанный романтичной печалью. Вполне понятно, почему он не сможет ее забыть! Она откроет ему существование смеха, этого нежного и вечного смеха, исполненного безмятежности и бесконечной добродетели…

Он — колебание, удивленное и беспокойное созерцание мирового порядка; он — поиск, томленье и буря… Вертер — воплощение страсти, невежества и порыва, Шарлоте же присуща природная уравновешенность, которая очаровывает его с первого взгляда… Он — Страсть, она — Рассудок. Видимо, именно поэтому эта история и стала легендой. Когда я пишу эти строки, я далеко от Каролы, и тем не менее я глубоко уверена, что никогда еще не была столь близко…

Тайна больной из палаты 12 заключена в старой книге, написанной два столетия назад… Антон без ума от оперы. Я попрошу у него диск, это может мне помочь… Гёте и Массне на службе у Фрейда… Что ж, пусть так, лишь бы пролить свет на тайну. Я по-прежнему не отвечаю Натале. Наверное, я не сделаю этого никогда.

 

IV

…замедлит путник шаг…

Должно быть, сегодня утром рука старого художника дрогнула, так как его левая бровь ныне красовалась на лбу и напоминала острую крышу домика — ни дать ни взять, макияж страдальца Арлекино. Орландо подумал, что в молодости Петер, должно быть, походил на Рихарда Вагнера, но сегодня у него было намного больше общего с трупом автора «Парсифаля». Маргарет и Карола подносили блюда, иногда им помогал Ханс Крандам. Старушки-сестры прыскали со смеху на протяжении всей трапезы, и их синеватые шевелюры частенько соприкасались над тарелками. Ханс обслуживал прабабку. Он подавал ей тарелки, резал мясо. У него были в точности такая же фигура, и такое же правильное невыразительное лицо, какими авторы фотороманов наделяют директоров фирм, пилотов международных рейсов и светил хирургии. В каталогах одежды он бы мог представлять костюмы-тройки или домашние халаты с карманчиками. У него был стерильный вид дружелюбного улыбчивого господина, который, кажется, только-только вышел из ванной и от которого никогда не исходит никакого запаха, даже когда он сильно потеет.

Орландо был знаком этот тип мужчины без сюрпризов, который мог соблазнить разве что дурочку. Следовательно, Карола его не любила.

Во время трапезы они говорили об автомобильных моторах. Крандам работал в одной из исследовательских лабораторий «Фольксвагена». Когда-то Орландо обожал такого рода беседы. Он один за другим купил два «Феррари» и спортивный «Мазерати» и хотя гонять на них мог только по частным трассам, но копался в них вместе со специалистами. Страсть улетучилась, однако он по-прежнему отличал цилиндр от клапана и благодаря этому почти забыл, что сидящий перед ним мужчина мог обнимать Каролу и заниматься с ней любовью, когда ему заблагорассудится.

Дважды взгляды певца и молодой женщины встречались — оба раза мельком и вскользь. Им казалось, что если они слишком долго будут смотреть друг на друга, то тайна откроется тут же, в самый разгар трапезы — громкий и ослепительный скандал забрызгает грязью стены, и, обломки старого мирка Сафенберга взлетят на воздух.

Поставив на стол корзинку с фруктами, Маргарет принялась рассказывать историю, приключившуюся с ней во время соцопроса по поводу различных видов хот-догов. Но была вынуждена на полдороге прервать свой рассказ с печальным стоицизмом тех, кто отдает себе отчет: никто и никогда их не слушает, что бы они ни говорили.

Тогда она схватила банан и уставилась на него, имитируя запущенную форму косоглазия.

— Однажды, — сказала она, — я вам объявлю, что в подвале заложена бомба и у вас есть тридцать секунд, чтобы смыться. Уверена, один из вас поинтересуется, не осталось ли на кухне карамельного крема.

— Кому кофе? — спросила Карола.

Орландо засмеялся. Людвиг Кюн улыбался сквозь очки.

— Недостаток авторитета, — поставил он диагноз. — Все просто. Брось ты свои опросники и стань самой собой, и тогда для всех нас ты будешь центром вселенной.

Ноздри Маргарет раздулись, а глаза разбежались в разные стороны: каждый из них теперь уставился в один из противоположных углов салона. Ее подбородок приподнялся, закрывая рот.

Карола, унося тарелки, наклонилась к сестре.

— Ты мало тренируешься, — шепнула она. — Раньше ты при этом еще и уши оттопыривала.

Маргарет пожала плечами и перестала косить.

На другом конце стола старушки-сестры приглушенно шушукались. Крошечная прабабка, казалось, дышала тяжелее, чем обычно. Ее птичья грудная клетка вздымалась под тканью корсажа, а глаза с самого начала трапезы уставились куда-то чуть выше головы Орландо, сидевшего как раз напротив.

— Маргарет всегда гримасничала.

Людвиг Кюн произнес эти слова таким тоном, будто объявил, что его дочь только что получила Нобелевскую премию.

— Карола тоже гримасничала, но я всегда побеждала… — отозвалась Маргарет.

Должно быть, красота старшей сестры причиняла ей боль. Чтобы выбросить это из головы, она еще сильнее подчеркивала свое уродство… Обычное дело для маленьких девчонок, когда они понимают, что не красивы. Они гипертрофируют безобразие и непропорциональность лица, и таким образом, по крайней мере, во время клоунады их безобразие выглядит преднамеренным.

— Сигару?

Орландо отклонил предложение мужа Каролы. В этот момент она взглянула на него. Ему показалось, что под прозрачной и хрупкой гладью ее глаз прячется глубокое и огромное, словно горизонт, море. В этом взгляде читался призыв и, одновременно, мольба не отвечать на него. Они были водой и пламенем. Она ждала его, укрывшись в его комнате, ей вновь хотелось почувствовать вкус его губ, броситься в его объятья в порыве безумной страсти. Но это внезапное бегство, этот уход, словно хлопок дверью, которая больше никогда не откроется — это была тоже она… Она была взлетом в прекрасные выси и внезапным падением на грешную землю, которую ненавидела, но не могла покинуть.

Орландо показалось, что тишина повисла над столом на несколько секунд дольше, чем нужно.

На другом конце стола ноготь прабабки царапал скатерть. Орландо повернулся к Крандаму.

— Вы знаете «Вертера»?

Ноготь перестал царапать белую ткань. Сам того не желая, Натале задал этот вопрос почти агрессивным тоном. Крандам, естественно, знал «Вертера» и, зная его, прекрасно осознавал свою роль — роль рогоносца Альберта.

Однажды в Берлине Орландо обсуждал этот персонаж с Генрихом Фалленом. Фаллен был одним из лучших баритонов Европы, один из столпов «Ковент-Гардена». Ему уже было под шестьдесят, и его голос слабел, однако в роли мужа Шарлоты не было больших сложностей; она принадлежала к той части его репертуара, которую можно было петь, по выражению старого певца, не вынимая связок из-за пазухи… Генрих объяснил Орландо, что Альберт — персонаж более сложный и даже более опасный, чем может показаться на первый взгляд. Заботливый муж, во втором акте он осознает, что Вертер любит его жену, смиряется с этим и предлагает свою дружбу. Но уже в третьем акте отношения между супругами портятся. Шарлота, до этого сама искренность, скрывает от него возвращение своего возлюбленного, и именно Альберт приказывает своей жене вручить посланцу пистолет, о котором просит Вертер, хотя прекрасно понимает, зачем тот нужен Вертеру. Орландо как сейчас видел Фаллена, одевающего парик в гримерке лондонского театра… Его лицо отражалось в зеркалах… Голос Генриха-Альберта все еще звучал в его ушах.

— Альберту все известно, он обо всем догадался. Он — единственное препятствие на пути влюбленных, но он непоколебим как скала. Названный мужем перед Богом, он не отступится. Напротив, именно он руками своего романтичного соперника уладит проблему; он облегчит самоубийство, передав Вертеру оружие, о котором тот просит… Оперные роли постоянно преподносят нам сюрпризы, дорогой Натале. Двадцать лет своей жизни я играл Альберта, считая его добрым, неприметным малым, однако с некоторых пор стал замечать, что он отъявленный негодяй. Или, проще говоря, убийца. Как и все мы…

— В этом доме все знают «Вертера», господин Натале. На то есть веская причина. Возможно, вы еще не в курсе, но она вас удивит и заинтересует…

Орландо уставился на него. Правильное лицо Крандама слилось с чертами Генриха Фаллена. Настоящий и мнимый Альберты. Нет, они оба были мнимыми. Но который из них в меньшей степени?

— Как-то вечером Эльза уже пела вам отрывок из оперы, но это еще не причина. Она более глубока и более удивительна.

Доволен собой. Вот что было ужаснее всего: Генрих Фаллен, стремясь проникнуть в душу персонажа, в конце концов обо всем догадался. А вот Альберт, как и Ханс Крандам, никогда не изводил себя догадками, они были мужьями по божьему праву. Они не искали смысла жизни — уже сама их жизнь оправдывала существование вселенной. Им было неведомо сомнение, страсть, чувство безнадежности, неуверенности в себе; всем своим весом, всем присутствием они заполняли все отведенное им жизненное пространство. И когда они ощущали угрозу, им было чуждо великодушие, чувство прощения и самопожертвования… Крандам был простодушен и беспощаден.

— В этом доме все знают «Вертера» по одной простой причине. Потому что Шарлота все еще живет здесь.

Даже не взглянув на Каролу, Орландо заметил, как та, склонившись в эту минуту над плечом мужа, чтобы забрать тарелку, вздрогнула.

Натале даже не пытался улыбнуться, он знал, что у него получится лишь жалкое подобие улыбки. Непринужденным движением он откинулся на спинку стула.

— Что ж, я был бы глубоко признателен, если бы вы мне ее представили, — проговорил он.

Крандам засмеялся. Идеальные зубы. В конце концов его карьера завершится на телевидении, в рекламе зубной пасты. Или чего-нибудь еще. Теперь уже улыбались все. Нетер Кюн напевно вздохнул, и его иссиня черный парик отбросил блик света.

Прижав руку к груди, Крандам с напыщенностью плохого актера произнес:

— Господин Натале, позвольте представить вам настоящую Шарлоту.

Его указательный палец обвел всех собравшихся и наконец остановился. Когда Ханс Крандам указал в сторону Хильды Брамс, прабабки, Орландо почудилось, что вокруг, словно от перепада напряжения, померк свет.

Ноготь немощной — это бледное насекомое — вновь принялся теребить скатерть.

Взрыв смеха близняшек.

В памяти тенора всплыли строки из либретто… «Господь, позволь мне рядом быть, невзгоды, радости делить с сим ангелом благословенным…» Глаза прабабки, сидящей напротив него, под стеклами очков отливали металлом… Две глазницы, наполненные ртутью. Орландо быстро подсчитал в уме… Это невозможно, Крандам над ним насмехался. Раз в 1770 году Шарлоте стукнуло двадцать, значит, теперь ей должно было быть около двухсот сорока.

— Перейдемте в салон, — сказала Карола. — Ханс, пожалуйста, разожги огонь, к ночи похолодает.

Орландо почувствовал, что вот-вот взорвется. Пока что он мог справляться с этим легким раздражением, но скоро оно перерастет в бешенство. Заметив это, Карола подошла к нему.

— Все очень просто, я вам объясню.

Крандам деланно улыбнулся.

— Проще простого, — сказал он. — Долгое время считалось, что в основу «Страданий юного Вертера» Гёте положил свои собственные воспоминания. Якобы, в юности он любил замужнюю женщину и едва не покончил жизнь самоубийством. Все это, конечно, чушь: парень был слишком крепким для этого, и до идеи пустить себе пулю в лоб ему было как пешком до Луны. На самом деле он поступил так же, как и все его коллеги-романисты: воспользовался фактами из жизни других.

Орландо поднялся. Карола встала рядом с ним, и Ханс Крандам возглавил шествие в старый салон. На ходу Карола продолжила рассказ, начатый ее мужем. Остальные шли за ними. Резиновый наконечник палки Петера Кюна, соприкасаясь с полом, издал звук, похожий на чавканье вантуза.

— Эти факты из жизни других очень просты, — говорила Карола. — Юный студент, дальний друг семьи, втюрился в жену хозяина дома, у которого он поселился.

Они уселись в кресла. Крандам присел на корточки перед камином и чиркнул спичкой. Маргарет забросила ноги на подлокотник кресла и зевнула.

— Не обращайте на меня внимания, — сказала она. — Мне рассказывали эту историю всего лишь раз триста, и обычно для меня — это прекрасное снотворное.

Карола затянулась сигаретой.

— Ее звали Шарлота Хард, — продолжала она. — И именно ее Гёте изобразил в своем романе. Хильда — ее прямая наследница, она приходится ей праправнучкой.

В камине уже разыгралось пламя. Ханс отступил, и на фоне огня его силуэт превратился в мрачную тень. Еще одна характерная черта такого рода персонажей: вещи их обожали, эти люди были умельцами на все руки, и мир подчинялся им беспрекословно. Может быть, именно этот дар и соблазнил Каролу: Ханс Крандам принадлежал к миру приятных, надежных и практичных вещей, и этого было достаточно, чтобы сделать жизнь идеальной, а заодно и невыносимо скучной.

Он подвинул кочергой два полена и повернулся к сидящим в салоне.

— Карола забыла сказать, что и она, как, впрочем, и Маргарет — тоже самые что ни на есть прямые наследницы Шарлоты. Кстати, это многое объясняет, даже больше, чем можно себе представить…

Орландо явно ощутил, что Карола вновь напряглась.

— Думаю, господину Натале это не интересно…

В другом конце комнаты Маргарет Кюн, словно развлекаясь, снова скосила глаза. По лицу Крандама скользнула усмешка.

— Господин Натале, верите ли вы в наследственность?

Карола встала. Пламя окрасило трепещущими алыми отблесками левую половину ее фигуры.

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Потому что я сам верю в нее тверже некуда; во всяком случае, она помогает мне объяснить, почему Карола может жить только здесь и ни в каком другом месте.

«Здесь, не здесь, какая разница? — подумал Орландо. — Повсюду с ней будешь ты, и поэтому переезжать нет смысла: в любом случае перед ее глазами всегда будет мелькать твоя проклятая инженерская рожа».

Все остальные сидели вдоль стен, образовывая что-то вроде правильного полукруга. Таким образом, он и Карола Крандам оказались на авансцене.

— Коньяку? — предложил Крандам. — Это настоящий коньяк, к тому же очень старый. Настоятельно рекомендую попробовать…

Орландо глядел ему вслед, пока тот не скрылся за ширмой из красного бархата. Оттуда донесся его приглушенный голос:

— У меня была должность в Кёльне, служебная квартира с видом на Рейн, с террасой, спускавшейся к самой реке, но Карола решила…

Толстые ковры заглушали звук шагов, однако Крандам умолк, словно инстинктивно почувствовав, что его жена только что вышла из комнаты…

Орландо тоже поднялся. Глаза стариков следили за ним. Холодные каменные глаза, пристальные взгляды маньяков. Даже глаза Ингрид Волленхаус перестали смеяться.

— Карола!

Она остановилась посреди холла, и он нагнал ее. В конце концов должна была наступить развязка. Какой-то студент в 1770 году попал в то же положение, и в этот момент Орландо Натале готов был поклясться, что у той женщины было точно такое же выражение лица, как сейчас у Каролы… Но студент следовал законам: он не отваживался поговорить с мужем, законным и признанным церковью супругом, и в этом была ошибка Вертера: он не хотел уводить жену у мужа. Но с тех пор прошли века, к тому же он не был мечтателем-ветрогоном, да и Альберт был всего лишь специалистом по регулировке карбюраторов инжекторного типа на экспериментальных двигателях. Много всего изменилось в них и вокруг них, поэтому, несмотря на присутствие стариков и ветхость декораций, История уже не могла повториться… На этот раз финал пьесы будет иной.

И вновь он ощутил прохладу ее рук в своих ладонях.

— Нужно уезжать отсюда, — прошептал он. — Не могу объяснить вам почему, но я уверен в этом. Я увезу вас, вы не должны здесь оставаться…

Отблески света и огня, пробиваясь сквозь приоткрытые двери, отражались в зеркалах и до блеска натертой мебели, плясали на их одежде. Платье Каролы расцветилось раскаленными искрами.

— Я сама это чувствую, — сказала она. — Всегда чувствовала… Что-то здесь не так… Увезите меня.

Пряди волос обвивали его пальцы. Именно благодаря этим вьющимся волосам Карола была для него великолепно осязаемой, как ни одна другая женщина. Отныне он не оставит ее ни на секунду. Далекие отблески горящих поленьев мерцали в ее глазах — два крохотных созвездия в изумрудном океане… Ее взгляд был полон любви, и, отражаясь в этом застывшем шторме, Орландо как никогда ощущал себя полным жизни, сил и огня. Ощущения бури и умиротворенности смешались в нем… Раньше он и понятия не имел, какое это счастье — найти кого-то, с кем хочется быть рядом всю оставшуюся жизнь. И когда он открыл это для себя, его переполнило блистательное и пестрое ликование. И причиной всему была женщина.

— Коньяк!

Они обернулись к дверям салона. В отблесках света возникла Маргарет, и в глубине стаканов, которые она несла, дрожал жидкий свет оттенка прозрачной карамели. Орландо отпустил Каролу и подошел к девушке. Пока он шел, та не сводила с него глаз. И прежде чем она, обернувшись, скрылась в тени, он успел задать себе вопрос: как такое невыразительное лицо может вдруг исполниться такой драматической силы?

Три семнадцать утра.

Он знал, что Карола не придет, что она не может прийти, но даже самая мельчайшая клеточка его ждала. В кромешной тьме, царящей в комнате, он улавливал каждый шум, каждый скрип балки, пола, каждый шорох дома, прилепившегося на склоне горы, дома, медленно терзаемого временем. Он различал едва слышные всхлипы этого неприметного, почти беззвучного истязания.

Навязчивые видения роились в его голове… Два века назад молодой человек покончил жизнь самоубийством… Какой была настоящая Шарлота? Ему нужно знать… Конечно, у нее были дети, ведь Карола была ее прямой наследницей… Какой женой она была? Этот мужчина любил ее настолько, что свел из-за нее счеты с жизнью, а она осталась жить здесь… Она должна была по-прежнему спать с мужем, с добряком Альбертом, великодушно одолжившим пистолет… Нет, так написано в либретто оперы, в жизни же, возможно, он был ни при чем… Но как эта пара могла по-прежнему жить вместе и производить на свет потомство, когда в доме поселился этот призрак? Как Шарлота могла жить с этими воспоминаниями? Либо она смогла простить себе, либо убедила себя в том, что ей нечего себе прощать… Ни малейшего кокетства, ни единого взгляда, ни единого слова… Кто знает, может, однажды вечером за поворотом коридора или у фонтана молодой человек даже почувствовал на своих губах трепет губ жены Альберта… Можно было даже допустить, что…

Орландо приподнялся на локте. В другом крыле дома отворилась дверь.

Странное дело: в темноте звуки приобретают цвет и форму. Как только послышался отдаленный скрип дверей, тут же в правом углу комнаты возник идеально правильный треугольник тусклого зеленого света. Орландо затаил дыхание. Что-то ему подсказывало, что это не Карола. И потом, ее комната была совсем на другом этаже и в другой части дома.

Тишина. Должно быть, ему померещилось… К тому же коньяк, залпом выпитый вечером, лишь обострял бессонницу… Если бы Джанни увидал его в этот момент или хотя бы узнал, что он не спит в такое время, он бы пришел в бешенство. По условиям контрактов Орландо должен был…

Звук руки, скользящей по перилам… Все ближе и ближе. Кто мог идти сюда в такой час?

Пальцы тенора коснулись мрамора ночного столика, нащупали провод лампы, пробежались вниз, вверх, отыскали выключатель.

Глаза резанул поток света, и он сбросил одеяло.

На самом деле у истории могла быть и другая развязка… На этот раз Альберт мог не просто предоставить оружие — может быть, теперь он сам пожелал им воспользоваться. Почему на этот раз? Почему я сказал «на этот раз»? Ведь теперешний Альберт — не более чем смазливый кретин, бьющийся над секретом клапанов в своей лаборатории в Верхней Баварии.

Дверь. Кто-то притаился за дверью.

Должно быть, полоска света видна с площадки. Почему же он не постучит?

Он знает, что я жду…

Орландо сам не помнил, как вскочил на ноги. В три прыжка он очутился в другом конце комнаты и ухватился за нижний ящик комода.

Скорее всего, пистолет не заряжен, но все равно он мог быть эффективным оружием, если… Пальцы соскальзывали с ручек. Он уперся коленом в комод и потянул. И тут на его висках проступили капельки пота. Несмотря на то, что комод был прекрасно освещен, для пущей верности он рукой ощупал дно ящика. Пистолета там больше не было.

Орландо мигом обернулся и увидал, что дверь приоткрылась. В памяти всплыли слова, произнесенные Каролой в первый вечер: «.. Даже если вы будете вопить, никто вас не услышат. Стены здесь в полтора метра толщиной. Хотите, я принесу вам остатки колбасы?»

Дверь замерла, потом приоткрылась еще. Я Орландо Натале, я выступал на всех величайших оперных сценах планеты… У меня уйма друзей по всему миру, коллекция машин, квартира на Мэдисон-авеню, вилла в Южном Тироле, у подножья Доломитов; с одной стороны — Верона, с другой — озеро в синеватой дымке… Все это реально — мои роли, мои пластинки… И ни один призрак не посмеет переступить порог — ни Шарлота, ни Вертер…

Дверь стукнулась о стену, и Орландо увидел его, выступающего из темноты коридора. На Петере Кюне по-прежнему был парик, но он, должно быть, умыл лицо, потому как надменный росчерк его бровей исчез. Этой ночью на нем, словно маска, красовалось настоящее лицо, обычно спрятанное под слоем грима.

Старик кивнул головой в сторону лестницы.

— Вы должны взглянуть на мои картины, — сказал он. — Вы их еще не видели.

В голосе Петера звучал явный упрек; к тому же он, очевидно, считал, что промах следовала исправить немедленно.

Орландо взглянул на часы: два часа ночи. Этот тип сумасшедший. Маргарет была права. Хотя она со своими сосисками и гримасами тоже вряд ли была образчикам здорового рассудка…

— Мы с Эльзой спим в разных комнатах, — сказал старик. — Уже больше двадцати лет. Ей не нравится скипидар, а я всегда нюхал скипидар.

— Что ж, грустно это слышать.

Старик сурово поджал губы.

— Что вам грустно слышать? Что я нюхаю скипидар или что не сплю с женой?

Орландо подавил вздох.

— И то, и другое, — сказал он. — Но вы знаете, который сейчас час?

— Уже четырнадцать лет, как я не обращаю внимания на время, — сказал Петер Кюн. — Идемте, я вам покажу…

Орландо понял, зачем старик подрисовывал себе брови: у него их не было. Его лицо было лишено растительности, и это его стесняло. Его выражение лица напоминало физиономию стариков, застигнутых утром без вставной челюсти, когда они пытаются нащупать и вставить на место аппарат, придающий им обычную внешность. Вставная челюсть, словно бледно-розовая рыба, плавающая в стакане на мраморном ночном столике… Болезнь, старость, смерть… Почему эти картины роятся в моей голове? Определенно, нужно бежать из Сафенберга.

Петер шел быстро, и вскоре они с Орландо очутились в западном крыле. Дверь была приоткрыта, и они вошли.

— Что это за запах?

— Скипидар. Я вам говорил.

Потолок в комнате был высокий, видимо, самый высокий во всем особняке. Наверное, в этой комнате снесли перегородку. Картины были свалены в кучу вдоль стен, самые большие кое-где даже загромождали окна — в комнате их было четыре. Картины были повернуты обратной стороной, так что разглядеть можно было лишь деревянные рамы да серое полотно.

— Вы, конечно же, видели мои морские пейзажи в коридорах и салоне?

Орландо вспомнил, что проходил мимо верениц аляповатых картин. Трехмачтовики с обвислыми парусами вразвалку направлялись к далеким землям, и их массивные формы отражались в слишком светлых водах — что-то среднее между лавандой и берлинской лазурью…

— Да, — сказал он. — Мне кажется, это…

— Кошмар, — отрезал Петер. — Моря, корабли и небо наводят на меня ужас, но я здесь единственный художник; им нужна была какая-нибудь мазня, чтобы завесить стены… А вот здесь мои настоящие картины. Садитесь.

Орландо послушно сел на старый, обитый репсом диван. Пружины впились ему в ляжки. Петер принялся одну за другой поворачивать картины. Орландо закрыл глаза. Что он делает ночью среди груды серых картин в компании этого сумасшедшего старика? Возле одной из колонн на козлах были свалены тюбики, бутылки, горшки, масляные краски — целая пестрая аптека. Кюн, должно быть, сам готовил краски, растирая порошки, охру, сиену и смешивая их по своим алхимическим рецептам…

Взгляд тенора упал на картины, которые старик поворачивал к нему лицом. На глаз трудно было сказать, сколько их здесь. Наверное, что-то около сотни…

— Взгляните.

Теперь уже три десятка лиц были обращены к нему. Нет, неправильно, ведь лицо было повсюду одно и то же, только написано в разных техниках и ракурсах. К тому же, сменялись эпохи. На одних портретах герой носил испанские брыжи XVI века, на других — кружевной воротник и темный камзол алебардиста с фламандских картин, на третьих — твидовую английскую куртку. На одном овальном портрете в углу мастерской на нем был напомаженный парик…

И всюду — одно и то же лицо еще молодого человека: на удивление круглые глаза, толстые щеки и пухлые губы… Натале встал. Где-то он его уже видел.

Подойдя к одному из портретов, он присел на корточки. Незнакомец был изображен в три четверти, на нем был зеленый галстук и темно-фиолетовая рубашка. Несмотря на почти аристократическую форму рта и носа, в его лице было что-то комичное. Видимо, это из-за птичьих, идеально круглых глаз.

Тенор пытался вспомнить. Он был уверен, что где-то уже видел его… Но у него было столько знакомых… Может, он встречал этого типа на каком-нибудь приеме в Париже или в Милане, Берлине, Мадриде… или… Где уж тут всех упомнишь!

Он отступил на два шага, чтобы охватить взглядом все картины. Его внимание было настолько сосредоточено, что лишь позже он задался вопросом: что заставило этого старика долгие годы рисовать один и тот же сюжет?.. Ведь если учесть количество картин и ту тщательность, с которой выписана каждая черта незнакомца, Петер Кюн должен был потратить значительную часть своей жизни на эту галерею одного героя.

Орландо отошел в центр комнаты. С полсотни пар темно-пепельных глаз уставилось на него. Итак, две трети своей жизни этот тронутый отдал на то, чтобы рисовать одного героя. Наверняка это был очень важный персонаж… важный… важный персонаж…

Внезапно его осенила догадка. Он никогда не видел этого человека, но был уверен в том, что изображение ему знакомо… Он припомнил гравюру в одной старой книге. Да, теперь он узнал его.

Орландо медленно сел.

— Что ж, вы, я вижу, ярый поклонник господина Гёте? — сказал он.

Парик Петера на четверть сполз с головы, и его грудь вдруг сотряслась от смеха… Смех, однако, вскоре был прерван режущим ухо ржавым металлическим хрипением, которое, в свою очередь, сменилось безудержным булькающим кашлем.

Ошарашенный, Натале долго смотрел, как длинное тощее тело старика корчилось в приступе кашля…

— Нет, на портретах не Гёте… — наконец выговорил тот.

А ведь Орландо был в этом уверен… Он принялся считать портреты, но вскоре бросил эту затею. Их было примерно семьдесят, может быть, больше. Теперь уже все полотна были повернуты к нему лицом.

— Итак, если это не Гёте, то кто же?

Петер Кюн поправил парик, напустив на лоб густую прядь, и обвел взглядом картины.

— Перед вами прекрасный незнакомец, — сказал он. — Его имя Вильгельм Тавив, он был любовником моей жены.

Натале поискал в кармане халата сигареты, зная, что их там нет. Внезапно ему показалось, что по комнате пробежал сквозняк. По роду занятий он был специалистом по сквознякам, ведь те являлись его злейшими врагами: один пустяковый сквозняк мог пустить насмарку серию выступлений, даже целый сезон. Дверь за его спиной приоткрылась. Орландо отчетливо ощутил, как все до единого волоски на его руках встали дыбом. Однако ему не пришлось поворачиваться, чтобы разглядеть вошедшего: по теплому мягкому прикосновению к ноге он догадался, что это Бабуся совершает свою ночную прогулку. Кошка прошлась вдоль ряда картин, то и дело кончиком хвоста касаясь надменных губ человека, некогда любившего Эльзу Кюн.

 

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН

Отрывок IV, 23 февраля

Вечер в Ремагене, в новой квартире Антона. Мне никогда не понять, зачем в этой холодной стране ему понадобилось строить такую огромную террасу. Он очень гордится ею. Из глубины зала мы созерцали эту огромную бетонированную площадку, покрытую мокрым снегом. Все согласились, что следующим летом будет весьма приятно выпить по стаканчику на свежем воздухе, любуясь закатом над долиной. Нужно лишь не забыть взять с собой пуловер. Жена Антона уверена, что холод — лучший помощник в борьбе со смертью. Как говорится, клин клином вышибают: холод отрицает небытие, ведь само небытие и есть бесконечный холод. Обычно жены психиатров — либо сами психиатры, либо рехнувшиеся. Розина соединяет в себе эти качества.

Мне не хотелось говорить о Кароле. В ее деле я не продвинулась ни на йоту. Может быть, потому, что и продвигаться-то не хочу. Кажется, она нашла для себя выход — спряталась в раковину, словно улитка. Проблема как раз в этом. Если я ее оттуда достану, если научу ее вновь реагировать на все внешние раздражители, то она снова обретет память, и к ней вернется горе. Получится, я своими руками уничтожу этот умиротворенный свет в ее глазах, который светит мне сейчас. Видимо, я сама завишу от этого психического расстройства, с которым вынуждена бороться.

Мы заговорили о «Вертере», и Розина поставила нам четвертый фрагмент записи. Именно тогда я впервые услышала Орландо Натале.

Я не влюбляюсь в голоса. В человеке мне не достаточно лишь голоса, и я позавидовала Антону, видя, как он преобразился под это пение, наполнившее комнату. Однако, несмотря на мою непосвященность, этот голос меня ошеломил; в нем есть какая-то простота и ясность, сдержанная сила, которая с первых нот внушает слушателю доверие. В голосе этого человека есть то же, что и в глазах Каролы: он лучится счастьем, и свет этот хоть и яркий, но не ослепляет. Слушаю его, смотрю на нее — и во мне возникает одно и то же чувство: чувство, которое вызывают люди, владеющие великими и непостижимыми тайнами. В этом они похожи. В них есть Жизнь, не затертая ролями, играми, позами, уловками, навязанными обществом, Жизнь первозданная и величественная, как его пение и ее взгляд.

По моей просьбе Антон порылся в специализированных журналах. На прошлой неделе тенор исполнял в Хельсинки концерт «Триумф Афродиты»… В декабре у него три постановки «Кармен» в Чикаго… Согласится ли он со мною встретиться? Я знаю, что они любили друг друга. Даже не знаю, а чувствую. Тогда почему же он ни разу не приехал в Гейдельберг? Зачем было присылать мне это полное нелепиц письмо?

 

V

…припоминая славные мгновенья

Он шел ей навстречу… На молодой женщине была длинная юбка, и он не мог разглядеть ее ног: казалось, что она шагает по шатким ступенькам старой лестницы. Они сошлись, и в то же мгновение взяли одну и ту же ноту.

— Dammi il braccio mia piccina…

А вокруг них простирался Париж богемы. Художественный беспорядок чердаков, освещенных полной опаловой луной, простирался до самых мельниц Монмартра. На террасах девушки в платьицах из тафты и высоких темных сапожках пили золотистое пиво. Они уже были на улице. Он все еще пел, и Мими придерживала его под руку. Но вдруг ни с того ни с сего опера сменилась, и они очутились в других декорациях. Кафе вдоль бульваров были залиты светом, и из-за пыльных витрин доносилось приглушенное пение. Они толкнули дверь кафе «Момюс» и, сами того не заметив, оказались на берегу канала в каком-то итальянском городе — этакая улочка из застоявшейся воды, пересеченная широкими мостами. Венеция, Верона, а может быть, Мантуя. Ту же луну, что и в Париже, теперь заволакивал туман. Судя по тому, что вдоль покрытых коркой плесени кирпичных стен разливался прохладный пресный запах, где-то поблизости, вероятно, находился большой водоем — озеро или бухта. Орландо поежился, плотнее кутаясь в серебристый плащ, накинутый поверх камзола. До его слуха донеслось пение. Голос звучал за высокими стенами какого-то дворца, и это был его голос.

La donna e mobile. Он ничуть не удивился. В фонарях, висящих на опорах мостов, коптили свечи, и он разглядел свое отражение в воде. Он был один. Шарлота-Карола осталась позади, в другой опере. Интересно, что будет после «Риголетто»? Стоило спуститься вниз по скользким ступенькам улочек, стекающих к невидимым во влажных сумерках набережным. Он найдет следующую дверь и, открыв ее, проникнет в новый мир. Он разглядел сводчатую арку и направился туда. Луч света бледной искрой отразился на эфесе его шпаги, и внезапно декорации закачались от рокота мотора… Итальянская ночь прямо на глазах затрещала по швам. Череда арок качнулась в двойном зеркале воды и тумана, и в зал, смывая зрителей, хлынул свет. Мотор продолжал тарахтеть, и за картонной колокольней какой-то падуанской церкви проступила комната в Сафенберге. Пелена сна спала с его глаз, и Орландо встал, найдя вокруг уже ставшие привычными стены. Где-то по-прежнему работал двигатель. Он подошел к окну, отодвинул занавеску и наклонился. В северном углу двора он различил силуэт Ханса Крандама за рулем кабриолета «Лянча». Еще не совсем рассвело, и Орландо показалось, что в хромированной радиаторной решетке все еще оставалась разжиженная в металле частичка темноты. Колеса примяли траву, и машина исчезла за листвой деревьев. Вскоре вдали затерялся и шум мотора.

И тут его осенило. Если Крандам уехал больше чем на сорок восемь часов, то он, Орландо, сможет увезти Каролу в Вену. Они вместе поедут к Куртерингу, и если все пройдет, как он задумал, то сюда они больше уже не вернутся.

Он размышлял об этом до самого рассвета, пока не погрузился в свои оперные сны. Лишь один человек досконально знал все, что прямо или косвенно касается «Вертера», и это был старик профессор… Нужно было с ним повидаться. Если вся эта история и имела рациональное объяснение, то он был единственным, кто мог его найти.

Орландо с трудом пошевелил шеей. Такое впечатление, что его мозг, словно с похмелья, не вмещался в черепной коробке. Этой ночью он слишком мало спал. Петер Кюн пустился в долгий монолог, прерываемый нескончаемыми приступами кашля. И все же ему удалось объяснить, почему на протяжении стольких лет он писал одно и то же лицо. «Для мужа нет ничего интереснее, чем близко знать любовника своей жены, господин Натале. Это удивительная вещь. В нем ты ищешь то, чего ей в тебе не хватает. Как видите, у этого Тавива была не ахти какая внешность: взгляните на эти свиные глазки, я запечатлел их так же точно, словно на фотографии. Я рисовал его идиотское лицо почти десять лет, но именно ему принадлежала Эльза, и с помощью этих портретов я старался понять, почему… Хорошенькая затейка…»

Когда Орландо возвращался в свою комнату, голос деда Каролы все еще звучал у него в ушах… Старый дурень прилежно пытался постичь тайну, но искусство, как и жизнь, оказалось бессильно.

Он быстро оделся и вышел из комнаты. По его подсчетам, он не проспал и двух часов. Нужно было повидаться с Каролой.

Он вошел на кухню, и к нему повернулась Маргарет. Ее лицо было покрыто жирным ночным кремом, на ней была красная пижама в зеленую полоску с сердечками на каждой ягодице. Тот факт, что она ставила в этот момент в духовку тридцатисантиметровый кремовый торт, лишь усугублял положение. Ее кофе с молоком угрожающе покачивался в чашке.

— Как спалось?

Натале скорчил гримасу.

— Сегодня ночью ваш дед был исключительно болтлив.

Из ее груди раздался глубокий смешок, однако губы не пошевелились.

— Это свойственно всем рогоносцам, — сказала она. — Вы ищете Каролу?

Он завладел чистой чашкой и подошел к кофейнику.

— Да.

Бессмысленно юлить. Она все знала. Она видела их вчера вечером в холле, да и с самого начала должна была ощутить витающий в воздухе запах любви.

— Она уехала.

— Куда?

— В Шорфенстен.

Из нее нужно было буквально вытягивать слова. Она окунула хлебец в чашку, словно Тоска, пронзающая кинжалом римского барона во втором акте.

— И зачем же ей нужно в Шорфестен?

— В церковь.

— Не могли бы вы изъясняться более развернутыми фразами?

Маргарет Кюн прожевала, обсосала три пальца своей правой руки до второй фаланги, уничтожая все следы ежевичного варенья, и, облизав губы кончиком языка, проговорила:

— Сегодня семнадцатое октября. В этот день умерла наша мать. Карола с обеими сестрами уехала на ежегодную мессу.

Орландо покачал головой. Ритуалы в этой семье были более сильны и многочисленны, чем он мог подумать.

— А вы? Почему вы остались?

— Я ее заменяю. Мало ли что может случится с Хильдой, Петером или даже с Людвигом.

Говоря это, она достала из кармана сложенную вчетверо бумажку горчичного цвета. Орландо вспомнился рынок в Капо д'Истриа, где его мать всегда покупала морепродукты. Да, там была точно такая же толстая желтая бумага, торговец скручивал ее в кулек и насыпал туда мидий или креветок.

— У меня для вас есть кое-что. Раз уж вы интересуетесь нашей семьей…

Взяв бумагу в руки, певец увидал, что единственной причиной ее желтизны было не что иное, как время. Чернила поблекли, и в некоторых местах были совсем не видны, а изгибы совершенно протерлись: четыре глубокие прямые раны прорезали лист на манер креста.

14 июня 1775 года.

Его взгляд устремился в конец письма. Подпись была неразборчива, сложна и к тому же затерта до неузнаваемости завитками росчерков.

Он вопросительно взглянул на Маргарет.

— Музейный экспонат, — сказала она. — Это черновик письма, которое Шарлота Хард адресует Гёте после прочтения его книги. Это было в те времена, когда писали сначала начерно.

Натале сел и, аккуратно разложив послание на столе, осторожно его разгладил.

«Меня удивляет, господин Гёте, та чрезмерная легкость — я бы даже сказала, жестокость, — с которой вы воспользовались тем, что было несчастьем одной семьи, и сделали его достоянием общественности. Именно из нашего горя проистекает, или, лучше сказать, берет исток ваша книга, нашедшая сегодня столь огромное количество читателей…»

Дальше чернила расплылись и несколько слов трудно было разобрать; Орландо лишь показалось, что он различил в следующей фразе «гений» и «интерес», но не был уверен. Певец вернулся к дате.

1775 год… «Вертер» был опубликован всего лишь год назад.

«Ничто не дает вам права живописать до ужаса реальную историю, выводить живых персонажей и отдавать это на съедение толпы. С некоторыми из ваших читателей мы, я и мой муж, поддерживаем почтительные, уважительные и дружеские отношения. (…) Что они скажут завтра, после вашего столь невероятного и достойного сожаления поступка? Подумали ли вы о семье умершего, которая…»

Натале дочитал письмо. В последних трех строках выражения были предельно ясны: Шарлота Хард угрожала Гёте судом. Что же произошло потом?

Маргарет скребла ложкой о дно горшочка с конфитюром. Уголок ее губ был испачкан розоватым желе.

— Я хотел бы задать вам один вопрос, — сказал Орландо. — Вы что-нибудь слыхали о Вильгельме Тавиве?

Снова ее невеселый смешок.

— Предполагаю, мой дед показал вам свои картины… Я не очень-то много знаю об этой истории. Кстати, вы подумали насчет сосисок? Вы все еще не закончили свою анкету…

— Что с ним стало?

— Ума не приложу. Спросите у Петера: когда он надевает свой парик и накрашивает брови, память иногда возвращается к нему. Он должен знать, ведь как-никак этот тип в каком-то смысле был частью семьи.

Орландо отставил чашку. Кофе был горький. Он поднялся и положил письмо Шарлоты в свой бумажник.

— Можно оставить его у себя на несколько дней?

— Как вам угодно. Куда вы едете?

— В Шорфестен.

Она проглотила огромный кусок и снова скосила глаза. Несмотря на гримасу, он понял, что она несчастна.

— Оставьте в покое Каролу, — сказала она.

Уже в дверях, перед тем как выйти, он обернулся.

— С какой стати?

— Никуда она с вами не поедет, а Ханс вам просто-напросто шею свернет.

— До скорого, Маргарет.

В саду было свежо, лужайка еще была покрыта росой, и ослепительно яркое солнце рассыпало искры на кончиках каждой травинки. Лак, нанесенный ночью, еще не облез с крыш особняка.

Если и существуют места, враждебные к человеку, то это было одно из них.

В детстве он часто бывал в церквях. В Аспромонте, а потом и в Ровиго, он проводил там воскресенья — нескончаемые многолюдные утра и пустынные вечера. На выходе с вечерни в ушах звенело от колоколов, а за пределами паперти простирался город, серый в надвигающихся сумерках. Они одни, он да мать, стояли на автобусной остановке, возле длинной стены табачной фабрики… Осенью ветер попеременно то прилеплял, то отрывал лоскуты афиш, на которых мужчины размахивали флагами с аббревиатурой «Unita». Священник говорил о неимущих и о сострадании, а здесь, в нескольких метрах от церкви, перед фабричной решеткой, по ту сторону нескончаемых блестящих от дождя рельсов Орландо вдруг понимал, что никто не имеет сострадания к бедным и что однажды и они сами никого не пощадят. Его рука сильнее сжимала руку высокой дамы — его матери. Где же правда? Среди этих пригородов и фабрик с кирпичными трубами церковь, целиком состоящая из мрамора, бархата, тишины и почтения, была единственным лучом света. Именно там он пел в первый раз.

Но здешние церкви вовсе не были похожи на итальянские. Церковь Святой Женевьевы была отстроена после войны, и бетон уже потрескался. Блокгауз и храм одновременно. Когда Орландо Натале вошел под своды, ему показалось, что Бог, почитаемый в этом месте, был массивным и грубо обтесанным идолом, Титаном с разящим мечом и каменным сапогом.

Неф был пуст, и его шаги эхом отдавались под сводами. Разноцветные треугольники заменили на витражах прежних святых и ангелов. Косые лучи света окружали скамейки нимбом режущего глаз металлически-голубоватого оттенка. Алтарь, массивный, как надгробие, имел такой же оттенок, как и его шпага, когда он выхватывал ее из ножен во втором акте «Трувере», удивленно восклицая: «Di quella pira!».

Все три женщины находились в одной из боковых капелл.

Карола была в центре, между бабушкой и двоюродной бабушкой. Копны сиреневых волос у обеих дам были прикрыты одинаковыми черными сеточками. Орландо спиной прислонился к колонне и взглянул на свою любимую женщину. Он видел ее в пол-оборота, почти в профиль…

Странно чувствовать, что ты готов за что-то отдать жизнь. Возникало ободряющее чувство нестабильности. Но ведь любовь, если она существует, должна нести жизнь. До этого он прекрасно обходился и без нее, поэтому ему это было трудно допустить, но факты были налицо: вся вселенная в это мгновение заключалась в этой женщине, стоящей на коленях среди грубой и уродливой церкви. С того места, где он стоял, ему было видно, что подметки на ее обуви недавно были заменены. Под тканью плаща угадывались контуры крепких ног и тонкой талии. Скоро она обернется, и что произойдет, когда их глаза встретятся? У Гёте для этого были слова: «томленье», «смятение», «блаженство», «божественная музыка».. Но что проку от слов: слова прошлого отжили свое, а слова сегодняшние утратили свое значение. Остается музыка, взгляд, улыбка. Остается Карола.

Так же неизбежно, как рыба, попавшаяся на крючок, рано или поздно оказывается на берегу, лицо молодой женщины повернулось в его сторону.

Когда она встала, скрип молитвенной скамеечки о плиты пола произвел протяжный органный звук. И это тоже уже было в детстве: в церкви малейший шорох порождал громовые раскаты. В каждом жесте таилась скрытая угроза. Она уже шла к нему навстречу. Карола, которая умела не удивляться, Карола, которую, сам того не зная, он искал в глубине каждой ноты. Она была Чио-Чио-Сан, томящейся долгим, сладостным, преданным ожиданием на берегу неподвижного моря, она была Манон, смеющейся на пышных балах в Кур-ла-Рен, Джульеттой, похитительницей тени, запавшей в душу поэту Гофману своей знаменитой баркаролой, она была Аидой с ее величественной страстью, она была Леонорой, возлюбленной Трувера, и Джульеттой, и Маргаритой, и Кармен, и Мелизандой, спящей у фонтана в стране Алемонд.

Он отступил на шаг, и, укрывшись за колонной, они обнялись.

Ее губы приоткрылись и даровали ему райские сады, эфемерные и вечные, мимолетные, как касание стрекозы о стоячую воду, и нерушимые, как сон гор на гранитных островах. Внезапно бетонный храм закружился в вальсе. Она прижалась к нему так крепко, что он понял: она тоже чувствует, как кружится город, и вся планета подхватывает этот танец.

Ее лоб прижался к его груди.

— Кажется, вы меня только что снова поцеловали, — прошептала она. — Это начинает входить в привычку.

— Вы недостаточно осторожны, — пробормотал он. — В святом месте следовало бы всячески пресекать подобные поползновения.

Шорох платья о колонну заставил их обернуться. Шаркая по полу подошвами своих старомодных башмаков, к ним приближались старые дамы. Ингрид Волленхаус протянула певцу руку в перчатке. Орландо наклонился и коснулся губами выреза, сквозь который проступала пергаментная кожа руки. Волосы Эльзы искрились в синеватом свете, словно соломенная пыль в голубом летнем небе во время жатвы.

— Какая радость, господин Натале! И какая неожиданность!

Была ли это издевка, или она и впрямь наивно поверила в совпадение? Эльза, которая наверняка видела стократ повторенное лицо своего любовника в мастерской мужа… Всякий раз с трудом веришь, что у старух тоже когда-то была большая любовь… Как такая страсть могла заключаться в этих тщедушных, передвигающихся мелкими шажками существах, в этих иссохших душонках…

— Позвольте вас немного проводить.

Улыбка испещерила слой пудры миллионом морщин. Они вышли в галерею, и он, пропустив старух вперед, задержал Каролу.

Сейчас или никогда.

— Я уезжаю в Вену, — сказал он. — Едемте со мной. Смоемся отсюда. Выдумайте какой-нибудь предлог. Маргарет может остаться и присмотреть за стариками… Ханс уехал, никто вас не держит. Всего двое суток.

Старые дамы остановились у двери, и в дневном свете их силуэты казались абсолютно черными. Они их ждали.

Орландо вновь повернулся к молодой женщине.

Он старался прочесть ответ в ее глазах. Возможно, это и было ее условие.

— Взгляните, господин Натале, ну чем не театральные декорации?

Ингрид Волленхаус жеманно указывала пальцем в перчатке на горы, возвышающиеся над крышами.

Карола подняла глаза — два зеленых пруда — и посмотрела на него. Сердце Орландо затрепетало.

— О'кей, — ответила она. — Едем завтра утром.

Рука молодой женщины коснулась щеки тенора. Впервые в ее голосе появилась хриплая нотка. Старухи, стоя в нескольких метрах, уставились на них.

— Но если вы не любите меня, то лучше не стоит, — сказала она. — Это не игра.

— Завтра утром, на рассвете, — сказал Орландо.

Изображая из себя слугу, Карола подскочила к старушкам и схватила их обеих за локти.

— Господин Натале угощает нас штруделем, — сказала она. — Этим стоит воспользоваться.

Обе дамы закудахтали. Она была так прекрасна этим утром, и он понял: если когда-нибудь он ее потеряет, то под ним разверзнется преисподняя. Несмотря на вошедшую в моду душевную черствость, изобретенную последующими веками и поколениями, чтобы заглушить скорбь, один лишь Вертер был прав вопреки всему. Одно из двух: любить или умереть.

Сквозь зеркальные отсветы дверей кафе-некрополей виден город. Зеркала до бесконечности отражают аркады, скамейки в сени деревьев; пальмы в горшках-прикрывают колонны кремового цвета, взмывающие под купола потолков, выпуклых, как кофейный крем на пирожном.

Орландо прижимает ее к себе. В болезненном свете этого осеннего утра ее глаза выдают бурно проведенную ночь. За окном по-прежнему моросит дождь.

Они в Вене, и вокруг витает запах круассанов и горького шоколада. По ту сторону зеркальных витрин простирается императорский город, и мокрый асфальт на Ринге пенится от дождя. Она рассказывает, что единственный раз была здесь в детстве, будучи воспитанницей пансиона, в белых коротких носочках, пелерине и синем берете. Пробегая по аллеям дворца Шенбрунн, она упала. «Мадемуазель Кюн, в следующий уик-энд вы не поедете с нами на экскурсию». С тех пор город ассоциировался у нее с наказанием.

Впрочем, она ничего не помнит. Огромные желтые автобусы на бескрайних проспектах, бесконечный музей, где она прилепила жевательную резинку к пятке какого-то акселерата-Аполлона. А позже устроила небольшую потасовку со старшей девчонкой из третьего класса, которая толкнула ее, садясь в автобус… В тот самый момент, когда шофер тронулся, Карола угодила кулачком прямо в глаз обидчице. Это было последнее воспоминание. Кто сказал, что драться — привилегия мальчишек?

Орландо смеется, задает ей все новые вопросы. Да, она была забиякой и неряхой. Нет, в школе ей было неинтересно. Она слишком любила играть и веселиться. Воображение Орландо рисует образ ребенка с большими глазами, радостно бегущего изо всех сил своих округлых детских ножек по парку Пратер. На долю секунды между ними возникает серебряный поднос: фарфор и золото горячей выпечки… Карола касается губами сладкой пены в своей чашке, ее белые зубы сверкают, покрытые взбитыми сливками… С этой женщиной он провел прошлую ночь. И это было нечто. Господи, что бы ни случилось, эти часы, проведенные под тяжелыми складками балдахина, когда он не мог оторваться глазами от ее глаз, всегда будут со мной. Это страсть, эти ласки, эта нежная смерть от невыносимой любви, это долгое путешествие — о Карола, ты моя лодка, мой корабль, моя немецкая любовь. Может, хочешь еще сдобную булочку?..

Она надкусывает ломкую золотисто-желтую корочку штруделя, и в этот момент певец решает, что обязательно женится на ней. Ничего страшного: развод, снова женитьба ничего нет проще, тем более Крандам — кретин, и это упрощает дело. И тогда каждое утро будет таким, как это, пропитанное запахом кофе «Фреюнг». И все ночи будут похожи на прошлую ночь: то детские шалости, то приливы бурной страсти, на которую способны разве что девки из квартала красных фонарей. Карола, ты моя шлюшка и моя госпожа.

Внизу, сидя за столиком, мужчина в черном пальто и круглых очках читает толстую желтую книгу, прихлебывая из фарфоровой пиалы. Старинное издание. Орландо склоняется к Кароле.

— Ни в каком другом городе мира старые господа не носят таких темных пальто и не читают по утрам такие старинные книги в таких огромных кафе.

Карола смеется, потягиваясь. Сквозь стекло витрин кажется, что туман начинает рассеиваться. Возможно, скоро распогодится. Солнце над Веной? Эка невидаль!

— Чтобы узнать Вену, — говорит Орландо, — нужно побывать во всех ее кафе. Здесь встречаются призраки бородатых господ с крахмальными отложными воротничками, с часами на цепочке, целлулоидными манжетами и лысыми головами. Они мрачны и величественны. Их зовут Фрейд, Витгенштейн, Махлер, Шницлер, Климт, Щенберг… Они носят монокли, смешные ботинки, и всем им присуща одна особенность, которую замечаешь, лишь всмотревшись в глубину их глаз: они весельчаки. Несмотря на монокли, шляпы-котелки и кустистые брови, чувствуешь, что они стремятся только к одному: посмеяться над миром. К несчастью, все они были гениальны, и их принимали всерьез. В итоге считается, будто эти клоуны-насмешники и создали современный мир. На этом противоречии и стоит Вена.

— Ты настоящий гид, — сказала Карола. — Какая у нас на сегодня программа?

Орландо запрокидывает голову. Ему кажется, что потолочная лепнина — елейный орнамент из искусственного мрамора, припорошенного снегом — кружится над ним.

— Город, — говорит он. — Город и ты.

Они встают. У подножья пилястров устраиваются другие посетители, один из них разворачивает газету. У них мудрые лица закоренелых профессоров… Карола Крандам и Орландо Натале идут к выходу. Серый свет окружает их, и юбка молодой женщины под мрачным небом выглядит еще белее, В такую погоду в самый раз наведаться на какое-нибудь старое кладбище, к могиле умершего от чахотки эрцгерцога.

Они берутся за руки и идут нога в ногу. Каждая молекула воздуха пропитана вальсами австро-венгерской империи, в ней собраны все запахи, которые несет Дунай со швабских гор к берегам Черного моря.

— Мы боги, — говорит Орландо.

Она смотрит в его глаза. Нефрит и бронза.

— Больше чем боги, — говорит она.

Они уже в центре Стефанплаца. Колокольня пролет за пролетом поднимается до самых налитых свинцом туч.

— Возможно, мое предложение покажется тебе неприличным, но давай возьмем фиакр, вернемся в отель и будем весь день заниматься любовью, — говорит Орландо.

Карола вздыхает:

— Боюсь, мои познания об империи Габсбургов от этого не пополнятся.

— Они все были полоумными, носили длинные бакенбарды, мундиры с бранденбурами и панталоны со штрипками, а на балах танцевали, не снимая сабли. Если ты знаешь это — считай, что знаешь всё.

— Тогда поехали… — говорит Карола. — Раз уж я знаю всё, то мне не страшно напрасно потерять время.

Они пересекают центр… Бавернмаркт, Крюгерштрассе… Океаны дождевой воды, затопляя пороги лавок и магазинчиков, ручьями стекают по каменной мостовой. В нескольких метрах — прилавки уличных торговцев. Вена пахнет луком-пореем, зимней розой и морковкой. Они проходят сквозь торговые ряды с нагромождением цветов. На углу одной из улиц какой-то мужчина машет им руками из цирюльни и срывается с места. Он подбегает, пожимает руку Орландо, и его золотой зуб сверкает от радости. Кароле в какой-то момент кажется, что он вот-вот начнет петь, и до нее доходит, что он говорит о «Войцеке» Альбана Берга. Вена есть Вена. Четыре, нет, пять лет назад он был на выступлении Орландо в Берлине… Дело было в сентябре… Натале улыбается, поддакивает, пробует улизнуть, и они втроем несколько метров проходят рядом… Он роется в карманах: как на зло, ни ручки, ни бумаги. Автограф — это просто мечта. Ах, если бы он знал! Но как он мог знать? А ведь дома у него все диски… А что если он принесет одну из пластинок в отель, певец ее подпишет, а он назавтра заберет? Ну конечно… нет, это наглость с моей стороны… ну что вы… тогда я принесу «Тоску». Вам нравится выпечка? Конечно, особенно она нравится мадам. Тогда моя жена испечет и я принесу. Может, пропустим по стаканчику, если у вас есть время? Нет, я должен срочно заняться любовью с мадам. А, отлично, простите, я принесу диск вечером… Как вам будет угодно… Это огромная честь для меня. Еще раз спасибо… Может быть, отпустите мою руку?.. Да-да, конечно, еще раз прошу прощения…

Орландо и Карола скрываются за охапками цветов и горами овощей. И снова за ними кто-то бежит. Они оборачиваются. Золотой зуб искрится тысячей огней.

— Это снова я. В каком отеле вы остановились?

— В «Бельведере».

— Превосходный отель. Что ж, большое спасибо, я принесу «Тоску». Кстати, вы не собираетесь в ближайшее время петь в Вене?

— В ближайшее время — нет.

— Желаю вам превосходного дня. Вы знаете город?

— Как свои пять пальцев.

— Отлично, еще раз спасибо.

И они снова устремляются в крытые ряды. Здесь цветы еще более бледные. Слишком слабый сок уже не доходит до лепестков. Розы Габсбургов — символ угасшей династии, чахлые и полупрозрачные, болезненно бледные цветы, светлые, как униформа раненного однажды утром в бою офицера…

Вот уже век как Вена умирает, как кровь стынет в ее жилах. Иногда под ярким солнцем она кажется огромным трупом. Бледная дама, угасающая в утонченной круговерти старых вальсов и в сиянии полотен своих сумасшедших художников.

В лифте, обитом лавандовым кретоном, пальцы Орландо путаются в кнопках и застежках. Этим утром на ней блузка с мудреными застежками…

— Обязательный элемент программы, — говорит он. — Давай займемся любовью по-венски.

Руки Каролы скользят по джинсам Орландо.

— Как это, по-венски?

Он прячет лицо в подушку.

— Медленно и с наслаждением.

Орландо зацеловывает улыбку, готовую вот-вот вспыхнуть на ее губах. Значит, эта женщина и есть мое пристанище, мое прошлое и будущее. Отныне время остановится. Наконец-то…

В два часа дня в дверь стучит официантка. Она приносит подгоревший омлет и венгерское вино, холодное и горькое. Карола своей немецкой сигаретой прожигает дырку в простыне.

— Так ты говорил, мы будем делать это по-венски… — шепчет она.

Орландо прячется, смеясь.

— Женщины беспощадны.

— Абсолютно.

Вот это и будет их Вена — эта музыка, рождающаяся в глубине души и заполняющая всю комнату. Кружева, примятые щекой, и глаза, полные безумного наслаждения. Эти порывы, эти слезы и этот смех. Боже, не дай мне когда-нибудь забыть все это… Может быть, однажды нагрянут горести, разочарования, безразличие, но этот момент я запомню… Шесть двадцать вечера.

Незаметно спустились сумерки, и нежно-розовые стены окрасились густо-гранатовым. Она отодвигается, ее ладонь скользит по простыне. Моя австрийская любовь…

Мы будем любить друг друга во всех столицах мира, везде и всегда…

Шесть двадцать одна.

Орландо вскакивает. До встречи с профессором остается меньше сорока минут. Певец отыскал номер его телефона в старом блокноте. Впрочем, даже странно, что у него сохранилась эта карточку с обтрепанными уголками. Он сразу же узнал голос старика. Почему он позвонил? Дорога, ночь и все эти часы, проведенные с Каролой, успели усыпить тревогу. Шарлота давно умерла, а та, которую он в эту минуту сжимает в своих объятьях, настоящая, как сама жизнь. Стоит ли ему в таком случае встречаться с охотником за привидениями? И все же встреча назначена, и он знает, что уже сейчас за одним из столиков «Кистлеркафе» сидит старый господин, глядя, как иглы дождя втыкаются в бархат города.

Да, Густавус Коломар Куртеринг ждет.

 

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН

Отрывок V, 3 апреля

Миф и психоанализ. Старая тема, и однако я погрузилась в нее после семнадцатого октября — именно в этот день ее привезли сюда. Погрузилась — то самое слово. Это густая разноцветная жидкость, полная старых бесцветных отблесков, и при этом полностью светонепроницаемая.

Миф, как и невроз, покоится на фундаментальном запрете: на Эдиповом комплексе, на невозможности взмыть к солнцу вместе с Икаром… или любить чужую жену, как Вертер… История Гёте как нельзя лучше подходила для всей моногамной западной цивилизации. И хотя любопытно, что она приключилась в самый разгар XVIII века, однако здесь нет ничего необычного. Сегодня, во время утреннего сеанса, кое-что потревожило Каролу. Саша явился с опозданием, два раза обошел круг сидящих и, взяв отведенный ему стул, отнес его к стене и там уселся. Я почувствовала, что ей тяжело это видеть; она подвинулась на метр вправо — характерное движение человека, прикрывающего собою брешь. Таким образом разрыв в круге был менее заметен. Выходя из комнаты час спустя, она как-то странно взглянула на Сашу, которого обычно не замечает. Опаловые глаза, словно море, внезапно скованное льдом… Я продолжаю «переговоры» с ней… Говорю целый час, а иногда больше, погружаюсь в исходящий от нее свет. Сегодня утром на улице было пасмурно, я смотрела на сад, и мне не хотелось верить, что кроме этих мест она больше ничего не увидит. Мне не хватает силы духа: иногда так хочется встать перед ней на колени, взять ее ладони в свои и попросить прекратить эту игру, вернуться в прежний мир, снова взвалить на себя жизненные тяготы, не прятаться в раковину. Почему она меня так беспокоит? За мной закреплено четырнадцать больных, но лишь она одна мне не безразлична, лишь ее я хотела бы исцелить. Что со мной происходит? Может быть, все оттого, что у меня нет мужчины, или, скажем прямо, нет любви, и потому что она — Шарлота-Карола, та, из-за которой произошла трагедия, та, которая была так любима, что память об этом пережила века… Может быть, причиной всему этот избыток любви, может, ее излишек невыносим? Но кто же тогда сможет тебя излечить?

 

VI

Но тщетно ищет взор

…

Сумерки, ночь и дождь объединили усилия и накрыли город пеленой. У фонарей на Ринге появились отражения-двойники, и вот уже весь город отражался в широком море асфальта. Карола, закутавшись в плащ Орландо, бежала через эспланаду, минуя лужи.

Он поднял воротник куртки, и они проскочили водопад, низвергавшийся с крыш Элизабетштрассе. Витрины зажигались, но ветер словно прибивал свет к фасадам, и по стеклам магазинов стекали ручьи, вертикальные реки, испещренные движущимися потоками. По всей улице магазинчики стали на одно лицо, каждый из них был теперь только стенкой аквариума, за которой плавали невидимые рыбы, излучающие свет…

— Уже пришли…

Карола засмеялась. Он твердил это ей с того момента, как они вышли. Они не смогли поймать такси, и он клялся ей, что тут рукой подать, если только идти по Ратхаус. С тех пор они бежали под ливнем, каблуками поднимали снопы брызг, которые свет разрисовывал всеми цветами радуги.

— Это там, в конце улицы, повернем — и мы на месте…

Она вытерла свою мокрую щеку такой же мокрой рукой.

— Это ты во всем виноват…

— Но я же дал тебе свой плащ.

— Но он мне не идет!

На углу Крюгер он остановился и поцеловал ее. Непогодь заполонила улицу, она хлестала их колеблющимся на ветру дождевым покрывалом.

Дождь, ветер и свет — все смешалось в омуте ее зеленых глаз. Он потащил ее за собой по залитым мостовым какого-то переулка. Сквозь водяные струи, хлеставшие теперь прямыми колоннами, она различила широкую площадь и окна с частыми перекладинами.

Со всех ног они устремились к низенькой дверце, блестящей, словно свежий деготь, та отворилась, и они очутились в тишине кафе «Киестлер».

Это был ошеломляющий переход из одного мира в другой. Здесь царило хрупкое спокойствие: приглушенные звуки пианино, мягкая бархатная обивка кресел, сладкий аромат горячего шоколада… Карола расстегнула намокший плащ и разглядела за одним из столиков хрупкого человека с выцветшими глазами. Тот поднялся. Он был почти до смешного низенький, но его улыбка была такой огромной, что сразу завоевала ее сердце. Иногда встречаются люди, от которых исходит необъяснимая лучистая сила. С первой секунды Карола Кюн стала другом старику Куртерингу. Впрочем, и он ей тоже. Он уже знал, что никогда не забудет эту женщину с прилипшими ко лбу прядями, которая только что подошла к нему. Пока что ему трудно было понять, где же прячется эта угадывавшаяся в ней легкость и безмятежная радость: в неуловимой белозубой улыбке, во влажной теплоте глаз, в идеальных линиях носа… С первого мгновения она стала для него хрупкой и необъяснимой тайной, которую — он тут же это понял — никогда не постигнет. И в то же время Куртеринг без всякого риска ошибиться осознал, что эта молодая женщина, которая в данный момент протягивала ему руку, была самым счастливым существом, которое он когда-либо встречал.

Они любили друг друга. Это бросалось в глаза, даже когда они не смотрели друг на друга, даже когда она искала сигареты, даже когда он любовался шарфом дождя за окном. Шарфом, укутавшим простуженную Вены…

Натале говорил, рассказывал о записи «Cavalleria Rusticana» в студии в Лос-Анджелесе, о гневе Каторова, про которого один критик сказал, что у него шоколадный голос — а ведь Николай Каторов ненавидел шоколад, он пил только польскую водку, чтобы забыть Россию… Куртеринг улыбался. Карола смотрела на пламя камина в углу. Плащи висели на вешалке, подставка которой была уставлена черными блестящими зонтами… Нет ничего чернее мокрого зонтика. Такого рода фразы приходили ей на ум, пока она погружалась в туманную, мягкую теплоту. Она закрыла глаза, ощутила, как нога тенора прижалась к ее ноге, и почувствовала к нему желание, явившееся, казалось, из другого конца вселенной, желание-караван, рожденное на противоположном краю пустыни. И ничего не было сильнее этого желания, пришедшего издалека и теперь бродившего в ней…

Удобно устроившись на старых бархатных диванах «Кистлеркафе», посетители в полумраке читали газеты с узкими колонками, и в нескончаемом стуке дождя о стекло слышен был лишь шелест страниц.

— Мне нужно, чтобы вы кое-что прояснили, профессор. Я обращаюсь к вам как специалисту по Гёте, а также по Массне.

Что было у Орландо на уме? Все тот же «Вертер»… Семья… Но все это неважно, скоро голоса убаюкают ее, ведь слова — всего лишь звуки, и она любит уверенный и медно-звонкий голос Орландо. Он поразил ее еще при первой встрече. У всех певцов есть два диапазона: в одном они разговаривают, в другом поют. Когда в тот вечер он пел дуэтом с бабушкой, ей показалось, что в глубине его легких берёт начало переливающаяся река, богатая разноцветными, сияющими созвучиями, которые, наконец-то освободившись, низвергаются мощным, захватывающим воображение водопадом. Казалось, его голос доносился из глубин серебристого озера…

Она ощутила, как по телу разливается сонливость. В старом кафе на берегу Дуная было мягко и уютно. Во время разговора Куртеринг теребил пальцами дряблую кожу своего старческого горла — монотонный жест старика. Свет тускнел, дождь тоже должен был скоро закончиться, он уже слабее стучал по стеклам, и ей показалось, что она различает внизу, за поворотом реки, неподвижные отблески, которые тоже растворятся в непроглядном сумраке. Вена медленно куталась в неясные сумерки, словно кружась в самом медленном из всех вальсов. Скоро умолкнут скрипки и все замрет… И вот уже их голоса слабели, смычки застывали, и под ними угасали последние ноты песни…

…Шарлота Хард.

Это имя заставило ее проснуться. Может быть, потому что, сам того не желая, Куртеринг произнес его слишком громко, может, потому что оно заставило ее вспомнить о чем-то странном и важном — о чем-то, что способно мигом развеять сон.

Легким движением она выпрямилась на диванчике. Ее поразило напряженное выражение лица Орландо. Он сидел, положив локти на стол и склонившись к собеседнику. Никогда еще она не видела его таким сосредоточенным. Ее почти что умилял этот послушный взгляд школьника, с усердием вслушивающегося в голос учителя, чтобы запечатлеть в памяти каждое его слово.

— Эта история намного удивительнее, чем вы думаете.

Старый профессор выдержал паузу. Искусство вести рассказ и удерживать внимание он постиг в золоченых амфитеатрах университетских аудиторий. И вынес из них пусть уже не модные, зато эффектные приемы. Что знал старый ученый о Шарлоте Хард? О настоящей Шарлоте — не той, на руках которой умирал Орландо во время спектаклей.

— Ее детство не представляет большого интереса, оно как две капли воды похоже на ранние годы всех девочек ее круга в последней четверти XVIII века. Она играет на клавесине, управляет делами по хозяйству — когда, конечно, сама в них не участвует, — ходит в церковь, поет там в хоре. Некоторые свидетельства позволяют утверждать, что она имела большие склонности к пению и музыке вообще. Кажется, ее семья в какой-то момент начала испытывать финансовые затруднения и это вынудило ее расстаться со своими домами и владениями в Вецларе и Эренбрейтштейне. Кое-кто утверждал, что ее отец, бывший бальи, после упразднения должности запил. Как раз в это время Шарлота, скорее, по необходимости, нежели вследствие настоящей привязанности, выходит замуж за Герберта Харда. Он состоятелен, у него есть ренты, фамильный дом в центре Вецлара, и (кто бы сомневался!) он с давних пор влюблен в прекрасную Шарлоту, которую знает с самого детства. Венчание происходит в старой часовне в Сиборге. Именно туда 21 октября 1772 года под звон колоколов съезжается множество колясок и фиакров. В этот день стояла великолепная погода, и холмы, видимо, отливали алыми и золотистыми тонами, как это обычно случается осенью в той местности. Можно предполагать, что Герберт Хард в те часы представлял собой великолепный образчик веселья; он и подумать не мог, что, пусть даже не под своим именем, прочно войдет в историю, что в памяти будущих поколений он останется Альбертом, вечным воплощением человека-препятствия, того, кто одним своим присутствием мешает возлюбленным воссоединиться, того, чье существование разбивает любовь.

Становилось жарко. Расставленные вдоль стены цветы в горшках блестели, как будто бы здесь, внутри, дождь тоже все это время поливал их. Никто и никогда уже не смог бы остановить Густавуса Коломара Куртеринга, и Карола восхищалась тем, с какой любовью старик описывал прошлое, всегда казавшееся ей чем-то удушливым, густым и непроницаемым, как Алькенский лес или как тайна Германии.

Орландо откинулся на спинку диванчика и нащупал под столом руку Каролы.

— Не буду подробно излагать вам историю той любви. Вам, мсье Натале, несомненно, известны ее основные вехи…

В его глазах время от времени проскакивали озорные искорки. Казалось бы, сухарь ученый с хитроватым лицом, человек, целиком состоящий из знаний, — и вдруг откуда ни возьмись это мальчишество, заставляющее его выцветшие глаза светиться еще сильнее…

— Что касается нового персонажа, уже готового выйти на сцену, которого Гёте нарек Вертером и чье настоящее имя Карл Вильгельм Ерузалем, то здесь я уточню всего лишь две детали. Это студент. Сердечные делишки ему отнюдь не в новинку, и он принадлежит к развеселой шайке кутил из Фольперстхаузена, даже, судя по всему, является ее потешным предводителем. А еще смею вас заверить, что все собранные мною свидетельства… а на это расследование я потратил большую часть своей жизни… Словом, могу утверждать одно — и я докажу вам это, господин Натале, — Вертер был полной противоположностью романтичного юноши, склонного к самоубийству. Впрочем, он себя и не убивал.

Карола взглянула на Натале. Его профиль отчетливо выделялся на фоне стекла, усеянного отблесками фонарей с набережной, которые были видны даже отсюда…

Значит, Гёте выдумал всю эту историю?

Сухой смешок вырвался из груди Крутеринга. Его ноги под столом ходили ходуном.

— Вовсе нет, Гёте искренне верил, что Вертер-Ерузалем покончил с собой. Как свидетельствует его переписка, это самоубийство тронуло его до глубины души, именно оно побудило его взяться за пересказ этого нашумевшего происшествия: еще бы, мужчина умирает от любви! Какая удачная находка! Полицейские протоколы, кстати, тоже свидетельствуют, что Карл Вильгельм Ерузалем собственноручно свел счеты с жизнью накануне Рождества, года, милостью Божьей, 1773.

— И что же, разве не так было на самом деле?

— Определенно нет.

Карола протянула руку, и ее ладонь сверкнула белизной в круге света, падающего из-под абажура.

— Господин Куртеринг, — сказала она. — Вертер умер от пули, выпущенной из револьвера. Полиция говорила о самоубийстве, молва твердила о самоубийстве, и два века спустя все по-прежнему считают, что это было самоубийство. Но раз самоубийства не было, то что же стало причиной смерти Вертера?

Настал черед Куртеринга выпрямиться. Его седые волосы растрепались, и Натале показалось, что щуплое тело профессора задрожало.

— Вы задали хороший вопрос, мадемуазель, — промолвил Куртеринг.

Без видимой причины Каролу охватило странное чувство, будто кто-то вдалеке отворил дверь и ледяной ветер, прилетевший из чужих далеких стран, обдал холодом ее сердце.

Маргарет очень осторожно подняла кошку, спавшую у нее на коленях. Ингрид, дремавшая в глубине кресла, приоткрыла один глаз, удивленная такой непривычной деликатностью. Распрямив колени, девушка легко подпрыгнула и разжала руки. Кошка взлетела в воздух, выпустила когти и, зарычав от ужаса, вцепилась на лету в стенную обивку, повисла на ней. Лишь чудом извернувшись, она упала на лапы и юркнула под кресло.

Ингрид Волленхаус молча улыбнулась, от чего остатки утреннего макияжа на ее лице потрескались еще сильнее.

— Однажды ты убьешь ее, ведь правда?

Маргарет пожала плечами. Она никогда не любила Бабусю. И просто ненавидела ее с тех пор, как Карола уехала с Орландо. Ей не хотелось смотреть на часы: было уже поздно, а ночью наступает время любви. В этот момент они, должно быть, уже в постели. Вдвоем в Вене. Она представляла, какое это, должно быть, безумное удовольствие. До сих пор она не любила ни одного из мужчин, которые когда-либо были с нею рядом… Даже того прошлогоднего финна, такого хрупкого, с девичьими руками. Карола же всегда имела то, что хотела. Вот и в этот раз она забрала постояльца себе. Теперь она больше не вернется в Сафенберг. Зачем ей это нужно? Снова возиться с этими впавшими в детство маразматиками и терпеть тупого простака Крандама, который даже не способен…

— Людвиг! Маргарет хотела убить кошку!

Голос этой старухи способен был преодолеть стены. Иногда по ночам она кричала — пронзительно, как малая девчонка.

— Я видела, она как подбросила ее вверх, под самый потолок…

Людвиг Кюн вошел в салон и с трудом присел на корточки перед камином. Стекла его очков превратились в два красных круга.

— Зима будет холодной, — сказал он.

Маргарет встала, ее охватило знакомое и ненавистное ей чувство: она сама не знала, чего хотела, внутри нее царила бескрайняя пустота, которую нечем было заполнить. Такое часто на нее находило, но именно теперь, в этой комнате, это чувство обострилось до предела. Слишком мною темноты под потолком, много ковров, много стариков, а вокруг огромная пустынная долина…

Ингрид хлопнула в ладоши, и сухой резкий звук отозвался эхом, словно в пустом театре.

— Спят они все, что ли?

Людвиг все еще смотрел на огонь. Его лысина блестела, словно гладкий розовый панцирь скарабея. Он протянул руки к огню. Да, все, должно быть, спали. Лишь проходя мимо комнаты своего отца, он слышал шум. Старик, наверное, снова взялся рисовать.

— Карола вернется?

Маргарет повернулась к старухе. В отсветах пламени волосы Ингрид сменили оттенок на грязно-розовый. Ее губы были влажными от слюны.

Психи. Больные. Нужно смываться отсюда.

В очаге тихонько треснуло полено, но не этот звук заставил Маргарет вздрогнуть. Кто-то стучал в стену. Равномерный стук в перегородку, доносившийся со второго этажа…

Людвиг встал, и его колени хрустнули.

— Сдохните! — завизжала Ингрид. — Сдохните вы все…

Маргарет взглянула на отца. Теперь мертвец стучал громче. Ей показалось, что Людвиг вдруг решил больше не шевелиться, что он так и останется стоять спиной к пламени, пока все не утихнет.

Полумрак «Кистлеркафе» прорезан светящимися кругами от абажуров. Свет едва касается лиц, однако Карола прекрасно различает профессора Куртеринга. Наверное, потому что он, увлеченный рассказом, склонился над сто лом…

— Итак, тело Карла Вильгельма Ерузалема обнаружили утром. Его нашла Шарлота. И здесь Гёте пускает в ход вымысел, изменяя две детали. Писатель утверждает, что Вертер-Ерузалем пустил пулю в лоб у себя в кабинете и, что когда приехал врач — а это более чем через шесть часов после выстрела, — он был еще жив. У Гёте, несмотря на весь его безумный романтизм, присутствует здравая доля реализма. Чтобы придать рассказу большую правдоподобность, он приводит точные детали. Так, он сообщает, что выстрел пришелся повыше правого глаза и что мозг не был задет. Массне, или, вернее сказать, авторы оперного либретто, идут еще дальше: у них Вертер умирает на улице, под зимним снегом, на руках у Шарлоты. Что поделать, в конце оперы нужен дуэт…

Карола отметила, что Орландо зажег сигарету, третью с тех пор, как они сюда пришли.

— Подведем итог, — сказал Натале. — Этот Карл Вильгельм Ерузалем влюбляется в Шарлоту Хард, хозяйку дома, в котором он останавливается. Она замужем, поэтому отказывает ему, а пару месяцев спустя находят его труп с пулей в голове. Рядом с трупом пистолет, и следствие приходит к выводу, что это самоубийство. И все же можно предположить, что люди, занимавшиеся этим делом, имели свои причины, чтобы…

Карола увидала, как сморщилось лицо Куртеринга: теперь перед ней была глиняная маска, которую можно было бы озаглавить «Ликование». Когда он заговорил, его голос звучал выше на октаву.

— Вы упускаете одну деталь, господин Натале. На первый взгляд, она не имеет ничего общего с этой историей, но именно благодаря ей все и проясняется: Герберт Хард, муж Шарлоты, занимал в то время высокую должность в магистрате.

В нескольких столиках от них один из посетителей перевернул страницу газеты, и шорох бумаги смял тишину.

— Вы хотите сказать, что он сам вел расследование?

— Практически так оно и было. Расследование поручили другому судье, сведения о котором я нашел более двадцати лет назад: он был лучшим другом мужа Шарлоты. Другом и коллегой.

Орландо выпустил синий дым, который заполнил конус света и поднялся под абажур. Казалось, из-за дыма лампа стала светить ярче.

— Я держал в руках промежуточные заметки следствия, продолжил Куртеринг. — Они все еще хранятся в архивах судебной канцелярии. Я могу утверждать, что никакого настоящего расследования не было, я приберег для вас несколько очевидных противоречий, пару существенных пробелов. Они даже не учли то, что Ерузалем через день должен был отправиться на свадьбу одной своей родственницы, и что накануне он кутил в Шорфестене, в кабаре «Золотая беседка», и что…

— Вы утверждаете, что мы имеем дело с преступлением? — перебил его Орландо. — Тогда кто же убийца? Кто убил Вертера?

Куртеринг пожал плечами.

— Еще чуть-чуть, и эта история превратилась бы в водевиль, достаточно было лишь поубавить любви и ревности и добавить немного юмора. Разница между драмой и комедией — всегда лишь вопрос дозировки. У нас есть три персонажа: муж, жена и «почти любовник»… В этом провинциальном обществе, зажатом предрассудками и традициями, на протяжении двух сотен лет никто и мысли не мог допустить, что убийцей может быть судья. Даже будь он предан суду, Герберт Хард был бы помилован. Убив Вертера, он всего лишь защитил репутацию своей супруги, а также свою честь. Но версия с самоубийством помогла избежать вещи в сто раз худшей, нежели смерть, вещи, против которой все средства хороши — ложь, компромисс, предательство и даже убийство. Она помогла избежать скандала.

Однако Хардам не везло. Едва эмоции, вызванные смертью Вертера, улеглись, как Гёте вздумалось потоптаться по этой истории своими тяжелыми сапожищами. Его книга тяжелым камнем упала в застоявшийся пруд, и все факты всплыли на поверхность. Для потомков Герберт Хард не будет убийцей, но навсегда останется «почти рогоносцем». Едва ли более почетное звание. И если вины в данном случае меньше, то смеху уж точно намного больше.

Орландо раздавил окурок в пепельнице… Генрих Валлен был прав.

Странная интуиция была у этого старого певца. Сотни раз сыграв роль Альберта, он постиг настоящую природу этого героя. Может быть, Массне тоже чувствовал ее. Предоставить кому-то орудие для самоубийства и убить самому — не такая уж большая разница, и Альберт ее преодолел.

Орландо подумал, что отныне он будет играть роль Вертера по-другому. Страстная любовь, которую молодой человек испытывал к Шарлоте, не была болезненным, томным или удручающим чувством. Теперь Орландо почувствовал в нотах и словах глубокое дыхание жизни. Отныне его голос будет более спокойным и твердым.

Карола закрыла глаза. Ее предок был убийцей. Ну и что с того? Важно ведь не это, важен лишь этот человек, который находится рядом с ней и которого она любит; важен лишь страстный порыв, который охватил их вчера вечером и который вернется этой ночью в зеркальных бликах спальни. Ей казалось, что их переплетенные тела, отражающиеся в зеркалах, освещает одна ничтожная искорка, затерянная в нескончаемом потоке пузырьков в бокале золотистого шампанского. Она чувствовала на себе его пальцы, и волна невыносимого наслаждения захлестывала ее. В ее мире Орландо был единственным живым человеком среди всех этих серых парковых статуй. Вот Ингрид и Эльза у беседки, вот Петер, толкающий кресло Хильды Брамс, и Людвиг на каменной скамейке в аллее, рядом со скульптурой Дианы… Все испарилось, осталась лишь женщина в объятиях мужчины. Но мужчина не был Хансом Крандамом. В таком случае, может, и я не Карола? Кого же ты сжимал в своих объятьях, мой добрый певец, в эту венскую ночь? Как тебе удалось отыскать ту, другую, потерявшуюся во мне? Мои руки скользили по твоей взмокшей спине. Интересно, как занимались любовью пару веков назад? Знаком ли был любовникам этот жар, этот смех…

Альберт не простил… Простит ли Крандам, если…

— Только сейчас вспомнил, — спохватился Орландо. — Я ведь вас даже толком не представил. Карола Крандам, одна из далеких потомков Шарлоты Хард.

Куртеринг едва заметно вздрогнул, но от этого его улыбка не стала менее душевной.

— Богам угодно иногда закручивать престранные интриги, — пробормотал он. — И вот они вновь забавляются, столкнув Шарлоту и Вертера.

Какую-то долю секунды старик, казалось, колебался, потом добавил:

— Опасайтесь Альберта, если он существует.

Орландо сжал руку Каролы.

— Да, он существует, — сказал он. — Но мы скоро покинем Германию. После постановки «Богемы» в Мюнхене я пою «Вертера» в Венеции. Мой сезон заканчивается в Нью-Йорке.

Карола успокоилась. Все либо наладится, либо разрушится. У нее был выбор: либо жизнь, подобная ночи, в окружении стариков, когда следующий день похож на предыдущий, либо огни роскошных отелей и ночи с Орландо, бурные, словно вешние потоки на порфировых склонах Ротенфельса. И я, Карола, совсем иная, наконец обретшая сама себя и настолько — до самых кончиков пальцев — преисполненная собой, что, кажется, не удержусь в собственном теле. Вдалеке от туманной долины и нескончаемых вечеров, там, где аэропорты, театры и все города мира! Кто тут устоит?

— …В наши дни люди по-прежнему сводят счеты с жизнью из-за любви, но теперь уже совсем по другим причинам, нежели раньше, потому что между Гёте и нами лежит одно изобретение. Да простит меня мадам, это — секс.

Старому профессору была присуща старомодная, не свойственная нашему веку обходительность, которая позабавила Орландо.

— Вы и в самом деле считаете это изобретением?

— Именно так. Секс — это совершенно новая и, безусловно, искажающая призма, через которую мужчины видят женщин. Это было не свойственно эпохе Вертера. Наш век носит довольно странные очки. Именно это пытались донести Фрейд и остальные, только мы не верили. Вертер взирает на Шарлоту без вожделения. Любое плотское желание здесь считается преступным и безжалостно изгоняется.

— Но ведь в третьем акте он жаждет поцелуя, да и в конце оперы их губы соприкасаются, и тогда…

Профессор отрывисто машет своей маленькой ручкой в матовом свете лампы.

— Это символ, господин Натале, просто символ. Бьюсь об заклад, что в постели с Шарлотой Вертер до такой степени был бы захвачен своей безграничной любовью, что оказался бы бессилен…

Голоса удаляются. На молодую женщину нападает оцепенение. Буря улеглась, вальсы тоже утихли. В тысячах километров отсюда она слышит смех Орландо. Густавус Колмар Куртеринг улыбается. Густавус Колмар… Странные имена, слишком громоздкие для такого маленького господина. Еще сутки в этом городе. Они уедут завтра ночью. Орландо поет в Мюнхене, а ей нужно возвращаться. Уместно ли говорить «нужно»? Наверное, да. Они все такие старые. Временами мне кажется, что они не умрут никогда и что я буду ухаживать за ними до скончания века — такое уж мое бремя… Мое место там, среди гор, в этом доме, из которого никто не сможет меня вырвать. Я всего лишь один из камней в стене. Не стоит трогать меня, не стоит отрывать от других, иначе все обрушится. Ханс понял это. Он знает, что я — часть от целого, он смирился и больше не пытается вытащить меня оттуда. Ничто уже не поможет мне влиться в этот мир. Нужно будет постричь плющ под крышей: стебли уже прорастают сквозь черепицу. Обязательно попрошу мужа, чтобы он это сделал. Не знаю почему, но я все время забываю… Здесь так тепло и уютно.

Куртеринг увидал, как ресницы прикрыли ее глаза; на несколько секунд они встрепенулись, приоткрыв радужку — перевёрнутое заходящее солнце в белом небе, — и потом закрылись вновь. Ее гладкие веки были окаймлены аккуратной густой бахромой. Сон превращает некоторых людей в детей. В какое-то мгновение он позавидовал Натале, которому так часто доступно это невинное удовольствие — смотреть, как она спит.

Выходит, эта женщина, дремлющая сейчас перед ним, — далекий потомок Шарлоты.

— Судьба Шарлоты Хард, видимо, самая трагичная, какую только можно себе представить. Ничто не указывает на то, что она и в самом деле любила этого юного студента-постояльца. Скорее всего, ей было известно, что убийца — ее муж. Публикация произведения Гёте нанесла еще один удар по молодой женщине. Разразился скандал, который не оставил семью в стороне.

Орландо вертел чашку на блюдце.

— И что с ней стало?

— Херберт Хард попросил перевода в судебный округ Карлсруэ, однако не получил его. Перед супружеской четой одна за другой закрылись двери всех почитаемых домов города. Изоляция была полной. Шарлота родила трех детей, один из которых умер от горячки осенью 1789 года. А годом позже у нее появились первые симптомы помутнения рассудка, которые вскоре, через десять лет после событий, описанных Гете, приведут ее в приют для умалишенных. Там она и умерла в глубокой старости. Свою каморку она не покидала почти тридцать лет. Похоронена Шарлота на кладбище, которое до сих пор существует: оно расположено за левым крылом психиатрического госпиталя в Гейдельберге.

Орландо Натале покачал головой. Эта женщина была властительницей дум многих поколений, она была той, ради которой сводят счеты с жизнью. Самой чистой, самой страстной, самой нежной из возлюбленных и самой строгой из женщин. Образчик совершенства. Она нашла воплощение в чертах и во внешности самых известных оперных див, самых именитых певиц. И она же, безумная старуха, одинокая и всеми забытая, угасла в комнатушке приюта-тюрьмы, прикованная к стене цепью. Прообразы не всегда столь блистательны — это следующие поколения приукрашают миф. Несчастная, безумная Шарлота.

Куртеринг и Натале сокрушенно покачали головой. Кафе уже почти опустело. Видимо, некоторые посетители зашли сюда лишь для того, чтоб укрыться от дождя, а поскольку тот уже закончился, они разбрелись восвояси по мокрым улицам.

Карола потянулась и улыбнулась профессору.

— Простите, я, кажется, чуточку вздремнула.

Куртеринг скрестил свои фарфоровые пальцы в свете лампы.

— Шиллер как-то сказал что-то вроде этого: если спящая женщина волнует меня, значил бег моих дней еще не закончен… Я не был бы таким оптимистом, как он, но, когда вы на минутку задремали, я почувствовал себя счастливым. Могу ли я задать вам один вопрос, который вы наверняка сочтете нескромным?

— Прошу вас…

— Тот дом, где все это случилось, по-прежнему принадлежит вашей семье?

Карола улыбнулась.

— Да, мы все еще живем в Сафенберге.

Орландо мягко выпрямился на своем месте.

— Кстати, — продолжала она, — господин Натале несколько последних дней занимал ту комнату, в которой был убит Вертер.

Куртеринг взглянул на тенора, и, несмотря на тень, скрывавшую его лицо, ему показалось, что черты певца неуловимо изменились.

А за стеклом на город обрушились миллиарды серебряных кинжалов, пронзая черный асфальт.

Над Веной снова шел дождь.

Маргарет приподняла голову Петера Кюна, тяжелый камень, примявший своим грузом подушку. Может быть, стоило усадить его повыше. Она вспомнила: кажется, после очередного сердечного приступа доктор настаивал на том, чтобы больной оставался сидеть в подушках. Но тело было слишком тяжелым.

Из коридора донесся голос Людвига, звонившего врачу. Нужно подождать, пока тот приедет из Шорфестена, и все закончится. Ей почудилось, что на лицо Петера легла печать смерти, и одновременно показалось, что он не умрет никогда.

Парик старика-художника съехал на лоб. Она подумала было снять его, но одернула себя. Не для того Петер жил с шевелюрой, чтобы умереть лысым. В этом было что-то уж слишком унизительное.

— Как он?

Она не ответила Людвигу, и тот замер на почтительном расстоянии от кровати, словно боялся подойти к умирающему. Грудь Петера вздымалась слишком часто: смерть — это всего лишь ускоренная жизнь, перегрузка, последний рывок, который уже ничто не может сдержать и который за несколько секунд сжигает все остатки энергии. Вся предыдущая жизнь была рачительной экономией, и вдруг организм решил все растратить одним махом. Последний всплеск крови и кислорода.

И как на зло, нет ни Каролы, ни Крандама. Я не любила своего деда, мы никогда не обменивались более чем десятком слов за раз, но мне еще больше не нравится смотреть, как он умирает…

Наступило какое-то подобие успокоения, и Людвиг приблизился к изголовью. Старик выдержит и на этот раз.

— Сейчас приедет доктор.

Они говорили все вместе и лишь бы что. И больше всех — старухи-сестры…

— Он хочет что-то сказать.

Она заметила, что Людвиг отстранился, словно не хотел слышать того, что пытался сказать его отец. Губы цвета мела шевелились, но голоса не было слышно. Маргарет провела рукой перед глазами умирающего — они не мигали. Она никогда не обращала внимания на их цвет, но в этот миг они были так близко, что она не могла не заметить эту странную ржавчину вокруг зрачка. Может быть, раньше они были другими, живыми глазами оттенка стали, и лишь время покрыло ее ржой.

— Карола.

Наконец ему удалось выговорить. Старик звал не ее. И это было в порядке вещей. С чего бы это ему звать ее в такой момент? Карола всегда была тут как тут, Карола никогда не покидала Сафенберг, она была последним оплотом жизни среди теней… Карола всегда была любимицей.

Его кадык заерзал, словно под натянутой кожей пряталось раненое животное, насекомое с маленькими бессильными ножками. Маргарет наклонилась, и одна из ее сережек коснулась костистого выступа. Она уловила шепотом произнесенную фразу и медленно выпрямилась.

— Что он тебе сказал?

В этом голосе был страх, вполне осязаемый страх. Людвиг Кюн машинальным жестом поправил очки на переносице, и девушкой овладело нечто похожее на жалость.

— Какая-то бессмыслица, — ответила она. — Он бредит.

— Что он тебе сказал?

Это было неважно. Для нее всё всегда было неважно, и даже эта агония ее не трогала.

Над комодом, лицом к кровати, висел один из портретов человека, которого Петер Кюн рисовал постоянно. И именно на эту картину она бросила взгляд, перед тем как ответить.

— Он сказал: «Это не я убил Вильгельма Тавива».

 

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН

Отрывок VI, 14 июня

Она произнесла несколько слов. Не бог весть какая победа. В первые годы своей практики в Гейдельберге я безумно радовалась, когда пациент начинал говорить, неважно, была это осознанная речь или бессвязное звуки. Простое бормотание — и, опираясь на различные теории, я уже видела, как перед нами расстилается длинная дорога, ведущая к выздоровлению. Опыт показал, как я ошибалась. Нарушение молчания отнюдь не означает, что больной наконец уловил потерянную мысль, — в большинстве случаев это лишь усугубление болезни. Или, лучше сказать, один из возможных вариантов развития извечно неразрешимого ментального конфликта.

Приезжал отец Каролы. Ничего из сказанного им мне не помогло. Его поведение и выражение лица вызывают ассоциации со старым бюро или с застекленным коридором. Мне показалось, что он больше всполошился, видя свое имя в газетах на протяжении той долгой недели, когда их семья постоянно фигурировала в хронике происшествий, нежели узрев свою дочь в одной из комнат приюта для душевнобольных.

Послушать его, так она была ничем не примечательным ребенком. Но что знает бедный господин Людвиг Кюн о детях? Смерть его жены внешне на нем никак не отразилась, и он по-прежнему убежден, что она была с ним счастлива.

В устах серых личностей все люди предстают серыми. Даже не серыми, а бесцветными. Господин Кюн, не отличаясь широтой взглядов, никогда не замечал широты окружающего его мира. Жизнь в форме реестра. Ему пришлось потрудиться, чтобы не замечать в чертах Каролы и других окружающих все неровности и шероховатости, которые превращают их в живых людей. Он делает бесцветным частности, инстинктивно возводя их на уровень общего. Он рассказывал мне о ее хороших оценках в колледже в Бад Годесберге, о той самоотверженности, с которой она поддерживала дом и его обитателей. И ни одно слово не добавляло в обрисованный им портрет Каролы мазок жизни. Скорее, это была самая что ни на есть безжизненная, гравюра сухим пером. Они с дочерью встретились в парке. Она с ним не заговорила. Для нее, видимо, важнее была ее порция риса с молоком. Не думаю, что она его узнала. Уходя, он лишь у ворот надел шляпу. Несмотря на сгущавшиеся серые сумерки, его лысина блестела.

Карола, моя загадка. Из-за тебя я снова было вернулась к тезису Ньюкастла о наследственности. Но все это невероятно.

 

VII

…

былого блеска знак

Орландо оглядел свой костюм на одном из контрольных экранов, развешанных за кулисами. Теперь они заменяли зеркала. Странно петь в окружении всех этих изображений. Публика ничего не подозревает, ей кажется, что актер на сцене один-одинешенек. Так оно и есть, но со временем все меньше и меньше. Однако никакая техника не могла помочь за мгновение перед тем, как поднимется занавес. В такие секунды на тебя наваливалась дикая тревога: а вдруг пропадет голос или слова застрянут комом в горле? Натале уже довольно давно заметил — надеясь, однако, что это известно лишь ему одному, — что на каждом спектакле его голос звучит по-разному. В нем то появлялись металлические нотки, то носовой призвук, то чрезмерная открытость. Внутренний слух певца от спектакля к спектаклю улавливал мельчайшие различия. Кто еще это замечал? Только горстка специалистов могла бы сказать, что его вибрато было более звучным двенадцатого сентября, нежели семнадцатого, а низкие ноты более уверенными или наоборот. Голос неуловимо менялся. Это зависело от настроения, от волнения. Каким он будет сегодня вечером? Орландо узнает это лишь по первой ноте, когда поднимется занавес. Иногда он был в голосе, иногда нет, и это были неудачные вечера. Тем не менее такое случалось редко.

В зале темно.

Орландо ослабил галстук, освобождая шею, и сквозь вельветовую куртку помассировал живот. Спиральная лестница поднималась до самых лесов. Там, вверху, было царство мостиков и прожекторов; над сценой, словно над старым трехмачтовиком, свисали снасти. Головокружительная высота, на глаз и не определишь, сколько здесь метров. И все тот же запах — древесной пыли и клея. Завод и собор в одном лице с металлическими стропилами…

Внизу, на палубе этого огромного корабля, поднималась волна аплодисментов. Только что за пульт встал Джузеппе Саноли. Он подавал большие надежды, кое-кто даже считал его новым Тосканини, настолько он умел взметнуть оркестр в яростном вихре или подчеркнуть медлительность адажио, когда смычки виолончелей словно наливаются свинцом. С этим дирижером Орландо дважды пел «Тоску», и они вырывали друг из друга душераздирающе жалобные мелодии. Саноли гнался за рыданием, как за нотой. К концу спектакля он был весь измотан, его волосы липли ко лбу, словно у теннисиста после финала Уинблдона.

До слуха певца донеслась музыка, пока еще заглушенная массивным занавесом, отделявшим его от оркестра и зрителей.

— Господа Натале и Уолтон, пожалуйста, на сцену.

Орландо поднялся по ступенькам, толкнул фанерную дверь, и перед ним за стеклами и слуховыми окнами распростерлись крыши Парижа. Он был на втором этаже мансарды. Внизу спиной к публике стоял Уолтон, повернувшись к огромной картине, которую он якобы рисовал. Баритон поднял голову и подмигнул тенору. Орландо прошел мимо корешков старых книг, громоздившихся на бутафорской полке, уселся лицом к видневшемуся за окном собору, за древний стол, заваленный бумагами, и взял в руки перо. В чернильнице были даже настоящие чернила. Томби умел окружить себя высококлассными реквизиторами. Так, всё, теперь я Рудольф. Увертюра подходила к концу. Оставалось четыре такта, Саноли налегал на духовые, обрушивая на слушателей ураган звуков. Нескольку секунд спустя они отправлялись в путешествие. Орландо увидел, как вертикальный обрыв занавеса в тридцати метрах от него задрожал и начал подниматься. Он закрыл глаза. Теплый воздух ворвался из зала на сцену, из софитов хлынули потоки прожекторного света. Корабль покидал порт. Он набрал полные легкие воздуха, и, как всегда, его шея взмокла при первых же нотах.

Ну вот, теперь он знал, какой у него сегодня будет голос. Все должно пройти хорошо. В высоких нотах чувствовалась даже какая-то горячность. И вот он уже очертя голову бросился в это бушующее море духовых…

Сегодня вечером в Мюнхене дают Пуччини…

Эльза и Людвиг шли следом за катафалком, возглавляя процессию. Супруга и сын покойного. Карола и Маргарет с двух сторон поддерживали Ингрид Волленхаус: та несколько раз чуть не упала на посыпанной гравием аллее, словно отсутствие рядом сестры нарушало ее равновесие. Прабабка осталась сидеть дома, одна в огромном салоне. Ханс Крандам идет один, возглавляя группу соседей и зевак. На нем костюм металлического оттенка — в точности такого же цвета, как и это туманное утро. Дорога идет вверх, вдоль гранитных надгробий, к первым пихтам, чьи вершины укрыты клочками развеивающегося тумана. Чувство холода усиливается из-за ветра, от которого черные юбки женщин липнут к ногам. Цвета нет. Все вокруг словно сговорилось против цвета: мрачное свинцовое небо, кресты и статуи, которые под плотно нависшими тучами кажутся высеченными из того же, похожего на гипс, материала, что и надгробные монументы. Тусклые лица, траурные ленты, темные пальто — все укрыто покрывалом тумана, разорванным горными пиками и ветвями безмолвных лесов. Даже венки из цветов в этом болезненном свете сделались какими-то одинаковыми и выглядят теперь всего лишь аляповатыми нагромождениями увядающих лепестков. Пройдя половину пути, процессия минует мавзолей: гранитный кирасир, застывший в массивной неподвижности, с саблей наголо яростно бросается в туман.

В своих ботинках на высоком каблуке Маргарет спотыкается. Кожа натирает ей щиколотки. Сегодня утром она специально для церемонии одолжила обувь у Каролы. Разыскивая бумаги, они перекинулись парой-тройкой слов. Старик оставил завещание. К тому же возникла проблема: что делать со всеми этими картинами, со всеми портретами Вильгельма Тавива?

Предводитель процессии останавливается. Все вокруг неподвижно, словно приколотый кнопками рисунок школьника на стене времени. Рисунок тушью и карандашом на серой бумаге. Людвиг говорит что-то своей матери, но та его не слушает. Они держатся в сторонке от остальных, возле катафалка, с которого уже спускают гроб… Ханс Крандам подходит к группке из трех женщин и встает возле Каролы… Он прилетел самолетом сегодня рано утром. Орландо тоже хотел приехать, но Карола ему запретила. Это было незачем. И потом, для чего провоцировать конфликт, а может быть, даже и скандал? Ведь она еще не знает, что известно и что не известно ее мужу. Она не питает иллюзий на этот счет. Эльза, Ингрид, а может, даже и Маргарет все ему расскажут. Бабушка, двоюродная бабушка, младшая сестра… Когда нет взаимной привязанности, все эти слова — пустой звук. Они будут рады обо всем нашептать Хансу. «Карола уезжала с этим артистом, с этим певцом. Они великолепно провели время в Вене…» Мне все равно… Я уеду, покину эти холодные земли, в которых теперь суждено гнить Петеру. Да и остальные очень скоро последуют за ним. Хильда первая в очереди.

Кому будет лучше, если я зачахну в сафенбергских туманах? Орландо, я хочу жить, забери меня отсюда! Даже это кладбище — и оно не для меня. А ведь остальные все здесь, в этом погребе, весь род со времен Шарлоты. Однажды мама сказала, что для меня тоже найдется место среди Кюнов. Никогда не забуду ее взгляда в тот момент. В ее голосе сквозила гордость и торжественность. Кажется, Эльза только что закашлялась.

От этого гуляющего по холмам ледяного ветра можно ждать чего угодно. По возвращении нужно будет дать ей антибиотики. Я знаю их всех, как свои пять пальцев. Как странно думать о встрече с мертвыми! Я не верю в жизнь после смерти, но всегда воображала себе небытие как отражение реального мира. Существует иной Сафенберг, до мелочей похожий на наш, и когда один пустеет, другой наполняется людьми. Петер присоединится к остальным в большом салоне, где почетное место в кругу сидящих женщин занимает Шарлота Хард. Именно она, как и в былые времена, управляет домом. Ничего не изменилось — то же небо над теми же в точности лесами. Даже одежды у всех похожие. Именно это имела в виду мама, говоря мне о моем месте.

Веревки натягиваются, трутся о спускаемый в яму гроб. Группа людей неподвижна, словно на фотографии. Кароле вдруг приходит в голову, что она впервые видит Маргарет в платье. Она берет кропило, поданное Эльзой, делает над могилой крестное знамение, потом протягивает кропило мужу. Почему-то в этот момент ей вспоминается, что усопший и Ханс были, кажется, связаны каким-то тайным сговором. Иногда по вечерами, когда Эльза пела, эти двое устраивались рядом, и в паузах Карола замечала, как они шепчутся. Что общего могло быть между стариком с накрашенными бровями и этим технократом в сером костюме? Они сидели в полумраке, свет выхватывал лишь тапочки старика и начищенные туфли мужа, шнурки на которых были завязаны настолько туго, что, казалось, их никогда уже не развязать. Отныне, слушая пение Эльзы, в глубоком кресле будет сидеть лишь Ханс. Комья земли застучали о крышку гроба, присыпав латунное распятье… Requiescat in расе…

Губы Маргарет коснулись волос Каролы.

— Это не он убил Тавива.

Карола подскочила.

— О чем это ты?

— О том, что он сказал мне перед смертью.

Карола уже собирается что-то ответить, как вдруг замечает Эльзу: та отделилась от группы и неподвижно застыла совсем рядом с ямой, которую могильщики закопали уже почти доверху. Она видит ее со спины. Дрожащий, до смешного тонкий и неуместный голос доносится вдруг сквозь равномерный стук разбивающихся комьев. Это финальная ария, та самая, из последнего акта. Слишком высокая нота всхлипом разлетается в холодном воздухе.

Эльза Кюн поет предсмертную арию из «Вертера».

Мюнхен, Национальный театр. Орландо чувствует, как зал охватывает напряжение. Бескрайнее и неприметное пока волнение, словно вызванное надвигающейся опасностью, морская зыбь перед штормом. Мой голос, мостик, переброшенный между ними и мной… Эмилиана Партони бежит на носочках, словно балерина, ее платье колышется в свете луны. Мими пока еще избегает любви, но чувства уже влекут ее к Рудольфу. Они в конце концов ее и погубят. Как всегда, в финале опер герои только и делают, что умирают. Он приближается к ней, хватает ее за руку, чтобы она не убежала, музыка затихает, и их руки медленно взмывают вверх в лучах прожектора. Эмилиана разжимает пальцы, и свет отражает белизну ее ладони. Внизу, под крышами, Париж уже уснул. Сквозь распахнутое окно врывается летняя ночь, угадывается ветка сирени и скрывающийся за нею купол базилики на Монмартре. Ладони Рудольфа и Мими соприкасаются, переплетаются между собой… «Пальцы, Орландо, ты должен целовать ее даже кончиками пальцев. Все внимание сейчас обращено на них».

Великая ария из «Богемы». Они пришли сюда в основном из-за нее. Опера частенько напоминала Орландо языческий ритуал: уберите позолоту и люстры в зале — и эта публика будет выглядеть совсем по-иному, исчезнет лоск и белизна манишек, и перед вами предстанет племя в доисторической ночи. Если не брать во внимание нескольких специалистов, большинство зрителей пришло сюда только для того, чтобы послушать блестящие арии, и в этом было еще одно сходство оперы со спортом — точно так же стадион вскакивает после каждого гола или виртуозного вратарского перехвата. В этот момент большая часть зрителей ждала от тенора «до» верхней октавы, от сопрано — верхнего «ре», они пришли сюда в погоне за спортивными рекордами, за самыми сильными и высокими нотами. Своеобразный атлетический подход к опере.

Партони медленно высвободила пальцы, и Орландо незаметно выступил на свет, тогда как она скрылась в тени. Пот проступил на его висках, скатываясь по гриму. Тенор на два шага приблизился к авансцене. Краем глаза он мог видеть свое отражение в спрятанных за кулисами видео-экранах.

Свет от пюпитра выхватил скулы дирижера, и на взмах его палочки тут же откликнулись виолончели. Пуччини… Он умел затронуть струны всей любви мира, он переложил страсть на язык музыки, и мелодия бушевала, словно море, уносящее в ненастье корабль с раздутыми ветрилами. Орландо почувствовал, как дрожат мышцы его ног. В который раз ему показалось, что он никогда не споет лучше, чем в этот вечер. Его голос был обнаженным мечом, женской лаской, гневом и нежностью. Голос-Карола.

Он почувствовал, как зал перед ним замер, и его голосовые связки напряглись.

La speranza!

Верхнее «до». Он приготовился к нему заранее, и теперь лишь контролировал вибрации связок, словно пилот — режим двигателя. Нота, ослепительная, как вспышка света. В нарастающей мощи оркестра Орландо вложил все свои силы в звук, и тот засиял, словно раскаленная добела лампочка. Зал в оцепенении ловил эту неповторимую высокую ноту, чистую, как алмаз в прозрачной оправе. Она горделиво взмыла под самые своды и, уже готовая, казалось, вырваться наружу, внезапно оборвалась. Орландо расслабил напряженные мускулы и как будто упал с небес на землю.

Несколько секунд ошеломленной тишины — и палочка Саноли взметнулась вверх в крещендо восклицаний и аплодисментов.

Орландо выдержал паузу — это могло продолжаться долго. Слегка наклонив голову в сдержанном поклоне, он почувствовал, как вдоль ребер катится пот. В бушующем море криков, наводнивших зал, он, все еще глубоко дыша, закрыл глаза. Он осознал, что, несмотря на усилия и сосредоточенность, которых требовала партитура, ни на секунду не забыл о Кароле, он пел в зеленом сиянье глаз той женщины, которую любил.

Саноли улыбнулся ему и поднял палочку; повернувшись, Орландо подошел к Партони — сейчас была ее очередь. Следуя замыслу постановщика, он присел на вторую ступеньку лестницы у ног певицы.

— Si… Mi chiamo Mimi…

Еще более бархатистый и нежный, чем обычно, ее голос трепетал. Поговаривали, что у нее новый любовник, скульптор-перуанец, что она скупает все его произведения и складывает у себя на вилле, в Сиракузах. Орландо не был в этом уверен, он знал, что она способна пустить самый невероятный слух, чтобы поддерживать скандальную славу женщины свободных нравов. Это ее забавляло. Однажды он познакомит ее с Каролой: у них есть кое-что общее — открытый взгляд, устремленный в будущее, расцвечивающий его бесчисленными солнцами. И однако, иногда в их глазах сквозила печаль, отголосок былой раны, воспоминания из неизвестного прошлого. Словно тяжелая мрачная конница внезапно налетала на залитые солнцем луга, таща за собой занавес ночи.

Если все пойдет, как он задумал, то в этот вечер он последний раз поет вдали от нее. Они встретятся после спектакля и пойдут ужинать в какой-нибудь отель или харчевню. В Риме он поведет ее в заведение Манторелли — узенькая дверь в стене за Пьяцца Новара, шесть столиков, накрытых застиранными скатертями в клеточку, засаленные стены, но при этом лучшие спагетти на земле, и тут же хозяин, сам, в своей худобе, смахивающий на макаронину, наливает из бочки лучшее «Кьянти» во всей Тоскане. В Нью-Йорке они пойдут к Сарди, а потом в его гастролях наступит перерыв и они вдвоем куда-нибудь уедут: остров в Тихом океане; может быть, яхта. Время вдали от Сафенберга побежит быстрее, и никто не отнимет у них это море и теплые ночи. Там сотрутся даже воспоминания о мрачных немецких холмах и о драме, не угасающей за стенами старого дома; там ничто не потревожит их в эти долгие часы под лазурным небом и палящим солнцем.

Ария Мими подходит к концу, Орландо вскакивает, бежит к актрисе, обнимает ее, та отстраняется, Дверь распахивается, и на сцену высыпают Марсель, Коллен и Шонар.

Скоро начнется праздник. Партони смотрит на тенора, никогда еще она не видала в его глазах столько радости и силы.

— Почему он больше никого не рисовал, кроме этого Тавива?

Людвиг поднимает глаза на Каролу. Его зрачки мечутся за толстыми стеклами очков, слишком больших для узкого лица.

— Не знаю.

Они в мастерской художника. За витражами веранды уже опустилась ночь.

— Почему перед смертью он сказал, что не убивал его?

Людвиг Кюн глядит на дочь. Ему знакомо нынешнее выражение ее лица — выражение упрямого ребенка, присущее ей в определенные минуты, пугающее всех своей жестокостью и непреодолимым упрямством, против которого любые средства бессильны. Он вспоминает день, когда она отказывалась произнести заученное поздравление ко дню рождения Эльзы. Перед ним снова этот дикий ребенок, стоящий с поджатыми губами в кругу взрослых, это замершее воплощение неистового бешенства, которое ничто не в силах унять. Тогда Карола восемь дней провела взаперти в своей комнате; мать даже поколотила ее, и когда он вмешался, чтобы предотвратить драму, его поразили глаза дочери: на них не проступило ни слезинки, они ни разу не моргнули под градом оплеух. И в этот раз она вновь не ослабит хватку, она желает знать и она своего добьется. Однако он не сможет признаться, у него не хватит ни сил, ни… нет, это безумие, столько лег хранить тайну, чтобы теперь…

— Не знаю.

Никогда он еще не видел ее глаза такими светлыми два огромных, пустых, неумолимых изумруда.

— Я хочу знать.

— Есть вещи, о которых лучше не знать.

Людвиг почувствовал, как забилось его сердце. Некоторые слова лучше не произносить; едва сорвавшись с губ, они оживают, словно кошмарные насекомые из фильмов ужасов категории «В». Липкие слова, личинки и тараканы, атакующие людей и оставляющие после себя незаживающие укусы.

Карола села на кровать. Ее рука легонько коснулась отцовского плеча.

— Он был любовником твоей матери, ведь так?

Людвиг вздрогнул. Теперь комната наполнилась неистовыми ползучими тварями. Его глаза метались за линзами очков.

— Что же произошло на самом деле?

Беспорядок. Самая ужасная вещь, которая только может произойти. В то время он был не таким уж и маленьким, но ему казалось, что в доме завелось какое-то животное. Оно обгладывало обои, ножки мебели в салоне, и все жесты людей, все их поступки сделались вдруг насквозь лживыми. У причины этого медленного распада было имя — Вильгельм Тавив. Мальчик не часто встречал его, но присутствие Вильгельма чувствовалось в каждой вещи, в каждом закоулке дома, в каждом, даже самом незначительном слове. И особенно в безмолвии ночи, когда Людвиг знал, что за закрытой дверью родительской спальни отец и мать всю ночь не сомкнут глаз. С их лиц исчезли улыбки, в их отношениях уже не было прежней теплоты… Может быть, именно это и подтачивало стены дома. Ведь чтобы оставаться прочными, и фундамент, и крыша должны подпитываться, излучением счастья, а от лжи, казалось, в легких обитателей дома скапливался горящий кислород, который, извергаясь, убивал все цвета вокруг. Воздух стал слишком тяжелым и непригодным для жизни. Людвиг помнил, как летом 1937 года две ночи провел в парке, лишь бы избежать давящей атмосферы комнаты… Так Сафенберг выживал инородца, вселившего безумие в разум и тело его матери, пожелавшего вырвать с корнями из этого дома прекрасную Эльзу, некогда беззаботно порхавшую по лестницам особняка.

— Почему же они не бежали?

Они уже здесь, несметные полчища, проворные и кровожадные, хрустя панцирями, ползут по полу; под ковром, под стульями — повсюду шевелятся их ядовитые смертоносные челюсти.

— Они бежали. Правда, на несколько дней…

Он так и не узнал, куда же бежала мать с этим человеком, которого она любила. Он помнит те летние солнечные дни. Отец по-прежнему рисовал в мастерской. Кресло прабабки прочно обосновалось под каштаном. Теперь Людвигу казалось, что ей все было известно наперед, что она ждала возвращения Эльзы и что возвращение было неминуемо.

А потом Эльза вернулась. Он был всего-навсего мальчишкой, но каждый раз, причесываясь утром перед зеркалом, находил между зубцами гребня пряди выпавших волос; эти светлые тонюсенькие трупики усеивали подушку и воротнички его рубашек, и от этого раннее облысение вселяло в него ужас. Что-то ускользало, и процесс биологического упадка был необратим. Его зрение тоже слабело, буквы, которые он выводил в школьных тетрадках, дрожали под его пером, превращаясь в расплывчатые символы; наделенные своей собственной жизнью, можно сказать, живые, они напоминали моллюсков под толщей морской воды, гонимых неведомыми морскими течениями…

Не было никакой ругани и слез… Однажды вечером, возвращаясь из колледжа, он пошел в обход через деревню, чтобы явиться домой как можно позже, и на одной из улочек увидал машину, которую замечал уже неоднократно. Это была машина Тавива, мамин любовник вернулся, и ядовитые насекомые вновь расползлись по паркету комнат.

— И что же было потом?

Теперь Карола уже сидит перед отцом на коленях; она хочет знать и она узнает. Но лицо Людвига Кюна вдруг сделалось непроницаемым, и никакие уговоры, никакие угрозы не могли уже заставить его говорить.

За ее спиной отворилась дверь. Людвиг поднял голову. Карола обернулась.

— Это я убила его, — сказала Эльза.

Ее птичий голосок щебечет. Кокетливая бабушка, престарелая девчонка, расфуфыренная и смешная.

— Почему? — вырывается у Каролы.

Мелодичный смех старой дамы звучит короткой и острой нотой.

— Он настаивал, чтобы мы уехали, — говорит она.

Помешанная. Точно, буйно помешанная. Кароле было известно продолжение, она уже слыхала историю о самоубийстве… Тавив был найден мертвым за рулем автомобиля, в руке он сжимал пистолет. Петеру пришлось перетащить тело в машину и усадить его. А на следующий день он принялся писать портрет человека, убитого его женой.

Карола встает. Она улыбается в темноте, под припухшими веками ее детские глаза излучают невинность. Если ее муж умрет, она не будет рыдать. А вот польются ли слезы из-за другого?

Карола выходит из комнаты. Я хочу к Орландо. Сегодня вечером он поет в Мюнхене. Нужно уезжать, бежать из этих мест, от этих людей. Я должна вырваться на свет из мрака и тени. Он один может мне помочь, именно в нем чувствуется необходимая мне жизненная сила.

Позолота отеля сияет в лучах двух прожекторов.

Возле камер становится жарко, и Орландо отходит в сторонку. Техники выставят свет и без него. Джанни отвел на съемки один час, и времени все меньше. С этими европейскими телеканалами всегда одна и та же история. Майкл Уолколф флегматично перебирает бумаги, сваленные на подлокотнике кресла. Интервью не должно превышать семи минут, а ему предоставили тридцать страниц абсолютно ненужной машинописной документации. Изначально передача должна была сниматься в фойе оперы, однако возникли осложнения с администрацией. Натале согласился дать интервью в холле отеля. Глубокие кресла XVIII века, белая и золоченая резьба на комодах, чьи витые ножки утопают в алых коврах. За витринами холла собралась группка любопытных, которые узнали певца. Уолколф вытирает ладони и осторожно прикасается к своему крупному носу, как будто бы его ноздри сделаны из хрупкого фарфора. В университете его пренебрежительно величали Трубой. Но те времена канули в лету, и теперь он вращается в кругу великих мира сего. Публике нравится его манера задавать вопросы: устав от белозубых улыбок и витиеватых речей красавцев-телеведущих, она полюбила этого неопрятного недоноска, этого клоуна, чьи неряшливо завязанные и постоянно съехавшие набок галстуки стали притчей во языцех. Впрочем, все эти детали были загодя тщательно продуманы. Публике известно, что Уолколф может быть беспощаден, что он способен загнать в угол даже министра, чемпиона мира и звезду эстрады. Рейтинг его передач неуклонно ползет вверх, и каждый гость его программы с первых же секунд понимает, что если и существуют вопросы, на которые он не желал бы отвечать, то именно их и задаст Уолколф, этот боксер, чьи реплики непременно попадают прямо в челюсть собеседнику. Журналист пожал руку Орландо Натале, но их общение за камерой этим и ограничилось: он не любит, когда реальное знакомство происходит до записи, ведь оно должно быть сюрпризом для обеих сторон. К тому же, это позволяет нападать первым, особенно если у тебя хорошие осведомители.

Натале подает знак Джанни, и тот бежит к бару за стаканом воды. До самолета еще три часа. Он должен был отказаться от съемок и улететь предыдущим рейсом — стоило всего лишь проснуться в шесть утра. Конечно, Джанни запротестовал бы, узнав, что певец одновременно пренебрегает и промоушном, и режимом дня, зато в эти минуты он был бы уже практически рядом с ней.

— Телеграмма для господина Натале.

Джанни перехватывает руку лакея, забирает послание и протягивает Орландо прозрачный стакан. Блики света играют на шелковой ткани его голубой рубашки. В редкие часы досуга секретарь занимается опустошением самых знаменитых модных бутиков во всех столицах мира. Большего щеголя, чем Джанни, не сыскать, и Орландо называет его «развращенным сицилийцем».

— Сегодня утром пресса единодушна. Лишь «Цайтунг» не оценил работу постановщика, да еще пара оговорок по поводу дирижера. Но что касается тебя — сплошные дифирамбы. Я оставил газеты…

— Прошу прощения, — прерывает Уолколф. — Мы можем начинать.

Орландо улыбается этому уродцу. Если от пестроты его галстуков и не лопаются экраны по всей Западной Германии, то это можно объяснить лишь надежностью телевизоров.

Орландо садится, забрасывает ногу на ногу и прищуривает глаза в слишком ярком свете. Майкл Уолколф машет пальцами правой руки прямо перед его носом. Орландо Натале. Интервью. Дубль первый.

— Мотор.

Уолколф улыбается.

— Господин Натале! Думаю, я чаще вас пою «Тоску», «Фауста» и «Паяца». Единственная разница между нами: я делаю это у себя в ванной, а вы — в «Метрополитен-опере», «Пале Гарнье» или, как вчера вечером, в Национальном театре. Итак, у меня к вам вопрос: если я буду много работать над собой, есть ли у меня шанс оказаться на вашем месте? И можете ли вы оказаться на моем, если забросите пение?

Это был новый тип телеведущего — специалист по стаскиванию одеял. Перед такими сажали ученого, хирурга, трижды лауреата Нобелевской премии, гениального писателя, танцора или математика — людей, чьи познания бездонны, таланты исключительны, ум не имеет пределов, а великодушие безгранично, — они же задавали четыре смешных или каверзных вопроса, корчили три гримасы и становились более знаменитыми, чем их уже никому не нужные гости. Эдакие новые божки. Техника этих специалистов по мгновенному охмурению и использованию людей в своих целях была надежна и беспроигрышна…

— Спойте мне первые пять нот из «Vesti la guibba», и я скажу, светит ли вам карьера певца.

Орландо единственный заметил напряженность, скрывавшуюся под деланной улыбкой. Этот тип, когда его снимали в профиль, был способен улыбаться лишь обращенной к камере половиной лица. Как бы там ни было, первую стычку Орландо выиграл. Он заметил, как за спиной звукорежиссера Джанни поднял большой палец.

— Пожалуй, не стоит испытывать терпение зрителей.

— Думаю, им гораздо интереснее будет узнать, как проходит обычный день такой оперной звезды, как вы.

Посадить его в лужу — в этом заключалась основная задача Уолколфа. Для публики не было ничего смешнее таких деталей: в их глазах он погрязнет в скукотище расписания — подъем в восемь, обед в девять, распевки с десяти до двенадцати…

— Я уверен, что вашим телезрителям — как, впрочем, и мне самому, — с начала нашей беседы не дает покоя намного более серьезный вопрос: где же все-таки вы покупаете такие галстуки?

Он понял, что одержал победу даже без подсчета очков. Принцип прост: в выигрыше оказывался тот, у кого было получше с чувством юмора. И здесь Орландо давал журналисту фору — он был человеком драм и душевных содроганий, он пел о любви, о горе, несчастьи и смерти. И вот тут срабатывал контраст: тот, кто вызывал у слушателей слезы, оказывается, был способен и рассмешить…

Однако и Уолколф был не лыком шит, он искусно увернулся, и тем не менее Орландо заранее чувствовал себя победителем дуэли. Чтобы окончательно не разочаровать ведущего, ему теперь нужно было просто отвечать на вопросы. А это было несложно, ведь теперь он ничем не рисковал, их поединок продолжится на тренировочных рапирах.

Еще три минуты.

— Можете ли вы сказать, какая из ваших ролей вам больше всего по душе?

Орландо глубоко вдохнул. Он был в своей тарелке и чувствовал себя превосходно. Внизу, за стеклянными дверьми, виднелись лица зевак. Из-за света он плохо их различал, они казались ему лишь бледными пятнами на фоне пурпурных драпировок.

— Со вчерашнего вечера, возможно, во мне осталось что-то от Рудольфа из «Богемы». Герой часто продолжает жить в актере после того, как падает занавес.

Натале бросил взгляд в глубину зала, где, чуть повыше головы Уолколфа, виднелись прильнувшие к стеклу лица зрителей. Сам того не осознавая, он остановился на одном из них. Из-за сложной игры прожекторов и зеркал казалось, что на это лицо надета отливающая металлом маска.

— Но я должен признать, что ближе всех для меня роль Вертера, — правда, за оперой в данном случае стоит роман Гёте…

Говоря это, Орландо заметил, как человек пошевелился, и блики от люстр и зеркал сделали его почти полностью невидимым. Потом он вновь на секунду появился, и сквозь его серый пиджак теперь просвечивался пол, словно этот тип был прозрачным. Человек из стекла и резких, ослепительных электрических бликов.

Орландо, сидевший до этого закинув ногу на ногу, сменил позу, поменяв таким образом угол зрения. Лицо потеряло прозрачность, тень смыла вспышки света, и тенор встретился глазами с Хансом Крандамом.

— Помимо чисто музыкального удовольствия от исполнения такой блистательной партии, как в случае с оперой Массне, огромную радость чувствуешь уже от того, что играешь столь известного литературного персонажа, который самой своей значимостью…

Говорить он мог долго, но ничто не заставило бы его в этот миг оторвать взгляд от Крандама. Куртеринг все ему рассказал, объяснил, почти убедил несколько дней назад в том венском кафе. Слишком много в студенте было жизненных сил, чтобы сводить счеты с жизнью. Разгадка крылась в другом, и вывод напрашивался сам собой. Альберт, Альберт, чьи друзья хозяйничали в городке, Альберт-убийца… И вот теперь Альберт находился в тридцати метрах от него, за грудами кабелей и аппаратуры, сваленной на старинные ковры и на плиты.

— Не думаю, что здесь стоит говорить об окончательно сложившемся персонаже. Существует множество Вертеров, ведь он олицетворяет одновременно и невозможность любви, и само отрицание этой невозможности. Именно поэтому его нельзя назвать отрицательным героем. Вертер пытается вырвать Шарлоту из рук Альберта…

И ему это удастся, старик, поверь мне, удастся…

— К сожалению, господин Натале, наше время истекает. Мне остается лишь задать вам последний вопрос, и задам я его с крайней осторожностью…

Что-то было не так. Несколько минут назад Уолколф почувствовал, что внимание собеседника ускользает: изящные, но механические фразы следовали одна за другой, а сам певец всматривался вдалеке во что-то, что его явно волновало. Нужно было заставить его вернуться, сосредоточиться на беседе.

Один из техников встал и закрыл собой Крандама. Орландо с трудом поборол желание наклониться влево, чтобы не потерять его из виду. Он почувствовал, как на виске забилась жилка. А что, если Крандам выстрелит? Вдруг он вооружен? Тогда этот идиот в аляповатом галстуке получит сенсацию века: представить только — его собеседника убивает в прямом эфире ревнивый муж. Да ведь рейтинг его программы подскочит раз в пять! Жаль, на алом кресле кровь будет не видна.

«Тенор, истекающий кровью!» «Последняя „Богема!“», «Человек-голос убит!»

Молчание.

Затянувшее молчание. Натале понял, что от него чего-то ждали, и он понятия не имел — чего.

Уолколф поднял руку.

— Стоп.

Он улыбнулся Орландо, и его брови удивленно изогнулись. Ни дать ни взять, лягушонок.

— Кажется, вы не расслышали моего вопроса?

Орландо вздрогнул.

— Простите. Мне показалось, что среди людей в холле я увидел одного знакомого… позвольте…

— Прошу вас.

Орландо взглядом нашел Джанни.

Итальянец уже шел к нему. Его оливкового оттенка кожа блестела в свете «юпитеров», а на большом пальце правой руки красовался изумруд.

— В холле в толпе есть некий Ханс Крандам. Найди его и передай, что мы можем встретиться в баре после съемки. Пусть он дождется меня.

Джанни наклонился ниже.

— У тебя обеспокоенный вид. Какие-то проблемы с этим типом?

Уолколф сидел в трех метрах, сцепив руки на коленях. Не попросишь же Джанни убедиться, что у того человека нет при себе пистолета! Он становится смешным… Но ничего, очень скоро все должно решиться…

— Извините. Если вам угодно, мы можем продолжить.

Уолколф кивнул. Оба кинооператора вновь подступили ближе. Лягушонок поднял руку.

— Мотор… Прямое включение.

Едва слышное потрескивание аппаратов. На камере зажигается красный глазок.

— Орландо Натале, дубль два…

В виски «Black and White» Ханса Крандама таяли льдинки.

— Женщины всегда правы. С этим ничего не поделаешь. Возможно, в прежние времена их и сдерживал целый клубок связей. Но кто сегодня сможет удержать Каролу против ее воли?

Орландо слушает его, почти не вмешиваясь. Его роль слишком легка, чтобы что-то усложнять: знаменитый иностранец, богач и любимец публики… Что он может сказать бедному Альберту? Попросить прощения за то, что увел жену?

— И потом, мне так и не удалось… Даже в первые месяцы после свадьбы наши отношения никак не походили на страсть… Меня нельзя назвать большим оригиналом, я технарь, господин Натале, и в обществе я представляюсь «научным работником». Со мной у нее не было никаких сюрпризов. Я не забавен, не наделен воображением, у меня нет фантазии, и иногда я ей надоедал. Я это прекрасно видел, и это ужасно: ощущать, что кому-то наскучил, пытаться его развлечь, вызвать любопытство, интерес и не находить ничего — ни слова, ни жеста. Я сам виноват: меня никто не учил быть неотразимым и желанным. То, что случилось сейчас — не более чем закономерность…

В противоположном конце большого темного бара с низкими полированными столами Джанни тихонько встает и выходит. Поначалу обеспокоенный этой встречей, он понял, что ничего страшного здесь не произойдет: чтобы в этом убедиться, достаточно было взглянуть на поникшие плечи Крандама…

Орландо двумя пальцами вертит свой стакан с апельсиновым соком. Нужно поговорить с этим типом, я судил о нем слишком опрометчиво, нет ничего легче, чем наклеивать ярлыки… Но как его утешить? Нет ничего труднее.

— У вас не найдется сигареты?

— Я думал, певцы не курят.

— Иногда случается.

Орландо прикуривает сигарету «Stuy vesant» и затягивается. Янтарные завитки дыма под медного цвета абажуром.

— Мне кажется, вы столкнетесь с одной проблемой, отнюдь не связанной со мной.

— С какой проблемой?

— Карола никогда не хотела уезжать из Сафенберга.

Орландо качает головой.

— Знает ли она, что вы здесь? И что вам всё известно?

— Нет. Прошу вас, не говорите ей…

— Даю вам слово.

Бедный Ханс. Она не уехала из Сафенберга, потому что не любила тебя. Игра не стоила свеч. Но со мной она уедет, мы ведь уже были в Вене.

— Возьму-ка еще виски.

— Я тоже.

— Я думал, что певцы не пьют.

— Сегодня можно сделать исключение. Крандам, я отлично знаю, что это по большому счету пустые слова, но я хотел бы сказать, что восхищаюсь вами.

Муж Каролы каким-то детским движением облизал край своего пустого стакана.

— Если память мне не изменяет, Альберт и Вертер никогда не питали друг к другу ненависти.

— В опере есть даже дуэт, который они исполняют вместе.

— Что ж, давайте соблюдать традицию. Я думаю, мы уже всё друг другу сказали.

Орландо жестом подозвал официанта.

— Нам остается только выпить, — сказал он.

Через два часа он сядет в самолет, через три — обнимет ее и больше никуда не отпустит.

 

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН

Отрывок VII, 26 августа

Она ударила Сашу. Очень сильно. Ударила подносом из оцинкованного металла — на таких им разносят завтраки. Он просто сидел в коридоре, на том же месте, где и обычно, не двигался и даже не смотрел на нее. Правда, он очень изменился с тех пор, как она поступила в больницу. Она его привлекает, и ей это известно. Это и стало причиной ее ужасного утреннего поступка. Кажется, что после этого инцидента ее глаза приобрели оттенок холодного океана. Новый цвет в ее палитре, который останется уже навсегда. Она вернулась в свою постель и свернулась в комок под одеялом. На ее подбородке все еще оставались засохшие капельки крови. Она глубоко, до самой скулы, рассекла ему щеку. Это первый поступок такого рода за девять месяцев ее пребывания здесь. Я опасаюсь серьезных последствий, вплоть до полной невменяемости. Ближайшие дни станут решающими. Рекомендации Антона не кажутся мне убедительными: он посоветовал сделать кортико-церебральный анализ. Ее физическое состояние волнует его больше, чем поведение. Сегодня в шесть вечера я наведалась к ней в палату. Она лежала все в той же позе. Я приподняла одеяло, попросила ее встать и тут заметила, что она намочила постель. Нет, мне не хочется верить, что у нее начался процесс регрессии. Ни одна из научных гипотез не сможет объяснить болезнь, от которой страдает Карола Крандам. Я чувствую, я знаю это. Я последую совету Антона и назначу сканирование и электроэнцефалограмму, но какая-то тайна ускользает от меня… В те долгие часы, проведенные рядом с нею, мне иногда казалось, что я прикасаюсь к неизведанному. У ее болезни иные причины… Разгадка кроется в другом. Современная наука больше не верит в проклятие, в судьбу и предопределение, но я чувствую: нечто такое довлеет над Каролой… Она любила его. Домохозяйка из Сафенберга, далекая правнучка Шарлоты… На ум приходят ее вертикальные рисунки: вот откуда эта постоянно встречающаяся цепочка… Что за проклятье висит над ней? Наверное, стоит препоручить ее Антону. Сегодня вечером перечитаю письмо тенора.

Я по-прежнему верю ему не больше, чем в первый день.

 

VIII

Здесь он найдет лишь скорбь…

— Что ты говоришь?

— Душ — единственное место, где я никогда не пою…

Карола засмеялась и покрыла последний палец на ноге слоем лака. Еще не засохший миниатюрный полумесяц на ногте грозил испачкать кожу.

— А у меня наоборот, — прокричала она. — Это единственное место, где я пою…

— Что?

От усердия она высунула кончик языка и, стараясь не дрожать, уперлась подбородком в коленку; в свете зимнего утра карминовая капелька светилась на кончике кисточки.

— У меня наоборот, — еще раз крикнула она.

Ответа не последовало, и она завершила сложную манипуляцию, немного помахав ступней над шелковой простыней.

Разливаясь по террасе, солнечные лучи акварельными мазками окрашивали стены дворца. Вдалеке, среди тускло-золотых бликов моря, виднелись серые острова. Лишь кипарисы и колокольня Мурано в отдалении были единственными вертикальными черточками в плоском, горизонтальном мирке лагуны. Она закрутила флакон с лаком и выглянула в окно. Море и тишина. Все как будто вымерло, лишь одинокая чайка восседала на краю понтона. Кароле показалось, что перед ней огромная картина, написанная размытой пастелью. Итак, счастье, оказывается, тоже может быть полинявшего цвета. Она зарылась рукой в свои волосы, и пряди светлыми волнами растеклись между пальцами.

Ночью шел дождь, и она слушала непрерывный шум капель, падающих в Адриатику… Но на рассвете все затихло, и день выдался на удивление ясным. Даже завеса тумана, обычно окружавшая Торчелло и Мурано, куда-то исчезла. Тем не менее по-прежнему было холодно. Вчера даже гондолы у площади Святого Марка покрылись ночным инеем.

— Что ты говорила?

В комнату вошел Орландо. На нем был халат в полоску, его мокрые волосы блестели.

— У тебя самый некрасивый халат, который я когда-либо видела…

Слегка сконфуженный, он осмотрел себя. Она успела заметить, что это выражение провинившегося мальчишки иногда появлялось на его лице даже из-за пустяков; в такие минуты звезда bel canto был всего лишь беспомощным ребенком, чья слабость ее умиляла и одновременно успокаивала.

— Я его купил пятнадцать лет назад и…

Карола вскочила с кровати и обняла его. У него в чемодане было три смокинга, но он все время таскал одни и те же джинсы и бесформенную, вытертую до блеска кожаную куртку.

— Я займусь твоим гардеробом, — сказала она. — Итальянцы все должны одеваться со вкусом. Мы пойдем по магазинам, и я буду выбирать за тебя.

Он состроил гримасу:

— Ненавижу магазины.

— Не имеет значения. Это приказ.

Он сжал ее в своих объятьях.

— Окочуриться можно от холода… Говоришь, будешь меня одевать, а у самой даже нет пижамы.

— Пижамы — это для Германии. А с нею покончено.

Комната тонула в ярком свете, проникавшем сквозь широко распахнутые окна; плиты террасы были точно такого же оттенка, как школьная промокашка. Казалось, воздух проникал острыми, словно испанская шпага, пучками в просторную комнату палаццо Ферраджи, где они обосновались три дня назад. Часы на массивной каминной полке, покоящиеся на плечах двух бронзовых гладиаторов, показывали девять.

— Сегодня твой день, — сказал он. — До шести вечера вся Венеция у твоих ног.

Последний прогон… С самого приезда он работал все дни напролет. Возникли проблемы с постановкой и декорациями: антураж последнего акта пришел в негодность, довелось вызывать команду художников. К тому же, директор театра потребовал изменить освещение. Но главной причиной был Томас Сведон, постановщик, чья скрупулезность граничила с маниакальностью. Орландо прекрасно находил с ним общий язык. Хотя старый англичанин и был специалистом но Шекспиру, однако успел поставить несколько опер, в том числе и «Фиделио», которые снискали единодушные похвалы в мировой прессе. Ему было присуще чувство пространства и освещения, и вся его работа до сего момента заключалась в том, чтобы окутывать героев тюлем и туманными отблесками, в которых черные ткани переливались странными, трагическими оттенками серого. Натале, привыкший исполнять эту роль в ярком свете прожекторов среди буколической зелени, восхищался работой Сведона и тактичным упрямством, с которым тот настаивал на мельчайших деталях. Доходило даже до того, что постановщик просил костюмерш заменить пуговицы на камзоле Альберта, потому что находил их чересчур блестящими. Он не знал ни одной ноты, зато обучал певцов минимальной хореографии, делавшей их игру более возвышенной и одухотворенной. Сегодня вечером «Ла Фениче» будет лицезреть самую туманную, самую романтичную версию «Вертера», которая когда-либо выносилась на суд публики: с первого же акта лунный свет, даривший влюбленным надежду на вечное счастье, сменится тяжелыми тучами, предвестницами бури.

Орландо обнял молодую женщину, и, как всегда, когда их губы соприкасались, у него возникло это болезненное ощущение совершенства. Она была создана для него; все эти дни в их отношениях царило согласие. В еврейских кварталах они вместе ели широкую лапшу, запивая неаполитанским вином, а потом наблюдали, как сумерки сгущались над мостом Риалто. Было холодно, и город с пяти часов приобретал оттенок меди, когда далекое пунцовое солнце, отражаясь в поверхности вод, тонуло за островом Лидо. Тогда они в вечерней сутолоке садились в «вапоретто», любовались, облокотившись на поручни, отдаляющимися освещенными куполами, и он чувствовал, как Карола всем телом льнула к нему. Сумерки сгущались, и пассажиры, сходя на каждой остановке, растворялись в буром полумраке пристани. На конечной каждый вечер их ждал один и тот же гондольер, и вот уже они скользили по ровной маслянистой глади вод к невидимому острову. Им нравились эти моменты, когда вокруг ничего больше не существовало, кроме размеренного плеска длинного весла; для них не было ничего оживленнее этой пустоты, в которой они мерно колыхались до тех нор, пока из-за деревьев не всплывали очертания палаццо Ферраджи.

Вечерами, когда заканчивались репетиции, она ждала его в тесном кафе на краю театральной площади, и, едва переступив порог, он тут же замечал ее за столом, увлеченно читающую «Корьере делла Сера» — таким образом она пыталась расширить свои скудные познания в итальянском. Он каждый раз чувствовал внезапный прилив нежности, когда его встречал радостный блеск ее бархатистых глаз.

В первое утро они встали чуть свет: репетиции должны были начаться пораньше, так как Сальти, дирижировавшему оркестром, нужно было в тот же вечер присутствовать в Риме на очень важном концерте. Они воспользовались попутной лодкой, доверху загруженной фруктами и овощами, направлявшейся на городской рынок. Усевшись на ящики с бледно-зеленым салатом, они плыли в то утро в запахе арбузов; молчаливые женщины жарили баклажаны в передней части лодки, и дым в холодном воздухе столбом поднимался вверх. Орландо заговорил с одним матросом; тот предложил Кароле апельсин, и этот плод показался ей в ту минуту единственным ярким пятном на сером фоне — шар цвета киновари, частичка солнца, в которую тотчас же впились ее зубы.

Карола одна гуляла по Венеции.

Возле фонтанов, располагавшихся в центре небольших площадей, ее то и дело окликали мужчины. Ей казалось, что все они одной масти: плоские животы, одинаковые брови дугой, похожий девический смех. Она заходила в магазины: в «Виа Фалли» она перемерила с десяток самых красивых в мире пар обуви, долго разглядывала свои ноги, обутые в серебро, замшу, вельвет, усыпанные звездами, увитые хищными лентами… В конце концов она решилась купить пару баскетбольных кроссовок за три тысячи лир на одном продуваемом всеми ветрами прилавке позади Кампо Сан Паоло. Потом накупила подарков для Орландо: майку со скабрезным изображением Микки и Минни, роскошную акварель XVIII века и обнаруженную в лавке у букиниста брошюру, которая называлась «Научитесь петь за 10 уроков и удивите своих близких».

…Карола быстро оделась. Натале разговаривал по телефону. Это было сумасшедшее время: до восьми тридцати Джанни блокировал телефоны, но сразу же после включения те начинали дребезжать.

— Хочешь сегодня пообедать с нами?

Она отказалась. Ей было известно, что фактически репетиции продолжались и во время коротких перекусок, происходивших в заднем зале ресторана «Чигги». Он рассказывал ей про эти молниеносные обеды, во время которых испанский баритон набивал брюхо скампи, Томас Сведон методично жевал свое карпаччо, запивая холодным чаем, а Ирина Воралеску, румынская певица, играющая Шарлоту, возилась с маленьким стаканчиком обезжиренного йогурта, параллельно упражняясь в произношении. У нее был блестящий тембр голоса, но ее форте скорее заставляли звенеть люстры, нежели внушали волнение — такова была новая американская манера пения, ставившая во главу угла безукоризненную технику и мощь вокала. Два года, проведенные Воралеску в Америке, не прошли даром: какой-то миланский журналист написал, что она ноет, как девица из группы поддержки бейсбольной команды «Нью-Йоркские гиганты» после победы над «Ред Скинз». Хотя это была неправда, ведь Сальти умело сдерживал этот подхватывающий ее временами поток неуемной энергии. Они с Орландо разговаривали по-французски, и певец имел возможность оценить застенчивость этой хорошенькой миниатюрной женщины с темными глазами и стальными нотками в голосе.

…Карола набросила куртку, подбитую мольтоном, и замотала вокруг шеи шарф. Она вернется сюда за два часа до спектакля, чтобы успеть переодеться. Орландо уже вручил ей билет: для нее было зарезервировано место в четвертом ряду партера. Сегодня она впервые увидит и услышит Орландо на сцене.

— Поторопись, на лодке уже завели мотор…

Еще один последний взмах расческой, и она вышла, минуя спальню и обе комнаты анфилады, ведущей в холл. Повсюду было пусто, зеркала отражали потускневшую позолоту лепнины на потолке и фрески, усеянные пятнами плесени; над дверью Юпитер с побитым оспинами лицом простер над ней мускулистую руку, из которой угрожающе вырывалась молния. Раньше дворец принадлежал одной вельможной семье, однако та продала его после наводнения 1967 года. Мебель и картины, следы от которых еще виднелись на обоях, разошлись с молотка. Это Джанни пришла в голову идея снять для Натале единственную хорошо сохранившуюся комнату в здании — шикарную спальню, где по-прежнему царила былая роскошь… Палаццо Ферраджи умирал; осенние туманы, дожди, ветры и прибой скоро подточат эти заброшенные стены…

Карола вышла на улицу и спустилась к пристани. Орландо, уже забравшийся в «мотоскафо», помог ей подняться на планширь, и они вместе устроились на корме. Она уловила восхищенный взгляд венецианца, правившего судном…

— Buongiorno, Signorina…

— Buongiorno.

Орландо восхищенно присвистнул.

— Ты делаешь успехи!

— Buongiorno, buonasera, Scala di Milano, gorgonzola, e perfavore…

— Изумлен и повержен.

Она положила голову ему на плечо, и лодка устремилась в море. Венеция приближалась к ним в ослепительном солнечном свете, проступая сквозь водную пыль, поднятую форштевнем.

Орландо обнимает молодую женщину, скорость растет, и ветер дует еще сильнее; нос корабля портновскими ножницами разрезает атлас лагуны.

Орландо поворачивается к Кароле.

— Io ti amo, — говорит он. — Capisci?

— Molto bene.

Чайка, взлетев со сваи, торчащей из ила, взмывает вверх, прямо к солнцу.

Еще не было и шести, когда Карола, наняв гондолу, вернулась на остров. Убедив себя, что венецианец ее не сильно облапошил, она, насвистывая, вошла во дворец. Уже стемнело, и ей пришлось зажечь желтоватые лампочки, которые свисали с потолка на долгих нитях, заменяя прежние люстры. Войдя в спальню, она удивилась, насколько здесь было светло: луна освещала колонны, на которых крепился полог, серебристыми искрами отражалась в старинных железных оправах комодов.

Карола бросила на кровать свои дневные покупки: четыре пары чулок, блок легких сигарет и итальянский словарь весом в два кило. Открыла воду в ванной и посмотрелась в зеркало. Вечерний холод румянил ее щеки; она состроила гримасу своему отражению и тут же вспомнила о сестре. У нее не было времени попрощаться с Маргарет, но ничего, позже она пошлет ей письмо. В конце концов, это уже неважно, теперь она живет в другом измерении, куда младшая сестра никогда не попадет. Сама жизнь диктовала ей условия: лишь наотрез отказавшись от прошлого, она могла дышать полной грудью. Ей понадобилось тридцать лет, чтобы понять простую истину: повернув обратно, уже никогда не достигнешь заветной цели.

Ванна заполнялась, и зеленые прожилки мрамора колыхались под теплой водой. Она расстегнула пряжку на ремне и выскользнула из брюк.

Нынче вечером — «Вертер». Потом будет прием, они поужинают на острове Лидо с остальной труппой и вернутся на моторной лодке, на которой уплыли сегодня утром. Потом, как и каждый вечер, будут заниматься любовью до изнеможения, а после она будет вслушиваться в посапывание Орландо, пока сама не погрузится в тишину и темноту.

Она расстегнула свою клетчатую рубашку. Прощаясь сегодня утром, он сказал ей: «До вечера, ковбой!» Завтра она купит себе ковбойские сапоги из коричневой кожи; сегодня она уже видела такие в витрине Пьяцца дель…

Она протянула руку к крану и перекрыла воду.

Ей не показалось: в спальне звонил телефон.

Карола не знала, как долго дребезжал аппарат, прежде чем она его услышала; у двери она прихватила халат Орландо и набросила его на плечи. Наверное, это звонил он — в это время он как раз должен был вернуться в гримерку. Видимо, просто набрал номер, чтобы еще раз сказать, что любит ее.

— Алло…

По потрескиванию на линии она тут же поняла, что звонили издалека. Странное впечатление: ей почудилось, будто голос доносился из темной, обитой тканью комнаты. Смешно, конечно, но эхо было прелюбопытное.

Она тихонько присела на подлокотник кресла.

— Алло…

Откуда взялся этот страх? Сначала, словно от усталости, появилась дрожь в ногах. Да, сегодня днем она много ходила пешком, но причина была не только в этом. Мурашки ползли вверх по ногам, и она знала: когда страх комком соберется в животе, это будет невыносимо.

— Слушаю.

Из трубки донеслось дыхание, сдержанное сиплое дыхание человека на волоске от смерти, когда кажется, что эта тонкая нить вот-вот оборвется.

— Мне нужна Карола Кюн.

Никогда прежде она не слыхала этого приглушенного гнусавого голоса, принадлежавшего, казалось, какой-то злой и своенравной девчонке. Звуки лились медленно, словно говорящая соединяла между собой слоги, смысл которых был ей неведом.

— Это я. Кто говорит?

Вновь молчание. Глаза Каролы уставились на совершенный круг луны, сиявший в окне. Несмотря на ясность неба, на нем не было видно ни единой звездочки, лишь этот ледяной шар, излучающий бесконечных холод.

— Ты не помнишь моего голоса…

Те же раздельные слоги; для женщины на другом конце провода слова не имели ни смысла, ни тепла, и уже никогда не обретут их. Что-то недоброе исходило от нее, нужно было поскорее избавиться от этого наваждения.

Повесить трубку.

Карола попыталась разжать пальцы, сжимавшие трубку.

— Но ты меня знаешь…

Нет, это не она. Этого не может быть. Я Карола Крандам, сейчас я в Венеции с любимым человеком, я уехала навсегда, оставила своего мужа Ханса и всех остальных, сейчас я в комнате палаццо Фарраджи, а через два часа буду в «Ла Фениче», там будут свет, толпа, музыка, пение, и кроме этого для меня больше ничего не существует, важно лишь настоящее, и…

— Ты узнала меня, Карола.

Ее голова пришла в движение: она поймала себя на том, что волосы методично поглаживают плечи — непроизвольный жест отрицания, словно какая-то пружина, какой-то механизм завелся в ней.

— Он на дне чемодана, под бельем, я сама положила его туда.

Карола резко обернулась. Чемодан стоял в глубине комнаты с откинутой крышкой: она так и не разобрала его с момента приезда. С того места, где она находилась, можно было разглядеть мятую блузку и рукав пуловера, из-под которого виднелась рукоятка. Две мертвые грязно-белые луны на старой слоновой кости. Две слепые луны. Шепот в трубке затих. Нужно было этим воспользоваться, набросить одежду и бежать прочь отсюда, к пристани.

Она услыхала свой собственный дрожащий голос.

— Кто вы?

Она сама все знала, но в ней еще теплилась надежда, лучик света, который мог разогнать тьму, вызволить ее из этих ужасных объятий, избавить от этого глухого, надтреснутого, искусственного голоса — голоса мертвого ребенка.

— Ты сама знаешь.

Про эти звуки нельзя было сказать, что они срывались с губ; видимо…

— Я хочу, чтобы вы это сказали.

Карола съежилась. Сейчас произойдет непоправимое.

— Говорю тебе, ты сама знаешь: я та, которая всегда молчит. Я Хильда Брамс.

«Зимняя ночь была светла, и длинная тень плясала под ее ногами. Казалось, вся эта гонка была лишь напрасным преследованием этой растрепанной призрачной формы — ее ночного двойника, расчлененного неверным резцом ледяной луны. (…) Шарлотта зябко поежилась под своим слишком тяжелым пальто. В низине она различила крышу часовни».

Ирина Воралеску умела бегать так, как надлежит бегать по театральной сцене: в ограниченном пространстве нужно создать впечатление, будто пробегаешь большое расстояние, и тело тут играет такую же важную роль, как и ноги. Руками она прижимала толстую шаль к понарошку запыхавшейся груди. «Через пару часов наверняка пойдет снег». Совсем рядом с полистироловой стеной проступил нечеткий силуэт Орландо Натале. Тут Томас Сведон позволил себе вольность, он не хотел, чтобы Вертер принял традиционную романтическую смерть — распростертый на земле, с пятнами кетчупа на груди. В его постановке Вертер умирал стоя: белая тень в тусклом свете, заливающем сцену, без каких бы то ни было следов ранения, ведь театр — это молчаливое соглашение, и самой истории, пения, актерской игры должно быть достаточно, чтобы показать, что ранение на самом деле было смертельным. Лишь перед самым падением занавеса Шарлота прижмет к себе мертвое тело и лишь в нарастающей мощи последнего аккорда оно медленно осядет на землю.

«Он увидал ее в полосе света, пробивавшегося сквозь листву. Ее глаза блестели в лунном свете. Она бросилась к нему с этим знакомым ему вскриком, этой нотой, заставившей до предела напрячься ее голосовые связки».

Из режиссерской кабинки, откуда Сведон наблюдал за точностью освещения, ему было видно, как руки и предплечья Орландо свела судорога. Ему был знаком успех, но такой степени совершенства, как нынче вечером в «Ла Фениче», он еще никогда не достигал.

Требовательный по отношению к своей работе, он всегда знал, что в поставленной им пьесе есть недостатки, что он мог и обязан был лучше проработать некоторые движения, потрудиться над деталями… Но в этот вечер он с самого начала забыл, что он и есть постановщик. Это был не «Вертер» Томаса Сведона, а просто «Вертер». Более близкая к Гёте, нежели к Массне, опера утратила налет французской вычурности, зато обрела силу звучания и чисто немецкий напряженный драматизм, и Сальти, правивший в этот миг балом, выжимал из оркестра аккорды, полные трагизма, печали и слез. К тому же Натале, играя этого раненого юношу, ставшего жертвой запретной любви, смог сохранить свое исконно итальянское мужество. Воралеску же превосходила саму себя, и Сведон знал, что слезы, наполнявшие в этот момент ее глаза, были настоящими. Слившись в объятьях посреди необъятной ночи, опустившейся на Вецларскую равнину, они уже не играли — всем своим существом они воплощали любовь и страдание, извечно идущие рука об руку.

Консультант по пению уже давно ничего не подсказывает актерам из-за кулис: ни размера, ни слов, ни крещендо. Натале и Воралеску не смотрят больше ни на видеоэкраны, ни на Сальти — единственную живую душу в этой кромешной тьме, освещенную призрачным светом пульта.

Вдалеке, среди огоньков невидимой глазу деревни, дети поют рождественскую песню. Шарлоту охватывает трепет, на мгновение она отстраняется от Вертера, возмущенная беззаботным смехом и весельем того мира, который некогда был ее миром, отрицавшим постигшее ее теперь несчастье; она была дочерью гармонии, заботливой мамой для младших, обычной женщиной со своими повседневными хлопотами, правилами приличия и реверансами; прошлое возвращается к ней, смущает ее ум своими тихими радостями, своим детским душевным покоем, но теперь она знает: в природе всех вещей на свете кроется смерть.

Сведон сказал им это во время одного обеда в «Чигги»; путь Шарлотты — самый простой из всех возможных: от варки варенья и деревенских балов она приходит к трауру, крови и могиле.

Натале трепещет, его пальцы сжимают плечи Воралеску.

— Не надо слез, ужель и впрямь ты думаешь, что жизнь моя угаснет?.. Она лишь у истоков…

На висках Сведона проступают капельки пота. Магия не рассеивается, голос Натале словно нанизывает нить блещущих в полумраке алмазов, ясных до головокружения. Англичанин не любил Массне, все эти его ужимки, побрякушки, всю эту фрагонаровскую мишуру, он бы никогда не взялся за постановку «Манон», «Жонглера Богоматери» или «Дон Кихота», но именно в «Вертере» на композитора снизошло озарение, и эта смерть была одним их красивейших мест во всей опере. Его взгляд устремился в зал. Ему показалось, что зрители впитывают музыку, как губка воду. Вот уже тридцать лет спектакль — привычное для него зрелище, но, если память ему не изменяет, никогда еще все его существо не охватывал подобный жар, никогда ожидание развязки не было столь осязаемым…

«Она мягко отстранилась от него…»

— Шарлота, смерть моя близка, так внемли: на погосте…

Он закрыл глаза; отныне его голос звучал самостоятельно, певец был над ним уже не властен. Вертер занимал полагающееся ему место:

— И коль страдальца прах не обретет покой в могиле освященной…

Орландо взглянул на Ирину. Ее губы дрожали. В слабом свечении, разливающемся вокруг них, очертания равнины становились все менее четкими. Из глубины сцены, стелясь по земле, к ним подползал туман от дымовых машин; вскоре он саваном укроет долину, и неизбежное, неумолимое тепло окутает их.

Куртеринг сжал подлокотник кресла, почувствовав, как пальцы впиваются в бархатную обивку. Он один знал, для кого пел в этот миг Натале. Женщина, которую он сжимал в своих объятьях и к которой обращал лицо, мертвенно-бледное от грима и рассеянного света, — почти такое же белое, как и его одежды, — была ненастоящей Шарлотой. Со своего места во втором ряду первого балкона он мог видеть Каролу. Несмотря на слабый свет, исходящий от сцены, его блики выхватывали распущенные волосы, напоминавшие блеклое пятно лунного света. Он видел, как она вошла за несколько минут до поднятия занавеса; на ней было черное платье без драгоценностей; она села, и он отметил, что она даже не открыла программку: она по-прежнему держала ее в руке, свернутую в трубочку. Во время антрактов она не покидала зала. Он хотел было спуститься вниз, чтобы поздороваться, однако сдержался: ему показалось, что для нее спектакль все еще продолжается, и Куртеринг не захотел лишать ее этого очарования.

Он вспомнил ее той дождливой ночью в Вене, в «Кистлеркафе». Профессор был поражен ее красотой, но еще более удивительными показались ему отношения между Каролой и Натале. Глядя в ее зеленые глаза, он вспомнил античный миф, пересказанный Платоном. На заре мироздания мужчина и женщина были одним существом, созданным богами для любви; но потом они совершили проступок и последовало неизбежное наказание; пара — некогда единое целое — была разделена, и отныне каждая половинка была обречена разыскивать другую. В тот вечер Густавусу Коломару Куртерингу показалось, что обе половинки наконец встретились и ему посчастливилось наблюдать это чудо. Такая же история приключилась с Вертером. В романе Гёте нет ничего сверхъестественного: юноша знал, что Шарлота была половинкой его самого, но божественное провидение распорядилось по-иному: он отыскал частичку себя, но та не могла принадлежать ему. А раз уж ты не можешь жить без своей половины, то придется умереть. Самое логичное из всех самоубийств… Да, профессор ошибался: Альберт не убивал Вертера, он был тут ни при чем, зря Куртеринг пытался превратить историю чистой любви в убийство на большой дороге, в месть жалкого рогоносца, достойную лишь заметки в желтой газетенке…

Мысли улетучились из головы старика. Еще несколько тактов. Неподражаемое вибрато последних нот льется из уст Орландо Натале. Скоро Ирина Воралеску в отчаянии заломит руки, Сальти вихрем взметнет оркестр, и, знаменуя конец драмы, падет занавес, Куртеринг позволил музыке увлечь себя, он вновь был плотом, уносимым ненастьем в открытое море…

Вертер шатается, падает на колени. Теперь прожектор высвечивает обоих актеров.

Мертвец, всего лишь тень, почиет в Бозе…

Вспыхивает спичка, и вот уже языки пламени с какой-то ласковой осторожностью лижут тонкие ветки, и те вспыхивают по краям, словно крохотные лампочки. Через несколько мгновений, весело потрескивая, займутся поленья.

Людвиг Кюн с трудом поднимается. В Сафенберге холодно, а эта комната к тому же самая сырая из всех. Раньше огонь в камине разжигала Карола. Долгие годы она проделывала это день за днем. Сейчас все приходится делать ему.

— Доброй ночи.

Его тапочки шаркают по ковру, он приподнимает драпировку, прикрывающую дверь, и выходит.

Огонь разгорается и освещает спрятанное в подушках лицо. На суконном пледе покоятся скрещенные руки прабабки — руки цвета слоновой кости.

Она не отрывает глаз от часов, висящих напротив; мерцание очага слишком слабо освещает циферблат, и с того места, где стоит кресло, она не может различить стрелок, но какая разница! С точностью до секунды она знает, что час пробил.

Ее глаза словно два молочно-белых шара. Теперь все вернется на круги своя. Так нужно, ведь только тогда она сможет спать спокойно…

— …да будь благословлен.

Под звуки пения Ирины Орландо медленно оседает на землю.

Сальти вскидывает правую руку, и его палочка молнией взвивается над духовыми, порождая бурю. Куртеринг зажмуривает глаза, качаясь, словно былинка на ветру, вместе со всем залом «Ла Фениче».

Карола встает, ее руки образуют идеальный прямой угол по отношению к телу. Двумя пальцами она надавливает на курок, и огненная вспышка прорезает зал. От толчка Орландо приподнимается и вскрикивает от боли. Певица замечает под его рубашкой рану, бормочет что-то по-румынски, но он не улавливает смысла. Часть его только что умерла. Рука Орландо ощупывает рану, пытаясь унять боль. Вот здесь, вверху, прямо под ключицей…

— Занавес, опустите занавес!

Кто кричал? На его пальцах набухают алые перстни, они становятся все больше, и кровь уже струится между фалангами.

Ирина убегает за кулисы.

Куртеринг смотрит ей вслед, потом переводит взгляд на Каролу: та все еще стоит, даже не опустив рук…

«Да, это был совсем иной мир, мир душевного спокойствия, где лишь смена времен года расставляла вехи в ее неторопливой жизни… И вот этой зимней ночью она стоит на старой дороге, сердце бьется где-то в горле, глаза застилает пелена… Былая безмятежность улетучилась… Несмотря на абсолютную неподвижность пейзажа, вокруг, казалось, бушевал вихрь».

Оказывается, Шарлота была не одна. Два разных человека всю жизнь соседствовали в ее теле. Вот в чем была загвоздка, и этого не понял ни он, ни Альберт, ни Вертер…

Той ночью в Вецларе, направляясь к своему возлюбленному, она сжимала под пальто пистолет.

От внезапно зажженного света он хлопает ресницами. Оркестр умолк, но бахрома занавеса еще не коснулась сцены. Женский крик разрывает воздух. Ошеломленный Куртеринг видит лица зрителей, обращенные к Кароле Кюн. Вокруг нее образуется водоворот, и вскоре возникает пустота. В толкотне кто-то падает в проходе. Вся «Ла Фениче» встает, за спинами уже не видно зала; Куртеринг пытается рассмотреть что-то поверх голов, но ничего не видит. Профессор встает на цыпочки… Силуэты людей перешагивают прямо через сиденья. Выронив пистолет, Карола медленно сползает в кресло.

Прямо у нее на глазах зал опрокидывается, словно огромный, идущий ко дну корабль, пьяный от яркого света и блеска позолоты… Она знает, что там, в Сафенберге, Хильда Брамс наконец спокойно уснула.

Джанни поддерживает тело Орландо и без умолку что-то говорит. На сцене много народу. Между голов, склонившихся над ним, видны хитросплетения лесов. Я уже ничего не чувствую. Меня куда-то уносят, потолок плывет перед глазами, толпа расступается, один из мужчин, несущих носилки, одет в куртку из синей искусственной кожи, напоминающей покрытую воском ткань. Я прекрасно знаю, какие декорации ждут меня впереди. Звездами в обрамлении крыш промелькнет венецианская ночь; затем салон неотложки, никелированные предметы, которые будут раскачиваться надо мной, лица, выложенные плиткой коридоры; я ускользну незаметно, бесшумно и легко, словно рыба в море, ужасная хищная рыба; все куда-то удаляется, и круглые лампы теперь свисают прямо надо мной, опасные, как чересчур близкое солнце; люди в масках, зеленых, как ее глаза… Что ж, в глубине души я всегда знал, что ты меня убьешь. Иначе и быть не могло.

— Не двигайтесь. Сейчас будет больно… Обыкновенный укол.

Снова голос Джанни, на этот раз откуда-то издалека.

Где она? Мне больше не петь… Однако мне необходимо петь, иначе к чему тогда жить?

Я почувствовал острие иглы, лишь когда ее вытаскивали. Вновь надвигается туман, более плотный, чем поволока от дымовых машин в последнем акте, в нем все туманы Венеции и Сафенберга… неуловимый влажный призрак… жизнь и смерть борются во мне… Карола, невыносимая, недоступная мечта… все твои предки давили на тебя своим ужасным весом: Эльза, Хильда и та, самая первая, Шарлота Хард… убийцы… ты храбро сражалась, мой маленький солдат, но все же ты побеждена…

Толпы людей не спешат расходиться с театральной площади. Им известно немногое: какая-то женщина стреляла в Орландо Натале. Почему? Видимо, из ревности, хотя его личная жизнь, кажется, не была такой уж бурной. Обо всем напишут в утренних газетах, только бы он не умер, какая потеря, у нас почти все его записи, его «Трувер» просто восхитителен. А мне больше нравилась «Сицилийская Вечерня» в его исполнении и, конечно же, «Вертер». Вы видели ее? Не разглядел. Кажется, блондинка с большими глазами… Какая-то сумасшедшая… И все же каково: умереть, как раз изображая смерть… Говорят, она сделала не один, а два выстрела…

Зал опустел. Люстры гаснут одна за другой. Куртеринг поднимает шарф, упавший под ноги, и встает. Он выйдет отсюда последним.

 

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН

Отрывок VIII, 14 ноября

Сегодня ровно год и двадцать восемь дней, как ее привезли сюда.

До сих пор ее разум все так же помрачен. Или, может быть, просветлен. Теперь я думаю, что уже ничто не поможет ей выйти отсюда; странно, но сейчас я убеждена, что в этом нет моей вины, и если я так и не нашла источник ее болезни, то дело тут не в методах, которыми я пользовалась, а в том, что причина болезни кроется в чем-то ином… Не просто вне сферы науки, а вне сферы познаваемого вообще.

Таково мое заключение, и сегодня вечером я могу без горечи внести его в историю болезни: в случае с Каролой Кюн терапия не дает результатов.

Только что перечитала длинное письмо от Орландо Натале, написанное им еще в венецианской клинике. Эти строки уже не кажутся мне бессмыслицей, как несколько месяцев назад. Мой разум все еще бунтует против некоторых формулировок, но это всего лишь профессиональный рефлекс, который со временем притупится. «Я был в Сафенберге и знаю, насколько удушливы его стены и атмосфера; я слишком сильно любил эту женщину, поэтому уверен, что она стала жертвой — жертвой наследственности. Шарлота Хард передала своим потомкам этот атавизм, эту склонность к убийству любимых людей, которые врываются в их узкий мирок и разбивают вдребезги установленный порядок».

Несколько месяцев назад я сочла эти фразы псевдонаучным романтическим бредом. Такой наследственности не существует, да и сам термин «атавизм» лишен смысла. Теперь я уже не настолько уверена в этом. Я никому не признаюсь, ведь если мое клиническое заключение будет завершаться рассуждениями о проклятье, нависшем над родом, то существует большая вероятность, что мои коллеги сочтут меня не так уж недалеко ушедшей от моих пациентов. И тем не менее.

Мне не дает покоя история с пистолетом. В тот вечер он обнаружил его в ящике комода в своей комнате в Сафенберге, а затем оружие исчезло. И вот оно снова всплывает в этот роковой вечер в «Ла Фениче». Именно из того пистолета она стреляла, он опознал его позже в полиции: речь шла действительно об одном и том же старом оружии. Выходит, Карола взяла его с собой. Юристы называют это типичным преднамеренным покушением на убийство. Как она могла все эти дни изображать любовь, пряча в чемодане пистолет? Неужели совесть не мучила ее? В голове не укладывается. Видимо, существует другое, не известное мне объяснение. Хотя теперь это уже не важно.

В комнате тепло, и, засыхая, чернила блестят на бумаге. Мне нравится вслушиваться в скрип пера, бегущего по листу. Я чувствую, что никогда прежде не была так близка к истине, как в этот момент. Я должна принять ее, даже если разгадка кроется в неизведанной области, отрицаемой наукой. Чуть ниже Натале пишет:

«Их было трое, классическое трио: муж, жена и любовник. Единственное, в чем можно быть уверенным, то это в том, что последний умер. И его смерть может объясняться тремя причинами. Прежде всего, самоубийством. Таковой была официальная версия, которая фигурирует и в протоколах дела, оформленного другом судьи Харда. Эту же версию подхватит чуть позже Гёте, сотворив из нее свой небезызвестный шедевр.

Специалист в этой области Густавус Куртеринг считал, что нащупал более правдоподобную версию: любовника в рождественскую ночь убил муж, замаскировав свое преступление под самоубийство; но теперь я убежден, что истина в другом. Все мы, имея трех персонажей, совершенно упустили из виду третью версию, самую невероятную, самую немыслимую. Вертера убила Шарлота.

Чтобы избежать скандала, ее муж выступил сообщником в заметании следов. Она завершила свой жизненный путь в клинике для умалишенных, в горах над Рейном. Поступки Шарлоты и Каролы, несмотря на несколько веков, разделяющих их, взаимосвязаны, и первый является причиной второго…»

Далее в подтверждение своих мыслей Натале пересказывает историю, услышанную от Каролы в самолете по пути в Венецию: Эльза Кюн, ее бабушка, тоже убила одного типа по имени Вильгельм Тавив, с которым у нее была интрижка. Орландо почувствовал, что Карола питает отвращение к этой истории. В разговорах она больше никогда не возвращалась к этой теме…

Шарлота… Эльза… Карола… Кровавая цепочка. На каждой из них лежит убийство любимого человека.

Я уверена в том, что они любили этих молодых людей. Безумно. Может быть, все три были единственными настоящими влюбленными за всю Историю Любви на Земле. Ни одна из них, тем не менее, не смогла разорвать цепей законного брака, покинуть мужа, родственников, бежать из своего тесного мирка. Но я чувствую, что даже это мое объяснение не совершенно, оно слишком заурядно, слишком психологично — другой, более сильный и непреодолимый порыв поднял Каролу с места и заставил ее палец нажать на курок. Два века между двумя выстрелами. Но разве время что-то значит?

Она нашла выход. Да-да, убийство представлялось ей выходом, ведь покончив с Натале, ей бы уже не пришлось разрываться между двумя противоположными мирами. Она навсегда бежала из Сафенберга, решительно покинула сказочную страну любви и приключений, чтобы укрыться в царстве безумия и заточения. Как раз в этом сходство между тюрьмой и приютом: переступаешь их порог — и все прежние проблемы улетучиваются. Идеальное убежище. Болезнь — верный способ обрести наконец душевный покой.

В последнем абзаце письма между строк сквозит глубокое горе. Он объясняет мне причины, по которым не может приехать в Гейдельберг. Я его понимаю, так и вправду лучше. Если бы он не отказался, я бы сама ему запретила. Его карьера продолжается, но я чувствую — и тут ни при чем моя излишняя сентиментальность, — что он никогда не забудет дни, проведенные с нею. Ведь не каждый же день Вертеру дано встретить Шарлоту.

Вчера вечером поставила пластинку с оперой Массне, записанную еще до тех драматических событий. Меня тронул один фрагмент — это, видимо, самая известная ария во всем произведении. Я говорю о знаменитых песнях Оссиана, которые герой по возвращении из ссылки поет молодой женщине:

Меня поразила концовка. Мне кажется, она была бы идеальным завершением истории и для нее, и для него. Минула благоухающая летняя пора, угасло великолепие жизни, и глаза путника созерцают лишь пепелище былого костра.