Неизвестно, чем закончилась бы эта беседа, если бы внимание и Адамейко и его соседки неожиданно не привлекли двое людей, приближавшихся в сторону наших собеседников, — молодая женщина и рядом с ней — маленькая девочка. Вернее, обратил на них внимание сначала один только Адамейко, и только спустя минуту — его собеседница, — и то только потому, что заинтересовалась теперь поступком Ардальона Порфирьевича: завидя приближающихся, он быстро встал и сделал несколько шагов им навстречу.
Молодая женщина шла медленно, чуть вразвалку поглядывая по сторонам и присматривая свободную скамейку, в руке она держала черный шнур, другой конец которого был привязан к ошейнику шедшей впереди собаки — белого шпица.
Когда она почти поравнялась с Ардальоном Порфирьевичем, он шагнул в ее сторону и, слегка улыбаясь, протянул руку к шедшей рядом с ней девочке:
— А, Галочка… Узнаешь меня?… Помнишь, с папой мы вместе? Она утвердительно кивнула головой и нерешительно подала ему тонкую, как веточка, ручонку.
— Вот и хорошо… очень даже хорошо, — продолжал Адамейко улыбаться. — Вот и встретились… вот и знакомы уже…
— Кто вы?… простите, — остановилась молодая женщина. И она с недоумением посмотрела на Ардальона Порфирьевича.
— Не смею скрывать этого, конечно… — слегка поклонился он женщине. — Я — Адамейко, Ардальон Порфирьевич Адамейко… Знать меня — не приходилось вам, конечно…
— А-а… — коротко улыбнулась молодая женщина.
— Неужели знаете? — удивился Ардальон Порфирьевич.
— Мне муж говорил про встречу с вами, — и она с любопытством окинула его взглядом. — Галка, присядем тут, пока будет готово в аптеке…
Она подошла к скамейке, где оставалась сидеть знакомая Ардальона Порфирьевича, и села на другом конце. Девочка поместилась рядом.
Минуту Адамейко с некоторым удивлением наблюдал за обеими. И впрямь было чему в первое время удивляться; об этом чувстве своем впоследствии уже рассказывал он Ольге Самсоновне, жене Сухова.
— Так вы… мать Галочки, вот как! — начал он вновь на минуту прерванный разговор.
— Как видите! — серьезно сказала Ольга Самсоновна. — И Галочки и Павлика… Попрыгай, Милка, побегай… Ну-ну, сейчас… подожди.
Она отвязала черный шнур от ошейника, и белый вертлявый шпиц резво отбежал прочь.
— Павлик наш заболел что-то, — продолжала, чуть нахмурившись, Ольга Самсоновна. — Ждем вот с Галкой, пока лекарство в аптеке приготовят… У вас нет спичек? — спросила она, вынув из жакета узенькую коробочку с папиросами.
— Н-нет. Но я сейчас принесу, через секунду.
И Ардальон Порфирьевич быстро направился к ларьку, что стоял за изгородью скверика. Впереди него побежала, словно за хозяином, белая пушистая собачка. Каждую секунду она поворачивала в его сторону свою остренькую морду и заглядывала ему в лицо.
«Ах ты, Милка… Милка, собаченция…» — ласково бросал ей на ходу Адамейко, но она не виляла хвостом, не бросалась к нему навстречу, как всегда делают собаки, услышав свое имя. «Фу ты, штука!…ошибся…» — усмехнулся про себя Ардальон Порфирьевич, внимательней присмотревшись к ошейнику собаки.
«Как же это так, а? Галка эта и… она?…» — думал он уже о другом, дожидаясь сдачи у ларька.
Через минуту он уже возвратился обратно, неся в руках спички и новую коробку папирос.
— Вот… — сказал Ардальон Порфирьевич, протягивая покупку Ольге Самсоновне. — Прошу вас, не обидьте…
— Не обижу! — рассмеялась та. — Это хороший сорт, не то что мои…
Она бросила свою папиросу на землю и, прорезав острым ногтем мизинца бандероль на коробке, вынула из нее новую папиросу и закурила.
— Вот и пришлись ваши по вкусу, Ардальон Порфирьевич, хоть вас-то и не знают!… — прищурила насмешливо глаза его соседка по дому, с интересом все время наблюдавшая новую знакомую Адамейко. — А я и не знала, что вы такой ловкий кавалер…
Ни жена Сухова, ни Ардальон Порфирьевич ничего не ответили. Адамейко искоса только неприязненно посмотрел на нее.
— Да… Так, говорите, сынок ваш, Павлик, болен даже?… — обратился он к Ольге Самсоновне.
— Беспокоюсь очень… Неприятность такая… Вот и Галю боюсь на лишний час в квартире оставлять: как бы не заразилась… С собой ее взяла, в аптеку. Хотя разве так упасешь?… Доктор коммунальный приходил, лекарство прописал. Говорит, подозрение есть на скарлатину… рвота у Павлика.
Как ни сумрачно было в этот момент лицо Ольги Самсоновны, но она не смогла сдержать улыбки, когда сидевшая все время спокойно соседка Ардальона Порфирьевича вдруг поднялась и, не говоря ни слова, отряхивая почему-то свою черную юбку, направилась к другой скамейке.
— Испугалась заразы старуха, что ли?… — уже с презрением к ушедшей сказала Ольга Самсоновна. — Кто она, Ардальон Порфирьевич?…
— Лишний человек, по-моему… Как есть, никому не нужный!… И, заметьте, сплетница… — глухо и горячо вдруг отозвался Адамейко. — Барыня, собачки своей не стоящая!…
— …Ну, вот и ждем лекарства… — продолжала уже женщина первоначальный разговор. — А муж мой дома, с Павликом. И денег нет… Вот вам и голая жизнь, как говорится! — посмотрела она внимательно на своего собеседника.
И — недокуренной — бросила папиросу далеко от себя в кусты.
Ардальон Порфирьевич тоже внимательно рассматривал теперь лицо молодой женщины.
Оно было бы очень красивым, если бы не вдавленный узкогубый рот, придававший тем всему лицу почти злое и надменное выражение. Но Ольга Самсоновна все же была красива: темно-рыжие стриженые волосы, голубые большие глаза, матовый загар чистой молодой кожи, стройная, чуть-чуть полная фигура — привлекали к себе внимание встречных прохожих. Вероятно, не один из них обращал — и в этот день — внимание на то, что красоте этой женщины никак не соответствовала ее скромная, почти бедная одежда, как и не соответствовала она, на первый взгляд, тому, что женщина эта — в заштопанных в нескольких местах чулках — водила с собой капризного белого, как пуховка, грациозного шпица.
Внимательный глаз даже в ее красивой внешности нашел бы отпечаток того, что характеризует людей среднего социального слоя, едва только задетого городской культурой и именующегося у нас мещанством. Еще больше можно было бы убедиться в этом при разговоре с Ольгой Самсоновной, которая если и вспоминала с сожалением свою прошлую жизнь, то больше всего говорила при этом о лакомых банках с вареньем и повидлом в доме своего умершего отца, старшего приказчика бакалейной лавки где-то в Гдове или Череповце, чем о социальном неравенстве своего брака с типографским рабочим Федором Суховым. Брак же этот, надо заметить, считала все же для себя несчастным.
Но при всем этом во внешности Ольги Самсоновны было нечто, что даже внимательный наблюдатель на первых порах мог бы приписать, не думая ошибиться, не только природной красоте этой женщины, но и чуткости и значительности ее души; это были — глаза Ольги Самсоновны.
Они больше всего приковывали к себе внимание, — их прежде всего и заметил Ардальон Порфирьевич, когда встретился с женой Сухова.
Глаза у нее были большие, невинные, с широко открытым, — словно вбирающим в себя увиденное, — светящимся зрачком; голубые, как подставленный под лучи солнца лед, — они тоже были привораживающе лучисты: казалось, казалось, что глаза вот-вот уйдут из-под легко сидящих на них век, станут теплоосязаемыми, и только сдерживает их каждый раз взмах густых и загнутых темных ресниц.
В глаза эти нельзя было долго смотреть: ясные и пронизанные голубым чистым светом, они делали вдруг мутным и сбивающимся устремленный на них взгляд другого.
— Вы обещали мужу прийти? — спросила Ольга Самсоновна.
— Да… да! — поспешил ответить Адамейко. — Как же, как же… Уж теперь обязательно. Вижу, что он вам все уже рассказал. Тем лучше, тем приятней. Знаете, человек человеку может на помощь прийти совершенно, заметьте, неожиданно… и просто даже, без долгих знакомств. И каждому интересно очень бывает интересно иной раз. Не так ли? Мы с вашим мужем люди простые, и нам, знаете, никаких, как говорится, цирлих-манирлих не нужно… Важно понять друг друга, — вот вам и дружба тут как тут!
Он бросал слова оживленно и быстро, как шустрый крупье — скользкие карты: на него смотрели неразгаданно большие светящиеся глаза, настежь открывшие свою голубую красоту, — и Ардальон Порфирьевич чувствовал себя смущенным их невинной, но, — как показалось, — притягивающе-доступной наготой.
Это чувство было тем сильней, что глаза эти, казалось, живут своей особой, самостоятельной жизнью, более яркой и свободной, чем все черты ее красивого лица, покорные этим двум голубым огням, как слуги своему господину.
Но нужных слов для разговора не хватило, и Адамейко, осекшись, умолк, да к тому же Ольга Самсоновна уже поднялась со скамьи, взяв за руку Галочку, чтоб направить к аптеке.
— Остаетесь? — И она кивнула на прощанье головой.
— Остаюсь… да. Скверик, знаете, хороший, солнышко… А я загляну к вам… сегодня же забегу, — поспешно ответил Ардальон Порфирьевич, сняв свой картуз.
Он был даже доволен, что сможет остаться сейчас один и продумать эту встречу; присутствие же этой женщины, хотя и давало возможность ее наблюдать, сбивало все же, — он чувствовал, — все наблюдения, как крепкий хмель — шаги человека.
И когда вдалеке уже от себя он увидел белого, сдерживаемого черным шнуром резвого шпица, а потом он скрылся за угол, — Ардальон Порфирьевич, все это время стоявший, медленно опустился на скамью.
Он долго сидел, согнувшись и свесив голову вниз, и глаза видели теперь только мелькавшие мимо, по аллее, чьи-то ноги и башмаки.
Голосов прохожих Ардальон Порфирьевич не слышал: близко надвинувшаяся, почти осязаемая, — от прилива крови, — мысль, неожиданно пришедшая, словно затопила все сознание и сделала его безучастным ко всему окружающему…