от как случилась катастрофа. Из окна, у которого Ришелье наблюдал за исполнением отданных им приказаний, он услышал угрозы Анри и Урбена Лаграверу, сделав знак обер-аудитору ждать его, кардинал быстро шёл с целью прекратить ссору.

По его уходу дю Трамбле сел к столу и усердно принялся чинить для министра перо. Он сидел спиной к предмету неопределённой формы, покрытому военным плащом. Вдруг складки тяжёлой материи тихо раздвинулись, и голова более не рыжая, но опалённая, явила лицо во всей своей синеве. Глаз не было видно, их закрывали опухшие веки. Всё тело, которому принадлежала голова, скорченное в комок, так что колени были прижаты к груди, сохраняло безжизненную неподвижность под покрывавшим его суконным плащом. Несчастный Бозон, несмотря на невыносимые страдания, был в полной памяти. Ни одного слова из того, что сказал Ришелье, не ускользнуло от него.

«Ого! — подумал провансалец. — Этот лицемер хочет надуть моего доброго господина Гастона Орлеанского своей амнистией».

Основываясь на этой мысли, которая давала полный простор его неудовлетворённой жажде мести, Рюскадор решился на геройский подвиг из благодарности к своему повелителю. Он принял твёрдое намерение пожертвовать собой для того, чтобы уничтожить их непримиримого и торжествующего врага.

Бозон Рыжий предавался этим размышлениям, исполненным стоического самоотвержения, но не совсем христианским, сидя на бочонке и с диким наслаждением рассыпая вокруг себя целые пригоршни пороха. Сначала он имел намерение броситься на группу, стоявшую вокруг стола, схватить свечку, которая освещала комнату и поднять на воздух всю честную компанию. Но человек двенадцать сильных офицеров овладели бы им прежде, чем он успел исполнить свою мысль, особенно при его теперешней слепоте. Так как кардинал должен был остаться один с дю Трамбле, Рюскадору казалось гораздо вернее выждать этой минуты, чтобы отправить его прямым путём на небо. Размышляя таким образом, Рюскадор осторожно подполз под плащ и принял положение, описанное нами выше. Но хитрость его плана пала на него самого и сделала месть бесплодной. Покрытый толстым сукном, он лишён был той тонкости слуха, которая ему была необходима при отсутствии зрения для того, чтобы следить за приходом и уходом лиц, находящихся в комнате. Он не заметил внезапного выхода кардинала, когда тот сошёл прекратить ссору де Тремов с Морисом. Наконец ему наскучило сидеть, притаившись и ничего не слышать, и он, как мы видели, решился высунуть голову. Вскоре Бозон высвободил и руку и с большим трудом приподнял пальцем одно веко. Но ценой страшной боли он добился только того, что увидел красноватый круг на однообразно чёрном фоне и заключил, что его помрачённому зрению представлялся таким образом огонь горевшей свечи. Основываясь на этом предположении, ослеплённый маркиз приложил вес старания, чтобы верно рассчитать расстояние, отделявшее его от огня, и число шагов, которое ему надо было сделать, чтобы достать рукой свечу. Во время этих исчислений только одно тревожило его. Отчего водворилось вдруг такое мёртвое молчание, если Ришелье и дю Трамбле оставались ещё в комнате? Начальник, имея перед собой подчинённого, не остаётся так долго безмолвен.

Тогда Бозон услышал лёгкий скрип. Это обер-аудитор от нечего делать пробовал перо, очиненное им для кардинала.

«Понимаю, подумал провансалец, Красный Рак пишет инструкцию для маршала де Крезе. Оттого он и молчит, как рыба».

При этом заключении он внезапно вытянулся во весь рост, подобно чёртику на пружине, которые выскакивают из табакерок с сюрпризом. Не отходя ни на шаг от бочонка, он нагнулся вперёд всем телом и упал на свечу, от которой вспыхнул остаток его волос.

Всё это было делом одной секунды. Господин дю Трамбле почти одновременно услышал за собой шум, от которого вздрогнул, и увидел возле себя человека, опалённое лицо которого имело сатанинский вид. Белые зубы, обнажённые в свирепом хохоте, придавали оживление этой синей голове.

— Эй, ты, Красный Рак! — зарычало слепое страшилище, размахивая свечкой. — Мы попляшем вместе, чёрт возьми! Вот тебе плата за удар хлыстом и за палочные побои, герцог Ришелье! Клянусь рогами чёрта, ты отправишься прямёхонько в ад, на жаровню, Варёный Рак!

Обер-аудитор, сначала оцепеневший от этого страшного видения, опомнился, однако, настолько, чтобы попытаться схватить его за горло. Но было поздно. Рука, похитившая свечку, опустилась к кучке чёрной пыли, в которую нога Рюскадора уходила по лодыжку.

Бочка пороха извергла гром и молнию.

Так погиб отважный маркиз де Рюскадор и ворчливый дю Трамбле. Мессир Бозон Рыжий, как видно, мучался до последнего издыхания. Но испуская его, он питал отрадное заблуждение, что достиг своей цели. Если же вступив в пределы вечности, достойный сокольничий узнал о своей неудаче, то, вероятно, приписал её каре за преступление против соколиной охоты и лучшего из образцов всех учёных кречетов.

Взрыв в доме лесничего повлёк за собой кроме гибели двух важных действующих лиц и гибель караула, стоявшего внизу. Но Ришелье, Морис и все ехавшие в карете, ограждённые высокой земляной стеной, которую образовала изрытая гора, отделались лишь сильным сотрясением. Однако Лаграверу пришлось помочь кардиналу встать на ноги, потому как он ушиб себе колено при внезапном падении. Призванный на помощь, Жюссак вместе с Лагравером довели кардинала до его походного кабинета в заднем отделении громадной кареты. Ришелье тотчас написал инструкцию, которую дю Трамбле должен был отвезти маршалу де Брезе, и поручил Морису заменить покойного. Лагравер ускакал с депешей на лошади капитана мушкетёров, а экипаж кардинала поехал крупной рысью, увлекаемый четвёркой добрых лошадей. За ним первые колонны полка де Трема стали спускаться с крутой горы леса Сеньер-Изаак.

Как видно, Анри и Урбен исполнили в точности приказание Ришелье, так как даже катастрофа в доме лесничего не остановила выступления отряда.

У подножия горы экипаж кардинала встретился с полковником Робером. Получасом ранее де Трем столкнулся с графом Суассонским, который сам был во главе своего авангарда, провожатым служил ему Карадок. Полковник неоспоримо доказал пылкому кузену Гастона Орлеанского необходимость служить тому, кого ещё накануне они надеялись лишить власти. Граф Суассонский, убедившись, что и он и герцог Орлеанский таким образом дёшево откупят свои головы, немедля повернул назад вместе со своим отрядом, который вследствие этого движения сделался авангардом армии маршала де Брезе.

Передавая эти подробности Ришелье, граф де Трем казался чрезвычайно взволнованным.

— Что вас так беспокоит, полковник? — спросил его министр. — Если вы заботитесь о вашей сестре, то не бойтесь, я поберегу её и также Валентину де Нанкрей. Они обе в среднем отделении этого экипажа. Хотите их видеть?

— Их видеть!.. Видеть Валентину, находясь ещё под влиянием этой роковой сцены! Нет, монсеньор... у меня не достанет на то духу! — ответил, содрогаясь, Робер. — Впрочем, я встревожен взрывом, который полыхнул багровым пламенем с минуту назад.

— Домик в лесу Сеньер-Изаак взлетел на воздух, вероятно, по какой-нибудь случайности, — ответил кардинал. — Я чуть было сам не погиб в нём.

Граф Робер сделался бледен, как мертвец.

— Боже мой! — вскричал он. — А я ещё старался убедить себя, что ошибаюсь! Монсеньор, в этом домике, вероятно, находился бедный старик, забытый всеми во время важных событий этой ночи. Дочь Рене де Нанкрея любила этого несчастного сумасшедшего, как отца!

— Старик Норбер, — сказал с живостью Ришелье, — побочный брат мученика Рене! Поезжайте, полковник, поезжайте скорее! Удостоверьтесь, не поразило ли ещё новое несчастье это семейство, так тяжко уже испытанное судьбой.

Полковник уже тронул дверь экипажа, когда Ришелье позвал его назад.

— Отворите это окошечко, — приказал он ему, — я ушиб себе ногу и не могу встать. Позовите Валентину. Я хочу подготовить её к удару, который, возможно, ей предстоит.

Робер де Трем отворил окошечко, через которое Ришелье наблюдал за Морисом во время его путешествия с Камиллой. Но в смежном отделении Робер увидел лишь сестру, которая после обморока от изнурения впала в глубокий сон.

Валентина же исчезла...

Норбер вышел с караульным при грозных звуках голоса полковника, обнаружившего костёр, который должен был казаться Ришелье изменой. Старый Лагравер, при своём болезненном состоянии ума, был подвержен паническому страху. При виде всадника, который, подобно ангелу мщения, ехал по раскалённым углям костра и сыпал проклятиями направо и налево, слабоумного старика охватил один из его обычных припадков. Норбер поспешил спрятаться в густом кустарнике. Это произошло одновременно с появлением Валентины у окна, когда она гордо объявила себя виновницей пожара. Норбер не увидел своей питомицы, он всецело был поглощён мыслью скрыться от графа Робера, который держал его пленником и возвратился с таким грозным видом.

— Это старший сын кровожадного Филиппа, — бормотал помешанный. — Он убьёт меня, как отец его убил моего брата Рене. Я не хочу, чтобы он погубил свою душу моим убийством!

И он заполз под густые ветви.

Майор Анри и поручик Урбен, вследствие событий той ночи, не имели никакой надобности держать Норбера в плену. Один полковник Робер вспомнил о больном старике, возвращаясь в лес Сеньер-Изаак, в то время, как его младшие братья наблюдали за выступлением полка. Таким образом, Норбер был брошен в лесу один, меж тем как Морис и Валентина и не подозревали, что он находится так близко от них. Валентина, услышав о захвате таверны «Большой бокал» шайкой Рюскадора, подумала, что корыстолюбивый мэтр Дорн, нашёл дом запертым, отвёз старика обратно в Брен, чтобы выждать там новых приказаний и тогда доставить его к родственникам за двойное вознаграждение.

Итак, Норбер лежал, кустом до громового взрыва, который подействовал на весь его организм, подобно гальваническому току. С этой минуты он не мог более оставаться неподвижным. Постоянный нервный трепет передавал старику физическое ощущение беспокойства и болезненное раздражение мозга, которому противиться он был не в силах. Под влиянием неудержимого любопытства, которому подвержены некоторые сумасшедшие, Норбер вернулся к тому месту, где произошёл взрыв и где вспыхнуло багровое пламя.

— Не последний ли это суд? Не должен ли я свидетельствовать против убийцы Филиппа? — спрашивал он себя, тогда как мысли его становились всё более и более смутными, и мгновенные припадки бешенства овладевали им то и дело.

На том месте, где стоял домик лесничего, остались только две стены и догоравшие обломки. Поляна, окружавшая его, была усеяна горящими головнями, тлеющими угольями и почерневшими осколками кирпичей. Полк де Трема выстроился на дороге у подножия пригорка для выступления в поход. Норбер услышал в отдалении мерный шаг последних рот, когда вышел на опустевшую поляну. Но почти одновременно вдруг нарастающий шум чьих-то приближающихся шагов стал долетать до его слуха. С робостью или, вернее, с инстинктивной хитростью помешанных старик притаился за стеной дома, чтобы укрыться от взоров того, кто приближался, кто бы он ни был. Занимался первый луч утренней зари. При слабом свете, который проникал сквозь ветви деревьев и боролся с угасающим пламенем пожара, все предметы виделись смутно.

Два человека вышли на поляну с той стороны, где замирал шум шагов удалявшегося полка. Они приблизились к обломкам домика лесничего. Из-за угла стены, в тени которой скрывался Норбер, он выглянул украдкой и разглядел спины двух фигур при свете догоравшего стропила: это были младшие братья де Трем. Старик узнал виконта и кавалера только тогда, когда они стали говорить вполголоса, приблизившись к той самой стене, за которой он стоял.

— Ты думаешь, что он придёт, Урбен? — спросил виконт.

— Гордость заговорит в нём громче любви, Анри. Он явится сюда, чтобы мы не заклеймили его званием труса. Он скорее лишится Камиллы, чем чести.

— Уверен ли ты, что никто не заметил, как мы отстали от полка?

— Полагают, что мы где-то позади. Впрочем, благодаря отличным лошадям, которых наши конюхи держат для нас в готовности у подножия горы, мы скоро догоним полк, когда убьём этого мерзавца.

— Один Бог знает, кто должен умереть, — прошептал майор грустным тоном.

— Разве тебя тревожат мрачные предчувствия? — спросил поручик с оттенком иронии.

— Урбен, уступи мне право сразиться первым с Лагравером, и ты увидишь, боюсь ли я!

— Нет, я назначил эту встречу с Морисом. Или он падёт от моей руки... или ты отмстишь за меня!

Наступило мрачное молчание. Норбер не упустил ни слова из разговора. Несмотря на его припадки помешательства, мы уже видели, что он в известных случаях способен был понимать и соображать, что говорили вокруг. Чем важнее было то, что он слышал, тем более прояснялись его мысли.

Разговор двух братьев затронул в нём самое живое чувство, после слепой преданности Валентине де Нанкрей — отцовскую любовь. Они хотели убить его сына! Эта мысль потрясла старика до глубины души. Болезненное состояние ума представило ему опасность, которая угрожала Морису, в увеличенных размерах. Она казалась ему хитрой западней, в которую завлекали Мориса двое убийцы, и он с судорожным трепетом стал отыскивать вокруг себя оружие, чтобы напасть на де Тремов, лишь только явится на назначенном месте его дорогой сын. Ползая по развалинам, он жёг себе руки, отыскивая что-нибудь полезное, и напал на большое охотничье копьё лесничего, довольно тяжёлое.

Анри и Урбен отошли между тем от развалин дома. Они стояли посреди поляны, и шум шагов быстро приближающихся по той дороге, по которой они пришли, достаточно пояснял эту перемену места. Таким образом, они могли видеть идущего и сами были на виду.

Вскоре показался человек, завёрнутый в плащ.

— Мы тебя ждали, Морис Лагравер! — вскричали оба брата.

Пришедший не отвечал. Он с быстротой зубра пробежал расстояние, отделявшее его от противников. Прежде чем они успели заметить его одежду под плащом, он выхватил шпагу и бросился на Урбена, который быстро отступил к развалинам дома, чтобы улучить удобную минуту для нападения.

— А, изменник, — закричал виконт, — ты не даёшь моему брату время обнажить шпагу! Стой, или я убью тебя, как бешеную собаку.

Он действительно ринулся вперёд, но его вмешательство было бесполезно. Поручик успел наконец выхватить шпагу из ножен и отбивался от своего противника, который нападал на него со слепою яростью, но при всей быстроте своих движений ни разу не показал ему своего лица иначе как в пол-оборота.

Хладнокровный зритель, однако, мог бы заметить, что пылкий боец два раза уже имел возможность проткнуть шпагой Урбена, но не сделал этого явно с намерением. Он заметил бы также, что он раза два опускал свою шпагу без всякого очевидного повода.

Тем не менее это был поединок на смерть. Оба сражающиеся были возле разрушенного домика. Кавалер Урбен, раздражённый ещё более тем, что на него напали прежде, чем он успел приготовиться к защите, с холодной жестокостью занёс уже руку, чтобы пронзить грудь, которая на какой-то миг оказалась вне защиты. Неистовый крик, не похожий на человеческий, вдруг раздался за ним. Крик отчаяния ответил ему, как отголосок. Из-за стены дома со страшным криком появился некто, похожий на призрак. И копьё Норбера уложило на месте Урбена де Трема, проткнув его насквозь.

С воплем отчаяния, ещё ужаснее хриплого стона умирающего, майор Анри кинулся на убийцу своего брата. Но чтобы достать до незаконнорождённого потомка де Нанкреев, который был обезоружен падением Урбена со смертоносным копьём в груди, Анри надо было пройти мимо того, кого неожиданная помощь старика спасла от смертельного удара. Увидев движение виконта, человек в плаще рванулся, как тигр, и подхватил шпагу, в свою очередь встав на защиту своего избавителя. Анри кинулся вперёд с безграничным отчаянием. Он занёс уже руку, чтобы пронзить Норбера, но вместо того сам наткнулся на клинок, который хотела только чтобы нападающий отступил. Шпага вошёл в прямо сердце. Виконт де Трем упал, не испустив ни единого стона, может быть, даже не чувствуя, что умирает.

Мучительный возглас вырвался из груди невольного победителя, который с ужасом отступил перед своим трофеем или, вернее, перед роковым приговором судьбы.

Почти тотчас на поляне появился человек в форме офицера. Он бросился вперёд и упал на колени меж окровавленных трупов, распростёртых на земле почти бок о бок. Лица двух умерших уже носили отпечаток вечной неподвижности, мутные глаза их были безжизненны. Он приложил руки к груди обоих — сердца их более не бились. Убедившись в страшной действительности, офицер обратил к небу лицо, такое же бледное, как лица умерших.

Это был полковник Робер. Его глубокая скорбь без слёз была красноречивее самых отчаянных рыданий. Старший де Трем возле трупов своих младших братьев постарел в одно мгновение почти на столько же, сколько прожили они, погибшие во цвете лет. Первые лучи солнца осветили серебристые нити в мгновенно поседевших волосах графа.

— Господи, — прошептал он, — ты сразил две опоры нашего рода, его молодость, его силу! Господи, зачем оставляешь ты меня одного оплакивать его уничтожение, подобно надгробию на кладбище! Прощай, Анри! Прощай, Урбен! Прощай, моя гордость! Прощай, моя радость! Прими вас Всемогущий в своё лоно, коль ему угодно было отнять вас у меня вместе с моим сердцем! Мои братья и дети мои, прощайте!

Потом он встал, величественный и грозный, и подошёл к убийцам виконта и кавалера, которые стояли рядом, поражённые ужасом при виде окровавленных трупов, но ещё более при виде отчаяния несчастного Робера.

— Морис Лагравер, — сказал он глухим голосом, обнажив шпагу, — теперь я в свою очередь объявляю вам, что сестра моя Камилла умерла для вас и для света. Довершайте ваше уничтожение рода де Тремов... если вы не падёте искупительной жертвой на его окровавленной могиле.

Но тот, к кому он обращался, и не думал готовиться к обороне. Он сломал свою шпагу, обагрённую кровью, и упал к ногам графа. В эту минуту всадник прискакал во весь опор на роковое место действия, соскочил с лошади и, бросив повод, припал к трупам, как сделал это последний из де Тремов.

— Умерли! — вскричал он с отчаянием. — Кто их убил?

Задав этот вопрос, он обратил лицо к трём свидетелям его искренней скорби, и те увидели благородные черты сына Норбера, которого теперь, при дневном свете, нельзя было не отличить от его кузины. Валентина в то же время сбросила плащ, который скрывал её стан, более нежный, чем сложение Мориса.

Старик Лагравер и граф де Трем стояли в оцепенении от неожиданного открытия.

— Граф де Трем, — сказала последняя представительница рода Нанкреев, — рука Мориса Лагравера не обагрена кровью ваших братьев. Я поразила одного и стала причиной смерти другого. Виновница их гибели — я, по роковому приговору судьбы! Услыхав вызов Урбена и Анри, я воспользовалась смятением, причинённым взрывом. Я убежала от вашей сестры чтобы занять место моего кузена, будучи уверенной что поспею прежде него на назначенное место, я не сомневалась и в том, что меня примут за него в утреннем полумраке. Я твёрдо решилась умереть. У моего трупа ваши братья не осмелились бы обнажить шпагу против последнего потомка рода де Нанкреев. Судьба решила иначе. Дрожащая рука слабого старца, внезапно появившегося на месте поединка, одарена была сверхъестественной силой, его обыкновенная кротость обернулась бешеным исступлением. Вы видите, граф Робер, что преступление графа Филиппа падает на его потомков против моей воли! Я должна исчезнуть с лица Земли, чтобы не сделаться орудием неумолимого рока и не выместить его на вас! Я должна исчезнуть с лица Земли и для того, чтобы прах несчастных жертв не содрогался от негодования, потому что малодушная жалость овладевает сердцем их дочери, она плачет над скорбью главы проклятого рода.

Пока она говорила, граф де Трем стоял, глядя на землю перед собой. Но когда он поднял голову, то взор его, исполненный глубокой скорби и кроткого прощения, напрасно искал молодую девушку. Его грустные и нежные глаза не увидели её более.

Едва Валентина замолчала, как, схватив за руку Норбера, она быстро увлекла старика к ближайшим деревьям. От сильных душевных сотрясений бедный отец Мориса лишился последних проблесков сознания. Всё смешалось в его помрачённом уме и он не отличал более своей питомицы от своего сына. Бессознательно повинуясь Валентине, он исчез вместе с ней в лесной чаще. Печальный взор Робера встретил лишь молодого Лагравера, который тотчас склонил голову перед ним.

— Граф, — сказал с глубоким чувством кузен Валентины, — я спешил сюда, исполнив поручение кардинала, для того чтобы отдать братьям Камиллы свою жизнь, не защищая её. Более прежнего она принадлежит вам, и я приношу вам её как искупительную жертву.

Он приставил конец своего кинжала к сердцу. Граф Робер остановил его и, указав величественным движением руки на умерших, сказал с торжественностью:

— Вы прибыли, чтобы вести полк де Трема в бой. Они были руками того тела, которого я был главой. Заступите на их место в предстоящей битве так, чтобы неприятель не заметил, что я лишился моих храбрых помощников.

Спустя десять часов, 20 мая 1635 года, Робер де Трем способствовал окончательному поражению австрийско-испанского войска при Авейне. Раб своего долга, пока победа французов не была упрочена, он лично не подвергался никакой опасности, чтобы сохранить себя для войска, душой которого он был. Но как скоро Тома Савойский начал отступать, все последующие действия Робера дали ясно понять, что он не желает пережить своих братьев. Полковник отчаянно бросался в атаку на грозные полки испанцев, которые прикрывали бегство австрийцев. Два раза ему грозил смертельный удар, и два раза рука боевого товарища сумела его отразить. Наконец, чтобы в свою очередь спасти своего храброго защитника, который оказался опасно ранен, полковник вынужден был прекратить свою безумную погоню за бегущим неприятелем.

Отъехав от места кровопролитной схватки, он узнал в раненом, которого отбил, Мориса Лагравера.