ту осеннюю ночь, когда ураган свирепствовал около замка Лагравер, Париж наслаждался самой спокойной атмосферой.
Орлеанский дворец, который несколько лет назад назывался дворцом Медичи и который впоследствии должен был назваться Люксембургским, выставлял при лунном сиянии всё новое великолепие своей симметрической архитектуры.
Вдова Генриха IV построила его в 1615—1620 годах по образцу дворца Нитти во Флоренции её отечества. Архитектором был Жак Дебросс, художник энергичный в полном смысле этого слова.
После побега, или, лучше сказать, безмолвного изгнания, в Брюссель королевы-матери её дворец служил пристанищем Гастону, герцогу Орлеанскому, её второму сыну, к которому этот дворец должен был перейти в полное владение после смерти Марии Медичи.
Но младший брат Людовика XIII почти не жил в этом дворце. Он практически постоянно находился в Блуа или, дуясь на брата, который не допускал его к правлению, собирал там недовольных и затевал мятежи; или его отсылали туда в наказание за неудавшиеся заговоры. Герцог был рад-радёшенек, что не разделял участи своих сообщников, которых бросал без всякого стыда.
Однако в ту минуту как начинается эта история, Гастон находился в Орлеанском дворце. Ришелье, готовящийся начать страшную борьбу Франции против перевеса сил Австрийского дома, предпочитал иметь под рукой в Париже этого сварливого принца, чем наблюдать за его интригами издали. Людовик XIII, по наущению кардинала-министра, призвал в Париж своего брата, удалившегося в Блуа в большом испуге после ареста своего фаворита Пюилорана.
Приходясь кузеном герцогу Ришелье, будучи и сам герцогом и пэром, Пюилоран тем не менее был заключён в Венсенскую тюрьму, где умер от тоски через пять месяцев. Его преступление, собственно, состояло в нерадении, с каким он служил намерениям кардинала, который надеялся, что привязал Пюилорана к себе и рассчитывал посредством его влияния заставить герцога Орлеанского решиться разорвать свой брак с Маргаритой Лотарингской.
Несмотря на своё непостоянство, Гастон так любил своего фаворита, что не мог забыть о ещё не остывших останках Пюилорана и простить виновникам его кончину. С улыбкой на лице, лю с уязвлённым сердцем явился он на приглашение, внешне столь любезное, поселиться в Орлеанском дворце.
Перед калиткой сада этого дворца, почти в то же самое время, когда Валентина де Нанкрей мчала лошадь к коссадской виселице, произошла довольно любопытная сцена. Человек высокого роста, закутанный в грубый плащ, в шляпе с широкими полями, до того надвинутой на глаза, что он с трудом мог идти, судя по костюму, рыночный носильщик, проскользнул в тень стены сада, освещаемого лунным светом. Он остановился у калитки и, не видя и не слыша ничего, постучался в калитку четыре раза. Калитка не отворилась. Он снова подал тот же сигнал. Калитка всё оставалась заперта. Он ударил кулаком ещё сильнее. Всё понапрасну. Это обманутое ожидание вырвало у него восклицание:
— Чёрт побери! Однако и место, и час были назначены!
Он продолжал стучаться. Человек этот явно был из породы настойчивых. Но стук его оставался без ответа, как вдруг шаги, сначала отдалённые, постепенно приблизились с той самой стороны, откуда пришёл наш упорный незнакомец. Прохожий быстро перешёл через улицу и очутился лицом к лицу с человеком в широкой шляпе. Новоприбывший был не так высок, но гораздо плотнее, в костюме тогдашних извозчиков. Ко всему он был в такой же широкополой шляпе. Резким движением, скрывая удивление, он сделал надменный знак рукой, повторенный и первым незнакомцем. Оба они приглашали друг друга идти своей дорогой. Но ни тот, ни другой не тронулся с места, а схватил противника за ворот, не говоря ни слова. То ли эти люди были немы, то ли для них было так важно остаться неузнанными, что они боялись обнаружить себя малейшим звуком голоса. Потом они попытались сорвать шляпы друг с друга. Преуспев в этом, они всё так же ничего не узнали: лица их скрывали маски. Эта предосторожность внушила обоим уважение и они продемонстрировали его весьма оригинальным образом. Как бы по взаимному согласию, каждый вытащил из-под плаща кинжал и, вежливо поклонившись, оба начали поединок по самым благородным правилам этого оружия, которое в числе прочего использовалось в фехтовании в те бурные времена. По шёлковой маске, а ещё более по завитым и надушенным волосам каждый угадал, что имеет дело с дворянином. Вследствие чего вместо того, чтобы пустить в ход кулаки, они пытались любезно проткнуть друг друга кинжалами, но в самую критическую минуту этой ожесточённой битвы третье лицо скользнуло по направлению к калитке и постучалось так же сильно и так же бесполезно, как первый незнакомец. Очередной визитёр был роста ниже среднего, в костюме сенских лодочников и так надвинул на глаза свой капюшон, что никто не мог бы рассмотреть его лица. Подходя к калитке, он услыхал звук оружия и подошёл осторожно, положив руку на кинжал такой же почтенной длины, как и кинжалы сражающихся. Извозчик наступил на длинный конец плаща рыночного носильщика, левая рука которого таким образом не могла приподняться, носильщик отпрыгнул назад так быстро, что не только уклонился от кинжала своего противника, но и заставил его поскользнуться, выдернув из-под его ноги свой плащ. Извозчик упал. В одну секунду носильщик бросился на него и, став коленом на грудь противника, старался вырвать у того оружие. Но он имел дело с человеком таким же сильным, как и сам, и, очевидно, не хотел воспользоваться своим преимуществом, чтобы кончить это сопротивление ударом кинжала. Издали лодочник не так понял эту часть борьбы.
«Этот долговязый негодяй старается убить своего противника, лежащего на земле, — подумал он, — я не могу этого допустить!»
Он бросился на помощь упавшему. Увидев его, победитель приподнялся, и извозчик, освободившись, тотчас вскочил, как кот.
Тогда случилось нечто странное. Незнакомец, освобождённый вмешательством лодочника, тотчас направил на него свой кинжал, и тому пришлось отступать, отражая удары направо и налево.
«Вот что бывает, если совать палец меж молотом и наковальней», — мелькнула в голове лодочника запоздалая мудрая мысль.
Схватка этих трёх человек, из которых каждый обращался с двумя другими как с врагами, странно запутывалась. Носильщик, в ту минуту как хотел заколоть лодочника, должен был повернуться к извозчику, который тотчас же должен был защищаться от нападения лодочника. Кровь уже текла из ран у всех троих, остававшихся по-прежнему безмолвными, как рыбы. В пылу схватки капюшон сбился с головы лодочника и так же обнаружил чёрную шёлковую маску.
В эту минуту явился ещё один человек, или скорее тень, так скоро и тихо он материализовался у калитки, практически на ходу вложив ключ в замок. Но прежде чем этот человек вошёл, он бросил вокруг быстрый взгляд. Луна освещала сражающихся.
— Чёрт побери! — закричал последний незнакомец, бросаясь к сражающимся. — Носильщик, извозчик и лодочник дерутся!.. Моё промедление было бы причиной славной катастрофы... Эй, товарищи! Перестаньте! Здесь все свои! В навоз варёного рака!
Последняя фраза, очевидно, была условным паролем, потому как трое замаскированных тотчас опустили оружие. Увидев же того, кто говорит с ними, они вложили кинжалы в ножны. Бледный свет луны позволял рассмотреть подробно этого человека. Он был долговяз, неловок и костляв. Лицо его было узким и худощавым, длинный нос угрожал подбородку, а серые и подвижные глаза вертелись во все стороны. Рыжие, растрёпанные волосы и такие же, похожие на пламя, усы и борода придавали его смуглым чертам дьявольское выражение, не согласовывавшееся с весёлой улыбкой, обнажившей безупречные зубы. Костюм его был крайне прост, у него не было ни шляпы, ни колета, ни обуви. У его рубашки недоставало воротника, а разорванные панталоны лохматились во многих местах. Но это объяснялось легко, ибо наружность этого человека вполне соответствовала такой одежде — обычному костюму нищего. Его сухощавая и костлявая рука сжимала эфес рапиры, конец которой был красен от крови.
— Скорее! — сказал он. — Я сбил с толку тех, кто преследовал меня... Вас ждут.
Калитка наконец отворилась. Трое замаскированных незнакомца с любопытством рассматривали друг друга. Нищий, которого это любопытство, по-видимому, забавляло, судя по его лукавой гримасе, запер за ними дверь тройным оборотом ключа. Он повёл их в сад, они не произносили ни слова. Дойдя до фонтана, возвышавшегося над внутренним фасадом дворца, человек с рыжими волосами закричал, как сова. Скоро на аллее, противоположной той, по которой они прошли, появилось странное существо. Оно было столь же толсто, сколь и длинно. Несмотря на то, что венчал его головной убор дуэньи, но лицо красное, а около подбородка синеватое, не имело ничего женского.
— Вот и вы наконец, Поликсен! — сказало это существо басом и нахмурив густые брови. — Вы должны были находиться здесь за час до этих господ и переодеться кухаркой.
— Мне помешали, мой милый, — отвечал рыжий Поликсен.
— Да, ваша отвратительная страсть! — продолжал бочонок, переодетый женщиной. — Вы не можете видеть юбки, чтобы не пуститься за ней в погоню! Из-за своих шалостей, вы расстроили квартет, придуманный его высочеством, чтобы обмануть шпионов. Вы ответите ему за это.
— Чёрт побери! — с самым чистым провансальским произношением заворчал обладатель окровавленной шпаги. — Дом Грело видит не дальше своего носа. Не запаздывайте-ка лучше к своей бутылочке, как я запоздал нынче ночью к своим юбкам.
— Бесстыжий негодяй! — вскричала мнимая дуэнья, закатывая глаза.
— Прошу не говорить двусмысленностей маркизу Поликсену Рюскадору, который проткнул бы вас, как репу, не будь вы аббатом. С вашим-то бочонком вместо живота вы навсегда потеряли бы вкус к выпивке, столкнувшись с засадой, из которой только моя геркулесова рука и мои оленьи ноги вырвали меня нынешней ночью... Нюхните-ка!
Он сунул толстяку под нос свой клинок.
— Бру!.. — фыркнул, содрогаясь, дом Грело.
— Иголка проткнула, чтобы нитка прошла! Я это подробно объясню его высочеству. Проводите любезных гостей, мой милый, и перестаньте дрожать. Я сейчас её сполосну.
Он ткнул рапирой в дёрн, мокрый от росы.
— Прощайте, господа, я бегу в людскую и явлюсь на свидание с прелестной Дульсинеей. Пятиминутное затмение и полное превращение.
Этот Рюскадор говорил с южной беглостью, которая позволяла ему произносить целую фразу вместо простого слова в обыкновенном разговоре. Действия его были так же стремительны, как и слова. Широкое открытое пространство до одного из павильонов, возвышавшихся у главного корпуса дворца, он пересёк быстрее, чем мелькает силуэт в волшебном фонаре. Дом Грело, привыкший к длинной одежде, довольно проворно для своего смешного наряда провёл трёх замаскированных незнакомцев в тенистую аллею, на восточном конце которой был фонтан, похожий на пальму. Причудливые украшения в форме сосулек верой и правдой служили и без того прочной репутации архитектора Дебросса.
У бассейна ждал человек довольно массивной наружности — массивной для стягивавшего его щегольского корсажа и кокетливой красной шёлковой юбки. Чепец и костюм испанской горничной скрывали мужчину, хотя лица его не было видно под бархатной маской.
— В навоз варёного рака! — произнёс он торжественно, делая три шага навстречу подходившим.
— А лилию возносим похвалам! — отвечали в один голос рыночный носильщик, извозчик и лодочник.
Услышав голоса друг друга, каждый вздрогнул.
— Да! Вы немного знакомы меж собой, — сказал, смеясь, человек, одетый камеристкой, — снимите маски!
Они поспешно повиновались.
— Анри! Урбен! Мои братья! — закричал носильщик.
— Робер! Урбен! — закричал извозчик.
— Да, граф, да виконт, да, кавалер де Трем, а я просто Месье в юбке камеристки, — сказал Гастон Орлеанский, продолжая смеяться.
В самом деле, это был брат Людовика XIII, неугомонный и легкомысленный герцог Орлеанский, нарядившийся в женское платье. Он имел серьёзную причину отказаться на время от колета и панталон. После ареста Пюилорана кардинал Ришелье, для того чтобы постоянно наблюдать за Гастоном, ничего лучше не придумал, как совершенно переменить весь его штат. От канцлера до секретаря, от первого камер-юнкера до последнего лакея были назначены люди, исключительно преданные великому министру, «кардиналисты», постоянно подслушивавшие и в кабинете, и даже в спальне принца. Герцогу Орлеанскому было известно, какими шпионами он окружён, и эта уверенность сдерживала его тягу к заговорам до тех пор, пока он не изловчился ввести в свой дом пару нужных людей. Его капеллан сделался подагриком, и герцог получил дозволение взять на его место дома Грело, капуцина, которому Ришелье препоручил когда-то приорат, а затем отнял за невоздержание. Искусно воспользовавшись страстью своего брата к охоте, Гастон жаловался, что сам-то он, будучи французским принцем, даже не имеет сокольничьего. А так как адепты этого благородного искусства становились редкостью, Людовик XIII не нашёл ничего, вернее, никого лучшего и предоставил в распоряжение своему брату Поликсена Бозона Рюскадора, настоящего маркиза, но разорившегося игрока, развратника и забияку, но, по мнению короля-охотника, последнего дворянина, умевшего воспитывать балабана и голубятника. Его величество охотно оставил бы для своего охотничьего двора Поликсена, который явился к королю с рекомендацией герцога д’Эпернона. Увы! Бозон Рыжий своей оригинальной наружностью возбудил насмешки кардинала. Бозон обиделся, он сердился на его преосвященство ещё и за одно неприятное приключение и отвечал кардиналу довольно дерзко. Арман дю Плесси вспомнил, что сей молодой Давид хотел поступить с ним, как с Голиафом. На другой день Рюскадора нашли перед Луврскими воротами без чувств от палочных ударов, и никто не сомневался ни минуты, кому он был этим обязан. Гастон Орлеанский узнал об этом приключении, и оно внушило ему мысль потребовать сокольничьего. Почти уверенный, что его слабый брат воспользуется этим случаем, чтобы освободиться от человека, прогневавшего кардинала, Гастон был рад привязать к себе отъявленного врага его преосвященства.
Как только Гастон Орлеанский удостоверился в преданности дома Грело и Поликсена Рюскадора, то опять начал плести нити своих политических заговоров. Для этого-то и собрались в саду дворца Медичи в самых эксцентрических костюмах полковник, капитан и прапорщик полка де Трема, принц, его капеллан и сокольничий.