ы сказали в предыдущей главе, что сыновья графа Филиппа де Трема сняли свои маски.

Старший, граф Робер, имел тот вид меланхолической и глубокой мечтательности, который заметен в портретах Мольера и который доставит великому комику эпитет Созерцателя; только в чертах графа было более правильности, а в глазах иногда вместо луча гениальности мелькала молния героизма. Ему было двадцать восемь лет; но судя по широкому, уже озабоченному лбу, ему можно было дать и больше тридцати. Высокий рост и сила не противоречили его костюму, чего не скажешь о красивом лице и аристократической бледности, которые шли в разрез с его нынешним обликом.

Виконт Анри, второй брат Робера, был его живым контрастом. Румяное лицо не было лишено; однако, благородства, но его обыкновенное выражение казалось так же весело, как задумчиво было выражение его брата. Его живые глава были иногда смелы до бесстыдства. Он носил одежду извозчика, как военный или придворный носит свой плащ, — с беззаботной непринуждённостью. Это был утончённый тип честного игрока, любителя вина и дуэлянта, во всём сумасбродном пылу двадцать пятой весны.

Кавалер Урбен, младший брат, вступал в двадцатый год своего возраста, и если имел энергию и решительность, как у Анри, то на Робера походил серьёзным видом, который очень шёл к его чертам, достойным Аполлона. В одежде лодочника он больше всех казался переодетым принцем. У всех троих волосы, борода и усы были того каштанового цвета, который составляет принадлежность потомков галло-франков.

Как только братья узнали друг друга, оттенок неудовольствия омрачил прекрасное лицо старшего.

— Ваше высочество, без сомнения, удостоит объяснить, — сказал он, — зачем мы находимся здесь вес трое, переодетые и втайне друг от друга.

— Я хотел узнать, могу ли я положиться на вас.

— Вы потребовали от меня, — продолжал Робер, — клятву ничего не говорить об этом моим братьям.

— И с меня взяли такое же обязательство, — сказали в один голос Анри и Урбен.

— Это правда. От каждого из вас, господа, я получил подобное обещание, под предлогом, что вы не должны увлекать тех, кто вам дорог, в наше опасное предприятие.

— Однако пригласили всех нас! К чему эта тайна, принц? — спросил граф Робер серьёзным тоном.

— Это было испытание и я спешу объявить, что оно было для вас как нельзя благоприятнее.

— Ваше высочество сомневались в нас? — спросил Анри с некоторой надменностью.

— Нет, господа, нет! Но я видел так часто, как расстраивались самые лучшие замыслы посредством болтовни и ветрености их соучастников, что мне позволительно было удостовериться в способности молчать у вас троих. Если вы не проболтались даже братьям, стало быть и все хитрости тайных агентов проклятого кардинала минуют вас.

— Варёного рака, — весело поправил граф Анри. — Вы условились со мною, что мы всегда будем называть так кардинала, из уважения к стенам, имеющим уши.

Граф де Трем сохранял свой серьёзный вид.

— Ваше высочество, стало быть, недовольны, — сказал он, — преданностью, которую мы доказали вам с того самого времени, когда наш отец имел честь быть вашим гувернёром?

— Ты собираешься читать мне нравоучения, Робер, мой товарищ, — сказал ветреный Гастон с комическим ужасом. — Дом Грело, помогите мне возразить! Я его знаю: у него было такое лицо, когда мы заканчивали наши уроки и он собирался читать мне нравоучения о непостоянстве человеческом.

— Всё человечество непостоянно и подобно песку, — напыщенно произнёс капуцин в юбке. «Но, — прибавил он мысленно, — подобно тому песку, в который ставят бутылки».

Граф де Трем продолжал как будто ничего не слыхал.

— Верно, в самом деле, мы дурно исполнили отцовскую волю, посвятив себя вам и душою и телом! За двенадцать лет мы не успели убедить вас, что у нас скорее вырвут наши сердца, чем вашу тайну.

— Он решительно понимает всё с дурной стороны! — вскричал Гастон.

Как все люди со слабой волей, герцог легко расстраивался и не умел скрывать своего волнения. Гастон поочерёдно схватил за руки братьев и сказал голосом почти плаксивым:

— Вы дурно, очень дурно судите обо мне. Напротив, я ценю ваше усердие ко мне. Но я знаю также ваше взаимное доверие друг к другу. Если бы вы знали с самого начала, что вы будете замешаны в этот новый заговор против кардинала, то посчитали бы, что способны в одиночку прикончить его. Я не мог бы сдержать вашего пыла, и ускорив против моей воли час расплаты, вы искупили бы своей погибелью неуменье дождаться удобной минуты.

— Ваше высочество считаете нас очень самонадеянными! — вскричал пылкий Анри.

— Самонадеянность свойственна слабому человечеству, — нравоучительно заметил дом Грело.

Гастон продолжал, по-видимому, всё более волнуясь:

— Разве меня не довольно упрекали в смерти Шале, Монморанси и многих других, которые пали, служа мне, только потому, что их смелость преодолевала мою осторожность? Меня обвиняли, что я был первою причиной их погибели! Если бы вы знали, что вы участвуете в моём предприятии все трое, благородная гордость помешала бы вам согласиться на моё отречение от планов, отречение, основанное на том, что эти планы имеют мало возможности на успех. Когда каждый из вас считал себя единственным поверенным моих планов, я оставался свободен возвратить вам ваше слово, сославшись на недостаточность средств к осуществлению моего предприятия. Я долго колебался, прежде чем затеял дело, в котором вы будете рисковать своей жизнью, но успех которого доставит вам первые должности в государстве.

— Ваше высочество слишком великодушны, и я прошу вас простить мне мои необдуманные слова, — сказал Робер.

— Впрочем, дело, мне кажется, будет непременно иметь успех, — продолжал Гастон, переменив тон, то есть переходя от сентиментальности к энтузиазму.

Он вдруг замолчал и стал прислушиваться к шуму шагов по сухим листьям, слетевшим с деревьев аллеи, что вела к фонтану Медичи.

— Нас обнаружили! — пролепетать он дрожащим голосом.

— Ваше высочество не заметили, — вмешался дом Грело, — что Рюскадора нет с нами, это наверняка он бежит сюда.

— Да, нас только пятеро, — сказал Гастон, который был близорук. — Этот ветреник Поликсен, — прибавил он, топнув ногою с досадою, — всегда всё перепортит. Маскарад превосходно задуман, чтобы сбить с толку шпионов Красного Рака, если бы они вздумали нас здесь подстерегать. Но заговор, достойный Фиеско под прикрытием комичного фарса, может не удаться по вине Бозона! Он мне за это поплатится!

— Бедняга тут как тут и сам является на суд и расправу, — отозвалась какая-то странная фигура, внезапно выступившая из-за деревьев.

Со своими взъерошенными волосами, всклокоченной бородой и худобой скелета Рюскадор в кофточке и юбке как две капли воды походил на пугало.

При этом уморительном зрелище принц не мог удержаться от смеха, но тотчас опять принял вид серьёзный и холодный.

— Чем вы оправдаетесь в том, что не исполнили моих приказаний, маркиз? — спросил он.

Гастон называл своего сокольничьего маркизом, когда был на него очень сердит.

Поликсен кашлянул, подкрутил усы и молодецки подбоченился.

Заключив по этим верным признакам, что Базой готовится произнести защитительную речь, дом Грело со сладеньким видом шепнул ему на ухо:

— Dominus vobiscum! Etcum spirtu tuo!

Эта выходка имела целью ловко навести маркиза на мысль, будто бы дом Грело сильно желает, чтобы Рюскадор выпутался из затруднительного положения, ибо он попал впросак по большей части вследствие доклада завистливого капуцина, обращённого к их общему повелителю.

— Во-первых, ваше высочество, — начал Рюскадор, — я успешно исполнил почти все ваши приказания. В полдень я выходил из таверны Двора чудес, хозяйка которой — моя короткая приятельница. Эта добрая душа снабдила меня лохмотьями своего покойного кузена, бывшего при жизни полунищим-полуразбойником. Бр-р! Мне и теперь ещё чуется запах этих отвратительных тряпок! В час я скакал по дороге к Понтуазу на лошади, которую всегда держит для меня в готовности мадам Мондрагон, барышница в предместье Сент-Оноре, другая моя добрая знакомая. Чтобы правдоподобнее разыграть роль нищего и заставить предположить, что лошадь я украл где-нибудь на лугу, я проскакал эти восемь миль без седла. К четырём часам я был в Понтуазе, я гостил у вдовы Ванселен, также одной из услад моего сердца. Там я оставил лошадь, чтобы дать ей отдохнуть, а сам исполнил приказание вашего высочества и известил господ де Трем, каждого отдельно, так что ни один из них не подозревал, что другие двое получили подобное же извещение. В этом я сошлюсь на слова самих этих многоуважаемых господ.

— Мы все в точности исполнили данные нам предписания, — сказал весёлый виконт, — но не тут то было! Напрасно стучали мы на все лады у входа во дворец вашего высочества, всё оставалось мертво и безответно.

— Вследствие чего мы и встретились инкогнито, — продолжал серьёзно граф Робер, — и чуть было не перерезали друг другу горло.

— Вы слышите, маркиз?! — сердито вскричал герцог Орлеанский.

— Проскакав дорогу в оба конца, Поликсену, верно, понадобилось отдохнуть у своей красотки, — вмешался сладеньким голоском дом Грело.

— Чёрт тебя побери! — проворчал провансалец, который не мог похвастаться терпением, и поскольку он стоял возле бывшего приора, то исподтишка всадил тому в бок пять своих железных ногтей.

— Ай! — невольно вскрикнул тучный капуцин.

— Во-вторых, — перекричал его Рюскадор, — предупредив полковника, капитана и поручика, я вернулся в Париж на моей измученной кляче. Выходя из дома Остреберты Мондрагон я приметил, что за мной следят.

— Сокольничий принца переодет нищим; тут что-то кроется, — сказал своему товарищу один из тех мошенников, одетых с ног до головы в чёрное, что обыкновенно служат лазутчиками варёному раку. Я позволил этим негодяям следить за мною до Нового моста, но там, пользуясь безлюдием и темнотой, я быстро повернул назад и...

Поликсен вдруг замолк и смущённо потупил глаза.

— Вы их убили? — спросил, содрогаясь, дом Грело.

— Повторяю вам, что они узнали и упорно меня преследовали. Очевидно, они дошли бы до глухого переулка Нотр-Дам-де-Шан и, скрывшись там для наблюдений, убедились бы в прибытии этих благородных посетителей. Позволить им сообщить красному раку о встрече со мной не следовало ни под каким видом, чёрт возьми! Но какой они подняли крик, когда я их спровадил... тихохонько, скажу я вам!

— Обоих?! — воскликнул снова пузатый капуцин.

— Каждый делает, что может, — скромно пожал плечами Бозон Рыжий. — Сознаюсь, третий очень затруднил бы меня, я имел дело с ловкими бойцами. Притом они запищали так громко, что привлекли внимание ночного, дозора и в один миг меня окружили и схватили за плащ, за колет и за гриву. Я с трудом вырвался из когтей дозорных, оставив им всё, что они держали, и пустился улепётывать во весь дух. Но и преследователи мои были не многим менее прытки. Я пробегал улицу за улицей, а они всё не теряли моего следа. Тут я догадался, что они направлялись по шуму моих шагов. Завернув за угол, я проворно снял сапоги и бросил их в голову одного из самых упорных. Шутка ему не понравилась, он обнажил шпагу, ринулся на меня и...

Рюскадор снова принял скромный вид и хранил красноречивое молчание.

— Тоже убит! — жалобно охнул дом Грело и вспотел.

— Когда я уложил его на месте, — смиренно продолжал Поликсен, — его товарищи почти настигли меня. По мне дали несколько пистолетных выстрелов и мне пришлось долго кружить, прежде чем я мог быть вполне уверен, что они потеряли мой след. Вот ваше высочество, почему я не поспел вовремя, чтобы отпереть калитку сада при первом сигнале этих господ.

Гастон нашёл оправдание совершенно удовлетворительным и три брата де Трем горячо поздравляли с успехом отважного Бозона, который благодарил их, краснея, как барышня.

— Теперь когда всё пояснено, сообщите нам, ваше высочество, причину, по которой мы сюда созваны, — сказал полковник Робер.

— Господа, — начал герцог Орлеанский, — вам известно, что уже с месяц в Париже носятся слухи о новой войне.

— Да, — ответил граф де Трем, — в договоре о защите и нападении, заключённом между Францией и Голландией, король Испанский узрел опасность для оставшихся за ним владений в Бельгии. Он хотя и не объявил войны, однако занял неожиданно Трир и захватил курфюрста, который находился под нашим покровительством.

— Итак, — сказал Гастон, — Красному Раку наскучило напрасно требовать освобождения своего союзника и возвращения занятого Трира и он сегодня утром отправил герольда в Брюссель объявить войну кардиналу-инфанту.

— Война в Брабанте, куда удалилась королева мать! — вскричал Робер, начинавший угадывать мысль принца.

— Где живёт в изгнании и герцогиня Маргарита, ваша супруга, — договорил Урбен, не менее проницательный.

— В то же время, — продолжать Гастон, — деспот-кардинал послал маршалу Шатильону приказание собрать к одному пункту все войска, разбросанные на северо-востоке Франции, исключая обсервационный корпус моего кузена — графа Суассонского, который должен охранять границы Пикардии и Шампани.

— Цель этого распоряжения — занятие испанских Нидерландов при содействии Голландии, — сказал полковник.

— Ты рассуждаешь, как главнокомандующий... кем и будешь, если нам посчастливится, — медленно произнёс Гастон. — Потому одному тебе я и передам задуманный мною план. Его не знают ни дом Грело, ни Рюскадор: явное доказательство, что я не болтливая сорока, как распустили про меня слух. Твои братья не будут на меня сетовать за то, что я избираю тебя единственным моим поверенным в этом важном деле. План кампании должен быть известен лишь тому, кто его составил, и тому, кто распоряжается его исполнением. Это военное правило достойно великого Густава-Адольфа. Не правда ли господа?

Анри, Урбен и Поликсен поклонились в знак согласия, но дом Грело не мог сдержать жеста досады.

Взяв за руку графа Робера, принц отвёл его в сторону и стал с ним тихо говорить.

— Ненавистный министр моего брата, — сказать Гастон, — постоянно старается привлечь меня на свою сторону и потому едва успевает принять решение насчёт войны, как даёт мне о том знать. Он надеется меня задобрить приманкой, что не сегодня, так завтра мне предложено будет начальство над действующими войсками в качестве генералиссимуса. В этих видах его посланный, отец Жозеф, сообщает мне следующее: маршал Шатильон с главным корпусом быстро направится на Намюр, этот ключ испанских Нидерландов, тогда как одна дивизия будет угрожать Брюсселю, чтобы обмануть кардинала-инфанта. В число полков, назначенных для этой диверсии, включён и твой, Робер. Через несколько часов в Понтуаз придёт приказ выступить немедленно и форсированным маршем догнать гарнизоны Санлиса, Компьеня и Мондидье и вместе с ними примкнуть к гарнизону Рокруа.

— Понимаю! — вскричал граф.

— Выслушай меня до конца. Уверен ли ты в преданности своих солдат?

— Все до последнего дадут изрубить себя на куски за меня и за Анри.

— Хорошо же. При переходах в окрестностях Брюсселя ты найдёшь способ, как одному из твоих братьев тайно проникнуть в город. Там он покажет королеве-матери и герцогине этот перстень, условный знак, понятный только им одним и равносильный приказанию вполне довериться тебе и твоим посланникам.

— Кажется, я угадал мысль вашего высочества. Мы похитим королеву Марию Медичи и герцогиню Маргариту Лотарингскую у испанцев, которые под предлогом охраны станут держать их как заложниц, когда будет объявлена война. Но достаточно ли одного моего полка, чтобы прикрыть их возвращение в Париж? Если остальная часть дивизии предана Ришелье, го за нами бросятся в погоню, заметив наше отступление.

— Это надо сделать среди ночи, — ответил Гастон. — Иди прямо на Рокруа, где командует мой кузен де Суассон, которого ты предупредишь заранее и который столь же ненавидит Красного Рака, сколь он предан торжеству лилий. Со своим обсервационным корпусом он примкнёт к твоему полку и таким образом составится почётное войско, под прикрытием которого королева-мать въедет в Париж. Вы будете уже здесь прежде, чем проклятый министр успеет вызвать один батальон с берегов Рейна или из Ломбардии, а мой шурин, герцог Карл Лотарингский, вскоре присоединится к вам со своими неустрашимыми партизанами.

— Ваше высочество никогда удачнее не составляли плана.

— Тогда, — продолжал герцог Орлеанский воодушевляясь, — я прямо пойду во дворец ненавистного кардинала и захвачу его.

— А если он будет сопротивляться, ваше высочество?

— Надеюсь что будет, — ответил Гастон с выражением жестокости, которую трудно было подозревать в его слащаво-добродушной наружности. — Поликсен! — крикнул принц.

Бозон быстро подошёл к герцогу.

— Если бы тебе доставили удовольствие побыть наедине с красным раком, без опасения, конечно, снова отведать палок, что бы ты сделал?

Глаза провансальца засверкали.

— Я позволил бы себе забыть, что рак в числе пастырей католической церкви, как и друг мой, дом Грело, — ответил он с резким сатанинским смехом, — я помнил бы только, что он носил латы при осаде Ла-Рошели... поэтому я одолжил бы ему шпагу, а себе оставил бы кинжал и... чёрт возьми, я проворнее его!

— Когда вам всё удастся, — шепнул Гастон на ухо Роберу, — я позабочусь о том, чтобы моего сокола случайно заперли с его добычей. Впрочем, если и не дойдёт до кровавой расправы, то главное всё же будет сделано, когда тиран попадёт ко мне в плен.

— А Франция, что станется с Францией при этих переворотах? — сказал Робер де Трем и лицо его внезапно омрачилось.

— При управлении, предоставленном мне престарелой королевой-матерью и расслабленным моим братом, Франция насладится благоденствием почётного мира. Разве её не разоряют, разве не льётся потоками кровь? Если мы её не избавим от этого вампира-кардинала, она погибнет.

— Правда, — подтвердил граф, который, подобно многим умнейшим людям своего времени, приписывал Ришелье одно честолюбие, не видя великой цели, к которой он стремился — первенство Франции в Европе.

— Так я могу рассчитывать на вас, полковник?

— Вполне. Рассчитывайте на меня, на мой полк и на моих братьев.

— Сообщите им, что сочтёте нужным. Предоставляю вам распределить их роли в этой трагедии, — заключил принц, принимая свой обычный легкомысленный тон.

Он подозвал дома Грело и Рюскадора и удержал их при себе, тогда как Робер увёл к другому концу аллеи Анри и Урбена. После довольно долгого совещания между тремя братьями старший подошёл опять к принцу.

— С ними всё условлено, ваше высочество, — сказал он. — Но нам представляется ещё одно затруднение.

— Какое, граф?

— Как мы будем переписываться, когда вы будете в Париже, а мы в Брабанте?

— Ах! В самом деле, как быть?! — вскричал Гастон, сильно смущённый. — Из Брюсселя сюда не дойдёт ни одного письма, которое бы зоркие глаза шпионов Красного Рака не просмотрели насквозь.

— Позволит ли ваше высочество мне высказать мысль? — спросил Урбен.

— Конечно! Говори скорее!

— Естественно, что мы будем вести постоянную переписку с нашей сестрой Камиллой, которая живёт в монастыре визитандинок. Итак, вашему высочеству стоит условиться с нами в известном числе некоторых фраз, применимых ко всем случайностям задуманного предприятия, но не имеющих для посторонних другого значения, как простая учтивость. Всем известно, что мы воспитывались вместе с вашим высочеством, а посему, если бы даже и перехватили письма на имя сестры, ничего не может быть подозрительного в нашем желании напомнить о себе нашему высокому покровителю.

— Отлично придумано! Молодой человек, вы подаёте большие надежды, — сказал Гастон. — Но сестра ваша в монастыре и не может передавать мне этих дружеских поклонов. А мне нельзя навестить её и двух раз без того, чтобы не возбудить подозрение Красного Рака, даже если бы вы на время кампании и возложили на меня заботу о ней... что, впрочем, было бы очень естественно, когда отец её был моим гувернёром.

— Нельзя ли поручить капеллану дому Грело навещать вашу питомицу?

— Великолепно, кавалер Урбен! Вы просто Макиавелли. Мой капеллан не внушает недоверия. Его напрасно считают не более способным сохранять тайну, чем раскупоренная бутылка шампанского сохраняет пену; его ряса откроет ему вход в монастырь, а я буду посылать его туда как можно чаще.

— Камилла повторит ему слово в слово, что мы ей поручим передать вам; она сама точность.

— Всего забавнее то, что в политических известиях, которые дом Грело будет передавать мне от вас, он увидит одни лишь учтивые фразы.

Принц открыл свою записную книжку, граф Робер сделал тоже и они записали ряд условленных фраз вроде следующей: «Сообщи его высочеству, что я вскоре надеюсь поцеловать у него руку». Что должно было означать: «Королева-мать завтра прибудет с войском в Париж».

Посвятив около получаса этому занятию, трое братьев де Трем простились с герцогом Орлеанским, благополучно вышли из дворца Медичи и выехали из Парижа.

Пока они скакали по дороге к Понтуазу, Гастон спал сладким сном, Поликсен возвращал ключнице, камеристке и кухарке их праздничные наряды, которыми обязан был их нежному сердцу, а дом Грело беседовал с бутылкой, в то время как лицо его выражало глупое смущение.