1
Однажды в издательство заглянул мой однокурсник по Высшим литературным курсам Валерий Косенчук.
— Здорово, — сказал он, оглядывая неказистую обстановку моего кабинета. — Как жизнь?
— Живем, — пожал я плечами.
Я знал, что сын Косенчука владеет какой-то финансовой компанией, и презрительная ухмылка на лице однокурсника была в общем-то объяснима. «Что за нищета! — говорила она. — Босяк на босяке и босяком погоняет. Когда в этой стране воцарятся мир и достаток?»
— Никогда, — сказал я. — Сам-то давно в князья вышел?
— Чего? — не понял Косенчук.
Среди моих однокашников он был, пожалуй, самой загадочной личностью. До того как стать писателем, Валерий ловил рыбу в дальних морях. А в моря уходили лишь отпетые романтики. Мой жизненный опыт, пусть и небогатый, подсказывал, что романтики частенько оказывались законченными проходимцами. Для них существовали только они сами и личная выгода, то бишь нажива. Во время учебы Валерий надолго отлучался в Барнаул, откуда и приехал на курсы. Поговаривали, что его крепко взяла за одно место тамошняя прокуратура. Я с прокурорами никогда близко не знался, поэтому шашни Косенчука с ними меня не интересовали.
Но вот Валерий выправился, поднял сынка и теперь выглядел как европейский буржуа средней руки: вымытый, хорошо подстриженный, в длинном пальто и туфлях на тонкой подошве.
— Еще обязательно нужны дорогие часы, — сказал он, когда мы случайно встретились в Доме литераторов.
Я понял, что часы у него на руке дорогие.
И вот он у меня в гостях собственной персоной.
— Надумал издаваться? — спросил я.
— Как ты догадался?! — удивился Косенчук.
— Интуиция, — хмыкнул я.
Валерий притащил рукопись романа листов на тридцать, и я сразу отправил ее на обсчет в производственный отдел.
— Считать по минимуму? — спросила Ольга, заведующая отделом.
— Ни в коем случае! — испугался я. — Задешево он не станет издаваться.
— Что, и гонорар закладывать? — изумилась Ольга.
— Тысяч сто пятьдесят, не меньше, — сказал я.
Отчего-то я был уверен, что Валерий не станет возражать против этой суммы.
— Именно столько я и хотел, — кивнул Косенчук, когда взял в руки расчетную ведомость. — Пенсию оформляю.
— Через три месяца получишь книгу, — сказал я. — С золотым тиснением на переплете.
Валерий удовлетворенно хрюкнул. Золотое тиснение было особенно дорого провинциальным литераторам.
— У меня к тебе еще один вопрос, — задумчиво посмотрел в окно Валерий. — Ты ведь знаешь писателя Василя Быкова?
— Конечно, — сказал я. — Он меня в Союз принимал.
— А как ты смотришь, если мы издадим книгу его повестей?
— С золотым тиснением? — уточнил я.
— Ну да, — поколебавшись, сказал Косенчук.
Два золотых тиснения были некоторым перебором в этом литературном пасьянсе, но Косенчук решил быть щедрым до конца.
— И гонорар две тысячи долларов! — хлопнул он ладонью по столу.
«Плохо ты знаешь романтиков, — подумал я, подпрыгнув на стуле. — Они не только умеют ловить селедку, но и кое-что еще. Интересно, на каком из островов Индийского океана он встретит старость?»
— Не люблю острова, — снова устремил свой взор в окно Валерий. — На Лазурном берегу можно неплохо устроиться. Кстати, где сейчас Василь Владимирович?
— Во Франкфурте-на-Майне, — сказал я.
— Тоже хорошее место, — перевел взгляд на меня Валерий. — Поедем?
— С тобой хоть на острова Зеленого мыса.
— Я же сказал — острова не люблю. А во Франкфурт поедем. Обсчитывай книгу. Меня поставь составителем. Кроме «Сотникова», у него какие повести?
— «Круглянский мост», «Альпийская баллада», «Обелиск», «Его батальон»…
— Вот так и назовем книгу, — остановил меня Косенчук. — «Его батальон».
— Хорошее название, — согласился я. — Все эти повести и есть батальон Быкова.
Закипела работа. Сначала мы издали, конечно, роман Косенчука. И надо сказать, он был не так плох, как большинство романов нынешних авторов. А для отца сына-финансиста его можно было считать хорошим.
— Отличный роман, — сказал я, передавая увесистый сигнальный экземпляр в руки автора.
— Ты так считаешь? — заикаясь, спросил Валерий Никитович.
У него дрожали пальцы рук, торчком стояла борода, под мятыми брючинами не видно было дорогих ботинок. Золотые часы на руке тоже куда-то пропали.
— Писать романы гораздо труднее, чем ловить селедку, — прохрипел он.
— А скумбрию? — спросил я.
— Эту вообще… — махнул он рукой. — Поехали в ресторан, меня машина ждет.
— Какая машина?
— По-моему, «мерседес». Или «вольво». Я их не запоминаю.
— Не могу, — вздохнул я. — Надо Быкова в типографию отправлять.
— Ладно, — почесал книгой затылок Косенчук. — Во Франкфурте отметим. Ты за границей бывал?
— Бывал, — сказал я. — Польша, Болгария…
— Разве ж это заграница? — засмеялся Валерий. — А книга хорошая.
Он повертел томик перед собой. Золотое тиснение на переплете сверкало так, что было больно глазам.
— Блестит, — кивнул я. — Только теперь и стала понятна истинная цена золотишка.
— Она всегда была понятна, — строго сказал Косенчук. — Хочешь, я скажу Вепсову, чтобы он отпустил тебя со мной?
— Не надо.
Я посмотрел в окно. Червонным золотом сверкали на солнце листья клена. Еще одна осень дохнула на нас холодом. Сколько их тебе отмерено, человек?
— Уже не так много, как хотелось бы, — спрятал книгу в дорогой портфель Косенчук. — Ну, я пошел.
— Давай.
Сборник повестей Василя Быкова вышел в начале февраля. До этого я позвонил Быкову во Франкфурт.
— Повести? — удивился он. — Меня в Москве давно не издавали.
— А в Минске?
— В Минске издают, но только в оппозиционных издательствах. Государственные делают вид, что меня нет.
До Франкфурта Василь Владимирович жил в Хельсинки. Существовала какая-то система грантов, позволявшая некоторым писателям два года жить в одной из европейских стран. Через два года, правда, приходилось возвращаться на родину. Но бывали исключения, как в случае с Быковым. Из Хельсинки во Франкфурт он уехал по персональному приглашению городского магистрата.
— Хорошо, когда ты известен за границей и тебя может пригласить магистрат, — сказал я.
Быков промолчал.
— Через недельку-другую приедем во Франкфурт, привезем несколько пачек книг и гонорар, — добавил я.
— А кто с тобой приедет? — встревожился Быков.
— Составитель книги, по фамилии Косенчук. Это он финансировал издание «Батальона».
— Ты его знаешь?
— Вместе на литературных курсах учились.
— Ладно, приедешь — звони. Во Франкфурте есть где остановиться?
— Найдем, — сказал я.
Отчего-то я был уверен, что жить буду не в худшей из гостиниц города.
Так оно и случилось.
— Вылетаешь двенадцатого февраля, — сказал мне по телефону Валерий. — Билет уже куплен, визу тоже оформили. Но несколько дней тебе придется пожить без меня.
— Почему? — удивился я.
— Дела, — туманно объяснил Валерий. — Во Франкфурте ты берешь такси и едешь в гостиницу «Савой». Номер заказан.
Знание немецкого языка у меня было специфическое: «хальт», «хенде хох», «аусвайс», «матка, яйко, млеко, шнапс». Еще у меня в Минске остался приятель по кличке Цурюк, то есть назад. Это было его любимое слово — «цурюк».
«Как-нибудь объяснюсь, — подумал я. — Все-таки в школе и университете английский учил. А этот язык во всем мире знают, не говоря уж о финансовой столице Европы».
С этой сомнительной мыслью я и сел в самолет. Взлетали мы в жуткую пургу. По взлетной полосе гуляла поземка, низкие тучи едва не волочились по земле.
«Как они летают в такую погоду?» — думал я, пялясь в слепой иллюминатор.
Я был автолюбитель и твердо знал, что ехать надо по дороге, которую видно в окно. Здесь не было видно ничего. Однако «боинг» уверенно пробил пелену облаков, засияло солнце. На душе стало спокойнее.
А Франкфурт и вовсе встретил настоящей весной. На газонах зеленела густая трава, люди на улицах были одеты в легкие куртки. Деревья в окрестных лесах, правда, были еще голые.
«Хоть это как у нас, — подумал я. — Еще бы снежку маленько подсыпать, да медведя с балалайкой, да мужика в шапке-ушанке…»
— Цурюк! — услышал я чей-то голос.
Да, в небесной канцелярии выдавать немцам снежок категорически отказывались. То ли не заслужили, то ли не вышли рылом. Ну и ладно.
Я получил в багажном отделении сумку с книгами и прошел фейс-контроль. Внимательный взгляд немецкого пограничника отчего-то отозвался холодком в животе.
«А ведь помню оккупацию, — подумал я. — Все-таки она есть, эта генетическая память».
— Яволь, — отдал паспорт пограничник.
Мне показалось, он усмехнулся.
В отеле «Савой» все, от швейцара до портье, были то ли индусы, то ли пакистанцы. Мне полегчало. Черные глаза на смуглых лицах определенно были добрее, чем водянистые глаза на белых.
Я принял душ и позвонил Быкову.
— Приезжай, — сказал он. — Где твой отель находится?
— Возле вокзала.
— Садись в метро и езжай до гауптвахты, так остановка называется, оттуда пешком. По сравнению с Москвой Франкфурт маленький город.
С грехом пополам я разобрался в схеме городского транспорта, доехал до гауптвахты и направился к дому, где жил Быков.
Город производил двойственное впечатление. С одной стороны, впечатлял деловой центр. Верхние этажи «Дойч-банка», «Коммерц-банка» и прочих солидных учреждений терялись в облаках. Неподалеку торговые центры, заполненные людом. А вот улочки, в которых жили бюргеры среднего достатка, были вполне милы и уютны.
«Хороший город, — подумал я. — В нем можно и жить, и работать. А Майн и вовсе похож на Днепр в Речице».
У меня это была высшая оценка для реки. Днепр в Речице был не такой маленький, как в Смоленске, и не так широк, как в Киеве. Я еще не задумывался, в каком из земных уголков хотел бы встретить старость, но могилы моих дедов и прадедов на высоком берегу Днепра кое о чем говорили.
«Да подождите вы! — отмахивался я. — В Париже еще не был. Да и в Нью-Йорке…»
О Нью-Йорке я думал, конечно, смеясь. На что нам что, когда у нас вот что.
И тем не менее сейчас я шел по Франкфурту-на-Майне и усиленно вертел головой. Впрочем, дома — они всюду дома, хоть в Москве, хоть в Минске, а хоть бы и в Ганцевичах, где я родился.
А вот симпатичные девушки на улицах мне не попадались.
«Куда они попрятались? — думал я. — Не может быть, чтобы во Франкфурте, не самом, между прочим, маленьком городе Германии, не было ни одной симпатичной девушки».
— Вон! — обрадовался я. — Целых две!
Я догнал двух семенящих передо мной девиц. Но симпатичными они оказались только сзади. Анфас это были вполне заурядные белобрысые особы.
«В Москве будешь на девиц пялиться, — одернул я себя. — Или хотя бы в Минске».
Быков встретил меня, можно сказать, с распростертыми объятиями. В последний раз мы виделись лет пять назад, и мне показалось, что он почти не изменился.
— Постарел, — вздохнул он. — Да и доктора… А вот ты точно не изменился.
— Маленькая собачка до старости щенок, — сказал я. — А что доктора?
— Потом, — отмахнулся он.
Я выдал Быкову пачку книг «Его батальон», конверт с долларами и свою книжку, которая называлась «Могила для директора кладбища».
— В Москве все не так, как у других, — усмехнулся он, рассматривая обложку моей книги, на которой и девица в кружевных чулках, и оптический прицел снайперской винтовки. — Про гонорары вообще молчу. Откуда они у вас?
— Оттуда, — показал я пальцем в окно. — На днях зашел в банк поменять сто баксов. Передо мной мужчина невзрачной наружности выкладывает из саквояжа пачки долларов. «Здесь, — говорит, — должно быть тридцать тысяч». Охранник подскочил и отвел меня на пять метров от кассы.
— Ты вроде не похож на уголовника, — прищурился Быков.
— В Москве не разберешь, где писатель, а где бандит, — сказал я. — Это во Франкфурте все понятно.
— Здесь тоже можно жить, — кивнул он.
Жилище классика белорусской литературы было обставлено более чем скромно: стол, два стула, шкаф с книгами, в углу светится монитор компьютера, тоже не самого дорогого.
— А где супруга? — спросил я.
— Пошла по магазинам, — отвел взгляд Василь Владимирович.
Я понял, что супруга со мной видеться не пожелала. Ну и ладно.
— Пойдем пить пиво, — сказал Быков. — Есть здесь одно местечко…
Я вспомнил, что Быков любил пиво еще с тех времен, когда жил в Гродно. Об этом мне рассказал Черняк, который работал с ним в «Гродненской правде».
— Однажды взяли с ним десять кружек на двоих, — вспомнил он. — А выпили только шесть.
— Куда остальные дели?
— Отдали соседям по столику. У них глаза на лоб вылезли.
— Еще бы, — усмехнулся я. — В те времена одна кружка пива считалась счастьем, а тут целых четыре.
— А ведь он тогда даже классиком не был, — кивнул Черняк. — Добрейшей души человек.
Пивная, которая нравилась Василю Владимировичу, находилась на Рёмер-пляц, историческом центре Франкфурта.
— Площадь римлян, — сказал Быков. — Это ведь они город основали. Вернее, внесли его в свои анналы. А поселение, конечно, и при варварах было.
— Для римлян все варвары — хоть германцы, хоть славяне, — согласился я. — Не исключено, правда, что первыми здесь были как раз славяне.
Василь Владимирович промолчал. Мой панславизм, видимо, ему не понравился. Но это и понятно, в Европах проживает.
— Так что все-таки говорят доктора? — вернулся я к беспокоящему меня вопросу.
— Сказали, год остался, — посмотрел мне в глаза Василь Владимирович.
Как фронтовик, он никому не боялся смотреть в лицо.
Мне стало не по себе. «Могли бы и промолчать, — подумал я. — Иногда ложь бывает лучше правды. Тем более такой».
— Не бывает, — сказал Быков. — Зато знаешь, что нужно все отбросить и заниматься главным.
— Подбивать бабки?
— Именно.
Я понял, что говорить об этом ему не хочется. Да и мне не хотелось бы. Есть вещи, о которых не говорят.
Пиво, кстати, здесь было отменное. Но оно в Германии всюду отменное.
— Может, рюмку водки? — предложил Василь Владимирович.
— Не откажусь.
— Я бы тоже выпил, но сам понимаешь…
Я кивнул.
— А в Гродно пиво было лучше, — вздохнул Быков. — Интересно, осталась та стекляшка над Неманом?
Теперь я промолчал. У каждого из нас были свои стекляшки.
В последующие дни мы встречались у здания гауптвахты и гуляли по городу. И в какую бы сторону мы ни шли, в конце маршрута неизменно оказывались в пивной на Рёмер-пляц.
— Нечистик нас кружит, — усмехался Быков. — Здесь они тоже есть.
— А как же, — соглашался я.
В один из дней погода испортилась, густо повалил снег, под ногами хлюпало, словно мы в Беларуси, а не в Германии, но нам это не мешало.
— Очень странные деревья, — показал я на аллею платанов.
— Вячеслав Адамчик назвал их узловатыми деревьями, — сказал Быков. — Помнишь Адамчика?
— Конечно, — усмехнулся я. — Записывал его, когда работал на телевидении.
— И что? — покосился на меня Василь Владимирович.
— Хороший писатель, — не стал я вдаваться в подробности. — Несколько мрачноват, правда.
— Как и вся деревенская жизнь, — хмыкнул Быков. — Не зря молодежь из деревни в город бежит. Я и сам…
Он замолчал.
«А кто из нас не «сам»? — подумал я. — Некоторые вообще из Ганцевичей прямиком в Москву дунули».
— Я вот мотаюсь по заграницам, а помирать приеду на родину. — Быков остановился. — Мне моя деревня уже и снится. Нищета, голод, а лучшие годы все одно там остались. Тебе еще не снится?
— Нет.
— Молодой. Ты как к новой белорусской мове относишься?
Я уже знал, что при разговорах с классиками нужно быть готовым к любым поворотам.
— Резко отрицательно, — сказал я.
— Почему? — удивился Быков.
— Белорусы в своей массе еще «наркомовкой» не овладели, а им предлагают учить «тарашкевицу». Я никогда не стану писать «плян» или «лёгика».
— Мне тоже привычнее «план» и «логика», — согласился Быков. — Но мягкость я бы оставил. Мы же говорим «сьнег», а не «снег».
Мы оба посмотрели себе под ноги.
— Откуда он здесь в феврале взялся? — изумился Быков.
— Вместе со мной из Беларуси прилетел.
Хотя на самом деле во Франкфурт-на-Майне я прибыл из Москвы.
— Да, на Беларуси пчелы как гуси, — вздохнул Василь Владимирович. — Откуда у нас эта спесь?
— От поляков набрались, — сказал я. — Или от русских империалистов.
Быков крякнул. Давненько, видимо, с молодежью не общался.
В быстро синеющем воздухе рисовалась бесконечная шеренга платанов с растопыренными сучьями-ветками, на которых густо налип снег. А вот Майн так и не тронулся льдом. Да что с них взять, с немцев. В Европе живут. Погибель европейцев в том и кроется, что, разомлев на солнышке, они рвутся покорять Россию, скованную льдами.
Но с Быковым на эту тему лучше не говорить. Он уже далеко отдрейфовал на своей льдине в южном направлении.
На следующий день я проснулся от громкого стука в дверь.
«Приехал», — подумал я сквозь сон.
На пороге действительно стоял Косенчук.
— Шампанское пил? — строго спросил он.
— Какое шампанское? — не понял я.
— На завтрак здесь бесплатно дают шампанское, — объяснил Валерий. — Разве тебе не сказали?
— Я не говорю по-немецки.
— Одевайся и пойдем в ресторан. А потом к Быкову. Я уже с ним созвонился.
«Кончилась идиллия, — подумал я. — Писатель при деньгах — это худший вариант нового русского».
И я оказался прав. Косенчук пил на завтрак шампанское. В пивной на Рёмер-пляц, куда мы пришли с Быковым, он подозвал к себе официанта, велел наклониться к себе, взялся двумя пальцами за «бабочку» и сильно дернул.
— Я думал, «бабочка» пришита, а она оказалась на резинке, — объяснил он нам свой поступок.
Странно, но официант при этом весело смеялся. «Турок», — подумал я.
В ресторане во время обеда Косенчук всякий раз заказывал коньяк, но кончалось все водкой.
— Это потому, что мы русские, — говорил он мне наутро, дрожащей рукой поднося ко рту бокал с шампанским. — Ты почему не пьешь?
— Не хочу.
— Совсем? — тяжело отдувался Валерий. — А я весной покупаю квартиру в Ницце. Приедешь?
— Обязательно, — кивнул я.
Я знал, что с пьяным человеком, особенно таким, как Косенчук, нельзя спорить.
Однажды вечером мы с ним отправились в сауну в нашем отеле, которая тоже входила в перечень бесплатных услуг.
— Нужно алкоголь из организма выгнать, — сказал Валерий.
Я с ним согласился.
Сауна находилась на последнем этаже здания. Перед входом в парилку бассейн с голубой водой. На шезлонгах две девушки топлес, судя по внешности, немки. Сквозь прозрачную крышу видны облака, плывущие по небу. Красота!
Валерий покосился на девушек, осуждающе покачал головой и прошествовал в парилку.
Я знал, что здесь парятся голышом, и разделся, как все.
— А я не могу, — сказал Валерий. — Воспитание не позволяет.
Трусы у него были до колен.
Мы вошли в парилку.
Немка, лежащая на полке, с ужасом посмотрела на Косенчука и судорожно натянула на себя простыню. Через минуту ее в парилке не было.
— Даже и не знаю, чем у них все кончится, — сказал Валерий, взбираясь на полок. — Про гей-парады слыхал?
— Слыхал.
— Ты бы надел трусы. Мы все ж русские.
— Но в Германии, — возразил я. — Здесь даже деревья другие, не только люди.
— Пойду в бар, — сказал Валерий. — Не нравится мне их сауна.
— В Ницце, думаешь, другая? — спросил я.
— В Ницце пальмы и пляж, — объяснил мне разницу Косенчук. — Черных, правда, много.
«Их и здесь хватает», — подумал я.
Мне в парилке было хорошо. В молодости я занимался борьбой и частенько сгонял в парилке вес, но стоградусную жару, как ни странно, не возненавидел. А здесь и ста не было, от силы восемьдесят.
В парилку вошел пожилой немец и о чем-то спросил меня.
— Нихт ферштейн, — пробормотал я.
Я уже привык, что немцы, в основном люди в возрасте, обращались ко мне с вопросами. Происходило это не только на улицах, но и в магазинах.
— А ты на них похож, — сказал Быков, когда я пожаловался на излишнее внимание к своей персоне. — Здесь полно таких носатых и пучеглазых.
— Но я же радимич, а не пруссак.
— А кто об этом знает?
На лице Быкова промелькнула тень улыбки. У меня защемило сердце. Эта тень отличала белорусов от всех прочих национальностей.
— Вернешься в Москву — передай от меня привет Бочкареву, — сказал Василь Владимирович. — Мы ведь с ним не ссорились.
— Обязательно, — сказал я. — Фронтовикам вообще делить нечего.
— Это как сказать, — вздохнул Быков. — С иным писателем-фронтовиком я уже за один стол не сяду.
Он замолчал.
«Жизнь на чужбине для писателя никогда не была сладка, — подумал я. — Может, у одного Набокова. Про белорусов и говорить нечего».
— Между прочим, из-за тебя моя жена пиццу сожгла, — сказал Быков.
— Из-за меня? — удивился я.
— Поставила в духовку пиццу и начала читать твою книгу. Очнулась, когда уже вся квартира в дыму.
У меня загорелись уши: не каждый день твоим рассказам такие комплименты отвешивают.
— Я готов заказать пиццу прямо сейчас, — сказал я.
Мы сидели в любимой пивной Василя Владимировича. Косенчук отсыпался у себя в номере.
— Обойдусь кружкой пива, — усмехнулся Быков. — Я тоже посмотрел книжку. Для белорусского писателя у тебя хороший русский язык.
— Так ведь тоже живу в эмиграции, — кивнул я, подзывая официанта. — Цвай бир, битте.
— Два пиво, — улыбнулся официант.
Он был то ли поляк, то ли юг — наш человек, одним словом.
На следующий день я улетел в Москву.
— А я остаюсь, — сказал Косенчук, прощаясь со мной. — Еще пару дней с Быковым пообщаюсь — и в Ниццу.
«О чем они говорят, когда остаются вдвоем? — подумал я. — Неужели о судьбе родины, которую один уже покинул, а второй только собирается?»
Но вслух говорить об этом я не стал. Каждый имеет право на свою маленькую тайну.