С кем, как не с Адой, вселившей в него такую уверенность в способность писать, Джон мог обсудить сюжеты своих будущих произведений. Они встречаются в доме замужней сестры Джона Лилиан. Он ждал ее в маленькой гостиной сестры, отделанной в стиле Людовика XV, с крошечным балкончиком, всегда украшенным летом цветущей геранью.

– Миссис Голсуорси, – доложил лакей.

И когда она вошла к нему в сером бархатном платье, протянув руку и слегка улыбаясь, он не мог на мгновение не залюбоваться ее мягкими темными глазами, пышными волосами и грациозностью движений.

Подали чай в чашечках из тонкого китайского фарфора и миндальные бисквиты. После обмена новостями Джон посвятил Аду в свои раздумья:

– О чем он может писать? Что он знает? Ведь его жизненный опыт ничтожен. Некоторый интерес могут представлять впечатления, полученные во время его длительных путешествий, да, пожалуй, и история их взаимоотношений.

К его радости она ответила:

– Я не только согласна, чтобы эта история неудачного брака и попытка выхода из создавшегося невыносимого положения была описана, но и попытаюсь поведать о чувствах женщины в подобной ситуации. Что же касается твоих путевых впечатлений, так это сейчас модная тема. Колонии с разных сторон освещены в творчестве Редьярда Киплинга и Фрэнсиса Брет Гарта, Роберта Льюиса Стивенсона и Джозефа Конрада. Красоты Индии и тихоокеанских островов, тропические джунгли и южные моря давно стали привычным фоном, на котором разворачивается действие.

– В задуманной мною сборник рассказов, – делился своими планами Джон, – я предполагаю включить заметки о своих путешествиях, а также остросюжетные повести. Так, в «Депрессии» будет описан реальный случай, происшедший на клипере «Торренс», а прототипом героя послужит Конрад. В «Идее Дина Денвера» мною придумана история, в которой герой освобождает женщину из-под власти мужа-тирана, убив его на дуэли в пещере в Азии, а следы содеянного стирает забивший гейзер. А в заключающей сборник новелле «Полубоги» мне бы хотелось коснуться проблемы безысходности положения влюбленных, которые не могут соединиться. В ней будет рассказано о молодой паре, тайно проведшей несколько недель на курорте и которая должна вернуться в Лондон. Что-нибудь в таком роде: «Ушел в небытие месяц чудесной гладкой жизни вдвоем, протекший в саду отдохновения. Завтра означало конец жизни, завтра должен был померкнуть солнечный свет. Завтра она расстанется с лучшей частью самой себя и снова поплетется за торжествующей колесницей насмешливой, всеразрушающей судьбы, завтра она снова вернется в заключение, к постылому спутнику и тщетно, тщетно будет биться о прутья решетки. Для него вернуться означало отдать себя во власть легиону сомнений, опасений, терзаний, к жизни в осаде, когда на каждом шагу подстерегает опасность, к недремлющей, неизбывно жестокой судьбе, к существованию, полному уныния и голодной тоски». Сейчас я не вижу для них другого пути избежать страданий, кроме ухода в небытие. Я отправлю их на прогулку в горы, а на обратном пути возница заснет, и экипаж вынесет на железнодорожный мост, где все погибнут под колесами курьерского поезда.

– Печальный рассказ, – заметила Ада, – да и прочитанный тобой отрывок выглядит слишком патетично и выспренно. К тому же я думаю, что возможно другое решение проблемы. Но довольно об этом.

И Джон понял, что она способна на смелый решительный поступок и не согласна мириться с судьбой.

Это произошло в самом начале осени 3 сентября 1895 г. Было еще очень тепло, почти жарко, что нередко случается в это время в Лондоне, но светский сезон в середине августа после роспуска парламента закончился, и Вест-Энд с его роскошными скверами, огромными площадями и обычно оживленными торговыми улицами выглядел совсем пустым.

В то время Джон, хотя больше времени проводил в родительском доме, снимал частные апартаменты в Челси на Глиб-плейс в студиях Кедра 2 недалеко от Южного Кенсингтона, где жила Ада. Челси имел репутацию несколько богемного района, которая особенно закрепилась за ним после создания в 1891 г. «Клуба искусств Челси».

В тот день Ада пришла в платье по последней моде с пышной юбкой и высоким корсажем из муслина светло-желтого цвета в гармонии с цветовой гаммой дня, какая бывает только в начале сентября, когда солнце уже не печет, а ровным светом заливает теряющие свою летнюю пышность деревья, отливающие золотом скошенного поля, серебристо-зеленые взгорья, луга с золотистой горчицей. Джон, как всегда, залюбовался ею. В ее лице была живость, доброта, что-то светлое и стремительное, эта манера быстро поднимать глаза и смотреть открыто, с невинным любопытством, за которым ничего нельзя было прочесть; но когда она опускала глаза, казалось, что они закрыты: так длинны были темные ресницы. Полукружия широко расставленных бровей с небольшим изломом к виску чуть-чуть спускались к переносице. Чистый лоб под темно-каштановыми волосами; на маленьком подбородке ямочка, матовый цвет кожи совершенного овала лица. Словом, от нее нельзя было отвести глаз. Никогда еще она не выглядела такой прелестной, такой элегантной, никогда в ней так не чувствовалась порода, как здесь, в гостиной Джона, комнате с белыми стенами и с темной мебелью из мореного дуба, в которой были развешены репродукции его любимых картин.

Джон явно ждал ее. Сидя в полированном кресле с пышными подушками в домашнем светло-сером костюме, он докуривал сигару. На турецком ковре, на низеньком столике, покрытом вышивкой в восточном вкусе, был расставлен темно-синий с золотом кофейный сервиз, а на блюде в виде раковины лежали ее любимые пирожные, тарталетки и круассаны, а также специально заказанные для нее – он знал об этой ее любви к французским сладостям – кругленькие и пузатенькие пирожные, называемые Petites Madeleines (мадлены), формочками для которых как будто служили желобчатые раковины моллюсков из вида морских гребешков.

– Никогда не устаю любоваться твоими копиями прерафаэлитов, – проговорила Ада, беря чашку и откусывая кусочек мадлены.

– Да, здесь мы, англичане, – ответил Джон, – самостоятельно сделали новаторский шаг, не оглядываясь на французов. Казалось бы, именно от них в живопись пришли такие новые направления, как работа на пленэре Барбизонцев или импрессионизм, причем во Франции, как ни в какой другой стране, смена направлений не отражается так ярко.

– Но нельзя отрицать, что творчество таких английских художников, как Констебл, Бонингтон, Кром и Тернер, оказало влияние на импрессионистов. А ты знаешь, что еще во время франко-прусской войны Клод Моне, Сислей и Писсаро приезжали в Лондон, чтобы познакомиться с их картинами.

– Безусловно, Констебл являлся одним из самых ярких предшественников импрессионизма, а в пейзажах Тернера есть уже все позднейшие находки импрессионистов. Тем не менее, – закуривая сигару, после некоторого размышления произнес Джон, – ими такой подход, как направление в живописи, оформлен не был. Другое дело прерафаэлиты. Как тебе хорошо известно, в 1848 г. Уильям Хант, Джон Неретт Миллес и Данте Габриэль Россетти, испытав влияние сочинений Раскина, решили объединиться в «Братство прерафаэлитов». Видим на репродукциях указание на принадлежность художника к этому сообществу в виде букв «P.R.B.». Осознав кризис идеалов Высокого возрождения, они обратились к итальянскому искусству XV века. Даже на репродукциях видно, что образцами для них послужили произведения выдающихся живописцев кватроченто – яркая, насыщенная палитра, подчеркнутая декоративность в сочетании с жизненной правдивостью и чувством природы. Посмотри на мою любимую «Грезу» Россетти или его «Невесту», а вот «Офелия» Миллеска и его же «Осенние листья» и «Марианна». А теперь обернись, пожалуйста, это мое последнее приобретение «Паоло и Франческа» Джорджа Фредерика Уоттса. Когда мы с тобой посещали его студию на Мелбери-Роуд, картина растрогала тебя до слез. В освещенной тусклым светом студии ты стояла у нее, стиснув на груди руки, захваченная трагизмом этого полотна. Поражала безмерная трагедия мужчины и женщины, которых кружит в пространстве неукротимый и неутихающий вихрь. Безмерная мука и сострадание к любимой отражались на его лице, неугасимая любовь светилась в его затуманенном взоре; в ее лице, тоже страдающем, было полное томления доверие к любимому. И мы поняли, что это аллегория на нас; в картине раскрывалась правда жизни, выражались все ее радости и сопутствующие ей страдания, бесконечное движение и торжество любви.

Ада неотрывно смотрела на репродукцию и слушала его как завороженная. В глазах обоих стояли слезы. Внезапно, повернувшись к нему, она дотронулась пальцами до его лица, нежно, но настойчиво ощупала волосы, лоб и глаза, повела руку дальше – по скулам вниз, к подбородку и назад, к губам и по прямому носу обратно к глазам.

– Поцелуй меня, Джон, – она обвила руками его шею, и губы их встретились. Поцелуй этот длился долго… Сердце ее задрожало легкой необъяснимой дрожью, и она всем телом прижалась к нему…

Джон понимал, что они не смогут пожениться, так как Ада была замужем если и не фактически, то юридически. Он осознавал те решимость и внутреннюю свободу, какими обладала Ада, ставшая его любовницей. И как это ни унизительно, они, по крайней мере первое время, должны будут скрывать это.

Эти мысли не давали ему спать, и так как Джон все равно не мог заснуть, несмотря на позднюю ночь, он вышел из своего дома в Челси и пошел к реке. У него было такое настроение, когда бессознательно тянет на простор – в луга, леса, к рекам. Человек одинок, когда любит, и одинок, когда умирает; никому нет дела до человека, целиком погруженного в собственные переживания; но ведь и ему, Джону Голсуорси, ни до кого, кроме нее, нет дела. Он стоял на набережной и смотрел на звезды, сверкающие сквозь ветки платанов, время от времени вдыхая теплый неподвижный воздух. Думалось о всяких мелочах, просто ни о чем; но какое-то сладостное чувство поднималось в его сердце, и легкий трепет охватывал все тело. Он сел на скамейку и закрыл глаза – и сразу увидел лицо, ее лицо! Один за другим гасли огни в домах напротив; улыбка то появлялась на его губах, то исчезала. Легкий ветерок подымал волны на реке.

Уже рассветало, когда он вернулся домой; и, вместо того чтобы лечь спать, он начал писать свой первый роман «Джослин», где как бы в зеркальном отражении пытался представить историю своей любви. Он работал до тех пор, пока не пришло время совершать прогулку верхом, принять ванну и позавтракать.

В тот год Джон Голсуорси еще окончательно не оставил свою юридическую службу. Поэтому утром он отправился в Темпл, все еще ощущая необыкновенную легкость, и по-прежнему перед ним стояло ее матово-смуглое лицо с удивительно гармоничными чертами: карие улыбающиеся глаза, чуть широко расставленные, маленькие красивые уши, пышные темные волосы. Иногда ему представлялось нечто менее определенное – какое-то излучение, игра света во взгляде, своеобразный поворот головы, свойственная только ей грация, что-то зовущее и трогательное. Ее образ не давал ему покоя. Какую власть имеет женское лицо! И пока он шел вдоль реки – это был его обычный путь, – его обуревали самые необычные чувства, и он был счастлив.

Счастлив, да, но и обеспокоен. Он снова и снова возвращался к мысли о невозможности переделать судьбу, и это обстоятельство представлялось ему самым трагичным в жизни. Джон боялся огорчить престарелого отца, придерживающегося викторианской морали, семейным скандалом и бракоразводным процессом, для которого это стало бы непереносимым позором. По крайней мере, при его жизни никакое их формальное соединение было невозможно. Огласка была нежелательна и для самого Джона, для которого общественное мнение играло большую роль. Участвовать в бракоразводном процессе было для него равносильно разрыву со своей средой. Но и сложившаяся ситуация, думал Джон, будет его вынуждать постоянно видеть страдания любимой женщины от несчастливого замужества и двусмысленного положения, что для него тоже невыносимо. Он понимал, что для Ады расстаться с солидным положением замужней дамы, перейдя на положение любовницы, было невероятно трудно. Но брак с его кузеном Артуром был ей слишком ненавистен. Джон был уверен, что любовь поможет им преодолеть все трудности и они обязательно будут счастливы.

Да, они не первые и не последние, оказавшиеся в такой ситуации. Один из его самых любимых художников Миллес «отнял» жену у известного английского теоретика искусства и писателя, защитника и пропагандиста эстетической концепции прерафаэлитов Джона Рескина. В 1853 г. Рескин и его жена Эффи вместе с Миллесом отправились в путешествие по Шотландии. В Гленфинласе Миллес приступил к портрету Рескина. Художник и Эффи полюбили друг друга, ее брак с Рескином был расторгнут, и она вышла замуж за Миллеса. После завершения работы над портретом бывшие друзья больше не встречались. Это не стало для них крушением карьеры только потому, что они оба принадлежали к представителям «свободных» профессий. Для чиновника или офицера, юриста или предпринимателя развод или прелюбодеяние являлись несмываемыми пятнами на их репутации. Поэтому Джон с радостью к концу года завершил свою службу на юридическом поприще и всецело посвятил себя литературному творчеству, или, вернее сказать, попыткам к нему. Не оставлял он и своего увлечения светской жизнью; до огласки это было возможно.

Родители Джона без одобрения приняли его решение стать писателем. Эта профессия не считалась в викторианской Англии респектабельной и уж, конечно, не была прибыльной. Они, в отличие от молодых людей, вступающих на поприще искусства и науки, хорошо понимали, какому риску те себя подвергают. Из тысяч начинающих авторов лишь немногие достигали успеха, позволявшего заработать хоть какие-то деньги, и лишь единицы достигали богатства и славы. И ничего нельзя было предсказать заранее. Даже обладание невероятным талантом, гениальностью не гарантирует достижения значимых результатов ни в искусстве, ни в науке: может просто не повезти. Можно «копать» не в том месте и ничего, кроме «пустой породы», не получить, а менее способный может натолкнуться на «драгоценное месторождение» и справедливо стать великим художником или исследователем. Иногда лишь далекие потомки могут по достоинству оценить работу творца, современниками она остается непонятой, или, наоборот, гениальные творения могут быть на долгие годы забыты, как это произошло с музыкальными шедеврами Иоганна Себастьяна Баха, вновь открытыми Мендельсоном. Родителям помог смириться с его решением учет того обстоятельства, что их сыну нет необходимости зарабатывать деньги на жизнь. Денег семьи хватит, чтобы обеспечить ему пожизненную материальную независимость. Отцу, понимавшему искусство и любившему литературу, было понятно стремление старшего сына, и он назначил ему вполне достаточную ежегодную сумму в несколько тысяч фунтов стерлингов на содержание. Учитывая, что, говоря словами его коллеги по перу Форда Медокса Форда (Хьюффера), Голсуорси был «умеренным во всем» и мог вести вполне обеспеченную жизнь: «небольшая холостяцкая квартира, небольшая конюшня, пил он немного и одевался с той тщательно продуманной небрежностью, которая была тогда в моде». Он же позже вспоминал, как однажды Голсуорси прочел в газете о своей борьбе с нищетой в молодости и испытываемых им жестоких страданиях, «улыбнулся – по-настоящему, а не той улыбкой, которая всегда играла на его губах … “Если учесть, что мой доход никогда не был меньше нескольких тысяч в год, вряд ли можно говорить о моих страданиях”…».

Матери Джона с ее более узкими представлениями о «хорошем тоне» было труднее смириться с выбором сына принадлежать к богеме. Позируя своему зятю Георгу Саутеру, писавшему ее портрет, она сказала, что предпочла бы, чтобы ее сын стал юристом или коммерсантом, а не даже знаменитым писателем.

Джон понимал, что одно дело заявить о себе как о писателе, а другое – стать им. Для этого надо издать книгу и узнать о ней мнение читателей и литературной критики. Он с еще большим упорством продолжил работу над сборником рассказов, темы которых он обсудил с Адой. В то же время он не забывал и о начатом им романе «Джослин». Эту историю своей любви Джон писал, когда ситуация оставалась неопределенной и мучительной. И в нем были отражены, причем очень откровенно, мысли и чувства Джона и Ады. Ада часто впадала в отчаяние, как это описано в Джослин, из-за того, что отдалась своему возлюбленному. Любовная страсть сразу сменяется у нее чувством отвращения к себе и отчаянием. Действие романа разворачивается в Монте-Карло и Ментоне, близ итальянской границы – местах, хорошо знакомых Джону. В 1896–1897 гг. они с Адой выезжали в Италию, Монте-Карло и другие города французской Ривьеры, а также посетили Висбаден – один из старейших аристократических курортов Германии, славящийся своими термальными минеральными источниками и лечением болей суставов и даже болей неизвестной этимологии. Инициатором этих, да и в дальнейшем длительных заграничных поездок была Ада. Вот как Голсуорси описывает это стремление Ады: «Джослин (Ада) терпеть не могла однообразия серого неба над Англией. Ее тянуло в те края, где всегда светит солнце, где яркие краски радуют глаз, где жизнь вокруг, кажется, так и кипит».

Весной 1897 г. сборник рассказов, который Голсуорси назвал «Под четырьмя ветрами», был завершен, и он под псевдонимом Джон Синджон (несколько измененное имя его университетского знакомого Сент Джона Хорнби) был опубликован в издательстве Фишера Анвина. Издатель не хотел рисковать, и Голсуорси пришлось самому оплатить издание книги, а издатель получал проценты с проданного тиража. Всего было отпечатано пятьсот экземпляров, которые так и не были все проданы. Еще до выхода сборника осенью Джозеф Конрад, уже получивший некоторую известность как писатель, сообщал Анвину: «У меня только что был мой друг Джон Голсуорси, который рассказал, что вы собираетесь опубликовать сборник его рассказов… хитрец и словом не обмолвился, что пишет. Это первоклассный парень, умный, повидавший свет. Я уверен, что попытка будет успешной во всех отношениях. С нетерпением жду…».

Голсуорси не мог обижаться на то, что его первая книга осталась незамеченной. После ее выхода в свет в различных периодических изданиях появилось сорок две рецензии, большинство из которых были положительными. Автора заметили и советовали ему продолжить писать. Джон очень гордился этим своим творением, которое через много лет в своей Нобелевской речи назовет «маленьким отвратительным созданием».

Его младшая сестра Мейбл вспоминала: «Я хорошо помню, как он принес манускрипт в маленькую столовую, примыкающую к кухне, на Кембридж Гейт, где мы, девочки, работали и оказывали ему помощь в пунктуации, которая не была его сильной стороной в то время. Книга была приятной, хотя и не получила блестящего приема…».

Не успев распродать сборник рассказов, Фишер Анвин 29 января 1989 г. получил новый роман Голсуорси «Джослин» (рукопись около 57 000 слов). В сопровождающем письме, по совету Конрада, Голсуорси настаивал: «Если вы возьмете эту книгу, я предлагаю вам следующие условия. Автор получает в случае продажи первых 500 экземпляров по 5 пенсов за книгу; в случае продажи от 500 до 2000 экземпляров – по 10 пенсов за книгу; в случае превышения этой цифры – по 1 шиллингу за экземпляр». И сразу же им вдогонку было отправлено еще одно письмо: «Я обнаружил, что сегодня утром по оплошности отправил вам неподписанную рукопись; более того, на рукописи нет ни единой пометки, идентифицирующей ее. Не будете ли вы так любезны поставить на ней имя автора – Джон Синджон, – прежде чем она попадет к читателю». Но предложенные автором условия не подошли издателю, так как рецензент, уже тогда известный критик Эдвард Гарнет, написал ему, что это произведение не писателя, а человека, который видит жизнь через окно своего клуба. Поэтому 11 февраля Голсуорси написал ему: «Мне искренне жаль, что вы не видите возможности “пускаться в рискованное предприятие” с моей книгой. Я же не намерен брать какие бы то ни было расходы на себя».

Ему помогли его университетские приятели Джон Уоллер Хиллс, позже ставший Лордом казначеем, и Гай Грэнет, познакомившие с начинающим издателем Джеральдом Даквордом, который согласился на свои средства публиковать роман.

Соглашение было достигнуто на обеде в Юниор Карлтон Клубе, членом которого Джон Голсуорси был с 1896 по 1904 годы. Этот клуб джентльменов был основан в 1866 г. Бенджамином Дизраэли для членов консервативной партии и располагался в роскошном здании, разработанном Дэвидом Брэндоном и находящемся по адресу Пэлл Мэлл, 30.

В 1898 г. книга тиражом 750 экз. была издана. Весь тираж был продан, но допечатки не последовало. Отзывы на «Джослин» появились в 22 рецензиях, которые явно нельзя было назвать восторженными. Наиболее благоприятная оценка появилась в журнале «Сатердей ревью», где указывалось: «М-ру Синджону в целом удалось вдохнуть жизнь в избитый материал. Он наблюдателен, обладает проницательностью, юмором, хотя не умеет строить сюжета». Тем не менее признавалось, что роман «выделяется из общего потока литературы».

Но, главное, сам Голсуорси не был удовлетворен своим произведением. Ему мешало не только влияние Конрада, но и других писателей, которых он читал. Даже саму манеру писать стоя с использованием большого числа цветных карандашей, ручек и ластиков он перенял у Форда. Позже Голсуорси говорил, что он «писал пять лет, прежде чем овладел самой примитивной техникой письма».

Но тогда вдохновляющее одобрение он получил только от Ады и Конрада. Последний отмечает в романе множество достоинств, как то: «поэтичность и умение дать персонажу речевую характеристику». Он акцентирует внимание на том, что «книга верна внешней, поверхностной стороне жизни», но успокаивает начинающего автора: «Но это не твое дело – изображать глубины. Многие явления, в том числе люди, поверхностны, о “глубине” не может быть и речи. Поверхностен, например, процветающий представитель современного общества, но он сложен, а это ты как раз и показал. Думаю, что подобными субъектами ты восхищаешься не больше, чем я».

Тем не менее Голсуорси сам осознавал, что роман, «что называется, не был написан». Да и Конрад, ободряя своего друга, был не совсем искренен и писал родственнику в Польшу: «Роман посредственный, но автор – человек очень приятный и добрый».