Такая напряженность борьбы с Катениным, в которой Пушкин вынужден был не только организовывать на нее всех своих друзей, но и сосредоточить на этой борьбе основные свои литературные усилия и отдать ей все свои крупные поэтические – и не только – произведения, невольно заставляет задать несколько вопросов: знал ли Пушкин, когда «ввязывался в драку», что ему придется заниматься своим «приятелем» всю жизнь? Стоила ли она того? И почему вся наша пушкинистика проглядела эту отчаянную литературную борьбу, под знаком которой прошла литературная жизнь в России 1820 – 1830-х годов?

Ответом на первый вопрос может служить сам замысел «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» : бросить в костер литературной борьбы такое крупное, масштабное произведение можно было, только понимая, как жарко придется в этой схватке. Прежде чем начать писать «ОНЕГИНА» Пушкин продумал не только необходимость и важность бескомпромиссной борьбы с архаистами, но и характер Катенина – и понял, что борьба с таким подлым, не признающим никаких правил противником будет непростой и долгой. Но дело было не только в Катенине: речь шла о пути развития русской литературы, и Пушкин не мог допустить, чтобы она свернула со столбовой дороги, чтобы ее развитие было хоть сколько-нибудь заторможено и чтобы усилия его самого, его учителей и его окружения пошли насмарку, – и не допустил. И эта его роль как истинного руководителя нарождающейся русской литературы не может быть понята вне этой борьбы.

Чем же в таком случае объяснить полуторавековую слепоту нашей пушкинистики? Как можно было не увидеть в Катенине пушкинского врага – врага, а не друга? Ведь разглядел же Гершензон в Катенине черты Сальери, а Набоков хотя и находил в Пушкине уважение к Катенину, все же этому уважению удивлялся; да и Ю.Г.Оксман писал о бесконечной, смертельной враждебности Катенина всему пушкинскому окружению. Что же все-таки остановило пушкинистов на полпути к разгадке и заставило принимать за чистую монету ложь Катенина по поводу их взаимоотношений и в течение полутора веков считать его едва ли не лучшим другом Пушкина?

Я вижу две причины. Первая заключается в том, что

Пушкин в переписке обычно принимал тон собеседника . В ответ на «милый» и «любезный» Катенина он отвечал теми же «милым» и «любезным», прятавшими его иронию, а иногда и издевку. Этот, по существу мистификационный прием ввел в заблуждение не одно поколение пушкинистов – тем более что Пушкин как мистификатор ими и не рассматривался. А он был именно мистификатором – и гениальным, и это вторая и главная причина, по которой вся пушкинская борьба с его главным литературным врагом в течение полутора веков оставалась практически нераспознанной – но об этом позже.

Все вышесказанное позволяет поставить точку в исследовании вопроса, кому были адресованы стихотворения Пушкина «ДЕМОН» и «КОВАРНОСТЬ» . По поводу адресации «ДЕМОНА» я вынужден не согласиться с Барковым: Катенин был завистлив и мстителен (это были едва ли не определяющие черты его характера), но он не был абсолютным циником : будучи командиром, он был справедлив и демократичен с солдатами, он был противником крепостного права, был храбр и свободолюбив ; в то же время он был недостаточно умен, не имел решающего влияния на юного Пушкина и с этой точки зрения тоже «не тянул» на роль пушкинского «демона». В силу случайного стечения обстоятельств (из-за мистификации Александра Раевского, сразу не разгаданной Пушкиным) это стихотворение в той редакции, в которой оно дошло до нас, конкретного адреса не имело .

Что же касается «КОВАРНОСТИ» , то здесь я безоговорочно принимаю точку зрения Баркова: стихотворение было, конечно же, о Катенине. От понимания, что тот не случайно подозревает, будто строка про сплетни в стихотворении «Чаадаеву» адресована ему, до формулировочной оценки истинной роли Катенина в этой истории оставался последний шаг; он и был сделан в Михайловском – стихотворением «КОВАРНОСТЬ» . Но к моменту написания «КОВАРНОСТИ» уже были готовы две первых главы «ОНЕГИНА» , в котором предполагалось дать сатирический образ посредственного, но амбициозного и завистливого поэта с чертами характера и биографическими «маячками» Павла Катенина .