1

В старом деревянном флигельке на Ждановке их жило четверо: старый, почти умерщвленный параличом Юрий Ильич, крутотелая, с черными усиками на губе — Зоя, парень Кузьма и белогрудый любимец — какаду-попка.

Жили вчетвером во флигельке на Ждановке а во всем городе, во всей стране жила, распоряжалась хозяйкой, растопырив ветровые крылья, — революция.

И оттого, что во всей стране всеми людьми распоряжалась революция, бывший полковник Юрий Ильич Коровин не командовал больше полком, подшефным наследнику цесаревичу Алексею, а сидел четвертый год паралитиком, прикованным к креслу; дочка Зоя, не докончив учения в Смольном институте, служила ордеристкой где-то в губпродкоме, а чахоточный и чужой раньше Кузьма, беженец из Холмской губернии, поселился в полковничьем флигельке.

И белогрудый попка не остался забытым в то время, когда революция рассаживала всех по новым местам. Но попка — не человек, и о нем — после-Чахоточный Кузьма попал в коровинский флигелек так: Прошлой осенью ходил по Петроградской стороне, нищенствуя, и зашел на Ждановке во флигелек — к бывшему полковнику Коровину. Так заходил, прося репу или сельдь, не один раз, пока Коровин, узнав Кузьму поближе и нуждаясь в человеческой помощи себе — паралитику, не оставил бездомного парня жить у себя.

И дочка Зоя не протестовала: надоело ей возиться с никчемным отцом… А Кузьма, обласканный неожиданно деревянным флигельком, стал ухаживать за старым полковником, следил за порядком в доме и, привыкнув, стряпал на «буржуйке» постный обед Коровиным и себе.

И еще имел Кузьма заботу об одном жильце в деревянном флигельке — о белогрудом попке.

Во флигельке было голодно, продавались все старые вещи из квартиры, а белогрудый какаду, как и раньше, ел кукурузу «конский зуб», коноплю, растолченную в мякиш, пил прокипяченную воду, да только лишен был сладкого крымского яблочка и редко-редко ел белый сахар, пайковой порцией приносимый Зоей из губпродкома.

И уход за избалованным попкой был тот же, исправно наполнял Кузьма кормушку и водопойку, вынимал и чистил каждый день донце из клетки (чтоб попка не ел своей собственной продукции), а на ночь, по указанию старого полковника, покрывал попугаево жилище парусиновым чехлом.

…Вот так — все дни вчетвером в низкорослом флигельке на Ждановке. Двое Коровиных и двое без фамилии: Кузьма — пришелец чахоточный и безымянный какаду-попка.

Но — в стране революция, и подчиняться ей должно и людям в деревянном ждановском домике, и белогрудому попугаю.

 

2

Весной во флигельке дела стали заметно хуже. Были проданы все ордена старого полковника, разменяли на хлеб светлое пальто офицерского покроя с шелковой подкладкой, почти все стулья, золоченые рамы от запрятанных портретов царской семьи, старинную родовую табакерку и много других вещей. Зоя приходила домой злой, грубила придирчиво Юрию Ильичу и ругала дармоедом Кузьму.

— Ну, и жизнь!… От такой жизни, кажется, нетрудно пойти на панель… Подумать только: дочь командира гвардейского полка, дворянка Зоя Коровина — и на панели… проституткой!. А все оттого, что я прикована к вам… ко всем… ко всем… противные, противные!… Уйду от вас…

Плакала у себя в комнате визгливо, бранно, а в клетке белогрудый попка отвечал ей из соседней комнаты крикливо, пронзительно:

— Ва-ва-ва!… Та-ва-ва!…

Все попугаи перенимают человеческую речь, а белогрудый какаду коровинский знал только свой язык — попугаев.

Чем говорить о себе человеком надуманное: «Попочка дурак, попочка дурак!» и казаться от того умным — коровинский какаду предпочитал молчать, как человек, и говорить, как его породы птица, а полковник считал своего попугая просто неспособным.

Бывало, Юрий Ильич, сидя с обмотанными ногами в кресле, пережевывал мертвой жвачкой всю свою жизнь полковничью и, глядя на задумавшегося какаду, изредка высовывавшего свой черный мясистый язык, вспоминал:

— Вот, относительно птиц, Кузьма… Должен сказать — редко кто из людей знаком с их жизнью. А я кое-что узнал, живя у брата в имении… Чудак был у меня брат. Дела шли перед войной из рук вон плохо, а он тратил последние деньги на птиц и животных. А птиц покупал не в Петербурге на Апраксином рынке, а выписывал из Германии, прямо из Гамбурга. Помню, при мне прислали ему серого попугая с красным хвостом… Серые попугаи, это — дворянство, аристократия среди попок, Кузьма… Сняли чехол с клетки, а попка вдруг и закричи:

А у Фоккельмана-то птичья фирма в Гамбурге… Да, штукари немцы дрессировать не только людей, но и животных…

Хоть и рассказывал все это Юрий Ильич не первый раз, Кузьма слушал внимательно, стараясь не выдавать своей скуки благодетелю своему — старому полковнику.

Кузьма — парень малообразованный, без роду и племени теперь, проживал в коровинском флигеле, а Юрий Ильич — как-никак полковник, знал самого царя, дворянин родовитый; к тому же, если бы не Коровин — погиб бы парень с голоду, — и оттого Кузьма слушает.

— …А был еще такой случай… Брат выменял на лошадь из племенных конского завода князя Кирилла Владимировича тоже одного попку… Красивый был, умнющий попугай. Так тот, как человек говорил, ей-богу… Брат мой за такую его способность и выменял у начальника дворцовой почтовой конторы. Поверишь ли, Кузьма? Попугай без запиночки молитву целую выкрикивал, бывало… Брат ему: «попочка, помолись», а он замотает, замотает головой и загортанит: «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое, победы благоверному императору нашему Николаю Александровичу…» и пошел до конца, ей-богу… Только у него не «Александровичу», а «Алек-к-ровичу» выходило. Забавный был!… Не даром Брэм говорит, что попугай — человек среди птиц. И скворцы тоже… Знаешь, Кузьма, говорят: подрезать им язычок — и станут человеческие слова выговаривать…

…Во всей стране голодно, и во флигельке на Ждановке тоже, и раздраженная Зоя сказала отцу:

— На вашего попугая дурацкого уходит немало денег. Кукуруза и конопля не так уж дешево стоят… Теперь такое время, что не до жиру — быть бы живу. Пусть Кузьма продаст его, а никто не купит, пусть подыхает!… Кажется, из всех обитателей Петрограда один ваш попка на усиленном питании…

Сказала и ушла, чтоб вернуться поздно ночью возбужденной, с блестящими глазами и вздрагивающими усиками на едва загнутой верхней губе, а в шуршащих юбках — кусками молодая ночь, вешний ветер, девичья тайна… Кузьма отворял ей дверь, кашляя вогнутой грудью, бело-кровным мелкозубым ртом и скрипучей дверной щеколдой, захлебнувшись и от влажного тягучего ветра, и от шуршания Зонных юбок — тайны…

Так приходила она часто, принося в ждановский флигелек осколки распрямлявшегося города, пряной весны и себя самой — неузнанной низкорослым коровинским домиком… Приходила, а почему так поздно — не спрашивал о том паралитик Коровин, а чахоточный Кузьма боялся о том подумать. Только чувствовал, что весной этой что-то случится. С Зоей и со всеми во флигельке.

 

3

Белогрудый какаду ел последние горсти южной кукурузы «конский зуб» и, отрыгивая пищу, тянулся целоваться к старому полковнику, оставившему любимому попке свою порцию сахара.

Уже два дня Юрий Ильич советуется с Кузьмой о попкиной судьбе, а он из-за решетки клетки уныло смотрит на длинноволосое пегое солнце, косой локон потерявшее на двух стенах коровинской комнаты. И кричит, непонятно, протяжно:

— Ва-ва-ва!… Та-ва-ва!…

Обыкновенно говорил старый полковник, сидя, как на троне, в своем кресле на колесиках, а Кузьма слушал; сегодня вышло наоборот:

— Уважаемый Юрий Ильич…

Кузьма всегда обращался к полковнику не иначе, как со словом — «уважаемый».

— Я хоць и не маю права… мешать своим словом словам Зои Юрьейны, потому что ценю свое положение в вашем доме, але добже было б попку вашего оставиць…

Закашлялся от непривычной многосложности фразы — всем своим долговязым тонким телом.

— Ну, что же? Добже, добже!?

Полковнику было досадно, да к тому же он не любил полупольский, полуукраинский акцент Кузьмы.

— Сто надумал я про попку, маю сказаць вам, уважаемый Юрий Ильич… Ходил бы я с попкой да с билециками по улицам… Заработали б на попкину жизнь… И вам заработал бы…

— Как так?!

Если б не тяжелые гири паралича в ногах, полковник Коровин вскочил бы со своего передвижного на колесиках трона.

Вот так жизнь!… Он — старый дворянин, полковник, командир славного подшефного цесаревичу полка, обласканный не раз императором, — и кормиться на старости лет «попутаевыми билетиками»!… Хорош он будет — полковник Коровин — перед соседями во дворе!… Только такой неуч и хам, как Кузьма, мог до этого додуматься!…

Оторопевший желтоглазый Кузьма, глотая чахоточные сгустки кровяной мокроты от кашля, поспешно просил прощения у полковника Юрия Ильича, со старинной дворянской фамилией… А вместо разобиженного полковника, тоскующий по сахару и солнцу какаду голодным криком наполнял комнату:

— Ва-ва-ва!… Та-ва-ва!…

…И все— таки вышло так, как предложил безродный Кузьма.

Зоя, после того как вернулась не поздней ночью, а в утренний свежий час в новых желтеньких — не своих — туфлях, неожиданно бросила отцу:

— В скором времени я от вас переезжаю… Записываюсь с товарищем Забуевым — райпродкомиссаром.

Вечером, когда Зоя, завившись, уходила, чахоточный Кузьма сказал:

— Поздравляю вас с законным браком, Зоя Юрьевна…

А она — уже за дверным порогом — насмешливо оставила горечь парню:

— Дурак! С законным браком!…

…Подумал обо всем Коровин, не забыл и о Зонном переезде подумать, о себе и о попугаевой судьбе — и решил:

— Быть по-твоему, Кузьма… Делай, что хочешь…

Кузьма обменял где-то на Карповке у старого попугайщика Цапко коровинский жилет на «попугаевы билетики-счастье», приделал спереди клетки белогрудого какаду маленький с вставленными деревяшками-перегородками ящичек и несколько дней учил удивленного попку, как вынимать крючковатым клювом билетики и протягивать их на человеческую ладонь.»

А потом стал ходить с любопытным попкой — больше всего к вокзалам и по речным набережным.

Ходил часов с одиннадцати и до восьми-девяти, ходил долговязым тощим стержнем с привязанной через плечо клеткой и застенчиво предлагал «попугаево счастье» обветренным обросшим мешочникам, молочницам и грубо ругавшимся извозчикам, да бродившим без дела за ним мальчишкам — в обмен на утащенный из дому ломоть хрустевшего под зубами хлеба…

И ко всем подходил с одинаково робким:

— Попытайце свое счастье, товарищ…

А если кто соглашался (из жалости ли к желтоглазому мигавшему парню, или веря в «попугаево счастье»), — говорил, радуясь, белогрудому какаду:

— Попочка, дай билецик на счастье товарищу…

Домой приносил деньги, куски хлеба, молоко в грязной бутылочке, все, что давали ему за день, и раскладывал на стол перед старым полковником. То, что оставалось после старика, съедал вялым, болезненным ртом, похожим на смятую, прогнившую дырку его собственных потных чулок…

 

4

В августе Зоя ушла из коровинского флигеля. Только не женой к райпродкомиссару Забуеву, а «гостить» к моряку-англичанину Грэю: у райпродкомиссара Забуева оказалась жена в Сестрорецке… Старый полковник был даже доволен: все-таки… с интеллигентом сошлась дочка!…

Кузьма ходил целыми днями по Петербургу, торговал «попугаевым счастьем». Кто из-под полы продавал глинообразный хлеб или рыбу, обмотав грязной тряпкой, а долговязый Кузьма и белогрудый попка торговали «билетиками-счастьем» открыто, без боязни: и милиционер, отбиравший хлеб и рыбу, взял у Кузьмы два билета (себе и жене) и сунул в руку Кузьме две красных бумажки.

Только под конец месяца опечалились во флигельке на Ждановке: и полковник Коровин и чахоточный Кузьма-парень. Вышли все «попугаевы билетики», а снабжавший ими Кузьму старый попугайщик с Карповки отказался наотрез менять билетики на ненужные коровинские вещи. К тому же, зрил в Кузьме конкурента.

— Ты, парень, меня не дурачь!… Приносишь шкатулочки да гребешки, а забираешь, можно сказать, хлеб насущный… Да-с! Хорошо, что я до революции пропасть их купил у немца Кенте — того и остались… Брось ты своего полковника, парень… Ходи с моими попугаями, ладно?… Ты жалостливый, тебе все дают — наторгуешь…

Напрасно Кузьма уговаривал и просил попугайщика — тот был непреклонен.

А все же и на этот раз спас и полковника и белогрудого попку безродный парень… Вечером сказал вдруг:

— Я так думаю, уважаемый Юрий Ильич, что пецатные билецики замениць можно… И, уважаемый Юрий Ильич, — с пользой… Что в этих пецатных билециках написано?… Все написано, как в царское время, без изменений подходящих!

— Что же тебе, дурень, не нравится царское время?

— Не к тому я, уважаемый Юрий Ильич… Не к тому я… Я говорю — замениць можно билецики… так, чтоб поняцней всем, разобраць легче!… Интерес большой будець, уважаемый Юрий Ильич… В билециках все про звезды да про раков написано, а теперь счастье другое, говорю.

— Ва-ва-ва! — кричал, как будто подтверждая, голодный какаду.

— …Думаю я написаць билецики так: написаць про службу в учреждении с пайками, про кварцирку с дровами, а где женщинам — свадьбу напишу за комиссаром… Все, что надо, написаць можно…

— Да ты что? С ума сошел, не иначе?

— Уважаемый Юрий Ильич… Интересней всем будець… Поняцней будець!… У попугайщика Цапко — про звезды, не разобраць ницего, а я напишу на билециках — как в жизни, понятно…

И вышло так, как предложил Кузьма.

Целый день писал на нарезанных синих и желтых бумажках, и тогда только Коровин узнал, что долговязый Кузьма когда-то учился в церковно-приходской школе. Писал старательно, экономя бумагу, а написав, сворачивал билетики, как аптечные порошки, вложив один конец в другой. И старый полковник помогал, развлекаясь, писать новое «попугаево счастье».

А писал чахоточный Кузьма так:

«Вы, товарищ, будете счастливым. Потерпите, и найдется Вам подходящая служба. Ваши родные о Вас беспокоятся и пришлют вам помощь. В вашей семье больше не будет несчастья. Жить вы будете долго. Если есть болезни, они пройдут. Вам нужно трудиться: лень — мать всех пороков».

(Знаки препинанья и поговорки в конце каждого билетика диктовал старый полковник.)

Или:

«Вы проживете, товарищ, больше 70 лет в полном благополучии. Остерегайтесь только ж ездить на крышах вагонов. В скором времени Вас ждут приятные волнения. Вас полюбит красивый молодой человек (или женщина). У Вас будет трое детей. Ожидайте перемещения на лучшую должность. Ждите предсказанного, не теряйте надежды на обещанное счастье».

(А в конце билетика полковник диктовал: «Обещанного три года ждут».)

Так расписывал неизвестным людям счастье безродный тощий Кузьма — сам несчастливец…

А потом ходил опять с белогрудым какаду по подпольным рынкам, к вокзалам и ожидал у парадных больших учреждений, откуда днем по холодным каменным и мраморным лестницам выбрасывалась человеческая волна навстречу жаркому, душившему солнцу и растекалась, дробясь, по широким прямым улицам Петрограда…

Подходил к барышням в белых блузочках, к зеленоштанным мужчинам и предлагал, как всегда:

— Попытайте свое счастье, товарищ… По новому предсказывает.

А безучастный попка выбирал крючковатым клювом то синий, то желтый билетик, подсунутый умелой рукой долговязого Кузьмы. Нужно было не ошибиться — ведь в синих и желтых бумажках разное написано: кому — в учреждении служба или покупка выгодная, а кому — свадьба с комиссаром или с торговым человеком… Каждому свое счастье расписывал Кузьма…

Так ходил Кузьма с попкой по городу, а полковник вечером жевал черствый хлеб и соленую полусвежую сельдь.

Во флигельке на Ждановке жили теперь трое и все разные меж собой. Только из троих — два человека и один попугай — тоже человек среди птиц: по Брэму.

Так жили.

Одним утром только, когда сменив солнце, в окна коровинские стукнула осенняя сырость — у чахоточного Кузьмы хлынула вдруг, как из крана, бурая кровь, хлынула, приклеив его замертво к блошиному грязному тюфяку — на полу…

Спал еще старый полковник Юрий Ильич Коровин — спал, ничего не услышав.

Под парусиновым чехлом в клетке, нахохлившись и подогнув голову под крыло, сидел на жердочке белогрудый сиротливый попка, а на тюфяке у дверей вытянулись в последний раз чьи-то похолодевшие безродные ноги в прогнивших чулках: Кузьмы — с земли беженца.

…А днем милиционер у Тучкова моста удивился, почему не прошел сегодня с клеткой за плечами долговязый парень раздавать людям «попугаево счастье»…

1923 г.