Наложницы: Гарем Каддафи

Анник Кожан

 

Детство Сораи закончилось в тот день, когда их школу посетил знаменитый Муаммар Каддафи. Ей просто не повезло — она приглянулась диктатору… Так началась ее адская жизнь в подвале роскошного особняка, где страдали десятки девушек. Только через несколько лет Сорае чудом удалось бежать. Это искренняя исповедь женщины, которая сумела вырваться из гарема тирана…

 

Моей маме, как и всегда.

Мари-Габриэль, Анне, Пиполь — моим самым важным.

С.

 

Мы, лидеры Джамахирии[1] и великой революции, заверяем женщин в своем уважении и поднимаем флаг борьбы за их права. Мы решили полностью освободить ливийских женщин, вырвать их из мира притеснения и подчинения, для того чтобы они стали хозяйками своих судеб в демократическом обществе, где они будут иметь такие же шансы, как другие члены этого общества…

Мы призываем к революции ради освобождения женщин арабской нации; революции, которая станет бомбой, встряхнет весь арабский регион и подтолкнет пленниц дворцов и рынков восстать против своих тюремщиков, эксплуататоров и угнетателей. Этот призыв, без сомнения, отзовется гулким эхом и получит резонанс у всей арабской нации и во всем мире. Сегодня не обычный день, а начало конца эры гаремов и рабов…

Муаммар Каддафи 1 сентября 1981 года, в годовщину революции, представляет миру первых выпускниц Женской военной академии

 

Пролог

В самом начале была Сорая.

Сорая — с черными как ночь глазами, пухлыми губами и пронзительным смехом. Сорая, которая резко переходит от смеха к слезам, от возбуждения к меланхолии, от ласковой нежности к вызывающей грубости. Сорая и ее секрет, ее боль, ее протест. Сорая и ее невероятная история веселой девочки, оказавшейся в когтях людоеда.

Именно с нее я начинаю книгу.

Я встретила ее в один из тех дней всеобщего веселья и хаоса, которые последовали после поимки и смерти диктатора Муаммара Каддафи в октябре 2011 года. Меня командировал в Триполи журнал «Монд». Я занималась исследованием роли женщин в революции. Время было горячим, и меня очень интересовала эта тема.

Меня нельзя назвать специалистом по Ливии. Тогда я отправилась туда впервые, восхищенная неслыханной отвагой, которую проявили повстанцы, свергая тирана, правившего сорок два года, но в то же время я была заинтригована полным отсутствием женщин на фотографиях, в фильмах и репортажах, появившихся за последние месяцы. Другие весенние восстания и ветер надежды, повеявший на этот клочок Земли, открыли миру силу жительниц Туниса, которые присутствовали на всех публичных дебатах, а также удаль египтянок, которые, подвергаясь всяческим рискам, участвовали в демонстрации на площади Тахрир в Каире. Но где же были ливийки? Что делали они во время революции? Ждали ли они ее, начинали ли они ее, поддерживали ли? Почему они прятались? Или, точнее, почему их заставили прятаться, их, жительниц малоизвестной страны, образами которых завладел шутовской вождь, сделав из своих телохранительниц — знаменитых амазонок — знамя собственной революции?

Мои коллеги-мужчины, которые следили за восстанием от Бенгази до Сирта, признались мне, что лишь изредка встречали их — тени, закутанные в черные платки, — и что ливийские повстанцы упорно запрещали им общаться со своими матерями, женами или сестрами. «Может быть, тебе больше повезет!» — говорили они мне с усмешкой, убежденные в том, что в этой стране история не может быть написана женщиной. В первом они не ошиблись. Будучи женщиной и журналисткой, даже в самых консервативных странах я пользовалась большим преимуществом, имея доступ ко всему обществу, а не только к его мужской половине. Мне хватило всего нескольких дней со множеством встреч, чтобы понять: роль женщины в ливийской революции была не просто важной — она была решающей. «Женщины, — сказал мне один из руководителей мятежников, — организовали секретную повстанческую армию». Они поддерживали, кормили, скрывали, перевозили, лечили, снабжали, информировали повстанцев. Они обратили в наличные средства недвижимость, чтобы купить оружие, шпионили за силами Каддафи в пользу НАТО, похитили тонны медикаментов, в том числе и из госпиталя, которым управляла приемная дочь Муаммара Каддафи (да, та самая, которую ложно объявили мертвой после бомбардировки американцами его резиденции в 1986 г.). Они подвергались безумным рискам: быть арестованными, подвергнуться пыткам, быть изнасилованными. Ведь изнасилование — рассматриваемое в Ливии как тягчайшее из преступлений — стало повсеместной практикой и было объявлено оружием войны. Они душой и телом отдались этой революции. Взбешенные, ошеломленные, героические. «Это правда, что женщины имели личные счеты с Полковником», — призналась мне одна из них.

Личные счеты… Я не сразу поняла значение этих слов. Разве не весь ливийский народ, который терпел его четыре десятка лет, в конце концов предъявил личный счет деспоту? Лишение прав и свобод, кровавые репрессии оппозиционеров, ухудшение систем здравоохранения и образования, бедственное состояние отраслей инфраструктуры, обнищание народа, падение культуры, расхищение доходов от нефти, изоляция на мировой арене… Почему эти «личные счеты» касаются женщин? Разве автор «Зеленой книги»[2] не кричал без умолку о равенстве мужчин и женщин? Разве он не выставлял себя ярым защитником женщин, подняв брачный возраст до двадцати лет, отвергнув полигамию и другие злоупотребления патриархального общества, даровав больше прав разведенным женщинам, чем в большинстве мусульманских стран, и открыв для слушательниц всего мира Женскую военную академию? «Вздор, лицемерие, маскарад! — скажет мне позже одна знаменитая женщина-юрист. — Мы все были его потенциальными жертвами».

Именно тогда я и встретила Сораю. Наши дороги пересеклись утром 29 октября. Я завершила свое расследование и на следующий день должна была покинуть Триполи, чтобы отправиться в Париж через Тунис. Я возвращалась с огорчением. Конечно, я получила ответ на свой первый вопрос об участии женщин в революции, собрала множество историй и подробных рассказов, прославляющих их борьбу. Но как много оставалось тайн, подвешенных в воздухе! На тему массовых изнасилований, совершенных наемниками и солдатами Каддафи, было наложено непреодолимое табу, погружавшее представителей власти, семьи и женские организации во враждебное молчание. Международный уголовный суд, который начал свое расследование, сам столкнулся с большими трудностями в поисках жертв. Что касается страданий, которые испытывали женщины до начала революции, о них упоминали лишь вскользь, с бегающим взглядом и глубокими вздохами. «Зачем снова мусолить столь унизительные и непростительные дела и преступления?» — часто доводилось мне слышать. И ни одного признания от первого лица. Ни единого рассказа жертвы, обвиняющей Вождя.

А потом появилась Сорая. Она носила черный платок, покрывавший пышную массу волос, затянутых в узел, на ней были большие солнечные очки и брюки из струящейся ткани. Полные губы делали ее похожей на Анджелину Джоли, а когда она улыбалась, искорки детского веселья вдруг освещали ее красивое, но уже изможденное лицо.

— Сколько лет вы мне дадите? — спросила она меня, снимая очки. Она подождала и затем нетерпеливо опередила мой ответ: — Мне кажется, что мне лет сорок!

Ей казалось, что это много. А было ей двадцать два.

Солнце заливало улицы взбудораженного Триполи. Прошло уже больше семи дней с тех пор, как умер Муаммар Каддафи. Национальный переходный совет официально провозгласил освобождение страны. Зеленая площадь снова получила свое старое название — площадь Мучеников, и накануне вечером на ней вновь собрались толпы жителей Триполи, выкрикивавших в эйфории: «Аллах!» и «Ливия!», после чего состоялся концерт революционных песен под грохот очередей из автоматов Калашникова. Жители каждого квартала купили и зарезали перед мечетью одногорбого верблюда, чтобы разделить его с беженцами из разоренных войной городов. Все повторяли друг другу такие слова, как «единство», «солидарность», «счастливые, как никогда в человеческой истории». А также оглушенные, опьяневшие. Неспособные снова приступить к работе и вернуться к нормальному течению жизни. Ливия без Каддафи… Это было невероятно.

Разукрашенные автомобили продолжали ездить по городу, набитые повстанцами, которые сидели на капоте, на крыше, на дверцах, размахивая флагами. Они сигналили, каждый из них держал свое оружие как близкого друга, заслуживающего уважения, которого ведут на праздник. Они кричали «Аллах акбар!», обнимались, показывали пальцами «V» — знак победы; на головах у них, как у пиратов, были повязаны красно-черно-зеленые платки, или же те виднелись на рукавах, и было совсем не важно, что не все сражались с первого дня с такой же отвагой. Как бы то ни было, после падения Сирта, последнего бастиона Вождя, и его молниеносной смертной казни все называли себя повстанцами.

Сорая с тоской наблюдала за ними со стороны.

Была ли ее тоска вызвана атмосферой шумного веселья, удручающую тяжесть которой она ощущала с момента смерти Вождя? Или восхвалениями «мучеников» и «героев» революции, которые снова вернули ее в положение тайной жертвы — нежеланной, пристыженной? Может быть, она вдруг осознала крах своей жизни? У нее не было слов, она не могла объяснить. Она только чувствовала, как ее снедает чувство абсолютной несправедливости. Печаль оттого, что она не могла выразить свое огорчение и кричать о своем возмущении. Страх того, что о ее несчастье не желают слышать в Ливии, а значит, ей нельзя о нем рассказать и на нем поставят крест. Это казалось невозможным. Аморальным.

Она покусывала шаль, нервно закрывая нижнюю часть лица. Быстро вытерла появившиеся слезы.

— Муаммар Каддафи разрушил мою жизнь.

Ей нужно было выговориться. Слишком тяжелые воспоминания переполняли ее.

— Позор! — говорила она о том, из-за чего ей снились кошмары. — Я могла бы многое рассказать, но никто никогда не узнает, где я была и что пережила. Никто не сможет себе даже представить. Никто. — Она в отчаянии качала головой. — Когда я увидела труп Каддафи, выставленный напоказ толпе, на мгновение я почувствовала удовлетворение. Но потом у меня во рту появился неприятный привкус. Я хотела, чтобы он был жив. Чтобы он был арестован и осужден Международным трибуналом. Я хотела привлечь его к ответственности.

Потому что она была жертвой. Одной из тех, о которых ливийское общество не хочет даже слышать. Из тех жертв, чьи позор и унижения осквернили всю семью и всю нацию. Из тех жертв, которые настолько мешают и стесняют, что проще их сделать виновными. Виновными в том, что они стали жертвами… С высоты своих двадцати двух лет Сорая отвергала это изо всех сил. Она мечтала о справедливости. Хотела признаться. То, что с ней сделали, с ней и с другими, не казалось ей ни безобидным, ни простительным. Свою историю? Она ее расскажет: историю пятнадцатилетней девочки, которую Муаммар Каддафи заметил во время визита в ее школу и на следующий день похитил, чтобы сделать одной из своих сексуальных рабынь. Несколько лет она провела в заточении в укрепленной резиденции Баб-аль-Азизия[3], где ее избивали, насиловали, вовлекали во все извращенные утехи одержимого сексом тирана. Он украл у нее девственность и молодость, разрушив все надежды на достойное будущее в ливийском обществе. Она с горечью это осознавала. Поплакав и пожалев ее, семья все же считала ее потаскухой. Полностью пропащей. Она курила. Больше не входила ни в одну социальную группу. Не знала, куда идти. Я была ошеломлена.

Я вернулась во Францию, потрясенная встречей с Сораей. И на страницах газеты «Монд» описала ее историю, не скрыв ни ее имени, ни лица. Да, это опасно. Но она и не такое пережила. История сразу была подхвачена во всем мире и переведена на многие языки. Впервые появилось признание девушки из Баб-аль-Азизии, из этого полного тайн места. Сайты каддафистов неистово все опровергали, возмущенные тем, что могло разрушить образ их героя, который, по всеобщему мнению, столько сделал для «освобождения» женщин. Другие, хоть и не питали иллюзий относительно Вождя, однако все равно сочли это заявление столь ужасным, что оно, по их мнению, едва заслуживало доверия. Международные масс-медиа попытались разыскать Сораю. Но тщетно.

Я ни на секунду не сомневалась в том, что она мне рассказала. Поскольку я не раз сталкивалась с очень похожими историями, которые являлись доказательством существования таких девушек, как Сорая. Я узнала, что сотни молодых женщин были похищены на час, ночь, неделю или год; их силой или шантажом принуждали подчиняться сексуальным фантазиям Каддафи. Что в его распоряжении была целая сеть, в которой были замешаны дипломаты, военнослужащие, телохранители, работники администрации и службы протокола; ее основной миссией было обеспечение Вождя молодыми женщинами — или юношами — для его ежедневных нужд. Что отцы и мужья заключали в монастыри своих дочерей и жен, чтобы скрыть их от взгляда и похоти Вождя. Я обнаружила, что тиран, рожденный в очень бедной семье бедуинов, был одержим идеей обладать женами и дочерьми богатых и могущественных людей, министров и генералов, глав государств и суверенов. Он готов был за это заплатить. И неважно, какую цену. У него не было никаких ограничений.

Но об этом новая Ливия не была готова говорить. Табу! Конечно, она не отказывается обвинять Каддафи и требует пролить свет на сорок два года мерзости и абсолютной власти. Люди ведут перепись жестокого обращения с политзаключенными, репрессий против оппозиционеров, пыток и убийств повстанцев. Не устают изобличать тиранию и коррупцию, двуличие и сумасшествие Вождя, его манипуляции и извращения. И требуют репараций для всех жертв. Но о сотнях молодых девушек, которых он обратил в рабство и изнасиловал, не хотят даже слышать. Пусть они не появляются на людях или покинут страну, скроются под вуалью, зажав свою боль в кулачок. Было бы проще, если бы они умерли. Впрочем, некоторые мужчины из их семей готовы об этом позаботиться.

Я вернулась в Ливию, чтобы снова встретиться с Сораей. По крупицам я собирала другие истории и пыталась изучить сеть соучастников преступлений тирана. Расследование проходило под сильным давлением. Жертвы и свидетели до сих пор боятся поднимать эту тему. Некоторые являются объектом угроз и запугиваний. «В ваших интересах и интересах Ливии — оставьте свое расследование!» — советовали мне многие люди перед тем, как быстро отключить свой телефон. А один бородатый молодой человек в бешенстве бросил мне из застенка мисуратской[4] тюрьмы, где он отныне проводил свои дни, читая Коран: «Каддафи мертв! Мертв! Зачем вам нужно вытаскивать из-под земли его скандальные секреты?» Министр обороны Уссама Хоуили придерживается похожего мнения: «Это тема позора и национального унижения. Когда я думаю об оскорблениях, нанесенных стольким молодым людям, а также солдатам, я чувствую такое отвращение! Я вас уверяю, лучше промолчать. Все ливийцы ощущают на себе грязь и хотят перевернуть страницу».

Неужели? А бывают ли такие преступления, которые можно выдать за мелкие грязные секреты? Бывают ли красивые и благородные жертвы и бывают ли опозоренные? Те, которых следовало бы почитать, вознаграждать, компенсировать их потери, и те, из-за которых нужно срочно «переворачивать страницу»? Нет. Последнее недопустимо. История Сораи — отнюдь не анекдот. Преступления против женщин — по отношению к таким преступлениями во всем мире допускается столько небрежности, если не попустительства! — не являются смехотворной темой для обсуждения.

Признание Сораи — смелое, оно должно быть прочитано как документ. Я написала его под ее диктовку. Она хорошая рассказчица, и у нее безупречная память. И ей невыносима мысль об обете молчания. Вероятно, не состоится уголовный суд, на котором восторжествует справедливость. Может быть, Ливия никогда не признает страдания жертв Муаммара Каддафи и созданной по его образу и подобию системы. Но, как бы то ни было, ее признание необходимо как доказательство того, что, в то время как он важно расхаживал в ООН с видом хозяина мира, в то время как лидеры других наций расстилали перед ним красную ковровую дорожку и принимали с фанфарами, в то время как его «амазонки» служили объектом любопытства, восхищения или насмешки, у него дома, в его огромной резиденции Баб-аль-Азизия или, точнее, в сырых подвалах Муаммар Каддафи держал в заточении девушек, которые там появились, еще будучи детьми.

 

Часть 1 Рассказ Сораи 1 Детство

Я родилась в Мараге, небольшом местечке района Джебель Ахдар — Зеленая Гора, недалеко от египетской границы. Это было 17 февраля 1989 года. Да, 17 февраля! Отныне ливийцы не смогут забыть эту дату: в этот день зародилась революция, которая в 2011 году свергла Каддафи с престола. Другими словами, это день, достойный стать национальным праздником, и мне приятна эта мысль.

Сначала в нашем доме появились три сына, а после меня родились еще двое мальчиков и моя младшая сестра. Но я была первой дочерью, и отец был без ума от счастья. Он хотел иметь дочь. Он хотел Сораю. Он придумал это имя еще задолго до женитьбы. Отец часто рассказывал мне о том, что чувствовал, когда впервые меня увидел. «Ты была хорошенькая! Такая хорошенькая!» — повторял он мне часто. Он был настолько счастлив, что на седьмой день после моего рождения привычное празднование приобрело масштабы настоящей свадьбы. Дом был полон гостей, музыка, шикарный стол… Он желал всего для своей дочери, тех же шансов, таких же прав, как и у ее братьев. Отец даже сегодня говорит о том, как мечтал, что я стану врачом. И это правда, именно он подтолкнул меня записаться в лицее на курс естественных наук. И если бы моя жизнь текла по обычному руслу, может быть, я действительно выучилась бы на медика. Кто знает? Но пусть мне не говорят о равенстве прав с моими братьями. Этого нет! Ни одна ливийская женщина не может поверить в эту басню. Достаточно посмотреть на то, как моей матери, женщине очень современной, пришлось отказаться от большинства своих идей.

А у нее их было много. И все они оказались разбиты. Она родилась в Марокко, в доме своей любимой бабушки. Ее родители были тунисцами. Она пользовалась многими свободами, потому что, будучи еще совсем юной, прошла в Париже стажировку на парикмахера. Мечта, не правда ли? Именно там она встретила папу, во время званого ужина в один из вечеров Рамадана. Он тогда работал в посольстве Ливии и тоже обожал Париж. Там царила очень легкая, радостная атмосфера — по сравнению с угнетающим ливийским климатом. Он мог бы окончить языковые курсы во Французском Альянсе, как ему предлагали, но был слишком беззаботен и в свободное время предпочитал прогуливаться, наслаждаясь видами города. Сегодня он сожалеет, что не говорит по-французски. Это наверняка изменило бы нашу жизнь. В любом случае, как только он встретил маму, он быстро решился. Он попросил ее руки, свадьба состоялась в Фесе, где еще жила его бабушка, и — оп! — он с гордостью увозит ее в Ливию.

Каким же это стало шоком для матери! Она никогда не думала, что ей придется жить в Средневековье. Такая кокетливая, такая модница, с шикарной прической и красивым макияжем, она была вынуждена задрапироваться в традиционное белое покрывало, почти не выходя из дома. Она была словно лев в клетке. Чувствовала себя обманутой, затянутой в ловушку. Не о такой жизни она мечтала. Отец говорил о путешествиях между Францией и Ливией, о ее работе, которую она быстро организует в двух странах… Вместо этого она очутилась в стране бедуинов. Она впала в депрессию. Тогда папа подсуетился, чтобы переехать в Бенгази, второй по величине город Ливии на востоке страны. Провинциальный городок по-прежнему оставался немного недовольным властью, установившейся в Триполи. Он не мог ее взять с собой в Париж, куда продолжал часто ездить, но по крайней мере она будет жить в большом городе, ей не придется носить покрывало, и она даже сможет начать собственное дело в семейной парикмахерской. Как будто это могло ее утешить!

Она продолжала хандрить и мечтать о Париже. Когда мы были маленькими, она рассказывала о своих прогулках по Елисейским Полям, как она пила чай со своими подружками на террасах кафе, о свободе, которой обладают француженки, а потом — о социальной защите, о правах профсоюзов, о дерзости прессы. Париж, Париж, Париж… Это стало нам надоедать. Но отец чувствовал вину. Он задумал открыть свое маленькое дело в Париже — ресторан в XV округе, который мама могла бы содержать. К сожалению, он вскоре поссорился со своим компаньоном, и проект канул в воду. Он также чуть не купил квартиру в Ла Дефанс. В то время она стоила 25 000 долларов. Но он не решился и до сих пор об этом жалеет.

Мои первые воспоминания о школе связаны с городом Бенгази. Они, конечно, уже расплывчатые, но я помню, что там было очень весело. Школа называлась «Львята революции», и там я обзавелась четырьмя близкими подругами. В группе я была комиком, и моим коньком было подражание учителям, стоило им выйти из класса, и копирование директора школы. Похоже, у меня есть талант изображать походку и выражение лиц других людей. Все хохотали до слез. Я получала одни нули по математике, но была лучшей по арабскому языку.

Папа зарабатывал немного. И мамина работа стала просто необходимой. Вскоре именно на ее плечи легли все финансовые расходы семьи. Целыми днями она вкалывала, продолжая надеяться, что случится чудо и мы уедем далеко из Ливии. Я знала, что она отличалась от других матерей, и случилось так, что в школе меня стали с презрением называть «дочь туниски». Меня это ранило. Туниски были современными, эмансипированными, а в Бенгази, поверьте мне, это отнюдь не считалось достоинством. Глупо, но меня это расстраивало. Я даже чуть ли не обижалась на отца за то, что он не выбрал себе в жены местную девушку. Зачем ему понадобилось жениться на иностранке? Он подумал хотя бы о своих детях?.. Боже мой, какая же я была глупая!

***

Когда мне было одиннадцать лет, папа сообщил нам о переезде в Сирт — город, также расположенный на средиземноморском берегу, между Бенгази и Триполи. Он хотел быть ближе к семейному клану, к отцу — очень традиционному человеку, имеющему четырех жен, — к своим братьям, кузенам. Это весьма типично для Ливии. Все семьи стараются группироваться вокруг одного бастиона, который, как они надеются, даст им силы и безусловную поддержку. В Бенгази, без корней и связей, мы были словно сироты. Во всяком случае, так нам объяснял папа. Но я восприняла эту новость как настоящую катастрофу. Бросить школу? Своих подруг? Какая трагедия! Из-за этого я даже заболела. По-настоящему заболела. Я две недели пролежала в постели, будучи не в состоянии пойти в новую школу.

Но в конце концов я туда пошла. Со свинцовыми ногами. И быстро осознала, что не буду там счастлива. Для начала нужно сказать, что мы приехали в родной город Каддафи. Я еще ни разу не упоминала об этом персонаже, потому что он не был ни заботой, ни темой для разговоров в нашем доме. Мама весьма открыто его ненавидела. Она переключала канал, как только он появлялся на экране телевизора. Называла его «непричесанный» и повторяла, встряхивая волосами: «В самом деле, разве у этого типа голова президента?» Папа, я так думаю, боялся его и вел себя сдержанно. Интуитивно мы все чувствовали: чем меньше о нем говорить, тем лучше, и малейшее недовольство, высказанное вне семьи, могло доставить нам огромные неприятности. В доме не было его фотографий, никто не говорил о его активной деятельности. Словом, все мы инстинктивно вели себя осторожно.

В школе, наоборот, ему поклонялись. Повсюду висели его изображения; каждое утро мы пели национальный гимн перед его огромным портретом на фоне зеленого флага; мы кричали: «Ты — наш Вождь, мы следуем за тобой, бла-бла-бла»; и на уроках или переменках ученицы гортанно произносили слова «мой кузен Муаммар», «мой дядюшка Муаммар», в то время как учителя говорили о нем как о полубоге. Нет, как о Боге. Он был добрым, заботился о своих детях, он был всемогущ. Все мы должны были называть его «папа Муаммар». Его значимость казалась нам колоссальной.

Мы зря постарались переехать в Сирт, чтобы сблизиться с семьей и почувствовать себя составной частью общества: «прививка» не принялась. Люди Сирта, окруженные ореолом своего родства или близости к Каддафи, считали себя хозяевами вселенной. Словом, аристократы, приближенные двора против деревенщины и мужланов. Вы приехали из Злитена? Смехотворно! Из Бенгази? Смешно! Из Туниса? Позор! Несомненно, что бы мама ни делала, она становилась источником позора. А когда она открыла в центре города, недалеко от нашего дома на улице Дубаи, уютную парикмахерскую, куда поспешили все элегантные дамы Сирта, презрение только увеличилось. Однако она была талантлива. Все признавали ее умение делать самые красивые прически в городе и фантастический макияж. Я даже уверена, что ей завидовали. Но вы даже не представляете, насколько Сирт задавлен традициями и целомудрием! Женщина с открытым лицом может подвергнуться оскорблениям на улице. И даже под покрывалом она может вызвать подозрения. Какого дьявола она делает на улице? Не ищет ли она приключений? Не завела ли она с кем-нибудь связь? Люди шпионят друг за другом, соседи следят за приходами и уходами соседей, семьи завидуют друг другу, защищают своих дочерей и сплетничают о чужих. Постоянно работает машина сплетен.

В школе было вдвойне тяжелее. Я была не просто «дочь туниски», а более того — «дочь салона». Я всегда сидела одна на лавке, в стороне. И я так и не смогла завести подругу-ливийку. Позже я, к счастью, сошлась с дочерью ливийца и палестинки. Потом с одной марокканкой. Затем с дочерью ливийца и египтянки. Но с местными девочками — никогда. Даже когда я солгала, что моя мать — марокканка. Мне казалось, что это не так страшно, как туниска. Но это оказалось даже хуже. Итак, моя жизнь главным образом крутилась вокруг салона. Он стал моим царством.

Я бежала туда после занятий. И там я оживала. Какое наслаждение! Во-первых, потому что я помогала маме, и это было восхитительное ощущение. Во-вторых, мне нравилась эта работа. Мать не останавливалась ни на минуту, бегала от одной клиентки к другой, даже имея четырех подчиненных. Здесь выполняли парикмахерские и косметические услуги, делали макияж. И я вас уверяю, что в Сирте женщины, вынужденные прятаться под вуалью, были весьма требовательными и невероятно изысканными. Моей специализацией стала эпиляция лица и бровей с помощью шелковой нити, а также простой нити, которую я с большой скоростью прокручивала пальцами, удаляя волосинки. Это намного эффективнее, чем пинцет или воск. Я также готовила лицо для макияжа, накладывала основу под макияж; мама принимала эстафету и работала над глазами, а затем кричала: «Сорая! Финальный штрих!» — и тогда я прибегала, чтобы нанести на губы помаду, проверить весь образ и добавить каплю духов.

Салон быстро стал местом встреч самых шикарных женщин города. А значит, и из клана Каддафи. Когда в Сирте проходили большие международные саммиты, к нам являлись, чтобы навести красоту, женщины из разных делегаций, жены африканских президентов, глав европейских и американских государств. Смешно, но я особенно запомнила жену главы Никарагуа, которая хотела, чтобы ей нарисовали огромные глаза под громоздким шиньоном… Однажды Джудия, руководительница протокола жен Вождя, приехала на машине за моей матерью, чтобы она сделала прическу и макияж ее хозяйке. Это было доказательством того, что мама обладала незапятнанной репутацией! В общем, она поехала туда, провела там несколько часов, обслуживая Сафию Фаркаш, и ей заплатили смешную сумму, намного меньше обычного тарифа. Она рассердилась и почувствовала себя униженной. И когда позже Джудия снова за ней приехала, она просто-напросто отказалась, сославшись на большую занятость. В другой раз она даже спряталась, оставив меня объяснять, почему ее нет. Мама была с характером. Она никогда не пресмыкалась.

Почти все женщины из племени Каддафи были мерзкими. Когда я подходила к ним, чтобы спросить, желают ли они постричься или покрасить волосы, они с презрением бросали мне: «Кто ты такая, чтобы со мной говорить?» Однажды утром в салон пришла одна из них — элегантная, роскошная. Я была восхищена ее лицом. «Какая вы красивая!» — невольно вырвалось у меня. Она дала мне пощечину. Ошеломленная, я сначала подбежала к матери, которая сквозь зубы процедила: «Закрой рот. Клиентка всегда права». Три месяца спустя я с тревогой увидела, как в дверь салона входит та самая дама. Она подошла ко мне, сказала, что ее дочь, которая была моего возраста, недавно умерла от рака, и попросила у меня прощения. Это было еще оскорбительней, чем ее пощечина.

В другой раз одна будущая невеста зарезервировала весь салон в день своей свадьбы. Она внесла небольшой задаток, а потом аннулировала заказ. А поскольку мама отказалась вернуть ей сумму, она превратилась в дьяволицу. Она завопила, начала ломать все, что ей попадалось под руку, пожаловалась клану Каддафи, который неожиданно нагрянул в салон и разгромил его. Один из моих братьев прибежал на помощь, и его избили. Когда вмешалась полиция, моего брата арестовали и бросили в тюрьму. Каддафи сделали все, чтобы он как можно дольше там оставался, и пришлось вести долгие переговоры между кланами, чтобы прийти к перемирию, после которого могло бы последовать прощение. Он вышел через полгода, с бритой головой и телом, покрытым синяками. Над ним издевались. И, несмотря на договоренность племен, клан Каддафи, который управлял всеми институтами Сирта, включая мэрию, объединился, чтобы обязать салон не открываться еще один месяц. Я была возмущена.

Мой старший брат Нассер внушал мне страх, он вел себя авторитарно по отношению ко мне. Но Азиз, родившийся на год раньше меня, был словно мой брат-близнец, настоящий сообщник. Поскольку мы ходили в одну и ту же школу, он был моим защитником, ревностно оберегавшим меня. А я служила посланницей в некоторых его интрижках. У меня тогда даже мысли не было о любви. Вообще. Сама невинность. Чистый лист. Может быть, я сама себе запрещала, зная о строгости и суровости своей матери. Но я ничего об этом не знала. Ни малейшей влюбленности. Ни малейшего трепета. Ни какой-либо мечты. Я думаю, что всю жизнь буду сожалеть о том, что не пережила подростковую влюбленность. Я знала, что однажды выйду замуж — такова судьба всех женщин — и что мне придется делать макияж и прихорашиваться для своего мужа. Но больше я ничего не знала. Ни о своем теле, ни о половой жизни. А какая у меня была паника, когда началась менструация! Я побежала к матери, но она ничего мне не объяснила. И как мне было стыдно, когда по телевизору показывали рекламу гигиенических прокладок! Меня вдруг охватывало сильное смущение, когда приходилось смотреть на эти картинки в присутствии братьев… Я помню как мама и тетки говорили мне: «Когда тебе исполнится восемнадцать лет, мы расскажем тебе об этом». — «О чем?» — «О жизни». Но они не успели. Муаммар Каддафи их опередил. Сломив меня.

Одним апрельским утром 2004 года — мне только исполнилось 15 лет — директор лицея обратился ко всем собравшимся во дворе ученицам: «Вождь оказывает нам огромную честь. Он посетит нас завтра. Это радость для всей школы. Итак, я рассчитываю, что вы придете вовремя, собранные, в безупречном виде. Наша школа должна показаться ему чудесной, ведь он заслуживает этого!» Вот это новость! Вот это приключение! Вы не представляете, как все воодушевились. Увидеть Каддафи вживую… Его образ сопровождал меня с самого рождения. Повсюду были его фотографии: на стенах жилых домов, административных зданий, в муниципальных и торговых залах. На футболках, бусах, тетрадях. Не говоря о денежных банкнотах. Мы постоянно жили под его взглядом. Поклоняясь ему. И, несмотря на едкие замечания мамы, я предавалась робкому преклонению перед ним. Я не представляла, как он живет, потому что не относила его к людям. Он был «над схваткой», на недостижимом Олимпе, где царит безупречность.

Итак, на следующий день в свежевыглаженной форме — черной тунике и брюках, белом шарфе, тесно охватывающем лицо, — я помчалась в школу, с нетерпением ожидая, когда нам объяснят, как пройдет день. Но едва начался первый урок, как за мной пришел один преподаватель и сказал, что меня выбрали для вручения цветов и подарков Вождю. Меня! «Дочь салона»! Ученицу, которую держали в стороне. Вы говорите о шоке? Сначала я недоверчиво распахнула глаза, затем поднялась, сияющая, сознающая, сколько девочек в классе сейчас мне завидуют. Меня отвели в большой зал, где я обнаружила горстку тщательно отобранных учениц; нам приказали очень быстро переодеться в традиционную ливийскую одежду. Наряды уже висели там на плечиках. Красного цвета. Туника, брюки и платок, а еще маленькая шляпка, чтобы подобрать волосы. Это было просто умопомрачительно! Мы торопились, прыская со смеху, преподаватели помогали нам одеваться, поправляли платки, закалывали шпильки, приглаживали феном непослушные пряди. Я спрашивала: «Скажите мне, умоляю вас, как я должна его поприветствовать? Что я должна сделать? Встать на колени? Поцеловать ему руку? Прочитать что-нибудь наизусть?» Мое сердце билось со скоростью сто ударов в минуту, в то время как все хлопотали, прихорашивая нас. Когда я сегодня вспоминаю об этой сцене, то вижу овечек, которых ведут к алтарю на заклание.

Праздничный зал был переполнен. Преподаватели, ученицы, административный персонал — все томились в нервном ожидании. Небольшую группу девочек, которые должны были встречать Вождя, выстроили перед входом, и мы сообщнически переглядывались, мол: «Как же нам все-таки повезло! Мы всю жизнь будем помнить об этом событии!» Я вцепилась в свой букет, дрожа как осиновый лист. Мои ноги были ватными. Один преподаватель бросил на меня грозный взгляд: «Сорая, стой нормально, в конце концов!»

И вдруг Он явился. Под щелканье вспышек, окруженный толпой приближенных и телохранительниц. Он был в белой одежде, грудь покрыта значками, флажками и украшениями, на плечах — бежевая шаль такого же цвета, как и маленький берет на голове, из-под которого выглядывали черные волосы. Все произошло очень быстро. Я протянула свой букет, затем взяла его свободную руку в свои и, наклонившись, поцеловала ее. Тогда я почувствовала, что он как-то странно сжал мою ладонь, затем окинул меня ледяным взглядом с ног до головы. Он стиснул мое плечо, положил руку на голову и погладил по волосам. И это был конец моей жизни. Потому что этот жест — о чем я узнала позже — был знáком его охранникам, означающим: «Я хочу вот эту!».

Но на тот момент я была на седьмом небе. И как только визит завершился, я помчалась быстрее, чем когда-либо бегала, в парикмахерскую, рассказать об этом событии матери.

— Мама, папа Муаммар мне улыбнулся! Я тебе клянусь! Он погладил меня по голове!

По правде говоря, у меня осталось впечатление, что это была холодная усмешка, но я ликовала и хотела, чтобы все об этом узнали.

— Не делай из мухи слона! — бросила мама, продолжая снимать бигуди с головы клиентки.

— Но, мама, в конце концов! Это же глава Ливии! Это тебе не кто-нибудь!

— Неужели? Он погрузил эту страну в Средневековье, он тянет свой народ в пропасть! И ты говоришь, что он ее глава!

Мне стало неприятно, и я вернулась домой, чтобы в одиночестве насладиться своей радостью. Папа уехал в Триполи, но братья были слегка поражены. Только Азиз даже не повернул голову в мою сторону.

На следующий день, придя в школу, я заметила радикальные перемены в отношении преподавателей ко мне. Обычно они были высокомерными, смотрели презрительно. А теперь они стали почти ласковыми, скажем даже, внимательными. Когда один из них назвал меня «малышка Сорая», мои брови поползли вверх. А когда другой спросил у меня: «Так что, ты будешь заниматься?», как будто у меня был выбор, я сказала себе, что это ненормально. Но, в конце концов, это происходило сразу после праздника, и я не беспокоилась по этому поводу. По окончании занятий, в 13:00 я помчалась домой, чтобы переодеться, и в 13:30 уже помогала маме в салоне.

Женщины Каддафи вошли в дверь около 15:00. Сначала Файза, затем Сальма и в конце Мабрука. Сальма была в униформе телохранителя, с револьвером за поясом. Другие носили традиционный наряд. Они осмотрелись — посетителей как раз было множество — и спросили у одной из работниц:

— Где мать Сораи? — И они двинулись прямо к ней. — Мы — члены Революционного Комитета, и вчера мы сопровождали Муаммара во время его визита в школу. Сораю заметили. Она была великолепна в традиционной одежде, и она отлично справилась со своей работой. Мы хотели бы, чтобы она снова вручила цветы папе Муаммару. Нужно, чтобы она сейчас же с нами поехала.

— Это не очень подходящий момент! Вы же видите, что в салоне полно народу. Моя дочь мне нужна!

— Это займет не больше часа.

— Ей нужно будет только подарить цветы?

— Может быть, ей придется сделать макияж некоторым женщинам из окружения Вождя.

— В таком случае, это совсем другое дело. Я должна поехать!

— Нет, нет! Букет будет вручать Сорая.

Я присутствовала при беседе — заинтригованная, потом возбужденная. У мамы в этот день действительно работы было по горло, но мне стало немного неловко оттого, что она так явно выражала свою нерешительность. Если речь идет о Вожде, ни в коем случае нельзя говорить «нет»! В конце концов мать согласилась — у нее не было выбора, — и я последовала за тремя женщинами. Огромный внедорожник был припаркован возле магазина. Шофер тронулся еще до того, как мы все уселись. Мабрука впереди, я — сзади, зажатая между Сальмой и Файзой. Мы вихрем умчались в сопровождении двух машин с охраной, которые я сразу заметила. Я могла попрощаться со своим детством.

 

2 Пленница

Ехали мы долго. Не знаю, сколько именно, но мне показалось — бесконечно. Мы выехали из Сирта, промчались через пустыню. Я смотрела прямо перед собой, не решаясь задавать вопросы. Затем мы приехали в Сдадах, место, похожее на лагерь. Там было много тентов, внедорожников и еще — огромный автофургон для кемпинга, невероятно роскошный. Мабрука направилась к автомобилю, дав мне знак следовать за ней, и мне показалось, что в разворачивающейся машине я заметила одну из учениц, которую, как и меня, выбрали накануне для встречи с Вождем. По идее, это должно было меня успокоить, однако в тот момент, когда я вошла в автофургон, меня охватила неописуемая тревога. Как будто все мое нутро отвергало ситуацию. Словно я интуитивно знала, что затевается нечто очень плохое.

Внутри был Муаммар Каддафи. Сидел в красном массажном кресле с пультом в руке. По-царски. Я подошла, чтобы поцеловать ему руку, которую он вяло протянул, глядя в другую сторону.

— Где Файза и Сальма? — спросил он раздраженным тоном у Мабруки.

— Они сейчас придут.

Я была поражена. Он даже не взглянул на меня. Меня не существовало. Прошли долгие минуты. Я не знала, куда мне деться. В конце концов он встал и спросил меня:

— Откуда родом твоя семья?

— Из Злитена.

Его лицо осталось безучастным.

— Приготовьте ее! — приказал он и вышел из комнаты.

Мабрука зна́ком велела мне сесть на лавку, стоящую в углу. Вошли две другие женщины как к себе домой. Файза улыбнулась мне, подошла поближе и, бесцеремонно взяв меня за подбородок, сказала:

— Не волнуйся, малышка Сорая! — Она вышла, громко смеясь.

Мабрука говорила по телефону. Она диктовала указания и перечень необходимых вещей для кого-то, возможно, для такой же девочки, как я, потому что я услышала: «Везите ее сюда».

Она повесила трубку и повернулась ко мне:

— Пойдем! Мы снимем с тебя мерки, чтобы подобрать тебе одежду. Какой у тебя размер бюстгальтера?

Я была ошеломлена:

— Я… Я не знаю. Мама всегда покупает мне одежду.

У нее был раздраженный вид, и затем она позвала другую женщину, Фатхию — это занятный персонаж с мужскими голосом и плечами, но с импозантной грудью женщины. Она оценила меня, затем хлопнула по руке и подмигнула, обращаясь ко мне:

— Итак, это новенькая? И откуда же она?

Она измерила сантиметром мою талию и грудь, упираясь своим бюстом мне в подбородок. Затем они записали мерки и покинули фургон. Я осталась совсем одна, не осмеливаясь ни позвать кого-либо, ни пошевелиться. Приближалась ночь. И я ничего не понимала. Что подумает мама? Предупредили ли ее о задержке? Что здесь произойдет? И как я вернусь?

Спустя долгое время снова появилась Мабрука. Я встретила ее с облегчением. Она молча взяла меня за руку и отвела в лабораторную зону, где у меня взяли кровь на анализ. Затем Фатхия отвела меня в ванную комнату:

— Раздевайся! Ты — волосатая. Нужно все это убрать!

Она нанесла депиляционный крем мне на руки и ноги, потом прошлась бритвой, уточняя:

— На половых органах волосы оставляем.

Я оторопела и смутилась, но, поскольку необходимо было найти во всем этом здравый смысл, сказала себе, что это наверняка как-то связано с проверкой здоровья всех тех, кто приближался к Вождю. Меня завернули в пеньюар, и я вернулась в салон. Мабрука и Сальма — по-прежнему с револьвером за поясом — сели рядом со мной.

— Тебя как следует оденут, накрасят, и ты сможешь войти к папе Муаммару.

— Все это для того, чтобы поздороваться с папой Муаммаром? Но когда я смогу вернуться к родителям?

— Потом! Сначала нужно поприветствовать своего хозяина.

Мне принесли стринги — я никогда не видела подобных вещей, — а также белое сатиновое платье с разрезами по бокам и глубоким вырезом на груди и спине. Распущенные волосы ниспадали мне до ягодиц. Фатхия сделала мне макияж, сбрызнула духами, нанесла немного блеска на губы, чего мама никогда бы не разрешила. Мабрука осмотрела весь ансамбль со строгой миной. Затем взяла меня за руку и повела в коридор. Она остановилась перед дверью, открыла ее и толкнула меня вперед.

Каддафи лежал на кровати голый. Какой ужас! Опешив, я закрыла глаза и попятилась. Я подумала: «Это грубая ошибка! Я, наверное, не вовремя! О боже мой!» Я развернулась. Мабрука стояла на пороге с жестоким выражением лица.

— Он не одет! — прошептала я, полностью растерянная, полагая, что она еще этого не поняла.

— Заходи! — сказала она, отбрасывая меня назад.

Тогда он схватил меня за руку и заставил сесть рядом с ним. Я не осмеливалась на него посмотреть.

— Повернись ко мне, шлюха!

Я не полностью понимала значение этого слова, но предположила, что это ужасное, вульгарное слово, обозначающее презренную женщину. Я не пошевелилась. Он попытался развернуть меня. Я сопротивлялась. Он дернул меня за руку, за плечо. Все мое тело напряглось, и тогда он заставил меня повернуть голову, дернув за волосы.

— Не бойся. Я твой папа, ведь ты так меня называешь? Но я еще твой брат и затем твой любовник. Я буду всем для тебя. Потому что ты останешься со мной навсегда.

Он приблизил ко мне свое лицо, и я почувствовала его дыхание. Он начал целовать меня в шею и щеки. Я оставалась такой же оцепеневшей. Он захотел меня обнять, я попятилась. Он придвинулся ко мне. Я отвернулась и заплакала. Он потянулся к моей голове. Я вскочила, он схватил меня за руку, тогда я оттолкнула его, он занервничал, решил уложить меня силой, и мы начали бороться. Он покраснел.

Появилась Мабрука.

— Посмотри на эту шлюху! — закричал он. — Она отказывается делать то, что я хочу! Научи ее! Обучи ее! И приведи ее снова ко мне!

Он направился в прилегающую ванную комнату, в то время как Мабрука потащила меня к умывальнику. Она была белая от злости:

— Как ты осмелилась вести себя так с хозяином? Твоя задача — слушаться его!

— Я хочу вернуться домой.

— Ты никуда не пойдешь! Твое место здесь!

— Дайте мне мои вещи, я хочу повидаться с мамой.

Я пошатнулась от ее пощечины.

— Слушайся! Иначе папа Муаммар заставит тебя дорого за это заплатить!

Прижав руку к горящей щеке, ошеломленная, я смотрела на нее.

— Ты прикидываешься невинной маленькой девочкой, лицемерка, хотя прекрасно понимаешь, о чем идет речь! Отныне ты будешь нас слушать, папу Муаммара и меня. И ты будешь подчиняться приказам. Безоговорочно! Ты поняла?

Потом она исчезла, оставив меня одну в этом непристойном одеянии, с размазанным макияжем, растрепанными волосами, спадающими на лицо. Свернувшись клубочком, я проплакала несколько часов. Я ничего не понимала, ничего. Это было сумасшествие. Что я здесь делаю? Чего они от меня хотят? Мама, наверное, умирала от беспокойства, она, скорее всего, позвонила папе в Триполи, может быть, он даже вернулся в Сирт. Он должен был осыпать ее упреками за то, что она позволила меня увезти, ведь он не допускал, чтобы я покидала дом. Но как же я смогу им рассказать об этой ужасной сцене с папой Муаммаром? Мой отец просто взбесится. Я еще содрогалась от рыданий, когда белокурая медсестра, которую я никогда не забуду, присела рядом со мной и нежно меня погладила.

— Что случилось? Расскажи мне.

Она говорила с иностранным акцентом, и позже я узнала, что она была украинкой, работала на Вождя и ее звали Галина. Я ничего не смогла ей сказать, но она догадалась, и я почувствовала ее ярость.

— Как можно делать это с девочкой? Как они смеют? — повторяла она, поглаживая меня по лицу.

В конце концов я заснула, а на следующее утро в девять часов меня разбудила Мабрука. Она протянула мне спортивный костюм, и меня озарила надежда.

— Так что, я сейчас возвращаюсь домой?

— Я тебе сказала — нет! Ты что, глухая? Тебе же ясно объяснили, что твоя прошлая жизнь закончилась навсегда. Это же сказали и твоим родителям, которые все прекрасно поняли!

— Вы звонили моим родителям?

Я была потрясена. Я выпила чай и сгрызла несколько бисквитов. Посмотрела вокруг себя. Множество девушек в солдатской униформе входили и выходили, бросая на меня любопытные взгляды — «Это та, новенькая?» — и вспоминали имя Вождя, очевидно, занятого в одной из палаток. Ко мне подошла Сальма.

— Я разъясню тебе все: Муаммар будет с тобой спать. Он лишит тебя девственности. Отныне ты станешь его вещью, и ты больше его не покинешь. Поэтому перестань ходить с мрачной физиономией. Здесь не место сопротивлению и капризам!

Затем пришла импозантная Фатхия, включила телевизор и сказала мне:

— Поддайся, так будет проще. Если ты согласишься, все пройдет лучше для тебя. Нужно просто беспрекословно подчиняться.

Я плакала и находилась в состоянии прострации. Какую я допустила ошибку?

К 13 часам пришла Фатхия, чтобы нарядить меня в чрезвычайно короткое синее сатиновое платье. На самом деле, это было скорее раздевание. В ванной комнате она намочила мне волосы, затем распушила их с помощью мусса. Мабрука проверила мой внешний вид, крепко сжала мою руку и снова повела к комнате Каддафи.

— На этот раз ты исполнишь все желания своего хозяина, иначе я тебя убью!

Она открыла дверь и затолкнула меня внутрь. Вождь, конечно, был там, сидел на кровати в спортивном костюме и майке. Он курил сигарету и медленно выпускал дым, глядя на меня ледяным взглядом.

— Ты шлюха, — сказал он. — Твоя мать — туниска, значит, ты — шлюха.

Он не торопился, рассматривал меня с головы до ног, с ног до головы и выпускал дым в мою сторону.

— Сядь рядом со мной. — Он показал на кровать. — Ты сделаешь все, о чем я тебя попрошу. Я подарю тебе украшения и виллу, я научу тебя водить машину, и у тебя будет свой автомобиль. Ты даже сможешь когда-нибудь поехать учиться за границу, если захочешь, я возьму тебя с собой, куда пожелаешь. Ты понимаешь? Твои желания станут приказами!

— Я хочу вернуться к маме.

Он осекся, раздавил сигарету и повысил тон:

— Послушай меня хорошенько! Закончилась, ты слышишь? Закончилась эта история возвращения домой. С этого дня ты со мной! И забудь все остальное!

Я не могла поверить в то, что он говорил. Это было за пределами всякого понимания. Он потащил меня к кровати и укусил за предплечье. Мне было больно. Затем он начал меня раздевать. Но я и без того чувствовала себя обнаженной в этом синем мини-платье, это было отвратительно, я не могла этого позволить. Я сопротивлялась, хваталась за бретельки.

— Сними это, грязная шлюха!

Он раздвинул мне руки, я встала, он схватил меня, швырнул на кровать, я отбивалась. Тогда он, взбешенный, поднялся и исчез в ванной комнате. Через секунду появилась Мабрука (я только потом поняла, что рядом с кроватью у него был маленький звонок).

— Впервые девчонка так сопротивляется мне! Это по твоей вине! Я велел тебе научить ее! Выкручивайся сама, иначе ты за это заплатишь!

— Мой господин, оставьте эту девчонку! Она упрямая как осел. Мы отдадим ее матери, а я вам привезу других.

— Приготовь эту. Я ее хочу!

Меня отвели в лабораторию, и я осталась там в темноте. На мгновение туда проскользнула Галина и с сочувствующей улыбкой дала мне одеяло. Но как я могла спать? Я снова переживала ту сцену и не находила ни единого объяснения тому, что со мной случилось. Что сказали моим родителям? Уж точно не правду, это было невозможно. Но что тогда? Папа даже не хотел, чтобы я ходила к соседям, и я должна была возвращаться домой до наступления темноты. Что он теперь подумает? Что он теперь вообразит? Поверят ли мне когда-нибудь? Какие дали объяснения в школе, чтобы оправдать мое отсутствие?.. Я всю ночь не сомкнула глаз. На рассвете, когда я начала дремать, пришла Мабрука.

— Давай, вставай! Натягивай эту униформу. Отправляемся в Сирт.

О, какое облегчение!

— Так что, мы едем к маме?

— Нет, мы едем в другое место!

По крайней мере мы покидали этот жуткий лагерь посреди пустыни, чтобы приблизиться к дому. Я быстренько умылась, надела униформу цвета хаки, похожую на ту, которую носили телохранители Каддафи, и вернулась в салон, где пять других девочек, тоже в униформах, рассеянно смотрели телевизор. В руках у них были мобильные телефоны, и я горела желанием попросить их позвонить моей маме, но за нами следила Мабрука, и атмосфера была весьма холодной. Автофургон тронулся, я позволила себя увезти — уже давно я ничего не могла контролировать.

Примерно через час автофургон остановился. Нас вывели и рассадили по разным машинам. По четыре человека в каждую машину. Как раз в тот момент я поняла, что мы составляем огромный конвой и что тут еще много других девочек-солдат. В общем, когда я говорю «солдат»… Скорее, похожих на солдат. У большинства из них не было ни оружия, ни нашивок. Возможно, говорила я себе, они и не являются военными, так же, как и я. Во всяком случае, я была самой молодой, что у некоторых вызывало улыбку, когда они рассматривали меня. Мне только что исполнилось пятнадцать лет, а позже так случится, что я встречусь с девочками, которым было всего двенадцать.

В Сирте конвой въехал в катиб Аль-Саади — казарму, названную в честь одного из сыновей Каддафи. Нам быстро выделили комнаты, и я поняла, что буду делить свою с Фаридой, одной из телохранительниц Каддафи, девушкой двадцати трех или двадцати четырех лет. Сальма положила на мою кровать чемодан.

— Давай, пошевеливайся! Иди прими душ! — закричала она, хлопнув в ладоши. — И надень синюю ночную рубашку!

Как только она отвернулась, я посмотрела на Фариду.

— Что это еще за цирк? Ты можешь мне объяснить, что я здесь делаю?

— Я ничего не могу тебе сказать. Я — солдат. Я исполняю приказы. Делай то же самое.

Разговор был окончен. Я смотрела, как она аккуратно раскладывает свою одежду, не в состоянии сделать то же самое. И в особенности натянуть на себя найденные в чемодане вещи: там лежала груда спутанных стрингов, бюстгальтеров и коротких ночных рубашек, и ни одного пеньюара. Вернулась Сальма:

— Я тебе сказала приготовиться! Твой хозяин ждет тебя!

Она осталась ждать, пока я снова надену короткое синее платье, и мне пришлось последовать за ней. Она велела мне ждать в коридоре. С сердитым видом пришла Мабрука и грубо втолкнула меня в комнату, закрыв за моей спиной дверь.

Он был голый. Лежал на кровати с бежевыми простынями посреди комнаты без окон, со стенами такого же цвета, и создавалось впечатление, что он зарылся в песок. Синий цвет моего платья контрастировал со всей обстановкой.

— Иди же, моя шлюшка! — сказал он, раскрывая объятия. — Подойди, не бойся!

Не бойся? Это было больше, чем страх. Я шла на скотобойню. Я мечтала убежать, но знала, что за дверью сидит в засаде Мабрука. Я не пошевелилась, тогда он резко подскочил, с силой схватил меня за руку и швырнул на кровать, а затем сам на меня улегся. Я попыталась оттолкнуть его, но он был слишком тяжелым. Он кусал меня за шею, щеки, грудь. Я кричала и отбивалась.

— Не двигайся, грязная шлюха!

Он бил меня, сдавливал грудь, а затем, задрав платье и зажав мои руки, резко в меня вошел.

Я никогда этого не забуду. Он осквернил мое тело и пронзил мою душу кинжалом. И клинок никогда не выйдет.

Я была морально убита, у меня больше не осталось сил, я даже не шевелилась, просто плакала. Он выпрямился, взял небольшое красное полотенце, провел им у меня между ног и исчез в ванной комнате. Позже я узна́ю, что эта кровь была необходима ему для ритуалов черной магии.

Три дня я кровоточила. К моему изголовью приходила похлопотать Галина. Она гладила меня по лбу, сказала, что у меня были внутренние раны. Я больше не жаловалась. Не задавала вопросов.

— Как вы можете делать это с ребенком? Это ужасно! — сказала она Мабруке, когда та привела меня к ней. Но Мабруке было наплевать. Я едва касалась еды, которую мне приносили в комнату. Я была ни живая, ни мертвая. Фарида меня игнорировала.

На четвертый день за мной пришла Сальма: «Тебя хочет хозяин». Мабрука завела меня в его комнату. И он снова сделал это, с той же жестокостью и с теми же унизительными словами. Я стала еще больше кровоточить, и Галина предупредила Мабруку:

— Пусть ее не трогают! В данном случае это очень опасно.

На пятый день меня отвели в его комнату рано утром. Он завтракал: зубцы чеснока и арбузный сок, бисквиты к чаю с верблюжьим молоком. Он вложил кассету в старый магнитофон, зазвучали старинные бедуинские песни, и он бросил мне:

— Давай, танцуй, шлюха! Танцуй! — Я не решалась. — Давай! Давай!

Он хлопал в ладоши. Я немного пошевелилась и потом тихонько продолжила. Звук был отвратительный, песни старомодные, он похотливо на меня смотрел. Заходили сменить приборы женщины, безразличные к моему присутствию.

— Продолжай, потаскуха! — говорил он, не отводя от меня взгляд.

Его половой член напрягся; он встал, чтобы схватить меня, хлопнул меня по ляжкам: «Какая шлюшка!», потом навалился на меня. В тот же вечер он заставил меня курить. Как он говорил, ему нравилось, когда женщина втягивала дым. Я не хотела. Он прикурил сигарету и всунул мне в рот.

— Затягивайся! Глотай дым! Заглатывай!

Я кашляла, а ему было весело.

— Давай! Еще одну!

На шестой день он встретил меня с виски.

— Пора тебе научиться пить, моя шлюшка!

Это был «Блэк лейбл», бутылка с черной полосой, которую я везде узнаю. Я всегда слышала, что Коран запрещает употребление алкоголя и что Каддафи чрезвычайно религиозен. В школе и по телевизору его представляли как самого ярого защитника ислама, он постоянно ссылался на Коран, проводил публичные молебны. Казалось невероятным увидеть его пьющим виски. Такой шок, какого вы себе даже не представляете. Тот, кого нам представляли как отца Ливии, основателя права, юстиции и обладателя абсолютного авторитета, оказывается, нарушал все правила, которые сам проповедовал! Все было фальшью. Все, чему учили меня преподаватели. Все, во что верили мои родители. «Ох! — говорила я себе. — Если бы они знали!» Он подал мне стакан.

— Пей, дрянь!

Я намочила губы, почувствовала жжение, и мне не понравился вкус.

— Давай, пей! Как лекарство!

В тот же вечер мы всем составом отправились в Триполи. Десяток машин, огромный автофургон и грузовики, груженные в основном палатками. Все девушки снова были одеты в униформы. И все радовались отъезду. Я же пребывала в отчаянии. Покинуть Сирт означало еще больше отдалиться от родителей, потерять всякий шанс вернуться домой. Я пыталась разработать план побега, но в этом не было никакого смысла. Не существовало такого уголка в Ливии, где можно было спрятаться от Каддафи. Повсюду его полиция, армия, шпионы. Соседи шпионили за соседями. Даже члены семьи писали друг на друга доносы. Я стала его пленницей. Я находилась в его власти. Девочка, сидящая рядом со мной, заметила мои слезы:

— Ох, моя маленькая! Мне сказали, что тебя забрали прямо из школы…

Я не ответила. Смотрела в окно на удаляющийся Сирт и не могла говорить.

— Ой, да ладно! — закричала девушка, сидевшая рядом с шофером. — Мы здесь все в одной лодке.

 

3 Баб-аль-Азизия

«Ах! Наконец-то Триполи!» Моя соседка так обрадовалась при виде первых домов, что я даже немного успокоилась. «Хватит уже!» — бросила другая девушка. Я не знала, какие выводы делать из их замечаний, но все запоминала, жадная и настороженная, поглощала малейшую информацию. Мы ехали около четырех часов на огромной скорости, наводя ужас на водителей и пассажиров: все расступались в стороны, давая дорогу конвою. Наступила ночь, и издалека город виделся как сплетение улиц с россыпью фонарей. Вдруг мы сбавили скорость, чтобы проехать в ворота широкого кольца укреплений. Солдаты стояли по стойке «смирно», но беззаботность девушек в машине свидетельствовала о том, что они возвращались домой. Одна из них сказала мне: «Вот и Баб-аль-Азизия».

Я хорошо знала это название. А кто в Ливии его не знал? Это был центр абсолютной власти, символ авторитета и всемогущества: укрепленная резиденция полковника Каддафи. В переводе с арабского это название означает «дверь в Азизию», регион, простирающийся на запад от Триполи; но в сознании ливийцев оно было синонимом террора. Однажды папа показал мне огромные ворота, над которыми висел гигантский плакат с изображением Вождя, а также укрепленную стену длиной в несколько километров. Ни одному человеку даже в голову не приходила мысль пройтись вдоль этой стены. Его сразу бы задержали по обвинению в шпионаже и расстреляли бы при малейшем подозрении. Нам даже рассказали, что один несчастный шофер такси, который на свою беду пробил колесо прямо у подножия стены, погиб при взрыве своей машины, не успев даже вынуть запасное колесо из багажника. И во всем квартале вокруг резиденции не работали мобильные телефоны.

Мы пересекли главный вход, проникнув во владения, которые мне показались невероятно огромными. Ряд суровых строений с узкими отверстиями, похожими на щели, вместо окон — тут, по всей видимости, жили солдаты. Лужайки, пальмы, сады, верблюды, строгие здания… Многочисленные наружные двери, через которые мы проходили, глухие стены, расположение которых было мне непонятно, — место показалось мне не очень гостеприимным. Наконец машина остановилась перед большим домом. И сразу же появилась Мабрука, словно здешняя хозяйка.

— Заходи! И отнеси свои вещи в комнату.

Я двинулась за девушками, которые прошли через вход, миновали бетонный пологий склон, спустились на несколько ступенек вниз и вошли в железную дверь с детектором. Воздух был холодным и очень влажным. Таким образом, мы оказались в подвале. Моя соседка по машине, Амаль, показала мне маленькую комнату без окон: «Это будет твоя комната». Я толкнула дверь. Стены были покрыты зеркалами, так что невозможно было скрыться от своего отражения. В углах стояли две небольшие кровати, еще здесь был стол, мини-телевизор и прилегающая ванная комната. Я разделась, приняла душ и легла спать. Но заснуть не смогла. Включила телевизор и тихо плакала под египетские песни.

Среди ночи в комнату вошла Амаль.

— Быстро натягивай красивую рубашку! Мы обе поднимаемся к Вождю.

Амаль была настоящей красавицей. Она действительно хорошо выглядела в шортах и маленькой сатиновой майке; даже я была впечатлена. Я надела красную ночную рубашку, на которую она мне указала; мы поднялись по небольшой лестнице, которую я раньше не заметила, справа от моей комнаты, и оказались перед комнатой хозяина, находящейся прямо над моей. Просторное помещение, украшенное зеркалами, с широкой кроватью с балдахином, обрамленным прозрачным красным тюлем, таким же, как у султанов в книге «Тысяча и одна ночь», круглый стол, этажерки с несколькими книгами, ДВД-проигрыватель и целая коллекция флаконов с восточными духами, которыми он часто пользовался, письменный стол, на котором стоял большой компьютер. Напротив кровати виднелась дверь, выходящая в ванную комнату с огромной джакузи. Ой, совсем забыла! Рядом с письменным столом располагался угол для молитв с некоторыми ценными изданиями Корана. Я специально на это указываю, потому что меня это заинтриговало, ведь я никогда не видела, как молится Каддафи. Никогда. Только один раз в Африке, когда он произносил публичную молитву. Я об этом подумала: какое кино!

Когда мы вошли в комнату, он сидел на кровати, одетый в красный спортивный костюм.

— Ах! — воскликнул он. — Идите же танцевать, мои шлюшки! Давайте! Оп! Оп!

Он поставил ту самую старую кассету и стал щелкать пальцами, покачиваясь в такт.

— У тебя острые глазки, которые могут даже убить…

Сколько раз я слышала эту глупую песню! А ему она не надоедала. Амаль старалась изо всех сил, полностью войдя в свою роль, чертовски соблазнительно стреляла глазами. А я не могла. Она изгибалась, трясла бедрами и грудью, закрывала глаза, медленно поднимала волосы, они ниспадали ей на плечи, и, запрокинув голову, она трясла ими. Я же была начеку, прямая как палка, с враждебным взглядом. Тогда она подошла ко мне, чтобы завлечь в свой танец, слегка касаясь моего бедра, скользнув своей ляжкой у меня между ног, побуждая двигаться вместе с ней.

— О да, мои шлюшки! — выкрикивал Вождь.

Он разделся, дал мне знак продолжать танцевать и подозвал к себе Амаль. Она подошла и начала сосать ему член. Мои глаза отказывались верить. Я с надеждой спросила:

— Так что, я могу выйти?

— Нет! Иди сюда, потаскуха!

Он потянул меня за волосы, заставил сесть и поцеловал меня, или, скорее, обслюнявил, в то время как Амаль продолжала. Затем, по-прежнему держа меня за волосы, он сказал:

— Смотри и учись тому, что она делает. Ты будешь делать то же самое.

Он поблагодарил Амаль и попросил ее закрыть за собой дверь. Потом набросился на меня и долго на мне неистовствовал. Мабрука входила и выходила, словно ничего не происходило. Она передавала ему сообщения — «Лейла Трабелси просит, чтобы вы ей перезвонили» — до того момента, когда она сказала: «Теперь заканчивайте. У вас есть другие дела». Я была поражена. Она могла сказать ему что угодно. Я даже думаю, что он ее боялся. Он пошел в ванную, погрузился в джакузи, через края которой вылилась вода, и крикнул мне:

— Подай мне полотенце.

Оно было рядом с ним, но он хотел, чтобы его подала именно я.

— Надуши мне спину.

Затем он указал мне на звонок возле магнитофона. Я нажала. И тотчас же появилась Мабрука.

— Дай этой маленькой потаскухе ДВД-диски, пусть она учится своей работе!

Через пять минут Сальма принесла в мою комнату ДВД-проигрыватель, позаимствованный у другой пленницы, и стопку дисков.

— Держи, это порно. Внимательно смотри и учись! Хозяин разозлится, если ты не будешь в курсе. Это твое школьное домашнее задание!

О боже мой, школа… Это было уже так давно. Я приняла душ. Амаль устроилась на соседней кровати, хотя у нее была своя комната. Прошла уже целая неделя, а я ни с кем не разговаривала, и я больше не могла выносить одиночество и страх.

— Амаль, я не понимаю, что я здесь делаю. Это не моя жизнь, это ненормально. Мне все время не хватает мамы. Могу ли я хотя бы позвонить ей?

— Я поговорю с Мабрукой.

Изнуренная, я заснула.

В дверь моей комнаты постучали, и внезапно вошла Сальма.

— Поднимайся, в чем есть! Быстро! Твой хозяин хочет тебя!

Было 8 часов утра, я поспала всего несколько часов. Похоже, Каддафи тоже только что проснулся. Он еще был в кровати, с взъерошенными волосами, и потягивался.

— Иди сюда, потаскуха! — Сальма грубо толкнула меня. — А ты принеси нам завтрак в постель. — Он сорвал с меня спортивный костюм и яростно набросился на меня. — Ты смотрела фильмы, шлюшка? Ты теперь должна все уметь!

Он рычал и везде меня кусал. Он опять меня изнасиловал. Потом встал, чтобы съесть зубчик чеснока, из-за которого у него постоянно воняло изо рта.

— Пошла вон, потаскуха.

Выходя, я встретилась с Галиной и двумя другими украинскими медсестрами, которые входили в его комнату. И в это утро я поняла, что имею дело с сумасшедшим.

Но кто об этом знал? Папа, мама, ливийцы… Никто не знал, что происходит в Баб-аль-Азизии. Все они испытывали черный страх перед Каддафи, потому что сопротивляться ему или критиковать его было равносильно приговору к тюремному заключению или к смерти, ведь он действительно наводил ужас, даже когда его называли «папа Муаммар» и пели в его честь гимн перед его фотографией. И после этого представить, что он со мной сделал… Это было так унизительно, так оскорбительно, так невероятно! Вот именно! Это было просто невероятно! Значит, никто мне не поверит! Я никогда не смогу рассказать свою историю. Потому что это был Муаммар, и, кроме того, что я обесчещена, меня еще и примут за сумасшедшую.

***

Я перебирала в уме все эти мысли, когда в комнате появилась Амаль.

— Пойдем, не сиди здесь, прогуляемся!

Мы двинулись по коридору, поднялись на четыре ступеньки и оказались в просторной, хорошо оборудованной кухне, стена которой была украшена плакатом с изображением молодой брюнетки, чуть старше меня. Амаль сказала, что это Ханна Каддафи, приемная дочь полковника. Я только позже узнала, что в 1986 году ложно объявили о ее смерти во время бомбардировки Триполи по приказу Рейгана. Но в Баб-аль-Азизии ни для кого не было секретом, что она не только жива-здорова, но и является любимым ребенком Вождя. Амаль приготовила кофе и вынула из кармана небольшой мобильный телефон. Мои глаза округлились от удивления.

— Как так получилось, что ты можешь иметь телефон?

— Крошка моя! Я же тебе говорю: я в этих стенах живу уже целых десять лет!

Кухня плавно переходила в нечто похожее на кафетерий, который мало-помалу наполнялся очень красивыми девушками с потрясающим макияжем в сопровождении двух парней с бейджами, на которых значилось: «протокольный отдел». Они пищали, смеялись.

— Кто это? — спросила я у Амаль.

— Гости Муаммара. К нему постоянно кто-то приезжает. Но я тебя умоляю, веди себя тихо и не задавай больше вопросов.

Я заметила движение и увидела, как туда-сюда снуют украинские медсестры, одетые в белые халаты или бирюзовые жилеты. Я решила, что наверняка у всех приглашенных брали кровь на анализ… Амаль исчезла, и я предпочла вернуться в свою комнату. Что я могу сказать этим девушкам, которые трепещут от желания встретить Вождя? «Вытащите меня отсюда?» До того, как я смогу им объяснить свою ситуацию, меня схватят и бросят в яму.

Я лежала у себя на постели, когда Мабрука толкнула дверь (мне было запрещено закрывать дверь плотно).

— Смотри ДВД-диски, которые тебе дали! Это приказ!

Я поставила диск без единой мысли о том, что увижу. Впервые я соприкоснулась с сексом. Я находилась на неизвестной территории, растерянная, чувствуя отвращение. Я быстро уснула. Меня разбудила Амаль и отвела меня завтракать на кухню. Уму непостижимо, как плохо кормили у президента Ливии! Нам подавали пищу в алюминиевых солдатских котелках, и это было просто ужасно. Мое удивление рассмешило Амаль, которая предложила мне зайти к ней в комнату. И там нас застала Мабрука. Она заорала:

— Каждая должна быть в своей комнате! Амаль, ты это прекрасно знаешь. Вы не имеете права ходить друг к другу в гости. Больше никогда так не делай!

Ночью она снова пришла: «Твой хозяин зовет тебя». Она открыла дверь и швырнула меня к нему. Он заставил меня танцевать. Затем курить. Потом с помощью визитки собрал мелкую белую пудру. Взял тонкую бумагу, свернул ее в трубочку и вдохнул пудру через нос. «Давай, делай, как я! Нюхай, потаскуха! Нюхай! Ты увидишь результат!»

Мне обожгло горло, нос, глаза. Я закашлялась, меня затошнило. «Это потому, что ты мало нюхнула!» Он намочил слюнями сигарету, обкатал ее в кокаине и медленно поджег, заставляя меня делать затяжки и заглатывать дым. Мне было плохо. Я была в сознании, но без сил. «А теперь танцуй!»

У меня кружилась голова, я не знала, где я, все было расплывчато и туманно. Он поднялся, чтобы хлопать в ладоши, отбивая ритм, и снова засунул мне в рот сигарету. Я рухнула, а он зверски меня изнасиловал. Еще. И еще. Он был возбужденный и неистовый. Иногда он вдруг останавливался, надевал очки, брал на несколько минут книгу, потом возвращался ко мне, кусал меня, сдавливал мою грудь, снова меня брал, перед тем как пойти проверить электронную почту или сказать пару слов Мабруке и снова на меня напасть. У меня опять открылось кровотечение. К пяти утра он сказал мне: «Убирайся!» Я вернулась к себе — плакать.

***

Поздним утром Амаль пришла предложить мне позавтракать. Я не хотела выходить из комнаты, видеть кого-либо, но она настояла, и мы поели в кафетерии. Пятница, день молитвы. Нам подали кускус. Потом я увидела, как вошла группа молодых людей, улыбающихся и чувствующих себя весьма непринужденно. «Это новенькая?» — спросили они у Амаль, заметив меня. Она кивнула, и они представились, очень любезно: Джалал, Файзал, Абдельхаим, Али, Аднан, Уссам. Потом они направились в комнату Вождя. И это был тот день, когда я второй раз в жизни испытала шок. Это навсегда осквернило мой взгляд на жизнь. И я вам это рассказываю с камнем на сердце. Я сдерживаюсь, потому что дала себе слово и потому что вы должны понять, почему этот монстр обладал полной безнаказанностью. Ведь эти сцены настолько жестокие, их так неловко описывать, они настолько унизительны и позорны для свидетеля, что последний превращается в соучастника. Никто не смог бы взять на себя риск рассказать об извращениях типа, который владел жизнью и смертью любого человека, который осквернял всех, кто имел неосторожность к нему приблизиться.

Меня позвала Мабрука: «Одевайся, хозяин ждет тебя». На ее языке это означало: «Раздевайся и поднимайся наверх». Она вновь открыла передо мной дверь, и моим глазам предстала ужасная картина. Обнаженный Вождь насиловал парня по имени Али, в то время как Уссам, переодетый в женское, танцевал под звук той самой томной песни. Я хотела развернуться, но Уссам крикнул: «Хозяин, пришла Сорая!» — и дал мне знак танцевать с ним. Меня словно парализовало. И тогда Каддафи рявкнул: «Подойди, потаскуха!» Он отшвырнул от себя Али и с яростью набросился на меня. Уссам танцевал, Али смотрел, и второй раз за последние несколько дней мне захотелось умереть. Они не имели права делать это со мной.

Потом вошла Мабрука, приказала парням выйти, а хозяину остановиться, так как у него было срочное дело. Он тотчас же перестал и сказал мне: «Убирайся!» Рыдая, я побежала к себе в комнату и весь вечер провела в душе; я мылась и плакала. И не могла остановиться. Он был сумасшедшим, все они были сумасшедшими, это дом чокнутых, я не хотела здесь оставаться. Я хотела к родителям, братьям, сестре, я хотела жить своей прошлой жизнью. Но это было невозможно. Он все испортил. Он был сволочью. Он, президент.

Амаль пришла меня навестить, и я взмолилась:

— Умоляю, поговори с Мабрукой. Я больше не могу, я хочу к маме…

Я впервые увидела ее взволнованной.

— О, малышка моя! — сказала она, обнимая меня. — Твоя история так похожа на мою. Меня тоже забрали из школы. И мне было четырнадцать лет.

Сегодня ей было двадцать пять, и ее жизнь внушала ужас.

 

4 Рамадан

Однажды утром я узнала, что Каддафи и его свита должны отправиться в официальную поездку в Дакар и что я не вхожу в число сопровождающих. Какое облегчение! Целых три дня я могла свободно дышать и ходить в кафетерий, где я встречалась с Амаль и другими девушками, за которыми следила Фатхия, оставшаяся за старшую в Баб-аль-Азизии. Они курили, пили кофе и болтали о пустяках. Я же была молчаливой, оставаясь начеку, впитывая малейшие детали функционирования этого свихнувшегося общества. Увы, они не говорили ни о чем существенном. Я только случайно узнала, что Амаль могла днем выезжать из Баб-аль-Азизии вместе с шофером! Это поразило меня. Она была свободной… и она возвращалась? Как же так? Почему она не убежала, о чем я мечтала с первой минуты, когда очутилась в этих стенах? Меня удивляли многие вещи.

Еще я открыла для себя, что большинство девушек, входивших в состав «революционной гвардии», обладали некой карточкой, которую я приняла за бейдж, но которая в действительности была настоящим удостоверением личности. Там были их фото, фамилия, имя и звание: большими буквами написано «Дочь Муаммара Каддафи», внизу его подпись и маленькая фотография. Это звание «дочери» мне казалось сумасбродным. Но эта карта явно была пропуском для перемещения по территории Баб-аль-Азизии и даже для выхода в город, с ней можно было пройти многочисленные двери безопасности, охраняемые вооруженными солдатами. Лишь много позже я узнала, что никто не обманывался насчет статуса этих «дочерей» и их реальных функций. Но они держались за свои карточки. Конечно же, их принимали за путан. Но, внимание! Путан верховного Вождя. Это повсюду внушало уважение.

На четвертый день вернулась его свита, и обитатели подвала заволновались. Вместе с багажом Вождь привез с собой много африканок, очень молоденьких и немного постарше, накрашенных, с декольте, в бубу[5] или облегающих джинсах. Мабрука играла роль хозяйки дома и хлопотала вокруг них. «Амаль! Сорая! Быстро принесите кофе и бисквиты!» И мы ходили от кухни к салонам и обратно, лавируя между этими хохочущими девушками, с нетерпением ожидающими встречи с Полковником. Он еще был в кабинете, беседуя с несколькими африканскими господами важного вида. Но когда те ушли, я наблюдала, как женщины одна за другой поднимались в комнату Вождя. Я смотрела на них издалека, терзаемая желанием сказать им: «Осторожно, это монстр!» Но также: «Помогите мне выйти!» Мабрука уловила мой взгляд и рассердилась из-за того, что мы до сих пор оставались в салоне, тогда как она велела Файзаль прислуживать. «Возвращайтесь в свои комнаты», — приказала она, резко хлопнув в ладоши.

Среди ночи за мной пришла Сальма и отвела меня к двери моего «хозяина». Он заставил меня выкурить одну сигарету, потом другую, и еще одну, затем он меня… Какое бы слово подобрать? Это было так унизительно. Я была просто предметом, дыркой. Я сжимала зубы и боялась побоев. Потом он поставил кассету Наваль Гхашем, тунисской певицы, и принудил меня танцевать, еще и еще, на этот раз всю ночь. Пришла Сальма, что-то ему шепнула, и он мне сказал: «Ты можешь идти, любовь моя». Что это на него нашло? Он всегда ко мне обращался не иначе как с оскорблениями.

На следующий день ко мне в комнату неожиданно явилась сотрудница полиции лет двадцати трех, невысокого звания.

— Это Наджа, — сказала Мабрука. — Она пробудет с тобой два дня.

Девушка выглядела скорее даже милой, прямой, чуточку дерзкой. У нее было огромное желание поговорить.

— Ты знаешь, что они все мерзавцы! — начала она в первый вечер. — Они не сдерживают ни единого обещания. Вот уже семь лет, как я с ними, а мне по-прежнему ничего не компенсировали! Я ничего не получила! Ничего! Даже дома!

«Не доверяй, — сказала я себе. — Только не поддавайся. Может быть, она хочет тебя подловить». Но она продолжала болтать заговорщическим тоном, и я позволила себя заговорить.

— Я узнала, что это ты была той самой маленькой новенькой. Ты привыкла к жизни в Баб-аль-Азизии?

— Ты не представляешь, как я скучаю по маме.

— Это пройдет…

— Если бы я могла с ней связаться!

— Она рано или поздно узнает, чем ты занимаешься!

— Ты можешь посоветовать, как мне с ней связаться?

— Если я что и могу тебе посоветовать, так это просто здесь не оставаться!

— Но я же здесь в плену! У меня нет выбора!

— Я прихожу сюда на два дня, сплю с Каддафи, получаю за это немного бабок и возвращаюсь к себе.

— Но я этого совсем не хочу! Это не моя жизнь!

— Ты хочешь выйти? Тогда сдыхай! Сопротивляйся, кричи, создавай себе проблемы.

— Меня убьют! Я знаю, что они на это способны! Когда я сопротивлялась, он меня избил и изнасиловал.

— Делай вывод: он любит непокорных.

Потом она смотрела ДВД-диски с порно, разлегшись на кровати и жуя фисташки. «Видишь, нужно постоянно учиться!» — сказала она мне, побуждая смотреть вместе с ней. Я растерялась. Учиться? Тогда как она только что советовала мне сопротивляться? Я предпочла лечь спать.

Следующим вечером нас обеих отвели в комнату Вождя. Наджа была возбуждена от мысли, что сейчас с ним встретится. «Почему бы тебе не надеть черную ночную рубашку?» — посоветовала она мне, перед тем как мы поднялись. Когда открыли дверь, он встретил нас голым, и Наджа набросилась на него: «Любовь моя! Как я по тебе соскучилась!» У него был довольный вид: «Иди же сюда, потаскушка!» Потом он повернулся ко мне и, взбешенный, сказал: «Что это такое? Я не переношу этот цвет! Убирайся! Иди переоденься!» Я помчалась по лестнице, заметила Амаль в ее комнате и стрельнула у нее сигаретку. Потом пришла в свою комнату и закурила. Впервые я закурила по своей инициативе. Впервые я почувствовала необходимость покурить. Но Сальма не дала мне на это времени. «Что ты здесь делаешь? Хозяин ждет тебя!» Она снова отвела меня в его комнату в тот самый момент, когда Наджа добросовестно изображала сцены из видео. «Поставь кассету и танцуй!» — приказал мне Каддафи. Потом спрыгнул с кровати, сорвал с меня рубашку, бросил на пол и резко в меня вошел. «Пошла вон!» — сказал он потом, освобождая меня жестом руки. Я вышла, мое тело было покрыто синяками.

Когда Наджа вернулась, я спросила, почему она мне посоветовала цвет, который он ненавидел. «Странно, — сказала она, даже не глядя на меня. — Обычно ему нравится черный. Может быть, он тебе просто не идет… Но разве ты не этого хотела в глубине души? Трюк, чтобы оттолкнуть его от себя?» И вдруг мне стало интересно, ревновали ли друг к другу девушки Каддафи? Какая сумасбродная идея. Да пусть они оставят его себе!

На следующее утро я проснулась от желания выкурить сигарету. Я нашла Амаль, которая пила кофе с другой девушкой, и попросила у нее одну. Она взяла телефон и сделала заказ: «Ты можешь принести нам “Мальборо лайт” и “Слимс”?» Я не могла поверить, что это было так просто! Действительно, стоило только позвонить шоферу, чтобы он съездил и купил сигареты либо сходил в гараж и велел бы одному из рабочих купить их.

— В твоем возрасте это не так уж и полезно. Смотри, не пристрастись к сигаретам.

— Но вы же курите! И у нас одинаковая жизнь!

Она бросила на меня долгий взгляд с грустной улыбкой.

***

Приближался Рамадан. Однажды утром я узнала, что весь дом перебирается в Сирт. Мне снова выдали униформу, определили в одну из машин конвоя, и какое-то мгновение я чувствовала ласковые лучи солнца на лице. Вот уже несколько недель я не выходила из подвала. Я обрадовалась, снова увидев небо. По прибытии в катиб Аль-Саади ко мне подошла Мабрука: «Ты хотела увидеть мать, так вот, ты ее увидишь». У меня замерло сердце. С того момента, как меня похитили, я думала о ней каждую минуту. Я мечтала укрыться в ее объятиях. Ночью и днем я представляла, что скажу ей, я перебирала слова, проговаривала свою историю и пыталась убедить себя, что она все поймет, даже если я не буду вдаваться в детали. О боже мой! Снова увидеть родителей, братьев, младшую сестричку Нуру…

Машина остановилась перед нашим белым-пребелым домом. Все те же трое — Мабрука, Сальма и Файза — провели меня ко входу, и я устремилась вверх по лестнице. Мама ждала меня в нашей квартире на втором этаже. Ребята были в школе. Мы плакали, крепко обнявшись. Она целовала меня, смотрела на меня, смеялась, качала головой, вытирала слезы. «О, Сорая! Ты разбила мне сердце. Рассказывай же! Рассказывай!» Я не могла. Я мотала головой и прижималась к ее груди. И тогда она тихонько сказала: «Файза мне сказала, что Каддафи тебя “открыл”. Моя малышка! Ты еще слишком мала, чтобы становиться женщиной…» По лестнице поднималась Файза, и я слышала ее громкий голос: «Хватит! Спускайся!» Мама вцепилась в меня. «Оставьте мне моего ребенка!» Но тут с грозным видом появилась вторая. «Пусть Господь нам поможет, — произнесла мама. — Что я скажу твоим братьям? Все спрашивают, где ты. А я отвечаю, что ты уехала к родственникам в Тунис или же к папе в Триполи. Я всем говорю неправду. Как быть, Сорая? Что с тобой будет?» Файза вырвала меня из маминых объятий. «Когда вы мне ее вернете?» — в слезах спросила мама. «Когда-нибудь!» И мы вернулись в катиб.

Там меня ждала Фатхия. «Тебя просит хозяин». Когда я вернулась в ту комнату песочного цвета, где несколько недель назад он впервые меня изнасиловал, я увидела там Галину и четырех других украинок. Галина делала массаж Каддафи, остальные сидели вокруг него. До сих пор находясь под впечатлением от встречи с мамой, я осталась ждать у двери, туго затянутая в униформу. Как же мне был противен этот монстр, который считал себя Богом, вонял чесноком и по́том и думал только о сексе! Как только ушли медсестры, он приказал: «Раздевайся!» Как бы я хотела закричать: «Жалкий тип!» и уйти, хлопнув дверью, но я в отчаянии подчинилась. «Садись на меня! Ты хорошо выучила урок, а? И перестань есть! Ты поправилась, а мне это не нравится!» В конце он сделал то, чего еще никогда не делал. Он подвел меня к джакузи, заставил встать на край душевой и помочился на меня.

Я делила комнату с той самой девушкой, которую видела в прошлый раз в катибе. Бледная, она лежала на постели, и ее тошнило. «У меня гепатит», — сообщила она мне.

— Гепатит? Но я думала, что Вождь боится болезней!

— Да, но эта, кажется, не передается половым путем.

А как тогда она передается? Мне стало страшно. В тот же вечер Каддафи позвал нас обеих. Он был голый, ему уже не терпелось, и он сразу же подозвал Фариду: «Иди сюда, потаскуха». Я воспользовалась этим: «Может, я тогда пойду?» Он бросил на меня бешеный взгляд: «Танцуй!» А я про себя говорила: «Он сейчас целует больную и потом будет целовать меня!» И именно это он сделал, приказав Фариде танцевать в свою очередь.

В Сирте мы оставались три дня. Он много раз меня вызывал. Мы могли быть вдвоем, втроем и вчетвером одновременно. Девушки не разговаривали между собой. У каждой была своя история. И свое несчастье.

***

Наконец-то наступил Рамадан. Для моей семьи это было священное время. И мама придерживалась очень строгих правил в этом плане. Не могло быть и речи о том, чтобы поесть в промежуток времени от рассвета до заката солнца, мы молились, а вечером ели лакомства. Целый день мы об этом думали, перед тем как собраться всей семьей. Мама даже несколько раз возила нас в Марокко и Тунис, чтобы разделить этот момент с бабушкой, ее мамой. Это действительно было чудесно. С двухлетнего возраста я никогда не пропускала Рамадан, даже и подумать не смела о том, что можно нарушить правила. Но прошлой ночью, когда нужно было духовно готовиться, чтобы войти в этот особый период, заставить замолчать мысли и желания, Каддафи неистовствовал надо мной. Это продолжалось часы, и я лежала полумертвая. «Это запрещено, сейчас же Рамадан!» — взмолилась я на рассвете. Он никогда со мной не разговаривал, не считая приказов и оскорблений. Но на этот раз он все же удостоил меня ответом: «Нельзя только есть». Это было богохульство.

Стало быть, он ничего не уважал. Даже Бога! Он нарушал все Его заповеди. Он не боялся Его! Потрясенная, я спустилась к себе в комнату. Мне так хотелось с кем-нибудь поскорее поговорить. С Амаль или какой-нибудь другой девушкой. Я была в полном шоке. Но я никого не нашла. Мне нельзя было бродить по коридорам и освещенным неоном подвальным лабиринтам. Периметр передвижений был четко определен: моя комната, его комната, кухня, кафетерий, иногда гостиные, находящиеся рядом с его кабинетом и с его личным тренажерным залом. И все. Я услышала над собой шаги и шум и поняла, что Амаль и другие девочки хлынули к Вождю. В день Рамадана! Встретившись с ними за ужином, я высказала им свое потрясение. Разве то, что они делали, не было страшным грехом? Они прыснули со смеху! Вождь объяснял им, что, поскольку он не испытывал оргазм, так как не кончал, то в глазах Аллаха это не считалось грехом… Я выпучила глаза, отчего они еще громче расхохотались. «Это Рамадан а ля Каддафи», — заключила одна из девушек.

В течение всего месяца Рамадана он заставлял меня подниматься в свою комнату. В любое время дня или ночи. Он курил, лобзал, бил меня с ревом. И вскоре я позволила себе есть, не обращая внимания на время. Зачем придерживаться правил в атмосфере, в которой не было ни рамок, ни законов, ни логики? Я даже стала спрашивать себя, почему мать придавала Рамадану такое огромное значение?

На двадцать седьмые сутки Рамадана наступает Ночь Предопределения, которая знаменует начало чтения Корана Пророком. Чаще всего это повод для ночных праздников, и я узнала, что Каддафи и в самом деле должен был принять уйму знатных гостей в салонах и прилегающем шатре. Мабрука вызвала всех нас и приказала раскладывать сладости и фрукты на блюда и прислуживать. На мне был черный спортивный костюм с красными полосами по бокам, и я помню, что мои длинные волосы ниспадали до самого пояса, я не завязала их в хвост или в узел, как я это иногда делала. Прибыли гости и заполнили три больших салона. Множество африканских женщин, отличающихся своей красотой. Мужчины в галстуках, военные. Но, к сожалению, я никого не узнавала. Кроме одного! Нури Месмари, генеральный шеф протокола, с удивительно светлыми волосами и бородкой и с одним стеклянным глазом за узкими очками. Я его уже видела по телевизору, и мне было странно смотреть, как он порхает среди приглашенных. Затем пришел другой человек, Саад аль-Фаллах, который, казалось, знал всех девушек лично и каждой дал конверт с 500 динарами. На карманные расходы, как мне потом объяснили. Пройдя мимо него несколько раз, я почувствовала, что он меня заметил. Он подошел ко мне, улыбаясь: «А! Стало быть, это новенькая малышка! Ну до чего же она миленькая, не так ли?» Он хохотал, потрепывая меня по щеке, наполовину по-отцовски, наполовину флиртуя. Эта сцена не ускользнула от внимания Мабруки, и она тотчас же его подозвала: «Саад, подойди ко мне!» Амаль, которая была рядом со мной и все видела, шепнула мне на ухо: «Она заметила! Возвращайся к себе. Уверяю тебя, это серьезно».

И тогда я улизнула к себе в комнату. Через час или два в дверях появилась Мабрука: «Поднимайся!» Я предстала перед дверями Вождя, следуя за Мабрукой. Он как раз надевал красный спортивный костюм и недобро на меня посмотрел.

— Иди сюда, потаскуха… Итак, ты хвастаешься своими волосами, кокетничая со всеми? Ты красуешься и играешь в обольстительницу? Да, для тебя это нормально: у тебя же мать — туниска!

— Я вам клянусь, что я ничего не сделала, мой господин!

— Ты ничего не сделала, потаскуха? И ты осмеливаешься мне говорить, что ты ничего не сделала?

— Ничего! Что я могла сделать?

— То, что ты больше никогда не сможешь сделать, шлюха!

И тогда он резким движением схватил меня за волосы, заставил встать на колени и приказал Мабруке:

— Дай мне нож!

Я подумала, что он меня сейчас убьет. У него были безумные глаза, я знала, что он готов на все. Мабрука протянула ему нож. Он схватил его и, по-прежнему держа мои волосы железной хваткой, с яростью и ужасающим ревом начал кромсать резкими короткими движениями массу моих волос.

— Ты думала, с этим можно играть, а? Так вот, все кончено!

Рядом со мной падали черные локоны. Он продолжал резать и отсекать. Затем вдруг отвернулся.

— Заканчивай! — бросил он Мабруке.

Я рыдала, потрясенная, не в силах справиться с дрожью в теле. С каждым взмахом ножа мне казалось, что он перережет мне горло или разрубит череп. Я валялась на полу, словно животное, которое он запросто мог убить. Волосы теперь доходили мне до плеч, другие пряди, наверное, были еще короче, поскольку я больше ничего не чувствовала на затылке. Это была настоящая резня.

— Какая ты стала страшненькая! — воскликнула Фарида, встретив меня чуть позже, даже не догадываясь о причине случившегося. После этого я не видела Вождя в течение нескольких дней. Зато я увидела его жену.

Это было в день праздника Ураза-байрам, Праздника разговения — окончания поста, официального завершения Рамадана. Как правило, это прекрасный семейный праздник, с утренней молитвой, походом в мечеть, а затем визитом к родственникам и друзьям. День, который я обожала, когда была еще маленькой девочкой. Но чего ждать или, скорее, чего бояться в этот праздник в Баб-аль-Азизии? У меня не было никаких идей. Утром нас собрала Мабрука:

— Быстренько оденьтесь поприличнее и ведите себя хорошо. Сюда придет жена Вождя.

Сафия? Жена? Я когда-то видела ее на фотографиях, но еще ни разу не встречалась с момента своего похищения. Кажется, я слышала, что у нее есть дом где-то на территории Баб-аль-Азизии, но Каддафи там никогда не спал, и они редко пересекались во время публичных мероприятий. Вождь, «враг полигамии», спал со многими женщинами, но не спал со своей женой. Знали только о том, что каждую пятницу он встречается со своими дочерьми на лесной вилле Эль-Морабат, по дороге к аэропорту. Словом, эта новость вызвала небольшой шок: сексуальные рабыни должны были переодеться в служанок и домработниц! Когда после многочисленных посетителей в дом вошла Сафия — импозантная, с высокомерным видом, — взяв курс на комнату Вождя, я была на кухне с другими девушками, занятая мытьем посуды, чисткой печки и натиранием пола. Золушка, одним словом. Едва она ушла, как Мабрука объявила:

— Все опять будет как обычно!

И действительно. «Господин» сразу же меня позвал. «Танцуй!» Он одновременно вызвал Андана, бывшего охранника спецслужб, женатого (на одной из почти официальных любовниц Вождя), отца двух детей, которого Каддафи часто принуждал к сексуальным утехам. Он предавался с ним содомии на моих глазах, а потом крикнул:

— Теперь твоя очередь, потаскуха!

 

5 Гарем

Прошло шесть дней с тех пор, как он улетел в Чад с Мабрукой, Сальмой, Файзой и многими другими девушками. И я сказала себе, что это, возможно, шанс встретиться с мамой. Я попыталась уговорить Мабруку, умоляя разрешить мне съездить к ней во время их отсутствия.

— Об этом даже речи быть не может! — ответила она. — Сиди в своей комнате и будь готова присоединиться к нам в любой момент, если вдруг тебя вызовет хозяин. Я тогда пошлю за тобой самолет.

Самолет…

Таким образом, я позволила своему телу отдыхать. Телу, постоянно покрытому синяками и укусами, которые не успевали зарубцовываться. Мое утомленное тело причиняло мне одни муки, и я его не любила. Я курила, что-то грызла, дремала, лежа на кровати, смотрела клипы по маленькому телевизору в своей комнате. Мне кажется, что я ни о чем не думала. Накануне их возвращения я вдруг получила приятный сюрприз: один шофер Баб-аль-Азизии получил разрешение вывезти меня на полчаса в город, чтобы я там потратила 500 динаров, полученных во время Рамадана. Это было неслыханно. Я обнаружила сладость весны, я была ослеплена светом, словно впервые увидела солнце. Мой подвал без окон был настолько влажным, что Мабрука жгла там травы, чтобы забить запах плесени.

Шофер отвез меня в престижный квартал, где я купила себе спортивный костюм, обувь, рубашку. Я не знала, что еще купить. У меня никогда не водилось карманных денег, и я была совсем растеряна. И потом, как одеваться? Перемещаясь лишь от его комнаты до своей, я практически ни в чем не нуждалась, и у меня не было никаких идей. Когда я об этом вспоминаю, то понимаю, какой же я была глупой! Я должна была подумать о книгах, о чем-то, что позволило бы мне помечтать, убежать или научило бы меня жизни. Или же о блокноте с карандашом для записей и рисунков, ведь в Баб-аль-Азизии у меня не было доступа к этому. У одной только Амаль в комнате было несколько любовных романов и книга о Мерилин Монро, о которой я мечтала, но она отказывалась дать ее мне почитать. Но нет, я не придумала ничего умного и полезного. Я смотрела вокруг себя с жадностью и растерянностью. У меня кипела кровь. Разве эта ситуация не была головокружительной? Лишенную свободы, меня выпустили на несколько минут и выбросили посреди города, который ничего обо мне не знал, где проходящие мимо по тротуару прохожие не догадывались о моей истории, где продавец с улыбкой вручил мне пакет, как обычной клиентке, где рядом со мной шумела группа школьниц, которые не подозревали о том, что я тоже должна была ходить в школу и думать лишь об уроках и веселье. На сей раз за моей спиной не стояла Мабрука; шофер был любезен, но я чувствовала себя преследуемой. Бегство — не решение. Тридцать минут псевдосвободы показались мне тридцатью секундами.

На следующий день вернулась вся клика. Я услышала в подвале шум, шаги, стук дверей, взрывы хохота. Я решила спрятаться у себя в комнате, но очень скоро на пороге появилась Мабрука и движением подбородка приказала: «Наверх!» Она больше не говорила «Ты должна подняться». Минимум слов. Максимум презрения. Да, со мной обращались как с рабыней. И этот ненавистный приказ снова идти к нему в комнату вызвал в моем теле волну стресса и дрожи.

— О, любовь моя! Иди же сюда! — сказал он, увидев меня.

Потом он бросился на меня с ревом, крича: «Потаскуха!» Я была марионеткой, которой он мог управлять и избивать. Я больше не была человеческим существом. Его прервала Фатхия, войдя в комнату:

— Хозяин, это срочно, вас ждут.

Он оттолкнул меня и процедил сквозь зубы:

— Убирайся!

И я спустилась в свою сырую комнату. В этот день я впервые по собственной инициативе посмотрела порно и задалась вопросом, что такое секс. То малое, что я знала, было насилием, ужасом, подчинением, жестокостью, садизмом. Это был сеанс пыток. Постоянно с одним и тем же палачом. Я даже не представляла себе, что может быть как-то иначе. Однако актрисы из видео не играли роль рабынь или жертв. Они даже разрабатывали стратегии, чтобы завязать сексуальные отношения, казалось, они так же наслаждаются, как и их партнеры. Это было странно и интригующе.

Два дня спустя ко мне в комнату пришла Файза с клочком бумаги.

— Вот номер твоей матери, ты можешь позвонить ей из кабинета.

Мама сразу же взяла трубку:

— О, Сорая! Как у тебя дела, моя малышка? О боже мой, как же я рада слышать твой голос! Где ты? Когда я смогу тебя увидеть? Как ты себя чувствуешь?..

У меня была только одна минута. Файза сказала: «Достаточно». И прервала связь, нажав пальцем на клавишу.

***

А потом произошло что-то странное. Наджа, не робкого десятка полицейский, приехала провести два дня в Баб-аль-Азизии, как она это делала время от времени. И она снова делила со мной комнату. Я по-прежнему недоверчиво относилась к ее откровениям и беспринципности, но меня развлекала ее наглость.

— У меня есть план, как вытащить тебя погулять вне Баб-аль-Азизии, — сказала она. — У меня такое впечатление, что тебе это пойдет на пользу!

— Ты шутишь?

— Вовсе нет. Нужно немного схитрить. Как ты смотришь на то, чтобы совершить небольшую экскурсию со мной, полностью на свободе?

— Но меня никогда не отпустят!

— Какая же ты пессимистка! Тебе нужно только притвориться больной, а я позабочусь обо всем остальном.

— Это бессмысленно! Если бы я по-настоящему заболела, за мной ухаживали бы украинские медсестры.

— Я этим займусь! Я выработаю сценарий, ты только должна согласиться.

Наджа пошла поговорить с Мабрукой; не знаю, что она ей сказала, но вернулась она со словами, что нам дали зеленый свет. Это было потрясающе. За нами заехал шофер по имени Амар, который вывез нас за стены Баб-аль-Азизии. Я не могла поверить своим глазам.

— Но что же ты сказала Мабруке?

— Цыц! Заедем сначала ко мне, а потом я отвезу тебя кое к кому.

— Это безумие! Как ты это провернула?

— Ха! Меня же не просто так зовут Наджа!

— Мне нечего надеть!

— Не волнуйся! Я тебе дам свои шмотки!

Мы поехали к ней, переоделись, и ее сестра отвезла нас на машине на очень красивую виллу в Энзаре — это один из пригородных кварталов Триполи. Владелец был рад нас видеть.

— Вот Сорая, о которой я тебе говорила, — сказала Наджа.

Мужчина внимательно на меня посмотрел и скорчил гримасу, означающую, что я его очень заинтересовала.

— Ну давай, рассказывай! Этот пес тебя обижает?

Я оцепенела. Что это был за тип? Насколько я могла ему доверять? У меня было плохое предчувствие, и я ничего не ответила. Потом зазвонил телефон Наджи. Это была Мабрука. Наджа закатила глаза и сбросила вызов.

— Ты не ответишь?

Она промолчала и только протянула свой бокал, в который это тип щедро плеснул виски. У меня галлюцинации?! В стране, где алкоголь запрещен религией и законом, люди бесстыдно позволяли себе его пить. И они еще критиковали Каддафи, который сам постоянно его употреблял! Мужчина протянул мне бокал и, шокированный моим отказом, стал настаивать:

— Пей, пей же! Ты здесь свободна!

Наджа и ее сестра не заставили себя просить. Они пустились в пляс, показывая, что праздник начался. Они пили, смеялись, закрывали глаза, извиваясь в танце. Мужчина с аппетитом на них смотрел. Пришел другой мужчина, оценил меня и улыбнулся. Я сразу же почувствовала ловушку, но знала, что у Наджи не найду спасения. Она вдрызг напилась. Я дала понять, что устала. Но, очевидно, не могло быть и речи о возвращении, тогда мне показали комнату. Я была настороже. И вскоре я услышала, как Наджа поднялась с мужчинами в соседнюю комнату, в то время как ее телефон звонил в пустоту.

Меня оставили в покое, но я проснулась с чувством тревоги. Я пошла трясти Наджу, которая была в полубессознательном, почти коматозном состоянии; она ничего не помнила. Зазвонил ее телефон. Мабрука орала:

— Шофер вас ищет со вчерашнего дня. Вы скоро узнаете, что с вами сделает хозяин!

Наджа запаниковала. Она солгала мне, предала, затянула в жалкую ловушку, чтобы предложить меня мужчинам как жертву. Я почувствовала отвращение. То, что меня похитил Каддафи, не делало из меня проститутку автоматически.

Возвращение было бурным. Мабрука не показывалась, но Сальма приказала нам обеим подняться к Вождю. Тот кипел от злости. Он дал увесистую пощечину Надже с воплем:

— А теперь убирайся, я больше никогда не хочу тебя видеть!

Меня же он швырнул на кровать и всю свою ярость выплеснул на моем теле. Отвернувшись, он процедил сквозь зубы:

— Все женщины — проститутки! — И добавил: — Аиша тоже была чертовой проституткой!

Я думаю, что он говорил о своей матери.

Он не прикасался ко мне целый месяц. Только что приехали из восточных городов две новые девочки: той, которую привезли из Баида, было тринадцать лет, а той, что из Дарнаха, — пятнадцать. Я видела, как они поднимались в комнату, красивые, с невинным и наивным видом, какой был и у меня год назад. Я точно знала, что их ждет. Но не могла с ними ни поговорить, ни дать им какой-либо знак.

— Ты видела новеньких? — спросила меня Амаль.

Но они недолго там оставались. Каждый день ему нужны были новые девочки. Он их испытывал, потом выбрасывал или же, как мне сказали, «пускал на повторную обработку». Я пока еще не знала, что это означает.

***

Проходили дни, сезоны, национальные и религиозные праздники, Рамаданы. Я понемногу стала терять ощущение времени. Днем и ночью в подвале было одно и то же освещение. И моя жизнь была ограничена узким периметром, размер которого зависел от желаний и настроения полковника. В разговоре между собой мы не давали ему ни имени, ни звания. Вполне хватало слова «Он». Наша жизнь вращалась вокруг него. И здесь не могло быть никакой путаницы.

Я ничего не знала о том, что происходило в стране, и о том, что творилось в мире. Иногда до меня доходили слухи о саммите африканских правителей или о визите одного из глав государств. Многие встречи проходили в официальном шатре, куда «Он» добирался на мини-автомобиле для гольфа. Перед интервью и важными беседами он курил гашиш или принимал кокаин. Он почти всегда был под кайфом. В салонах особняка часто устраивали праздники и вечеринки с коктейлями. Туда торопились попасть государственные сановники и многочисленные иностранные делегации. Мы сразу же замечали женщин, так как именно это его интересовало, и задачей Мабруки было заманить их в его комнату. Студентки, артистки, журналистки, модели, дочери или жены почтенных людей, военных, глав государств. Чем более знатными были их отцы или мужья, тем более изысканные им преподносили подарки. Прилегающая к кабинету комната служила пещерой Али-Бабы, куда Мабрука относила подарки. Я там видела чемоданы фирмы «Самсонит», полные пачек долларов и евро, шкатулки с драгоценностями, золотые украшения, которые обычно дарят на свадьбу, бриллиантовые ожерелья. У большинства женщин брали кровь на анализ. Это тайно делали украинки в маленьком салоне с красными креслами напротив кабинета охраны. Возможно, жены глав государств этого избегали, я не знаю. Но что мне нравилось больше всего, так это видеть, как они, изысканно одетые, держа в руках брендовую сумочку, направляются в его комнату, а потом выходят со смазанной губной помадой и растрепанной прической.

Лейла Трабелси, жена тунисского диктатора Бена Али, явно была его любовницей. Она приходила много раз, и Мабрука ее обожала.

— Моя дорогая Лейла! — восклицала она, всегда радуясь ее голосу по телефону или новости о ее приезде.

И ничто, предназначенное для нее, не бывало слишком красивым. Например, я помню коробку, похожую на волшебную шкатулку, покрытую золотом. За все время пребывания в гареме я повидала многих жен глав государств Африки, чьих имен я даже не знала. А также Сесилию Саркози, жену президента Франции, — красивую, высокомерную, на которую девочки мне сразу же указали. В Сирте, выходя из автофургона Вождя, я заметила Тони Блэра. «Hello, girls!» — крикнул он нам с дружеской и радостной улыбкой.

Из Сирта мы часто уезжали в пустыню. Каддафи нравилось разбивать там лагерь, в окружении верблюдов, посреди пустоты. Он устраивался там, чтобы выпить чаю, часами разглагольствовать со старейшими из своего племени, читать, спать днем. Там он никогда не спал ночью, он предпочитал свой удобный автофургон. Именно туда он нас и вызывал. По утрам мы должны были сопровождать его на охоте, все одетые в униформу. Миф о телохранительницах поддерживала Зорха, настоящая военнослужащая, которая следила за тем, чтобы я вела себя как профессионал. Однажды ей поручили научить меня пользоваться автоматом Калашникова: разбирать его, заряжать, чистить. «Стреляй!» — крикнула она мне, когда я приставила приклад к плечу. Я отказалась. Я так ни разу и не выстрелила.

Еще я узнала о его зависимости от черной магии. Это было прямое влияние Мабруки. Поговаривали, что именно этим она его и держала. Она обращалась к знахарям и колдунам по всей Африке и иногда привозила их к Вождю. Он не носил талисманы, но мазался таинственными мазями, отчего его тело постоянно блестело, произносил непонятные заклинания и всегда держал рядом с собой красное полотенце…

Куда бы он ни направился, его сопровождала небольшая команда медсестер. Галина, Елена, Клавдия… Обязательно одетые в белые и голубые униформы, без макияжа, они работали в маленьком госпитале Баб-аль-Азизии, но могли прийти на его зов менее чем за пять минут. Они не только в обязательном порядке брали кровь на анализ перед сексуальными встречами Вождя, но также и лечили его лично, ежедневно осматривали его, следили за его здоровьем и питанием. Когда я стала беспокоиться о контрацепции, он мне ответил, что Галина делала ему инъекции, из-за чего он стал бесплодным. Я больше ничего об этом не знала, и мне не пришлось делать аборты, как многим другим до меня. Все они называли его «папой» хотя у него были сексуальные отношения с большинством из них. Впрочем, Галина тоже мне на это жаловалась. Существовала ли хоть одна женщина, которой он не желал бы обладать хотя бы один раз?

 

6 Африка

Однажды в меня влюбился Джалал. Точнее, подумал, что влюбился. Он бросал на меня пылкие взгляды, улыбался мне, как только пересекался со мной на кухне, отвешивал комплименты. Это меня взволновало. Мне так хотелось на кого-то рассчитывать! Я не знала, что он был гомиком. Его насиловал Каддафи, но я была настолько неосведомленной, что полагала это хоть и шокирующей, но вполне обычной для мужчин практикой. У Вождя было множество партнеров, в том числе и среди высокопоставленных военнослужащих. Я же нуждалась в ласке, и мысль о том, что один нежный человек проявляет ко мне внимание, меня, можно сказать, вдохновила. И тогда он стал чаще со мной встречаться, ласково дотрагиваться до моей руки, проходя мимо, шептать мне о том, что он меня любит, и даже о том, что хочет на мне жениться.

— Ты не заметила, что я смотрю на тебя с первого дня?

Нет, я не заметила, к своему глубокому огорчению и одиночеству. В любом случае, наша атмосфера предполагала узы соучастия.

Но Джалал проявил отвагу и заявил Вождю, что намерен жениться на мне. Каддафи вызвал нас обоих. Он насмешливо скалился.

— Итак, вы утверждаете, что вы влюблены друг в друга? И вы имеете наглость говорить это мне, своему хозяину? Но как ты, потаскуха, осмелилась любить другого? А ты, ничтожество, как ты только посмел на нее посмотреть?

Джалал не находил себе места. Мы оба вжались в стену, словно жалкие восьмилетние дети. Вождь вышвырнул нас. Джалалу, который состоял в охране, запретили заходить в дом в течение двух месяцев.

Ко мне в комнату нагрянула Мабрука:

— Проклятое отродье! Ты думаешь о свадьбе, хотя еще не прошло и трех лет с тех пор, как ты здесь! Ты настоящая дрянь!

Амаль тоже пришла меня учить:

— Крошка моя, они, в конце концов, правы! Ты не можешь любить этого педика! Это совсем не для тебя!

Их разговоры только усиливали мою привязанность. Джалал был таким милым. Первый мужчина, который признался мне в любви. Как мне следовало реагировать на их сарказм, ведь все они — сумасшедшие?

***

Несколько месяцев спустя было объявлено о великом турне Вождя по Африке. Две недели, пять стран, множество глав государств. Очевидно, это была серьезная ставка, и я это чувствовала по тому, как возбуждена была Мабрука. И в путешествие отправлялся весь дом. «Дочерям» Каддафи, наряженным в красивые униформы, предстояло защищать его честь. В том числе и мне! В 5 часов утра 22 июня 2007 года я заняла свое место в огромном конвое, отправляющемся в аэропорт Митига. Никакого ожидания, никаких формальностей. Ворота были широко открыты, и машины въехали прямо на территорию аэропорта, чтобы высадить нас у пассажирского трапа. Самолет был заполнен девушками. Униформы цвета хаки, бежевые, синие. Синий цвет принадлежал спецслужбам, был закреплен за настоящими, хорошо подготовленными женщинами-солдатами, высоко держащими голову, с ледяными взглядами. По крайней мере, так мне рассказали. Я же, как и Амаль, была в хаки. Ложный солдат. Настоящая рабыня. Я с радостью заметила в глубине самолета Джалала. Вождь путешествовал на другом самолете.

Мы высадились в Бамако, столице Мали. Я никогда не могла себе даже представить такого приема. С ума сойти! По красному ковру в белом костюме шествовал Каддафи, с вышитой на груди зеленой картой Африки. Малийский президент, министры и группа членов правительства сражались за внимание «царя царей Африки». А чересчур радостная и возбужденная толпа, словно в экстазе, танцевала, кричала, пела, выкрикивая: «Добро пожаловать, Муаммар!» Здесь были и фольклорные труппы, исполнявшие национальные танцы, виднелись маски догонов[6]. Все колебалось и раскачивалось в танце.

Я не верила своим глазам и ушам. Очень скоро Мабрука взяла весь процесс под свой контроль. Она дала нам знак собраться в стороне и пройти к группе внедорожников, готовых к отъезду, за рулем которых сидели наши знакомые ливийские шоферы. Казалось, что сюда прибыла вся Баб-аль-Азизия. Вдоль проезжающего конвоя выстроилась толпа, скандирующая имя Каддафи. Я была изумлена. «Как такое возможно, чтобы они его настолько любили? — спрашивала я себя. — Искренни ли они? Может, им тоже прочистили мозги, как в Ливии?»

Мы приехали в отель «Ливия», где одна женщина, работавшая в протокольной службе, Саана, оставила нас ожидать в салоне, где мы смогли спокойно покурить. Потом мы снова отправились с конвоем. Около сотни машин, шатры, провизия, безумная логистика. Дороги были перекрыты, африканцы аплодировали нашему конвою, девушки в машинах хохотали. Да, была веселая атмосфера, почти карнавальная. Я словно очутилась в кинотеатре. Но, возвращая улыбки приветствующей нас толпе, я не могла не увидеть всю безумную иронию ситуации. Нас вытащили из подвала, выставили под солнцем напоказ только для того, чтобы способствовать его триумфу!

Я ничего не знала о нашем предназначении, о встречах с президентами, министрами и послами. Ничего о личной программе Вождя. Мы, словно придворные, следовали за ним, не задавая никаких вопросов. Начало путешествия было изнурительным, потому что мы проехали около тысячи километров, пересекая Гвинею с севера на юг, и добрались до столицы Конакри. Единственное, о чем думали окружавшие меня девочки, это предстоящая остановка. Они надеялись поселиться в шикарных отелях, с дискотеками и бассейном.

Но я быстро поняла, что у меня такого шанса не будет. В то время как Амаль и другие девчонки отправлялись в отель, Мабрука давала мне знак следовать за хозяином, который расположился в официальной резиденции, в чем-то наподобие замка. Я вынуждена была делить комнату с другой девочкой, Аффаф, а среди ночи меня вызвали к Вождю. Он не спал, голый, с мрачным и встревоженным видом шагал взад и вперед по комнате. Он поворачивался, брал знакомое мне красное полотенце и вытирал руки, сосредоточенный, не подозревая о моем присутствии. На рассвете он набросился на меня.

Днем я присоединилась к остальной группе, Амаль, Джалалу и другим ребятам. Они жили в великолепном отеле, и там царила праздничная атмосфера. Я еще никогда такого не видела. Мабрука потребовала, чтобы вечером я вернулась в замок, но я не могла не пойти со всеми на дискотеку. Мигала цветомузыка, девушки курили, пили алкоголь, танцевали, прижимаясь к африканцам. Моя семья и Сирт казались такими далекими. Я приземлилась на планету, где не было места ценностям и верованиям моих родителей. Где мое выживание зависело только от хитрости и качеств, которые были для них вне всякого уважения. Где царил хаос. Джалал наблюдал за мной издалека. Я встречалась с ним взглядом, и этого было достаточно, чтобы доставить мне удовольствие. Он подошел ко мне.

— Ты только не пей, — посоветовал он мне.

Меня это тронуло. Это было так мило. Другие девочки, наоборот, постоянно предлагали мне выпить. Музыка становилась все более громкой, дискотека — переполненной, атмосфера — возбужденной. Джалал поцеловал меня в губы. Ого-го… Все это было невероятным.

Я осталась ночевать в комнате одной девчонки. Кто-то спросил разрешения у Мабруки, и она, как ни странно, согласилась. «Хозяин» наверняка был занят. За ним следовало множество женщин, и я знаю, что их собирали и по дороге. Но на следующее утро объявили боевую тревогу.

— Всем надеть униформу, быть готовыми и безукоризненными! — выкрикнула женщина из протокольной службы. — Вождь выступит с речью на огромном стадионе. Каждая должна сыграть свою роль!

Джипы отвезли нас на стадион в Конакри, куда стекались толпы людей — молодых, старых, семей с детьми. Там были оркестры, флаги, костюмы и яркие бубу. Перед тем как направить нас к официальной трибуне, Нури Месмари, генеральный шеф протокола, обратился к нам:

— Вы не военные, но вы должны вести себя так, как будто вы действительно охраняете Вождя. Влезьте в шкуру настоящих телохранительниц. Будьте серьезными, озабоченными, внимательными ко всему, что происходит вокруг вас.

Так я сыграла роль охранницы, подражая Зорхе, которая с суровым видом смотрела по сторонам, словно выискивая террористов.

У меня перехватило дыхание, когда мы вышли на стадион и я услышала возгласы более чем пятидесяти тысяч аплодирующих и поющих восхваления Каддафи людей. Толпы женщин выкрикивали его имя и пытались подойти к нему, прикоснуться к его одежде или даже поцеловать. Это было безумие. «Бедные мои! — говорила я про себя. — Лучше бы вы не попадались ему на глаза. Это опасный человек». Я подумала о маме, которая могла меня увидеть по национальному телевидению, — она наверняка будет растрогана, несмотря на свою неприязнь к Каддафи. Возможно, она скажет себе, что в этот день со мной не происходило ничего опасного. Но я также подумала о своих братьях. Что они знали? Что они подумают? От этого мне стало страшно. Я отвернулась и постаралась скрыть лицо. У меня застыла кровь от их предсказуемой реакции.

Казалось, Каддафи кайфовал от внимания толпы. Он обращался к ней, играл с ней. Он пыжился, потрясал кулаком, словно спортивный чемпион или хозяин вселенной. Девушки в униформе были в восторге. Но только не я, уверяю вас. Ни на секунду. Ни на тысячную долю секунды. Между коричневым беретом и черными солнцезащитными очками у него на лбу было написано: больной, опасный псих!

Потом мы опять отправились в путь, проехали еще несколько часов через Сьерра-Леоне до Кот-д'Ивуара. В очередном отеле я поселилась с Фаридой и Зорхой, но в этом не было ничего страшного, кровать оказалась огромной. У девушек было скорее веселое настроение, и они торопились пойти в бассейн. Ясное дело, что я умирала от зависти, я ведь никогда не видела таких апартаментов. Но Полковник мог меня потребовать в любой момент.

— Тебе нужно только сказать, что у тебя «дела», — посоветовала мне Фарида. — Ты знаешь, это единственная вещь, которая его пугает. Но будь осторожней, потому что они проверяют. Намажь прокладку красной помадой.

Мне это показалось ловким трюком. Через два часа грубый голос Фатхии приказал мне идти в резиденцию Вождя. Я приняла изнуренный вид и заявила, что невероятно устала. Она приподняла бровь, как будто я над ней издевалась.

— У меня месячные.

— Да что ты! Я хочу посмотреть!

— Вы же не собираетесь меня проверять!

— Показывай!

Это было унизительно, но вид смоченной водой и испачканной помадой прокладки ее убедил. К вождю пошла одна Фарида.

Таким образом, освобожденная, чувствуя облегчение, я по глупости присоединилась к другим девушкам — и к Джалалу — в бассейне. Музыка, напитки, наргиле. Никто в этом не признавался, но существовало некое неосознанное коллективное стремление к реваншу. На несколько часов мы имели право на роскошь. Мы были имуществом Каддафи, ни больше и ни меньше, и персонал отеля ублажал нас. Вдруг наши страдания и ежедневные унижения нашли ничтожную компенсацию. Она была иллюзорной. Эфемерной. Но она давала возможность выпустить пар, и чуть позже я поняла, что эти редкие моменты не позволяли некоторым из нас сорваться.

Неожиданно я услышала крик:

— Сорая!

Фатхия меня засекла. Вне себя она направилась прямо ко мне.

— Ты утверждаешь, что у тебя месячные, а сама купаешься в бассейне?

Я растерялась и не знала, что ответить. И тогда она дала мне пощечину:

— Лгунья!

Фарида меня выдала. Меня сразу же отвели в резиденцию. Меня также предупредили, что наказание хозяина будет соответствовать моему обману. Но пока я ждала в маленькой комнате, ко мне пришла Галина.

— Сорая! Как ты могла так поступить? Папа Муаммар просто в ярости и прислал меня проверить… Моя любимая малышка! Ты ставишь меня в ужасное положение! Что же я могу ему сказать?

Ничего. Она ничего не сказала. Или, скорее, она солгала, чтобы защитить меня. До конца дня меня оставили в покое.

На следующий день мы отправились в Гану, на собрание глав государств Африканского союза в Аккре — последний этап. Еще часы и часы дороги. Это путешествие не заканчивалось. На следующий вечер Фатхия снова пришла меня «проконтролировать». Ни единого следа месячных. Она холодно меня осмотрела, ничего не произнесла, но предупредила Мабруку, которая влепила мне пощечину, перед тем как провести к Каддафи. К чему детали? Он ударил меня по лицу, избил меня, плевал на меня, надругался надо мной. Я вышла с опухшим лицом, и меня заперли в комнате, потом я узнала, что Галину тотчас же отправили в Ливию.

— Ты хотела сбежать? — презрительно спросила Мабрука, стоя на пороге комнаты. — Куда бы ты ни пошла, Муаммар все равно найдет тебя и убьет.

 

7 Хишам

Путешествие по Африке стало не концом моих страданий, но концом моего полного заключения. Пресытился ли Вождь? Или миновал крайний срок употребления продукта? Я не знаю. В этом никогда не было ни логики, ни объяснений. Изо дня в день я жила по его доброй воле и в полной зависимости от него, без каких-либо планов на будущее. Но в день возвращения из африканского турне он позвал меня через Мабруку и с отвращением бросил мне:

— Я больше не хочу тебя, потаскуха! Я отправлю тебя к охранницам-революционеркам. Ты будешь жить с ними. Давай! Убирайся!

К тому же Мабрука выдала мне мобильный телефон:

— На случай, если тебе захочется поговорить с матерью…

Это было настолько неожиданно! Я сразу же позвонила маме. Она увидела меня по национальному телевидению, когда я, одетая в униформу, стояла позади Каддафи на стадионе в Конакри, и казалось, что она была почти счастлива сказать мне об этом.

— Как бы я хотела тебя увидеть, моя дорогая! Я так по тебе соскучилась!

Я осмелилась озвучить свою новую просьбу Мабруке, и, вопреки всем ожиданиям, она ответила мне, что мама может ко мне приехать через пару дней. Да, в Баб-аль-Азизию.

Было, конечно, страшно представить, как она погрузится в эту атмосферу. Но я так нуждалась в ней. И тогда я ей объяснила, как найти гараж, откуда кто-нибудь подвезет ее к резиденции Вождя. Я надеялась, что все с ней будут вежливы. Какая же я была наивная! Мабрука, Сальма и Фатхия исполнились ненависти и презрения:

— Вы хотите увидеть свою дочь? Это внизу!

К счастью, Амаль поприветствовала ее, предупредила меня, и я побежала в ее объятия, в которых долго плакала. Я даже не могла говорить. Что ей сказать? Что ей поведать? С чего начать? Этот подвал говорил сам за себя. И мои рыдания были невыносимыми. Мабрука насмехалась. Мама была задета. А потом нас разлучили.

Несколько дней спустя в комнату ворвалась бледная Галина. Вождь вызывал нас обеих, он по-прежнему требовал объяснений по поводу инцидента в Африке. Мне подсказали, что у него не было никаких дел поважнее.

— Почему ты соврала, утверждая, что у нее месячные? — спросил он у медсестры.

— Я не лгала! У молодых девушек циклы могут быть нерегулярными и месячные нестабильными.

— Ты обманщица и плутовка! Фарида сказала мне правду. Что касается тебя, маленькая потаскуха, спускайся к себе в комнату. Ты еще от меня дождешься!

Это был последний раз, когда я видела Галину в Баб-аль-Азизии. И только намного позже, в начале революции, я увидела ее по телевидению, снятую в момент ее возвращения на Украину, и тайна ее опыта в Ливии исчезла вместе с ней. Несколько дней спустя после той жуткой встречи Каддафи снова меня вызвал и неистовствовал над моим телом с такой жестокостью, что я вышла от него почти без сознания и покрытая синяками. Амаль Дж., еще одна девушка из резиденции, обычно весьма безразличная к моей судьбе, была тронута.

— Тебе нужно отсюда ненадолго выбраться!

Я даже не поднималась с кровати, у меня больше не было надежды, проходили дни, я потихоньку угасала. Она вернулась ко мне в комнату с торжествующим видом.

— Мабрука разрешила взять тебя ко мне домой!

Она сразу же посадила меня в машину, чтобы мы могли провести день у нее дома или, скорее, в другом ее доме, там, где ее ждали мама и младшая сестра перед блюдом с отменным кускусом.

Три дня спустя она снова получила для меня разрешение выйти. Эта новая условная свобода была невероятной, и я не знала, как понимать такую резкую перемену настроений своих тюремных надзирателей. Но эти несколько часов вне подвала были настоящим глотком воздуха, так что я помчалась, не задавая вопросов. Я больше не думала о побеге. У меня больше не было надежды. Ни малейшей мечты. Я была погребена, лишена всякого будущего вне Баб-аль-Азизии. Я стала одной из тех многочисленных женщин, которые навсегда превратились в имущество хозяина. И я совсем не могла предположить, что в тот день в мою жизнь войдет другой мужчина.

***

Амаль Дж. увезла меня в старый рыбацкий квартал у моря. Мы должны были возвращаться, она сдавала назад, когда какой-то мужчина закричал:

— Да осторожней же!

Взбешенный, он вышел из машины, с которой мы чуть не столкнулись. Но он быстро успокоился, мы обменялись взглядами, потом улыбками. И все. Удар молнии. Я даже не знала, что такое бывает. Подземный толчок, сначала один, потом другой. Ему было около тридцати; широкоплечий, крепкий, мускулистый, глаза такие же черные, как его волосы, и полные энергии. Точнее, смелости. Я была потрясена. Но Амаль Дж. тронулась, взяв курс на Баб-аль-Азизию, и жизнь снова вернулась в прежнее русло между подвалом и комнатой хозяина, между затишьем и подчинением.

Однажды после обеда мне опять разрешили с ней выйти. Она хотела отвезти свою младшую сестру на ярмарку, а заодно отвела меня на карусели. Одна из них была похожа на большое решето. Люди усаживались внутри круга, цеплялись за края, и все это устройство трясли в разные стороны. Мы смеялись и пищали, стараясь удержать равновесие, потом я увидела, что человек, управлявший каруселью, был тем самым мужчиной. Наши взгляды пересеклись, и он увеличил колебания карусели. Какой ужас и какой восторг! Чем громче я хохотала, не сдаваясь, тем больше он увеличивал скорость.

— Мы уже виделись, не так ли? — крикнул он мне.

— Да, припоминаю. Как тебя зовут?

— Хишам. У тебя есть телефон?

Это было неслыханно! Запретно и совершенно фантастически! У него не было под рукой бумаги, и он сообщил мне свой номер, который я тотчас же набрала, чтобы мой отразился у него на экране. Амаль Дж. быстро отвела меня подальше.

Я была в легкой эйфории, когда вернулась в Баб-аль-Азизию. Жизнь приобретала новые краски. Я позвонила ему из своей комнаты. Я знала, что это было глупо, но он сразу же взял трубку.

— Ты где? — сказал он.

— У себя.

— Я был рад увидеть тебя на карусели. Хорошее совпадение, не так ли?

— Я везде тебя узнала бы.

— Я хотел бы с тобой встретиться. Чем ты вообще занимаешься?

О, этот вопрос! Я должна была его ожидать. Что я могла ему ответить? Я ничем не занималась. Ничего не делала в своей жизни. Да, впрочем, у меня и жизни-то не было. Бездна. Я разрыдалась.

— Ничем. Я совсем ничем не занимаюсь.

— Но почему ты плачешь? Расскажи мне!

— Я не могу.

Рыдая, я бросила трубку. Сейчас мне было восемнадцать лет. Девочки из моей школы на сегодня уже имели диплом. Некоторые даже были замужем. Другие записались в высшие учебные заведения. Я помню, что, поступая в колледж, мечтала стать дантистом. Я обсуждала это с мамой. Первое, на что я обращала внимание, глядя на человека, это были зубы и улыбка, и я не могла удержаться от совета, как за ними ухаживать, лечить, отбеливать. Дантистом! Это было почти смешно. Как бы надо мной посмеялись, если бы я об этом рассказала в своем подвале. Они разрушили мои мечты, украли мою жизнь. И я даже не могла об этом рассказать. Ведь то, что со мной сделали, было настолько унизительно, что там, снаружи, больной становилась я. Что ответить Хишаму?.. У меня не было времени на раздумья. Меня вызвали на этаж.

— Раздевайся, потаскуха!

Это было уже слишком. Я разразилась рыданиями.

— Почему вы мне это говорите? Почему? Я не потаскуха!

От этого он впал в ярость. Он прорычал:

— Заткнись, потаскуха! — И он изнасиловал меня, дав понять, что я лишь вещь и не имею никакого права на слово.

Когда я вернулась к себе в комнату, на экране мобильного телефона, спрятанного под подушкой, увидела двадцать пять пропущенных вызовов от Хишама. По крайней мере я для кого-то существовала.

Следующей ночью меня позвал Каддафи и снова разрядился на моем теле. Потом он заставил меня нюхать кокаин. Я не хотела. Мне было страшно. У меня пошла кровь из носа, тогда он положил его мне на язык. Я потеряла сознание.

Проснулась я с кислородной маской на лице в медпункте украинок. Елена гладила меня по руке, Алина смотрела на меня с беспокойством. Они ничего не говорили, но я видела их сочувствие. Меня отвели в комнату, где я два дня пролежала в постели, не в силах стоять на ногах. И только образ Хишама помог мне держаться за жизнь.

Лишь на третий день Амаль узнала о случившемся. Мне было лучше, и у меня совсем не было желания говорить, но она вне себя схватила меня за руку и отвела к Вождю. Он сидел перед компьютером.

— Мой господин! Это неразумно — давать наркотики малолетней! Это криминал! Опасно! Что на вас нашло?

Она смотрела ему в глаза с потрясающим бесстрашием. Держа одной рукой мою, вторую положив на бедро, она требовала ответа. Она осмеливалась требовать от него отчет!

— Проваливай! — проревел он, указывая ей на дверь. — А ее оставь!

Он вскочил, сдавил мне грудь, закричал:

— Танцуй! — И включил музыку. Потом он вцепился мне в плечи: — Ты зачем рассказала, потаскуха?

— Я ничего не говорила! Они сами обо всем догадались!

Он избил и изнасиловал меня, помочился на меня и, когда отправился в душ, прокричал:

— Пошла вон!

Я спустилась к себе, мокрая и ничтожная, убежденная в том, что никакой душ не сможет меня отмыть.

***

Амаль Дж. не переставала злиться. Но все же она по-настоящему восхищалась Вождем. Возможно, она его даже любила, что мне показалось также невероятным. Она говорила, что обязана ему за дом, в котором жила ее семья, за машину, за некоторый комфорт в жизни. Я не задавала вопросов, я и так была в немилости. Но когда она говорила: «Клянусь головой Муаммара», я знала, что ей можно верить. В Баб-аль-Азизии она не боялась ставить всех на свои места. Жуткому Сааду аль-Фаллаху из протокольной службы, который обращался с ней как с шлюхой, она кричала: «Ты бы лучше заткнулся, педик!» Она ворчала, ругалась, приветливая, как дикобраз, и безразличная к остальным. Но моя беда ее напугала. Утром она ворвалась ко мне в комнату и сказала:

— Пошли, я отвезу тебя к себе домой. Мне разрешили. Возьми вещи на несколько дней.

Я бросилась к ней на шею.

— Ладно, ладно! — сказала она, освобождаясь от моих объятий, по-прежнему немного чудаковатая, но со слезами на глазах. И мы поехали к ее семье. О, какое же это было сладкое чувство — вернуться к нормальной жизни: дом, родители, обеды. Я вспомнила о своей семье и позвонила маме.

— Ты должна ко мне приехать.

Амаль подскочила.

— Не говори ей, что ты у меня! Я тебе запрещаю! Если ты расскажешь своей матери, я тебя мигом отвезу в Баб-аль-Азизию.

Она меня напугала. Все, что угодно, только бы не возвращаться в свой подвал, снова видеть Каддафи и Мабруку. Все, в том числе и солгать маме, чего я еще никогда не делала.

Так я узнала о второй жизни Амаль Дж. О том, где она добывала алкоголь, о ее ночных прогулках на машине, о ее фамильярности со встречными полицейскими — «Как дела, Амаль?» — и о смеси «Ред булла» с водкой, которую она поглощала за рулем, перед тем как побрызгаться духами, возвращаясь домой. Я поняла, что она была жадной к деньгам, она поддерживала отношения с влиятельными и богатыми бизнесменами. Я побывала на вечеринках, куда Амаль приводила других девушек, где постоянно употребляли алкоголь и наркотики, куда спешили попасть сановники и знаменитости страны. Так значит, от меня хотели именно этого? Мое богатство — это лишь мое тело, которое я так ненавидела? Даже в гареме это моя единственная ценность? Если только моя связь с Баб-аль-Азизией не увеличивала мою цену в глазах некоторых мужчин. Одна ночь в шикарном доме знаменитого кузена Каддафи была оценена в 5000 динаров, которые Амаль Дж. поспешила прикарманить и которые я никогда не осмелилась потребовать. Она меня содержала.

***

Однажды по телефону мама сообщила новость: моя подруга детства, Инас из Бенгази, сейчас была в Триполи и мечтала со мной встретиться. Она дала мне ее номер телефона, и я сразу же ей позвонила. Я хотела возобновить отношения с нормальными людьми, с людьми из моей прошлой жизни, пока не ведая, получится ли это. Инас тотчас же ответила с восторгом. Я спросила ее адрес, предложив приехать к ней сразу же.

— Вот как? Ты можешь выходить из Баб-аль-Азизии?

Она знала! Я была поражена. Как мама посмела ей рассказать правду, ведь она лгала своей семье с самого начала?

Я взяла такси и попросила Инас за него заплатить.

— Как такое возможно, что девушке, которая живет в доме президента, нечем заплатить за такси? — пошутила она.

Я молча улыбнулась. Что она на самом деле знала? Что для нее значило «жить у президента»? Она думала, что это был мой выбор? Статус и настоящая работа? Я должна была действовать очень осторожно. Мы зашли в дом, и вся семья вышла меня поприветствовать.

— Давай позвоним твоей матери, чтобы она к нам приехала, — сказала взволнованная Инас.

— Нет!

— Почему?

— Не нужно!.. Я временно живу у одной девушки вне стен Баб-аль-Азизии, и она не хочет, чтобы об этом стало известно.

Все молча и подозрительно на меня посмотрели. Стало быть, маленькая Сорая лжет своей матери… Это и разрушило веселую атмосферу.

— Какая твои дела в Баб-аль-Азизии? — спросил кто-то.

— Я не хочу об этом говорить. Мама наверняка рассказала мою историю.

После этого я закурила сигарету, заставив членов семьи взглянуть на меня с ужасом и осуждением. Сорая изменилась не в лучшую сторону.

Я осталась ночевать у Инас. Немного отдохнула. Вернулась ненадолго в детство. Это было так приятно. Амаль Дж., наверное, была вне себя от ярости и беспокойства. Я не ответила ни на один из ее многочисленных звонков. И когда на следующее утро я все же ответила, она завопила:

— Как ты могла уйти, не предупредив меня?

— Мне нужно было проветриться, ты можешь это понять? У тебя я чувствую себя в новой тюрьме. Спасибо, что ты вытащила меня из Баб-аль-Азизии, а теперь дай мне немного подышать.

Она продолжала кричать, и я расплакалась, тогда трубку взяла Инас.

— Я ее подруга детства, моя семья присмотрит за ней, не волнуйтесь.

Но Амаль Дж. настаивала. Она говорила, что я оказалась в серьезнейшей ситуации, последствия которой я даже не могу себе представить. В конце концов Инас назвала свой адрес.

— Я еду!

Именно этого я боялась больше всего. Единственный приют, который у меня оставался, тот, о котором никогда не догадались бы в Баб-аль-Азизии, был раскрыт. Я почувствовала себя затравленной. И позвонила Хишаму.

— Умоляю тебя, забери меня. Я больше не хочу никого видеть, кроме тебя.

Он приехал через несколько минут. Он меня почти похитил. Машина помчалась по улицам Триполи, потом по пригороду, а потом по деревне. Он крепко сжимал руль, внимательно следя за дорогой. А я смотрела на его профиль, закинув голову на сиденье, чувствовала себя такой расслабленной, какой не была уже лет сто. Я ни о чем не думала, у меня не было никаких планов, я улыбалась и просто доверилась мужчине, которого видела лишь третий раз в жизни. Я не ошиблась. Он был сильным. И пылким. Он отвез меня в загородный домик.

— Отдыхай, — сказал он мне. — Я все о тебе знаю. Отныне я никому не позволю причинить тебе боль.

Амаль Дж. без моего ведома виделась с ним, рассказала о моем положении в Баб-аль-Азизии и предупредила его: «Эта девочка не для тебя». И в этот момент звонила как раз она. Она уже пыталась дозвониться раз десять.

— Ответь, — сказал мне Хишам. — Ты больше не должна ее бояться. Скажи ей правду.

Я подняла трубку. Она изрыгала ругательства:

— Сорая, ты — сумасшедшая! Ты действительно нарываешься на неприятности. Как ты посмела сбежать, когда я должна была за тобой заехать?

— Оставь меня! Я — далеко. Я живу у одной подруги.

— Ты врешь! Я знаю, что ты с Хишамом!

Я бросила трубку. Хишам забрал у меня телефон и перезвонил ей.

— Оставь ее в покое. Забудь ее. Вы причинили ей уже достаточно боли. Теперь я буду ее защищать. Я смогу убить, если кто-то попытается ее обидеть.

— Хишам, ты меня не знаешь. Ты за это дорого заплатишь. Я засажу тебя в тюрьму!

***

Мое счастье продлилось три дня. Первые сутки я все время плакала, думаю, просто выливалось все то, что накопилось за пять лет. Хишам был терпеливым, нежным, заботливым. Он кормил меня, убирал за мной, вытирал мои слезы. Я больше не была одинокой. Казалось, что жизнь «после Баб-аль-Азизии» все-таки возможна. Но новость о моем побеге вызвала эффект взорвавшейся бомбы в доме Каддафи. Амаль Дж. отвезла Инас к моей матери, которая сразу мне позвонила:

— Сорая, я поражена. Ты лгала мне на протяжении двух месяцев. Как такое может быть? Ты — в городе, ты куришь, ты уезжаешь с мужчиной. Кем ты стала, маленькая Сорая? Шлюхой? Проституткой? Лучше бы я узнала о твоей смерти, чем о том, что ты ведешь распутный образ жизни. О, как же ты меня разочаровала!

Я сбросила вызов. Все факты были против меня. Но как она не замечала, что это был лишь способ выжить? Мне снова позвонила Амаль Дж.:

— Что бы ты ни предприняла, ты снова окажешься в Баб-аль-Азизии.

Служба национальной безопасности осадила дом родителей Хишама:

— Где ваш сын? Он должен вернуть девушку, которую похитил.

В панике ему позвонили братья. Таким образом, через три дня мы сложили оружие.

Я поехала к Амаль, которая предоставила мне выбор: отвезти меня к родителям или в Баб-аль-Азизию. Я выбрала родителей, но с такой тревогой! Я видела, что доверие было потеряно. Мама строго на меня смотрела, словно мое лицо выдавало мои бесчестные поступки. Как будто я больше не была ее похищенным ребенком, которому причинили боль. Как будто я была виновной дочерью, пропащей дочерью. Отец же меня принял немного мягче. Он внимательно меня рассматривал, казалось, не узнавая меня. Полагаю, я немного подросла. А точнее, постарела. Но он должен был играть роль отца и очень скоро потребовал объяснений. Кем был этот Хишам? Я рассказала об этой счастливой и неожиданной встрече, о смелости, хладнокровии, о джентльменском поведении, о его намерении жениться на мне. Он скептически меня слушал. Между нами пробежала трещина.

Мать не хотела, чтобы я выходила из дома, больше боясь этой новой опасности, чем Баб-аль-Азизии. Я была вынуждена прибегнуть к уловке: отправившись вместе с отцом, я убежала от него и встретилась с Хишамом, который снабдил меня сигаретами и новой сим-картой для мобильного. Таким образом, Амаль Дж. или Мабрука больше не смогут мне позвонить. В доме была натянутая атмосфера. Я умирала оттого, что не могла покурить, и тогда пряталась в туалете, где выкуривала сигарету и потом разбрызгивала освежитель воздуха. Мне не о чем было с ними говорить. Я находилась в подвешенном состоянии. Ранним утром постучали в дверь. Это был шофер из Баб-аль-Азизии.

— Поехали, Сорая. Там требуют твоего присутствия.

И я снова туда отправилась. Мабрука встретила меня холодно и отвела в лабораторную зону, где медсестры трижды взяли у меня кровь на анализ, наполнив три пробирки. Я прождала час в небольшом салоне, пока Сальма не рявкнула с суровой миной:

— Поднимайся!

Вождь ждал меня в спортивной майке.

— Какая же ты потаскуха! Я знаю, что ты спала с другими!

Он плюнул мне в лицо, оттрахал меня, помочился на меня и в заключение сказал:

— У тебя теперь только один выход: подчиняться моим приказаниям. Ты будешь спать у себя, но я хочу, чтобы с девяти утра и до девяти вечера ты была здесь, в моем распоряжении. Ты наконец научишься дисциплине революционной гвардии.

 

8 Побег

На следующее утро ровно в 8:30 в дверь дома родителей позвонил шофер из Баб-аль-Азизии. Итак, я ехала на работу. Я не знала, в чем она состоит, и просто надеялась, что больше не придется контактировать с Вождем. Чем же все-таки занималась «революционная гвардия»? Как я могла защитить революцию? Я быстро получила ответ: целый день подавать выпивку африканским гостям Вождя! Я находилась в том же доме, среди тех же людей, с тем же начальством. И в три часа ночи я все еще была там.

— Но это совсем не то, о чем говорил мне Вождь, — пожаловалась я Мабруке.

— Значит, ты здесь и переночуешь.

Но у меня больше не было комнаты. Мое место заняла новенькая. И тогда я приготовилась спать на диване в салоне, как проезжая девка. И как только африканцы уехали, меня с новенькой вызвали к Вождю. Нет, тут не было ничего революционного. Меня заманили в ловушку.

На следующий день я тайком позвонила отцу. Разговор был коротким, я чувствовала его напряжение.

— Сорая, это важно. Приезжай ко мне как можно быстрее с паспортом.

У меня он был! Невероятно, но у меня он был. Это упущение Мабрука совершила, когда мы вернулись из турне по Африке. Я сказала, что мне нужно срочно поехать за покупками с одним шофером из Баб-аль-Азизии. Попросила его немного подождать и прыгнула в такси, чтобы добраться до папы, который ждал меня в своей машине. Он вихрем тронулся и отвез меня во французское посольство, подать заявление на срочную визу. Нужны были моя фотография и отпечатки пальцев. Благодаря удаче и старым связям отца с одним из служащих посольства нас уверили, что мы получим ее через неделю, а не через месяц. Менее чем через час, проехав по улочкам, избегая больших пробок, папа посадил меня в такси, которое снова отвезло меня к шоферу, и я вернулась в Баб-аль-Азизию.

На следующий день я снова играла роль прислуги. Дом был полон знаменитостей, даже звезд, которых я смогла узнать: режиссер и египетский певец, ливийская певица, танцовщицы и телеведущие. Вождь покинул свой кабинет и присоединился к гостям в большом салоне, усевшись среди них. Затем он поднялся к себе в комнату. И некоторые гости последовали за ним, один за другим. Полные чемоданы фирмы «Самсонит» ожидали кое-кого из них до отъезда.

Я смогла вернуться в родительский дом, но быстро осознала, что там нет для меня места. Я стала чужой. Плохим примером для всех. Мама, отныне отстраненная, больше времени проводила в Сирте с моей младшей сестрой и самым младшим братом. Два старших брата учились за границей. В Триполи жили только папа и еще два брата. Но ничего не складывалось. Настоящая катастрофа.

— Что это за жизнь? — спрашивал папа. — Какой ты показываешь пример своим братьям и всей семье?

Было бы намного проще, если бы они меня не видели. Мертвой я им доставляла бы меньше неприятностей. И тогда произошла невероятная вещь: я предпочла вернуться в Баб-аль-Азизию.

Возвращение в лабораторию. Анализ крови. Случайная кровать в салоне в ожидании ночного вызова. Потом мне позвонил папа:

— Будь наготове. Ты получишь визу во Францию через четыре дня.

И тогда, окрыленная надеждой, я смело пошла к Каддафи.

— Моя мать серьезно заболела. Мне нужен отпуск на двадцать дней.

Он дал мне две недели. Я вернулась домой. Но какая там царила атмосфера! Я пряталась, чтобы покурить и позвонить Хишаму, я всех раздражала. Я солгала, будто меня снова вызвали в Баб-аль-Азизию, и поехала к своему любимому. Я знала, что это серьезно, что я переступила границы — немного больше, немного меньше… Моя жизнь уже давно сошла с рельс! Ложь становилась средством выживания.

***

Два дня я провела с Хишамом в загородном доме одного из его друзей.

— Я люблю тебя, — говорил он. — Ты не можешь так просто уехать.

— Это единственный выход. Я больше не могу жить в Ливии. В Баб-аль-Азизии никогда не оставят меня в покое, моя семья смотрит на меня как на отродье. А тебе я приношу одни неприятности.

— Подожди немного, мы вместе поедем за границу.

— Нет. Здесь за мной следят, и я подвергаю тебя опасности. Уехать — единственная надежда, что Каддафи обо мне забудет.

Я вернулась домой, чтобы собрать чемодан. Я передвигалась как во сне, безразличная к тому, что творилось вокруг меня. Мне сказали, что в феврале во Франции погода очень суровая и мне понадобятся настоящие ботинки и теплое пальто. Я нашла в шкафу целый склад вещей, которые мама покупала для меня во время поездок в Тунис. «Это для Сораи, — повторяла она отцу. — В этом году она вернется, это точно». Мамочка… Она ждала моего возвращения все эти пять лет. Днем она отбивалась от коварных вопросов и держала семью в крепких руках. А ночью она рыдала, молила Бога защитить свою маленькую дочь, вернуть ее. Но я больше не была маленькой девочкой, и я ее разочаровала.

Рано утром меня разбудил папа. Он был бледным. Нет, зеленым, с белыми губами. Я никогда его таким не видела. Мертвым от страха. Он смазал волосы гелем, чтобы зачесать их назад. Под кожаной курткой на нем был незнакомый мне темный костюм. Дымчатые солнцезащитные очки завершали его образ, и он был похож на гангстера или шпиона. Я же быстро натянула джинсы, рубашку, закуталась в черный платок, не забыв также надеть большие солнцезащитные очки, которые скрывали мое лицо. Я позвонила маме в Сирт попрощаться. Прощание было коротким и холодным. Потом мы поехали на такси в аэропорт. Папа бросал на меня нервные взгляды.

— Что с тобой, Сорая? Тебе как будто на все наплевать!

О нет, мне было не наплевать. Но я хранила спокойствие. Что может быть страшнее того, что я уже пережила? Меня убьют? В глубине души я думала об этом даже с облегчением.

В аэропорту папа оставался настороже. Он смотрел на часы, подпрыгивал, когда кто-то слегка его касался; я думала, у него не выдержит сердце. Он попросил одного друга, чтобы мое имя не фигурировало в списке пассажиров. Даже инициалы. Он еще раз в этом убедился. Когда мы проходили охрану, а также в зале ожидания он тайком смотрел по сторонам, подозревая, что каждый одинокий пассажир является полицейским агентом Каддафи. Словно он был в шпионском фильме. В самолете до момента взлета он наблюдал за входом, не в силах произнести ни слова. Он затаил дыхание, у него пересохло во рту. И его руки крепко сжимали подлокотники до самой промежуточной посадки в Риме. Словно приказ Вождя мог развернуть самолет обратно. И только когда мы приземлились, он засмеялся. Впервые за несколько лет, как он сам мне признался.

Он выбрал транзит через Рим, чтобы запутать след. Нам нужно было подождать несколько часов. Я пошла в дамскую комнату, где избавилась от черного платка, подрисовала карандашом стрелки, накрасила губы розовой помадой и немного надушилась. Мы едем в Париж, город красоты и моды. И с моей ничтожной жизнью покончено. По крайней мере я так думала.

 

9 Париж

Я мечтала увидеть Эйфелеву башню, но мы сели на поезд до пригородного квартала Кремлен-Бисетр. Я представляла себе экзотику, а очутилась в окружении арабов.

— Это и есть Франция? — спросила я у отца, когда мы отправились на встречу с одним из его друзей в ресторане, где готовили цыпленка согласно религиозным правилам халяля[7]. Я была разочарована. Стоял собачий холод, у меня отмерзли нос и ноги, все мне казалось таким невзрачным.

— Завтра будет намного красивее, — подбадривая меня, сказал папа.

Ночь мы провели в небольшом отеле, откуда был виден окружной бульвар. И я проснулась от желания курить. Это быстро стало моей навязчивой идеей.

Мы должны были встретиться с папиным другом Хабибом и сели его ждать в ближайшем кафе. На террасе курили расслабленные, вполне обычные девушки. Это меня обнадежило. Курение не считалось тут ни пороком, ни развратом, как мне внушали. Я заказала горячий шоколад, папа — кофе, и, даже не дождавшись, когда нам принесут заказ, он вышел покурить. Даже речи не могло быть, чтобы я пошла вместе с ним, он бы этого не потерпел. И тогда я помчалась в туалет выкурить сигаретку «Мальборо», пачку которого я заранее припрятала. Пришел Хабиб и пригласил нас в свой дом, расположенный недалеко от метро «Порт де Шуази». Как раз в этот момент позвонила мама. Шофер из Баб-аль-Азизии заезжал к нам домой в Триполи: «Где Сорая? Почему ее телефон не отвечает?» «Потому что она в Сирте», — ответила взволнованная мама, и, когда отец услышал это, его затрясло. Он побледнел и впал в шок. Слишком много эмоций. Он рухнул на пол перед Хабибом. Его отвезли в больницу. Среди ночи он вышел оттуда, решительно настроенный сразу же вернуться в Триполи. Он вручил мне 1000 евро, что мне показалось целым состоянием, а также телефонную карточку SFR, и попросил Хабиба снять мне однокомнатную квартиру. Потом они оба отправились в аэропорт. Он не поцеловал меня, просто махнул рукой, удрученный и встревоженный.

— Если Господь сохранит мне жизнь, — я знала, о чем он думал, — если меня не убьют, я вышлю тебе еще денег.

Я плакала, прощаясь с ним.

***

Хабиб нашел для меня комнатку в отеле рядом с метро «Порт де Шуази». Не центр Парижа, но, в конце концов, не так уж плохо. Администратором гостиницы была марокканка, и мы могли общаться на арабском. Я быстро научилась пользоваться проездной картой на автобус и метро. Мой первый урок ориентирования привел меня в Латинский квартал, рядом с метро «Сен-Мишель», где я побаловала себя кофе, рассматривая прохожих. Я была свободной. Свободной! Я повторяла это про себя, не до конца в это веря. У меня не было никакой программы, ни малейшего плана. Ни друзей, ни связей. Но я была свободной. Это было потрясающе.

За соседним столиком сидели две девушки и парень арабского происхождения, готовясь устроить позднюю вечеринку в одном из кафе. Завороженная, я с завистью их слушала. Я горела желанием познакомиться с ними, но не осмелилась. Этот элегантный и беспечный город наводил на меня страх. Я вернулась домой. На следующее утро, сев на метро, я доехала до станции «Елисейские Поля». Я мечтала о них, когда еще была маленькой девочкой. Небо было ясным, а проспект был намного шире, чем я могла себе представить, кафе «Ле Довиль» находилось в том самом месте, которое указала мне мама. Я позвонила ей:

— «Ле Довиль» по-прежнему синий!

Я знала, что затрагиваю ее чувствительную струну.

— Видишь, как повторяется история? Моя дочь идет по моим следам. Когда мне было двадцать лет… Сорая, как бы мне хотелось оказаться там с тобой!

Я отправилась к магазину «Сефора», о котором слышала от Мабруки, она там делала покупки. У прилавка с парфюмерией за мной злобно наблюдали охранники. Продавщица предложила мне купить флакон духов «Париж» от Ив Сен-Лорана, но я должна была подсчитать свои средства. Итак, у меня было 1000 евро; отель стоил 25 евро в сутки, и я тратила 25 евро на еду и транспорт. Значит, я смогу продержаться 20 дней. Тем хуже для духов! А к прилавкам с косметикой, которую мне так хотелось купить, я повернулась спиной. Это останется на завтра. Я буду бродить день за днем; отныне у меня полно времени.

Проходя мимо спокойно целующейся влюбленной парочки, я вспомнила о Хишаме. Я заставляла себя не звонить ему. Зачем? От меня у него были одни неприятности. Но вскоре я отправилась искать место, где можно пополнить счет телефонной карточки. И, едва услышав его голос, я разрыдалась.

— Прошло два дня, как ты уехала! — сказал он. — Два дня я не перестаю о тебе думать!.. Я приеду к тебе, как только смогу. Я подал запрос на получение паспорта.

Это он серьезно? Он хочет жить вместе со мной? Боже мой! Я не желала ждать. Нужно ускорить процесс, помочь ему получить долгожданный паспорт — такую редкую и ценную вещь в Ливии. Но с деньгами возможно все. Я мигом позвонила папе:

— Ты мне оставил всего 1000 евро! Этого слишком мало! Как, по-твоему, я буду выкручиваться?

На следующий день он мне переслал 2000 евро, половину которых я отправила Хишаму.

И тогда я завела ряд знакомств, которые — сейчас я это полностью осознаю — привели к тому, что моя поездка во Францию закончилась провалом. Будем откровенными: полным крахом. Страшно, что я должна это сказать. Так унизительно признаваться, что я упустила свой шанс. Как это возможно? Думаю, что я была слишком доверчивой. Я сделала дурной выбор. Я была ужасно наивной. Ну вот. Я приехала в Париж в феврале 2009 года, за несколько дней до моего двадцатилетия, но я ни о чем не знала. Кроме безволия, развращенности и цинизма маленького мирка, откуда я с трудом вырвалась. Я ничего не знала о трудовой жизни, об отношениях в социуме, об управлении временем и деньгами, о равенстве между мужчиной и женщиной. И ничего о том, как устроен мир. Я никогда не читала газет…

Я сидела на скамейке на Елисейских Полях, когда ко мне подошла молодая блондинка и уселась рядом со мной.

— Привет. Здесь свободно?

— Конечно. Как тебя зовут?

— Варда.

— Но это же арабское имя!

Она была родом из Алжира, и мы сразу же подружились.

— Сразу видно, что ты только что прибыла в Париж. Откуда ты?

— Догадайся!

— Из Марокко?

— Нет. Из страны, о которой ты никогда бы не подумала.

— Из Туниса? Египта? Иордании? Ливана?

— Нет! Из стратегической страны Средиземноморья. Давай же!

— Из Алжира? Как и я?

— Нет!

— Тогда я не знаю.

— Из Ливии.

— А! Каддафи! Потрясающе! Этот тип — один из моих героев. Ты не представляешь, как он меня зачаровывает! Расскажи мне!

— Ты восхищаешься Каддафи? — Мне захотелось плакать. — Но он же сволочь! Обманщик!

— Ты шутишь? Ты слышала его речи? Ты видела, как он бросает вызов Америке? Это настоящий араб! И у него сумасшедшая харизма!

Мы продолжили беседу в кафе, где нас разыскал ее друг, охранник из заведения в Монерое под названием «Ля Маркиз». Поскольку они собирались в этот же вечер туда пойти, то предложили взять меня с собой. Мне это показалось замечательным. «Какая удача!» — сказала я про себя. Это был ливанский ресторан, который после полуночи превращался в ночной клуб с оркестром и восточными танцовщицами. Ах! Я все-таки не была среди чужих. Все говорили по-арабски, и присутствующие, такие веселые, открытые и желающие праздновать, казалось, были выходцами из богатых восточных стран.

— Посмотри направо, — быстро подала знак Варда. — Мужчины за соседним столиком наблюдают за тобой.

— Ну и что? А я совсем не хочу на них смотреть!

— Будь миленькой! Если ты будешь приветливой, они заплатят за выпивку и еду. Пойдем танцевать!

Смущенная, я нехотя двинулась за ней. К чему она вела? Мужчины пошли следом за нами, они вели себя как волокиты и становились все более смелыми; некоторые даже протягивали нам деньги, как профессиональным танцовщицам. Я подскочила к Варде.

— Пойдем, я этого совсем не хочу!

Но меня заметил директор. Он подошел:

— Это правда, что ты ливийка? — Он взял микрофон: — Дамы и господа, я хочу поприветствовать Ливию и полковника Каддафи! — Я едва не лишилась чувств. Тип продолжил: — Иди сюда! Давай, спой со мной песню в честь Полковника!

И он запел в микрофон одну из тех нелепых песен, которые изливались из громкоговорителей и радио в Ливии: «О, наш вождь, мы следуем за тобой…» Я хотела бы исчезнуть. Мог ли он меня здесь схватить? Я побежала в туалет и, рыдая, закрылась в кабинке.

***

Я не высовывалась из комнаты целую неделю. Я была потрясена. Выбегала лишь, чтобы купить сигареты и пополнить счет на телефоне. Я словно проснулась от кошмара. Меня повсюду преследовала тень Каддафи. У Баб-аль-Азизии на всей планете были уши и глаза. Их шпионы убивали даже на другом конце света. Тогда… Реально ли надеяться вырваться из этих когтей? Едва прибыв в Париж, я почувствовала себя в тупике. И вот однажды вечером по моей комнате пробежала крыса. Меня словно током ударило. Я собрала свои пожитки, побежала на ресепшен, расплатилась и срочно позвонила Хабибу.

— Проведешь ночь у меня дома, а потом посмотрим.

Я поехала к нему, он устроил меня в комнате, но около четырех часов утра проскользнул ко мне в кровать. Папин приятель!.. Я завопила, схватила свою сумку, кубарем скатилась по лестнице. Улица была пустынной и ледяной. Куда идти? Я подумала о Варде и набрала ее номер. Тщетно. Я дошла до метро и подождала, пока откроется станция, чтобы устроиться там на лавочке. Пьяный нищий начал мне докучать. Я заплакала. Позвонила Хишаму, но он не отвечал. Папин приятель домогался меня, словно псих.

Я поднялась на поверхность и устремилась в только что открывшееся кафе возле метро «Порт де Шуази». Заказала кофе, и вдруг с десяток полицейских заполонили помещение. Международный ордер на арест от Каддафи? Варда советовала мне: «Смотри не попадись тем, кто проверяет документы!» Бежать я не могла, они подошли прямо ко мне. Дрожа, я протянула свой паспорт. Один полицейский марокканского происхождения улыбнулся:

— Почему ты так боишься? У тебя есть виза, ты в полном порядке!

Парализованная, я была не в силах произнести ни слова. Он сунул мне номер своего мобильного и непристойно подмигнул. Мне стало противно.

Зашла группа девушек. Элегантные, уверенные в себе. Они наверняка работали в офисе. Я с восхищением проводила их взглядом. И все же, говорила я себе, какие классные эти француженки! Они прихорашиваются и с шиком одеваются, гуляют и курят в кафе, у них такая же серьезная работа, как у мужчин… Но одна из них вдруг повернулась ко мне и прокричала:

— Ты чего на меня уставилась? У тебя проблемы?

Ох! Эта фраза! Она до сих пор у меня в голове, хотя я тогда ее не поняла. Но у нее на лице было столько презрения и ненависти… Почему она на меня наорала? Я только восхищалась ею, и если у меня был жалкий вид, то лишь потому, что я не выспалась.

Бармен был мил. Я общалась с ним на арабском.

— Мне нужно выучить французский язык, — сказала я ему. — Это действительно очень срочно!

Он посоветовал мне пойти во Французский Альянс в Монпарнасе и нацарапал на бумаге адрес. Я поехала на метро с чемоданом, вышла на развилке, потерялась и поняла, что в этом квартале никто не говорит по-арабски. Я зашла в кафе, и кого я там увидела? Хабиба! Он работал в этом квартале.

— Сорая, ты почему не отвечаешь по телефону? Я до смерти испугался!

— Никогда больше произноси моего имени! Оставь меня в покое, или я позвоню папе!

Он взял стул и уселся передо мной.

— Полегче! Я помогу тебе. Найду тебе работу и помогу с видом на жительство.

— Проваливай! Или лучше отвези меня во Французский Альянс.

Это было совсем рядом. В офисе толпилась группа алжирок. Они спорили о цене и посоветовали мне обратиться в мэрию, где занятия были бесплатными. Одна из них даже предложила подвезти меня на своей машине в мэрию VI округа. Зал ожидания был полон арабов и африканцев.

— Вам повезло, — сказал мне один преподаватель. — Урок только что начался. Скорее заходите!

У доски женщина как раз произносила буквы алфавита, написанные на доске. A-B-C-D-E… Я уже учила буквы в сиртском колледже. И если нужно все начинать сначала, то это займет месяцы, и я вряд ли смогу выкрутиться! Я была в отчаянии!

И в этот момент позвонила Варда. Я призналась ей, что оказалась на улице.

— Перебирайся ко мне! — не раздумывая, сказала она. — Я живу вместе с парнем.

Вот так я и нашла на время крышу над головой (в Порт де Монтрей), подругу (немного гулящую), окружение (говорящее по-арабски). Благодаря этому я на первое время обрела уверенность. И из-за этого я в конце концов пропала.

***

В первый же вечер Варда захотела взять меня с собой в «Ля Маркиз». Сначала я отказалась, но потом побоялась очутиться на лестничной клетке. В клубе она меня представила элегантному и милому тунисцу по имени Адель, который сразу же в меня влюбился. Но я все прояснила: я люблю другого и храню ему верность. Он не подгонял меня, вел себя мило и по-джентльменски. Довольствовался только тем, что стал как можно чаще приходить в «Ля Маркиз», приглашая нас выпить и пообедать. Варда и ее подруги употребляли слишком много алкоголя. Я же пила только сок. Хишам заставил меня поклясться на Коране никогда больше не прикасаться к алкоголю. Вот так безумно я провела свои первые три месяца в Париже.

Потом истек срок моей визы. И снова появился страх. С этого времени я постоянно была начеку. Я оставляла свой паспорт в комнате, не хотела рисковать. Объявила Варде, что теперь и речи быть не может о визитах в «Ля Маркиз». А она рассмеялась.

— Пошли! Да в этом заведении все девчонки в таком же положении, как и ты! Фараоны проверяют документы только у парней и нищих. Но к тебе они не подойдут!

Деньги тоже стали заканчиваться. Испортились отношения с Вардой. Иногда она мне запрещала прикасаться к еде в холодильнике:

— Это для моего сына!

Я позвонила папе.

— Как ты могла потратить все деньги? Сорая, найди себе работу! Если будет нужно, мой посуду!

Я обиделась.

— О, если хочешь, я немедленно вернусь в Баб-аль-Азизию! Мне уже все равно!

Он выслал мне 500 евро. Всего-навсего. После похода с Вардой в «Карфур»[8] у меня осталось всего 100.

И тогда Адель предложил мне переехать к нему. У него большая квартира, где он предоставит мне отдельную комнату, и мы будем жить как друзья.

— Супер, — сказала Варда. — Это идеальное решение!

На самом деле это означало: «Убирайся!».

Так я полгода прожила в Банлье, парижском пригороде. Полгода в относительном душевном спокойствии, так как Адель, который управлял небольшой строительной компанией, старался быть приятным и почтительным компаньоном. Утром он отправлялся на работу, оставлял мне 50 евро на пропитание, я ходила за продуктами. Он знал, что я влюблена в другого, я понимала, что это огорчает его, но мы жили в гармонии. Я доверяла ему. И когда я поведала ему о своей драме в Баб-аль-Азизии, он сразу же мне поверил. У него были друзья из Ливии, которые рассказывали ему о похищениях девочек из школ. Варда же сразу отбросила мою историю. Какой я была идиоткой, доверяя ей! Она защищала Каддафи, как восторженная верующая, и мне от этого становилось плохо.

— Это честь арабов, единственная наша гордость, он несет наш флаг! Он Вождь в лучшем смысле этого слова, и Вождь не смог бы опуститься до такого. Отвратительно, что ты лжешь за его спиной!

Это было невыносимо слышать.

Однажды вечером, когда Адель вернулся после празднования своего дня рождения в ресторане «Мазазик», он пришел ко мне в комнату и был весьма настойчивым. Я поддалась. Он был искренним и трогательным. Он даже рассказал своим друзьям, что хочет на мне жениться. Словом, я так думала. Но я настаивала на своем: я занята, мой друг приедет ко мне, как только получит свой паспорт, через несколько недель. Его начала мучить зависть. И однажды, когда я принимала душ, он ответил на звонок Хишама по телефону. Он повысил голос. Затем начал кричать, и когда я, испуганная, вышла из ванной, он бросил трубку, проревев: «Сукин сын!» Я тяжело перенесла это предательство. По какому праву он отвечал на мои телефонные звонки? Я позвонила Хишаму, но он не захотел со мной разговаривать. И я взорвалась от злости. Это и так слишком долго длилось. Я должна была уйти. И найти работу.

Один египтянин, которого я встретила в бакалейной лавке, представил меня Манар, марокканке, работавшей в баре-ресторане на узкой улочке в Монтрое, хозяином которого был кабил. Мне показали, как готовить кофе, наливать пиво из кегов. Я зарабатывала по 50 евро в день плюс чаевые, которые могли достигать 100 евро! Прилично. К тому же мне предложили жить вместе с марокканкой в расположенной над баром студии. Я проработала полтора месяца, пока не заметила, что этот бар был подозрительным — иногда патрон задергивал шторы, когда танцевали обнаженные женщины, — но что меня взбесило, так это то, что моя сожительница меня обворовывала. Я ушла с тем, что у меня еще не украли. И тогда Варда, с которой я поддерживала контакт, бросила меня в лапы туниски, работавшей в баре рядом с Порт де Лила в Париже. Я начала с мытья посуды, потом научилась принимать заказы. Управляющий, кабил, заметил, что клиенты приходят на меня посмотреть, и приказал мне оставаться в зале. Что очень возмутило туниску. Один принимал меня за приманку, а вторая за прислугу. А когда однажды вечером я вернулась в комнату, которую делила с другой марокканкой, то обнаружила, что у меня украли вещи. Тогда я взяла чемодан и хлопнула дверью.

Я снова была на улице и не знала, кому позвонить. Я подумала о том египтянине из бакалейной лавки. Он принял меня в своей огромной квартире, которую снимал вместе с несколькими жильцами. Он ничего у меня не просил, но я чувствовала себя не в своей тарелке. Я была мертвым грузом. Где мое будущее? На какое место я могу надеяться в Париже? Я не выучила французский язык. Документы у меня были не в порядке, и меня могли арестовать в любой момент. Я ничего собой не представляла. И тогда позвонил Хишам. Его имя на экране телефона подарило мне глоток надежды. Он думал обо мне, когда я шла ко дну.

— Когда ты приезжаешь? — спросила я. — Ты мне нужен!

— Никогда, ты слышишь? Никогда! Ты даже не смогла остаться мне верной!

Я была оглушена. И позвонила матери:

— Это ты виновата! Моя жизнь разрушена. Меня презирают, мама. Презирают! Я больше не знаю, что делать, кому доверять, куда идти. Я пропала. И это все из-за тебя.

— Из-за меня?

— Я никуда не уехала бы, если бы ты приняла Хишама!

— О, Сорая! Не говори глупости. Возвращайся домой. Франция тебе не подходит. Возвращайся к нам.

У меня даже в мыслях не было вернуться в Ливию. Вернуться? Но я же не была туристом! Ни даже добровольным эмигрантом. Я была беженкой! И в розыске у одного из самых влиятельных людей мира! Я, конечно, вылила на маму всю свою злость, но истинной причиной моего отъезда был Каддафи.

— Мама, возвращаться слишком рискованно. Они снова приедут за мной. Они никогда не оставят меня в покое.

— Мы что-нибудь придумаем, чтобы тебя спрятать. У твоего отца были неприятности, и ты будешь жить со мной в Сирте. Сначала они усиленно тебя искали, но я думаю, что они уже успокоились. Я не хочу, чтобы ты была несчастной в Париже.

Так я приняла решение. За несколько секунд. Не раздумывая, под влиянием депрессии. У меня не было «инструкции по эксплуатации» Франции, меня очаровывала эта страна, но она мне не подходила. Я даже не знала французского языка! Я отправилась к Варде, и она одобрила мое решение уехать. Но она предупредила меня: поскольку моя виза недействительна, мне придется заплатить приличный штраф в аэропорту. К тому же, чтобы уменьшить хлопоты, она сама позвонила одному приятелю, полицейскому из Руасси-Шарль-де-Голль. И тремя днями позже в аэропорту именно он прикарманит 1500 евро, которые я заранее приготовила, избежав запрета на въезд на территорию Франции. По крайней мере мне так объяснили. К счастью, накануне мама мне прислала 2000 евро.

Двадцать шестого мая 2010 года я села в самолет, направляющийся в Ливию, с очень легким чемоданом. Немного одежды, ни единой книги, ни одной фотографии. У меня ничего не осталось от пятнадцати месяцев, проведенных в этом Городе Огней. Даже маленького портрета, который нарисовал художник у подножия Эйфелевой башни одним весенним утром, — Адель оставил его себе на память.

 

10 Стечение сложных обстоятельств

В аэропорту Триполи меня никто не ждал. Я остерегалась кого-либо предупреждать. Никаких знакомых в большом зале прибытия. Ни одного подозрительного взгляда со стороны солдат и полицейских. Я возвращалась инкогнито. Возможно, в Баб-аль-Азизии ослабили охрану.

Я позвонила Хишаму. Он был поражен:

— Ты здесь? В Ливии?.. Стой, где стоишь, я еду!

Он быстро появился на внедорожнике в компании двух друзей. Вышел из машины, улыбаясь, взял мой чемодан. Не могло быть и речи о том, чтобы мы обнялись или излили свои чувства на публике. Но я посмотрела на него и снова ему поверила. Он немного окреп, казался немного старше, чем я его помнила, но это придавало ему больше уверенности. Мы отправились в тот же загородный дом, который нам когда-то предоставил его знакомый, и объяснились друг перед другом. Он выразил свое разочарование тем, что я жила в Париже с мужчиной, суровыми словами.

— Но это был только друг! — настаивала я.

— Между мужчиной и женщиной не бывает дружбы!

Ну конечно! Типичный ливиец! Потом он мне поведал, что люди из Баб-аль-Азизии явились за ним к его родителям. Пока он ездил в Тунис, они посадили его брата в тюрьму. Он стал мишенью для всякого рода преследований, угроз смерти, телефонного прослушивания, слежки. На работе он стал объектом доносов, и наша история, преданная широкой огласке, стоила ему клейма «любовника шлюхи Каддафи». Даже его самые близкие друзья говорили: «Ты ведь не можешь жениться на потаскухе!»

Мне стало страшно. А мои родители? Что пережили они? Какое давление, какие угрозы, какие наказания? Я оставила их без внимания, слишком озабоченная борьбой за собственную жизнь. Но какую же цену Вождь заставил их заплатить за то, что они помогли мне убежать? Скорее бы их увидеть!

— Отвези меня в аэропорт, — попросила я Хишама. — Я позвоню родителям и скажу, что только что прилетела.

Мы ехали молча. Иногда он бросал на меня удрученные взгляды. Я была погружена в свои мысли. Как можно было воображать, что в Баб-аль-Азизии нас оставят в покое? Я позвонила родителям, они тоже были потрясены моим внезапным приездом, и я села ждать их в зале. Именно там я наткнулась на Амаль Дж., которая вместе со старшей сестрой улетала в Тунис.

— Сорая! Какой сюрприз! Ты куда едешь? Мне говорили, что ты была в Париже!

— Вовсе нет!

— Не ври! Я провела собственное расследование. Я встретила Хишама, и один мой друг из аэропорта рассказал мне, как ты уехала.

— Браво, какая солидарность!

— Ты ошибаешься! Я все оставила при себе. Но можешь представить, как рассержены Мабрука и Каддафи…

Папа приехал с моей младшей сестрой, которую я давно не видела. Он подтвердил, что люди из Баб-аль-Азизии упорно меня искали и применяли всякого рода давление, чтобы найти меня. Больше он мне ничего не сказал. Теоретически моя сестра не должна была что-либо знать, но он волновался о том, что она может рассказать моему брату Азизу, который только что вернулся из Англии. Главное, не допустить оплошности: для всех я вернулась после долгого пребывания в Тунисе у своих родственников.

Когда мы очутились наедине, он излил всю свою горечь и злость.

— Зачем ты вернулась? Зачем ты снова возвращаешься в пасть этого волка? Сорая, зачем? Я с радостью пошел на все риски. Я готов был умереть, лишь бы спасти тебя. Но здесь я не смогу ничего сделать, чтобы защитить тебя. Ничего, и от этого я схожу с ума! Мне удалось спрятать тебя в свободной стране, а ты упустила свой шанс! Это безумие — вернуться в Ливию! Безумие — вновь подвергнуться ужасам Баб-аль-Азизии!

На следующий день рано утром мы отправились в Сирт. Во время поездки на машине, четыре или пять часов, мы почти не разговаривали. Я видела, что отец еще не перестал злиться. Мы приехали к маме в парикмахерскую, она обняла меня.

— Ты похудела. И ты очень красивая… — Она рассматривала меня, немного отстранившись, держа мои руки в своих. — Только немного загорела!

Я не сказала ей, что этот загар получен в солярии, куда меня затащила Варда перед поездкой. Хишаму совсем не понравился этот новый «африканский» оттенок кожи.

— Мама, ты продолжаешь вкалывать? Ты пашешь не переставая! Почему ты не остановишься? Мне кажется, у тебя усталый вид.

— В каком мире ты живешь, Сорая? Как бы мы прокормили семью? Как бы ты получала деньги в Париже, если бы не было этого салона?

Едва я поставила чемодан в нашей квартире на улице Дубаи, как на мобильном высветился номер Мабруки. Это было все равно что удар ножом в сердце. Я проигнорировала вызов. Но она позвонила второй, третий раз. Я запаниковала. Словно она была рядом со мной в комнате. В конце концов я ответила:

— Алло?

— Здравствуй, принцесса!

— …

— Ну что, попутешествовала немного по Франции?

— Кто вам сказал, что я была во Франции?

— Ты забываешь, что мы — правительство. Наши службы все о тебе знают. Немедленно приезжай к своему хозяину!

— Я в Сирте.

— Вранье! Мы искали тебя в Сирте!

— Я сейчас именно здесь.

— Прекрасно. На следующей неделе мы там тоже будем с твоим хозяином. Поверь мне, он тебя найдет.

***

Несколько дней спустя она снова позвонила.

— Ты где?

— У мамы в парикмахерской.

— Я еду.

Меня затравили. Подавленная, я успела сказать маме лишь одно слово. Мабрука уже снова звонила:

— Я здесь. Быстро выходи!

Перед салоном стояла ее машина с открытой задней дверью. Я села. Шофер сразу же тронулся. Кошмар возобновился. Я знала, куда мы едем. Я боялась того, что меня ждет. Но что я могла сделать, если я не хотела, чтобы моя семья за это дорого заплатила?

С полной презрения улыбкой меня встретила Сальма. Фатхия схватила меня за руку:

— Пошли скорее в лабораторию. Нам нужны все анализы.

Я не сопротивлялась, не протестовала, пульс моей жизни больше не бился. Я превратилась в автомат. Меня оставили на два или три часа. Затем Сальма крикнула:

— Поднимайся к хозяину!

Полковник был в красном халате, с взъерошенными волосами, с сатанинским взглядом. Он прорычал:

— Иди сюда, потаскуха!

Остаток ночи я провела в комнате, где ранее ночевала вместе с Фаридой. У меня на всем теле появились синяки, открылось кровотечение, я ненавидела себя. Я была себе противна из-за того, что вернулась в Ливию. Упрекала себя за то, что потерпела неудачу во Франции. Не смогла выкрутиться, найти порядочных людей, закрепиться на работе. Как будто с первого дня на Елисейских Полях меня принимали за девочку легкого поведения, доступную женщину, потаскуху, как говорил Каддафи. Как будто это было написано у меня на лбу. Фарида начала ухмыляться и играть на моих нервах.

— Я знаю других девчонок, которые уехали за границу, чтобы стать проститутками, — говорила она. — Ничтожества! Ни стыда, ни преданности, ни ценностей, ни стержня. Самые ничтожные дочери, которые, опустив голову, возвращаются к своему папочке…

Я сорвалась. Я прыгнула на нее и в ярости стала бить и трясти ее. Я была в состоянии бешенства, чего со мной еще никогда не случалось. Я больше себя не контролировала, я взорвалась. Внезапно появилась Мабрука и попыталась нас разнять. Но я была словно львица, не желающая выпускать свою добычу. Я вцепилась в плачущую от страха Фариду, Мабрука повысила голос и попыталась меня оттащить. Я заорала:

— О, а ты заткнись!

Она окаменела. Еще никто с ней так не разговаривал. Все девушки ходили на цыпочках перед великой патронессой. Тотчас же прибежала Сальма и дала мне такую пощечину, от которой еще долго оставался след.

— Да кто ты такая, чтобы разговаривать с Мабрукой подобным тоном?

Мне показалось, что она оторвала мне голову.

Меня провели через лабиринт незнакомых коридоров к маленькой, темной и отвратительной комнатушке. Там отсутствовали окна и кондиционер, тогда как на улице было около 40 градусов. Задыхаясь от затхлого воздуха, я заметила тараканов. Я плакала навзрыд, рвала на себе волосы, пока не обессилела. А потом рухнула на соломенный тюфяк.

Через несколько часов Фатхия открыла дверь:

— Хозяин вызывает тебя.

Я поднялась и увидела Фариду: она прижималась к Вождю, положив голову ему на грудь, которую она гладила и целовала. Она пожаловалась:

— Сорая — злая и сумасшедшая. Если бы вы знали, мой господин, как она меня избила!

Устремив свой взгляд на меня, он сказал ей:

— Иди, потаскуха. Ты можешь дать ей пощечину.

Она бросилась ко мне и дала мне две.

— Убирайся! Я тебе сказал — только одну!

Он проводил ее бешеным взглядом и повернулся ко мне:

— А мне это нравится! Дикарка! Ох, как я это люблю! Эту ярость в тебе! Неистовство!

Он сорвал с меня одежду и бросил меня на кровать.

— Умоляю вас! Не делайте этого! Мне очень больно! Пожалуйста!

— Она отбивается, тигрица! Мне нравится этот новый темперамент. Это ты во Франции набралась такой ярости?

Поскольку я сильно кровоточила, он вытер кровь своим красным полотенцем:

— Это хорошо. О, как же это хорошо!

Я закричала:

— Перестаньте! Умоляю вас! Мне очень больно!

Он оттащил меня в душ и помочился на меня. Я завыла от боли. Он нажал на звонок, и пришла украинка. Клавдия. Рыжеволосая толстушка с ангельским лицом. Она увлекла меня за собой в лабораторию, дала мне болеутоляющее и успокаивающий лосьон. Ее жесты были уверенными, казалось, она к этому привыкла. Я хотела пойти в свою комнату, но мне пришлось вернуться назад, чтобы не столкнуться с большой делегацией африканцев, приехавшей встретиться с Вождем в его шатре.

На следующий день все должны были уехать в Триполи. Я, упрямая, несгибаемая, ненормальная внутри себя, предстала перед Мабрукой.

— Я остаюсь. Я — больна. Даже речи быть не может, чтобы я с вами ехала.

— Ты стала упрямой как осел. Нахальной и невыносимой. Ты больше ничего не стоишь! Возвращайся к своей матери!

Сальма бросила мне 1000 динаров, словно проститутке за грязную работу.

— Проваливай! Шофер ждет тебя.

Я прыгнула в машину. На телефоне высвечивалось сообщение о десятке пропущенных звонков от Хишама. И СМС от него: «Если ты не отвечаешь, значит, ты с другим. Он всегда будет побеждать. Никакого желания слушать отвратительную историю. Я предпочитаю разорвать отношения». Я открыла окно и выбросила мобильный.

***

Меня доставили домой, где мама томилась от ожидания. Она тоже пыталась мне дозвониться, казалось, она была на грани.

— Мама, я должна изменить свою жизнь, — сказала я ей. — Нужно, чтобы я начала жить по-другому. Все кончено с Баб-аль-Азизией и Хишамом.

— Хишам? Ты виделась с этим типом? Ты опять мне солгала?

— Мама! Это тот «тип», который дал мне силы, чтобы выжить. Я никогда его не забуду.

Мама с отвращением посмотрела на меня. Как будто я вдруг стала виновницей, а не жертвой. Как будто Хишам и Каддафи принадлежали к одному развращенному миру. Это было невыносимо.

В доме царила напряженная атмосфера. Одно мое присутствие выводило маму из себя. Я больше не была ее дочерью, я была женщиной, к которой прикасались мужчины, которая потеряла всякое достоинство. Ее взгляды, вздохи, размышления — все были обо мне. Но она сдерживалась и не высказывала того, о чем думала в глубине души. И лишь однажды она позволила излить свою горечь:

— Я так больше не могу. Это не жизнь. Мы с отцом не заслужили такого. И твои братья! Вся семья стала объектом насмешек со стороны соседей.

— О ком ты говоришь? Если люди и знают о чем-то, это потому, что ты сама им все рассказала!

— Сорая, они не дураки! Все заметили наши уловки, твое исчезновение, караван машин из Баб-аль-Азизии. Какой позор! Мы вынуждены красться вдоль стен, хотя мы были уважаемой семьей. О, какое унижение! Все насмарку!

Я предпочла вернуться к отцу в Триполи. Этот город просторней, мне будет легче там дышать. Хишам попытался возобновить контакт. Он появился перед домом, посигналил, а потом позвал меня, сложив ладони рупором. Я побоялась реакции соседей и решила позвонить ему со своего нового телефона. Но зачем с ним встречаться? Зачем подвергать его риску попасть под ярость Каддафи и его прислужников? Я знала, что Полковник был готов убить за самое малое.

Когда в пятницу, в день молитвы, в Триполи приехала мама, я осмелилась ей намекнуть о проблеме с грудью. Из-за того, что мою грудь мяли, давили, кусали, она стала обвисшей и очень болела. Мне исполнился двадцать один год, а грудь у меня была, как у старой женщины. Мама встревожилась. Безусловно, мне нужно было попасть к врачу. Найти специалиста. Конечно, в Тунисе. Она дала мне 4000 динаров и устроила поездку в город Тунис с моим младшим братом. Уважаемая молодая женщина никогда не путешествует в одиночестве…

Когда я вернулась, меня ждало новое испытание: свадьба Азиза с девушкой из Сирта. Я должна была выглядеть счастливой, свадебное гулянье — это повод для веселья и встреч. Всем девушкам моего возраста это нравится. Они наряжаются, причесываются, делают макияж. Флиртуют с кузенами у всех на виду… Но как не бояться взглядов, вопросов, слухов, которые были спровоцированы моим отсутствием на предыдущих семейных встречах? Мне было страшно. И потом, я завидовала, зачем скрывать? Невеста будет красивой, невинной, уважаемой, а я чувствовала себя использованной.

Я не пила и старалась быть незаметной. Маму уязвило то, что я не захотела надеть длинное платье. Я предпочла красивую разноцветную блузку и черные элегантные джинсы. И я молча всем прислуживала. На неизбежные вопросы у меня были готовые ответы: я ходила в школу в Триполи, потом на факультет стоматологии. Да, все в моей жизни хорошо. Выйти замуж? Когда-нибудь, конечно… Некоторые мои тетушки прошептали: «У меня есть муж для тебя». Я улыбалась. Я избежала неприятностей.

И моя жизнь опять потекла в Триполи. Туда же приехал жить Азиз со своей женой. Они заняли большую комнату, я же вынуждена была переселиться в маленькую. Брат стал изображать хозяина в доме, и его раздражали мои сигареты — которые я все же курила только в туалете, — он готов был меня избить. Я не узнавала его. Обо мне он, наверное, думал то же самое. Несколько раз за мной приезжал шофер из Баб-аль-Азизии. Он уезжал один. Говорили, что меня нет дома. Я удивлялась, что они более не настаивали.

Затем я совершила ошибку, которая окончательно подорвала доверие моей мамы. Я использовала Баб-аль-Азизию как предлог, чтобы улизнуть на несколько дней с Хишамом в конце 2010 года. Какая ирония, не так ли? Я сослалась на звонок от Мабруки и сказала матери:

— Вероятно, это дня на три-четыре.

Ложь отвратительна, но она была единственным средством ухватить немного свободы.

После моего возвращения в доме была объявлена война. Меня действительно вызывали в Баб-аль-Азизию. На этот раз я окончательно стала потерянной в глазах своей семьи.

 

11 Освобождение

Пятнадцатого февраля на улицу вышли жители Бенгази. Женщины. По большей части женщины. Матери, сестры, жены политзаключенных, убитых в 1996 году в тюрьме Абу Салим, протестовали против неожиданного заключения под стражу их адвоката. Эта новость всех ошеломила, хотя я знала, что в Триполи многие люди готовились выйти на протест двумя днями позже, 17 февраля, в день, объявленный «днем гнева». Это завораживающее зрелище — смотреть, как усиливается накал раздражения и возмущения народа. Я не представляла себе, во что это может вылиться, мне казалось, что Муаммар Каддафи был вечным, не поддающимся смещению. Но я с удивлением замечала, как возрастают протесты против него. Насмешки, сарказм. Люди по-прежнему его боялись, отдавая себе отчет в том, что он имел право на жизнь и смерть любого ливийца. Но этот страх был смешан с презрением и ненавистью. И жители Триполи выражали это более открыто.

Шестнадцатого числа, вероятно, под влиянием зарождающейся революции, я покинула дом. Это была моя личная революция. Меня считают шлюхой? Ладно. Я подолью воды на их мельницу. Я оставила семью и ушла к парню, это не просто немыслимый поступок, но незаконный в Ливии, где любая сексуальная связь вне брака строго запрещена. Но что я должна была делать с законом после того как меня много раз изнасиловал тот, кто сам должен воплощать закон? Меня посмеют осудить за то, что я хочу жить с мужчиной, которого люблю, тогда как глава Ливии похитил меня и насиловал на протяжении многих лет?

Мы с Хишамом устроились в небольшом загородном доме, который он построил сам в Энзара, пригороде Триполи. Он работал на одного рыбака и нырял за осьминогами. Я ждала его дома и готовила еду. Я не требовала чего-то большего. Я хотела бы присутствовать на великом восстании 17 февраля, но это было невозможно. Оно проходило слишком далеко; тогда я прилипла к телевизору, по которому Аль-Джазира[9] вела прямую трансляцию мятежа. Я дрожала! Какое движение! Какая смелость! Ливийцы подняли восстание. Наконец-то Ливия проснулась! Я удалила из памяти мобильного все номера Баб-аль-Азизии. Отныне у них были другие заботы, им некогда стало разыскивать меня.

Используя свои связи с трибуналом в Триполи, Хишам похлопотал, чтобы нас тайно расписали. Праздника не было, мы не сообщали родителям: в любом случае, они все равно не дали бы своего согласия. Но это временно меня успокоило, хотя позже я обнаружила, что документ не имел никакой юридической силы.

А потом однажды Аль-Джазира показала репортаж о молодой женщине по имени Инас аль-Обейди, которая ворвалась в ресторан одного престижного отеля в Триполи, где остановились западные журналисты, с криками, что ее изнасиловали солдаты Каддафи. Это была неслыханная сцена. Она жаловалась на свою судьбу, а люди из охраны или протокольной службы поспешили закрыть ей рот. Но она продолжала кричать, рыдала, отбивалась. Журналисты попытались вмешаться, но в конце концов ее увели силой, оставив людей в полном замешательстве. Ее смелость меня поразила. Ее точно посчитают сумасшедшей. Или проституткой. Но она приподняла завесу над тысячами подобных случаев, потому что я ни на секунду не сомневалась в том, что солдаты Каддафи могли последовать примеру своего хозяина.

А еще друзья Хишама передали ему сообщение, что в Баб-аль-Азизии насторожились и собирались «навести порядок», убрать «дочерей» — свидетельниц, пропащих и мешающих. Я узнала, что люди Каддафи — знаменитые катибы — искали меня в доме родителей, угрожали им. В испуге мама скрылась в Марокко. После жестоких допросов папа сказал, что я уехала вместе с ней. «Верните ее!» — приказали ему. Катибы также устроили облаву у родителей Хишама. «Где Сорая?» Семья ответила, что они меня не знают, а Хишама якобы забрали в комиссариат.

— Я должен отвезти тебя в Тунис, — сказал он мне. — Нельзя терять ни дня.

Он доверил меня одному своему другу, водителю скорой помощи, благодаря которому я пересекла границу и присоединилась к своим тунисским кузенам. Каждый день я следила за ливийскими новостями. Удары НАТО, продвижение повстанцев, жестокость настоящей войны. Я жила в страхе. Хотела вернуться в Ливию, но Хишам категорически мне запрещал. Он опасался, что повстанцы примут меня за приспешницу банды Каддафи, члена его ближайшего окружения, что повлечет за собой подозрения в коррупции и лишение прав. Эта мысль мне показалась безумной! Меня — приспешницей? Меня, которую похитили и поработили? Меня, у которой была лишь одна надежда на то, чтобы выровнять линию своей жизни: увидеть, как Каддафи отстраняют от власти и осуждают за то, что он со мной сделал? Я кричала ему в трубку, что его опасения смешны и даже оскорбительны. Меня могли приписать к лагерю моего палача? Это уж чересчур! Потом до меня дошли слухи, что Наджа и Фарида были убиты. И вдруг мне стало страшно.

В августе, с началом Рамадана, я узнала, что одна прорицательница предсказала в двадцатых числах смерть Каддафи и освобождение Триполи. И тогда я вернулась. Сначала я разыскала Хишама в загородном доме, но там невозможно было находиться: без воды, газа, электричества. Продолжались удары НАТО. Царил полный хаос. Восьмого августа несколько солдат Каддафи пришли уговаривать Хишама, так же как и его брата, участвовать в ночной операции недалеко от Эз-Завии[10]. Кажется, речь шла об эвакуации одной семьи на лодке, но, признаюсь, я не поняла всех деталей. Может, он не хотел, чтобы я волновалась. Хишам казался огорченным, и у меня создалось впечатление, что у него не было выбора. Он ушел вечером. И больше никогда не вернулся.

Мне позвонили и сказали, что их лодка попала под удар НАТО. Потрясенная известием, я помчалась к матери Хишама. Она плакала и обнимала меня. Один только Бог знает, как она осуждала нашу связь. Я засыпала ее вопросами, но она знала не больше, чем я. Сведения были обрывочными и противоречивыми. Известно было лишь то, что Хишама считают мертвым. Его брат плыл девять часов, чтобы добраться до берега, и он был цел, не считая ранения в ногу. Но он нам ничего не прояснил. Хишам исчез, его признали мертвым, несмотря на то что его тело не было найдено, в отличие от других. Состоялась похоронная церемония. Я была подавлена.

И вот наступило 23 августа и освобождение Триполи. Улицы были заполнены одурманенным свободой народом, пребывавшим в эйфории. Выходили женщины с детьми, поднимали наш новый флаг. Мужчины обнимались, танцевали, стреляли в небо из автоматов Калашникова и орали «Аллах акбар!», повсюду громкоговорители транслировали революционные песни. Изнуренных, но счастливых повстанцев принимали как настоящих героев. Они открыли тюрьмы и взяли штурмом Баб-аль-Азизию! Это было невероятно. Я вопила от восторга! Аплодировала конвою, благодарила Бога за этот день, который останется самым великим днем в истории Ливии. Но все внутри меня рыдало. Я истощила все свои силы, и я была обречена. Рядом не было Хишама.

Всю ночь телевидение транслировало поразительные репортажи: как войска мятежников входили в крепость, окружали дома и виллы клана Каддафи, выставляли напоказ вещи, принадлежавшие Вождю, как смешные трофеи. Насмехались над его дурным вкусом и жалкой роскошью владений его сыновей. Изуродовали, растоптали и разворотили его бюсты и фотографии. Дом Сафии представили как «семейный очаг», предположив, что комната, смежная с ее спальней, принадлежала Вождю. Я пожала плечами. Определенно, никто не имел представления о том, что творилось за многочисленными дверями Баб-аль-Азизии. Никто не мог бы предположить, что в подвале жила горстка отверженных.

Меня на время приютила подруга приятеля Хишама, но папа волновался за меня, и 28 августа я согласилась поехать с ним в Тунис. В конце сентября я вернулась в Триполи.

Но что мне делать со своей жизнью? Как взять ее в руки? Мне всего двадцать два года, но я не могу отделаться от странного чувства, что я слишком много повидала, слишком много пережила; мои глаза и тело слишком устали. Износились навсегда. Ни силы, ни желания, ни надежды. Тупик. У меня нет ни денег, ни образования, ни профессии. Мои братья узнали правду, и жить вместе с семьей стало невозможно. Где тогда жить? Ни один ливийский отель не сдаст комнату женщине без сопровождения. Ни один уважаемый домовладелец не согласится сдать комнату незамужней женщине. Моя кузина из Туниса любезно согласилась пожить со мной некоторое время в Триполи. А потом?

Я слышала, как говорят, что Международный уголовный суд выпустил ордер на арест Каддафи за преступления против человечества. И тогда я возложила все надежды на свое свидетельство. Все должны были меня услышать. Нужно, чтобы я поведала о своей истории и сама составила беспощадную обвинительную речь против своего палача. Потому что я хотела увидеть его за решеткой. Я хотела последний раз оказаться с ним лицом к лицу, посмотреть ему прямо в глаза и хладнокровно спросить: «Почему? Почему ты так со мной поступил? Почему ты меня изнасиловал? Почему ты лишил меня свободы, бил, пичкал наркотиками, надругался надо мной? Зачем ты научил меня пить и курить? Почему ты украл мою жизнь? Почему?»

Но он умер 20 октября, едва только вылез из канализационной трубы, где скрывался, повстанцы его казнили. Какая ирония для тех, кого он сам считал крысами! На экране телевизора я видела его окровавленное лицо, его тело было выставлено напоказ в холодном зале в Мисурате, как испорченный кусок мяса. И я не знаю, что взяло верх: утешение от мысли, что его наконец-то победили, ужас перед всей этой жестокостью или злость оттого, что он таким образом улизнул от правосудия. Безусловно, злость. Он подох, не расплатившись по счетам с ливийцами, которых топтал сорок два года. Не предстал перед международным судом, перед всем миром. А в частности — передо мной.

Я доверила свою историю повстанцам, и они отвели меня в место, которое долго называлось Женской военной академией, где теперь размещалась одна из их бригад. Со мной провели долгую аудиенцию и обещали восстановить справедливость. «Есть много девушек в твоем положении». Мне выделили временное жилье, реквизированное в старом парке бывших квартир наемных солдат Каддафи. Напрасно я почувствовала себя в безопасности. Один повстанец изнасиловал меня. Девушка с таким прошлым…

На этот раз я подала жалобу. Несмотря на посрамление и угрозы. Я держалась. Сегодня Ливия хочет стать правовым государством, и я стараюсь ему доверять. Но я вынуждена была переехать. И скрываться. И игнорировать оскорбления по мобильному телефону, которые стали намного резче.

Ну вот, кажется, я все сказала. Это была необходимость, может быть, долг. Это было нелегко, поверьте. Я еще должна разобраться с уймой чувств, которые смешались у меня в голове и не оставляют меня в покое. Страх, стыд, печаль, горечь, отвращение, возмущение. И все кипит! В некоторые дни это придает мне силы, наделяет меня верой в будущее. Чаще всего это меня угнетает, погружает в колодец печали, откуда, мне кажется, я никогда не выберусь. «Пропащая дочь», — вздыхают родители. «Ее нужно убить», — мечтают братья, чья честь поставлена на карту. И эта мысль леденит меня. Перерезав мне горло, они стали бы уважаемыми мужчинами. Убийство смыло бы стыд. Я осквернена, значит, я оскверняю. Я пропащая, кто же будет оплакивать мою смерть?

Я хотела бы построить жизнь в новой Ливии. И я спрашиваю себя, возможно ли это?

 

Часть 2 Расследование 1 По следам Сораи

Сорая не обманывает. Она рассказала то, что видела, прожила, прочувствовала, ни чуточки не стесняясь признать, что она чего-то не знает, не понимает, не ведает. Без малейшего желания приукрасить историю или раздуть свою роль. Она никогда не обобщала. Часто на мою просьбу что-либо уточнить она отвечала:

— Сожалею, но я ничего об этом не знаю. Меня там не было.

Она не хочет заслужить доверие, она хочет, чтобы ей поверили. И в этом требовании есть нечто жизненно необходимое. Впрочем, это было нашим уговором: лучше молчание, чем приблизительность или ложь. Самый малый обман уничтожит правдоподобие признания. Словом, она все сказала, даже возразила своему отцу, когда ему в голову пришла идея немного подправить факты. Иногда, описывая сцены с Каддафи, она извинялась за употребление грубых слов, которые считала позорными. Но как поступить иначе? Впрочем, ее немного забавляла мысль, как я смогу перевести эти слова:

— Мне интересно, какое слово ты используешь, чтобы это сказать! Я же не облегчаю тебе задачу, а?

Ну и ну! Какая чудесная рассказчица! Меня взволновало то, с каким желанием и отвагой она согласилась на интервью. В начале 2012 года каждый день мы встречались в ее временной квартире в Триполи, реже в моем номере в отеле. И она начинала рассказывать взахлеб, погружалась в ситуации, представляла сцены как ряд скетчей[11], воспроизводила диалоги, жестикулировала, повышала тон и поднимала брови, иногда вставала и изображала всех персонажей, от Каддафи до Мабруки или… Тони Блэра.

Как забыть то волнение, которое испытываешь, когда видишь, как она переживает некоторые критические моменты, ужас которых ее еще не покинул? Или слышишь печаль, порождающую безнадежность? Тревогу, которую внушает будущее? Зачем также скрывать наш безумный смех, когда после долгой беседы она включала телевизор на канале с египетскими клипами, завязывала на бедрах платок с металлическими блестками и, неотразимая и сексуальная, начинала учить меня танцу живота?

— Держись прямо, Анник! Руки открыты, грудь вперед, обворожительная улыбка! Давай! Изгибайся! Раскачивайся!

Отношения с семьей продолжали портиться, они отгораживались от нее. Сорая все же не хотела, чтобы я снова встречалась с ее родителями перед отъездом из Триполи. К счастью, я уже виделась с ее отцом в январе 2012 года. Небольшого роста мужчина, сутулый, лысоватый, подавленный. Однажды вечером он пришел к ней, почти тайком, не предупредив жену, и смотрел на нее с бесконечной нежностью.

— Именно она, когда была еще маленькой, привносила в дом веселую атмосферу, — поведал он мне. — Она была такой смешной малышкой! С того дня, как она исчезла, дом погрузился в печаль, которая уже никогда не покинула его.

Он корил себя за то, что оказался в Сирте в день визита Вождя в школу своей дочери.

— Если бы вы знали, сколько раз я представлял сцену с букетом цветов, я прокручивал ее в голове бесконечно! Я уверен, что его сообщники еще раньше заходили в парикмахерскую и заметили Сораю. И я подозреваю, что директриса школы была заодно с бандой Каддафи, она собрала девочек, которые обязательно ему понравились бы. И потом достаточно было придумать любой предлог, чтобы представить их ему. Теперь я точно это знаю: в каждом регионе Ливии Каддафи держал банду, которая занималась этой грязной работенкой.

Он еще сжимал от злости кулаки и тряс головой, потерянный в своих мыслях, сожалениях, угрызениях совести.

— Если бы я там был, я бы никогда не отпустил Сораю с этими тремя женщинами под таким глупым предлогом! Это же не имело никакого смысла! Когда жена предупредила меня, не осмеливаясь говорить по телефону о деталях — известно, что вся Ливия была на прослушке, — я помчался из Триполи в Сирт и отругал ее так, как позволяли приличия. Атмосфера была жуткой. Мы ждали одну ночь, две, три ночи, и я взбесился. Я хотел провалиться сквозь землю. Друзья Сораи, преподаватели, соседи, клиенты парикмахерской — все спрашивали: ну где же она? Тогда я уехал в Триполи, и ее мать могла отвечать: она со своим папой.

Подать жалобу? Но кому? Почему? Сорая уехала на машине протокольной службы, в окружении телохранительниц, служащих у Вождя. Любое заявление было немыслимым.

— Кто решился бы подать жалобу на дьявола в аду?

А когда родители получили подтверждение своим наихудшим опасениям — что Каддафи окончательно сделал из Сораи свою жертву, — они сдались.

— Альтернатива была ясна: либо позор, либо смерть. Так как отрицать, протестовать или жаловаться было все равно что приговорить себя к смерти. И тогда я спрятался в Триполи и окончательно потерял вкус к жизни.

Он так хотел, чтобы воздали должное его дочери. Чтобы она вернулась с высоко поднятой головой, «отмытой честью», в свою большую семью. Он знал, что это невозможно.

— Все наше окружение догадывается об истории Сораи и закономерно считает меня «недочеловеком». У нас не существует более страшного оскорбления. Оно также касается и моих сыновей. Подавленные, закомплексованные, они не могут придумать другого выхода, как убить свою сестру, чтобы показать себя настоящими мужчинами. Это ужасно! У нее нет никаких шансов в Ливии. Наше традиционное общество слишком глупое и жестокое. А знаете что? Самое страшное, что может случиться с отцом: я мечтаю, чтобы ее удочерила иностранная семья.

***

Мне нужно было ехать в Сирт, город Каддафи. Я хотела увидеть здание, где выросла Сорая, парикмахерскую, которую с таким рвением содержала ее мать, школу, где разыгралась сцена с букетом цветов. Сорая была не в восторге и со мной не собиралась, но она меня понимала. Ей самой было интересно, что стало с владениями Каддафи в 360 километрах от Триполи. Раньше это была маленькая рыбацкая деревня, которую правитель Ливии мечтал превратить в Соединенные Штаты Африки. Но осенью 2011 года она стала местом ожесточенных и кровавых сражений с силами НАТО. Отныне о ней говорили как о городе-призраке, терзаемом горькими воспоминаниями и больном из-за своей мечты стать великим, будучи сегодня разоренным. Решив в последнюю минуту найти там укрытие, Каддафи оказал ей медвежью услугу, обратив на нее ливень огня и стали.

Дорога была длинной, прямой, быстро стала монотонной. Она пересекала широкие пустынные земли, где под свинцовым небом виднелись стада овец или блуждающие серые верблюды. Иногда шел ливень и бил в ветровое стекло. Потом срывался ветер, поднимая песчаные вихри, отчего становилось опасно вести машину. Неожиданно на обочине появлялись силуэты бедуинов, закрывавших лицо шарфом, и мы боялись, что в любой момент можем наткнуться на животных. На контрольных постах повстанцы в капюшонах и солнечных очках, защищавших их от песка, давали знак проезжать коротким движением автомата Калашникова, мало придираясь к документам. Дрянное время для путешествия. Говорят, что от ветра пустыни сходят с ума. Понемногу прорезалось солнце. Передо мной предстал Сирт. Или, скорее, его скелет.

Ряды пустых, разоренных, разграбленных домов. Каркасы зданий с почерневшими стенами, с зияющими дырами, проделанными ракетами и минометами. Несколько домов и зданий в руинах, точнее, стерты с лица земли. Здесь прошли жестокие и отчаянные бои. Чуть дальше ситуация казалась менее серьезной. Редко встречались неповрежденные здания, но кое-где на широких, обсаженных пальмами улицах я увидела открытые магазины.

— Мы быстро вернулись в колею, — сказал мне один торговец. — Некоторые, конечно, сбежали, и мы их никогда не увидим. Но семьдесят процентов от семидесяти тысяч жителей вернулись. И приспосабливаются. И восстанавливают. Остались, чтобы тесниться по десять душ в одной комнате едва уцелевшего дома. А что делать?

Часть улицы Дубаи, где находилась квартира семьи Сораи, хорошо сохранилась. Линия одинаковых белых трех-или четырехэтажных домов, на которых не видно следов войны. Подъезды выкрашены в зеленый цвет (цвет Каддафи, который отныне исключали по всей стране, но, может быть, надо было сбыть запасы краски?), а магазины одежды, товаров для здоровья и красоты под сводами арок были открыты. На прилегающей улице работала парикмахерская. Изрешеченные пулями металлические жалюзи были опущены и могли ввести в заблуждение. Но сосед меня уверил, что это для того, чтобы защитить клиентов от взглядов прохожих, поскольку еще не было возможности заменить разбитую витрину. Внутри салона одна парикмахерша делала мелирование молодой клиентке крайне элегантного вида. Другая, улыбаясь, подошла ко мне и сообщила, что на сегодня уже все расписано. Здесь же ожидали три женщины в облегающих джинсах и с платками на головах, глядя на меня с любопытством. Нет, «хозяйки» сейчас нет. Я осмотрелась, пытаясь ухватиться за какую-нибудь деталь, о которой рассказывала Сорая. Но на черно-розовых стенах не было ни фотографий, ни особых украшений. Лишь овальные зеркала, в которых я бы с удовольствием увидела ее отражение.

***

И тогда я с нетерпением помчалась в школу. «Школа Арабской революции». Огромное здание песочно-белого цвета, очевидно, нетронутое или хорошо отреставрированное. Было чуть больше часа пополудни, и в коридорах толпилось с десяток девочек и мальчиков. На свежевыкрашенных широких лестницах раздавались их крики. На улице другие ученики рассыпались по внутреннему дворику, выложенному розовой плиткой, который выводил к гимназии и спортивной площадке. Девочки действительно носили описанную Сораей униформу: брюки, черную тунику и белый шарф, покрывающий волосы; но меня удивил их юный возраст. Сорая рассказывала, что школа включала только старшие классы, а значит, учениц от пятнадцати до семнадцати лет. Я хоть туда попала?

Мужчина с изможденным, перечеркнутым широкими усами лицом все мне объяснил. Две сиртские школы, которые служили складом для оружия, попали под удары НАТО и были полностью уничтожены. Следовательно, пришлось организовать учебу в две смены, чтобы по максимуму использовать сохранившиеся здания. Утром — одна школа, после обеда — вторая. По мобильному телефону ему позвонил директор лицея для девочек, который занимал здание утром и, стало быть, уже освобождал его. Он появился там через несколько минут. Крупный, атлетически сложенный, лицо обрамлено густой бородой. Холодный, беспокойный. Мы устроились в пустом классе, и он рассказал мне о лавине трудностей, с которыми пришлось столкнуться, прежде чем 913 учеников смогли вернуться в школу 15 января, то есть всего через две недели после разрушения Ливии. Принимая во внимание тот факт, что здесь сражения длились намного дольше, чем в других регионах, родители хорошо поработали. Все были готовы расчищать мусор, восстанавливать двери, окна, санузлы и перекрашивать здание. Оборудование — микроскопы, телевизоры, компьютеры — было украдено; кабинеты, библиотеки и лаборатории — полностью разграблены. При отсутствии помощи государства семьи собрали средства на ремонт и оборудование. Сирт был разбит, лежал безжизненный, но это не причина, чтобы страдало школьное обучение. Всем и так было тяжело.

— Никто даже не представляет, насколько травмированы наши ученики! Некоторые семьи потеряли до пяти человек в каждой во время последних сражений. Случается, что девушки вдруг впадают в истерику или теряют сознание. Одно слово, одна картинка могут вызвать каскад слез. Нам не хватает социальных работников. Нам нужны психиатры.

В школе не хватало преподавателей. Некоторые учительницы потеряли своих мужей при битвах в Сирте и не захотели продолжать преподавательскую деятельность. Часть персонала исчезла. Погибли?

— Уехали, — просто сказал он. — Как и бывший директор. Он покинул Ливию. О нем ничего не известно.

Вероятно, как приверженец Каддафи, он не мог надеяться выжить здесь без защиты своего покровителя. Мохаммед Али Муфта был назначен на его место. Он уже девятнадцать лет преподавал в школе и считал себя в силах принять новые обязанности. К тому же, вопреки слухам, в школьной программе, похоже, не предвидится «переворотов», уверял он. Я подскочила. Разве новый министр образования не подписал указ о неотложности резких перемен в педагогике, необходимости преобразования всех программ и создания экспертной команды, уполномоченной полностью переписать школьные учебники? Повстанцы указали мне на некоторые пробелы в образовании, причиной которых был Каддафи. К примеру, уроки географии представляли арабский мир как неделимую целостность, и на картах были указаны только названия городов, без границ между странами. Изучению «Зеленой книги» уделялось несколько часов в неделю, оно растягивалось на годы. Обучение западным языкам, таким как английский или французский, было запрещено в начале восьмидесятых в пользу языков стран, находящихся южнее Сахары, таких как суахили и хауса. Что касается истории Ливии, она начиналась с Вождя, с королевства Сенусси[12], и ничего не говорилось о ее истории до 1969 года…

— Наша школа в большей степени научная, — сухо ответил директор. — И нас не особо касаются изменения, к тому же мы уже применяли экспериментальный метод образования, заимствованный в Сингапуре. Что же касается политического образования, его просто отменили.

И тогда я задала вопрос, который преследовал меня с момента появления в стенах этого лицея. Апрель 2004 года. Визит полковника Каддафи. Вручение цветов и подарков несколькими симпатичными девочками. И похищение одной из них, которую Вождь назначил на роль своей сексуальной рабыни. Слышал ли он об этом? Его угольные глаза засверкали искорками. Едва я успела закончить фразу, как он закричал:

— Это неправда! Смешно! Глупо!

— Прошу прощения?

— Ваш рассказ — бессмыслица! Полковник Каддафи никогда не посещал школы!

Он был вне себя, его перекосило. Я продолжила спокойным тоном:

— Я встретила девушку. Ее признание надежное. Она поведала мне все детали.

— Я же вам говорю, это неправда! Абсолютная ложь!

Когда он повысил тон, он стал просто страшен. Я продолжила:

— Всей Ливии известно, что Вождь часто посещал школы и университеты, даже в разгар восстания; журналы публиковали фотографии, его показывали по телевидению…

— Но не в Сирте! Это был его город! Нас и так слишком часто этим попрекали. Он никогда не приходил в сиртскую школу! Я вам это гарантирую!

Я бы так хотела, чтобы со мной была Сорая, чтобы она привела его в смятение и морально уничтожила подробностями своего признания. Когда я через три дня перескажу эту сцену, показывая фотографии школы, которые она прокомментирует, опираясь на свои воспоминания, она сначала огорчится, а потом взорвется от злости. Итак, я в последний раз настаивала. В этой школе учились дети членов племени Вождя. Если помнить о его интересе к образованию, где он диктовал свои законы, не представляется абсурдным то, что он бывал здесь с дружескими визитами… Мохаммед Али Муфта не смягчился.

— Никогда! Это все сплетни! Возможно, случалось, что он обращался к ученикам в видеофильме, который мы транслировали на большом экране. И это все!

Бесполезно продолжать. Я больше ничего не получу. И мне показалось опасным называть имя Сораи — о котором он, как ни странно, не спросил, — ведь это могло навлечь неприятности на ее семью. Очевидно, Сирт еще не перевернул эту страницу.

Я уже собиралась уходить, как вдруг заметила в небольшой комнате, выходящей на широкую лестничную площадку, группу молоденьких женщин-преподавательниц. Вероятно, в перерывах они приходили сюда выпить чашечку чая, оставить сумку, посмеяться с коллегами. Я проскользнула туда. Они сразу же меня окружили, предложили стул и фруктовый сок, и за несколько секунд, как только они закрыли дверь, комнатушка, полная революционных символов, превратилась в птичник. Все говорили одновременно, перебивая друг друга, излагая свои истории, воспоминания, возмущаясь. Одна начинала рассказ, другая прерывала ее, приукрашивая детали, пока не вмешивалась третья с криками: «Подождите! А у меня еще хуже!» Я не успевала записывать. Как будто клапан высвободил поток. Их нельзя было остановить.

Похищение девушек? «Весь Сирт был в курсе!» Сирт — каддафисткий? Одна кокетка с подведенными карандашом глазами под идеальной линией бровей попыталась мне объяснить:

— Существовало давление на людей его города, его племени, его семьи; школа прививала культ его личности, но все знали, что морально он был мерзавцем. Лжет тот, кто утверждает, что не был в курсе!

И пять коллег шумно ее поддержали, обескураженные моим разговором с директором.

— Его предшественник сбежал, поскольку участвовал в последних сражениях на стороне Каддафи. Увы, новые управляющие недалеко от него ушли. Как, например, наш (директор, который работает в этом здании после обеда). Мы потребовали от министерства его отставки, приведя доказательства того, что он продолжает критиковать западное вмешательство в Ливию и отравляет молодые умы.

Одна из женщин утверждала, что училась в том же лицее, что и Сорая, и даже видела, как по гимназии расхаживал Каддафи. Она указала на здание по другую сторону двора. Она не помнила Сораю, но уверенно утверждала: Вождь действительно приезжал в эти места. Ее соседка с веселым лицом, закутанная в красный платок, также слышала его выступление в сиртском университете двумя годами ранее.

— Когда он прибыл, время словно замерло, занятия были приостановлены, квартал блокирован.

Они уверяли, что ему годились любые предлоги для того, чтобы встретиться с девушками. В последний момент он сам себя приглашал на свадьбы.

— Большинство гостей были польщены, — говорит одна девушка. — Но мои дяди, несмотря на то что принадлежат к его семье, сразу запретили мне показываться ему на глаза.

Он часто приглашал учениц посетить катиб Аль-Саади, где проводил в своей резиденции песенный фестиваль.

— Два дня подряд я ездила вместе со школой, потом родители запретили мне туда возвращаться. «Это место очень опасное, — объяснил мне брат. — Если не от него, то опасность может прийти от его банды: сержантов, охранников, от любого военного. У них там больные нравы!»

Он симулировал болезнь, чтобы студентки приехали его поддержать.

— Мне было шестнадцать лет, и я училась в Школе авангардного мышления, когда один преподаватель сообщил нам, что папа Муаммар заболел. Заказали автобус, который отвез нас в казарму, где он принял нас в своем шатре. На нем была белая джеллаба[13], бежевая хлопковая пилотка, и он нас по очереди обнял. Мы очень смутились, увидев, что он вовсе не болен!

Другая вспомнила, как школа возила ее в тот же катиб поприветствовать полковника Шадли Бенджедида, президента Алжира.

— Каддафи постоянно нуждался в окружении девушек. Мы подпитывали его навязчивые идеи.

В конце концов одна из этих преподавательниц поведала, что однажды родовой клан из Мисураты организовал роскошный праздник абсолютной верности Вождю. Он обожал подобного рода мероприятия, радуясь поддержке разных племен. Именно там он заметил девушку, подругу рассказчицы. На следующий день за ней в школу приехали телохранительницы. Директор отказал, так как они прибыли не вовремя: она сдавала экзамен. Но в тот же вечер ее похитили во время празднования свадьбы. Она исчезла на три дня, в течение которых Каддафи насиловал ее. Как только она вернулась, ее выдали замуж за одного из его охранников.

— Мне об этом рассказал ее отец, умоляя быть бдительной.

Прозвенел звонок, и они моментально разлетелись на уроки, попросив не публиковать их имена. Не все так просто в Сирте. Жители размышляют о деградации своего города, огорченные, злобные и пессимистичные, убежденные в том, что новая власть еще долго будет заставлять их платить за неискоренимую связь с тем, кто был их Вождем.

***

Не так уж легко было идти по следу Сораи, ведь я боялась привлечь внимание к ней или ее семье, пробудить гнев братьев, скомпрометировать ее будущее в Ливии. Более чем когда-либо ее история должна была оставаться в секрете. Только Хаят, ее тунисская кузина, была единственным и преданным доверенным лицом; она оказалась приветливой женщиной, доброжелательным свидетелем попыток Сораи убежать, начать новую жизнь, выкрутиться из семейных распрей. Увы, не шло даже и речи о том, чтобы я встретилась с девушками из Баб-аль-Азизии. Первая, Амаль, вышла замуж и умоляла, чтобы ее забыли. Вторая, Амаль Дж., живет между сексом и алкоголем, с ностальгией вспоминая своего великого мужчину, и не потерпит того, чтобы Сорая ее выдала. Один шофер и две женщины, работавшие в службе протокола, лишь вспомнили, что пересекались с мимолетным силуэтом Сораи. И все. Очень немногие имели доступ в этот грязный подвал.

Наконец, в Париже Адель, ее тунисский друг, дал мне пару ключей к развязке неудачного бегства во Францию. Я встретила его в кафе на Порт д’Орлеан. Коренастый малый, зачесанные назад волосы открывают очень милое лицо; он с тоской и нежностью говорил мне о Сорае.

— Она приехала сломленная, бесформенная, без малейшего опыта работы, ничего не ведая о режиме дня, дисциплине, жизни в обществе. Как маленькая девочка, которая полностью забыла, что такое мир. Словно птенец, пытающийся взлететь, но постоянно разбивающийся о стекло закрытого окна.

Адель заботился о ней, как мог. Приютил у себя, когда она больше не могла оставаться у Варды; пытался найти ей работу, включая небольшую стажировку у одной парикмахерши, увы, быстро закончившуюся, так как Сорая не говорила по-французски. Организовал поход к адвокату, чтобы она получила документы; помогал ей во всем необходимом в течение нескольких месяцев.

— Было жутко смотреть, как она борется и постоянно терпит неудачу. Обманутая ложными обещаниями, соблазненная мужчинами, которые лишь хотели ею воспользоваться. Безусловно, ее проблемой стало слабое рвение выучить французский язык. Ошибкой было и знакомство с Вардой и некоторыми другими людьми, с которыми она пересеклась в «Ля Маркиз», в этом ресторане, позоре ливийцев, куда я однажды пришел; после полуночи он превращается в восточный ночной клуб. Было проще жить среди арабоговорящих. Но это препятствовало любой интеграции во французское общество, любым возможностям завязать отношения, обучению или устройству на работу. Это правда, Сорая не зацепилась здесь, ведь она не привыкла ложиться спать раньше 4 утра и вставать до 11 часов дня, не поддавалась никакой дисциплине, не слушала чьих-либо приказов. Как будто после Каддафи больше никто не мог властвовать над ней.

Потеряв слишком рано своего отца в городе Габес, Адель, старший из трех сыновей, взял на себя роль главы семейства. Чтобы помочь родным, он прервал обучение, уехал в Париж, создал небольшую ремонтно-строительную компанию, где упорно работал. Он приютил Сораю как «сестру». Она была уязвимой, и за ней приходилось ухаживать. Конечно, он был немного влюблен. А кто бы не влюбился в нее, когда она танцевала в «Ля Маркиз», кружа своей черной как смоль массой волос, и хохотала? Она раздражала других девушек, слишком свободная, слишком яркая, но она била все рекорды популярности среди персонала. Днем она курила, звонила по телефону, смотрела телевизор. Иногда плакала, терзаемая воспоминаниями, вопросами, тревогами. Казалось, она могла все сказать Аделю. Он признался, что она говорила о Каддафи «со странной смесью ненависти, ярости и уважения». Сорая будет опровергать последнее слово. Но как удивляться тому, что некое почтение примешалось к озлобленности против того, кто имел право на ее жизнь и смерть долгое время?

— Я знаю, она хотела бы, чтобы я уделял ей больше времени, — сожалел Адель, — чтобы я днем выходил с ней погулять и приспособился к ее ночному ритму, отбросил ограничения. Но я не мог! Я так уставал! Если ты иммигрант, тебе не так уж просто выкручиваться во Франции. Это требует воли, упорной работы. Она не понимала. Она была не готова.

Совместная жизнь должна была закончиться.

Адель не позволил ей упасть, когда она бросила работу в одном баре, потом во втором. Он приходил к ней в гости в ее мансарду, предварительно зайдя в магазин.

— Я прекрасно понимал, что она не выкрутится.

А когда она позвонила ему и сообщила, что едет в аэропорт и улетает в Ливию, он не поверил.

— Ты же не сделаешь этого? Это невозможно!

Через несколько часов она перезвонила ему из Триполи.

— Сорая! Ты совершила огромную ошибку.

— У меня не было выбора!

— Тогда пеняй на себя.

 

2 Либия, Хадиджа, Лейла… И многие другие

Мне бы хотелось рассказать другие истории, похожие на историю Сораи. Затронуть трагедии, пережитые другими молодыми женщинами, которым не посчастливилось однажды перейти дорогу Вождю, теми, чья жизнь рухнула в одно мгновение. Доказать, что на протяжении долгих лет действительно существовала система, в которой были замешаны многочисленные соучастники. Но нелегко было найти женщин, которые имели к этому отношение.

После освобождения Триполи многие убежали из Ливии, боясь, что их примут за сообщниц Каддафи. Они ведь жили в Баб-аль-Азизии? Носили униформу? Обладали большими привилегиями как члены шайки диктатора? Не смущало ли их отождествление с «дочерями Каддафи»? Ясно, что все складывалось против них, и большинство не захотело рисковать и объяснять мятежникам, что это не было их собственным выбором. На какое сострадание могли рассчитывать те, кого ливийцы называли «проститутками Каддафи» и для которых они не представляли другого удела, кроме тюрьмы? Многие, давно порвав со своими семьями, пытаются выжить в Тунисе, Египте, Бейруте, зачастую занимаясь той единственной деятельностью, которой их обучил Вождь и которая может принести им деньги.

Другие еще до революции растворились в ливийском пейзаже. Часто, когда девушка надоедала Каддафи, он насильно выдавал ее замуж за своего охранника; иногда — намного реже — они выходили замуж за своих кузенов, которым ничего не сообщали о сделанной за границей операции по восстановлению девственности; некоторые были еще не замужем. Но в Ливии этот статус еще опаснее, они становились объектом любых подозрений. Закон запрещает иметь сексуальные отношения вне брака, и эти женщины рискуют попасть в тюрьму, если узнают или хотя бы заподозрят, что у них была связь с мужчиной; затем их упекут в государственный исправительный дом, откуда они смогут выйти при условии, что их заберет семья. Кто же осмелится подвергнуть себя риску в таком консервативном обществе и публично признаться в сексуальных отношениях с Каддафи, даже под принуждением? Это было бы социальное самоубийство.

Не говоря уже о репрессиях со стороны родственников-мужчин, чья честь была затронута. Или со стороны повстанцев и родственников «жертв» революции, жаждущих мести. Со стороны солдат Каддафи, с которыми они, возможно, жили вместе в Баб-аль-Азизии и которые, естественно, боятся их признаний.

Заговорила только одна женщина — в апреле 2011 года, в разгар сражений. Официально. И о своем собственном руководителе. Бывшая телохранительница Каддафи, женщина пятидесяти двух лет, в больших очках и опоясанная революционным флагом, появилась на телевидении Бенгази, чтобы рассказать о несчастье женщин, которые в семидесятые годы, как и она, совершили ошибку, вступив в революционный отряд, веря в искренность Вождя, и о том, как многие годы он глумился над ними и насиловал их. Чем дольше она говорила в камеру, тем выше был ее тон, она заслонила собой весь экран, умоляя приверженцев Каддафи наконец раскрыть глаза и призывая ливийцев, арабов и весь мир отомстить за изнасилованных женщин. Ее появление на телевидении в самый разгар войны ввергло публику в шок. Впервые кто-то приоткрыл завесу над реальной жизнью «амазонок». Кто-то произнес слово «изнасилование» и ткнул пальцем в самого диктатора. «Долой маскарад! — приказала она государственному строю. — Хватит лицемерить! Народ Ливии, проснись!» Потом она исчезла.

Я смогла с ней встретиться только в апреле 2012 года. Она по-прежнему была настроена воинственно и поделилась со мной несколькими фрагментами своей искалеченной жизни. Угрозы смерти, которые последовали за ее появлением на телевидении, принудили ее бежать в Египет, где она передавала все, о чем знала, ливийским повстанцам и НАТО. На ее жизнь посягали, но ничто не могло ее остановить. Она попросилась на фронт и с оружием в руках защищала Сирт до последней битвы.

— Именно там я чувствовала себя в наибольшей безопасности.

Это не сделало из нее героиню. Вовсе нет. Скандал с признаниями на телевидении спровоцировал в ее семье подземный толчок; братья, задетые ее позором и бесчестием, вынуждены были продать дом. Она сама стала объектом угроз. Совсем недавно ей пришло сообщение: «Твое имя в черном списке. Тебя скоро убьют. Аллах, Муаммар, Ливия».

Еще одна горстка запуганных женщин согласились доверить мне свою правду. С некоторыми я встречалась сама. Другие не могли признаться и выдержать взгляд иностранки, раскрыть истории, которыми еще никогда не делились со своими близкими, и поэтому они поведали их одной ливийской женщине, которая поддерживала мой проект и выступала от моего имени, убеждая женщин в значимости сюжета моей книги. Было выдвинуто обязательное условие: их имена останутся в тайне. И я не выдам никаких деталей, которые помогут их идентифицировать:

— Я бы сразу себя убила, — сказала одна женщина, — если бы знала, что однажды мой муж и дети смогут раскрыть мое прошлое.

Я уверена, что она так и сделала бы.

Итак, вот их истории. То, что они мне рассказали. Без связей между ними, без переходов. Необработанный материал, который, увы, не дойдет до трибунала.

Либия

Появившуюся на телевидении женщину мне почему-то хочется назвать Либией. Конечно, это не ее настоящее имя. Но выдать его — значит обречь ее на суицид, а она хочет надеяться, что будет жить в освобожденной от ярма Каддафи стране. Около тридцати лет она прожила рядом с диктатором.

— Жизнь! — сдержанно сказала она. — Моя жизнь. Искалечена.

Она еще училась в бенгазийском лицее, когда молодые девушки, военнослужащие, немного старше ее, настояли на том, чтобы она вступила в Революционный Комитет. Это случилось в конце семидесятых, совсем недавно появилась третья глава «Зеленой книги» Полковника, где был сделан акцент на роли и правах женщин в ливийском обществе, и повсюду звучали пропагандистские речи, призывающие девушек «освободиться от своих цепей». Все они должны служить революции, стать лучшими союзницами своего лидера. Кооптация[14] в Революционный Комитет была представлена как привилегия, путь к элите страны, и это прельстило Либию, хотя ее родители выражали некоторое сомнение. В любом случае, у них совсем не было выбора.

— Отказ привел бы их в тюрьму.

Проходят многочисленные собрания, звучат пламенные речи, иногда появляется Каддафи и возбуждает энтузиазм девушек, готовых на все ради того, кто обращался к ним как пророк. Намечается десятая годовщина его революции, он хочет организовать в Бенгази грандиозное празднование, на котором будут присутствовать главы многих государств. Вооруженные женщины докажут, что они являются грозным «гвоздем программы» прекраснейшей революции.

Либия бросает школу, быстро вступает в Комитет, учится маршировать и стрелять из ракетного оружия. Она считает, что Каддафи поступил правильно, сделав ставку на женщин и обучив их нарушать табу, даже если при этом им приходилось порывать с родителями. К дьяволу гнет традиций! Да здравствует свобода! И она счастлива из-за того, что больше не спит в родительском доме, а живет вместе со своими подругами в учебном центре.

Вечером 1 сентября 1979 года, в день великого парада, транслировавшегося по всем телеканалам, их предупреждают, что Полковник хочет их поприветствовать лично. Стайка восхищенных девушек приходит в его резиденцию, где он ведет себя очаровательно и мило, а потом удаляется в свои апартаменты. Женщины-военнослужащие, которые окружали маленькую группу, просят одну из них, пятнадцатилетнюю, присоединиться к нему. Они одевают ее в традиционную одежду, дают советы, как польстить ему, прославляя революцию. Девушка входит в апартаменты, полная ликования. Выходит в прострации, с кровью между ног. Группа молодых девушек повержена в шок.

Жизнь идет своим чередом. Либия возвращается в семью, но перестает быть прилежной ученицей и все чаще, охваченная тревогой, участвует в собраниях Комитета, куда ее сопровождают женщины-военнослужащие, крайне активные в университете, которые все прошли через постель Вождя. В течение месяцев многих ее подруг одну за другой вызывали к Каддафи в Триполи, Сирт или Мисурату. За ними приезжал шофер. Иногда подавали самолет. И то, что они рассказывали Либии по возвращении, погружало ее в отчаяние. Но что делать? Как убежать? Ее очередь настала через полгода после 1 сентября, во время очередного визита Вождя в Бенгази. Вечером за ней приезжают женщины-военнослужащие, отвозят в его резиденцию, полностью ее раздевают и заталкивают в его комнату, не обращая внимания на слезы и уговоры:

— Мама убьет меня! Сжальтесь!

Он ожидает ее в шелковом халате, молча насилует ее, потом выгоняет, похлопав по попке:

— Превосходно, девочка!

Она ничего не говорит родителям, не посылает никаких протестов Революционному Комитету, где каждый день раздаются угрозы бросить в тюрьму «саботажников», осмелившихся критиковать Вождя, «друга, защитника, освободителя всех женщин». Она замыкается, мрачнеет, и это беспокоит ее родителей, которые думают, что она влюблена или в депрессии. Тогда они решают выдать ее замуж, даже не поставив ее в известность. Однажды, вернувшись из школы, она обнаруживает, что в доме организован прием. Присутствуют гости, имам[15], и ей под нос суют брачный контракт:

— Вот. Подписывать нужно здесь.

В тот же вечер муж, возмущенный своим открытием — она не девственница, — требует развода. Он мог бы сразу отослать ее обратно, но демонстрирует понимание и ждет две недели. Ей стыдно, и она не осмеливается выдержать на себе чей-либо взгляд, находясь в панике оттого, что придется вернуться к родителям. И тогда она звонит… в Баб-аль-Азизию. Разве Полковник не уверял, что всегда будет на стороне женщин, поощряя их разрывать связи со своими реакционными семьями?

— Немедленно садись на самолет до Триполи, — говорят ей.

В аэропорту ее ждут женщины, отвозят ее в Баб-аль-Азизию или, как это место называет Ливия, — в огромный «гарем». Там, по двое или поодиночке, живет группа девушек, находящихся в полной зависимости от Вождя, его настроения, фантазий, малейших требований. Многих тайком привели сюда знаменитые Революционные Комитеты, после чего они были изнасилованы, и у них не осталось иного выхода, кроме как служить Полковнику, чтобы избежать позора для своей семьи. Как бы то ни было, у них имелось нечто вроде статуса («стражи революции»). Там, где они живут, все дозволено: в большом количестве потребляют алкоголь, сигареты и гашиш. Каддафи их в этом поощряет. Распорядок дней и ночей неизменный: «Едят, спят, трахаются». Кроме тех дней, когда Вождь переезжает в Сирт или какой-нибудь другой город вместе со всеми домочадцами. Либо он уезжал за границу, куда Либию, к ее глубокому сожалению, никогда не брали.

— Он боялся, что я этим воспользуюсь и сбегу.

Некоторые так и поступили, их находили в Турции, возвращали в страну, брили им головы, обвиняли в предательстве и показывали по телевидению как проституток из борделя, а потом казнили. Также все знали о том, что ежедневно сюда на одну ночь приезжают девушки, которые затем уезжают. Некоторые появлялись тут добровольно, другие — по принуждению.

— Каддафи требовал от нас приводить к нему своих сестер, кузин, иногда дочерей.

Однажды, в 1994 году, Либия не смогла не предупредить мать двух прекрасных девушек о намерениях Каддафи. Недоверчивая и шокированная, та рассказала об этом Вождю, который пришел в ярость: Либия нарушила закон молчания; она может поплатиться за это своей жизнью. И тогда она убежала. Села на военный самолет до города Тобрук, затем на машине добралась до Египта, где ее арестовали из-за отсутствия визы. Ливийским оппозиционерам удалось перевезти ее в Ирак, где она жила две недели, опасаясь партии «Баас»[16], и вскоре добралась до Греции. Люди Каддафи нашли ее по возвращении в Ливию, посадили на полтора года в тюрьму, расположенную в подвале одной фермы, а потом ее вернули в… Баб-аль-Азизию до начала революции в 2011 году.

— Старая рабыня следила за более молодыми, — сказала она. Окончательно загнанная в ловушку.

Хадиджа

Хадиджа — угрюмая, разочарованная молодая женщина, которой много раз угрожали, нападали на нее; она осознает, что ее опыт и знание каддафисткой системы сегодня подвергают ее большой опасности. Когда я впервые увидела ее однажды ранним утром в 2012 году, ее верхняя белая одежда была испачкана кровью. Ночью какие-то неизвестные похитили и изнасиловали ее. Красиво очерченные губы, нос с маленькой горбинкой. Она курила сигарету за сигаретой, грызла ногти и говорила отчужденно, даже с некоторым цинизмом. Она утверждала, что в свои двадцать семь лет не имеет никаких иллюзий о том, что новая Ливия может ей что-то дать. Она просто пыталась выжить где-нибудь в Триполи. Ее судьба сошла с рельс в день встречи с Каддафи. Смерть последнего не позволяла ей надеяться на какое-нибудь искупление.

2000 год. Она — первокурсница университета Триполи на факультете права. Ее исключают после ссоры с директрисой. Расстроенная, скитаясь без дела, она приходит к одному парикмахеру и в уютной обстановке салона рассказывает о своих неприятных приключениях. Одна клиентка внимательно и с сочувствием слушает.

— То, что с тобой случилось, совершенно несправедливо. Но я знаю одного человека, который сможет это уладить: это Вождь. Я могу тебе устроить встречу с ним, он решит твою проблему!

Хадиджа поражена: возможно ли это? Конечно, правитель Ливии всемогущ… Женщина отвозит ее прямо в Баб-аль-Азизию, где один мужчина, Саад аль-Фаллах, сразу же отводит ее на анализ крови, который у нее взяли «медсестры из какой-то восточной страны», попросив вернуться на следующий день.

— Это показалось мне странным, но, в конце концов, главе государства никогда не помешает излишняя осторожность.

На следующий день Брека, телохранительница в униформе, отводит ее прямиком в комнату Вождя. Окруженный множеством людей, он рассматривает фотографии с национального праздника. Едва они уходят, Каддафи начинает настойчиво заигрывать с ней и, получив отказ, молча насилует ее.

Когда она в шоковом состоянии выходит из комнаты, Саад аль-Фаллах не выражает никакого удивления, не делает ни малейшего доброжелательного жеста. Протягивает конверт с 1000 динаров и говорит:

— Тебе посчастливилось быть избранной. Мы хотим, чтобы ты на нас работала.

Она не желает больше ничего слушать, думает, как бы поскорей сбежать из Баб-аль-Азизии. Она даже уезжает из Триполи и прячется у своей сестры на юге Ливии, отбросив всякую надежду вернуться на факультет, беспокоясь о том, что кто-то найдет ее у родственников. Но очень скоро перетряхнули всю ее семью. Брат Хадиджи, учившийся на Мальте, был задержан за хранение наркотических средств, когда вернулся в Ливию. Ему подбросили в багаж наркотики, и это чуть не стоило ему жизни. Хадидже позвонила женщина из парикмахерской:

— Ты должна увидеться с Муаммаром, только он может спасти брата.

Хадиджа понимает, что это шантаж. Но она также знает, что иначе ей не выжить. Она возвращается в Триполи и соглашается встретиться с Саадом аль-Фаллахом.

— Можно заменить смертный приговор пятнадцатью годами тюрьмы, все зависит только от тебя.

Взамен Хадиджа должна поселиться в Баб-аль-Азизии, вступить в отряд «фальшивых» личных телохранительниц Каддафи и подчиняться его желаниям. Что она и делает, напуганная до смерти, переезжает в подвал, где позже будет жить Сорая, присоединившись к постоянно проживавшей там группе из тридцати девушек. Ее, как и Сораю, вызывали в любое время дня и ночи. Она наблюдает за «поставкой» молодых девственниц, которые не имеют ни малейшего представления о том, чему они подвергнутся, за скоротечными визитами молодых людей, за ухищрениями других женщин, желающих получить дом, машину, деньги.

Но очень скоро ей доверили другую миссию: соблазнять и заманивать в ловушку некоторых должностных лиц режима и известных людей — приближенных Вождя. Ее помещают в роскошную, по ее словам, квартиру — «пять звезд», как говорит она, — на территории Баб-аль-Азизии, напичканную камерами. Именно туда она должна заманивать указанную ей личность, и каждый раз ей диктуют особый сценарий. Ей следует как можно серьезней скомпрометировать человека, напоив алкоголем и переспав с ним. Фильмы станут инструментом шантажа, поступившим в распоряжение Вождя. Имена, которые называла Хадиджа, просто поражают: начиная от начальника ливийского отдела справок до того или иного министра, полковника, генерала или близкого кузена Каддафи. Молодая женщина заверяет, что ее также отправляли в Гану, в отель «Золотой тюльпан», с целью соблазнить и посла, и его бухгалтера.

Как это часто случалось с его «дочерьми» (Хадидже выдали то самое знаменитое удостоверение личности), однажды Каддафи по собственному произволу выделил ей мужа — члена своей шайки. У Хадиджи не было выбора, но по крайней мере она получила шанс вернуться в общество замужних женщин, что сделало бы ее более уважаемой в глазах ливийского общества и ее семьи. Она надеялась на новую жизнь, питала иллюзии о настоящей свадьбе, и, поскольку у нее было немного денег, она отправилась в тунисскую клинику и сделала операцию по восстановлению девственной плевы.

Назначен день, в доме ее матери толпятся гости, но едва их руки покрыли хной, как вдруг зазвонил телефон. Это Баб-аль-Азизия. Вождь требует, чтобы она немедленно к нему приехала. Она протестует: «У меня сегодня свадьба!» Ей угрожают. В расстроенных чувствах она отправляется туда.

— Он вновь лишил меня девственности. Ему нужно было испортить этот момент. Он показал, что остается хозяином.

Свадьба ничего не изменила.

В феврале 2011 года, в первые дни революции, к ней наведывается Саад аль-Фаллах с четырьмя солдатами и приказывает выступить на национальном канале телевидения с заявлением, что она была изнасилована повстанцами. Другими словами, взорвать бомбу. Хадиджа принадлежала к могущественному племени Варфалла, и публичное признание в изнасиловании стало бы ударом по чести всего племени и привело бы к скандалу, к немедленным репрессиям, что помешало бы самому большому племени Ливии присоединиться к повстанческому движению. Но Хадиджа также понимала, что это ложное признание приговорит ее в глазах всех.

— Да моя семья решит меня убить!

Она отказывается. Ее бьют, насилуют, прижигают сигаретами. Один из охранников ломает ей голень стальным каблуком и срочно вызывает врача из Баб-аль-Азизии. В конце концов она притворяется, что согласилась, при условии, что ее отпустят к матери в квартал Таджура, где она сможет прийти в себя. Именно ночью ей удается обойти охранников, поставленных перед ее домом, и в ночной рубашке, с паспортом, бежать через задние дворы. Встреченные повстанцы помогли ей переехать в Тунис, где она оставалась до конца революции.

Лейла

Сегодня Лейле сорок лет, и у нее ощущение, что она беженка. Она замужем за кузеном, который на ней женился по любви, воспитывает детей и живет с навязчивой идеей, что однажды кто-то раскроет скандальный секрет ее молодости. Она рассказывает свою историю, заливаясь слезами. Она еще никогда этого не делала.

В подростковом возрасте у нее была школьная подруга, племянница друга и правой руки полковника Каддафи, который помог Полковнику захватить власть во время государственного переворота 1 сентября 1969 года. Обе они были активными членами Революционного Комитета, и, когда однажды ее подруга взяла на себя инициативу организовать для группы школьниц встречу с Вождем, Лейла пришла в восторг. Микроавтобус отвез девушек в Баб-аль-Азизию, где Вождь принял их в своей резиденции на первом этаже, которая была частично разрушена во время американской бомбардировки. Муаммар Каддафи оказался харизматичным и внимательным. Спокойный, он уделил каждой из них внимание, расспрашивал о семье, племени, регионе. Он много смеялся, девочки были им очарованы.

Немного погодя после этого в класс за Лейлой приходит школьная работница, чтобы отвести в кабинет директрисы. Та, весьма взволнованная, сообщает, что перед школой ее ожидает машина из Баб-аль-Азизии. Лейла в недоумении, но ясно только то, что она должна идти за шофером. Сначала ее провожают в салон, где она некоторое время ждет, потом Ахмед Рамадан, личный секретарь Каддафи, отводит девушку в кабинет Вождя. Одетый в белую гандуру[17], он встречает ее, отвешивает ей кучу комплиментов и начинает ее гладить и лапать. Потрясенная, Лейла сначала впадает в оцепенение, а когда Каддафи хватает ее за грудь, она начинает протестовать, кричит, отбивается и выскальзывает из комнаты. По ту сторону двери ее ждет Ахмед Рамадан.

— Вы закончили? — спрашивает он безразличным тоном. Лейла в слезах. — Нужно попрощаться с Вождем, перед тем как уйти! — настаивает он и снова распахивает дверь, за которой стоит смеющийся Полковник с эрегированным половым членом. Шофер отвозит ее в школу. Директриса и преподаватели не задают никаких вопросов. Более того, она ощущает особое уважение к себе.

В тот же вечер ей домой звонит Ахмед Рамадан.

— Тебе выпала большая честь, тебя выбрал сам Вождь. Твои слезы смешны. Вождь всего лишь хотел быть с тобой милым.

Лейла ничего не говорит своим родителям.

Но через неделю члены Революционного Комитета окружают и грабят дом ее семьи под предлогом поиска компрометирующих документов. Отца Лейлы унижают, избивают, волокут по земле. Семья потрясена.

А на следующий день звонит Ахмед Рамадан:

— Я узнал, что произошло с твоей семьей. Но будь уверена: мы защитим тебя, ведь ты же работаешь на Вождя.

Он предупреждает, что выслал за ней шофера прямо к дому. Ее загнали в ловушку. Она придумывает какой-то предлог для родителей, чтобы выйти из дома, и оказывается в Баб-аль-Азизии перед Каддафи.

— Ты видела, что случилось с твоей семьей? Это могло плохо закончиться. Все зависит только от тебя: ты можешь помочь или навредить…

— Что я должна делать?

— Ха! Быть послушной! Я же вижу, что я тебя возбуждаю.

Он предлагает ей фруктовый сок, заставляет его выпить, жадно целует, прижавшись к ней, а потом исчезает.

Несколько дней спустя за ней приезжает машина. Ахмед Рамадан оставляет ее на несколько часов в маленькой гостиной. Потом отводит в библиотеку, куда вскоре приходит Каддафи.

— Эту обстановку я выбрал для тебя. Потому что я люблю студенток и книги.

После этого он толкает ее на лежащий на полу матрас и насилует. Это был такой шок, такая жестокость, что она потеряла сознание. Очнувшись, она видит, что он работает за своим столом. Он закатывается смехом:

— Ты скоро это полюбишь!

Он продолжал ее вызывать в течение трех лет. И насиловал ее.

— Я — хозяин Ливии. Мне принадлежат все ливийцы, включая тебя! — Или еще: — Ты — моя вещь. И должна знать, что сура Корана признает: хозяин обладает всеми правами.

Три года непрерывных страданий, как вспоминает Лейла. Она замыкается, пропускает школу, дома ее наказывают и бьют за отлучки, причину которых она не может объяснить. Родители обвиняют ее в распутстве. Но Вождь твердит:

— Одно слово обо мне, и ты больше никогда не увидишь своего отца!

Однажды она сообщила ему, что у нее прекратились месячные. Это не помешало ему еще раз над ней надругаться. Но чуть позже Ахмад Рамадан вручил ей пакет с деньгами, советуя отправиться на Мальту. Сумма была минимальной, Лейле самой пришлось подыскивать отель и больницу. Сделав аборт, врач уверил ее, что она «в жутком состоянии», и предложил ей сделать через несколько дней гименопластику. Она была спасена. Вопреки обычаю, ее больше не вызывали в Баб-аль-Азизию.

Худа

На протяжении нескольких лет Худа была одной из многих любовниц Полковника, которые не жили постоянно в Баб-аль-Азизии, а насильно доставлялись к нему в любое время; их жизнь была настоящим адом.

Девяностые годы, ей семнадцать лет, и она готовится к выпускным экзаменам средней школы. Группа школьниц собирается для зубрежки то у одной из них, то у другой. Однажды женщина, навещавшая мать одной из девочек, замечает ее и осыпает комплиментами:

— Какая же ты красивая!

Худа сильно смущается и избегает пристального взгляда женщины. Но вскоре она снова с ней встречается, и женщина опять ее расхваливает:

— Я считаю, что ты великолепна. Скорее сдавай экзамен, и я тебе кое-что предложу.

Крайне смущенная, девушка думает, что речь идет о свадьбе.

Немного погодя арестовывают брата Худы. Он часто ходит в мечеть, само собой разумеется, это вызывает подозрение. Интриганка связывается со школьницей:

— Я знаю людей, которые могут освободить твоего брата. Давай встретимся, я отведу тебя к ним.

Она заезжает за ней на машине и отвозит за стены Баб-аль-Азизии. Видно, что для женщины тут все привычно. Худа поражена.

— А! Это новенькая? — восклицает мужчина в первом кабинете.

Эти слова кажутся Худе тревожными, но она пока ничего не может представить. Входит Ахмед Рамадан:

— А вот и девочка, брат которой увяз по самые уши! Идите за мной!

Он заводит их в просторный кабинет, где появляется Муаммар Каддафи.

— Твой брат — предатель! Но я надеюсь, что ты — настоящая революционерка и не станешь такой, как он!

Он подходит к ней, прогуливается руками по ее телу и прижимает к себе.

— Я все же подумаю о твоем брате, потому что ты мне кажешься великолепной.

Он целует ее в шею, пытается добраться до груди, вытаскивает свой член. Девушка падает обморок. Женщина, присев рядом с ней, бьет ее по лицу:

— Очнись! Не будь смешной! Это твой господин! Это твой шанс!

Каддафи подходит и снова хочет к ней прикоснуться. Она кричит и отбивается. Тогда он хватает ее за шкирку и швыряет в угол комнаты. В ярости он увлекает другую женщину и быстро в нее проникает. И бросает на школьницу угрожающий взгляд:

— В следующий раз это будешь ты!

В машине, которая отвозит ее домой, Худа слишком шокирована, чтобы произнести хоть слово. Но женщина ей объясняет:

— Господин имеет на нас все права. Он будет с тобой спать, освободит брата, и ты сможешь получить университетскую стипендию.

Девушка ничего не рассказывает родителям о случившемся. Это невозможно. Но когда мать с сердитым взглядом дает ей пощечину, она говорит, не вдаваясь в подробности:

— Меня арестовала полиция, расспрашивали о брате.

Через три дня ей звонит та самая женщина.

— Я не могу поехать с тобой в Баб-аль-Азизию, но за тобой заедет машина протокольной службы. Подумай о своем брате.

Таким образом, Худа оказывается перед Ахмедом Рамаданом, он расспрашивает ее о брате и кое-что записывает. Это ее немного успокаивает, возможно, она не зря сюда приехала. Но нужно еще встретиться с Вождем.

Ее заводят в кабинет.

— Ты думаешь, так легко освободить предателя? Ты бредишь! Это непросто! Тем более, что ты такая дикая! И ты опять будешь орать, если я до тебя дотронусь…

— Нет, я не буду сопротивляться. Но когда мой брат сможет выйти?

— Ты больше не будешь вопить? Ты мне обещаешь?

Несколькими резкими движениями он снимает с нее одежду, бросает ее на матрас, лежащий на полу библиотеки, и насилует ее. Потом молча уходит. К ней никто не заглядывает и не интересуется ее судьбой. Она не знает, как выйти, и всю ночь, испуганная, сидит в кабинете. На следующее утро ее находит Ахмед Рамадан и отводит в небольшую комнату в подвале, и, едва она начинает засыпать, как появляется Каддафи, снова насилует ее, бьет, кусает. У нее открывается обильное кровотечение. Два дня она остается запертой в комнате, куда никто не приносит ей ни еды, ни воды. На третий день Ахмед Рамадан отвозит ее домой со словами, что он снова с ней свяжется.

Родители приходят в ужас, увидев, в каком состоянии вернулась домой девушка. Они извелись от волнения и понимают, что она еле живая. Она не хочет говорить, но под градом вопросов бормочет, что вернулась из полицейского участка. И тогда семья в испуге понимает, что это, безусловно, связано с сыном… Родственники окружают ее, ухаживают за ней и уговаривают поехать в больницу.

Врач осматривает ее:

— Тебя изнасиловали.

— Да, я заклинаю вас, ничего не говорите родителям.

— Надо подать жалобу.

— Нет, невозможно.

— Сексуальная связь вне брака: по закону я обязан сообщить о твоем случае в полицию.

— Вы хотите умереть?..

Каддафи больше не оставляет ее в покое. Многие годы она терпит его безумные требования, жестокие фантазии. Она не может строить планы, живет в уединении и в страхе, что раскроется ее тайна. Родители в конце концов догадываются о том, что происходит, поскольку все чаще приезжают машины протокольной службы и Каддафи требует, чтобы она присутствовала на его выступлениях.

Там она узнает о многих других женщинах, находящихся в том же положении, что и она. Они переглядываются, но не общаются. Как начать разговор? Кому довериться? Однажды, в преддверии одного публичного события, он просит, чтобы она подбежала к нему и поцеловала перед камерой. Она симулирует болезнь. Ночью он звонит ей, угрожает, налагает обязательства, требует постоянного присутствия. Она впадает в депрессию, не хочет больше жить, чувствует к себе отвращение. Спустя много лет у нее появляется поклонник, и она влюбляется в него. Каддафи в ярости, но она выходит замуж. И с этого момента, несмотря на приказы и страх, она отказывается ездить в Баб-аль-Азизию. Ей повезло. Многие мужья — которых выбирал не хозяин — не прожили долго после свадьбы с его любовницей.

Жена и дочь генерала

В данном случае Махмуд аль-Мизрати, главный редактор еженедельной газеты «Ливия аль-Джадида», подтвердил признание дочери одного генерала.

Полковник Каддафи, который постоянно осведомлялся о семейном положении своих подчиненных и о внешности их жен, как-то раз узнал, что жена одного из генералов его армии отличается исключительной красотой. Сам ли он отдал приказ? Или это скорее идея Мабруки? Но факт тот, что однажды после обеда в дом генерала являются три его телохранительницы и сообщают о том, что его жена приглашена на женский прием, организованный в тот вечер Сафией Фаркаш, женой Вождя. Генерал не доверяет им, он ничего не слышал о таком мероприятии и ему совсем не по душе идея, чтобы его жена ехала в Баб-аль-Азизию. Тогда телохранительница набирает номер на мобильном и протягивает ему аппарат. На линии Мабрука.

— Вождь вас удостоил удивительной чести! Это доказательство того, что он считает вас настоящим революционером. Это будет прекрасный праздник, только для жен.

Успокоившись, он отпускает жену. А когда через несколько часов она возвращается, то кажется немного странной и уклоняется от вопросов.

— Казалось, в матери что-то надломилось, — рассказывает ее дочь.

Приглашения следуют одно за другим, особенно когда отсутствует генерал. Несколько месяцев спустя жена возвращается домой с ключами от шикарной квартиры. «Подарок» от жены Вождя, сообщает она, уверяя, что они стали близкими подругами. Семья переезжает, условия жизни определенно улучшаются. Хорошо пользоваться расположением Баб-аль-Азизии! Но однажды вечером Мабрука является с двумя женщинами и сообщает о том, что Аиша, старшая дочь Каддафи, приглашает к себе дочь генерала. Мать бледнеет. Она закрывает руками искаженное ужасом лицо. А дочь в восторге.

— Сегодня вечером? Я с радостью! Единственная проблема — у меня нет вечернего платья!

— Я это предвидела! — улыбается Мабрука, поворачивается к ней и показывает чемодан. — Здесь есть все, чтобы ты принарядилась!

Девушка живо натягивает платье, подкрашивается и идет следом за Мабрукой, не понимая, почему мать прощается с ней со слезами на глазах. Сам генерал, кажется, сбит с толку. И ему станет еще хуже, когда жена, рыдая, признается в том, что приглашения от Сафии прикрывали вызовы Каддафи. И что деньги, подарки, квартира были ничем иным, как компенсацией за принудительную сексуальную связь. Генерал выходит из себя, орет, решает тотчас же отправиться в Баб-аль-Азизию. Но затем падает на пол, и его отвозят в больницу с инсультом.

А в это время его дочь с удивлением видит, как в салон, где она уже долго ждет, входит Каддафи.

— Где Аиша? — с улыбкой спрашивает девушка.

— Это я — Аиша! — холодно отвечает Вождь.

Он даже не попытается смягчить тон или соблазнить ее. Он просто насилует ее, бьет, всячески унижает ее, и не один раз. Она выйдет из Баб-аль-Азизия лишь через неделю, чтобы повидаться с умирающим в больнице отцом. После смерти последнего станет проще. Когда Мабрука регулярно звонит и вызывает дочь, она просит мать подготовить ее в соответствии со вкусами Вождя — «ты знаешь, что нужно делать» — и покрыть ей руки и ноги хной.

***

И таких историй целое множество. Нам, живущим на Западе, тяжело представить, что для них значит это признание. Не в плане травмы, она повсюду одинакова. Но в плане риска для этих женщин и их семей. Хаос, в котором сейчас пребывает Ливия, полная оружия, сопряжен с религиозным гнетом, и на данный момент исключается любое откровенное обсуждение подобных вопросов. Именно поэтому, несмотря на главные правила журналистов, требующие идентификации источников, я решила соблюсти просьбы большинства женщин, указанных в книге, и сохранить анонимность.

 

3 Амазонки

Те, кого международная пресса прозвала «амазонками», — телохранительницы полковника Каддафи, — весьма способствовали распространению его легенды и славы в средствах массовой информации. Они даже, вероятно, отпечатались у всех в сознании: девушки во все более эксцентричных нарядах, в очках, как у рок-звезд, с кудлатыми черными шевелюрами и с лицами размалеванных, обколотых ботоксом кокаинисток. Они повсюду за ним следовали, затянутые в самые различные униформы, некоторые с оружием, другие без; с волосами, ниспадающими на плечи или тщательно заправленными под берет, пилотку, кепку, тюрбан; сильно накрашенные, с серьгами и подвесками с изображением Вождя; обутые в армейские ботинки или, в виде исключения, в туфельки-лодочки.

Они служили ему знаменем и фоном, привлекали фотографов и очаровывали глав государств и министров, которых они встречали у самолета или принимали в Баб-аль-Азизии во время аудиенции в шатре. Бывший министр иностранных дел Франции Ролан Дюма был рад тому, что его сопровождали «очень хорошенькие вооруженные девочки», а игривые ухмылки Сильвио Берлускони красноречиво свидетельствовали о полученном им удовольствии. Но послание Каддафи было весьма неоднозначным.

Разумеется, он укреплял свою оригинальность на мировой сцене. Мегаломан и провокатор, полковник Каддафи придавал большое значение своему имиджу и постановке своих выходов и речей. Он хотел быть особенным, единственным, не переносил никакой конкуренции или сравнения, препятствовал тому, чтобы в стране и за ее пределами прославилось чье-то другое имя, кроме его собственного (никаких писателей, музыкантов, спортсменов, коммерсантов, экономистов или ливийских политиков, не подчинявшихся его режиму; даже футболистов упоминали только по номерам). Желание заинтриговать весь мир, представив себя единственным главой государства, сопровождаемым исключительно женской охраной, подкармливало эту жажду успеха.

Казалось, он также воплощал в жизнь свои речи о великом освобождении женщин. Какие проводились симпозиумы на эту тему! Какие уроки для Запада и всего арабского народа! Нужно, чтобы все об этом знали: полковник Каддафи — «друг женщин»: ни одного путешествия по регионам, ни одной поездки за границу без встречи с женскими ассоциациями, которые чеканили этот завет. Он уже высказал некую мысль о женщинах в своей знаменитой «Зеленой книге» (равенство полов, несправедливость дискриминации, право на работу для всех при условии сохранения «женственности»…), но затем его высказывания стали более радикальными, результатом чего стало создание в 1979 году Женской военной академии. Два года спустя на презентации первых дипломированных выпускниц он произнес пламенную и триумфальную речь. Эта школа, единственная в мире, должна была стать потрясающим источником гордости для Ливии, как провозглашал он. Смелость молодых ливиек, которые массово записывались в эту школу, стала ярким свидетельством переворота в образе мышления. Нужно было продолжать!

И тогда 1 сентября 1981 года он бросил неслыханный призыв: «Мужчины и женщины арабских наций вынуждены терпеть эксплуататоров. Но и внутри арабской нации женщины находятся под влиянием угнетающих сил, феодализма и жажды наживы. Мы призываем к революции ради освобождения женщин арабской нации; революции, которая станет бомбой, встряхнет весь арабский регион и подтолкнет пленниц дворцов и рынков восстать против своих тюремщиков, эксплуататоров и угнетателей. Этот призыв, без сомнения, отзовется гулким эхом и получит резонанс у всей арабской нации и во всем мире. Сегодня не обычный день, а начало конца эры гаремов и рабов и начало освобождения женщин внутри арабской нации». Таким образом, вооруженные женщины стали главной ценностью революции. И следовательно, доверить им личную охрану было символическим поступком. Акт… феминистической веры. Во всяком случае, именно так часто воспринимали на Западе привязанность Каддафи к женской охране. Какая ирония!

Словом, эскорт амазонок приукрашивал его репутацию обольстителя и подпитывал все фантазии и подозрения. До клише восточного гарема всегда было рукой подать — в противоположность феминистическим положениям, — особенно в связи с отсутствием на публичной арене официальной жены Сафии Фаркаш, на которой он женился в 1971 году (после быстрого развода), официальной матери семерых из его детей. Все эти молодые женщины служили и подчинялись ему, готовые смело отдать свою жизнь… Символ был, скажем так, подозрительным.

Но кем были на самом деле эти девушки в униформе, приближенной охраной и штандартом Вождя? Рассказ Сораи дает резкое опровержение всяческим хвалебным описаниям этой мнимой охраны, нарушающей все техники боя. Разве ее не насильно нарядили в униформу на следующий день после похищения? Разве ее спрашивали перед тем, как включить в этот знаменитый элитный состав, приказав ей во время разъездов и путешествий Вождя подражать другим телохранительницам и принимать озабоченный и строгий вид, подобно тем, от кого зависела жизнь хозяина?

— Что за посмешище! — говорила Сорая, закатывая глаза. — Какое злоупотребление властью!

Если вспомнить, как в декабре 2007 года Полковник прибыл с визитом в Париж в сопровождении кучки амазонок, это подтверждает все обвинения в подлоге: забравшись на крышу речного трамвая, они фотографировались и смеялись, словно школьницы, а потом отправились на шопинг по бутикам на Фобур Сент-Оноре и Елисейских Полях. Нет, эти девушки не учились в военной академии. Да, они действительно были любовницами и сексуальными объектами Каддафи. Его фаворитками или маленькими рабынями.

— Мне тошнило от их спектакля! — скажет мне из мисуратской тюрьмы Саед Каддаф Эддам, кузен Вождя и военнослужащий высокого ранга.

***

Расследование в Триполи оказалось нелегким. Никто не хотел даже слышать о пресловутых телохранительницах. Они исчезли вместе с Вождем. Испарились! Упоминание о них вызывало лишь смущение и презрение. И прежде всего в ливийском министерстве обороны, у входа в который топтали ковер с изображением Каддафи.

— Их существование серьезно повлияло на имидж ливийской армии, — уверял меня Уссама Джуили, министр, назначенный после смерти Вождя, командир повстанцев города Зинтан. — Какой позор! И какая пощечина настоящим военным, тем, кто считает свою профессию благородной и защищает свою страну! Каддафи выставлял их на первый план, чтобы привлечь объективы и приукрасить свой имидж, но это было лицемерием. В это время он уничтожал собственную армию. Невыносимо! Я был молодым капитаном, и все закончилось тем, что я возненавидел этот институт до такой степени, что хотел выйти в отставку при первой же возможности. До чего мы докатились бы? Как принимать всерьез этих женщин, брошенных на растерзание? Кто мог хоть на секунду представить, что он полностью доверял им свою защиту? Что вы! Они там присутствовали лишь ради шоу, для забавы окружающих и, как бы так выразиться, для разнообразия его досуга. Это было отвратительно.

Такая же реакция последовала и со стороны Рамадана Али Зармуха, председателя военного совета Мисураты, третьего по величине города страны и, безусловно, одного из самых пострадавших во время сражений. Он тоже очень скоро уволился из армии Каддафи, несмотря на звание полковника. И он тоже выступал против «маскарада» и «жалкого театра», имея в виду не только телохранительниц, но и всех женщин-солдат.

— Я вас уверяю, это бедные девочки! Они являлись в наши ряды, вдохновленные речами этого подонка и манипулятора, и все для того, чтобы бросить пыль в глаза всему миру и удовлетворить его личную похоть! Они были малообразованными, нетренированными, а зачастую лишенными родительского благословения. А впрочем, как могли их семьи сознательно согласиться на то, чтобы бросить своих девочек в мир мужчин? В Ливии! Это возмутительно! На них смотрели как на жертв, в то время как он хорохорился в окружении любовниц и марионеток, неспособных защитить его, позади которых, само собой разумеется, ставили мужчин.

Их мнения были радикальными, разделяемые всеми военными и повстанцами, которых я смогла опросить. Мужской шовинизм? Вероятно, немного есть, военная иерархия и традиционное ливийское общество никогда не приняли до конца интеграцию женщин в армию. Нужно заметить, что полковник Каддафи уничтожил ту эпоху в стране, когда женщины были прежде всего женами и матерями, часто запертыми в доме. Начиная с 1975 года, он стал выдвигать понятие «вооруженный народ» и поддержал идею о том, что оружие больше не должно оставаться монополией традиционной армии, которую он призывал уничтожить; его следовало отдать в руки граждан, которых нужно было срочно обучить. В 1978 году он обнародовал закон об обязательном военном образовании, в частности, в лицеях для мальчиков и девочек. Это был небольшой переворот, поскольку последние, к удивлению их родителей, должны были отправиться в казармы и обучаться там у преподавателей-мужчин.

— Боевое облачение женщины стоит большего, чем шелковые одежды глупой, невежественной, искусственной буржуазки, которая не осознает тех вызовов, с которыми столкнется сама и, как следствие, столкнутся ее дети, — заявил однажды Вождь.

В 1979 году он создал Женскую военную академию и послал в школы для девочек шайки крайне назойливых вербовщиков. Следовало действовать быстро. Освобожденные и вооруженные женщины стали бы лучшей пропагандой для него. Три месяца обучения для женщин-солдат, завербованных по окончании третьего класса средней школы; два года для женщин-офицеров, отобранных после получения степени бакалавра. Наконец, в 1981 году он выдвинул идею о движении «религиозных революционерок», открытом для всех женщин, гражданских и военных: «элита элиты».

Чтобы вас туда приняли, следовало отказаться от замужества и посвятить свою жизнь — всю свою жизнь — исключительно защите целей революции, другими словами, пожертвовать собой ради Вождя. Это была его самая заветная фантазия. Упомянув христианских сестер, «которые одеваются в белое, символ невинности, полностью посвятив себя идеалу Христа», Муаммар Каддафи в своей речи, произнесенной 13 февраля 1981 года перед пионерами женского революционного движения, нарочно выступил с провокацией: «Почему христианки становятся религиозными, а вы сидите, словно в зрительном зале? Неужели христианские монахини обладают большим величием, чем арабские женщины?» И в завершение он сказал: «Религиозная революционерка священна и чиста благодаря своему отречению и тому, что она поднимается над обычными индивидуумами, чтобы стать ближе к ангелам».

Я не встретила ни одной религиозной революционерки. Со времен Каддафи они уже слились с обществом, и никому не удалось их сосчитать. Бесполезно уточнять, что сегодня никто не заявляет о подобных титулах. Но я взяла интервью у двух женщин-полковниц, которые ответили на призыв Вождя, будучи еще очень юными, и с энтузиазмом записались в армию. Одна из них быстро разочаровалась и говорила о своем желании уйти в отставку, но после смерти Каддафи снова обрела интерес к своей профессии. Вторая, которая сегодня сидит в тюрьме и ждет оглашения приговора за убийства во время гражданской войны, впадает то в ностальгию, то в ярость.

***

Потребовалось несколько дней, чтобы убедить полковницу Фатиму поговорить со мной. Априори ей не в чем было себя упрекнуть. Но вот в чем дело: она была военнослужащей, она поверила в заветы Вождя и она была одной из тех, кто совершил историческую ошибку. Несмотря на пропаганду, ливийцы никогда не питали симпатий к женщинам-солдатам, и они ясно выражали свое неприятие с началом революции 2011 года. Это было нелегко для тех несчастных, кто уцелел после эры Каддафи. Никакого желания двигаться вперед. И все же Фатима отбрасывала мысль о том, что женщин навсегда изгонят из армии, что бесчинства и обманы Вождя используют, чтобы их дисквалифицировать. Это было бы несправедливо и оскорбительно.

В конце концов однажды вечером ко мне в номер пришла Фатима, немного напряженная импозантная женщина пятидесяти лет, закутанная в широкое красное манто, в черном платке, обхватывающем толстощекое лицо. Место ей казалось нейтральным и тихим. По ее словам, вероятно, пришло время сказать правду.

— Когда в семидесятых годах в мой лицей пришли вербовщики, они меня покорили: мысль о том, что меня зачислят на военную службу, показалась мне настолько блистательной, что я не видела своего будущего без армии. Ничто не могло быть более волнительным, чем защита своей страны; мужчины и женщины вместе и на равных. Какая потрясающая… и революционная идея! К тому же нам приводили в пример алжирскую революцию, во время которой молодые женщины, такие как Джамиля Бухиред, подвергались всяческим рискам, служа офицерами связи, устанавливая мины, борясь за освобождение своего народа. Это были великолепные героини. Женщины поднимали голову. Я мечтала о таком же долге.

С недавних пор в школах стало весьма важным военное образование. Физические нагрузки, владение оружием, конференции, экзамены… Фатима с головой в него погрузилась, убежденная в том, что таким образом участвует в программе «вооруженный народ», о которой говорил Каддафи. Ее родители были возмущены тем, что учениц лицея просили носить мужские униформы. Это казалось неприемлемым.

— Ливийское общество не было готово, — говорила она. — Но мы, молодежь, — мы попались на крючок. И потом, когда военная служба снова стала обязательной и каждый ливийский гражданин должен был посвятить несколько недель в год тренировкам, мы все были вынуждены вступить в проект. Каждый ливиец имел удостоверение военнослужащего запаса.

Продажа карт фактически позволяла богачам уклоняться от тренировок, но тогда она еще об этом не знала.

Итак, в 1980 году Фатима поступила в Женскую военную академию в Триполи, которую тогда закончили только два потока выпускниц. Она встретила там девушек из Египта, Ливана, Алжира, Судана. Преподавали тогда в основном мужчины, а занятия были изматывающими: азбука Морзе, картография, делопроизводство, военная тактика, обращение с оружием, маневры, включая ночные и во время штормов.

— Но это стоило того! Мы были приманкой для всего мира. Отовсюду приезжали телевизионщики. Мы словно летали на крыльях. Мы были будущим. Мы были современными!

Разумеется, каждое выступление Каддафи еще больше зажигало женщин. Он был их кумиром, и они не сомневались в его намерении изменить жизнь ливиек и в один прекрасный день возвести некоторых из них в ранг генералов.

А потом состоялась церемония вручения дипломов и парад с прозвучавшим тысячу раз маршем.

— Я была слишком усталой, чтобы до конца дослушать речь Вождя!

Но не прошло и месяца, как Фатима разочаровалась.

— Нас просто использовали. Обещания были лишь враньем. Каддафи презирал свою собственную армию. И конечно же, ничего не ожидал от женщин. Если только все это не затевалось лишь ради его имиджа… и создания резерва любовниц.

Фатиму назначили офицером в одной школе неподалеку от Баб-аль-Азизии. Официально она отвечала за ежедневную военную подготовку, но «девушки из клики Каддафи» относились к этому презрительно.

— Я носила униформу и титул, лишенный всякой власти.

Потом ее перевели в здание штаба армии. По утрам за ней заезжал шофер, но у нее не было никакой роли, и ей платили меньше обычного.

— Тогда понемногу мои сокурсницы стали испытывать горечь. Наше обучение было ни чем иным, как мошенничеством, любовь к нации умерла. Мы говорили себе: «Мы испортили себе жизнь!» Я перестала носить униформу, потом потеряла ее, забыла свой регистрационный номер, забросила все, чему меня учили в школе. Я даже не смогу разобрать автомат Калашникова!

Ах, конечно, если бы ее приняли в ряды телохранительниц, она наверняка получила бы некоторые преимущества, в частности, возможность путешествовать и весомый оклад. Но для этого следовало быть высокой, красивой, иметь длинные волосы… и попасть на глаза ближайшему окружению Каддафи и самому Вождю, как это случилось с Сальмой Милад, так часто встречающейся в истории Сораи. Она была замечена во время визита в город Злитен.

— Телохранительницы Каддафи не представляли собой настоящего отряда. Это была всего лишь компания девушек, вышедших из спецслужб, полицейской и военной академий, бывших «стражей революции», «религиозных революционерок» и… его любовниц. Каддафи пользовался ими, как хотел, и ни одна из них не имела возможности сопротивляться, тем более жаловаться. Самые хитрые смогли извлечь от этого выгоду и получили в подарок машины и дома. Но сделайте одолжение, забудьте об имидже элитного отряда! Это было невесть что! Простой декор, куда Каддафи позаботился включить несколько черных женщин, дабы показать, что он не расист, обеспечив тем самым путь в Африку. Настоящие телохранители, которые занимались делом, не показывались на первом плане. Это были мужчины из его родного города Сирта.

Фатима утверждала, что она с восторгом наблюдала за продвижением восстания против Каддафи в начале 2011 года. Официально она присоединилась к нему 20 марта, предложив свой автомат Калашникова повстанцам. Но она оставалась внутри системы, добывая максимум сведений и распространяя листовки по армейским офисам.

— Дезертирство не было выбором, в противном случае я сегодня очутилась бы с родителями в общей могиле.

В дальнейшем она состояла в военном отряде под руководством Абдельхакима Бельхаджа, командующего военным советом Триполи; она утверждала, что снова почувствовала увлеченность и обрела веру в свою профессию. Но она знала, что потребуется время для возмещения ущерба и возвращения доверия к женщинам в униформе.

***

Со второй полковницей я встретилась в небольшом прибрежном городке Эз-Завия, в пятидесяти километрах от Триполи. В самом начале она отказывалась называть мне свое имя, но потом, в конце беседы, весьма неожиданно, бросила мне его, словно в знак доверия. Подарок.

— Ладно! Меня зовут Аиша Абдусалам Милад. Прощайте!

В глубине небольшого двора находилась выкрашенная в желтый цвет камера с забитым окном, с железной дверью с массивным засовом; здесь было два спальных места: прямо на полу лежал матрас, стояла также убогая железная кровать. Сбоку со стены на проводе свисала тусклая лампочка, в углу виднелся электрический радиатор, а также чайник. Я сначала удивилась, обнаружив в таком крохотном помещении двух человек, и подумала, что они обе заключенные. Но свернувшаяся калачиком на кровати женщина, которая казалась намного более несчастной, с запавшими глазами и измученным лицом, объяснила мне, что она — охранница и что после того, как она прожила пять лет в своей машине — «никто не хотел сдавать комнату одинокой и бедной женщине!», — впредь она предпочитала делить камеру с заключенной.

Последняя же, наоборот, была в отличной форме. Высокая, худощавая, волосы уложены тюрбаном, тонкое лицо, на левой щеке родинка, в полосатом свитере, поверх которого она носила черный бархатный костюм. Сидя по-турецки на матрасе, она согласилась вспомнить свой жизненный путь, но настаивала, чтобы все сразу стало ясно: она была военнослужащей по профессии — «и по призванию» — но никогда не принадлежала к «клике» Каддафи и к его телохранительницам. Сделав это уточнение, она смогла описать свою любовь к армии, зародившуюся еще в молодости, роковую встречу с вербовщиками, которые посетили ее школу в пустынном сахарском городке Себха, вотчине племени Каддафи, и свое поступление в Женскую военную академию в конце 1983 года. Как и многие ученицы, она была из многодетной семьи (девять детей) со скромными доходами, которая весьма недоверчиво отнеслась к тому, чтобы их дочь надела униформу.

— Мы все были вынуждены выламывать двери. Но какое это было счастье! Вооруженный народ должен был наполовину состоять из женщин, иначе теория Вождя не имела бы смысла. Наконец-то Каддафи доверял девушкам и вытаскивал их из дома!

Параллельно ей удалось получить диплом медсестры, и по окончании академии, в 1985 году, ее откомандировали на родной Юг обучать других девушек; вскоре она получила повышение в чине. Вернувшись в Триполи двадцать лет спустя, она влилась в высшие руководящие органы «стражей революции» — структуры, на которую возлагалось обеспечение охраны Вождя, где в ее функции входил регулярный отбор… его телохранительниц.

— Вы говорите об ответственности? Именно они должны были показать всему миру, что ливийская женщина вооружена и почитаема. Эти девушки играли роль послов. Я не имела права ошибиться!

Поэтому она подбирала «эффектных». Что это значит? «С харизмой». Хорошеньких?

— Безусловно. Я хотела, чтобы они были привлекательными и впечатляющими. И я предпочитала высоких, в противном случае я заставляла их носить обувь на каблуке.

Все девушки мечтали быть избранными и умоляли Аишу позволить им когда-нибудь выйти в свет.

— Это могло перевернуть их жизнь, особенно если они не были профессиональными военнослужащими. Они сопровождали Вождя во время путешествий, получали конверты с приличными деньгами. И, поверьте мне, оказавшись в таком положении, они делали все возможное, чтобы оставаться на высоте. Макияж, безупречный вид… Они прекрасно понимали, что все камеры были нацелены именно на них.

Аиша не желала говорить о телохранительницах Каддафи. Это совершенно секретно. Она выполняла свою работу, предлагая ему красивых девушек. Что с ними происходило потом, ее совсем не касалось. Я настаивала. Разве не всем был известен тот факт, что Вождь быстро превращал их в своих любовниц? Но Аиша молчала с непроницаемым выражением лица. Она также отказывалась вспоминать такого персонажа, как Мабрука, ту единственную, кто не носил униформу, но при этом все знали о ее огромной роли в организации женского окружения Каддафи.

— Я не хочу, чтобы меня в это ввязывали. Моя жалкая зарплата — 832 динара в месяц (около 500 евро) — доказывает, что у меня не было ничего общего с кликой и делишками телохранительниц!

И, к моему удивлению, она вдруг сняла серьгу и протянула мне:

— Вы видите? Это даже не золото! Многие телохранительницы заработали целое состояние. А у меня нет ничего!

Даже свободы.

Она говорила, что у нее осталась честь. Гордость за то, что она носила цвета ливийских воинов. Она кричала во весь голос о своей непреклонной верности Вождю и армии во время последней войны. Она честно выполняла приказы и сражалась с повстанцами. «Профессионалка», как она о себе заявляла. Без сомнения. Однако начальник тюрьмы, повстанец, который позже настоял на моем визите в зловещий мавзолей Эз-Завии, предназначенный для мучеников революции, имел о ней совершенно другое мнение. Он обвинял ее в том, что она одна замучила и убила нескольких заключенных. Если большинство женщин-солдат отпустили, то Аишу арестовали 21 августа, и она еще долго будет ждать суда.

— Положение женщин-военных при Каддафи было жалким и печальным, — скажет мне позже вице-министр социальных дел Нажва аль-Азрак, которая вела ее досье. — Военная академия была для Вождя уловкой, чтобы обеспечивать себя женщинами. С течением времени, когда у него появились другие источники, он потерял интерес к академии, и она стала угасать.

Тем не менее во время гражданской войны, когда режим приперли к стенке, были мобилизованы многочисленные женщины-солдаты, которыми до сих пор пренебрегали и содержали в казармах. Некоторых послали воевать вместе с наемниками, среди которых были и женщины. Других во время осады Триполи распределили по контрольно-пропускным пунктам города проверять документы и машины или же отправили на унизительную работу — свистеть в свистки, управляя длинными очередями за топливом. Марионетки Каддафи. Символ его режима. Их ненавидели народ и повстанцы. Некоторые дезертировали, других схватили или выдали — они заплатили своей жизнью или изнасилованием за связь с революцией. Были еще те, которых группами брали с собой на линию фронта для «удовлетворения желаний» мужских батальонов.

Судьба многих телохранительниц Каддафи рискует остаться неизвестной. Найденные в развалинах Баб-аль-Азизии тела, кажется, указывают на то, что многих из них ликвидировали в августе, в последние часы режима. В момент краха и отчаянного бегства Вождя они стали ненужными.

 

4 Хищник

Доктор Файзель Крекши никогда в жизни не мог себе представить то, что ему придется обнаружить в августе 2011 года, когда вместе с горсткой повстанцев он взял под контроль университет Триполи. Он получил образование в Италии, затем в Лондонском королевском колледже. Профессор гинекологии пятидесяти пяти лет, спокойный и уравновешенный, он не ведал об университетской коррупции, о системе наблюдения и доносов, разработанной Революционным Комитетом, мощным орудием пропаганды которого были различные факультеты. Он знал, насколько живыми остались в памяти народа случаи публичного повешения студентов в 1977 и 1984 годах, и он осознавал, что нельзя было и думать о карьере в университете, не дав клятвы абсолютной верности режиму. Поэтому он не удивился, когда обнаружил во время одного из серьезных ночных сражений импровизированную тюрьму в морских контейнерах, кабинет зловещего начальника разведки Абдаллы Сенусси, а также ящики, набитые до отказа сведениями о десятках студентов и преподавателей, и список приговоренных к казни. Но то, что он нашел, рыская по закоулкам университета в поисках случайных снайперов и взламывая двери секретных апартаментов, расположенных под «зеленой аудиторией», где Муаммар Каддафи любил проводить конференции, вышло далеко за грань наихудших предположений.

Через вестибюль вы попадали в приемную комнату с коричневыми кожаными креслами. Затем коридор вел в спальню без окон, обшитую деревянными панелями. Там стояла двуспальная кровать, покрытая стеганым покрывалом, вокруг которой лежали дешевые цветастые ковры, и по бокам кровати располагались два ночных столика с лампами, испускающими приглушенный оранжевый свет. К комнате прилегала просторная ванная с душем, туалетом, биде и джакузи с позолоченными кранами. Вот это как раз было странным и напоминало квартиру холостяка в здании, посвященном изучению «Зеленой книги».

Но именно следующая комната потрясла посетителей и привела меня в оцепенение, когда я, в свою очередь, смогла осмотреть это место. Дверь напротив спальни выходила в отлично оборудованный гинекологический кабинет. Кресло, прожектор, радиооборудование, инструменты, в файлах инструкции на английском языке… Доктор Крекши, все же весьма сдержанный, не смог скрыть своего отвращения.

— Как мне не быть шокированным и потрясенным подобным? — говорит заслуженный специалист, назначенный ректором университета после революции. — Ничто, абсолютно ничто не может оправдать наличие подобного оборудования. Если они боялись малейшей неотложной ситуации, то менее чем в ста метрах отсюда находится больничный центр акушерства и гинекологии. Тогда зачем? Какие незаконные и извращенные практики скрывали тут от посторонних взглядов? Я предполагаю две возможности: прерывание беременности и восстановление гимена; и то и другое в Ливии запрещено законом. И, не произнося слова «изнасилование», я вынужден представить ненормальное сексуальное поведение.

Он говорил серьезным тоном, взвешивая каждое слово и понимая всю чудовищность своего открытия. Он признался, что сам был личным гинекологом обеих дочерей Каддафи — Аиши и Ханны.

— Это меня ставит в странное положение, — признавал он с удрученной улыбкой. — Семья Каддафи уважала мою компетентность, я ни о чем большем не просил. Иногда девушки говорили, что их отец удивляется мне. Он не требует машину? И дом тоже? Нет, я ничего не хотел. Совсем ничего!

Он знал о влечении Каддафи к молоденьким девушкам. Он слышал о так называемом «волшебном прикосновении», когда тот клал руку на головы своих жертв, давая знак телохранительницам. Доктор преподавал планирование семьи, ежегодно посвящая одно занятие так называемым «табу», и признавал, что сексуальные нравы Каддафи выходили за грань самых страшных табу. Никто не рискнул бы затронуть эту тему, поставить студенток под охрану, организовать кордон безопасности. Предпочитали ни о чем не знать. Что касается жертв хищника, им оставалось лишь молчать и тихо покинуть университет. Подсчитать их количество — тех, кого пригласили в Баб-аль-Азизию и кого насильно увели в президентский люкс, скрытый под аудиторией, — было невозможно. Доктор Крекши сказал, что в день этого жуткого открытия он нашел «восемь или девять» ДВД-дисков, содержащих видеозаписи сцен сексуального насилия, совершенного Вождем. Но он сразу поспешил признаться, что уничтожил их. Я была сбита с толку. Уничтожил? Разве это не были самые важные доказательства, которые следовало сохранить?

— Войдите в наше положение. Война еще не закончилась. Я не мог гарантировать, что эти записи не попадут в безответственные или недобрые руки. Что девушки не станут объектом угнетения или шантажа. Моей главной заботой было защитить их.

Странная реакция. Тяжелая ответственность. Разве не суд должен был принять подобное решение?

Разоблачение существования секретных апартаментов Каддафи в самом лоне университета повергло в шок весь университетский городок. Но все равно его обитатели держали язык за зубами. Они смешивали с грязью диктатора, бойко топтали его афиши, которые расстилали вместо половиков перед аудиториями, провозглашали о его отставке. Однако, если я пыталась разузнать побольше, то закутанные в платки студентки отворачивались и шли своей дорогой, а молодой человек, которого я попросила прозондировать по этому вопросу нескольких учениц, очень скоро прислал мне сообщение: «Я бросаю. Это табу». И все же! Обязательно должны быть свидетели, люди, которые заметили подозрительные вещи или услышали о замученных девушках! Неужели не нашлось никого, кто бы разоблачил эту систему? Единственный человек, который, казалось, был решительно настроен прервать молчание, — это главный редактор еженедельной газеты «Ливия аль-Джадида».

— У меня была одна подруга из крестьянской семьи, жившей в районе Азизия, она приехала в Триполи учиться на медицинском факультете, — рассказывал он мне. — Во время визита Каддафи в университет он положил ей руку на голову, и на следующий день к ней домой пришли телохранительницы, сообщив о том, что ее выбрали в «стражи революции». Семья отказала, и тогда стали угрожать ее брату. Девушка согласилась встретиться с Вождем, и в течение недели ее держали взаперти, насиловали, а потом отпустили с пачкой денег. Родители были слишком унижены, чтобы принять ее в семью. Возвратиться в университет тоже было немыслимо. Она пропала. Сегодня официально она работает в автомобильном бизнесе. На самом же деле я знаю, что она живет продажей своего тела.

Нистрин, обладательница длинных вьющихся волос цвета блонд, падающих на плечи, и зычного голоса, не удивилась этому. Воспитанная в буржуазной семье — один из ее родителей был европейцем, — она знала, что не сможет выжить в гнетущей и лицемерной атмосфере режима Каддафи и что ее успех зависит от обучения за границей.

— Мы были далеки от мысли о возможном изнасиловании, — поведала она мне однажды вечером, — хотя всем было известно о проступках сыновей Каддафи и их банд. Да все девушки рано или поздно становились жертвами сексуальной коррупции. Присланные из Баб-аль-Азизии женщины расхаживали по территории университета, засиживались в туалетах, где девушки спокойно подкрашивались, вмешивались в разговор и быстро делали предложения, в том числе и финансовые.

И это была только тень Баб-аль-Азизии. Весь университет утопал в сексуальном шантаже.

— Сколько девушек провалили экзамен из-за того, что отказали своим преподавателям? Сколько было удивленных несправедливыми оценками и тех, кому предложили очень частные уроки? Я слышала о девушках, чьи женихи предлагали их преподавателям, чтобы получить диплом, являющийся предварительным условием их женитьбы. Иногда я видела парней, которые просили об этой услуге своих девушек, перед тем как бросить их. Секс был разменной монетой, способом продвижения, инструментом власти. Нравы Вождя оказались заразными. Его мафия действовала в том же духе. Система была коррумпированой до мозга костей.

И когда доктор Крекши приступил к своей должности в университете, он был потрясен тем, как налажена эта организация. Превосходно отработанная система с подразделениями и шпионами на всех факультетах и управлениях, координируемая секретариатом учреждения сообща с Баб-аль-Азизией. Цель? Отбор самых красивых студенток, которых надо было под любым предлогом затянуть в сети Вождя… и затем его клики. Хорошие оценки, дипломы, престижные посты, стипендии. Все было в их распоряжении — при условии, что они покажут себя послушными и смирными. Конечно, подарки могли и не относиться к учебе, и речь шла об айфонах и айпадах, машинах, драгоценностях… Цена могла взлетать очень высоко для самым желаемых, которые зачастую не были самыми бедными.

— Это закон молчания, и никто никогда не засвидетельствует изнасилование, — заверил меня доктор.

Однако он сослался на многие истории, иллюстрирующие подобную практику на занятиях. В частности, на историю одной студентки, которая записалась на медицинский факультет, но оказалась в списках медработников без медицинского образования.

— Это было непонятно, учитывая то, что она училась с отличием. Она потребовала объяснений в генеральном секретариате университета, где ей пообещали исправить ошибку при условии, что она отправится в «Регатту», развлекательный центр на берегу моря, где должностные лица режима и особенно их сыновья предавались самому откровенному разврату. Об этом знал весь Триполи. Это была зона, где не соблюдались законы, или, скорее, территория полного произвола. Девушка отказалась, и на протяжении двух лет по всем экзаменам она получала отметку ноль. Вы представляете, какое давление? В конце концов я сам написал письмо с просьбой восстановить ее на факультете медицины. Я передал новому правительству другие пять признаний отважных девушек, которые служат доказательствами гнусной коррупционной системы.

***

Спрятанные под «зеленой аудиторией» апартаменты навсегда сохранят свой секрет. И наверняка существуют другие обустроенные для него спальни, куда часто наведывался Вождь. Он постоянно нуждался во всевозрастающем количестве сексуальных партнеров, мужчин и женщин, предпочтительно молодых девственниц. Ему требовались как минимум четыре в день, уверяла меня Хадиджа, студентка, которую насиловали и многие годы держали в Баб-аль-Азизии и которую принуждали заманивать в ловушку других. По четыре, подтвердил британской прессе Фейсал, симпатичный молодой человек, также замеченный Вождем в университете и вынужденный бросить факультет права, чтобы немедленно приступить к конкретным видам обслуживания.

— Девушки входили в его комнату, он делал свое дело и выходил, словно он просто высморкался.

Парень, которому сейчас уже около тридцати, говорил о жестокости Каддафи, главного потребителя «виагры» в стране, и утверждал о том, что многих женщин, вышедших из его комнаты, «сразу же отправляли в больницу с внутренними ранами». О чем и рассказывала Сорая. И что мне подтвердят многие собеседники. Каддафи был не просто ненасытным, но также садистом, и чрезвычайно зверским.

Таким образом, школы и университеты служили для него постоянно возобновляющимся естественным резервом девушек. Кстати, именно в университете Бенгази Полковник приметил Худу Бен Амер, мать Ханны, его так называемой «приемной» дочери, которая на самом деле была его собственной. Она была родом из Бенгази и приобрела национальную известность после случая во время публичного повешения одного молодого оппозиционера-пацифиста, когда, перевозбужденная, она вышла из толпы зрителей и изо всех сил дернула повешенного за ноги, ускорив его смерть. После этого зверства она получила прозвище «Худа — палач в юбке», так как эту сцену транслировали по национальному телевидению. Но Каддафи заметил ее намного раньше. С 1976 года, провозгласив свою преданность режиму, она выступила против апрельского восстания студентов, поддерживая его подавление, доносила и устраивала облавы на оппозиционеров и во главе Революционного Комитета вела «очищающие» кампании.

— Мы никогда не видели девушки, исполненной такой озлобленности, таких амбиций и такой наглости, — вспоминает один из ее товарищей-студентов. — Она много выступала, участвовала в собраниях до поздней ночи и передавала от Каддафи сообщения, угрожающие диссидентам новыми экзекуциями.

После повешений в 1977 году, поддерживаемая Полковником и говоря от его имени, она не переставала укреплять свою власть, поначалу почти полностью взяв контроль над своим университетом, устранив преподавателей и студентов, которые, по ее мнению, были слишком далеки от преданности режиму. Затем она на некоторое время исчезла из Бенгази, уехала жить вместе с Вождем и вошла в его личную охрану, а потом вернулась еще более влиятельной, чем когда-либо, и тесно связанной с Каддафи. Он потом решит выдать ее замуж (сам станет ее свидетелем) и назначит на серьезную должность: мэра Бенгази, президента Арабского парламента, президента Счетной палаты, министра… Она стала одной из самых богатых женщин Ливии, ее ненавидит все население страны. Сегодня она — заключенная в Триполи, ее дом в Бенгази был сожжен мятежниками в первые часы восстания. Она призналась своим тюремным смотрителям, что ее заставили бросить маленькую Ханну, которая родилась — если верить попавшим в мои руки фотокопиям паспорта, выданного в 2007 году, — 11 ноября 1985 года в результате связи с Каддафи, и что его жена Сафия удочерила Ханну в детском доме в Триполи.

Все места, где часто бывали женщины, могли стать источниками снабжения Вождя, включая также тюрьмы, куда приходила одна из его телохранительниц и фотографировала самих симпатичных заключенных. Наиболее удобным источником были парикмахерские и салоны красоты, куда регулярно приходили вербовщицы. Другим были свадьбы. Он обожал бывать на подобных празднествах, когда женщины надевали самые красивые наряды. Если он сам не мог там присутствовать, то отправлял туда своих посланников и проводил много времени, просматривая фотографии и видеозаписи этих праздников. Один фотограф из фотоцентра в Триполи подтвердил мне, что у него просили для Баб-аль-Азизии копии фотосъемок свадеб, и он находил тысячи причин, чтобы не выдавать их. Девушки утверждали, что отказывались от приглашений на праздники, организованные в больших отелях Триполи, из страха попасть таким образом в объектив и позже быть замеченными Вождем или его кликой. Другие родители жили в тревоге, запрещая дочерям, и так уже лишенным возможности посещать общественные мероприятия, задерживаться на праздниках и парадах, тем более когда они проходили на территории Баб-аль-Азизии. Ведь резиденция Вождя, хоть и была надежно укреплена, как настоящая крепость, постоянно принимала группы школьниц и молодых военных. Удачный случай для хозяина этих мест.

Его работников, шоферов, охранников и солдат часто просили принести фотографии и фильмы со своих свадеб. Вначале некоторые были тронуты интересом Вождя. Но все затем жестоко разочаровались. Если одна из приглашенных — сестра, кузина — нравилась ему, то им ставили задачу организовать с ней встречу. И будь что будет. Но если на глаза хозяину попадалась новобрачная, они об этом узнавали уже слишком поздно. Под предлогом командировки Полковник удалял их от дома и пользовался этим временем, чтобы вызвать их жен к себе или самому навестить их. Визит был совсем невежливым и в случае сопротивления женщин заканчивался изнасилованием. Сколько страшных историй рассказали мне безумные от ярости, досады и ревности охранники, чьи молодые жены признались им в случившемся! Многие хотели отомстить Вождю и были убиты по его приказу. Многие были повешены, другие изрублены на куски. Двое были разорваны на части, привязанные к двум машинам, двигающимся в противоположные стороны. Заснятую на видео сцену показали новым охранникам, чтобы они знали цену предательства хозяина Баб-аль-Азизии.

Его жертвами были также медсестры, учительницы, воспитательницы детей ясельного возраста. Директриса одних детских яслей поведала мне, как однажды к одной из ее самых привлекательных воспитательниц наведались три «амазонки» и попросили присоединиться к группе молодых женщин, выбранных для встречи делегации из Южной Африки. «Вы должны выглядеть потрясающе!» Несколько дней спустя они заехали за ней на микроавтобусе, который вдруг свернул с дороги, ведущей в аэропорт, и двинулся в сторону Баб-аль-Азизии. Группа была в восхищении, так как Вождь сразу же их принял, сымпровизировав небольшую речь. Но когда все вернулись в автобус, воспитательницу загнали в маленькую комнату, оборудованную джакузи, где две медсестры моментально взяли у нее кровь на анализ. Потом появился Каддафи, и он больше не улыбался. Его намерения были весьма ясными. Девушка запаниковала:

— Я умоляю вас, не трогайте меня. Я с гор. И у меня есть жених!

— Я даю тебе выбор, — ответил Вождь, — или я его убью, или разрешу тебе выйти за него замуж, подарю тебе дом, и ты будешь принадлежать нам обоим.

***

Один из близких сотрудников диктатора, который ежедневно с ним работал, но не имел права принимать какие-либо решения, в конце концов согласился — после долгих колебаний — поднять эту тему. Сначала он отрицал, что знал что бы то ни было о «личной жизни Вождя», и говорил, что всегда отказывался в нее вмешиваться.

— Я не торчал там по вечерам, и я вам клянусь, что никогда моя нога не ступала в подвал его резиденции, — чем прекрасно дал мне понять, что это место было опасным.

Но со временем у нас установились доверительные отношения, и при условии, что я не выдам его имени, он рассказал о службе «сводниц», задачей которых было «отвечать на сексуальные потребности» диктатора.

— Жалкие и бесхарактерные придворные ползали перед ним и дрались между собой, чтобы предупредить его желания. — И он обобщил ситуацию: — Муаммара Каддафи можно назвать сексуально озабоченным, и он на самом деле думал только об этом. Подобная болезненная склонность заставляла его анализировать все через призму секса. Он правил, унижал, угнетал и утверждал через секс.

Но у него было два вида жертв. Безвестные, предпочтительно молодые, из народа, которые служили ему еженедельным рационом и не представляли особой ценности. Их он откладывал в сторону ради тех, кого поставлял так называемый «спецотдел», близкий к отделу протокола, которым последние годы управляла ужасная Мабрука Шериф, сотни раз упомянутая в признании Сораи. Чаще всего он брал этих девушек силой; реже те из них, кто подвергся особой обработке, даже хвастались тем, что их лишил девственности Вождь. И он давал щедрую компенсацию тем, кем он был доволен, тем, кто соглашался вернуться и вербовать новых девушек. А еще были другие. Те, которых он добивался. Те, господство над которыми становилось личным вызовом. Те, которые станут необыкновенными трофеями.

Чтобы заполучить подобную девушку, он проявлял терпение, разрабатывал стратегию, придумывал всевозможные уловки. Среди них были, конечно, и звезды эстрады. Певицы, танцовщицы, актрисы и тележурналистки Ближнего и Среднего Востока. Он мог отправить самолет на другой конец света, чтобы отыскать их и осыпать деньгами и драгоценностями даже до того, как они придут к нему. Они удовлетворяли его эго — «я могу их всех иметь», — но не это интересовало его больше всего. Ведь его крайне возбуждало обладание в течение часа, ночи или нескольких недель дочерьми или женами влиятельных людей — или его противников. Цель была не в том, чтобы соблазнить женщину, а в том, чтобы с ее помощью унизить ответственного за нее мужчину — «в Ливии нет худшего оскорбления», — растоптать его, уничтожить, или, если секрет никогда не будет раскрыт, взять над ним верх, показать свою власть и доминировать над ним, по крайней мере на психологическом уровне.

— Сын бедуина, рожденный в шатре, всю свою молодость он терпел нищету и презрение, движимый лишь жаждой мести, — рассказывал его сотрудник. — Он ненавидел богатых и намеревался их разорить. Он терпеть не мог аристократов и людей благородного происхождения, тех, кто по своей природе обладал тем, чего у него никогда не будет, — культурой, властью, хорошими манерами, — и он поклялся их унизить. И, само собой разумеется, это осуществлялось через секс.

Он мог принудить к сексуальным отношениям с ним министров, дипломатов, военных высших рангов.

— У них не было выбора, отказ был равносилен смертному приговору. Акт, которым он демонстрировал свое полное господство, был настолько унизительным, что никто не смог бы им когда-нибудь похвастаться.

Иногда он требовал от них приводить своих жен. Или же он организовывал это сам: устраивал ловушки, приглашал их в отсутствие мужей, сам навещал их, без сомнения, приводя их в смущение и панику.

— Но что поражает больше всего, так это то, что он желал обладать их дочерьми. Это могло затянуться надолго, пока собирали информацию о них и фотографии, разузнавали их интересы, привычки, места, где они бывают. Затем к ним приближались, хватали и избивали, и всем этим занимались его пресловутые телохранительницы и сводницы. Девушкам говорили, что Вождь восхищается ими. Им предлагали деньги, автомобили — БМВ или огромный внедорожник. Студенткам — диплом по медицине или личный кабинет, если они мечтали обосноваться в городе. Все становилось возможным.

Как он торжествовал, когда девушки наконец к нему приходили! Какое уверенное превосходство он чувствовал над их родом!

 

5 Хозяин вселенной

Среди элитных блюд диктатора, «избранных жертв», на которых он зарился, встречались жены и дочери суверенов и глав государств. Не став тем, кем хотел — «царем Африки», Муаммар Каддафи мечтал обладать хотя бы их женами. Таким образом он хотел всех превзойти. Но на этой территории немыслимо было прибегать к принуждению и силе. Здесь требовались умение, дипломатия и чувство такта. И много расходов, много денег. Некоторые жены быстро поняли, что могут получить от Вождя все, и сами искали с ним встреч с целью добиться от него финансовой помощи для больницы, фонда, какого-либо проекта, близкого их сердцу. Он щедро ее раздавал и, конечно же, с лихвой этим пользовался. Некоторые дочери глав африканских государств с более свободными нравами, чем в Ливии, привыкшие жить на широкую ногу, напрашивались к нему в Триполи и не стеснялись просить у «папы Муаммара» профинансировать свои каникулы, учебу или бизнес-проект, как, например, открытие производственной компании телевизионных программ. Для них был открыт кабинет Вождя, а потом его комната. Дочь экс-президента Нигера долгое время имела с ним тесную связь и сопровождала его в многочисленных официальных поездках. Но Полковнику нравилось также рисковать и соблазнять жен под самым носом их мужей. Большие международные саммиты давали ему возможность раскрыть все свои таланты.

В одном из шикарных кварталов Триполи мне назначила встречу женщина сорока лет, которая многие годы проработала в протокольной службе Вождя. Одна из ее подруг рассказала о моем расследовании, и она согласилась принять в нем участие. Это было так неожиданно после целой серии систематических отказов! Маленькая, хрупкая, живая, она не носила платок и смотрела мне прямо в глаза, дружелюбно и, можно сказать, с вызовом.

— Я считаю своим долгом поговорить с вами, — сказала она. — Я не смогла участвовать в восстании, поднять оружие против Каддафи. Я вам клянусь, что я бы очень хотела это сделать. Вы увидите, что, рассказывая правду о том, чем на самом деле был его режим, я некоторым образом вношу свою лепту в революцию.

Как же она была разочарована с первых же дней, поступив к нему на службу! Она утратила всякие иллюзии по поводу Вождя и его намерений. Она думала, что будет работать на Ливию, служить цели, провозглашенной искренним пророком. А столкнулась лицом к лицу с системой откатов, разврата и сексуальной коррупции, уничтожившей все ее убеждения. Она пыталась придерживаться официального курса, старалась, чтобы ее работа была безупречной. Но ей не потребовалось много времени, чтобы понять: сексуальная озабоченность Каддафи запятнала весь режим и могла вдребезги разбить сколь угодно тщательную организацию саммитов и визитов глав государств, чем занималась ее служба. Она была возмущена.

— Он играл с огнем, мы постоянно сталкивались с дипломатическими инцидентами. Он плевал на все правила. Одна из приглашенных жен славилась своим интересом к школам. Нашей задачей было организовать программу, соответствующую ее ожиданиям, встречу со специалистами в области образования, посещение учреждений. Все же в День Д[18] тщательно отработанная программа проявила себя: за дамой приехала машина из Баб-аль-Азизии для «личной беседы» с Вождем. Беседа! Это, конечно же, не имело никакого смысла. И о школах можно было забыть. А на следующий день женщина получила чемодан с 500000 долларов наличными и золотое или бриллиантовое ожерелье.

В ноябре 2010 года Третий саммит стран Африки и Европейского союза был организован в Триполи. Часть сотрудников протокольной службы была занята созданием атмосферы гостеприимства для жен глав государств, равно как и подбором подходящих для них развлечений. На каждую из них заводилось досье с фотографией и резюме. Для всех перемещений им предоставлялась сопровождающая. В день их приезда в кабинет начальника аэропорта, где хранились все досье, явилась Мабрука Шериф. Она изучила все фотографии первых леди и остановилась на одной из них, которая отличалась особой привлекательностью и шикарной шевелюрой.

— Сделайте мне фотокопию ее карточки. Это для Вождя.

Первый день прошел по правилам, вечером каждая делегация разместилась в своем месте пребывания. На следующий день Мабрука созвала службу протокола:

— Сопровождайте меня во время вручения подарков.

Итак, машина отправилась в турне по отелям и элитным резиденциям, где разместились различные делегации. И служащая протокола, такая же изумленная, как и некоторые жены, поражалась роскоши подарков.

— Мне кажется, что я многое видела, но это… Я не могла опомниться! Там были такие потрясающие колье!

Мабрука приняла таинственный вид:

— Когда ты увидишь, что купили женщине с той фотографии…

Действительно! Когда она предъявила шкатулку, предназначенную для жены главы африканского государства, которая славилась своим изощренным вкусом и скандальным кокетством, у всех глаза вылезли из орбит: просто захватывало дух при виде этого бриллиантового гарнитура.

— Я не знала, что подобные вещи существуют. Это было… как колье из научной фантастики.

Мабрука прошептала:

— С вами хотел бы встретиться Вождь.

Дама согласилась.

Вечером в отеле «Риксос», пятизвездочном дворце в центре Триполи, проходил официальный ужин. Каддафи восседал во главе столов, расположенных в форме буквы U, в окружении глав государств. Женщин рассадили за тремя круглыми столами. Как будто случайно Мабрука присела рядом с той роскошной первой леди. По окончании ужина, когда все вставали, она взяла ее за руку и устроила так, чтобы пересечь дорогу Вождю, который, естественно, остановился и рассыпался перед ней в комплиментах. В два часа ночи Мабрука позвонила служащей протокола:

— В котором часу будет подан самолет для этой женщины?

— В десять.

— Я пришлю тебе машину. Сделай так, чтобы она оказалась в Баб-аль-Азизии в девять часов.

— Об этом не может быть и речи! Завтра утром я должна организовать отъезд всех делегаций, у меня и без того полно забот!

— Ладно, я сама этим займусь. Но позаботься о том, чтобы задержали самолет.

В 10 часов утра муж сидел в зале ожидания аэропорта. В 11 часов его супруги по-прежнему не было. И в полдень тоже. Служащие протокола и делегации пребывали в заметном замешательстве. В 13:30 наконец прибыла непринужденная и улыбающаяся женщина, с разорванной молнией на своем облегающем костюме.

В другой раз Сафия, жена диктатора, устроила званый ужин в роскошном вращающемся ресторане, расположенном на двадцать седьмом этаже небоскреба в Триполи. Когда около полуночи закончилась трапеза, от современного комплекса, расположенного на берегу моря, отъехал кортеж автомобилей, развозивших первых леди по отелям. Вдруг от колонны отделилась одна машина. Шоферу было приказано самым незаметным способом следовать в Баб-аль-Азизию. Вот только об этом никого не предупредили в отеле. Делегация, ответственная за сопровождение женщины, всполошилась, и у начальника протокола чуть не случился апоплексический удар.

— Позор! — орал он на ливийских организаторов. — Где сейчас супруга президента? Как вы могли потерять среди ночи жену главы государства?

Его попытались успокоить: в Триполи совершенно безопасно, она всего лишь задержалась. Взволнованный, в панике, с телефоном в руке, он не знал, кому звонить. Не имея больше никаких аргументов, служащие протокола предпочли скрыться. Их смутила эта ситуация, но по крайней мере они не волновались о том, где находилась жена президента. Впрочем, она вернулась в половине четвертого утра.

Мне рассказали множество подобных историй в подробностях. Касающихся супруг глав государств, равно как и жен министров зарубежных стран, жен послов, председательниц делегаций. И даже о дочери короля Саудовской Аравии Абдаллы. Каддафи был готов на все, чтобы заполучить ее и таким образом жестоко отомстить ее отцу, который тогда еще был наследником престола. В распоряжении ливийских сводниц имелись любые средства, чтобы привести к нему эту молодую женщину. Но все же, не добравшись до нее, интриганки убедили одну марокканку, проживающую в Саудовской Аравии, притвориться принцессой всего на одну встречу, после которой ей вручили приличную сумму компенсации. Безумный от гордости Полковник был одурачен.

Иногда в горящем взгляде моей собеседницы, да и многих других, я, кажется, замечала все ту же тревогу, которую в самом начале видела у Сораи: «Поверит ли она мне? Сможет ли она мне поверить? Все это настолько нелепо!» Я записывала без комментариев. Просила детали, даты. Она их называла, по-прежнему умоляя не выдавать имен. Кстати, чуть позже мне подтвердят многие из этих историй две переводчицы, которые работали в той же службе, а также представители нынешней власти.

Наконец, существовали априори запрещенные жертвы, а значит, в высшей степени желанные для того, кто обладал всеми правами: любовницы и жены его сыновей и кузенов. По этому поводу ходило много слухов. Один предводитель повстанцев заверял, что невестка Каддафи, живущая сейчас за границей, лично призналась ему в том, что ее тошнило от нравов этой «дегенеративной» семьи, и в том, что она десятки раз поддавалась настойчивым требованиям Вождя. Я на этом не особенно задерживалась, сочтя это лишь очередным злоупотреблением внутри семьи, насчет которой больше никто не питал иллюзий. Но мое внимание привлекла первая полоса газеты «Ливия аль-Джадида», на которой было размещено интервью с одним из ближайших кузенов Каддафи. В стране, где прессе всегда затыкали рот и где тема секса была по-прежнему запретной, эта статья произвела ошеломляющий эффект. У Саеда Каддафа Эддама интервью взяли в тюрьме, и он признался в том, что его жена была жестоко изнасилована его кузеном Каддафи. Он рассказывал, что это было предумышленное насилие, совершенное человеком без стыда и совести. Если тот хотел какую-то женщину, «ему лишь стоило включить ее в клан, племя или семью», за исключением тех случаев, когда он использовал жену, чтобы унизить мужа. Он говорил, что изнасилования совершались многократно, в то время как его отсылали в военные командировки, и в конце концов его жена, его «большая любовь», разорвала всякие связи с кланом Каддафи, быстро подала на развод и в спешке устроилась на работу за рубежом. Чтобы спастись самой. И защитить их дочь, так как она не хотела, чтобы «семья дважды подверглась той же участи». Человек, известный своими разнообразными проступками и близостью к Вождю, подбирал удивительно жалобные и душещипательные выражения. «Он съел ее, как горячее блюдо, и довел до того, что она возненавидела себя за то, что была женщиной».

Итак, я помчалась в мисуратскую тюрьму Аль-Худа. Обвинение было чрезвычайно серьезным, и, насколько я знаю, это был первый случай, когда мужчина из его семьи, чья бывшая жена в конечном счете сделала карьеру дипломата Организации объединенных наций, проявив себя ярой защитницей Полковника, подвергся риску попасть на «заминированную территорию». Несколько лет назад по той же причине одного из кузенов Каддафи подвергли ужасному публичному самосуду.

Меня провели в его комнату, которая находилась в медсанчасти тюрьмы, где хаотично громоздились чемоданы, ящики, книги и медикаменты, в углу стояло инвалидное кресло. Завернутый в коричневую джеллабу, кузен Каддафи принял меня, лежа в постели. Одной пухлой рукой он подпирал голову в тюрбане с синими помпонами, другую руку погрузил в тарелку с финиками и какими-то сухофруктами. Плохо выбритый, с пронырливым взглядом, выпирающим животом, изможденный и ослабевший, он напоминал мне пашу с восточных миниатюр. Родившийся в 1948 году, он выглядел на десять лет старше и был частично парализован. Но он не казался недовольным своей судьбой, требовал к себе внимания, за ним ухаживали, и он был рад тому, что у него здесь полно времени на то, чтобы написать свой третий роман. Итак, я начала беседу с размещенного в ливийской газете интервью, откровенно радуясь тому, что такой человек, как он, сможет пролить свет на сексуальные преступления диктатора. Чувство неловкости… Он прочистил горло, встряхнул головой, чтобы избавиться от хитрого помпона, выскользнувшего из тюрбана, и попытался принять важный вид:

— Это недоразумение.

— Что?

— Я никогда не говорил о сексуальных преступлениях.

— Это, наверное, не ваши слова, но вы описали действия Каддафи, который удалял вас от дома и в это время принуждал вашу жену к…

— Моя бывшая жена всегда была мне верна! Моя честь чиста!

— Ведь сейчас речь не о ней. Вы обвиняли именно Каддафи в…

— Ни в чем! Я подам жалобу на газету, которая все это выдумала. Я не желаю, чтобы меня вспоминали как замешанного в подобных преступлениях! Негоже это — выносить на публику дела семьи!

Он был непоколебим. Невозможно было вернуть его к той теме. И мы принялись ходить вокруг да около. Он и мысли не допускал о том, чтобы обвинять своего кузена:

— В могиле умерших не роются, один Бог может их судить.

Но он был настолько озабочен идеей избавить себя от подозрений в сопричастности к преступлениям Каддафи, что постарался создать приличную дистанцию между ним и собой.

— Будучи человеком разумным, я не мог утверждать, что он совершал подобные неблаговидные поступки. — А чуть позже сказал: — Я, бедуин, считаю, что он высмеивал наши ценности. — И в конце: — А как военный, лично создавший казарму Аль-Саади в 1979 году, где находится могила моего отца, я был в ужасе оттого, что он оскверняет это место, привозя туда всех этих женщин. Мне это было противно!

На следующий день после этой встречи я поспешила в редакцию газеты, которая напечатала интервью об изнасиловании. Действительно, из тюрьмы звонил Саед Каддаф Эддам, жутко смущенный реакцией своей семьи на статью. Но главный редактор подтвердил каждое слово, утверждая, что речь в ней идет о том, что уже давно знал весь Триполи. Впрочем, продолжение интервью (но уже на другую тему) вышло в другом номере газеты, где в центре страницы было фото кузена Каддафи, говорящего… в микрофон своего интервьюера. Да, речь блистательного кузена была записана.

 

6 Мансур Дау

Единственные существующие его изображения датируются днем взятия в плен вместе с Муаммаром Каддафи, 20 октября 2011 года. Короткий ролик был снят в атмосфере хаоса одним из повстанцев при помощи мобильного телефона. Он выглядел суровым, неряшливо одетым, с всклокоченной бородой и волосами, под правым глазом виднелась рана от осколка взрывчатки. Его отчаянное бегство вместе с ливийским Вождем, у которого он был грозным начальником безопасности, закончилось резней при въезде в пустыню. Это была жуткая картина провала.

Он оставался рядом с ливийским диктатором до самого конца, в спешке покинул Баб-аль-Азизию, когда восставшие мятежники захватывали Триполи, устремившись сначала к Бани-Валид, где Каддафи попрощался со всей своей семьей, перед тем как отправиться на запад, в сторону Сирта, чтобы укрыться там в обычном доме. Вскоре он остался без средств, электричества, пропитания, окруженный повстанцами, после чего предпринял последнюю попытку бежать, которая не удалась из-за удара НАТО на рассвете. В последнем круге преданных Мансур Дау был одним из немногочисленных выживших. И среди взятых новым режимом в плен заключенных во главе с Саифом аль-Исламом, сыном Каддафи, он был самым значимым. Его имя воплощало террор, культивировавшийся несколько десятилетий. С ним связывали акты варварства — изнасилования, пытки, казни, — совершенные в этой стране для подавления восстания. Вся Ливия ждала от него объяснений. Но Мансур Дау молчал. По крайней мере, меня об этом предупредил Ибрахим Бейтальман, член военного совета Мисураты и ответственный за военнопленных, который дал мне разрешение встретиться с задержанным.

В эту субботу, 10 марта, непринужденной походкой он вошел в главный зал собраний в здании Национальной армии в Мисурате в рубашке цвета хаки, с темным шерстяным беретом на голове, имея отдохнувший вид. Его белая борода была коротко подстрижена, на губах играла ироническая улыбка. Он согласился на интервью, даже не зная его темы. Может быть, он видел в нем некое развлечение в своем одиночестве.

— Я четыре раза бывал во Франции, — сказал он вначале. — Получил огромное удовольствие.

Отлично, но мы ведь не собирались вести светскую беседу. Я ему сообщила, что веду расследование, посвященное запретной и страшной теме — сексуальным преступлениям Каддафи, и надеюсь, что он расскажет все, что об этом знает.

— Ничего, — ответил он. — Я ничего не знал. Будучи членом его семьи, я обязан был относиться к нему с уважением. И заикнуться об этом было нельзя. Впрочем, я запрещал себе смотреть в том направлении. Лучший способ сохранить уважение к самому себе — это держаться на расстоянии. Я защищал себя.

— Тем не менее вы знали о том, что Каддафи применял сексуальное насилие по отношению к сотням юношей и девушек?

— Я этого не отрицаю и не подтверждаю. Каждый имеет право на личную жизнь.

— Личную жизнь? Можно ли говорить о личной жизни, когда сексуальные отношения основаны на насилии, в них замешаны тысячи соучастников и это входит в задачу государственных служб?

— Люди были в курсе. Но не я.

— Знали ли вы, что в подвале резиденции были заточены девушки?

— Я вам клянусь, что никогда не был в этом подвале! Я — командир, один из главных военачальников. Как только я вхожу в казарму, все дрожат от страха. Я всегда знал, как заставить себя уважать. И в частности — быть подальше от всего этого!

«Всего этого?» Что он имел в виду? Вдруг он, казалось, почувствовал неловкость. Вероятно, он собирался отвечать — уклончиво — на вопросы о войне, армии, бригадах и наемниках. Но, конечно же, не о женщинах. Беседа могла зайти в тупик. Он был начеку.

— Что думал главный военачальник, наблюдая, как его лидер является на встречу с главами иностранных государств в окружении молоденьких любовниц без малейшего намека на военное образование?

— Я не отвечал за эти поездки и отказывался в них участвовать! В тот короткий период, когда я лично управлял бригадой охраны Вождя, могу вас заверить, там не было девушек из этой «спецслужбы»!

— Не считаете ли вы оскорбительным этот маскарад?

— Что я мог сказать? У меня не было полной власти над ливийской армией! И даже если я был недоволен, я ничего не мог поделать. В любом случае, женщины не созданы для того, чтобы носить оружие. Это противоестественно. Если бы спросили мое мнение, Женской военной академии никогда бы не существовало.

— Разве Каддафи не был искренним, когда создал ее в 1979 году?

— Возможно. Но я считаю, что главным образом именно эта Академия натолкнула его на мысль по-другому использовать женщин…

Он усмехнулся, ища во взгляде директора тюрьмы, который только что к нам присоединился, мужскую солидарность. Мол, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду под словами «по-другому использовать». И тогда я спросила его, знаком ли он с телохранительницами, о которых мне говорила Сорая, в частности, с Сальмой Милад — похожей на шкаф, с пистолетом на поясе, — которая присматривала за Вождем, сопровождала его во всех передвижениях, утюжила его наряды и… истязала его маленьких рабынь. Он не колебался. Безусловно, он хорошо ее знал! Он даже признавал за ней некоторую компетентность, обретенную в военной академии. Но тот факт, что она заняла главное место рядом с Каддафи, стоял у него поперек горла.

— Вы понимает, я был в шоке. Я был немного смущен этой показной близостью. А вы как думаете? Я даже выступал против этого! И я не прощал ей ни одной ошибки, когда она была в моем подчинении. Однажды во время командировки в Куффру, на юг страны, я обругал ее по внутренней радиолинии. Каддафи перехватил разговор и в бешенстве вмешался: «Никогда не разговаривай с ней подобным образом! Ты увидишь, я назначу ее когда-нибудь генералом. И она станет выше тебя!» У меня екнуло сердце. «Даже если ты назначишь ее генералом, для меня она навсегда останется только Сальмой Милад!» Все подключенные к линии услышали перепалку. Каддафи был оскорблен. Как можно так обращаться к главнокомандующему? Он послал за мной самолет, и меня посадили в карцер на тридцать дней. И что? Что вы об этом думаете? Это демонстрирует то, что у меня есть ценности! Мораль! Красная линия!

Понемногу Мансур Дау расслаблялся. А ведь мне сказали, что он еще не позволял себе высказывать ни малейшей критики в адрес Вождя. Я ощущала, что он торопится выгородить себя, показать, что никак не связан с этой скандальной темой. Он ничего не раскрывал, только намекал, но подтверждал, что многие неблаговидные действия Каддафи были известны его близким, некоторых даже раздражали, но тот не терпел никакой критики. Отношения главы с женщинами, были они военными или нет, относились к запретной зоне. А тот, кто вмешивался, попадал под удар молнии. Те же, кто, наоборот, смог понять, поддержать, облегчить болезненную одержимость хозяина, добились внушительной власти внутри режима. И Мансур Дау не мог скрыть своего презрения к ним.

— Как была организована эта деятельность?

— Это было скрыто за ширмой службы протокола под руководством Нури Месмари. Интриган, у которого хватило наглости щеголять в униформе генерала, за что его прозвали «генерал особых дел», чтобы не сказать другое подходящее слово.

— Какое?

— Я едва осмеливаюсь вам его произнести: «генерал проституток»! Его специализацией и основной функцией был поиск женщин; он даже подбирал шлюх на улице.

— А Мабрука Шериф?

— Главная в системе. Она даже имела большое влияние на Каддафи, к которому была словно приклеена. Она мне внушала такое отвращение, что пару раз я отказался пожать ей руку. В ее распоряжении была сеть, и между прочим она занималась женами глав государств. Мабрука увлекалась черной магией, и я уверен, что она прибегала к ней, чтобы подчинить себе Каддафи.

— Он верил в черную магию?

— Он это отрицал, но, хотя мы и живем в эпоху науки, даже западные правители консультируются с ясновидцами! В любом случае, многие из нас хотели его предупредить о том, что Мабрука Шериф и Месмари практикуют ее. Я помню, как однажды пятеро военных высокого ранга находились вместе с ним в машине, за рулем которой был я, и мы сказали ему: «Будь осторожен! Ты — жертва черной магии и этих двоих, которые уничтожают твой имидж». Он пожал плечами: «Я полностью им доверяю». Мои предупреждения не имели успеха. Он был главой государства, а я простым служащим. И не мне отвечать за его преступления!

— В каких случаях вы соприкасались со службой протокола?

— Практически никогда, ведь я вам сказал, что я отказывался участвовать в официальных поездках, организованных Месмари. Все-таки меня просили поехать во Францию, Испанию и т.д. И сколько бы раз они ни включали мое имя в список, резервируя мне номер, я отказывался. Я не желал быть в это замешанным.

— Замешанным во что?

— В делишки, связанные с женщинами.

— Поездки были выгодны для торговли?

— Я слышал о многих вещах, поскольку у меня были связи с настоящими военными. Месмари, который говорил на нескольких языках, являясь шефом протокола, занимался тем, что представлял в ином свете приезды женщин по «поручениям», «делегаций», «групп журналистов». Я также знал, что эта «специальная» служба была весьма прибыльным бизнесом для ее руководителей, особенно когда они уезжали за рубеж и занимались покупкой подарков. Я смог себя уберечь.

И тогда я вспомнила о признании Сораи. О том, как ее похитили в Сирте Сальма и Мабрука, о многочисленных изнасилованиях, о заточении в подвале Баб-аль-Азизии. Он тряс головой с удрученным видом.

— Со мной не советовались на эту тему. Я мог бы протестовать, и меня посадили бы в тюрьму. Клянусь, я ничего не знал об этом подвале! Это противоречит моим ценностям! Я — заслуженный военный, отец, дед. Вы можете представить меня насильником? Сутенером? Никогда! Я не смог бы переспать с женщиной, которая этого не хотела бы!

Воцарилась минута молчания, и, казалось, он потерялся в своих мыслях. Он глубоко вдохнул, бросил долгий взгляд на двух повстанцев, тюремных охранников, и воскликнул, подняв руки к небу:

— И это тот, кто должен был стать духом нации! Это ужасно!

Действительно ли он был удивлен или играл спектакль? Возможно ли, чтобы начальник службы безопасности Ливии удивлялся при упоминании преступлений, совершенных хозяином Баб-аль-Азизии, тогда как служащие — охрана, шоферы, медсестры — были в курсе?

— Я не часто вел с ним задушевные разговоры! Мы были близки, были родственниками. И я оставался с ним до конца. Я даже поддержал его, когда его ранили, и помог добраться до укрытия. Но я вам клянусь, что меня шокирует эта информация! Когда я услышал о гинекологическом кабинете в университете, у меня мурашки пробежали по коже..

— Можно ли сказать, что секс был политическим оружием?

— Ну же! Это классика! Вы прекрасно знаете, что сексуальное оружие используется везде. Даже во Франции. Когда я впервые туда поехал, то узнал, что секретные французские службы наняли одну туниску, чтобы заманить меня в ловушку. Это была хорошая война, но нужно было меня знать. Меня не поймать. Ведь это я — охотник! Каддафи тоже часто посылал девушек, чтобы заманить в ловушку своих приближенных и высокопоставленных чиновников. Некоторые так и попались.

— Знали ли вы, что он принуждал к сексуальным отношениям некоторых министров?

— Я не удивлен. Многие люди очень амбициозны. Находились даже такие, кто был готов предложить ему своих жен и дочерей, чтобы получить его благосклонность! Что и составляет вершину бесчестия ливийской нации. Это признак человека второго сорта.

— Он все же пытался изнасиловать жен своих кузенов.

— Не мужчина тот, кто согласится на то, чтобы прикоснулись к его собственной жене.

— Как надо было реагировать?

— Убить насильника. Самому пойти на смерть.

— Вы не можете не знать, что он также донимал жен охранников и военнослужащих.

— Я вам гарантирую, что он никогда не касался моей семьи! Я делал все, чтобы ее защитить.

— Как?

— Я устраивал так, что моя жена садилась только в ту в машину, которую вел я или мои сыновья. У нас не было шофера. За исключением того случая, когда мне пришлось пользоваться услугами брата моей жены, который был еще более осмотрительным, чем я. И ревнивым!

— Стало быть, вы остерегались Каддафи?

— Мы не пригласили его на свадьбу сына. На третий день нас пришла поздравить Сафия и сфотографировалась с моим сыном и его женой. И все.

— Почему?

— Я не хотел, чтобы моя настолько почитаемая семья стала жертвой его неблаговидных поступков. Свадьбу сыграли в моем доме, поскольку боялись камер отелей. Оркестр был женским, прием был на сто процентов женским, если не считать сына. И мы запретили пользоваться мобильными телефонами, чтобы никто тайком не сделал снимок.

— Вы полагали, что, если бы пригласили его на прием, он мог бы выбрать себе жертву?

— Он не осмелился бы выбрать ни одну из моих гостий. Он слишком хорошо знал, как я отреагировал бы. Мне было спокойней знать, что он далеко. Если бы он пришел, его наверняка сопровождали бы эти шлюхи, которые постоянно находились в поиске. И это наводило на меня ужас.

Какое признание! Какое недоверие! Не сожалел ли он о том, что последовал до конца за столь малопочтенным подлецом? Он выпрямился на стуле и через некоторое время ответил:

— В самом начале, — сказал он — у меня была вера, и я ничего не знал о всех его злодеяниях. Теперь, когда он мертв, к чему мне выражать личные сожаления? Я оставляю это для себя, глубоко спрятанным во мне. Самое главное — я защитил свою семью. Отныне я покоряюсь правосудию ливийского народа. Приму его вердикт. Даже если это будет смертный приговор.

Он встал, собираясь уходить, ожидая охранников, которые отведут его в камеру. И вдруг спохватился:

— Знаете, когда меня привезли в разгромленную войной Мисурату, я был ранен и потерял много крови, я даже был на грани смерти. Меня здесь лечили и относились ко мне с уважением. Я обязан это сказать. Я сплю на матрасе, который принес мне из дома директор тюрьмы. Он дал мне одежду. Я обнаружил, что получаю удовольствие от общения с людьми, которые сражались на стороне повстанцев, и нас связывают почти братские узы. Трогательно, не так ли?

 

7 Соучастники и вербовщики

Я возвращаюсь в Триполи, в этот странный, и современный и старомодный город, с запруженными дорогами, сбитый с толку, лишенный чувств, больше не знающий, чем он является. Возможно, в нем есть скрытый шарм. Конечно, на улочках старой мусульманской части города, окруженной стенами, можно найти рынки с воротами из резного дерева, дома оттоманской эпохи, роскошные мечети и тайные дворцы. Вероятно также, что в центральных кварталах прячутся прекрасные следы итальянской эпохи, а летними вечерами на просторной площади Мучеников могут бегать и играть детишки. Но этой зимой 2012 года, особенно влажной и холодной, меня совсем не трогало очарование этой странной столицы, расположенной вдоль Средиземного моря, и я даже не потрудилась повернуться к ней лицом.

Я ездила по городу на разваливающихся черно-белых такси, с разбитыми в осколки лобовыми стеклами, у которых часто не хватало одной двери. Но шоферу было наплевать на это. Лихо мчась по ухабистым дорогам, он брал штурмом пробки, игнорируя светофор и подпевая революционным песням, звучавшим по радио, и никогда не уточняя, известен ли ему адрес, который я указывала. «Yalla!» Поехали!

Он устраивал целый концерт при помощи клаксона, резко останавливался, чтобы спросить дорогу, возвращался и выкрикивал: «Спасибо Саркози!», с радостью обнаружив, что я — француженка. Я улыбалась, показывая пальцами победное V. Он уверял, что вмешательство НАТО в поддержку революции заслуживает вечной признательности. Это время было оптимистичным.

Однако для жителей Триполи зима оказалась суровой. Большинство государственных и частных строек были заморожены, в небо смотрели неподвижные краны, словно мрачные цапли. Многие экономические отрасли оказались полностью разрушены, в результате чего толпы безработных бродили по заваленным обломками улицам в поисках заработка, в ожидании лучших времен. Повстанцы не торопились покинуть бригады, ностальгируя по тем дням, которые их сплотили, до сих пор опьяненные победой, готовые биться с войсками противника, неуверенные в своем будущем, не в силах строить планы на ближайшее время. Недовольные голоса звучали все громче и громче, они критиковали отсутствие прозрачности новой власти, а именно Национального переходного совета, список членов которого до сих пор не был представлен народу, и указывали на плохую работу временного правительства. Они упоминали о сепаратистских поползновениях на востоке, о межплеменных конфликтах на юге, об очагах сопротивления сторонников Каддафи на западе. Но в Триполи, где бульдозеры сровняли с землей огромную стену Баб-аль-Азизии, чтобы однажды превратить эту территорию в просторный публичный парк, время было словно подвешено в воздухе. Город без компаса. А мои собеседники — в бегах.

Когда я звонила некоторым из тех, чьи контакты мне дали, первая реакция была похожа на панику: «Как вы узнали мое имя? От кого? Зачем? Я ничего не знаю об этом деле, вы слышите? Никогда не называйте меня! Вы не имеете права разрушать мою жизнь!» Иногда паника переходила в ярость, сопровождаемую угрозами. Иногда она успокаивалась. Нужно было объяснить, унять, уверить, пообещать секретность. Но сколько же встреч, о которых я договорилась с огромным трудом, было аннулировано, отложено на неопределенное время без каких бы то ни было объяснений! Один командир, который должен был меня отвезти к ключевому свидетелю, вдруг перестал отвечать по мобильному телефону. Мне сказали, что его перевезли в больницу, затем в другое учреждение в Тунисе, потом он умер. Может быть. Как я могу знать? Другой вдруг тоже отправился «в путешествие». Третий «плохо себя чувствовал». Я к такому не привыкла.

Все сведения, которые мне сообщила Сорая, были точными и правдивыми. Похищения, заключения, изнасилования, маскарад телохранительниц и непрерывный поток молодых девушек и юношей в комнату диктатора с больной и жестокой одержимостью. Оставалось только лучше понять, как работали эти сети, гарантирующие ежедневную поставку свежего мяса. Определенно, соучастники были повсюду. Мужчины, которые разделяли его вкусы и знали, что это самый надежный способ получить признание и различные выгоды. Женщины, также прошедшие через его постель, поняли, что, умело обслуживая Вождя, они могут неплохо разбогатеть: министры и полицейские, учительницы, банкирши, парикмахерши, женщины, работавшие в отелях и в сферах туризма и бизнеса. Но некоторые посредники, находившиеся рядом с Каддафи, были особенно эффективными.

Во время моих интервью часто всплывали два имени: Абдалла Мансур (бывший начальник внутренней разведки, особенно приближенный к Вождю) и Али Килани, выходец из армии, также известный как поэт и автор песен, работавший агентом и продюсером артистов, потом управлявший главным офисом радио и телевидения Ливии, мощным орудием пропаганды. Их связи в сфере шоу-бизнеса давали им доступ к десяткам молодых — и наивных — кандидаток, желавших пробиться на телевидение и в кинематограф. Каждый кастинг предоставлял им новые жертвы, точно так же, как и каждое интервью в кафе и отелях, где они вели себя сначала благородно, а потом по-хамски. У них также были нужные связи с певицами, танцовщицами, актрисами всего Средиземноморья; они находили тысячи предлогов, чтобы пригласить их к Вождю или на красивые виллы, где организовывались приемы и празднества. Одна молодая ведущая детской передачи на арабском телеканале MBC была замечена Каддафи. Абдалла Мансур связался с управлением канала и пригласил ее в Ливию, где ее таланту отдали «дань уважения». Ливанская журналистка привлекла его внимание? Они попытаются привезти ее в Триполи, создать липовую производственную компанию для фальшивого арт-проекта и привлечения денег. На это могли тратить внушительные суммы (до нескольких миллионов евро), доставляемые на самолете. Абдалла Мансур имел в своем распоряжении поручителей во многих арабских странах: в Марокко, Тунисе, Египте, Иордании, Ливане. Поручений было много, а вознаграждения получались существенными, если Вождь оставался довольным.

***

В странах Африки Каддафи прибегал к услугам своих дипломатов и некоторых местных личностей для того, чтобы при каждой его поездке организовывать встречи с женскими ассоциациями или объединениями. Что поддерживало его репутацию героя и кумира женщин, ведь он мог нарушить любой протокол визита, как политического, так и религиозного характера (как, например, во время праздника Мулуд[19], который он отмечал в Тимбукту в 2006 году и в Агадесе в 2007году), чтобы посетить такого типа собрание. Это был также особый повод для установления дружеских отношений между его последовательницами, которым он щедро раздавал субсидии, а также колье и медальоны со своим изображением. Девушки должны были превратиться во внимательных посредниц, задачей которых было организовывать будущие комитеты по приемам — ему нравились безумные, зрелищные и внушающие восхищение — и выслеживать на конгрессах, праздниках, фестивалях, парадах, а также на крещениях и свадьбах новых девушек и приглашать их в Ливию. Да, «приглашать». Это было настолько просто. В «странах-побратимах» Каддафи был известен как богатый и щедрый человек. Чемоданы с банковскими купюрами, перевозимые его свитой, были так же известны — и желанны, — как и его резкая критика США и эксцентричные наряды. Словом, все считали нормальным то, что число приглашений в Ливию увеличивается. Не подавал ли он Ливию как нечто похожее на «женский рай»? Один ливийский юноша, получивший образование в Ниамей, поведал мне, что в кафе и ночных клубах столиц Мали и Нигерии он часто встречал небольшие группы девушек, взволнованных тем, что через день они должны были все вместе ехать в Триполи.

— Они это не скрывали! Они кричали о своей удаче! Папа Муаммар, как они его называли, так хотел доставить им удовольствие, что пригласил провести каникулы в своей стране, оплатив все счета. Самый внимательный из мужчин, не правда ли?

Об этих путешествиях мне рассказала Фатма. Она сразу же согласилась на встречу, когда ей позвонил один туарегский друг. После стольких отказов я была ей за это благодарна. Худенькая, высоко держащая голову, широко улыбаясь, беспечной походкой она вошла в холл «Коринтии», роскошного отеля, и я сразу же поняла по тому, как она здесь осмотрелась, что она знакома со всем персоналом и чувствует себя здесь как дома. На улице бушевала ледяная буря, а она была одета в легкую одежду, красивые лодочки, обнажающие хрупкие щиколотки. Ей было тридцать шесть лет, она называла себя мавританкой из Нигера, но вот уже двадцать месяцев жила в Ливии. Благодаря Муаммару Каддафи. Как это случилось? Она расхохоталась.

— О! Так просто!

Одна нигерийка, бывшая замужем за туарегом и знакомая с Мабрукой, в 2003 году предложила ей и еще четырем подругам съездить в Триполи.

— Предложение было заманчивым: самолет, экскурсии, пятизвездочный отель — все оплачивало ливийское государство! Не считая карманных денег. Что бы вы сделали на моем месте? Вы сразу сказали бы «да», и с большой радостью!

Я была счастлива, что она ответила вместо меня, так как мое «да» мне не принадлежало бы. Но она продолжила. Приглашение было настоящей удачей! Итак, несколько недель спустя она высадилась в аэропорту Триполи в компании четырех сияющих подруг. Джалал (служащий в мужской бригаде Каддафи и недолгий возлюбленный Сораи) ожидал их, чтобы отвезти в отель «Мехари» (пятизвездочный отель, которым долго управлял Нури Месмари). Им вручили первый конверт с 500 динарами (около 300 евро), чтобы они могли отправиться на небольшой шопинг, перед тем как им устроят туристические экскурсии. По истечении нескольких дней девушек попросили принарядиться для встречи с «папой». В отель за ними приехала машина из Баб-аль-Азизии в сопровождении автомобиля с охранниками, что, как уточнила Фатма, «стало свидетельством того, что мы были важными гостьями». Их встретила Мабрука, провела по нескольким залам. Каддафи появился в «очень простом» красном спортивном костюме. Он проявил интерес к каждой, осведомился о ее имени, семье, племени, языке, предпочтениях.

— Вы любите Ливию? А! Как бы я хотел, чтобы весь мир был без ума от моей страны!

«Он был таким милым, таким забавным!» — вспоминала Фатма. На мгновение он повернулся к Мабруке:

— Было бы хорошо, если бы на нас работала Фатма! Я вижу, что она говорит на арабском, туарегском, сонгаи[20], французском… Для нас это будет весьма полезным!

Фатме показалось, что Мабрука при этом выглядела раздраженной и ревнивой, но все же согласилась. И группа уехала, на седьмом небе от счастья.

— Это было действительно лестно: такой человек, как он, по-настоящему заинтересовался нами!

Не так ли?

«Каникулы» длились две или три недели. В их распоряжении были Джалал и шофер, потом последовали другие подарки. Фатма утверждала, что не видела Каддафи до самого отъезда. Но она быстро вернулась в Триполи с другими молодыми женщинами, одна из которых была местной малийской «секс-бомбой», блистательной и избалованной представительницей золотой молодежи, которую как-то заметил Нури Месмари и отправил за ней частный самолет, когда впервые отвез ее к Каддафи.

— Из-за ее облегающих нарядов и маек с откровенным декольте у нас была куча неприятностей на улице, но Каддафи это обожал! Он был от нее без ума и регулярно ее вызывал. Я ждала в компании с Мабрукой. Когда Вождь выходил из комнаты, он говорил: «Позаботься о моих гостьях!», что означало: «Помни о подарках и деньгах!»

И действительно, во время всех многочисленных визитов Джалал вручал им часы марки «Rado», «Tissot» и других марок, браслеты, серьги, «подвески знаменитых итальянских брендов», колье с фотографией Вождя, окруженной бриллиантами. А потом, перед самой посадкой в самолет, и конверты, содержащие сумму от 2000 до 20000 долларов, «в зависимости от важности каждой из гостий».

Безусловно, Фатма опускала важные детали своих функций. Она уклонялась от некоторых вопросов, смеясь и прикидываясь искренней:

— Вот такие мы и есть, мавританки! Мастерицы публичных отношений и торговли!

Мне казалось, что это больше похоже на определение сводниц и куртизанок. Она также говорила, не вдаваясь в подробности:

— Мы, мавританки, не любим приказов и скорее сами выбираем своих мужчин, чем разрешаем выбрать себя!

В любом случае ясно то, что она привозила к Вождю целые толпы женщин из разных стран — «последний раз на праздник Мулуд было семнадцать девушек из Нуакшота» — и что все знали о ее связи с Баб-аль-Азизией. Она также служила посредником между министрами, послами и предпринимателями из африканских стран.

— Мабрука занималась женами и дочерьми президентов, которые хотели встретиться с Каддафи. А мое поле деятельности было намного обширней!

А щедрость Вождя была безграничной для женщин, настаивала она, напоминая о том, что роскошные отели Триполи, во главе с «Мехари», постоянно наводняли эти праздношатающиеся гостьи всех национальностей в ожидании своего свидания. Точно так же было ясно, что они вступали в интимную связь с диктатором. По разным поводам она сопровождала его в Бенгази и Сирт, а также во время его прогулок в пустыню; она присутствовала на церемониях национальных праздников и сидела рядом с его женой Сафией, а также и с двумя его дочерьми, Аишей и Ханной, «последняя всегда держалась позади старшей». «Какие приятные воспоминания!» — признавалась она. И весьма приятные дела.

***

Главными свидетелями были, безусловно, шоферы из Баб-аль-Азизии, которые наблюдали за парадом всех этих женщин. Один из них, Хуссейн, работавший в протокольной службе, подтвердил, что совершал бесконечные рейсы между «Мехари» и аэропортом, перевозя девушек. Они прилетали отовсюду, вспоминал он: из других городов Ливии, а также из Ливана, Ирака, стран Персидского залива, Боснии, Сербии, Бельгии, Италии, Франции, Украины. Им было лет по двадцать, они были красивыми «даже без макияжа», и у всех были длинные волосы. Один человек из службы протокола был обязан их встретить и привезти прямо в отель, где они оставались несколько часов или дней, пока за ними не приедет Хуссейн — чаще всего к часу ночи, — чтобы отвезти их в Баб-аль-Азизию.

— Там я спокойно ждал на парковке. К пяти утра мне стучали в окно, и я отвозил девушку в отель, всегда в сопровождении машины с охраной.

Многие выходили счастливыми, другие — в состоянии прострации. Некоторые уезжали на следующий день, других вызывали несколько вечеров подряд. Все приезжали с минимальным багажом, большинство уезжали с кучей чемоданов. В зеркале заднего вида Хуссейн видел пачки долларов.

— Клянусь головой своего сына: одна достала из чемодана фирмы «Самсонит», набитого банкнотами, стодолларовую купюру, свернула ее в трубочку и нюхнула кокаин! Сто долларов! Больше, чем моя месячная зарплата!

Для другой, знаменитой ливанской певицы, которая провела ночь с Каддафи, ему приказали снять в банке один миллион долларов. Пятисотенными купюрами.

— Именно в этот день мне стало совсем противно, и я решил бросить работу. Я считал ее престижной. А она была позорной.

Коллега Хуссейна, который ездил за девушками в отель «Коринтия», заверил меня, что одна украинская медсестра, которую вызывали в отель, много раз брала у него кровь на анализ, чтобы показать девушкам, избранным для поездки в Баб-аль-Азизию и взволнованным странной процедурой, что это правило применяется ко всем подряд.

Хорошо известная одержимость Муаммара Каддафи порождала гнев иностранных политиков. Министр иностранных дел Сенегала, негодуя, рассказал о том, как он категорически отказался оставить в Триполи единственную женщину из его сотрудников, как того пожелал Вождь, когда вся делегация уезжала. Другой министр потребовал объяснений — которых он так и не получил, — после того как прошел двадцать тестов на СПИД, чему систематически подвергались молоденькие малийки, приглашенные в отель. Третий говорил, что перехватил фотографии, которые переходили из рук в руки посланцев Вождя, искавших девушек, замеченных им во время одного из визитов в Нигер. Еще один начал собственное расследование, быстро свернутое по приказу сверху, после того как узнал, что у приглашенных Вождем девушек конфисковали паспорта и они чувствовали себя заключенными в отеле «Мехари». Стремление Нури Месмари пускать пыль в глаза Вождю, демонстрируя ему самых красивых женщин, однажды даже спровоцировало дипломатический скандал между Ливией и Сенегалом.

Первого сентября 2001 года тысячи моделей со всех концов Африки должны были участвовать в праздновании тридцать второй годовщины захвата власти полковником Каддафи. Разумеется, во многих странах были задействованы ливийские посольства: обеспеченные внушительными средствами, они активизировали все свои связи в сфере моды… или среди девочек по вызову. В Сенегале задачу набора моделей поручили двум близнецам, Нэнси и Лейле Кемпбелл, которые были дочерьми одного сенегальского актера. Они уже не раз служили Каддафи и были особенно активными, поскольку по окончании кастинга, организованного прямо на улице с участием одной знаменитой стилистки, 28 августа в аэропорту Дакара они назначили встречу сразу сотне девушек, которых пригласили провести неделю в Триполи. В День Д, в 7 часов утра они были там, высокие, стройные, роскошно одетые и полные надежды. Поверенный в делах посольства Ливии следил за тем, чтобы их хорошо приняли, и «Боинг-727», нанятый на Мальте ливийским правительством, ожидал их в аэропорту.

Но незадолго до взлета полицейские и жандармы аэропорта Леопольд-Седар-Сенгор, заинтригованные характером особого «груза» и отсутствием проездных документов и виз у пассажирок, многие из которых были несовершеннолетними, вызвали органы власти и задержали самолет. Правительство Сенегала живо отреагировало на неожиданную просьбу и выступило против попытки «похищения» девушек. Министр иностранных дел Сенегала Шейкн Тидиан Гадио был возмущен и объявил о том, что в этой «неприемлемой и враждебной» ситуации были замешены ливийские послы, а потом добавил, что Сенегал не является «государством-ситом». Несколько часов спустя министр внутренних дел Сенегала Мамаду Нианг утверждал в официальном сообщении о том, что девушки, которых пытались тайно вывезти с национальной территории, на самом деле были предназначены на продажу в сеть международной проституции и что он передаст это дело в Интерпол. С того момента газеты сорвались с цепи: 30 августа газета «Ежедневный юг» пестрела заголовками «Попытка тайно вывезти молодых сенегалок», «Государство обращается к Ливии с вопросом». Действительно, посол Сенегала в Триполи был отозван в Дакар для консультации. В Сенегал отправили ливийскую делегацию для встречи министров иностранных дел и министров культуры. Глава сенегальского государства, президент Абдулае Уаде, официально заявил о нанесенном «оскорблении». Он даже в гневе позвонил Каддафи, и потребовались многочисленные обещания и дипломатические уловки со стороны одного из его сотрудников — который и рассказал мне о случившемся, — чтобы избежать дипломатического конфликта и исправить оплошность.

Конечно же, модели были частью фантазий диктатора. В стране, где почти девяносто пять процентов женщин скрыты под вуалью, он постоянно устраивал показы мод по случаю праздников, фестивалей и даже политических саммитов. Нигерийский кутюрье Альфади по прозвищу «Волшебник пустыни», известный как флагман африканской моды, торжественно обещал ему свою вечную признательность.

— Ах, можно сказать, что Каддафи меня поддержал! — говорил он мне. — Он дал мне много денег, присылал за мной самолеты, субсидировал мои показы! Он так верил в Африку! Так отдавал себя служению во имя своей культуры и особенно своей моды!

Искренне, правда?

— Абсолютно! Нужно было видеть, как он мне помогал запустить FIMA[21], первый международный африканский фестиваль моды, отныне известный во всем мире! Он присылал туда министров, моделей из своей страны. Я мог у него попросить все!

Все. Удовольствие, которое получал Каддафи, регулярно навещая топ-моделей, стоило Вождю серьезных расходов и было выгодно нигерийскому творцу.

— Но, в конце концов, господин Альфади, разве вы не знали, что Каддафи был хищником?

Кутюрье на короткое время умолкает. Я замечаю его внезапные колебания.

— Ходили слухи о нем и его окружении… Ливийцы — большие бабники, я осознавал риски. Но я не был сутенером! И перед показом, к примеру, в Сирте, я собирал своих девочек и говорил: будьте начеку, соберитесь и пересчитайтесь. Не выходите одни! Слава Богу, я всегда всех возвращал обратно!

Однако ничто — а уж тем более не приличия — не могло утолить волчий голод диктатора. В ноябре 2009 года начальник службы протокола, явно обладая значительными средствами, обратился (через свою сестру) в итальянское агентство хостес[22] «Хостес-веб», чтобы обеспечить Вождя излюбленным окружением. В Риме, во время одной из конференций FAO (Организации объединенных наций пищевой и агропромышленности), посвященной мировому голоду, Каддафи действительно хотел еще раз обратиться к женской аудитории. Агентство, которое предупредили слишком поздно, все же дало через СМС и Интернет объявление о том, что набирает молодых женщин ростом минимум метр семьдесят, красивых, хорошо одетых, на высоких каблуках, но без мини-юбок и декольте. В назначенное время в отель прибыли двести девушек, уверенных, что будут участвовать в митинге, за которым последует вечеринка с коктейлями, ведь им заплатили только по 60 евро за вечер. Ни одна из них не могла догадаться, что автобусы отвезут их в резиденцию ливийского посла, где, к их огромному удивлению, на белом лимузине к ним приедет Муаммар Каддафи и произнесет долгую речь… об исламе, о религии, «которая вовсе не против женщин». Этой неистовой речью он надеялся завязать дискуссию и исправить некоторые неточности: «Вы верите в то, что Иисус был распят, но это неправда. Бог забрал Его на небо. Они распяли того, кто был похож на Него». Впрочем, девушки ушли с Кораном и «Зеленой книгой» в руках.

Очередная провокация? Во всяком случае, пресса и итальянские политики были тронуты случившимся и интересовались реальными намерениями диктатора. Но директор агентства Алессандро Лондеро был категоричен:

— Ни одна из девушек не провела ночь в резиденции.

Он их считал и пересчитывал. Речь шла всего-навсего о «вечере с захватывающей беседой о ливийской культуре и религии». Беседой?

— Ну конечно же! — настаивал он, когда я позвонила ему в Рим. — Вождь чувствовал, что его страну не признают и не понимают. Поэтому у него было только одно желание: сблизить культуры и инициировать диалог между молодежью Ливии и Запада. Он попросил публику задавать ему вопросы и отвечал с терпением и тактом. Я вас уверяю, что для девушек это был уникальный опыт!

— А что насчет ислама?

— Ах, он был хитрец! Он отлично понимал, что его призыв обратиться в ислам ни к чему не приведет. Но он понимал также, что это вызовет огромный резонанс в масс-медиа!

И действительно, он повторил опыт, и за четыре вечера более тысячи девушек выслушали диктатора. Некоторые даже сказали, что готовы принять ислам и дали номера своих телефонов персоналу, который их немедленно записал. Но Вождь на этом не остановился, с агентством были установлены тесные связи, что позволило последнему организовать с десяток поездок в Ливию для групп от двенадцати до двадцати человек. Все расходы на проживание были оплачены, ведь целью было «расширение культурных связей». Чудесные каникулы, расскажет одна из девушек, англо-итальянская актриса, которая была счастлива разделить завтрак с Вождем (верблюжье молоко и финики) во время «тайного бегства в пустыню», убежденная, что «в Ливии с женщинами обращаются лучше, чем где-либо». Некоторые настолько поверили ему, что потом участвовали в римских демонстрациях против ударов НАТО. Небольшая группа во главе с директором агентства отправилась на свои собственные средства в Триполи в августе 2011 года, чтобы выразить свою поддержку, не страшась бомб. Из этой поездки Алессандро Лондеро вернулся потрясенным и привез спрятанное в багаже, врученное ему Абдаллахамом Мансуром письмо с призывом о помощи, которое Каддафи написал 5 августа в адрес Берлускони, непосредственно перед своим поспешным отъездом из Баб-аль-Азизии. Директор модельного агентства в роли последнего посланника диктатора в бегах… Безусловно, это ирония судьбы.

 

8 Мабрука

С первой встречи с Сораей осенью 2011 года меня преследовало одно имя: Мабрука. Его звучание мне было непривычно, хотя я знала, что по-арабски «Мабрук» означает «благословенный». Это слово часто произносят во время празднования разных событий, желая всего самого наилучшего. Но в Мабруке из рассказа Сораи не было ничего хорошего. Она произносила это имя низким голосом, жестким тоном, а в глазах ее стояла тень тревоги при воспоминаниях, которыми невозможно было поделиться, так что теперь оно ассоциируется у меня со всем самым темным и неприемлемым. Кем все-таки была эта женщина, готовая на любое преступление, лишь бы удовлетворить своего сумасшедшего хозяина? Какие были между ними отношения? Было ли это подчинение? Восхищение? Колдовство? Двигали ли ею амбиции и жажда богатства и власти, либо нужно воспринимать ее рвение предвосхищать желания, потакать фантазиям и извращениям диктатора как нечто более сложное и темное? Компенсировала ли она личное унижение и тайные раны? Брала ли она реванш? Какой была ее жизнь до Баб-аль-Азизии?

Сорая ничего о ней не знала или знала слишком мало, чтобы натолкнуть меня на след. Мабрука была ее похитительницей, тюремщицей, ее палачом. Она сознательно и безвозвратно разбила ее жизнь и за пять лет ни разу не сделала ни единого жеста сострадания или человечности. Она не могла не знать об изнасилованиях, она создавала для них благоприятные условия. Она знала о надругательствах, расправах, дикости; она была их свидетелем и участвовала в них. Один сотрудник Каддафи мне скажет: «Это была содержательница публичного дома в самом страшном смысле этого слова». И никто не сомневался, что она была любовницей Каддафи. Но нужна ли была интимная связь с Вождем, чтобы знать его? Вне стен Баб-аль-Азизии Мабрука устраивала себе «прогулки на свежем воздухе», слыла одной из самых близких советниц Полковника и использовала дипломатов.

Мне потребовалось немного времени, чтобы найти ее на нескольких фотографиях агентства. Она всегда находилась в тени, пока Вождь вышагивал по красному ковру, разостланному перед трапом самолета на иностранной территории. Она оставляла почетные места пухленьким амазонкам, но хищным взглядом следила за всем происходящим, стоя немного позади в своем мрачном черном платке. Темные волосы зачесаны назад, правильные черты лица, никакого макияжа, жесткий рот — она показалась мне невзрачной и безвкусной. Но один европейский дипломат сказал мне, что она не была такой. Плохо одетая, конечно, «в безвкусных нарядах», без единого признака кокетства или роскоши, «никогда не выступала в роли соблазнительницы». Но «она, наверное, была красива» — как ему казалось; и от этой красоты еще что-то осталось. Он давал ей около пятидесяти лет.

Многие главы государств, министры и дипломаты встречались с ней во время официальных поездок, африканских саммитов, международных конференций. Европейцы и французы — в частности, Сесилия Саркози — общались с ней во время долгих переговоров по поводу освобождения болгарских медсестер, несправедливо обвиненных ливийцами в том, что они привили детям вирус СПИДа. Ее представляли как руководительницу службы протокола, но все знали о ее близости — почти интимной — к Каддафи. Ясно, что она была его ушами; следовательно, ее использовали для передачи посланий. Впрочем, она делала все, дабы показать, что ее власть превышает периметр протокола, что она является «доверенной женщиной Вождя», что она может вмешаться в назначения послов или кого-то еще, играя большую роль в политике. Случалось так, что она звонила в Елисейское дипломатическое отделение, требуя разъяснений о французской политике в Мали или Нигере. Ее также подозревали во влиянии на дело туарегов, с руководителями которых она была знакома в Ливии, а также и в других соседних странах, таких как Алжир, Мали, Нигер и Мавритания. Итак, ни к чему уточнять, что к ней относились с предубеждением, хотя в записях французских служб, следивших за ней во время визитов в Париж, ее упоминали как «вербовщицу», а один посол сказал мне холодно: «Она приезжала сюда на шопинг». Шопинг? «Она собирала девушек для Вождя». Да, именно так и было. Мабрука останавливалась в роскошных отелях на Елисейских Полях — например, в отеле «Фуке» — и задействовала все свои связи с невероятной самоуверенностью. Встречалась ли она когда-нибудь на приеме с Каролин Саркози, сводной сестрой президента? Она неожиданно явилась к ней в офис, без предварительной записи, в компании переводчика и шофера ливийского посольства, попросив ее подписать свою книгу по декору для Каддафи. «Нашему брату, Вождю. Надеюсь, вы получите удовольствие от этой книги о красивых парижских домах». В августе 2011 года, когда мятежники ворвутся в Триполи, они найдут это произведение на шикарной вилле Аиши, старшей дочери Каддафи. Мабрука, безусловно, намеревалась однажды завлечь эту красивую молодую женщину в ливийскую столицу. Знала ли она заранее, что принцесса арабского двора — Саудовской Аравии, Кувейта — находится в Париже? Она сразу же отправлялась к ней с визитом в отель «Ритц» или в «Четыре сезона». Встречалась ли она однажды с министром юстиции Рашидой Дати, имевшей магрибские корни? Она хотела увидеться с ней в отеле «Фуке». Безусловно, она составила список министров и влиятельных женщин, в первую очередь принадлежащих к мусульманской культуре, и посещала одну встречу за другой. Она звонила Сальме Милад, которая оставалась в Триполи рядом с Каддафи: «Попроси Вождя разблокировать счет принцессы Х». Или же: «Пришли мне ящик подвесок для посольских жен». Она прогуливалась по магазину «Сефора», где покупала заказанные гаремом духи, и снова звонила Сальме, чтобы узнать, чего не хватает Вождю. Пудры, тонального крема, средства против темных кругов под глазами американской фирмы МАС? «Это для мужчины определенного возраста, — уточняла она продавцу. — Господина примерно вашего типа». Тот совсем не мог себе представить, что крем предназначался Каддафи, и это очень веселило переводчицу.

Она также оставляла время на посещение некоторых изысканных магазинов, ресторанов или кафе, чтобы найти там красивых женщин и увлечь их беседой. Она предпочитала девушек из Магриба и стран Персидского залива, поскольку могла с ними общаться на арабском. С остальными она пользовалась услугами переводчика, привыкшего к ее похождениям. «Знакома ли вам Ливия? О, эта страна так жаждет быть открытой для всех! Как вы смотрите на предложение провести там некоторое время? Я могу вас пригласить! Я даже могу устроить вам встречу с нашим Вождем!» Она фотографировалась с потенциальными жертвами и записывала их адрес. Она постоянно была на охоте, обладая безлимитными средствами. Так, мне рассказали об одной марокканке, которую Мабрука встретила в отеле и умоляла принять приглашение в Ливию. Та настояла на том, чтобы ее сопровождал кузен, и вернулась во Францию с 50000 долларов.

Однажды в Триполи один туарегский командир, знавший ее еще в молодости, согласился доверить мне несколько важных деталей о личности Мабруки. Мы сидели в ресторане на окраине старого города, и я собиралась побаловать себя кускусом с верблюжатиной. Но не успела я достать свой блокнот, как мужчина с аристократическими манерами и такой же внешностью, на котором дорогие джинсы и кашемировый пиджак сидели так же прекрасно, как и гандура с длинным белым шарфом, завязанным тюрбаном, взял меня за руку и, завладев моим взглядом, заявил спокойным и серьезным голосом:

— Это дьяволица.

Он подождал минуту, чтобы подчеркнуть значение выбранного слова. А потом продолжил:

— Она пронизана злом и страшной хитростью. Нет ничего такого, на что она не побоялась бы пойти ради достижения своей цели: ложь, мошенничество, предательство, коррупция, черная магия. Она дерзкая, извивается, как уж, и могла бы продать ветер в коробке.

Ее отец — по линии Шериф — был из туарегской знати и вступил в неравный брак, влюбившись в женщину самого низкого происхождения из Гхата, городка на юге Ливии, расположенного рядом с алжирской границей недалеко от Нигера. У пары родились две дочери, Мабрука и ее старшая сестра, которых доверили воспитывать рабам. Как он мне объяснил, это была традиция для заклинания судьбы и «изгнания злого духа», когда родители теряли маленьких детей. Совсем юной Мабруку обручили с одним знатным туарегом, но вдруг на ней женился человек из племени Каддафи, Массуд Абдель Хаффиз, который уже был женат на кузине Вождя. Он был командующим военного региона Себхи, и Мабрука за короткий промежуток времени смогла воспользоваться многочисленными привилегиями, предоставляемыми приближенным Каддафи, и вошла во вкус путешествий в роскошных условиях. Но этот военнослужащий высокого ранга очень скоро с ней развелся, и она вернулась в свой родной город Гхат. В отличие от многих туарегских женщин, она не носила традиционную одежду, а одевалась на западный манер. «Но без намека на стиль», — уточнял мой собеседник. Известно, что у нее был роман с одним управляющим банка, после чего она исчезла, «появившись потом в Триполи». Он не знал деталей того, как ей это удалось.

Мне их даст один человек из службы протокола. Мабруку приняли на работу в 1999 году, по случаю конференции глав африканских государств, которой Каддафи хотел придать исторический глянец и размах и на которой 9 сентября 1999 года (9.9.99) была подписана знаменитая «Сиртская декларация», целью которой стал Африканский союз. В ней участвовало около тридцати руководителей, а значит, необходимо было встретить в аэропорту столько же жен и сопровождать их во время передвижений (парикмахерская, шопинг, конференции), а также обязательно приставить к ним переводчиков. Перегруженная хлопотами администрация протокола не видела другого выхода, как срочно набрать женщин, говорящих на всевозможных языках и африканских диалектах. Именно через эту маленькую дверь и проникла в круг власти Мабрука, поскольку она знала туарегский язык и хауса (язык, на котором говорят, например, в Нигере и Нигерии).

— Ее взяли совсем не за мордашку! — вспоминал один человек, нанимавший ее. — У нее был вид отсталой деревенщины, без малейших признаков кокетства и изысканности. Возможно, очень бедной; в любом случае, так я подумал. Но у нее был такой волевой взгляд!

Новых работниц собрали на небольшую стажировку, где им щедро раздавали советы и инструкции касательно их роли, речи и внешнего вида (им порекомендовали одежду одного современного кутюрье). В первый же день конференции Мабрука вошла в Баб-аль-Азизию для сопровождения делегации из Гвинеи, прибывшей поприветствовать Каддафи. Этого было достаточно. В тот же вечер она предупредила свою руководительницу:

— Найди кого-нибудь на мое место. С сегодняшнего дня я работаю непосредственно на Вождя.

Ей удалось.

Семья, которая приютила ее по приезде в Триполи, позже рассказала мне, с каким рвением она искала работу и в особенности упорно искала встречи с Каддафи.

— Хватит одного раза, — говорила она. — Одного-единственного раза! И он захочет, чтобы я у него служила!

Все объясняли, что ее успех связан с интенсивной практикой черной магии, а не с шармом. За все годы службы у Каддафи она встретит во многих странах — и пригласит в Триполи — самых великих колдунов Африки.

Мало-помалу она станет госпожой некоего гарема, скрытого в подвале резиденции Вождя, где девушек держали в плену и где они оставались многие годы, загнанные в ловушку и лишенные возможности снова вернуться в ливийское общество. Но она также стала постоянным поставщиком сексуальной дичи (мне рассказывали, как в Африке она оценивала мускулатуру молодых юношей, перед тем как направить их к Каддафи). И наконец, она была руководителем так называемой «спецслужбы» — девушек в униформе, якобы составлявших блистательную личную охрану диктатора. Горе тому, кто привлекал ее внимание или случайно упоминал о племяннице, кузине, соседке! Горе тому, кто приезжал в Баб-аль-Азизию просить ее об услуге (жилье, работе, лечении)! Она лишь ждала момента, чтобы забросить свои сети.

— Эта женщина была позором туарегской нации, — сказал мне один из старейшин. — Мы понимали, что это за «спецслужба». Воспользовалась ли она своим положением, чтобы осквернить женщин нашего народа? Она способна на все. Но туарегская женщина скорее убила бы себя, чем подверглась бы подобному.

Конечно же, я попыталась узнать, где сейчас находится Мабрука. Мне сказали, что в начале зимы 2011 года, как и большинство других приближенных Каддафи, она бежала в Алжир. Кто-то утверждал, что видел ее в Тунисе. Затем одно агентство информировало меня, что она мобилизовала многих людей, в частности среди туарегов, чтобы убедить алжирские власти предоставить ей политическое убежище. В этом ей было отказано. В начале марта 2012 года я узнала, что она «договорилась» о своем возвращении на ливийскую землю и отныне живет под надзором в Гхате вместе со своей матерью. Несмотря на мою настойчивость, мне не удалось с ней встретиться. Но, к моему огромному удивлению, Оттман Мекта, почтенный руководитель повстанцев в городе Зинтан, который три долгих дня допрашивал ее, казалось, был склонен отпустить ей грехи.

— Она выразила глубокое сожаление и даже попросила прощения, — передал он мне. — Она заверила, что действовала не по своей воле. В то время никто не был свободным! Я увидел, насколько она привязана к своей старой матери, и мне показалось, что это добрый человек, которого заставляли носить пальто не по размеру.

Добрый человек… Я не верила своим ушам. Возможно ли, что ей удалось переубедить своих тюремщиков? Следовало ли мне передать им признание Сораи?

 

9 Оружие войны

Часто приходится писать статьи, которые никто не ждет. В конце концов, таково призвание журналиста — работать над тревожными сюжетами, обнародовать волнующие сведения, вытаскивать наружу раздражающую правду. «Наша профессия существует не для того, чтобы доставлять удовольствие, и не для того, чтобы вредить, она для того, чтобы вонзить перо в рану», — утверждал Альберт Лондр, заслуженный франкоязычный репортер. И все-таки мне не хотелось писать книгу, которую в Ливии никто бы не ждал.

В ходе моего расследования редкие ливийские друзья, поддерживавшие мою инициативу, подвергались угрозам. И на более высоком государственном уровне говорили об оскорблении. Изнасилование девушки влекло за собой бесчестье всей ее семьи и особенно мужчин, а бесчестье тысяч женщин по вине бывшего правителя страны могло лишь вызвать позор всей нации. Слишком болезненная мысль. Невыносимое предположение. Существовала ли когда-нибудь такая страна, где оскорбление затронуло бы всех мужчин, виновных в том, что они не сумели защитить своих жен, дочерей, сестер от тирана-хищника? Да что там! Лучше все завуалировать под берберским ковром и табличкой «табу» ради сохранения личной жизни жертв. Или лучше отрицать. Говорить «ни о чем». И смотреть в другую сторону. Нет ничего проще. Большинство жертв Вождя никогда не даст о себе знать. И не без основания! Что касается «дочерей Каддафи», его телохранительниц, его «спецслужбы», гарема, часть которого сбежала, — достаточно их описать как блудниц, путан, которым нравились роскошь, путешествия, подарки от диктатора и от которых отказались многие семьи. Лучше стать партнершей Вождя, чем его жертвой. Другими словами, соучастницей, лишенной морали… Или можно вообще все отрицать, что сейчас, кажется, и пытаются сделать нынешние правители Ливии. Сейчас выгоднее защитить скверные маленькие секреты и огромную трусость горстки людей, когда-то служивших и льстивших диктатору, а теперь ставших ярыми приверженцами новой власти. Эти мечтают о молчании. Умолчать о насилии. Забыть женщин. Сораю, Либию, Хадиджу, Лейлу, Худу и других… Которые знают слишком много. Ведь столько жертв «доблестной», «героической», «образцовой» войны ждут от нового правительства Ливии признания и поддержки. «Настоящие» жертвы — это, само собой разумеется, мужчины.

Будем честными, есть несколько исключений. И Мохаммед аль-Аладжи — один из них. Встреча с ним в тот день, когда вся Ливия казалась такой враждебной, окруженной каменной стеной молчания, придала мне импульс энергии. Это был мартовский воскресный вечер. Такси доставило меня в одно из кафе в центре Триполи после веселой поездки, во время которой шофер с юмором комментировал нарисованные повсюду карикатуры на Каддафи. Комически уродливый Каддафи, то похотливый, то кровожадный, со взъерошенными пучками волос и часто… одетый в женское платье. «А вы знаете почему?» — спросил меня молодой человек, бывший повстанец, когда я смеялась над изображением диктатора в маленьком зеленом домашнем платье и с жемчужным ожерелье на шее, с накладными загнутыми ресницами и алыми губами. «Он был педиком! Он просил молодых охранников танцевать перед ним в женской одежде!» Я была поражена смелостью его заявлений, к тому же об этом мне уже говорили Сорая и бывший охранник из Баб-аль-Азизии, чей несчастный молодой коллега должен был являться на подобные сеансы.

Мохаммед аль-Аладжи ждал меня за чашкой мятного чая в компании друга-адвоката. Бывший исполняющий обязанности министра юстиции, сегодня президент Верховного совета гражданских свобод и прав человека Ливии, он долго возглавлял ассоциацию адвокатов в Триполи и заслужил уважение своих коллег и наблюдателей НПО (неправительственных организаций), с которыми он постоянно общался. Невысокий, он носил кепку, как у английского джентльмена, его круглое и доброе лицо с живым, открытым и бойким взглядом украшали маленькие усики. Он, по крайней мере, не повторял набор стандартных трескучих фраз. Какой контраст после стольких интервью с личностями, которые предавались самовосхвалению, оглушенные своей новой властью!

— Каддафи насиловал, — сказал он мне. — Насиловал сам, лично, в больших масштабах, и приказывал насиловать. Мужчин и женщин. Это был сексуальный монстр, извращенный и очень жестокий. Очень давно ко мне течет поток признаний. Женщины-адвокаты, которые были изнасилованы, доверились мне как другу, как человеку закона. Я разделял их страдания, но ничего не мог сделать. Они не осмелились пойти к генеральному прокурору. Подать жалобу — значит приговорить себя к смерти. Вы видели в Интернете видеоролик с жестоким самосудом над несколькими офицерами, которые осмелились протестовать против изнасилований своих жен Вождем? Этот тип был варваром! — Он качал головой, втянув ее в плечи, обхватив обеими руками стакан с горячим чаем. — В последние дни своей жизни, загнанный в ловушку, без денег, он и не думал останавливаться. Он сексуально издевался над семнадцатилетними мальчиками на глазах у своих преданных охранников. Где попало! Необузданно! Как лис! У нас много таких свидетельств. И я отказываюсь, как это делают сотни, говорить, что это относится к его личной жизни. Это не занятия любовью. Это преступления. И для меня насилие — одно из самых страшных преступлений.

Я рассказала ему о Сорае, о подвале, о перенесенных ею страданиях, о ее теперешнем смятении. Мне было приятно вспоминать о ней перед доброжелательным слушателем. Я без устали думала о ней во время своего расследования. Мохаммед аль-Аладжи слушал, покачивая головой. Он ни на мгновение не сомневался в том, что я описывала. Он считал очень важным то, что у нее хватило сил признаться.

— Я хочу, чтобы отдали должное каждой жертве Каддафи, — сказал он. — Это будет меньшее, что мы можем для них сделать. Нужно, чтобы это стало целью нового режима. Я хочу расследований, публичных слушаний, приговоров, репараций. Чтобы двигаться вперед, объединить общество, построить государство, ливийский народ должен знать, что происходило все эти сорок два года. Повешения, пытки, незаконное лишение свободы, массовые убийства, всевозможные сексуальные преступления. Никто даже не догадывается о том, что мы претерпели. Это не вопрос реванша или наказания. Скорее, катарсиса.

Конечно, это будет трудно. Он этого не отрицал. Не хватало средств, структур, координации.

Правительство не знало точного количества мест задержаний: большая часть тюрем находилась в руках вооруженной армии; система правосудия была далека от состояния стабильности. Но необходимо выдвинуть требование о прозрачности, и ни одно преступление не должно остаться вне поля зрения.

Было очень поздно. Ему пора было уходить. Я произнесла слово «рабыня», упомянув Сораю, и он вспылил.

— Но Каддафи всех нас держал как рабов! Он изрыгнул на свой народ все пережитые им страдания, разрушил нашу культуру, уничтожил нашу историю, принес в Триполи небытие пустыни! Некоторые европейцы просто млели перед его так называемой культурой, тогда как он презирал знание и ученость. Он хотел быть центром мира! Да, он извратил ливийское общество, сделав свой народ одновременно жертвой и соучастником, превратив министров в марионеток и зомби. Да, в Ливии секс стал средством власти: «Ты помалкиваешь, слушаешь меня, иначе я изнасилую тебя, твою жену или твоих детей». И он это делал, приговаривая всех к молчанию. Изнасилование стало политическим оружием, потом оружием войны.

Как же непохож он был на тех политиков, с которыми я имела возможность общаться! И он ничуть не боялся того, что его процитируют, в отличие от большинства моих собеседников. Таким образом, мы затронули больную тему изнасилований, которые совершили войска Каддафи во время восстания. Их были тысячи. Во всех городах, захваченных наемниками и армией диктатора. Равно как и в тюрьмах. Коллективные изнасилования, совершенные пьяными мужчинами, как правило, под кайфом, заснятые на мобильные телефоны. Международный уголовный суд, который в июне 2011 года издал приказ об аресте диктатора, слишком поздно разоблачил эту систематическую политику насилия, и было трудно собрать доказательства и отыскать свидетелей. Женщины молчали. Врачи, психологи, адвокаты, женские ассоциации, желающие им помочь, с трудом могли их найти. Жертвы скрывались, замкнувшись в своей боли и позоре. Некоторые сами решили бежать. Других выгнали из семьи. Третьи вышли замуж за повстанцев, которые добровольно вызвались защитить честь «жертв войны». Очень немногие из них, как мне сказали, были убиты оскорбленными братьями. И наконец, были те, кто родил зимой в строгом секрете. И в большом отчаянии.

Благодаря подпольной организации преданных, очень энергичных и не менее скрытных граждан я смогла лично встретиться с некоторыми женщинами, пережившими это несчастье, и присутствовать в больнице при усыновлении детей, которые родились в результате изнасилований. Незабываемые моменты, когда за какие-то секунды ребенок переходит в другие руки. И обретает другую судьбу. И когда мать — часто подросток — уходит. Освобожденная. Но навсегда лишенная покоя. В мисуратской тюрьме я также взяла интервью у двух насильников. Два несчастных типа двадцати двух и двадцати девяти лет, служившие в войсках Каддафи, которые дрожали и отводили взгляд, когда подробно описывали свои злодеяния. Это был приказ, говорили они. Им давали «пилюли, от которых они сходили с ума», а также водку и гашиш. А их начальник угрожал им оружием.

— Порой мы насиловали целые семьи. Девочек восьми, девяти лет, двадцатилетних девушек, матерей, иногда перед их дедами. Они орали, мы их избивали. Я до сих пор слышу их крики. Не могу вам передать их страдания! Но командир бригады настаивал: насилуйте, бейте и снимайте! Мы пошлем это их мужикам. Мы знаем, как унизить этих придурков!

Первый проклинал Каддафи и умолял не сообщать его матери, в чем его обвиняют. Второй в слезах говорил, что его мучают угрызения совести, он не в силах найти покой. Он читал Коран, день и ночь молился, выдал всех своих командиров и готов был принять любое наказание. В том числе и смерть.

— Приказ шел с самого верха, — подтвердил мне Мохаммед аль-Аладжи. — Свидетельства этого нам дали самые приближенные люди Каддафи. Мусса Кусса, его бывший министр иностранных дел, сказал мне, что слышал, как тот приказывал руководителям катибов: «Сначала насилуйте, потом убивайте». Это как раз соответствовало его привычке править и унижать с помощью секса.

Нужны ли были другие доказательства стратегии? Преднамеренности? Они существуют. Сотни коробок «виагры» были найдены в Бенгази, Мисурате, Зуаре и даже в горах.

— Они были повсюду, где останавливались войска. И мы нашли договора на предоплаченные заказы, подписанные ливийским правительством… Я же вам говорил, оружие войны!

Иногда Муаммар Каддафи бредил мечтой стать писателем, и в 1993 и 1994 годах он опубликовал шестнадцать новелл, полных лирических отступлений, колдовских и смертоносных заклинаний и бредовых мыслей. «Они отображали его страдания», — вспоминал Мохаммед аль-Аладжи, пораженный страхом толпы, в котором Каддафи признался в новелле «Побег в ад», что оказалось настолько пророческим.

«Толпы, безжалостные даже к своему спасителю, — я чувствую, что они меня преследуют… Они полны любви в моменты радости, когда поднимают над собой своих детей! Они несли Ганнибала и Перикла… Савонаролу, Дантона и Робеспьера… Муссолини и Никсона… И как они жестоки в мгновения злобы! Они затеяли заговор против Ганнибала и заставили его выпить яд, они сожгли на костре Савонаролу… Отправили Дантона на эшафот… Сломали челюсти Робеспьеру, своему горячо любимому оратору, протащили по улицам тело Муссолини, плевали в лицо Никсону, когда он покидал Белый дом, хотя туда его вносили на руках под аплодисменты!» И диктатор добавлял: «Как я люблю свободную толпу, их восторженный порыв после падения оков, когда они выкрикивают радостные возгласы и поют после жалоб о боли. Но как же я их боюсь и опасаюсь! Я люблю толпу, как люблю своего отца, и боюсь ее, как боюсь его. Кто способен в бедуинском обществе без помощи правительства помешать отцу отомстить одному из своих сыновей?..»

И толпа на самом деле отомстила. Во время моего пребывания в Триполи я не раз заставала ливийцев за просмотром — со смесью ужаса и восхищения — непристойных и хаотичных кадров, демонстрирующих агонию Муаммара Каддафи под триумфальные крики бойцов. На смонтированные эпизоды, снятые мобильными телефонами, были наложены песни, прославляющие революцию. Но был один кадр, который мятежники не осмелились включить в большинство фильмов. Несколько дней спустя после смерти Вождя мне показали этот кадр две женщины на своих мобильных, прикладывая палец к губам, словно речь шла о секрете. Я вытаращила глаза, экран был узким, фото немного размытым. Я не могла в это поверить. Я настолько оторопела, что подумала, будто ошиблась. Но нет, я видела именно это. Перед самим линчеванием, побоями, выстрелами, давкой один мятежник грубо ввел деревянную или железную палку между ягодиц упавшего диктатора, который сразу же залился кровью.

— Изнасилованный! — тихо сказала одна из женщин без капли сожаления.

Один мисуратский адвокат мне это подтвердил:

— Столько ливийцев почувствовали себя отомщенными после этого символического жеста! Перед своей встречей со смертью насильник был изнасилован.

 

Эпилог

Лето быстро вернулось в белоснежный Триполи, в то время как в Париже зиму сменила ледяная весна. По крайней мере, мне так показалось. Небо было серым и низким, унылый дождь, грязный горизонт. Иногда случалось, что на короткое мгновение я сожалела о том, что не осталась писать там же, на месте, в солнечном Средиземноморье, об истории Сораи и тайне Каддафи, о которой еще никто не говорил. Правда заключается в том, что я сбежала. Слишком большое напряжение, ядовитая тишина, отравляющие признания. Мне срочно нужно было удалиться, перечитать свои записи далеко от Ливии и от тревоги, до сих пор мучающей моих собеседниц. Но дистанция была относительной. Если я и писала в Париже, мой разум оставался в Триполи, и я жадно ждала новостей от Сораи. Она шла неуверенно, оступалась, унывала, затем снова обретала надежду, совсем по-детски, не ведая о дисциплине, не зная, что делать с таким неотступным прошлым, с таким стесняющим секретом. Для нее пока еще не было никакого смысла в слове «будущее». Ежедневной навязчивой идеей были сигареты, три пачки «Слимс», без которых она больше не могла жить. И я с яростью думаю о той сцене, когда тиран силой всунул ей в рот первую сигарету: «Затягивайся! Глотай дым! Заглатывай!»

Каждый день из Интернета я узнавала о возрастающем нетерпении ливийцев по отношению к временному правительству. Нефть добывали в обычном режиме, и ее производство достигло почти того же уровня, что и до восстания. Но народ пока не получал от этого никакой выгоды. Вся страна была словно подвешена в воздухе. Ни законного правительства, ни законодателей, ни областного управления, ни национальной армии, ни полиции, ни профсоюзов. Короче, государства не было. Коммунальные услуги практически не предоставлялись, больницы плохо обеспечивались, повсюду ширились подозрения в коррупции. Не распущенные и не включенные ни в какую национальную структуру войска из бывших повстанцев усиливали свою власть, издавая свои собственные постановления и ревностно храня своих пленников в многочисленных местах, рассредоточенных по всей территории страны. Между их членами время от времени происходили стычки, не считая всякого рода конфликтов, связанных с недвижимостью. О, прекрасное наследие Каддафи! В конце 70-х он национализировал множество земель, зданий, заводов, вилл. И теперь появились бывшие владельцы, титулованные во времена итальянской оккупации или оттоманской эпохи и желающие немедленно вернуть свое имущество.

Женщины? Это, наверное, был единственный луч надежды. Они выпрямились, повысили голос, заявили наконец о своем месте в обществе. Им казалось, что у них выросли крылья, они были готовы к любой дерзости. Их участие в революции было массовым, они содействовали тому, чтобы дать ей законность и обоснованность, и они ожидали собрать плоды в виде свободы проявлять себя, быть представленными в органах власти. Они считали, что больше нельзя держать их в стороне.

— Словно после мировой войны! — сказала мне Алаа Мурабит, чудесная девушка, студентка медицинского факультета, воспитанная в Канаде родителями-диссидентами и вернувшаяся в Ливию семь лет назад. — Женщины боролись со страхом перед риском и ответственностью. В отсутствие мужчин они были вынуждены покинуть дома, где зачастую были заточены, и они вошли во вкус, играя роль активных членов общества. В общем, хватит обращаться с нами как с гражданами второго сорта! У нас есть права. И мы заставим нас услышать!

Безусловно, эра Каддафи открыла им двери в университеты, к военному обучению в лицеях, где инструкторами были мужчины, уничтожив одно из табу и убедив родителей в том, что они без особого риска могут находиться рядом с мужчинами. Девушки с успехом ворвались в сферы медицины и права, получая лучшие отметки. Но обман заключался в том, что потом было нереально построить престижную карьеру. Горе тем, кто желал вытащить выигрышный билет, нацеливался на высокое место, стремился стать замеченной любой ценой: Каддафи и его клика (командиры, наместники, министры…) были всегда начеку. Едва женщина привлекала их внимание, как они беспардонно ею пользовались. Изнасилования, похищения, насильственные браки…

— Вы не представляете, насколько боялись девушки показаться слишком яркими, слишком умными, слишком талантливыми или слишком привлекательными, — призналась мне юрист Ханнах аль-Галал, родом из Бенгази. — Они не выступали на публике, отказывались от постов и душили свои амбиции. Они даже отказались от кокетства, оставили короткие юбки и блузки шестидесятых и предпочитали носить платок и широкие одежды, полностью скрывающие тело. Позиция «сдержанности» была золотым правилом. Неприступный внешний вид. Женщины были словно призраки на ассамблеях.

Эта эпоха окончательно завершилась. Или, скорее, есть надежда на то, что она завершилась. В посткаддафистской Ливии женщины возвращаются к своим амбициям — профессиональным, экономическим, политическим, — несмотря на то, что все осознают: ментальность не может измениться за один день. Старая гвардия остается настороже. Доказательства? Пресловутая речь, произнесенная 23 октября 2011 года, в день официального провозглашения освобождения страны, президентом Национального переходного совета (НПС) Мустафой Абд-аль-Джалилем. Десятки тысяч людей приехали на самую большую площадь Бенгази, чтобы присутствовать на этой церемонии всего через три дня после смерти диктатора. Перед тысячами экранов телевизоров собрались взволнованные значимостью события семьи. Ливия заявляла о своей вере в демократию. Все затаили дыхание. И женщины молча ждали малейшего жеста в их сторону, упоминания о пережитых обидах, возможно, дани уважения. Однако они потерпели фиаско.

Ни слова об их страданиях или об их отношении к революции. Ни намека на роль, которую они должны будут сыграть в новой Ливии. Ах, да! Я забыла: краткое упоминание о матерях, сестрах и дочерях великих бойцов, которым так обязана Родина, и призыв чтить законы шариата, отныне возведенные в высший правовой стандарт. Полигамия более не будет ограничиваться обязанностью мужчины — установленной Каддафи — спрашивать у первой жены разрешения жениться на второй. Вот и все. Пощечина внимательным женщинам, которые с начала церемонии напрасно пытались рассмотреть хоть один женский силуэт на официальных трибунах, где красовалась толпа мужчин в костюмах и галстуках, гордых тем, что они олицетворяют новую смену.

— Я была шокирована, рассержена и возмущена! — призналась мне чуть позже Наима Жебриль, судья апелляционного суда Бенгази. — Это катастрофа, а не выступление! Я вас уверяю: я из-за него плакала.

«И все было ради этого?» — спрашивала она, как и многие женщины.

— Борьба наших матерей и бабушек за возможность иметь право на образование, работу, уважение. Энергия, вложенная в наше обучение, чтобы победить дискриминацию и свободно выбирать работу. А потом участие в революции, с самого первого дня, когда большинство мужчин даже боялись выйти на улицу. Все это для того, чтобы видеть, как оспаривают наше освобождение? Какой позор!

Да, позор. Именно это они все почувствовали.

— Вы помните кадры, демонстрировавшие делегацию НПС, которая совершала турне по западным столицам? — спросила меня она, ставшая первой женщиной-судьей, назначенной на пост в 1975 году в Бенгази. — Ни одной женщины на горизонте! А визит Хилари Клинтон в Триполи накануне казни Каддафи? Ее не встречала ни одна ливийка!

И госсекретарь США публично этим возмутилась, настаивая на необходимости равенства прав мужчин и женщин.

— Как же это было унизительно! — сожалела тогда преподавательница университета Амель Джерари. — Никто из мужчин никогда не пустит нас под фотообъектив и не потеснится, чтобы освободить нам место на помосте. Придется брать все силой, и я вас уверяю, что женские инициативы окажутся решающими.

Повсюду сформировались женские сообщества. В виде клубов, ассоциаций, НПО. Они соединились в профессиональные, дружественные, региональные сети. Небольшие тайные комитеты, помогавшие женщинам, детям, раненым. Они дополняли работу множества парализованных служб во время страшной нехватки инициативы государства. Они организовали гражданские курсы обучения, на которых ясно изложили права и обязанности каждой женщины в демократии: «Голосовать — это привилегия. Не упустите ее. Теперь ваш ход!» И они горят желанием превратить свое присутствие на арене в политическое лобби. Поскольку они хорошо понимают, что так и осуществится их эмансипация.

Достаточно полистать «Фейсбук», чтобы констатировать обилие женских групп, заметить живость обсуждений тем, касающихся будущего ливиек, их желание знать о положении женщин в других странах, где происходили арабские революции, и как можно скорее скоординироваться. Да, они полны надежды. Они обсуждают избирательный закон. Дискутируют о квотах. Требуют назначения женщин на посты министров, послов, начальников банков, государственных предприятий и администраций, утверждая, что те по крайней мере «не были замешаны в системе Каддафи». Читая их, я наполнялась энергией. И я улыбалась при виде опубликованных ими фотографий, на которых они гордо размахивали своей новой избирательной картой. О! Они рассчитывают в полной мере ею воспользоваться!

Они афишируют мимолетные увлечения. Но также свои моменты хандры. Восемнадцатого мая одна молодая женщина, которая была известна своей активностью, решилась написать в «Фейсбуке» немного легкомысленное и… раздраженное сообщение: «Сегодня пятница, стоит восхитительная погода. Но, будучи женщиной в Ливии, я заточена в доме и подавлена, так как я не имею права ходить на пляж. Почему не существует пляжей для женщин? Неужели на берегу не хватает места? Сколько вас таких, девочек, которые чувствуют то же, что и я?» Сколько? Ну, скажем, тысячи!

— Это так несправедливо! — сразу же ответила одна из них.

— Я жила на улице, выходящей прямо на пляж, и даже не имела права ступить туда ногой! — написала другая.

— Абсолютно неприемлемо! — согласились многие пользователи Интернета.

— Это даже не вопрос закона. Это трагедия страны!

— Я все же помню время, когда я плавала в бикини!

— В бикини?!

Сорая не ходила на пляж. Не бродила по Интернету. Она не зарегистрирована в «Фейсбуке». У нее даже больше нет подруг, с которыми она могла бы поделиться своими невзгодами или внести свое имя в списки избирателей. Но она продолжает надеяться на то, что о сексуальных преступлениях Каддафи не забудут.

— Это был не сон, Анник! Ты же мне веришь, правда? Имена, даты, места. Я все тебе рассказала. Только я бы хотела это повторить в суде! Почему я должна стыдиться? Почему я должна скрываться? Почему я должна платить за то зло, которое мне причинили?

Я разделяю ее возмущение. Я также хотела бы разделить его с другими ливийками: судьями, адвокатами, приближенными НПС, защитницами прав личности. Увы, никто на данный момент не начнет борьбу… Слишком запретная тема. Эта борьба обречена на провал. В стране, которая полностью находится в руках мужчин, не будут ни обсуждаться, ни осуждаться сексуальные преступления. Признавшиеся будут объявлены лгуньями и грешницами. И, чтобы выжить, жертвы вынуждены будут спрятаться.

Единственная женщина в НПС, юрист Сальва эль-Дагхили слушала меня, пока я долго рассказывала о Сорае.

— Какая же смелая эта малышка! — говорила она, качая головой. — И как важно, чтобы все узнали ее историю. Вот настоящее лицо того, кто сорок два года правил Ливией. Вот как он управлял, презирал, подчинял свой народ. Нужны такие пионеры, как Сорая, чтобы осмелиться заговорить о трагедии женщин и о том, что на самом деле пережила страна. Но, заговорив, она подвергается большому риску.

Она делала записи, печальное лицо обрамлял бледно-розовый платок, в сумке от «Луи Виттон» вибрировал айфон.

— Вам должны были сказать, что это запретная тема. Я желаю от всего сердца, чтобы защитили Сораю, которая является лишь одной из жертв. А их еще столько! Но я не могу взяться за это дело.

И никто этого не сделает. И во всем мире женщины так и будут молчать. Пристыженные жертвы преступления, которое делает из их лона объект власти или военный трофей. Мишени хищников, которым наше общество, от самого варварского до самого изысканного, продолжает демонстрировать жалкую снисходительность.

***

В конце марта, перед тем как покинуть Триполи, я захотела последний раз съездить в Баб-аль-Азизию. Практически ничего не осталось от того, что так долго символизировало абсолютную власть хозяина Ливии. Бульдозеры разрушили стены, сровняли с землей большую часть строений, превратили резиденцию в хаотическое нагромождение камней, бетона и железа. После последнего сражения полчища людей разграбили это место, и здесь не осталось ничего, абсолютно ничего, что напоминало бы о присутствии человека. Рассеявшийся дым открыл горы обломков, и теперь жители приходили их разбирать, пока не было организованных работ. А возле бассейна, наполненного солоноватой водой, торчали неприветливые пальмы. Небо было свинцовым, вороны, сидевшие на остатках стен, следили за местностью, а я бесцельно бродила по опустошенному пейзажу. Были уничтожены все ориентиры, о которых мне говорил один из охранников Каддафи. Я потерялась. Неважно. Я шла вперед, пытаясь найти в этом пейзаже хоть какой-нибудь признак, напоминающий о Сорае.

Я столкнулась с одним повстанцем, шагавшим по территории, — возможно, он охранял ее, — и он указал мне на вход в подземелье. Несколько бетонных ступенек, огромная бронированная зеленая дверь, как в сейфах, и бесконечный туннель, по которому он провел меня около ста метров, освещая путь факелом. И только перебравшись через груду бетона у выхода из туннеля, я заметила между двумя камнями и обожженным автоматом Калашникова кусок магнитофонной кассеты. Это было странно и нелепо. Название было написано на арабском, и повстанец, которому я ее протянула, просто сказал «Музыка!» Может быть, это одна из записей тех сладковато-тошнотворных песен, под которые Каддафи заставлял танцевать Сораю? Я сунула ее в карман и продолжила карабкаться вверх. Затем, когда я прошла чуть дальше, мой взгляд привлекла трещина в полу. Почему я остановилась? Их здесь было множество, они напоминали об августовских сражениях или просто указывали на подвал. Я наклонилась, меня заинтриговал красный предмет внутри нее. Я не поняла, что это. Все вокруг было таким серым. Тогда я схватила ветку и, растянувшись на полу, попыталась подцепить эту вещь. Это оказалось легко: я вытащила кусок ткани. Из недр Баб-аль-Азизии я извлекла маленький бюстгальтер из красного кружева. Такой, какой заставляли носить Сораю.

И впервые за время моего путешествия мне захотелось плакать.

 

Хронологические ориентиры

1911: начало итальянской оккупации Ливии.

1943—1951: международная опека.

1951: провозглашение Ливийского государства, монархия короля Идриса I.

1969: государственный переворот полковника Каддафи, которому было двадцать семь лет.

1976: выход в свет «Зеленой книги».

1977: провозглашение Джамахирии, буквально «народного правления».

1986: американский налет на резиденцию Каддафи в Триполи и Бенгази.

1988: взрыв «Боинга-747» авиакомпании «Пан-Ам» над Локерби.

1989: взрыв самолета DC-10 авиакомпании UTA над Нигером.

2001: Каддафи произносит речь против терроризма на следующий день после 11 сентября.

2004: частичное снятие американских и европейских санкций.

17 февраля 2011: начало революции.

20 октября 2011: поимка и смерть Каддафи.

 

Благодарности

Это расследование во многом обязано добровольному вкладу одной смелой, независимой и пылкой ливийской женщины. Она, руководительница мятежников, с первого дня участвовала в восстании и подвергалась всяческим рискам, чтобы тайно прийти на помощь самым нуждающимся женщинам, тем, кто пострадал от отвратительных преступлений, совершенных Каддафи или по его приказу, которые Ливии как стране еще больно признавать. Эта женщина — борец; несмотря на давление и угрозы, она продолжает защищать права женщин; ей я выражаю всю свою благодарность.

Мне посчастливилось работать — вот уже тридцать лет, очень долго — в газете, к которой я очень привязана и которая предоставила мне время и свое доверие для реализации этого проекта. Я благодарю руководителей «Монд».

 

 

1

Великая Социалистическая Народная Ливийская Арабская Джамахирия — государство, а также политический режим, образованный 2 марта 1977 года, отличный и от монархии, и от республики, теоретически обоснованный Муаммаром Каддафи. В результате гражданской войны в Ливии в 2011 году Каддафи был свергнут и позднее убит, а Джамахирия — упразднена. (Здесь и далее примеч. ред., если не указано иное.) note_1

 

2

«Зеленая книга» — программный теоретический труд Муаммара Каддафи, отрицающий традиционные формы демократии, такие как парламент, партии, референдумы, и излагающий основные принципы прямой народной демократии, основанной на народных конгрессах и народных комитетах. note_2

 

3

Баб-аль-Азизия — правительственный квартал в Триполи, военные казармы и огороженная вокруг них территория общей площадью около 6 км2, главная база полковника Муаммара Каддафи. (Примеч. пер.) note_3

 

4

Мисурата — город в Ливии, столица одноименного муниципалитета. note_4

 

5

Бубу — длинная широкая мужская рубаха, как правило, голубого цвета, часто с вышивкой у ворота и на кармане; традиционный наряд жителей Западной Африки. note_5

 

6

Догоны — народность, проживающая на юго-востоке Мали. note_6

 

7

Халяль — дозволенные поступки в шариате. В мусульманском быту под халялем обычно понимают мясо животных, употребление которого не нарушает исламские пищевые запреты. note_7

 

8

«Карфур» (фр. Carrefour) — сеть супермаркетов, французская компания розничной торговли. (Примеч. пер.) note_8

 

9

Аль-Джазира — международная телекомпания со штаб-квартирой в Дохе, столице Катара. (Примеч. пер.) note_9

 

10

Эз-Завия — город, расположенный на северо-западе Ливии, на средиземноморском побережье, в 40 км к западу от Триполи. (Примеч. пер.) note_10

 

11

Скетч — короткая эстрадная пьеса шутливого содержания. note_11

 

12

Сенусси — мусульманский религиозно-политический орден, основанный в Мекке в 1837 г. Мухаммедом ибн Али ас-Сенуси, Великим Сенусси. В 1902—1913 гг. орден сражался против французской и итальянской колонизации Ливии. Идрис I, внук Великого Сенусси, стал королем Ливии в 1951 г., а в 1969 г. был свергнут полковником Каддафи. note_12

 

13

Джеллаба — традиционная берберская одежда, представляющая собой длинный свободный халат с пышными рукавами и остроконечным капюшоном, распространенная среди мужчин и женщин арабских стран Средиземного моря, в основном североафриканских. (Примеч. пер.) note_13

 

14

Кооптация — пополнение новыми членами состава какого-нибудь выборного органа без проведения дополнительных выборов. (Примеч. пер.) note_14

 

15

Имам — глава мусульманской общины. (Примеч. пер.) note_15

 

16

Партия арабского социалистического возрождения («Баас») — политическая партия в Сирии и Ираке, основана на идеологии арабского социализма. note_16

 

17

Гандура — халат без рукавов. (Примеч. пер.) note_17

 

18

День Д — общепринятое в США обозначение дня начала какой-либо военной операции. (Примеч. пер.) note_18

 

19

Мулуд — мусульманский праздник, день рождения Пророка. (Примеч. пер.) note_19

 

20

Сонгаи — группа языков народа сонгай, живущего на юге Сахары. note_20

 

21

FIMA — Международный фестиваль африканской моды. (Примеч. пер.) note_21

 

22

Хостес — привлекательные, ухоженные молодые женщины (которые обычно считают себя моделями), сопровождающие обеспеченных клиентов. (Примеч. пер.) note_22