Голсуорси часто гостил у Конрада, который отличался беспокойным нравом и часто менял место жительства. Уйдя с морской службы, он с женой старался прожить на доходы от публикаций своих книг. Его супруга Джессик отлично вела домашнее хозяйство, но мало разбиралась в творчестве писателя. Она сама прекрасно понимала, как важно для Конрада творческое общение с друзьями-литераторами: «Я была благодарна, когда кто-нибудь из самых близких его друзей – Джон Голсуорси, Эдвард Гарнет или Е. Л. Сондерсон – могли приехать к нам на весь уик-энд. Симпатия и поддержка, исходившая от них во время этих посещений, благотворно влияли на “умственный механизм” Конрада и вселяли в него бодрость».
Конрад часто находился в депрессии и терял уверенность в себе как писателе. Он писал Голсуорси: «Все, любой успех кажется таким безнадежно далеким, как будто он находится за пределами времени, отпущенного человеку, как будто это одно крошечное мгновение, ради которого мы должны безумно суетиться. Вы не представляете себе, как поддерживает меня ваш интерес ко мне. Я невыразимо устал думать и писать, видеть, чувствовать, жить».
Дружба домами носила очень теплый характер. Так, Конрад писал о своем маленьком сыне: «Борис интересуется, не приходитесь ли вы родственником Джону, покорителю великанов? А в остальном у него все прекрасно».
Не кто иной, как Конрад, познакомил Голсуорси с Фордом Медоксом Фордом (Хьюффером). Тогда Форд жил в Пенте близ Олдингтона, а когда в сентябре 1898 г. этот дом снял Конрад, он с женой переселился в деревенский коттедж. Конрад был рад сообщить Голсуорси: «Хьюффер влюбился в книгу “Под четырьмя ветрами”». А о рассказе «Спасение Форсайта» сам написал его автору: «Это самая прекрасная вещь из написанных вами». Форд оставил воспоминания о своей первой встрече с Голсуорси в Пенте: «Я приготовился к чему-то необычному, заметив, с каким сияющим лицом Конрад сообщил: “Джек спрашивает, можно ли ему прийти”.
Я правил резвой кобылой. Он (Голсуорси) ухватился сбоку за экипаж, но не сел в него, а сказал, что хочет немного поразмяться…
Я стегнул кобылу. Это было очень хорошее животное, старое, но в его жилах текла кровь настоящего арабского скакуна. Я думал, что увижу этого парня лишь через четверть часа, когда подъеду обратно к дому… Но он был рядом – бежал, держась за коляску, с невозмутимым спокойствием. И пока мы ехали по Пикадилли, он беседовал со мной… о глинистых землях вокруг Пента, которые переходят в известняковые холмы; о том, откуда берутся молодые куропатки; о Шелби Лаундсе, бесстрашном хозяине гончих в Восточном Кенте, который когда-то разводил собак в Кливленде. Англичане должны знать все эти вещи, иначе им не о чем будет болтать. Таким образом он пробежал милю с четвертью. Я чувствовал себя как Мопассан, когда перед его каноэ вынырнула голова Суинберна и поэт поплыл к берегу рядом с лодкой, весело рассуждая об Анакреоне».
В 1903 г. Форд снова живет в Лондоне. Они встречаются в своих городских квартирах. «Завтра я буду завтракать с Голсуорси (представь, как рано мне придется встать)», – жаловался Форд Элси в письме в феврале 1903 г. и затем описывает обстановку в Обри-Уок: «Двери и окна были всегда открыты, и солнечный свет лился на посвистывающий серебряный чайник, шипящие на серебряных блюдах кушанья, красный кафель на полу, яркие ковры и яркие ширмы. И мы разговаривали до тех пор, пока для меня не настало время возвращаться в мои окрашенные акварельными красками стены к бесконечному писательскому труду». Форд тогда жил очень близко к дому Голсуорси, прямо напротив водоема в Эрли-Гарденз. Совсем неподалеку – на Гордон-Плейс, 17, была квартира Конрадов. Форд говорил, что Конрад писал «Ностромо» в его кабинете, так что они почти соавторы этого романа.
В апреле следующего года Форд уехал из Лондона, и Голсуорси писал ему: «Я буду очень скучать по вам – как было хорошо, когда можно было запросто “заскочить” к вам». Позже Форд, как и Конрад, склонный к перемене местожительства, снова поселился в Лондоне на Холланд Парк авеню, 84, где находилась и штаб-квартира журнала «Инглиш Ревью».
Еще не закончив писать «Остров фарисеев», Голсуорси майским утром 1903 г. начал писать новый роман, получивший окончательное название «Собственник» и ставший одним из наиболее значительных произведений писателя. В отличие от первого, во втором романе если и не было меньше социальной критики общества, то, можно сказать, она была не столь явно выражена, представлена скорее в сатирическом плане и не так резко. Надо также подчеркнуть то достоинство романа, которое проистекало из досконального знания Голсуорси описываемой среды – клана Форсайтов, которую он знал изнутри, ибо принадлежал к ней сам, главные герои книги были его родственники. В определенном смысле роман автобиографичен. Конфликт, в который вступают его главные герои, созвучен драме, переживаемой автором. Это позволило Голсуорси выразить на страницах «Собственника» свои самые сокровенные переживания. Критикуя собственнический инстинкт Форсайтов, Голсуорси сохраняет объективность, изображая этот характерный тип людей викторианской эпохи, и подчеркивает то «простое и честное», что свойственно им, в том числе и Сомсу, ему близки их добропорядочность, выдержка, жизнеспособность и нравственная твердость, подчас, к сожалению, оборачивающаяся принуждением над человеческой природой. И под словами Сомса мог бы подписаться и сам автор «Собственника»: «Мы как-никак все же оплот страны. Не так-то легко нас опрокинуть. Собственность диктует законы».
Впервые речь о новой книге идет в письме Конрада в июне 1905 года:
«Меня очень взволновала новость о вынашиваемом вами романе. Это хорошая новость, ведь вы человек, идущий к поставленной цели и знающий, чего он хочет. Но чего именно вы хотите? Для меня это вопрос. Имя человека уже само по себе говорит о его моральных устоях и принципах; и все же мне хотелось бы знать абсолютно точно, знать столько же, сколько знаете вы (или думаете, что знаете), что же будет дальше с этим обреченным родом Форсайтов?».
Тогда сам Голсуорси не мог ответить на этот вопрос, так как не знал, что «Собственник» станет первым романом в многотомной «семейной хронике», давшей широкую и глубокую панораму общественной жизни Англии конца XIX – первой трети XX веков.
Гарнет, начавший читать роман, изумлялся таланту автора, о котором и не подозревал. «Клубмен» создал «почти гениальное» произведение. В его первом отзыве в письме от 12 июня 1904 г. говорилось: «Первая глава великолепна, совершенная и по стилю, и по авторской концепции – и по-настоящему глубока». В постскриптуме добавил: «Вы сумели проникнуть в суть всех этих Джемсов, Сомсов и прочих почти сверхъестественным образом».
В то время Гарнет и Голсуорси совершали совместные туристические прогулки, в том числе горный туризм по Южному Уэльсу. В приведенном выше письме Голсуорси мог прочитать подтверждение условленной встречи: «Все верно. Встречаемся в следующую субботу на станции в Кардиффе после прихода поезда в 5.45 или в Абервзленни в 6.55».
Они встретились, и каждый, неся свой рюкзак, двинулись в путь, была середина июня 1904 г. Гарнет так отзывался об этой их прогулке, начавшейся в плотном тумане: «Та прогулка была безрассудно храброй, так как по дороге в горы нам нужно было обогнуть два озера, окруженных скалами. Я настоял на своем и искупался в первом из них, а Голсуорси – фигура с туманными очертаниями где-то на берегу – ждал меня, свирепо поглядывая на часы. И все же судьба была к нам благосклонна: сразу перед тем, как мы достигли второго озера, поднялся сильный ветер и разогнал туман, открыв перед нами превосходный вид страны вниз на юг». Голсуорси позже вспоминал: «Наши долгие споры в те давние времена, уютные обеды с услужливыми официантами, длительные прогулки в Уэльсе и утро, когда мы сквозь плотный туман пробирались к Кармартен-Вэну (гора высотой 2633 футов), а на обратном пути обсуждали “Собственника” (который уже зрел во мне)».
Гарнет тоже вспоминал: «Голсуорси оказался крепким ходоком и умело пользовался картой и компасом, и я помню, что на одиноком диком тракте мы встретили прекрасную девочку, которая показала нам дорогу, но была слишком застенчива, чтобы посмотреть нам в лица, и не сводила глаз с дороги». Этот инцидент привел Голсуорси к написанию одной из самых прекрасных историй «Цвет яблони». Как сказал бы Конрад, «Tempi passati» (прошедшие времена, прошлое. – ит.).
И в этот поход Голсуорси посетил Манатон – небольшую деревню в Девоне, находящуюся между Мортонхамстедом и Бови-Трейси, где он с Адой снимал обычный деревенский коттедж Уингстон. В нем они провели Пасху в 1903 и 1904 годах. Эта деревушка на границе с Дартмуром, состоявшая из нескольких домов, деревенской почты, лавки и трактирчика, стала для Джона местом отдыха от напряженной лондонской жизни, где он мог размышлять и писать, а в окрестных полях гулять и кататься верхом, к тому же у него проходили приступы клаустрофобии, случавшиеся в городе. Когда Джон впервые увидел Манатон, у него мгновенно появилось ощущение, что это место – его духовное пристанище. Он думал:
«Почему так случается, что в каких-то местах у нас возникает ощущение полноты жизни не только благодаря открывшимся нашим глазам просторам, но и потому, что мы вдыхаем и чувствуем огромный мир, частицей которого мы являемся, причем не более важный для него, чем ласточки или сороки, жеребята или овцы, пасущиеся на лугах, платаны, ясени и цветы в полях, скалы и маленькие стремительные ручейки или даже большие кудрявые облака и легкий ветерок, который гонит их по небу?
Мы замечаем все эти частицы мироздания, но они (насколько нам известно) нас не замечают; и все же в таких местах, о которых я говорю, невозможно не почувствовать, сколь суетна, суха и самодовольна наша жизнь, и все то, что так много значит для нас – разумных существ.
В этих редких уголках, находящихся, как правило, в отдаленных, не испорченных достижениями цивилизации местах, начинаешь чувствовать, как тебя обволакивают выскальзывающие из тумана видения – или, может быть, это волшебные и печальные души тех, кто некогда жил здесь в такой тесной близости к природе?
Впервые я встретился с подобным видением в воскресенье в начале июня, забредя далеко на запад. Я прошел с рюкзаком на плечах двадцать миль, и, когда в маленькой гостинице крошечной деревушки не оказалось свободных мест, мне сказали, что я должен выйти через заднюю калитку, спуститься вниз по тропинке через поле к ферме, где смогут меня приютить. Как только я вышел в поле, я вдруг ощутил растущее чувство умиротворенности и присел на камень, чтобы сохранить его подольше.
Встав наконец, я направился к дому. Он был длинный, низкий и очень грустный на вид, стоящий одиноко посреди мшистой травы, лютиков, нескольких рододендронов и цветущих кустарников, окруженный рядом старых развесистых ирландских тисов».
Получив хороший творческий стимул от обсуждения «Собственника» с Эдвардом Гарнетом, Джон продолжил активно работать над романом. Его писательское кредо предельно ясно сформулировано в письме к Ральфу Моттрему от 19 июня 1904 г.: «Находишь ли ты или нет процесс письма приятным? Если нет, то перестань писать, если да, никогда не думай о каких-либо внешних факторах и продолжай писать. Полезность или значение того, что ты написал, будет решаться само, совершенно независимо от тебя. Я не мыслю какого-либо иного критерия, чем вышеприведенный. Формула проста, следуй ей. Я не сомневаюсь, что если ты перестанешь писать, то будешь испытывать некоторый вид голода».
Но Голсуорси и предостерегал начинающего поэта и писателя: «Мне говорили издатели, что в печать попадают всего два процента рукописей, а из них напечатанных, как тебе известно, только два процента имеют какую-то ценность. Вот почему надо продолжать писательство. Я не шучу… Ты должен сам отыскать для себя наиболее естественный, присущий тебе стиль творчества и выяснить, можешь ли ты улучшить положение вещей, сталкиваясь с ними… Вот, например, Честертон, он писатель, который меня стимулирует, но не вдохновляет, потому что он слишком прирожденный писатель». Голсуорси почувствовал, что надо объяснить свое последнее утверждение: «Я хочу сказать, что он обладает врожденными способностями и ничем более – он рожден со слишком роковой тягой к чернилам, и, следовательно, растрачивает себя в фразах, парадоксах, стилистических тонкостях, но не имеет запаса эмоций, жизни и опыта, а только это и определяет писательское назначение. То есть он писатель, чье перо и жизнь разведены в разные стороны».
С Джоном Голсуорси Ральф Моттрем познакомился в 1904 г., когда он приехал в Норвич к его отцу по делам Ады как ее опекун. Уже в первый приезд Моттрема в Лондон в том же году Джон и Ада старались познакомить его с культурной жизнью столицы. Они побывали в Национальной галерее, посмотрели в театре пьесу Зангвилла «Только Мэри Энн», но и сама пьеса, и ее постановка оказались не впечатляющими. «После обеда у Саутеров, – вспоминал Ральф Моттрем, – мы отправились в театр в двух кебах, т. е. двухколесных экипажах с местом для кучера сзади. Шла пьеса Зангвилла “Мерели Мэри Энн”, сюжет которой состоял в том, что молодые музыканты из Лондонского радио влюблялись и в конечном итоге вступили в брак, если я верно помню театр 1904 г. Я не мог оценить постановку, для меня это был вечер в Лондонском театре с моими друзьями. Саутер нашел ее скучной и отошел, куря свернутую вручную сигару. Я думаю, его жена устроила лучший прием для гостей. Ада оживленно говорила о секрете небольшой коробки конфет для восстановления сил. Что касается Джека, то он сидел большую часть спектакля, закрыв лицо руками. Сюжет “Серебряной коробки” тогда зарождался в его голове, и он был озабочен, как сделать свою пьесу более увлекательной». В картинной галерее королевы в Букингемском дворце они слушали увертюру П. И. Чайковского «1812 год», и Моттрем вспоминал: «Это как глоток свежего воздуха». Но, когда Моттрем после завершения концерта захотел что-то обсудить с Голсуорси, Ада сразу же сказала: «Джек изучает». И на самом деле он пустил в работу свой монокль, рассматривая какого-то типа, обыкновенного горожанина, пришедшего на воскресный дневной концерт. В результате его можно было узнать в мистере Пэрси в его романе «Братство», вышедшем в 1909 г. Сводили они Ральфа и в мастерскую скульптора Суона.
Девятнадцатилетний Ральф дал словесные портреты своих старших друзей и покровителей.
«Он был немного выше среднего роста, держался прямо. Сразу можно было заметить, что в юности он много занимался спортом, а с наступлением “среднего возраста”, то есть в тридцать пять лет, много путешествует и бывает на воздухе. Вместо смокинга он носил свободный серый костюм и, что было особенно необычно для того времени, не цилиндр, а фетровую шляпу.
Он не подкручивал и не фабрил светлые усы. Рука у него была сильная, как и подобает наезднику, а пожатие ее крепко. Взгляд серо-голубых глаз – приветлив и дружелюбен. Все мы называли друг друга по имени, но, когда он стал одним из самых известных замечательных писателей своего времени, Ада тактично ввела обыкновение для друзей называть его по инициалам “Джей Джи” (от J.G.), оставив только для себя право обращаться к нему “Джек” или редко “Джон”».
В портрете Ады Ральф дает и психологические характеристики: «…Она была сложным человеком. Во многих отношениях исключительно женственная и очень чувствительная (Аду, по ее словам, легко можно было заставить замолчать резким словом, чего я, правда, никогда не видел), обладающая всеми привлекательностями и изяществом манер прекрасной женщины Эдвардской эры, она в то же время заключала в себе нечто противоположное. Для женщины она была ширококостной, хотя пропорциональность фигуры делала каждое ее движение грациозным. Одна из ее приятельниц говорила, что в жизни не видела женщины более мускулистой. Это может показаться чистейшим абсурдом тем, кто видел, как изящно она покачивается, играя на рояле, или скромно стоит рядом с Джеком на каком-нибудь общественном собрании. Но ее развитая мускулатура была следствием образа жизни, который она вела… Она много ездила верхом на лошади, иногда сидя в седле по-мужски, хорошо, для женщины, играла в крикет, а в бильярд лучше многих мужчин. Она метко стреляла по близкой цели. Однако не умела плавать и не любила море. За границей ездила не только на лошадях, но на мулах и двугорбых верблюдах. Будучи смелой наездницей, она с гордостью пересказывала, как Джек сказал: “Ты сидела довольно хорошо!”, когда она осталась в седле на вставшей на дыбы лошади на крутом склоне Дартмура. Ей было свойственно двоякое обаяние: женского изящества, которое не может оставить без внимания ни один мужчина, и спутника за стенами дома, а также помощника, которого жаждут иметь все художники».
В апреле 1904 г. внезапно умер брат Ады Артур Чарльз, а со своей матерью она не поддерживала никаких отношений.
В тот апрель Ральф встретился с Голсуорси. 24 апреля 1904 г. он написал Ральфу Моттрему:
«Дорогой мистер Моттрем!
Я приеду в Норвич в следующую пятницу, для того чтобы стать поверенным одной из моих кузин Ады, и было бы очень хорошо познакомиться с вами. Вы бы были не прочь прийти пообедать со мной в Королевский отель, скажем в 7.30 или позже, если вы пожелаете, в этот вечер?
Я имел удовольствие видеть некоторые из ваших скетчей и читать “Вилкеса”. Надеюсь этим нельзя разрушить доверие, особенно в силу того, что они меня очень заинтересовали.
Поверьте мне, и искренне ваш, Джон Голсуорси ».
Они прошли несколько сотен ярдов, после того как встретились на платформе железнодорожной станции в Норвиче, до Королевского отеля и выбрали место у окна, выходящего на шоссе Принца Уэльского. Джон из напитков выбрал джин и имбирную настойку. Он очень дружелюбно разговаривал, но вдруг, какая-то деталь обслуживания заставила его вставить в глаз монокль и с не допускающей возражений интонацией в голосе обратиться к официанту. Это распоряжение мгновенно привлекло внимание и обнаружило в нем другого человека – путешествующего молодого аристократа, с хорошими средствами, привыкшего ко всему самому лучшему. Это произошло в мгновение, и монокль упал, но произвело на всех неизгладимое впечатление. Джон продолжал рассказывать о своих путешествиях и занятиях, но больше о литературе и немного о цели своего визита.
Был чудесный светлый апрельский вечер. Ральф и Джон сели в вагон трамвая, для того чтобы посмотреть старый город, а на обратном пути проехали мимо кафедрального собора, Ральф восхищенно процитировал чье-то высказывание об архитектуре как «застывшей музыке». Джон повторил эту фразу. Так они вернулись в отель Джона. «Его последними словами были: “Смотри, отбрось мистера!”. И мы стали называть друг друга по имени. Это продолжалось до его шестидесятилетия, когда Ада заменила имя на инициалы Дж. Г.».
В семье родителей Джека в это время происходили неприятные неожиданные события. За год до смерти отца Джека мать семейства, Блэнч, ушла от него, обвинив в связи с гувернанткой их внуков. Отец Джека уже давно был тяжело болен. Заботу о нем пришлось взять на себя дочерям. Его взяла к себе младшая дочь Мейбл, проживавшая с мужем по адресу 10 Тор Гарденз, Кэмпден Хилл. Но так как она ожидала своего первого ребенка Овена, всего за несколько месяцев до смерти отец был переведен в дом старшей сестры миссис Саутер по адресу Холланд Парк Авеню. Ему становилось то лучше, то хуже. И, когда Джек с Адой осенью 1904 г. были в Северной Италии, Джек написал отцу из Турина письмо (от 10 сентября), из которого можно заключить, что он путешествовал один.
«Мой дорогой Папа!
Я подобрал сегодня в Аосте (городок севернее Турина) все запоздавшие адресованные мне письма. Поблагодари, пожалуйста, девочек сердечно за все эти новости. Для меня было облегчением услышать, что ты передвигаешься без всяких опасений; это замечательный успех для тебя в условиях болезни и такой непогоды. Я сейчас на пути в Париж, где буду завтра. Прибуду домой в конце недели – самое позднее в понедельник…
Я провел пять дней в Курмагборе у подножия Монблана, но не видал такого чудесного пейзажа, как в первый день, хотя и поднимался высоко каждый день. Атмосферные условия так же важны, как и сами горы. Погода ухудшалась постепенно, когда я спускался, но это нисколько не ослабляло красоту долины, особенно нижней ее части и по направлению к Чатиллону, где имелся некий празднично-мечтательный вид, который я нигде больше не видел, за исключением востока – но и тот отличался тоже… Движение дилижансов, которое все еще сохраняется в этих долинах, полно спокойного веселья, которое делает их бесконечно предпочтительнее поездов. Весело видеть дорогу перед собой, и впадать в полудрему, и пробуждаться, и жевать фрукты, и дремать, и просыпаться и видеть виноградники, и бросать сольди бедным старухам, и слышать пару Падре, сидящих на заднем сиденье; все время щелчки хлыста возницы и звон колокольчиков на лошадях.
Для работы эти лошади слишком молоды. Я видел три или четыре – в возрасте от трех до пяти лет, – выглядящие, как пугала, с изогнутыми ногами и изможденными глазами. То же самое с фруктами – они собирают их слишком рано. Редко удается получить спелый персик, а спелую грушу – никогда. Фиги (винные ягоды) собираются в корзины; и виноград, когда вымоешь его…
Трудно осознать, что я в последний раз видел горы; когда ты находишься среди них несколько недель, они врастают в твое восприятие вещей опасным образом, не так ли?
Моя любовь, дорогой, и надеюсь, что следующая неделя может быть лучше.
Сильно любящий тебя Джек ».
Последние месяцы своей жизни больной отец провел у старшей дочери. Моттрем вспоминал, как на Холланд Парк Авеню его проводили через занавешенный дверной проем в комнату, в которой старший Джон Голсуорси лежал смертельно больной. Один раз он там встретился с очень достойной старой леди, которую раньше никогда не встречал среди родственников Джека и которая была его матерью. Ему тогда сказали, что она тоже была нездорова и жила с другими членами семьи, так как за ней требовался уход. На самом деле она пришла попрощаться с оставленным ею мужем. Она принадлежала по своей сущности к мрачным, подавляющим фигурам предшествующего поколения.
8 декабря 1904 г. старый Джон Голсуорси умер в возрасте 87 лет. Ушел превосходный человек, громадная Викторианская личность, которой Джек обязан своими лучшими чертами. Ради него Джек 10 лет не вступал в брак с любимой женщиной, а в последние недели, совсем беспомощному, читал Диккенса. Через неделю были похороны.
Голсуорси писал своему другу Сент Джону Хорнби: «Если учесть, что два с половиной года назад врачи утверждали, что жить ему осталось всего несколько недель, можно понять, сколь упорным был он по характеру, и оценить весь ужас нашего положения – ужас положения людей, наблюдавших эту долгую борьбу со смертью. У меня осталось чувство удивления и возмущения непостижимой грубостью природы».
Теперь Джеку не было необходимости скрывать свои отношения с Адой. Они, не таясь, поехали вместе на Рождество в Манатон, сельский коттедж Уингстон, который на долгие годы станет их деревенским прибежищем.
Майор Голсуорси уже не мог никого убедить в супружеской верности Ады и начал бракоразводный процесс. До завершения дела, когда Джек с Адой смогли бы пожениться, они решили отправиться в длительное зарубежное турне.