#img_22.jpeg
— Здесь бросим якорь, — сказал Кирилл, командир отряда, и, словно вправду якорь бросал, кинул на траву вещевой мешок. — Наш лес.
— Наш, — подтвердил комиссар Григорий Ивашкевич. — А тут все леса наши, — улыбнулся он.
В этом месте деревья отступили на десяток шагов в стороны, и получился пятачок, поросший «кукушкиными слезками».
— Поосмотримся давай, — сказал Кирилл.
Руками, головой, грудью прокладывая себе путь, шли Кирилл, Ивашкевич и пожилой колхозник, житель Полесья, Михась. Они двигались еловым лесом, потом грабовым, потом свернули в березовый лес. Лес, лес, без конца, без просвета. Такая чащоба — и птице отсюда не выбраться!
Отряд, выбросившийся с парашютами в глубоком тылу противника, прибыл к месту назначения — в Синь-озеры.
Шел октябрь сорок второго года.
* * *
Всю ночь Кирилл, Якубовский и Толя Дуник провели на Журавлиных кочках. А под утро вышли к Шахоркину мосту. Притаились в молодом разросшемся ельнике. Они доели картофелины, разделили оставшуюся краюху хлеба, опорожнили фляги — у воды был затхлый и слишком пресный вкус. Из ельника следили они, как охраняли немцы железную дорогу, как шел патруль от бункера до переезда и обратно, замечали, сколько времени шел патруль от бункера до будки у переезда — километра два, чуть больше, и обратно, через какие интервалы следовали поезда, — все сходилось с той схемой, которую передал Иван, стрелочник, служивший в комендатуре.
Теперь можно было возвращаться в лагерь.
Кирилл увидел трех ремонтных рабочих, они несли лапчатые ломы, гаечные ключи и шли мимо ельника. «На работу, видно, — подумал он. — Странно: дорога-то лежит ниже ельника, за ручьем…» Он выглянул из-за скрывавших его деревьев.
— Здорово, братки́.
Ремонтники встревоженно повернулись на голос Кирилла.
— Здорово, — сдержанно обронили они и покосились на него.
— Э, братки, — сделал он вид, что не заметил этого, — хотел спросить, как на дорогу выбраться, да сами, вижу, без пути топаете. Что так?
Они не откликнулись. Один был седой и длинный, со шрамом через всю щеку, шел он посередине.
— Мне-то сбиться не хитро, — насмешливо продолжал Кирилл. — А вот вы, видать, местные, а тоже пробираетесь где придется.
— Так вот, бра́тка… — приблизился седой к Кириллу. Лицо его уже не выражало тревоги. — Так вот… По обе стороны железной дороги немцы запрещают подходить к полотну. Вот и жмемся сторонкой.
— А!..
— Есть лужки, недалеко от станции, и тоже не разрешают ходить и пасти скот, — добавил седой. Он оглянулся и, притронувшись пальцем к плечу Кирилла, быстрым шепотом сказал: — Ты, братка, поостерегись, не ходи там. Понял? Каб лиха не было…
Все трое торопливо зашагали к едва видневшейся за поворотом железнодорожной будке.
Кирилл внимательно смотрел, как ремонтники шли, какие выбирали тропки, где вышли к насыпи, куда повернули, весь их путь до будки проследил. Он вспомнил, что и Петро из Теплых Криниц как-то говорил ему об этих запретах немцев, но тогда он не придал этому значения.
«Эту штуку надо расшифровать, — подумал он. — И, кажется, ключ в руках».
— Якубовский, — сказал он, — мы с Толей — в лагерь, а ты сверни в Криницы, передай Петру вот эту карту. Вместе с Иваном пусть нанесут на нее все участки, на которых немцы запрещают ходить и пасти скот. И как можно точнее. И чтоб завтра — на «почту» за Ведьминым омутом, в старое дупло. Давай…
Якубовский сунул карту за пазуху, раскурил трубку и направился но лесу наискось.
Кирилл кивнул Толе Дунику: пошли.
Кирилл достал под нарами консервную банку с отрезанной крышкой, наполовину наполненную растопленным свиным жиром, зажег матерчатый фитилек и с минуту задумчиво смотрел, как крошечная золотисто-багровая корона окладывает фитилек. В оконную щель землянки дул ветер. Было холодно.
— Танки шли всю ночь, — рассказывал Ивашкевич.
— Сообщили Москве? — взглянул на него Кирилл.
Сообщили. А как же! И самолеты прибыли с запада. Сорок два самолета. Приземлились за городом. Об этом тоже радировали.
— Радировали… — Кирилл забарабанил пальцами по столу. — Так-так… Постой-ка, а число-то сегодня какое? Ну да, шестое же ноября. Значит, радировали. Принимайте, мол, меры, дорогие сограждане, собираются праздник революции вам испортить… — И, помолчав: — Послушай, Гриша. Я думаю ускорить дело. Вполне реально. Отметим и мы праздник Октября, а?
— Что ж, праздник любит фейерверки. — Ивашкевич прикрыл ладонью рот и подбородок, и только по глазам можно было видеть, что он улыбается.
— Праздничный фейерверк, говоришь? — Кирилл поправил зачадивший фитилек, и слабое пламя, потрескивая, выровнялось и отбросило радужный круг на стол.
Вошел Якубовский:
— Карту Петро завтра в дупло положит. — Он стоял у двери. — Алесь, шофер, передал через Петра вот что: на аэродроме завтрашней ночью ждут состав с бензином.
— Состав с бензином? — переспросил Кирилл и взглянул на Ивашкевича. Тот понимающе кивнул. Оба, видно, подумали о самолетах, прилетевших вчера с запада.
— И еще вот: какая-то эсэсовская часть должна проследовать на восток. Два эшелона. — Губы Якубовского тронула ухмылка.
Кирилл заметил это: тот что-то недосказал — что-то несущественное, но все же…
— Давай, давай, — подталкивал Кирилл.
— Петро рассказывал… Ехать с начальством на аэродром должен был шофер-немец. А он, Алесь, взял да с вечера и напоил шофера. Утром тот голову не смог поднять. Ну и пришлось везти начальство ему, Алесю. Там, на аэродроме, про бензин и дознался. И про эсэсовскую часть…
— Все? — Кирилл посмотрел на Якубовского.
— Все.
Якубовский вышел.
— Ясно, — перевел Кирилл глаза на Ивашкевича.
— Вполне, — подтвердил тот.
— Времени немного. Завтра в полдень надо выходить.
Шахоркин мост и Журавлиные кочки — самые подходящие места для взрыва. Шахорка возле железнодорожной станции. «Там уклон, и машинисту никак не остановить поезд, даже если что и заметит, это уж точно», — вспоминает Кирилл. Все утро осматривал он ту выемку и подходы к ней. А Журавлиные кочки в пятнадцати километрах от Шахорки. «Высокая насыпь на повороте, внизу кустарник — во! Он скроет подрывников…» Значит, решено: Шахорка и Журавлиные кочки. Взрывы должны произойти одновременно, в ноль часов двадцать три минуты, когда один состав окажется в выемке возле Шахорки, а другой, по выверенной схеме, выйдет на поворот у Журавлиных кочек.
Все было продумано и предусмотрено, конечно, насколько возможно все предусмотреть на войне.
— А что за карта будет в дупле? — спросил Ивашкевич.
Кирилл рассказал о встрече возле Шахорки с ремонтниками, шедшими без пути-дороги, и о запретах немцев.
— А тут, братец, догадаться несложно: участки те, возле полотна, и лужайки, где не разрешается пасти скот, — минные поля. И предназначены они для таких, как мы. Вот, братец, как иногда выявляются важные штуки! Завтра посмотрим на карту — и нам будет известно, где они, эти минные поля. Уж мы на них не наткнемся.
Фитилек опять черно задышал. Кирилл пальцами снял нагар. Стало немного светлее, и Ивашкевич увидел, какое у Кирилла веселое лицо.
Уже смеркалось, когда они миновали лощину, ту, что возле «почты». Отсюда Ивашкевич, Якубовский и испанец Хусто Лопес — вместе с Кириллом воевали они под Мадридом в тридцать шестом году — направятся к Журавлиным кочкам, а сам Кирилл, Алеша Блинов и Толя Дуник двинутся на север, к Шахоркину мосту.
Кирилл свернул к белевшим поодаль березам, ель с дуплом была не видна и открылась ему, когда подошел совсем близко. Он нащупал в дупле свернутую трубкой карту. Больше там ничего не было. «Значит, все в порядке. Значит, никаких предупреждений, и события произойдут так, как было задумано», — обрадовался Кирилл.
— Видишь? — развернул он карту и показал Ивашкевичу вычерченные и заштрихованные синим карандашом квадратики и прямоугольники.
Они лежали на холодной и сырой траве, лицом вниз.
— Видишь, возле Шахорки, как раз перед ельником и почти до полотна, три квадратика. Три минных поля. С одной и с другой стороны насыпи. И между станцией и лесом тоже. Там, где и показывал седой ремонтник. Соображают немцы, что место это специально для диверсий богом придумано. В общем, здорово получается, — доволен Кирилл.
— Почему же здорово? — не мог Ивашкевич понять. Он достал свою карту и стал переносить на нее синие квадратики и прямоугольники. — Черт-те что… Понапихали по всей дороге мин, почему же здорово?
— Раз тут минные поля, то и не очень охраняют Шахорку. Вот почему здорово. В ельнике выждем, понаблюдаем: подойдет время — проберемся повыше этих квадратиков и ползком по насыпи вернемся к выемке у моста. А у Журавлиных кочек как? Посмотрим давай…
Журавлиные кочки подковой изогнулись внизу, в самом углу карты. А между этой подковой и железной дорогой — заштрихованный прямоугольник. Справа извивалась голубая нитка речушки. Приблизившись к подкове, нитка круто поворачивала обратно.
— Придется перейти речушку вброд и обогнуть минное поле. Иначе не подступиться, — сказал Ивашкевич.
— А после?.. — размышлял Кирилл.
— А после только в этот перелесок кинуться, — ткнул Ивашкевич пальцем в зеленое пятно на карте. — Но сначала метров двести по лугу проползти. Да ничего, на лугу кочки. Вроде укрытия, — пожал он плечами: так сказать, и то хорошо… — Кочки там подходящие, я видел их, когда ходил туда с Якубовским.
— Ладно. На месте еще присмотримся. Будем двигаться, — сказал Кирилл. Все поднялись. — Пошли. Ни пуха ни пера, — махнул он рукой Ивашкевичу.
— И вам ни пуха…
В ноль часов двадцать три минуты все должно быть кончено. «Осталось четыре с половиной часа», — посмотрел Кирилл на светящийся циферблат. Он осторожно раздвинул ветви ельника и всматривался в темноту. Но только темноту и видел. Настороженно прислушивался к каждому шороху. Что-то хрустнуло — треснул сучок: шум был не больший, чем от прошмыгнувшей мыши, но казалось — весь лес загудел, и Кирилл, Блинов и Толя Дуник вздрогнули и повернули голову: опасность? Нервы напряжены до предела, и слух воспринимал все, даже неслышное в обычное время. Минута тревожного выжидания кажется слишком долгой. Нельзя же, в самом деле, за минуту столько передумать, столько страху натерпеться.
«Тш-ш-ш…» Донеслось шарканье сапог по гравию — сначала глухо, потом все явственней и явственней. Сомнения не было: по насыпи шли. Шли от бункера в сторону железнодорожной будки. Кирилл зажал в кулаке колкие и шелковистые еловые крылья и, не дыша, вглядывался — должен же он хоть что-нибудь различить! Но он ничего не различил, только слышал, как, поддетая сапогами, со стеклянным звуком катилась галька с насыпи вниз. «Кажется, трое». Шаги постепенно затихали. Кирилл взглянул на яркие стрелки часов, засек время.
Теперь надо высчитывать минуты и ждать.
«Тш-ш-ш!..» Те же шаги но насыпи. Патруль возвращался. Тридцать восемь минут. «Значит, туда и обратно тридцать восемь минут». Где-то на усохшие листья упала шишка. Кирилл обернулся на звук, и под ногами раздался легкий треск. «А, черт! Место же выбрал травянистое, никаких сучьев не было…»
В эту минуту патруль поравнялся с ельником. До Кирилла донесся встревоженный голос.
— Что говорит? — коснулся Кирилл губами уха Алеши Блинова. Тот знал немецкий язык. — Переведи.
— Там кто-то есть, — шепотом перевел Блинов, — я уловил шорох. Там кто-то есть…
Их обнаружили, это ясно…
Кирилл услышал другой голос.
— Что? Быстрее! — торопил он Блинова.
— Курт, тебе всегда кажется, — шептал тот.
Третий заговорил со смехом.
— Если и есть, — переводил Блинов, — то можно поздравить его со скорым путешествием в царство небесное. Под ногами зажгутся спички, как только попробует перебраться сюда. Без паники, Курт.
Отлегло от сердца.
«Трое, это уже не догадка. Трое». Кирилл слышал их голоса, они шагали к бункеру, в котором — он знал — находилась охрана железной дороги.
Опять ждать… Он услышал, что скрипнул зубами. Это отвлекло его от размышлений, и он заметил, что одной рукой держит оттянутую в сторону ветку, а другой опирается о спину Блинова. Тот лежал лицом к земле.
Ага, снова шаги… Галька слышно сыпалась вниз, гул шагов был тяжелый, наверное, шли уже не трое. Кирилл угадал — сначала прошли те, трое, а за ними следовали еще. Двое. Он понял это по топоту сапог — один ступал грузно, второй семенил часто-часто. «Значит, усилили охрану», — кусал Кирилл губы.
— Хлопцы, внимание! Сейчас, может, придется отбиваться.
Но патруль прошел мимо.
«Хоть и минные поля, а все равно охрану у Шахорки усилили, — размышлял Кирилл. — С чего бы? Нас не обнаружили, это ясно. Конечно, эсэсовская часть, бензин для бомбардировщиков сто́ят усиленной охраны».
Тишину снова прошил четкий переступ десяти солдатских ног. Темнота непроницаемая, ни звезды в небе. Пятеро канули в бездну, и тишина сомкнулась за ними, как вода. «На этот раз сорок две минуты — на четыре минуты больше», — заметил Кирилл.
Он прикидывал в уме, сколько минут должно занять передвижение к мосту и сколько времени понадобится на все остальное. Он даже представил себе, как идут они, трое, как затаиваются у насыпи, пока мимо них пройдет патруль, как закладывают взрывчатку…
— Выходим, — шепотом сказал Кирилл.
Осторожно выбрались из ельника. Но простора по-прежнему не было, все кончалось у самых глаз. Впереди шел Кирилл, за ним Блинов, последним Дуник. Мысленно следовал Кирилл за ремонтниками, которых встретил здесь вчера утром. «Вот тут они повернули, — припоминал он. — Тут вышли на тропу». Он разглядел тропу — она слабо белела в темноте. Вот и кусты. Внезапно позади затрещал автомат. Они припали к земле. Видно, стреляли в ельник. Еще одна короткая очередь — и все стихло. Потревоженный гравий предупреждал, что патруль приближается.
Они лежали в кустах шагах в десяти от насыпи, плотно прикрытые тьмой, и Кирилл благодарно думал теперь об этой темной ночи. Ему казалось, что слышит дыхание немцев, проходивших возле него. Он прижался к земле, напряженными пальцами вцепился в траву, как в детстве, бывало, в гриву коня, чтоб не свалиться. Холодный запах земли бил в нос, заполнил всего, и он стал ее неотъемлемой частью. А немцы все еще шли вдоль кустов и никак не могли пройти расстояние менее чем два метра, которое занимало его измученное тревогой тело.
Кирилл стоял у столба, готовый нажать на спуск автомата. Он повернул голову в сторону железнодорожной будки. Девять минут назад за поворотом стихли шаги пятерых гитлеровцев.
На рельсах, как раз против столба, плашмя лежал Блинов и руками разгребал под шпалами песок, перемешанный с галькой. Острые камешки врезались в ладони, и ладони становились липкими от проступившей крови. Потом пальцы онемели и уже ни к чему не были чувствительны. Он нервничал. Наконец в вырытую ямку положил взрывчатку, присыпал песком и пополз дальше между рельсами, волоча за собой тол. В пальцы снова впивалась боль. Рядом с собой слышал он неровное дыхание ветра. Ветер прохладно касался его вытянутых рук, и тогда боль утихала.
Дуник был внизу, на мосту, переброшенном через стоячее болото, он подкладывал толовые шашки, и это надо было выполнить в четыре минуты. Он не торопился. Самый молодой в отряде — Толе Дунику едва сравнялось двадцать, — крепкий и плотный, как глыба, он еще не представлял себе в полной мере, что такое настоящая опасность. «Плевать! Ничего не случится. Надо сделать честь честью. Плевать! А они — ни в Москву, ни в Берлин!» — Он хмыкнул. Рельсы были настужены полуночным ветром, и, когда руки прикасались к холодной стали, казалось, что они прилипают к ней. Дуник пропустил провод между тесными железными подпорками моста и продел под рельс, потом отмотал немного проволоки, потянул ее за собой, снова ткнул под рельс, еще раз… Привстав на колено, повел вокруг глазами, будто что-нибудь видел, наклонился, нащупал костыль и провод и довольно вздохнул.
— Кажется, все.
Кирилл, Блинов и Толя Дуник сползли с насыпи и снова залегли за кустами. И вовремя! За поворотом по скрежещущему гравию послышались шаги. До того четкие, что заполнили все. «Идут. Только бы не задели провод!» Провод тянулся по бороздке, прорезанной финками и присыпанной землей. «Только бы не задели! Только бы не выдернули чеку из механического взрывателя! Выдернут — тогда все! Заряды соединены детонирующим шнуром и взорвутся мгновенно…»
Прошли. Не задели.
Издалека донесся гудок паровоза. Словно нехотя, с опозданием откликнулся ему лес. Кирилл повернул голову, он хотел определить, как далеко поезд, но ничего не увидел. «Такая тьма, что и солнце утром ее не одолеет».
Он почувствовал локоть Толи, в локте билась дрожь. Кирилл понял: не от страха это — от нетерпения.
Наконец за поворотом блеснул свет, словно занялась слабая заря. Свет паровозных фар, нарастая, устремился в глубину ночи. Дорога теперь ровная, прямая, и ничто не мешало широким, длинным, совсем белым лучам, все сминая, нестись дальше и дальше. Синий блеск рельсов впереди исчезал во тьме, которой лучи еще не достигли. Но через минуту тьма распалась и там, и свет гремел уже почти у самых глаз Кирилла. Фары высветлили все, до самого неба. Показались облака. Они вдруг задвигались, словно свет и гул мчавшегося поезда разбудили их, и лениво потянулись навстречу.
Кирилл удивился спокойствию, которое вдруг охватило его. Он уже видел то, что вот сейчас произойдет.
Паровоз тяжело громыхал на ближних стыках рельсов и катил в Шахоркину выемку. Секунда… Секунда… Секунда… Еще секунда… И Кирилл дернул провод.
Небо загорелось, и тотчас раскололся мир. Кирилл еще не слыхал такого грохота, он придавил его к земле. Шахоркина выемка гремела, как тысяча гроз.
В несколько мгновений небо будто сгорело дотла, и все снова стало черно.
Кирилл, Блинов и Дуник вскочили и, не видя друг друга, побежали.
Они не спустились в ельник. И хорошо. Кирилл услышал, как по ельнику открыли сильный огонь. Конечно же, только там, в чаще, могли скрыться партизаны…
Потом тягучий свист пуль пронесся над ними, над поляной, ушел в сторону и вернулся. И опять, пробежав немного, трое прильнули к земле. «Вперед, хлопцы! Выбираться отсюда…» — задыхался Кирилл. Они ползли по черному пространству, и все в них дрожало и билось. Никогда еще тело их не было таким живым.
Взвились ракеты и выбелили небо и землю. Все вокруг ужасающе приблизилось — насыпь, мост, железнодорожная будка, переезд за ней, даже лес по ту сторону насыпи вплотную подошел к ним. Шахорка, вся в движении, была перед глазами, вагон громоздился на вагон и со скрежетом валился под откос. Они замерли на месте. Но Кириллу казалось, что не улежит. Он не мог понять: это в нем все колотится или то земля передает судорогу Шахорки?..
Наконец зеленоватый свет ракеты иссяк и ненадолго пришло успокоение. То бешеными скачками, то ползком Кирилл, Блинов и Дуник пробирались через поляну, чтоб обогнуть минное поле и войти в лес, выступавший клином впереди. А ноги стали тяжелыми. А до леса так далеко! Поляна, совсем небольшая при свете дня, сейчас растянулась и ей конца нет. Их настигали крики, похожие на вопль и ругань одновременно, в них не было слов, так могли реветь и звери. Лихорадочно бил пулемет. В воздух пронзительно впивались пули. Проклятая поляна, хоть бы чуть больше кустов!..
Они уже достигли опушки, когда в той стороне, где находились Журавлиные кочки, вдруг озарилось полнеба. «Ивашкевич! Ивашкевич!» — застучало в груди. Кирилл коротко засмеялся. Он даже не заметил, что засмеялся, слишком далек был он сейчас от всего, что могло вызвать смех.
— Смотрите, хлопцы, праздничный фейерверк. Да какой! Выходит, и мы как следует отметили седьмое ноября. — Кирилл, не в силах оторваться, радостно смотрел туда, где ночь горела, как солома.
Чувство опасности исчезло. То, что вызывало это чувство — и Шахорка, и все остальное, — было позади, гораздо дальше, чем на самом деле. И связь между ним, Кириллом, и всем этим распалась.
— Постоят теперь самолеты на приколе, — проговорил Блинов. — Бензин горит. Наверное, и Гитлеру в Берлине факел этот виден. Ох и разгорается же!..
Кирилл взглянул на часы — лишь теперь до него дошло, что взрыв на Журавлиных кочках опоздал на двадцать семь минут.
* * *
Под вечер в Синь-озеры прибрел старый лесник. Он торопился и был взволнован. Его небритые щеки подергивались. Левенцов провел лесника в командирскую землянку. На мешке, набитом соломой, укрытый тулупом, весь в поту, лежал Кирилл. Он заболел.
Лесник остановился возле нар. Вдруг отяжелевший, он никак не мог отдышаться после трудной дороги по зимнему лесу.
— Ай не время, товарищ Кирила, — бросил лесник встревоженный взгляд на больного. — Ай не время, — повторил он. — Утром гости прибудут. Мне приказано на досвитку встретить их в урочище. За Черным бродом. Ну там, куда они и собирались.
Кирилл приподнял голову, облизал губы, горячие и шершавые, смятенно вглядывался в лесника — он ли перед ним?
— Утром, говоришь? — спросил Кирилл. Он хотел еще раз услышать его голос, чтоб совсем убедиться, что это лесник, тот самый, которого давно знает.
— Утром, — подтвердил лесник.
— Эх, проклятье! — Кирилл чуть не взвыл от досады. Рука его упала с нар и коснулась холодной земли. «Значит, гаулейтер Фридрих Фенц утром прибудет в Черный брод охотиться на кабанов…»
— Ну, буду возвращаться, — заторопился лесник. Он похлопал варежкой о варежку. — Каб лишние глаза не увидели меня тут… — Уже открыв дверь, напомнил: — Так урочище за Черным бродом.
Кирилл почувствовал, что жар охватил все тело, ослабевшее и тяжелое, и голова снова потянулась вниз, на мешок. Сухо зашуршала солома. «Ай не время, — морщась, как от боли, самому себе сказал Кирилл и шевельнул пересохшим языком. — Да вот еще… Часть отряда, вместе с Ивашкевичем, занята крупной операцией. Вернутся через два дня. Не раньше. Но упустить такой случай… Столько ждал он встречи с гаулейтером! Нет, он не упустит эту возможность. Ни за что!»
Многое было в жизни отряда — и разгром комендатур и постерунков, и взрывы воинских эшелонов, баз, складов, и поимка и отправка в Москву особо важных «языков». Покончить с одним из самых свирепых гитлеровских гаулейтеров — этого ждали тысячи советских людей.
Кирилл обдумывал сложившуюся обстановку. Собственно, обо всем этом размышлял он не раз, и картина нападения на охотящихся генералов и офицеров была ему в общих чертах ясна. Но сейчас, когда это приблизилось, не хватало подробностей. Кирилл перебирал положения, в которых может оказаться, и убеждался, что они и раньше приходили ему в голову. Наконец махнул рукой: на месте будет видней.
— Зови всех, кто остался в лагере, — сказал он Левенцову.
Собрались на пятачке. Небо, наполненное тьмой, лежало на вершинах деревьев. Бойцы стояли точно на дне глубокого и холодного колодца, и над ними висели ледяные капли звезд.
Кирилл вышел из землянки. Узкая полоска света вырвалась из открывшейся двери, как ножом рассекла темноту, давившую со всех сторон, и легла бойцам под ноги. Она погасла прежде, чем Кирилл остановился перед ними.
— Хлопцы, — сказал он и умолк — так трудно было ему говорить. — Дело опасное. Но очень нужное. Операция «Кабан»…
Он рассказал о том, чего до сих пор никто, кроме него, Ивашкевича и лейтенанта Левенцова, не знал, — о готовившемся нападении на Фенца.
— Но сами видите, нас мало. Их будет много. Я не приказываю на этот раз, я спрашиваю: пойдем?
Кто-то переступил с ноги на ногу, кто-то кашлянул, лиц не было видно.
— Как не пойти, если прямо в руки лезут, — услышал он голос Паши. — Самый раз генерала этого прихлопнуть!
— Надо идти, — твердо сказал Захарыч, — надо идти!
— Да, — сказал Халецкий.
Приглушенные, слившиеся голоса соглашались, поддерживали, настаивали: надо идти…
— Нас, правда, маловато…
Кирилл изумленно повернулся на голос.
— Блинов? — удивился он.
— Я.
— А тебе ведь не идти. Ты же знаешь.
— Товарищ командир! — Это был уже не спокойный и ровный голос Блинова. — Разрешите на этот раз идти. Нас же мало осталось, сами говорите. Ходил же на Шахоркин мост. Позвольте, товарищ командир!
Ах, Алеша! Ах, Блинов! Как мог Кирилл усомниться в нем! Он всегда сердился, когда Блинов, радист, просился участвовать в боевых операциях. «А если с тобой что случится в бою, тогда как? Отряд же без тебя — как граната без запала. Брось, Алеша!..» Блинов понимал, что командир прав, но правота эта разрушала его собственную правоту, которую чувствовал в себе, как, наверное, чувствует живой колос налившееся в нем зерно.
— Возьмешь пулемет, — сказал Кирилл.
Жар бросился Кириллу в голову, в сердце, потом, словно поземка побежала по спине, его охватил озноб. Хотелось сесть, хотелось лечь. На лбу выступил обильный пот, широким взмахом ладони стер его, но лоб по-прежнему был мокрый.
— Всем отдыхать! — приказал Кирилл. — В три ноль-ноль выступаем. Коротыш!
— Я! — подбежал к Кириллу Коротыш — прибившийся к отряду тринадцатилетний хлопчик, прозванный так за малый рост.
— Двигай к Сухому логу. Передай, чтоб комиссар вернулся. Там Лещев с группой и без него справится. Повтори, что я сказал.
Коротыш повторил.
— Одна нога здесь, другая там. Ясно?
— Ясно.
Кирилл повернулся и шаткой походкой направился в землянку. «В три ноль-ноль, — подумал он. — Ивашкевич успеет вернуться».
В три ноль-ноль мир казался огромной черной пещерой, только березы, словно белые свечки, проступали, почти нетронутые темнотой. А мороз такой, что стволы трещат. Постепенно лес редел, и там, где деревья были реже, ветер настроил длинные высокие наметы, они лежали спокойные и пышные, их надо было обходить.
— Столько лишнего из-за этого шагать! — сказал кто-то, ступавший рядом с Кириллом.
— У зимы, братец, дороги кривые, — откликнулся он.
Кирилл чувствовал, как борются в нем жар и озноб.
Показалась опушка. За опушкой проступал день. Но здесь, в лесу, еще клубились остатки ночи. Впереди, как белые скирды, стояли сугробы. Еще ни одного следа на сверкающей белизне — ни птицы, ни зверя, ни человека.
Потом в высоком небе, затянутом синим льдом, показалось багровое дымное солнце, и воздух и снег стали малиновыми. Словно бьющие из-под снега лучи, вспыхнули молодые сосенки. У ног зажигались мгновенные искристые огоньки, и можно было рассмотреть каждую снежинку в отдельности — сухую, звездчатую.
Здесь было место засады.
В белых маскировочных халатах врылись бойцы в снег, словно растворились в нем. Высокий кустарник отделял их от большака, покрытого, как голубоватой жестью, передувами. По ту сторону дороги виднелся сосняк. Сосны гордо держали свои бело-розовые купола и отбрасывали на снег четкие черные тени, будто траншеи тянулись от сосен.
День выдался ясный, ветер раздувал серебряный огонь мороза. Мороз пробирал до костей. С трудом шевелили люди задубевшими пальцами в рукавицах. Из глаз выступали слезы и тут же, не успев скатиться, замерзали. Стужа забивала дыхание, игольчатый иней белым венчиком обметал окаменевшие рты. Потому, наверное, и казалось, что лежат долго, слишком долго…
А может, лесник ошибся?
Наконец вдалеке показались всадники, те, которых они ждали. Копыта слышно постукивали о смороженный снег, поднимая белую пыль и отбрасывая ее назад. Затем по большаку поплыли устланные коврами и дохами сани, много саней; в них, развалясь, сидели генералы и офицеры. Бойцы хорошо видели их осанистые фигуры, протянутые вперед ноги, покрытые пледами, даже струйки пара, выбивавшиеся из-под меховых воротников, в которые генералы уронили подбородки.
Вот-вот командир даст сигнал…
Но сигнала не было. Всадники и сани шумно прокатили мимо.
«Рыба крупная, — размышлял Кирилл, — и сети надо расставить разумно. Когда будут возвращаться с охоты, вот тогда…»
И опять мучительно долго тянулось время. По очереди выбегали в лес погреться. И снова — лежать, лежать, терпеливо ожидая. Кириллу казалось, что и сосны по ту сторону дороги окоченели: стволы их были уже не светло-ржавого цвета, а какие-то сизые. Тени удлинялись и удлинялись, и давно пересекли большак, и ползли дальше. Кирилл, чтобы отвлечься, стал следить за ними, он ждал, пока тени дотянутся до кустарника, потом до того сугроба, потом вон до того перемета у елей, — это шло время. «Самое неприятное, в конце концов, не опасность, которая подстерегает тебя, а ожидание этой опасности, — переживал Кирилл. — Это расслабляет волю, внушает страх и еще черт знает что!..»
Смеркалось, когда послышались пьяные веселые голоса, — должно быть, гитлеровцы удачно поохотились. Все ближе и ближе голоса, все отчетливее конский топот, скрип полозьев.
Мимо Ивашкевича и Хусто, лежавших в начале цепи, проскользнули первые сани, и вторые, и третьи, и четвертые. Приблизились пятые сани, высокие и широкие, в них развалился генерал, рядом с ним — два офицера. В ногах генерала сидит собака. «Сани-козырь», — понял Ивашкевич. Он увидел: собака подняла голову и насторожилась. Ивашкевич перестал дышать. Вдруг залает? А сигнала нет. Открыть огонь должен Блинов, как только до него дойдут передние сани. Блинов с пулеметом укрылся под высоким кустом в самом конце линии.
Потом сани эти шли мимо Халецкого и Захарыча, мимо Михася и Натана, мимо Толи Дуника, подходили к середине цепи — там лежали Кирилл, Коротыш, Тюлькин. Сани с собакой плыли дальше.
Дальше были Левенцов и Паша. Собака поводила ушами. Вот кинется!.. «Эх», — проглотил Паша тихий стон нетерпения. Левенцову показалось, что тот чуточку улыбается — улыбка выражала презрение к страху. Левенцов знал: острая опасность зажигала неистового Пашу, и он ощущал тогда подъем сил, желанную напряженность нервов.
Немцы, радостно-возбужденные, не заметили, что собака заволновалась, и продолжали путь…
Пулемет застучал настойчиво и гулко. Кирилл вздрогнул, как от чего-то внезапного, будто не он только что подал сигнал и ожидал этого. В сознание врезалось: пулеметная очередь. И пулеметная очередь прозвучала, как голос самого Блинова, словно это он, захлебываясь, во все горло грохотал: та-та-та-та-та… В то же мгновение Кирилл услышал, что из кустарника справа, пулемету в лад, густо откликнулись автоматы, это ударили Ивашкевич и Хусто. «Задним уже не повернуть обратно…» А в упор палили Халецкий, Захарыч и еще Михась и Натан. Автоматными очередями Толя Дуник, Левенцов и Паша отрезали дорогу передним. «Хорошо начали…»
Кирилл и не заметил, как из глубины леса надвинулся мрак и сгладил все, что полчаса назад делало сосны соснами, кусты кустами, сугробы сугробами, — все пропало, только черная пустота на пепельном снегу.
Ярко взлетела ракета, вычерчивая в темной высоте бледно-зеленую дугу, и небо залилось лунным светом, и верхушки сосен, и снег на них. Свет этот, как из бездны, выхватил осатанелых лошадей, разрывавших постромки. Лошади вздымались на дыбы и, выворачивая оглобли, опрокидывали сани и грузно валились на большак. Судорожно брыкали они в воздухе ногами, будто искали опору, чтобы уцепиться и встать. Немцы неуклюже выскакивали из саней и в замешательстве бросались к сосняку. Все пришло в яростное движение, и все это виделось Кириллу одну минуту, может быть, полторы, пока ракета стояла в воздухе. «Началось как надо», — билось сердце.
Паша выполз почти на самый большак и ожесточенно строчил через крупы убитых лошадей, за которыми укрылись и отстреливались гитлеровцы. «Сукин сын, пропадет же!..» — передернуло Кирилла. Он и сам, оказывается, выдвинулся вперед. Автомат зло стучал в его руках, и, кроме этого, Кирилл ничего уже не слышал.
С большака отвечали. Кирилл видел, как оттуда метнулись и погасли на лету крошечные огоньки. Но и погасшие, они проносились с тонким противным свистом.
Пулемет Блинова почему-то смолк. «Отполз, наверное, дальше, еще левее. Так и есть, с ним ничего не случилось». Кирилл снова услышал ровный стук пулемета. Теперь Блинов бил почти в упор. Справа тоже усилился огонь. «Это Ивашкевич, Хусто, Халецкий и Захарыч. Нет ходу — ни вперед, ни назад…» Все происходило так, как задумали. Потом, когда большак начнет стихать, хлопцы выскочат из засады и расстреляют тех, кто еще останется.
Кирилл взглянул на часы — бой длился уже четыре минуты.
«Только б не ушел он, Фридрих Фенц! Только б не скрылся!» Мысль эта подняла его, и он побежал вдоль дороги, скрытый кустарником и тьмой. Коротыш следовал за ним. Кирилл бежал в сторону Блинова, он видел, что при первых же выстрелах туда ринулись верховые и столпились вокруг саней с собакой. Это подсказывало, что Фенц там. У самых ног Кирилла вонзались пули в снег. Никакого сомнения — стреляли в него. Лечь, лечь и переждать… Но, пригнувшись, он продолжал бежать.
Опять над лесом повисла ракета — белая полоса, срезанная черным. Кирилл приостановился. «Вот он! Он!..» Генерал сполз в глубь саней. Лежавшая сбоку убитая лошадь и две лошади, рухнувшие у передка, прикрывали сани. Кирилл зажег бикфордов шнур и метнул толовую шашку. Он приготовился кинуть еще одну, выбросил руку вперед, и в это мгновение пуля попала чуть повыше его руки. Огромное пламя ринулось на него, сначала густо-красное, как кровь, потом ярко-желтое, как летнее солнце, потом белое-белое, как снег сегодня на рассвете, дотом бурое, как стоячее болото, и черное-черное, как густая ночь в лесу, — и все это в одну секунду. Что-то сильное потянуло его к земле. Он упал у дороги.
Кирилл падал в непостижимую глубину и не мог остановиться. Наконец открыл глаза и понял, что лежит лицом вниз. В рот набился снег, вкусный, как молоко, пахнущее погребом. Он не заметил, как повернулся, и теперь лежал навзничь. Трассирующие пули неслись над вершинами деревьев, как добела раскаленные звездочки, образуя под Большой Медведицей и под Малой Медведицей еще одну Большую Медведицу и еще одну Малую Медведицу, и быстро гасли.
Взззык… Взззык… У затылка две пули ушли в снег, третья, потом еще и еще шлепнулись в ель, под которой он свалился, и снежные хлопья с нижней ветки упали на лицо. Кирилл прижмурился, хотел языком слизнуть со щеки снежинки, но они растаяли прежде, чем он прикоснулся к ним. Снег не дал прохлады полыхавшему телу, снег был тоже горячий, как белый пепел догоравшего костра. И только сейчас его осенило: ранен? Но странно — ни боли, ничего, лишь слабость, мешающая встать, лишь теплые струйки меж пальцев, лишь вкус меди во рту…
Ракета снова зажгла свой мерцающий свет, он не уходил в открывшуюся глубину неба. С трудом Кирилл приподнял голову. Прямо перед ним, на опушке, сияли сугробы, будто белые лебеди плыли по белой воде, плыли между соснами, мимо осин, притулившихся возле сосен, а за соснами в обе стороны тянулся еловый лес, без передышки, без просвета, словно одна гигантская ель… Небо все еще окрашивал бледно-зеленый свет. Потом он поголубел. Такой свет освещает лица и предметы во сне.
Кирилл слышал торопливые громкие голоса. Ожесточенные выкрики отдавались в его охваченной жаром голове, будто кричал он сам. Вдруг совсем близко услышал:
— Бей в сосну справа! В сосну! Бей!
Он даже вытянул шею, чтоб посмотреть: кто? Мелькнул призрак с автоматом, и он угадал: Натан. Промчался Халецкий. Он стрелял на бегу и ругался. Но почему он остановился? Качнулся влево, вправо, странно склонился вперед и упал. На помощь уже спешил Михась. А потом у придорожных кустов, где лежал Кирилл, пронесся кто-то большой, плечистый. «Толя? — показалось Кириллу. — Толя, он…» Схватился с кем-то. Хрип того, с кем Толя Дуник схватился, падал сверху, гораздо выше головы Толи — такой, видно, высокий этот немец. Кирилл волновался. «Надо подняться, надо подняться. Надо помочь Толе…» Он пробовал стряхнуть с себя оцепенение. «Вот-вот высокий подомнет Толю. Надо же подняться». Хотел ухватиться руками за еловую ветвь, как веер висевшую над лицом, за пенек, но руки ни за что не хватались, будто их нет. Он видел, как немец и Толя зашатались и рухнули на дорогу. Внезапно немец вырвался из Толиных рук, хотел вскочить на ноги, но кто-то опустил ему на голову приклад. «Паша!» Только у Паши была такая тяжелая рука, только он мог одним ударом из любого вышибить дух.
— Паша! — позвал Кирилл, но и сам не расслышал своего голоса.
Все слилось в сплошной гул. Кириллу казалось, что перестрелка внезапно отдалилась, хотя видел совсем близко вспышки выстрелов. В свете ракет различал лица тех, кто пробегал вблизи, видел их широко разинутые перекошенные рты. Он не слышал криков. Он ничего не слышал. Все это происходило в какой-то удивительной тишине.
А бой все еще длился, минуты проходили как часы.
«На большаке стало тише», — догадался Кирилл. Когда он подал Блинову сигнал, вспомнилось ему, было семнадцать часов три минуты. Сколько же времени прошло? Хотел посмотреть на часы, но почему-то раздумал.
Кирилл чувствовал, как убывали в нем силы, и ему было странно чувствовать это. Впервые тело, ставшее мягким, как тесто, не слушалось его и жило отдельно от его желания и воли. Все замедлялось, останавливалось, и мысли, возникавшие в мозгу, тоже становились медленными, вялыми и не имели продолжения. Вещи, которые он еще видел, и те, которые представлял себе, расплывались, теряя свои очертания. Мир отодвигался куда-то и оставлял его здесь, на снегу, под звездным холодным небом. И Кирилл испугался, что потеряет власть над собой. «Если так вот лежать, слабость совсем одолеет», — подумал он, напрягся и пополз. И вдруг ощутил руки — резкую боль. Сунул их в снег, и боль утишилась. Отталкиваясь коленями, передвигая согнутыми локтями, он полз, полз. Стало легче, все успокоилось — уже ни слабости, ни боли, все это осталось там, на снегу, возле ели, под которой только что лежал.
Когда Кирилл остановился у дороги, чтоб метнуть толовую шашку, Коротыш отбежал чуть дальше и стал палить по немцам, залегшим у поворота. И немцы тотчас перенесли огонь туда, откуда стрелял Коротыш. Кончился диск, он быстро достал другой. Руки дрожали, и он никак не мог унять дрожь. Рядом ударил автомат, и Коротыш заслонился диском. И вовремя — возле уха просвистела пуля. Он вставил наконец диск, нажал на спуск и услышал четкую дробь. Она придала ему смелости. В это мгновение яркая вспышка осветила кусок большака и сани на большаке. Коротыш прижался к земле. «Это дядя Кирилл швырнул тол», — понял он. И тут же его ослепила вторая молния. Она ушла в землю, наступила тьма.
Коротыш бросился к месту, где оставил Кирилла. Кирилл лежал, раскинув ноги. Натужившись, Коротыш оттащил его под ель и кинулся разыскивать медсестру Крыжиху.
Он нашел ее под пригорком, в снежном углублении, там, где командир приказал ей быть, метрах в трехстах от засады.
— Быстрее… — задыхался Коротыш. — Быстрее…
Утопая в снегу, Крыжиха пробиралась опушкой, потом ползла открытой поляной. Коротыш рывками полз впереди. За ним тянулась Крыжиха, все время поправляя свисавшую с плеча санитарную сумку. Ей мешал автомат, запасный диск давил в бок.
Вон та ель… Коротыш перевел дух.
Крыжиха старалась не отставать, по расстояние между ней и Коротышем увеличивалось. Она легла — несколько секунд передышки. Несколько секунд передышки вернут ей силы.
Коротыш уже полз ей навстречу.
— Нет его там… — услышала она. — Все осмотрел. И те, соседние, елки тоже. Нигде нет. Передвигайся к ели, — показал Коротыш локтем. — Как найду, вернусь за тобой.
Справа слышались одиночные выстрелы, и Коротыш метнулся в ту сторону.
Он увидел Ивашкевича. Ивашкевич, припав на колено, связывал концы разорвавшегося маскировочного халата, обнажившего край телогрейки. Если б не это темное пятно, Коротыш не заметил бы его в снегу.
Ивашкевич резко повернулся на шорох за спиной.
— Я, дядя Гриша… — сдавленно произнес Коротыш каждое слово раздельно. — Я…
— Где командир?
— Ранен… Я — за Крыжихой, а он уполз, — дрожал голос Коротыша.
— Хусто, — заторопился Ивашкевич. — Хусто, Захарыч, Блинов, сюда! — В белых маскировочных халатах отделились они от белой земли, и только тогда Коротыш увидел их. — Обыщите поляну, все кусты обшарьте!
Они канули во мглу. Подбежал Левенцов:
— Командир ранен?
— Да, — тяжело вздохнул Ивашкевич… — А Халецкий убит. В самом начале боя. Вот здесь, у кустов, упал.
Из сосняка посыпалась короткая очередь.
— Какая-то сволочь в сосняке огрызается еще, — заскрежетал зубами Ивашкевич. — И там, где сбились сани, тоже. Пробовали вывернуться в лес, а не даем. Вот и сыплют сюда. Выбить надо из сосняка!
Искали Кирилла. Его нигде не было. Захарыч заметил на снегу длинное темное пятно. Подошел. У сломанного дерева лежал Кирилл.
— Кирилл… Кирилл… — тормошил его Захарыч.
Блинов и Хусто уже бежали к нему:
— Нашел?!
«О чем это они? — подумалось Кириллу. — А…» — все-таки понял он.
— Зачем здесь? — прохрипел Кирилл. — На место! Продолжать бой! — Но произнес это совсем глухо.
— А все почти кончено, — успокаивал его Захарыч. — Дорога вымощена гитлеровцами. Сейчас начнем их обыскивать. Комиссар сказал.
Приближался Коротыш, с ним Крыжиха.
Оказывается, Коротыш уже был здесь, вон следы его ног. Он первый нашел командира и полетел за Крыжихой.
Крыжиха расстегнула сумку, локтем коснулась своего лба — не то вытерла пот, не то поправила прядку, выпавшую из-под ушанки. Потом склонилась над Кириллом и почувствовала, что руки его плавают в крови.
Она осторожно перевязывала его, но Кирилл чуть не задохнулся от боли.
— Коротыш, — подняла Крыжиха голову. — Беги к комиссару. Скажи — нужен врач.
Коротыш рванулся к кустам у дороги.
— Врач? — переспросил Ивашкевич. Помолчал. Потом: — Михась!
Как длинная вечерняя тень, рядом с Ивашкевичем растянулась на снегу фигура Михася.
— Ранен командир, — полуобернулся к нему Ивашкевич. — Крыжиха тут не годится. Быстренько снимайся и ветром — в Медведичи. Там в отряде есть врач. И как можно скорее скачи с ним в синьозерский лес. У них лошади. Ветром, ветром, Михась!
Длинная тень отодвинулась от Ивашкевича и исчезла.
— Левенцов, держи сосняк. На дорогу пока не выходить. Я быстро. Давай, Коротыш. Далеко лежит?
Крыжиха все еще бинтовала Кирилла.
— Кирилл! — Ивашкевич опустился на колени в снег. — Кирилл! Послал за врачом. Скоро двинемся. А там — все в порядке!
Кирилл не ответил. Он вздохнул, боль, кажется, отступила.
Веки медленно сомкнулись, разделив мир надвое. В том мире, который они удержали, стало тихо, тихо и легко, над всем царило ласковое безмолвие. Чувство облегчения вливалось в успокоенное сердце, словно он перешагнул через все жестокое, выполнил все самое трудное и теперь испытывал лишь любовь ко всему, что хранил в себе, такую же сильную, как ненависть, которая только что безраздельно владела им.
Кажется, боль опять выползает откуда-то изнутри. Становится больно, невыносимо больно.
Он открыл глаза: сверкнул огонек выстрела, словно звезда покатилась в снег. Это было последнее, что восприняло его сознание.
Кирилл очнулся от собственного стона. Втянул носом воздух — он был сухой и колючий, и слипались ноздри. Тысячи иголок впились в его кисти, ладони, пальцы. Руки, чувствовал Кирилл, были твердые и прямые. «Как столбы у дороги, — подумал он. — Поднеси эти руки к уху — и услышишь: они гудят». Но в негнущихся пальцах не было силы, и внутри больно щемило. Ему показалось, что он лежит в вагоне, на полке, поезд бешено несется, вагон тяжело качает из стороны в сторону — и Кириллу никак но приноровиться к этому движению. Куда же мчится этот поезд? Куда и зачем? Из памяти почему-то исчезало все, что происходило с ним сейчас, и с удивительной отчетливостью припоминалось то, что было давным-давно, словно события поменялись местами. Ни в чем не было ясности. В голове все кружилось, путалось, терялось, потом возникало снова. И виделись ему московская площадь Дзержинского, и речушка Ола в родной деревне, и Мартынов мосток над ней, и окопы на окраине республиканского Мадрида, и Хусто рядом с ним, и еще дочь Светланка — все это соединялось с самыми неожиданными картинами, с чем попало. Мысли возникали какие-то неоформленные и тотчас иссякали, оставалось чувство примиренной усталости, словно все желания уже сбылись.
Кто это шумно и часто дышит впереди? И чья голова все время стоит у глаз? И темно почему? Никогда еще так мучительно не чувствовал он, что не хватает ему света, обыкновенного света, когда все видно, все на месте. Черное небо смешалось с черным лесом, и в черном пространстве потерялось все — люди, дороги, голоса, звезды… Только белая зябкая полоса под чьими-то ногами не сдавалась, и он старался смотреть вниз, в белое. Он силился что-то вспомнить, что-то очень важное и нужное ему, но оно ускользало, и этот пробел в памяти раздражал и мучил его. Внезапно его осенило. Дорога… сани в коврах… и собака… выстрелы и крики… Он почувствовал, что именно это связывало его с жизнью, потому и не мог успокоиться, пока не вспомнил дорогу… сани… выстрелы… Вспомнил и ужо не выпускал из памяти. В голове все это держалось, словно бой еще продолжался.
— Фенц? Фенц? — глухо произнес Кирилл. Он и сам понимал, что глухо и невнятно. Но должен же его услышать тот, чья голова маячит перед глазами.
— Фенц? — не обернулась голова, но Кирилл по голосу узнал Хусто. — Лежит на дороге…
— Лежит?..
«А! Дорога… сани… выстрелы…» Он снова подумал об этом, но медленно: хотел продлить радость удачи. Он знал, что еще не раз будет вспоминать и переживать эту радость, но сейчас ему хотелось насладиться ею до конца. Кирилл не мог держать голову ровно, над плечами, она склонилась набок и бессильно повисла.
Хусто двигался, поддерживая обеими руками отяжелевшее тело командира. Руки дрожали, и Хусто чувствовал, как от долгого напряжения они слабеют. На секунду выпрямил одну руку, снова подхватил ею Кирилла и высвободил другую. Шаг, еще шаг… Все труднее переставлять подгибающиеся ноги. Хусто слышал, как билось сердце Кирилла: то гулко, то замирая. Может, ему лишь казалось, что слышал, а на самом деле стучало у него самого в груди? Он уже ощущал себя слитным с тем, кто припал к его спине, будто тащил собственное тело, ставшее вдруг таким тяжелым.
— Постой, Хусто! Хусто, постой…
Ноша мешала ему повернуть голову на зов — черная ель говорила надежным голосом Захарыча. Хусто услышал шаги, затем почувствовал его сильные руки.
— Давай. Понесу.
Захарыч подставил спину, и Хусто осторожно переложил на нее свою живую ношу. Он выпрямился, и только сейчас увидел, как возле него мелькают, пропадают и снова возникают фигуры. Легкие, скользящие, они были похожи на тени. Туда же, куда направлялись фигуры, похожие на тени, двигался и Захарыч, согнувшись, широко расставляя ноги и проваливаясь в снегу.
Поздно ночью добрались до лагеря.
Кирилла осторожно внесли в землянку, положили на сосновый стол, покрытый парашютной перкалью. Керосиновая лампа, подвешенная к потолку, бросала слабый свет на заострившееся, с резко выдавшимися скулами лицо Кирилла.
Он узнал землянку. Но ведь нары его не здесь, где лежит, вон где его нары. «А, не все ли равно», — махнул рукой. Подумал, что махнул рукой. Он видел, что руки неподвижно лежали рядом с ним, слишком тяжелые и чужие, чтобы даже шевельнуть ими. Кто-то открыл дверцу печки, и оттуда выглянул огонь. «Топят», — безразлично посмотрел Кирилл. Он не мог понять, холодно в землянке или жарко. Вдруг почувствовал на себе глаза: глубокие, внимательные глаза Левенцова, добрые — Блинова, ясные, доверчивые — Толи Дуника, и суровые — Михася, и Пашины, черные, с резко очерченными зрачками, — живые брызги горячей смолы… Он увидел и Коротыша. Кирилл улыбнулся, улыбка не дошла до Коротыша, ее невозможно было уловить на бледных и застывших губах, и Коротыш продолжал потерянно смотреть на него.
Потом над Кириллом склонилось чье-то лицо — маленькое желтое облачко, остановившееся перед его глазами. Незнакомое лицо, незнакомый человек. Жесты спокойны и уверенны. «Врач», — понял Кирилл.
Врач снимал повязки с его рук. Пропитанные кровью, замороженные повязки еще не оттаяли, и потому были жесткие и твердые. На правой руке Кирилла, повыше локтя, расплывались лиловые пятна. Все увидели правую руку, оторванную почти по локоть, и ладонь левой руки с перебитыми пальцами.
Кирилл дернулся — боль заполнила все его тело, и он разомкнул губы и крикнул, боль и крик следовали вместе, крик был тенью боли. Веки отяжелели, он не мог их удержать, они опустились на глаза — все утонуло, накрытое налетевшим мраком.
Ивашкевич, стоявший у изголовья, видел, как в морщины неподвижного лба Кирилла стекал пот. Морщины переполнялись, и пот скатывался в закрытые веки, в запавших глазах образовались крошечные озерца.
Все напряженно следили за выражением лица врача, за его движениями. Склонив голову, он смотрел в пол, словно глаза его устали смотреть и ничего больше не видели.
— Нужна операция. Сейчас. Немедленно, — сказал он наконец. — Но хирургических инструментов нет. Наркоза тоже. Три дня назад во время боя разбили нашу аптеку.
Ивашкевич смотрел на него так, словно говорил: чудо невозможно, но если человек жив, смерти надо противостоять. Да и сам врач сказал: нужна операция, — значит, верит в возможность спасти Кирилла…
— Какое решение предлагаете? — произнес Ивашкевич.
— Нужна хотя бы ножовка. Поняли? Немедленно.
Ножовки в лагере не оказалось.
— Достану, товарищ комиссар, — убежденно сказал Захарыч. — Достану. Недалеко тут. Километров девять. А если спрямить дорогу, то и меньше. Можно отправляться?
— Сейчас же, — быстро повернулся к нему врач. — Вы понимаете это? — почти кричал он.
Захарыч выскочил из землянки.
Он бросился к старому кузнецу, одиноко жившему в ближайшей деревушке. Иногда заходил к нему, когда бывал в дозоре.
Не чувствуя тяжести своего большого тела, бежал он, не огибая сугробы, через лощины, заваленные снегом. Ведь там, в землянке, освещенной керосиновой лампой, умирал товарищ по оружию.
Он наткнулся на деревья, вывороченные бурей, и упал головой вниз. Сухие сучья треснули под ним и больно вцепились в лицо. Расцарапанная кожа горела. С головы свалилась ушанка. Он пошарил вокруг, не нашел ее, вскочил и понесся дальше, напрямик, через болото. Болото его не страшило. Кромку болота подморозило. Будет ближе на полкилометра. В землянке ждут его возвращения, ждут и верят, что принесет ножовку, — возможно, спасение…
Он вернулся взмокший, весь в снегу, без шапки, с белыми одеревеневшими ушами, тонкие льдинки висели на черной бороде. Остановился у двери, и там, где стоял, появились темные следы от снега, таявшего на его сапогах. Молча протянул он врачу инструмент кузнеца.
Врач заторопился:
— Начистить и прокипятить ножовку! Быстро! Спирт! Быстро! Быстро!
Кирилл вздрогнул. Он повернул голову. Она легла прямо. Лицо было залито восковой бледностью. Крыжиха вытерла пот с его лба, мелкий, холодный, липкий. Хусто помог приподнять голову Кирилла и влить ему в рот спирт.
Врач послушал сердце раненого и приступил к операции.