1
— Ты в Ленинграде давно был? — как-то подошел ко мне во Внукове Иванченко.
— Никогда, — сказал я.
— Да ну?! — поразился Вячеслав Иванович. — Придется съездить.
— Зачем?
Я на шаг отодвинулся от него. Что-то мне подсказывало, что поездка в колыбель революции мне предлагается неспроста.
— А ты в Ревизионной комиссии, — сказал Иванченко. — У них в Ленинграде полный бардак.
«Всюду бардак, — подумал я. — Я здесь при чем?»
— Ситуация очень сложная, — нахмурил брови Вячеслав Иванович. — Ленинградская организация на грани раскола. На пятнадцатое назначено общее собрание. Представителями от Союза писателей поедете ты и Саша Возняков. Случайных людей мы послать не можем.
Он замолчал, предлагая мне проникнуться ответственностью момента.
Я проникся.
— Жить будете в гостинице «Октябрьская», это рядом с вокзалом. Что, ты и вправду никогда не был в Питере?
— После окончания Высших литературных курсов наши ездили туда на неделю. А у меня путевка в Пицунду.
— Понятно, — сказал Иванченко. — Я там на линкоре «Октябрьская революция» служил. Все подворотни на Петроградской стороне знал.
Он не уточнил, почему именно на Петроградской стороне, но я и так догадывался, в чем дело. Иванченко в молодости был «ходок» — только официальных жен три. Да и пил, говорят, крепко. А линкор, как мне представляется, был хорошим укрытием для «ходоков».
— Мои подворотни в Минске, — сказал я.
Мы засмеялись, но как-то невесело.
— В этот раз обойдемся без подворотен, — посерьезнел Иванченко. — Встретитесь с руководством, послушаете, что они скажут. Ленинград сложный город. Одни Зощенко с Ахматовой чего стоят.
— А Гумилёв? — сказал я.
— Того вообще расстреляли, — согласился Иванченко. — Есенин специально поехал туда вешаться, в Москве не захотел. Короче, сам все увидишь.
Я подумал, что повеситься можно где угодно, но спорить не стал. Действительно, лучше раз увидеть, чем сто раз услышать.
Русскому человеку не побывать в Питере — это что в церковь не сходить.
И мы с Возняковым поехали в Питер.
Александр всю ночь в поезде кашлял, кутаясь в шарф. Выглядел он плохо.
— Надо было дома оставаться, — сказал я. — Подумаешь, раскол в организации.
— Ничего, — улыбнулся Возняков, — до завтра оклемаюсь.
Мы с ним встречались в Коктебеле. Александр играл в теннис, в то время как остальные писатели валялись на пляже. Теннисисты тогда были настоящей элитой в писательском сообществе. Они даже в столовую ходили с ракетками. Я подозревал, что некоторые из них ракетки держат исключительно для столовой, но доказательств у меня не было. Я не играл в теннис.
— На корте простудился? — спросил я Александра уже на вокзале.
— Сейчас не до тенниса, — вздохнул тот. — Сам видишь, что за времена наступили.
«Октябрьская» была старая гостиница в прямом смысле слова. Паркет в коридорах скрипел сильнее, чем в ялтинском Доме творчества. Мебель в номерах дышала на ладан. Буфетное меню было таким же скудным, как и в первые годы советской власти. Впрочем, тогда оно вполне могло быть богаче, ведь недобитые буржуи, коими и считались писатели, большевистские буфеты сравнивали с царскими. Даже я понимал, что это сравнение некорректно.
Первым, кого я встретил в гостинице, был публицист Ярослав Голованов. Он нес к себе в номер стакан кипятка.
«Если уж этот кипятком питается, что говорить об остальных?» — подумал я.
У меня в сумке лежала бутылка водки, но я в этом пока никому не признавался. К концу командировки станет ясно, с кем ее пить и нужно ли вообще это делать.
В Союзе писателей на Воинова нас принял председатель организации Владимир Арро. Я смотрел спектакль по его пьесе «Смотрите, кто пришел». Он мне понравился, но говорить об этом сейчас было не с руки. И сам Арро, и два его заместителя, и даже интересная дама, присланная из райкома партии оргсекретарем, сильно нервничали. Похоже, завтрашнее собрание было для всех большой неприятностью.
— Организация со старейшими традициями, — сказал, покашливая, Возняков. — Как ни относись к Тихонову с Прокофьевым, они большие поэты.
— А нобелевским лауреатом стал Бродский! — расхохотался Валерий Петров, один из замов.
— Тоже ваш, — хмыкнул Возняков.
— Да мы еще вчера с ним неделимых женщин делили, — скривился Петров.
Я понял, что лауреатство Бродскому в Ленинграде простили далеко не все.
— Идите лучше пообедайте, — посмотрел на Петрова Арро. — У нас в Доме хорошая кухня.
— Не хуже, чем у нас? — встрепенулся я.
— Нет, — хором сказали Арро и Петров.
Мы прошли в ресторан. Я с любопытством озирался по сторонам. Дворец Шереметева был совсем не похож на особняк Олсуфьева в Москве, и в то же время в них было что-то общее.
Один из посетителей ресторана шатался от стола к столу с явным намерением устроить скандал.
— Наш поэт, — сказал Петров. — Талантливый парень, но пьет.
— Не пьют одни бездари, — согласился Возняков.
— Позавчера в ЦДЛ подрались Уткин с Василевским, — сказал я.
— И у нас дерутся, — кивнул Петров. — Может, перестанем, если по разным организациям разойдемся?
— Это вряд ли, — почесал я затылок. — Хотя чаще всего дерутся друзья, а не враги.
Петров с Возняковым вынуждены были со мной согласиться.
Я продолжал смотреть по сторонам. На днях об особняке Олсуфьева мы говорили с парторгом московской писательской организации Иваном Ивановичем Козловым. Он был сопровождающим лицом дочки Олсуфьева, приезжавшей в Москву то ли из Берлина, то ли из Лондона.
— Ну и как, узнала особняк? — спросил я.
— Конечно, узнала, — сказал Козлов. — Говорит, вон там, на втором этаже, наша детская была. Им с сестрой иногда разрешали смотреть с антресолей на танцующих внизу гостей.
— Где была детская? — заинтересовался я.
— На антресолях в Дубовом зале. До сих пор считалось, что там проходили заседания масонской ложи. А на самом деле это детские комнаты. Их с сестрой перед сном выводили посмотреть на танцующих.
— В строгости воспитывали, — позавидовал я. — Значит, у нас в доме не было никаких масонов?
— Нет, только на балах гуляли, — сдвинул мохнатые брови Козлов. — Ну и догулялись. Но самое интересное не в этом. Бабуля про императора Александра III рассказала.
— Он тоже сюда захаживал?
— Да они с Олсуфьевым были ближайшие друзья! — Иван Иванович оглянулся по сторонам и понизил голос. — Гардеробную внизу знаешь?
— Конечно, — сказал я.
— Тогда это была каминная комната. Император приезжал, они с графом спускались вниз и запирались в каминной.
— Зачем?
— Пили вдвоем! Никого не впускали — ни гофмейстеров, ни шталмейстеров. Охрану, и ту на улицу выгоняли. Только за водкой в магазин денщиков гоняли.
— Наверное, денщика у государя не было, — подергал я себя за ухо. — Да и не водку пили, а шампанское. Но история занятная.
— Еще бы, — сказал Козлов. — Шампанского у меня нет, а водки выпьем. Закрой дверь.
Я безропотно повиновался. Традиции надо чтить, пусть они и восходят к Романовым.
— А в вашем дворце император бывал? — спросил я Петрова в ресторане шереметевского дворца.
— Наверное, — пожал тот плечами. — Кто только здесь не бывал.
— Странно, что ваш дом имени Маяковского, а не Блока или хотя бы Ахматовой.
— Так ведь в тридцатые годы давали имя.
Да, в тридцатые годы даже Пушкин не мог сравниться с Маяковским, не говоря уж о Блоке с Ахматовой.
— Предприниматели среди ваших писателей появились? — еще раз посмотрел я по сторонам.
— Я таковых не знаю, — сказал Петров.
— А у нас есть, — похвастался я. — Медальеры.
— Кто-кто?! — уставился на меня Петров.
— Медали из драгоценных металлов делают. Например, Белугин.
— Не знаю Белугина ни писателя, ни медальера, — сказал Петров. — Наши любят куда-нибудь за границу смыться. В крайнем случае выпить водки.
— Это все любят, — согласился я. — Даже масоны.
Масонов я упомянул, конечно, для красного словца.
Мы поужинали и разошлись. Собрание было назначено на завтра.
— Ну и что мы там будем делать? — спросил я Вознякова в гостинице.
— Ничего, — пожал тот плечами. — Послушаем, как они поносят друг друга, и разойдемся, как в море корабли. Ты не на флоте служил?
— Я вообще не служил, — раздраженно сказал я. — Офицер запаса после военной кафедры в университете. А ты небось подполковник?
— Полковник, — сказал Возняков, лег на кровать и укрылся одеялом с головой.
«Все они тут полковники, а я всего лишь старлей, — подумал я. — Какой с меня спрос?»
С этой сомнительной мыслью я лег в кровать и уснул.
На следующий день мы с Александром вошли в зал ровно в шестнадцать часов. Зал был полон. Председательствующий представил нас. Никто не захлопал.
— В президиум пойдем? — спросил Возняков.
— Лучше вот здесь, с краю, — сказал я.
Уже после первых выступлений стало ясно: подавляющее большинство в зале состоит из либералов. Так называемых патриотов здесь раз, два и обчелся, но сдаваться тем не менее они не собирались. На трибуну взошел писатель по фамилии Кутузов, и ядра в зале засвистели не хуже, чем при Бородине.
— Где здесь батарея Раевского? — наклонился я к уху Вознякова.
— Да это «Аврора» пальнула, — усмехнулся он. — Сейчас пойдем Зимний брать.
Но силы были явно неравны. Кучка патриотов едва сдерживала натиск превосходящих сил противника.
— Откуда здесь столько либералов? — спросил я Александра.
— Так это же Питер, — сказал Возняков. — Сначала революция, потом контрреволюция. Сегодня их день.
Собрание закончилось. Кутузов со товарищи пригласил нас в гости к Горбушину.
— У Глеба жена на дачу уехала, — сказал он. — Спокойно посидим, покумекаем.
Квартира Глеба Горбушина поражала не только своими размерами, но и полным отсутствием провианта.
— Зато выпивки много, — сказал Горбушин, вытаскивая из-под кровати ящик водки. — Не пропадем.
Мы с Возняковым переглянулись. В особняке Шереметева к представителям центра отношение было гуманнее.
— Может, сходить за хлебом? — предложил я.
— Да у нас закуски навалом! — сказал Горбушин.
Он достал из холодильника два помидора и плавленый сырок.
— Не в закуске дело, — вздохнул Кутузов. — Нужно, во-первых, отсудить половину Дома писателей, а во-вторых, хоть что-то оттяпать в Комарове. Народу у нас маловато.
— А мы область подтянем, — прогудел Горбушин, наливая в стаканы водку. — Главное, отделиться от исторических врагов. И в страшном сне не могло присниться, что Ленинград окажется в руках демократической сволочи.
— В чьих только руках он не был, — сказал Возняков. — Здесь сначала Распутина убили, потом Кирова. Короче, надо возвращать императора.
Он подтрунивал, и совершенно напрасно. У ленинградских писателей-патриотов положение на самом деле было аховое.
Но человек предполагает, а Господь, как говорится, располагает. Очень скоро яблоко раздора ленинградских писателей, которым был особняк Шереметева, исчезло. В Доме случился сильнейший пожар, и победители вкупе с побежденными оказались на улице. В чем-то мне этот факт представлялся символичным. В данный период общественного развития писателей выкинули с корабля современности. И сделали это не демократы с либералами, а некие высшие силы, я в этом был уверен.
Метаморфозы происходили не только во вселенском масштабе, но и в судьбах отдельных людей. В вагоне поезда, которым мы возвращались из Ленинграда в Москву, Возняков встретил одного из своих сослуживцев. Я мирно спал в купе, а Александр всю ночь беседовал со своим товарищем в тамбуре. Через полгода после этой поездки Возняков из перспективного теннисиста в одночасье превратился в банкира. Как мне рассказывали, он занимался финансированием наших войск на Украине. Одни части оттуда выводились, другие оставались на особых условиях, — там было чем заниматься. Как и Белугин, Александр теперь ездил на хорошей машине. При встрече он подавал руку, но было понятно, что в любой момент подобное панибратство может прекратиться. Слишком усталый у него был вид. А когда рядом с ним появился охранник, я и сам перестал его замечать. «Большому кораблю большое плавание, — думал я. — А писателю, появившемуся на свет в пинских болотах, трудно стать любимчиком Венеры или Аполлона, не говоря уж о Зевсе. Пощекочет своей бородой в застолье Бахус — и ладно».
Втайне я, конечно, рассчитывал на внимание какой-нибудь вакханки, которых во все времена полно рядом с Бахусом, но разве это можно считать улыбкой фортуны? Улыбки у Вознякова с Белугиным.
Страна погрузилась в пучину девяностых. Как и абсолютное большинство граждан, я выживал, а не жил, но это меня не пугало. Все-таки мне было чуть за сорок, а в этом возрасте человеку не свойственно впадать в уныние.
2
— Ну и куда мы теперь будем ездить? — спросил меня Иванченко, когда я столкнулся с ним во Внукове.
— А что такое?
— Домов творчества не осталось. Ялта, Коктебель, Пицунда и Дубулты уже заграница.
— Действительно, — почесал я затылок. — В России, кроме «Малеевки», больше ничего нет.
— Переделкино. Но зачем оно, если у нас Внуково?
Это была чистая правда. Домов творчества во всех перечисленных местах было жалко, но меня больше беспокоило Внуково. Оно тоже загибалось, и так же стремительно, как и СССР.
Сначала закрылся буфет, затем отключили котельную, и прошлую зиму наш поселок пережил только благодаря Шиму. Он велел, во-первых, не отключать электронагревательные приборы, а во-вторых, в сильные морозы постоянно сливать воду из бачков в туалете.
— Главное, чтобы не замерзла вода в стояках, — сказал он. — Выживем только в том случае, если сохраним систему отопления.
— Но ведь это не последняя зима, — сказал я. — Какие у нас перспективы?
— Я договорился, чтобы к нашим коттеджам подвели газ.
— Откуда здесь газ?
— Миллионеры тянут к себе на участки трубу. Через наш поселок сделать это гораздо дешевле, чем в обход. Я говорю: прокладывайте через нас, но ответвление к каждому коттеджу. Они согласны.
— А что Литфонд? — спросил я.
Это был ключевой вопрос. Судьба писательского поселка была полностью в руках руководства Литфонда.
— Бобенко хочет нас продать.
— Как продать? — поразился я.
— Целиком, — пожал плечами Шим. — Размораживается отопление, мы отсюда выезжаем, и он втихаря продает поселок какому-нибудь «Лукойлу». Сейчас все так делают.
Это было похоже на правду. Общественную собственность сейчас не продавал только ленивый. А Бобенко на ленивого похож не был.
В писательское сообщество он попал по разнарядке. Бобенко работал инструктором райкома партии. Однажды его вызвало начальство и велело отправляться на службу в Московское отделение Союза писателей.
— Какой из меня писатель? — стал отнекиваться Виктор Иванович. — Я и книг-то не читал.
— А вам и не надо читать, — сказало начальство. — В школе небось Толстого проходили?
— Проходил, — потупил глаза Бобенко.
— Этого достаточно. В Союзе писателей будете распределять квартиры, машины и прочее по мелочам. А главное — выдерживать линию партии.
— Может, меня все же к артистам? — в последний раз попытался отказаться Бобенко. — Я петь люблю.
— С писателями тоже кому-то работать надо, — одернуло его начальство.
И Виктор Иванович пошел на постылую службу. Очень скоро он стал писателей не только презирать, но и ненавидеть. Народ был пустой и вздорный, каждый старался урвать себе кусок побольше, а некоторые и вовсе оказались хамами. Изредка в застолье Виктор Иванович затягивал украинскую песню, но все это были тоскливые причитания. «Ой ты, доля, моя доля, доля несчастливая…»
В первые годы ельцинского правления Виктор Иванович успел продать изрядную часть литфондовского имущества, но с поселком во Внукове случилась промашка. Бобенко поехал на охоту с товарищами, и на каком-то там километре Минского шоссе «Волга» с пятью пассажирами лоб в лоб столкнулась с грузовиком. Не выжил никто.
Таким образом, на какое-то время Внуково осталось без присмотра. Тут же был организован Совет арендаторов, который возглавил, конечно, Шим. Мне в нем предложили пост казначея.
— Но я ведь не бухгалтер, — запротестовал я. — Я сын бухгалтера!
— А кого ставить? — спросил меня Иванченко. — У Файзилова, например, отец владел кирпичным заводом. Ты считаешь, он будет лучше казначей, чем ты?
Я стал собирать деньги на ремонт рушащегося хозяйства. Некоторые писатели, глядя на все это, стали сдавать квартиры. А Стекловского, жившего под нами, выселили в принудительном порядке.
— Может, и нам уехать? — спросил я жену.
— Успеем, — сказала Алена. — Стекловского выселили за многолетнюю неуплату, а у нас Егор.
У Егора во Внукове было полно друзей из писательских внуков, и мысль о выселении я выбросил из головы. Вид детей, гоняющих по поселку с листьями лопухов на головах вместо панам, настраивал на оптимистический лад.
Из тех, кто уехал из Внукова, больше других мне было жалко Файзиловых. Но им дали дачу как раз в Переделкине.
— Ближе к небожителям? — спросил я Татьяну Михайловну при расставании.
— Там квартира и участок больше, — сказала она. — Обустроимся, приезжайте в гости.
— Обязательно, — кивнул я. — А вы к нам по грибы.
Однажды при въезде в поселок меня встретил Георгиев. Он стоял в воротах, широко раскинув руки.
— Сторожем нанялся? — выглянул я из машины.
— Посторонним въезд запрещен! — строго сказал Жора. — Частная собственность, охраняемая законом!
По его глазам я понял, что он меня не узнает.
— По грибы сегодня ходил? — спросил я.
— Какие грибы? — растерялся Жора. — Грибы в лесу.
Он отступил в сторону, давая мне проехать.
— Что с Жорой? — спросил я Иванченко.
— С головой что-то, — сказал Вячеслав Иванович. — Я Лене говорю, чтобы она отправила мужа на обследование, а она не хочет. В больнице, мол, и здорового уморят. Он уже давно заговаривается, своих не узнаёт.
— Голова у писателя самое слабое место, — согласился я.
— У кого голова, у кого сердце, — вздохнул Вячеслав Иванович.
Через какое-то время Георгиева увезла «скорая», и из больницы он уже не вышел.
— Слишком близко к сердцу принял происходящее в стране, — сказал мне Иванченко.
— Переживал, что Союз развалился?
— Наоборот, очень уж радовался. Поддерживал подписантов, которые требовали раздавить гадину. Жора всегда был демократом.
— Они вроде от переживаний не умирают, — сказал я.
— А твой Адамович?
Действительно, Алесь Адамович умер прямо на заседании суда, когда рассматривалось дело о разделении собственности Союза писателей СССР.
— Ему стало плохо, — рассказывал Вепсов, — спасать надо, а никого из подельников рядом нет. Разбежались, как тараканы! Пришлось нам с Бочкаревым его таскать.
Несмотря на то что Адамович выступал в суде на стороне врагов, мне его было жалко. Я Александра Михайловича знал еще со студенческих времен.
В начале семидесятых Адамович подписал письмо в защиту Даниэля, его выгнали из Института литературы в Москве, и он уехал в Минск и стал преподавать на филфаке университета. Лично у меня он вел спецкурсы по Толстому и Достоевскому.
Расхаживая по аудитории от стены к стене, Александр Михайлович вводил нас в большую литературу. Чувствовалось, что с нами говорит писатель, а не университетский лектор. К тому же именно в этом году в журнале «Маладосць» вышла его «Хатынская повесть».
— Кто-нибудь из вас читал эту повесть? — спросил на лекции по русской литературе девятнадцатого века профессор Кулешов.
Как раз он был типичным университетским профессором. Сухой, язвительный, даже вредный, Кулешов ненавидел прогульщиков и разгильдяев, которыми на филфаке чаще всего оказывались парни. Девушки, во-первых, были старательнее, а во-вторых, лучше маскировались.
Саня Рисин на экзамен к Кулешову явился с длинным хвостом из прогулов и самодовольной улыбкой на наглой роже.
— Вы где в школе учились? — спросил профессор, беря в руки зачетку.
— В Сочи, — ухмыльнулся Рисин.
— Нашли где учиться! — рассвирепел Кулешов и швырнул в угол зачетку. — Вон отсюда!
«Трояк» Саня получил с пятого или шестого захода, да и то лишь после того, как с Кулешовым на повышенных тонах поговорили в деканате. Отчислять там не любили даже таких, как Рисин.
Так вот, неожиданно для всех Кулешов спросил на лекции, читал ли кто-нибудь «Хатынскую повесть» Адамовича.
— Читали, — сказал я.
— Это новое слово в белорусской литературе, — взглянул на меня Кулешов. — А может быть, и европейской. Очень талантливая вещь.
Кулешов уловил главное: Адамович был истинным первопроходцем, как сказал бы Лев Гумилёв — пассионарием. Вместе с белорусскими писателями Брылём и Колесником Адамович побывал в сожженных немцами деревнях. Втроем они написали книгу «Я из огненной деревни». С ленинградским писателем Даниилом Граниным он выпустил «Блокадную книгу» — такую же страшную, как и предыдущая. Уже на следующий день после чернобыльской аварии Адамович толкался в приемной ЦК партии, пытаясь прорваться к первому секретарю. Он сразу понял масштаб трагедии, обрушившейся на страну.
Мы с Аленой во время аварии были в Гродно. Я давно хотел показать жене этот город. Для меня он был не просто областным центром, а градом Китежем, восставшим из глубины веков. Да, я кончал школу в Новогрудке, летописной столице Великого княжества Литовского. Но что в нем осталось от этого самого княжества? Руины замка, фарный костел да холм, который насыпали в честь Адама Мицкевича. В остальном же это был обычный провинциальный городок с кривыми улицами, вымощенными булыжником, на которых стояли покосившиеся деревянные дома.
В Гродно, раскинувшемся на высоком берегу Немана, кроме замка Стефана Батория, было полно костелов и церквей, а также домов, сохранившихся с девятнадцатого века. Для Белоруссии это была большая редкость.
— Почему? — спросила Алена, когда я ей сказал об этом.
— В войну здесь практически все было уничтожено. Отступали, наступали, и в Минске, например, осталось не больше десятка зданий. А Гродно каким-то чудом уцелел.
Я созвонился с Игорем Жуком, с которым учился в университете, он через своего родственника в облисполкоме заказал нам гостиницу, и мы приехали в Гродно.
— Паспорт, — сказала дежурная в гостинице, оформлявшая документы.
— Я не взяла, — растерянно посмотрела на меня Алена.
— Это же приграничный город! — оскорбилась дежурная.
— У меня есть удостоверение издательства, — принялась рыться в сумочке жена.
— Какое еще удостоверение! — вернула мне мой паспорт дежурная. — Не положено.
Я снова позвонил Игорю. Начались сложные телефонные переговоры. Часа через два дежурная с каменным лицом выдала мне два бланка.
— Заполняйте, — сказала она.
Чувствовалось, ей трудно было даже смотреть на нас, не то что говорить.
— Пришлось подключать обком, — сказал Игорь при встрече. — По-моему, это первый случай, когда человек сюда приехал без паспорта.
Алена даже не повела бровью. Я пожал плечами и ничего не сказал.
На следующий день мы отправились гулять по городу и попали под дождь. Капли этого дождя походили на градины, и одна из них смачно шлепнула меня по плечу.
— Смотри, на рубашке остался след, — показала мне вечером рубашку жена.
— Поляки весь день трубят о радиоактивном облаке, идущем со стороны Союза, — сказала дежурная по этажу. — А вы вправду писатель?
— Писатель, — кивнул я.
— Наш?
— Из Москвы.
— А я с женой Быкова в школе работала, — посмотрела она на меня. — Знаете такого?
— Еще бы! — сказал я.
Я не стал говорить, что Василь Быков был председателем объединения прозаиков, когда меня принимали в Союз писателей.
— После того как он ее бросил, она заболела и умерла, — сказала дежурная. — Сын остался. А Быков со своей новой женой уехал то ли в Минск, то ли к вам в Москву.
— А кто была эта его новая? — спросил я.
— В газете работала, — пожала плечами дежурная. — Писателям все можно.
Я не стал обсуждать с ней эту скользкую тему.
С Быковым я встретился во Франкфурте-на-Майне гораздо позже. Сейчас мне было жалко Адамовича, умершего прямо во время заседания в суде.
3
В издательстве стал часто появляться знаменитый писатель Юрий Владимирович Бочкарев. Вепсов его называл Классиком или просто Ювэ. Они были знакомы еще с тех времен, когда Ювэ работал в Союзе писателей России, а Вепсов служил в «Советской России» завотделом культуры.
Гена Петров из издательства уволился, и поневоле я стал правой рукой директора. Никаких привилегий это положение не давало, кроме одной — мне дозволялось бывать в комнате за сценой, точнее, за директорским столом. Каждый посетитель издательства знал, что именно в этой комнатке решалась судьба книг.
Меня пригласили за стол, накрытый не пышно, но и не бедно: сёмужка, мясцо, картошечка с укропом, ну и, само собой, водочка.
— Кто ваш любимый писатель? — осведомился Ювэ, беря со стола стопочку.
— Бунин, — сказал я.
На самом деле больше других мне нравился Куприн, но для Ювэ надо было назвать Бунина. И я был допущен в круг избранных.
— Ювэ, расскажите, как вы работали с Соболевым, — попросил как-то Вепсов.
— А откуда вы знаете? — поднял одну бровь Ювэ.
— Да уж знаю, — хмыкнул Вепсов. — Над его дворником весь Союз писателей хохотал.
— Что за дворник? — спросил я.
Мне, как самому юному за столом, разрешалось задавать нелепые вопросы.
— Про дворника действительно все знают, — махнул рукой Ювэ, — а вот о том, как я его навещал во время болезни…
— Молодежь не знает, — остановил Классика Вепсов. — Давайте сначала про дворника.
— Дворник как дворник, — пожал плечами Ювэ, — за участком смотрел. Зимой дорожки расчищал, чтобы можно было гулять. Вот он пришел рано утром, глядь…
— Ночью оттепель случилась, — вставил Вепсов.
— Ну да, оттепель, иначе как бы все растаяло? Василий, не перебивайте. Дворник смотрит — из сугроба чекушка водки торчит. Что ж, спасибо, конечно. Дворник выпил чекушку, зажевал снежком. А в следующем сугробе еще одна чекушка. Он и ее выпил. В общем, Леонид Сергеевич выходит утром на крыльцо, а на нем спит пьяный дворник.
Все засмеялись. Не смеялся один я.
— Леонид Сергеевич, гуляя по дорожкам, прятал в них водку, — объяснил Вепсов. — Жена не разрешала ему пить, так ведь, Юрий Владимирович?
— Она не только не разрешала, но и руководила вместо него Союзом, — кивнул Классик. — Очень решительная женщина.
— Но все испортила оттепель, — стал разливать по рюмкам водку директор. — Заначка Соболева вытаяла и досталась дворнику. Он небось думал, что это дар божий.
— Думать, конечно, можно, — сказал Классик, — но если бы не напился, не выгнали бы. Мне, думаешь, просто было выполнить его приказ?
— Досматривала? — хихикнул Вепсов.
— Еще как! Леонид Сергеевич позвонил и попросил приехать в Переделкино. Он уже почти не выходил на службу. «Как хочешь, но принеси», — велел он. А как я принесу? Супруга у него хуже цербера.
— И куда вы засунули фляжку? — спросил Вепсов.
— В трусы, — смутился Классик. — Не станет же она там лапать.
— А если бы стала?
— Тогда между людьми были другие отношения, — строго сказал Классик. — Я достал фляжку с коньяком. «Из чего будем пить?» — спрашиваю. Соболев подошел к окну и выдернул из горшка цветок. «Вот, — говорит, — прекрасная посуда».
Теперь засмеялся и я.
— А ведь Соболев был беспартийный, — заметил Вепсов.
— И даже дворянин, — согласился Классик. — О том, что он застрелился, официально не сообщалось.
— А он застрелился? — удивился я.
— Узнал, что у него рак, и достал из тумбочки именной пистолет.
— У вас пистолет тоже имеется? — спросил Вепсов.
— Вам это знать не обязательно.
Классик встал и медленно выпил свою рюмку до дна. Мы последовали его примеру.
— У меня доктора хорошие, — сказал, не глядя на Вепсова, Классик.
— Я не это имел в виду, — примирительно произнес Вепсов. — Лично я не возражал бы, если бы меня наградили именным оружием.
— От нынешней власти я ничего не приму! — презрительно поморщился Классик.
Совсем недавно Ювэ отказался от ордена, которым его наградил Ельцин. Писатели-патриоты одобрили этот поступок. Демократы, конечно, единодушно его осудили. Интеллигенция была разделена практически поровну. Я понимал, что это большая проблема для страны. Вопрос в том, понимала ли это власть.
— Как ваш роман? — поинтересовался директор, наполняя рюмки.
— Выйдет в следующем номере в журнале «Молодая гвардия». Я уже над новым работаю.
Несколько дней назад о работе Классика над своими романами мне рассказывал Сергей Михалков.
Я сидел в своем кабинете и размышлял, куда идти: домой или в буфет Дома литераторов.
Дверь отворилась, и предо мной предстала величественная фигура Сергея Владимировича Михалкова. Только поэт такого роста и такой осанки мог написать гимн, достойный сначала Союза Советских Социалистических Республик, а затем высвободившейся из-под обломков этого Союза свободной России.
— С-сидишь? — спросил Сергей Владимирович.
— Сижу, — кивнул я.
— З-зашел з-за гонораром, — объяснил свое присутствие здесь Михалков.
— Получили?
— Да.
Михалков сел на стул для посетителей и обозрел убогий антураж моего кабинета.
— Б-бывало и хуже, — вынес он свой вердикт. — Г-где фюрер?
— Куда-то отъехал.
Я выглянул в окно. Машины директора на месте не было.
— Ч-что пишешь? — осведомился Михалков.
— Да так, — сказал я. — Рассказики.
— Я бы на твоем месте взялся з-за роман.
Я никогда не мог понять систему в заикании Сергея Владимировича. Случалось, он надолго застревал на каком-то слове — и через минуту произносил его без запинки. Сегодня он зациклился на звуках «с» и «з».
— Почему за роман? — на всякий случай спросил я.
— С-сидишь один, никто не мешает. З-знаешь, как я с-с Бочкаревым работал?
— Нет, — помотал я головой.
— Он у меня был з-замом. Я хожу на работу, вкалываю как ишак, а Юрочка с-сидит по девять месяцев в году в творческом отпуске и пишет р-роман! Каждый год по р-роману! А у меня одни басни.
«И гимны», — хотел было сказать я, но сдержался. Его и без меня было кому обзывать Гимнюком.
От возмущения Сергей Владимирович сверх плана заикнулся на слове «роман».
— З-знаешь, с-сколько денег с-сгорело у меня во время обвала рубля?
— Нет, — сказал я.
— Двести восемьдесят тысяч.
Эту цифру Сергей Владимирович произнес без запинки. Мне почему-то показалось, что он ее сильно занизил. Что-то похожее я слышал от Ивана Петровича Шамякина. Не так давно я отвез ему в Минск гонорар за публикацию в журнале «Слово». Белорусский классик пригласил меня за стол. Сам он уже почти не пил, но мне наливал коньяк с удовольствием. В застольной беседе он тоже назвал похожую цифру — двести тысяч рублей.
— Разве мог я предполагать, что все рухнет? — пожаловался он. — Сгорели деньги за понюшку табаку. А я его терпеть не могу.
Шамякин не курил и не любил, когда при нем это делали другие.
Но где Шамякин — и где Михалков? Здесь был размах кремлевский, несравнимый с дачами на Лысой горе и квартирами на Ленинском проспекте в Минске.
— Теперь вот хожу по издательствам и с-собираю копейки.
Михалков тяжело вздохнул. Я тоже невольно вздохнул. У одних бриллианты мелкие, у других на бутылку не хватает.
— Ладно, — поднялся, опираясь на палку, классик детской литературы. — Не провожай меня. Я дорогу з-знаю.
Я все-таки провел его до лифта. Заслужить надо, чтобы про тебя сочиняли пародии, пусть и гнусные.
И вот теперь этот самый Юрочка сидел напротив меня за столом и рассказывал о спившемся дворнике Соболева. Похоже, он писал бы романы не только под крылом Михалкова, но и во время потопа, если бы таковой случился.
4
Однажды меня вызвал к себе Вепсов.
— Нужно съездить с Ювэ в журнал «Молодая гвардия», получить там гонорар и доставить Классика в целости и сохранности домой, — сказал он.
— Алевтина Кузьминична распорядилась? — спросил я.
— Она, — кивнул Вепсов.
Я догадывался, что неприязнь друг к другу у Вепсова и Кузьминичны была равновеликая.
В другой ситуации сопровождать Классика взялся бы сам Вепсов, но сейчас это было исключено. Пару лет назад в «Молодой гвардии» зарубили роман Вепсова «Дусина гарь». Он именно так и назывался: «Дусина гарь». Если бы мне во время работы в журнале попался роман с таким названием, я бы зарубил его за одно название. У нас в Белоруссии гарью назывался самогон. Не исключаю, что в «Молодой гвардии» его завернули по каким-то другим причинам. Сам я в этом журнале никогда не печатался. Мне хватало «Юности», «Дружбы народов» и «Нашего современника». Причем то, что я был автором последнего, вызывало вопросы у многих моих минских друзей.
— В империалисты пошел? — без обиняков спросил меня Алесь Гайворон.
— В патриоты, — поправил я его.
— Это еще хуже, — сказал Алесь. — Патриотом ты предаешь всех борцов за незалежность.
— Мои предки за незалежность не воевали, — возразил я.
— Но они ведь не в Москве сидели и не ели черную икру ложками. Тутэйшие.
— Мой дед в колхоз так и не вступил, — вспомнил я. — Остался единоличником. А умер в оккупации под немцами.
— А ты в москали подался. Натуральный предатель.
— Сам дурак, — предъявил я последний аргумент. — Ксендзы тебя охмурили, ты и рад. Рабская психология.
На том мы и расстались.
И вот теперь мне предстояло заглянуть в логово еще более лютых патриотов, чем в «Нашем современнике».
— С Поповым встречались? — спросил меня Классик в машине.
— Нет, — сказал я.
— «Вечный зов» — хороший роман. Но кличка у него дурацкая. — Классик хмыкнул.
— Какая?
— Стакан Стаканыч.
По-моему, это была хорошая кличка. Русская.
Журнал размещался в издательском комплексе «Молодая гвардия» на Новослободской. В конце восьмидесятых в «Молодой гвардии» у меня вышла книга повестей и рассказов, и мне, конечно, приходилось здесь бывать. Но, повторяю, не в журнале.
Мы поднялись на нужный этаж. Классик был здесь как дома. Заглянул в одну дверь, другую и бодро направился в приемную главного.
— Каждый день что-то меняется, — объяснил он мне на ходу. — Чтобы выжить, приходится сдавать в аренду площади.
— Сильно ужались? — спросил я, едва поспевая за ним.
— Пока не очень. У него зам оборотистый.
«С оборотистыми как раз и ужимаются», — подумал я.
В приемной главного никого, кроме секретаря, не было.
— В бухгалтерии уже были? — спросила она Классика.
— Нет, — сказал Ювэ, озираясь по сторонам.
— Пойдемте, я вас провожу, — поднялась секретарь.
Мне в бухгалтерии делать было нечего, и я остался в приемной. В дверь заглянул черноволосый человек. Отчего-то я сразу понял, что это оборотистый зам.
— С Юрием Владимировичем? — спросил он.
— Велено сопроводить и доставить в целости и сохранности, — сказал я.
— Мы бы и сами доставили, — хмыкнул зам. — Анатолий Степанович удивился, узнав, что Юрий Владимирович приехал на издательской машине. А Вепсова нет?
— Нет, — сказал я.
Зам исчез.
Интересно, что здесь было бы, если бы Вепсов на самом деле приехал. Кто автор картины «Не ждали»? Спросить об этом было некого, и я стал разглядывать книги, стоящие в книжных шкафах. В основном это были номера журнала и романы Анатолия Попова. У него, оказывается, не только «Вечный зов», но и другие. Популярный писатель. Это тебе не «Дусина гарь» Вепсова. Классик, между прочим, мог бы посоветовать изменить название. Но, как говорится в одном анекдоте, классики ушли к классикам, а тебе пакет.
Я вышел в коридор и увидел Классика, шествующего в окружении нескольких сотрудников журнала.
«А штат, наверное, у них сильно уменьшился, — подумал я. — В стране победившей демократии выживает сильнейший».
— Ну и где Анатолий Степанович? — спросил меня Классик.
Вероятно, он посчитал, что за последние пятнадцать минут я уже уволился из «Современного литератора» и оформился на работу в «Молодую гвардию».
Однако в этом спектакле все мизансцены были расписаны до мелочей. В проеме двери нарисовалась крупная фигура Анатолия Степановича. Раскинув руки, он двинулся навстречу Классику.
— Герой Героя видит издалека, — сказал кто-то рядом со мной.
— Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, — возразили ему.
«Наверное, зам», — подумал я.
И не ошибся.
Классик и Стакан Стаканыч троекратно расцеловались и направились в приемную. Мы гурьбой направились за ними, и оказалось, что в приемной уже не меньше десятка человек.
После визита в бухгалтерию у Классика заметно улучшилось настроение, и он пожимал руки всем подряд, даже мне.
Что ж, и у писателей, находящихся в оппозиции к нынешнему режиму, могут быть маленькие радости. Не такие, конечно, как у тех, кто этот режим обслуживает, но вот даже гонорар заплатили.
Я приглядывался к хозяину кабинета. Несмотря на грузную фигуру и мощный двойной подбородок, он двигался легко. Взгляд цепкий. В той стране, которую все находящиеся в этом кабинете потеряли, случайно Героями не становились. Как и классиками.
Радостное оживление понемногу улеглось. Классик, как и все здесь, хорошо знал традиции подобных мероприятий.
— Ну, Анатолий Степанович, — посмотрел Ювэ на Попова, — куда теперь?
— Куда? — озадачился хозяин. — Действительно, надо бы отметить… Сейчас пошлем человека. Сергей!
Зам сделал шаг вперед.
— Вот он сейчас организует, — полез во внутренний карман пиджака Стакан Стаканыч. — Сколько надо?
Из Классика будто выпустили воздух. Он беспомощно оглянулся по сторонам и увидел меня.
— Поедем в издательство, — слабым голосом сказал он. — Дела, понимаете ли…
В наступившей тишине, подобно разрыву снаряда, грянул телефонный звонок. Секретарь судорожно схватила трубку.
— Подождите, — посмотрел на нее Попов. — У меня есть пять бутылок водки, но ведь тебе, Юра, этого не хватит?
Кто-то хихикнул.
— Пять бутылок? — уставился на Попова Классик. — Каких бутылок?
Все расхохотались. От улыбки не удержалась даже секретарь, которая так и не донесла трубку до уха.
— Пойдем, — обнял Классика за плечи Стакан Стаканыч. — Уже давно все готово.
Торжественно распахнулась дверь кабинета главного редактора, и нашим глазам предстал стол, накрытый в лучших русских традициях. А может, это были советские традиции, тоже хорошие.
На столе было все, включая черную икру в розетке. «Для Классика», — понял я.
Все расселись по местам, строго сообразуясь с этикетом здешнего двора. Мое место было среди прислуги.
«Хорошо, хоть подавать не надо», — подумал я и посмотрел на зама, сидевшего рядом.
Тот все понял, и рука с бутылкой, наполнявшая рюмку, дрогнула. Несколько капель пролились на стол.
— Сергей! — укоризненно сказал Стакан Стаканыч. — Опять после вчерашнего руки дрожат?
Зам виновато понурился.
«Похоже, преемник, — подумал я. — Но пока взберется на трон, вкусит сполна. Монаршие особы не любят преемников».
— Ну, за что пьем? — с некоторым недоумением посмотрел на свою рюмку Ювэ.
Очевидно, он еще не вполне осознал, что рядом нет Алевтины Кузьминичны.
— За роман! — поднялся с председательского места Стакан Стаканыч. — За неиссякаемый родник живого русского слова!
Послышался грохот отодвигаемых стульев. За такие слова нужно было пить только стоя.
— Не считал, который это по счету роман? — спросил меня зам.
После первой же рюмки он перешел на «ты».
— Нет, — сказал я.
— Раньше он их как блины пёк.
— Теперь тоже по роману в год, — сказал сосед слева. — Плюс десятка три миниатюр.
— А что еще делать на даче? — согласился с нами сотрудник, сидевший напротив. — Не бывали у него в Переделкине?
— Он в Ватутинках, — сказал я. — Старая дача, еще пятидесятых годов.
Недавно я действительно отвозил Классику пакет с рукописями. Он принял меня в кабинете на втором этаже. Когда-то, наверное, это была роскошная дача, похожая на старые внуковские. Но время неумолимо. Скрипят половицы, кое-где отстали от стен обои, рассохлись рамы в окнах. Дому давно нужен капитальный ремонт. А лучше, конечно, снести все и отстроить заново. Для этого, правда, нужны гонорары Марининой или Акунина.
Мы спустились вниз и отправились гулять по участку.
— Вот сюда, — заботливо направлял меня Классик. — Лучше по этой тропинке.
— Боровик! — ахнул я. — А вот еще один!
Классик удовлетворенно усмехнулся. Хорошо, когда зритель на спектакле понятлив. Не заметил бы гриб — провалил бы премьеру.
— Не хотите рюмочку? — взял меня под руку Ювэ.
— За рулем.
— В следующий раз без машины приезжайте.
— Непременно, — пообещал я, но при этом подумал, что Алевтина Кузьминична вряд ли позволила бы нам разгуляться.
В журнале «Молодая гвардия» роль Алевтины Кузьминичны исполнял я. Я выпил очередной бокал минеральной воды и посмотрел на практически нетронутую черную икру в розетке. Интересно, по руке или по лбу досталось бы мне, если бы я осмелился ковырнуть ее кончиком ножа? Наверное, по лбу.
— Пора, — сказал я заму. — Время не ждет.
— Как? — вскинулся тот. — Еще даже не начинали!
— А у меня приказ, за невыполнение которого расстрел на месте, — хмыкнул я.
Я знал, что в застолье любые пререкания бессмысленны, нужны действия.
Как ни упирался Ювэ, я все-таки заставил его подняться с места и уйти со мной. Стакан Стаканыч особенно не протестовал. Что ж, пословицу про двух медведей в одной берлоге еще никто не отменял.
Но, как выяснилось позже, я зря старался. Ювэ приехал со мной в издательство и отправился прямиком в комнатку за сценой. Он уселся напротив Вепсова и не встал, пока не добрал упущенное.
— А как же Алевтина Кузьминична? — спросил я Вепсова.
— С деньгами в кармане его в любом виде примут, — махнул тот рукой.
«Жалко, что в «Молодой гвардии» икру не съел, — подумал я. — За труды ведь ни там не платят, ни здесь».
В издательстве «Современный литератор» действительно платили крохи, но это не казалось чем-то странным. Обнищание людей было первейшей задачей нынешней власти. А с писателями она разбиралась с особым пристрастием, как говорится, в лучших традициях ЧК, ГПУ и МГБ с КГБ. По странному стечению обстоятельств многие предки теперешних реформаторов занимали в этих уважаемых организациях далеко не последние места.
5
Как-то меня вызвал к себе Вепсов.
— Пора приниматься за дело, — сказал он.
Я знал, о чем шла речь. Нужно было издавать книгу о Мытищах. В последнее время в издательстве вместе с поэтом Валентином Птичкиным стал появляться мытищинский предприниматель Михаил Поронин, у которого были хорошие связи в городской администрации.
Поронин полностью соответствовал образу русского предпринимателя в его карикатурной версии дореволюционной поры: ражий, пузатый. На красной физиономии маленькие глазки, рассматривающие тебя с добродушным презрением. Но была в нем особенность, которая затушевывала все недостатки. Михаил Викторович самозабвенно любил искусство. Приняв пол-литра, он становился в позу оперного певца, уставшего отказывать назойливым поклонникам. Сплетя пальцы рук под объемистым брюхом и кокетливо отставив в сторону правую ногу, он затягивал: «Я встретил вас, и все былое…»
Голос у него был слабый, но для пьяной компании, тем более мытищинской, его вполне хватало. В нашей компании особых вопросов он тоже не вызывал. Вепсов морщился, но терпел.
— Миша пробьет книгу в администрации, — нашептывал ему на ухо Птичкин. — Сколько надо денег, столько и дадут. Ты, главное, не продешеви.
У Птичкина, насколько я знал, в Мытищах был свой интерес. Дача в Перловке, любовница, которой тоже не помешает землица. У всех был интерес, кроме меня. Стало быть, мне и пахать.
— С чего начнем? — спросил я.
— Со сметы, — сказал директор. — Но это не твоя забота. Твое дело найти людей и расставить их по местам. Написать надо так, чтобы ни у кого не было никаких вопросов.
«Как в «Дусиной гари», — подумал я. — На редкость бездарная книга. А в Мытищах водопровод, «Метровагонмаш» и чаепитие».
Картина «Чаепитие в Мытищах» нравилась мне своей кондовостью. В ней была запечатлена российская глубинка как она есть, без выкрутасов и фантазий. Где-то там, в кустах, дожидался выхода на сцену и Поронин, я это чувствовал.
— Сделаем так, — продолжил Вепсов, — каждый автор отвечает за свой раздел. Тимофеев за промышленность, Вера за искусство. Это у них ведь лаковая миниатюра с подносами?
— У них, — кивнул я.
— А ты работаешь с главой администрации. Самый важный раздел в книге.
— А водопровод? — спросил я.
— И про водопровод напиши. Откуда, кстати, это название — Мытищи?
— «Мыта» по-древнерусски «таможня», — сказал я.
— Теперь понятно, откуда у Поронина жадность, — хмыкнул Вепсов. — Про мытарей в Библии так и написано: за копейку удавятся. Как Поронин.
— Об этом тоже написать?
— В другой книге, — внимательно посмотрел на меня Вепсов. — Ты ведь пишешь книгу?
— Пишу, — признался я.
— Все пишут, — похлопал он меня по плечу. — Прямо с сегодняшнего дня и начинай.
Я стал ездить в Мытищи как на работу. Два, а то и три раза в неделю сидел рядом с главой администрации Алексеем Владимировичем Стаховым и записывал каждое его слово. Тому это нравилось.
— Никто ведь не ценит наш труд, — говорил он. — Ночами не сплю: то на заводе ЧП, то начальник милиции с прокурором поцапались, а я за всех отдуваюсь. Вот с турками договор подписал.
— Какой договор?
— О строительстве спортивного центра. На прошлой неделе в Стамбул летал, перенимал опыт.
— А что с пивом? — спросил я.
— Вот, уже все знают! — с наигранным удивлением посмотрел на меня Стахов. — Крупнейшее в стране пивное производство открываем.
— Почему в Мытищах?
— Здесь вода хорошая, земля не такая дорогая, как в Москве. Завтра планирую к Семенову в поместье съездить. Присоединишься?
— Непременно.
Про поместье Святослава Семенова я слышал. Специалист по глазным болезням Семенов был едва ли не первый в стране предприниматель, кому Ельцин отдал в собственность целый институт. И тот, надо сказать, не подкачал. Микрохирургия глаза оказалась весьма прибыльным делом.
— Большое поместье? — спросил я.
— Да уж не маленькое, — вздохнул Стахов. — Дорогу провели, электричество и так далее.
«За чей счет? — подумал я. — Предприниматели ведь должны платить сами».
— Это не у нас, — снова вздохнул Стахов. — Здесь другой капитализм.
— С человеческим лицом?
— У капитализма не лицо, а харя. А у нас Ельцин.
— Понятно, — сказал я.
От администрации мы отъехали ровно в девять утра. В этом тоже была проблема. Я жил на другом конце Москвы, и, чтобы добраться до Мытищ, нужно было вставать в шесть утра.
— Готовы? — оглянулся на меня с переднего сиденья Стахов.
— Всегда.
— Поехали.
По дороге выяснилось, что поместье Семенова называется Славино.
«Какое-то название не русское», — подумал я.
— На самом деле это Прозорово, — сказал водитель. — Хорошее место, кругом вода.
— Он так и выбирал, подъехать можно только через перешеек, — посмотрел в окно Стахов. — Как в средневековых замках.
«Что-то уж слишком часто вздыхает», — подумал я.
— А что в замках? — спросил водитель.
— Вокруг замка ров с водой, — объяснил Стахов. — Въезжать нужно через подвесной мост.
— Там тоже мост? — удивился водитель.
— Ему и перешейка хватает.
«Похоже, от поместья Семенова голова у него болит больше, чем от пива, — подумал я. — Не хочется ехать на поклон, а надо».
Мы свернули с шоссе и вырулили к поселку с ухоженными коттеджами.
Семенов нас встретил у здания, похожего на школу.
— А это и есть школа, — сказал Стахов, вылезая из машины. — Только намного лучше.
«Да здесь почти вся мытищинская администрация», — огляделся я.
— По коммуникациям договорились? — спросил Стахов Семенова.
— Все в порядке, — кивнул тот. — В школу зайдем?
— А как же.
Семенов был крупный, но двигался легко. В глаза прежде всего бросались стрижка «ежиком» и легкая хромота. Я знал, что в молодости ему ампутировали ступню: то ли под машину попал, то ли неудачно спрыгнул с трамвая, причем случилось это во время войны.
— Компьютеров хватает? — спросил Стахов, заглянув в один из классов.
— Хватает, — сказал Семенов. — У каждого ученика свой монитор. Пусть учатся.
— Правильно, — кивнул глава, — нужно поднимать средний уровень. Здесь, правда, он далеко не средний.
— Стараемся, — усмехнулся Семенов. — Учителей не хватает.
— Зарплата маленькая?
— Зарплата в нашей школе не меньше, чем у вас. Не соответствуют нашему уровню. У меня работают только лучшие.
Стахов оглянулся на своих замов, жмущихся у двери. Похоже, к лучшим он их не относил.
«Бюджет распилить много ума не надо, — согласился с ним я. — Ты вот прибыль обеспечь».
— Поехали на конюшню, — распорядился Семенов. — Сначала к маткам с жеребятами.
— А вы свободны, — посмотрел на свою челядь глава. — Нечего на кобыл глазеть.
— Пожалуй, мы тоже отправимся сразу к жеребцам, — сказал Семенов. — Жеребята легко инфекцию подхватывают.
— Это мы, что ли, инфекция?
Стахов остановился:
— Не мы с вами, но некоторые…
Глава и Семенов, не сговариваясь, уставились на меня. Я споткнулся о бордюр.
— Шучу, — усмехнулся Семенов.
Все дома в поселке были с иголочки, но конюшня и на их фоне выглядела потрясающе.
— Кто строил? — спросил Стахов.
— Немцы, — сказал Семенов. — С детства люблю лошадей.
В конюшне было чисто и сухо.
— Самые лучшие кондиционеры стоят, — кивнул на потолок Семенов. — У меня в доме таких нет.
Вкусно пахло лошадями. Мне этот запах был знаком. В детстве я несколько раз ездил верхом на лошади, правда, не вскачь. Помню, меня поразило, как высоко я оказался, вскарабкавшись на лошадиную спину. «Если свалишься — костей не соберешь», — сообразил я тогда и изо всех сил уцепился за лошадиную гриву. Волосы на ней были толстые и жесткие, и все же пучок их остался в моем кулаке, когда меня сняли с лошади.
Я понял тогда, что наездником мне не быть, и с тех пор знакомился с упоением лошадиной скачки по книгам. А некоторые из моих сверстников скакали вживую, лишь чудом не попадая прямиком с лошадиной спины в больницу. Много позже одну из наездниц я увидел в госпитале Бурденко. У нее был сломан позвоночник, и надежда на выздоровление была призрачной. А другой наездник, муж хорошей моей знакомой, и вовсе помер, сверзившись с коня.
— Даже развестись не успели, — сказала она. — А у нас было что делить: сорок гектаров земли, яхты, автомобили. Я целую бригаду адвокатов наняла, как и он, впрочем. Но не судьба.
«Классные лошади», — думал я, шагая в хвосте процессии.
— Самые красивые лошади наши, российские, — рассказывал на ходу Семенов. — Вот посмотрите на орловского рысака. Не высок и не мал, бежит как пуля. У меня пока ипподрома нет, но обязательно построю.
— А это кто? — показал на здоровенного жеребца Стахов.
— Американец, — махнул рукой хозяин. — У них ноги самые длинные.
— А этот? — остановился я перед стойлом, из которого косилась огромным влажным глазом лошадь с изящно выгнутой шеей.
— Арабский аргамак, — тоже остановился Семенов. — Но арабы по сравнению с нашими мелковаты.
— Откуда он у вас?
— Какой-то шейх подарил Ельцину, а тому куда девать? Конюшни ведь только у меня.
Семенов что-то сказал конюху, и тот со всех ног бросился в дальний конец конюшни.
— Кататься будем? — спросил Святослав Иванович.
— Нет! — дружно выдохнули мы с главой.
— А на вертолете? — не отставал хозяин. — У меня и спортивный самолет имеется.
— В другой раз, — сказал Стахов. — После обеда в областной администрации дела.
— Тогда за стол! — потер руки Семенов. — Вы ведь в гостевом доме еще не были?
— Не был, — повеселевшим голосом сказал глава. — Но слышал.
Я понял, что на самом деле никаких дел после обеда у него нет. Впрочем, как и у меня. Так что вперед, в гости.
Гостевым домом оказался роскошный особняк с охотничьим залом на первом этаже. На втором этаже, как заведено в таких особняках, должны быть спальни: куда еще может вести лестница, устланная коврами с толстым ворсом?
Но чтобы подняться на второй этаж, нужно было миновать стол, сервированный на десять персон. А как мимо него пройдешь?
— Инесса, все в порядке? — спросил Семенов единственную в этом доме женщину.
— Да, — улыбнулась она.
«Хозяйка», — понял я.
Она была столь же роскошна, как и особняк.
За столом я оказался рядом с человеком заурядной внешности, каких полно в мытищинской администрации.
— За коммуникации отвечаю, — представился он. — Николай Владимирович.
— Наливайте, Николай, — сказал я. — Русский человек за столом должен быть с распахнутой душой и горящим взором.
— Здесь есть кому наливать, — с опаской оглянулся по сторонам Николай Владимирович.
И был прав. Появился человек соответствующего звания и наполнил рюмки. Выпили за здоровье хозяйки, хозяина, главы района. О нас с Николаем никто не вспомнил. Но это и хорошо. Всяк сверчок знай свой шесток.
Я закусил сёмужкой, похлебал суп, приступил к мясу, зажаренному на открытом огне.
Со стены на меня надменно взирала голова лося с огромными рогами. «Свалится — убьет, — размышлял я. — Но отчего ей падать, не на войне, чай, в новой России обедаем. Хотя рога на голову могут свалиться и без войны».
— Пацаном я у него яхту драил, — уловил ход моих мыслей Николай Владимирович. — Женщин там не было.
— Совсем? — удивился я.
— Совсем. Во всяком случае, когда мы ее драили.
Я подумал, что в этот момент их там и не должно быть.
— Яхта у него уже при Советах была? — спросил я.
— А как же, недалеко отсюда, на Пироговском водохранилище.
— Хорошая?
— Крейсерская.
Студентом мне тоже доводилось драить крейсерскую яхту, но я эту тему не стал развивать. При любом общественно-экономическом строе одни драят, другие командуют. Святославу Ивановичу на роду было написано быть капитаном.
— В церковь заедем? — предложил Семенов, когда обед закончился.
— Заедем, — согласился Стахов.
После обеда к нему вернулось хорошее расположение духа, он уже почти не вздыхал.
— Где эта церковь? — спросил я Николая.
— В Рождествене, родовом имении Суворова, — сказал тот. — Вы езжайте, а у меня здесь дела.
На самом деле для него не было места в хозяйской машине. Но и это характерно для любого строя.
К Суворову, братцы, на приступ!
По дороге Семенов рассказал, что Рождествено принадлежало отцу полководца, генерал-аншефу Василию Суворову, который купил имение у князя Барятинского. Здесь Александр Васильевич познакомился с княжной Варварой Прозоровской, жившей по соседству.
— Но брак был несчастливым, — сказал, поморщившись, Семенов. — Александр Васильевич похоронил в Рождествене отца и установил каменный саркофаг с надписью: «Здесь покоится прах генерал-аншефа Василия Ивановича Суворова, умершего 15 июля 1775 года». А в семнадцатом году этот саркофаг вскрыли и останки выкинули. Церковь тоже пришлось восстанавливать.
Машина остановилась у входа в церковь, возле которой нас поджидал священник.
«Сытное место», — подумал я, разглядывая золотой крест, возлежавший на объемистом чреве батюшки.
Мы вошли в храм.
— Недавно закончили реставрацию алтаря, — с гордостью сказал Семенов. — Второго такого нет.
Алтарь сиял золотом. Для деревенской церкви он был излишне роскошен.
«Но ведь это принцип, — одернул я себя. — Здесь все должно быть лучшим, от конюшни до церкви, не говоря уж о людях».
Я зажег свечу, всунутую мне в руки, перекрестился и прочитал Христову молитву. Это была единственная молитва, которую я твердо знал.
— Пойдемте, кое-что покажу, — поманил меня Святослав Иванович.
Мы вышли из храма и остановились у металлической ограды.
— Это место я купил для себя, — сказал Семенов. — Здесь меня похоронят.
Я посмотрел на него — и с трудом закрыл рот. Все-таки мне далеко было до людей, владевших конюшнями, яхтами, самолетами и вертолетами.
Через полгода мы выпустили большую книгу о Мытищинском районе, в которой рассказывалось и о поселке Славино.
А еще через какое-то время пришла весть, что Святослав Иванович Семенов погиб при аварии вертолета. Он был похоронен на том самом месте, которое мне показывал.
Но перед этим глава мытищинской администрации попал в больницу и скоропостижно скончался. О причине его смерти никто ничего не знал.
6
Не успел я войти в свой кабинет, как раздался телефонный звонок.
— К директору, — услышал я голос секретаря.
Утренний вызов к начальству обычно ничего хорошего не сулил.
Я спустился на второй этаж.
Вепсов сидел за столом и что-то писал. Под лампой, раскинувшись во всю длину, спал кот Тим. Его хвост мешал Вепсову, но тот кота не трогал. Тим был любимцем. Из обычного черно-белого дворового кота он незаметно превратился в фаворита, из подвала перебравшегося во двор, оттуда на первый этаж здания, а там по широкой лестнице в директорский кабинет. Причем в кабинете Тимка чувствовал себя истинным хозяином, спал где хотел, мог и пописать в углу. Больше всего ему нравилось лежать под настольной лампой.
— Как ты думаешь, — поднял голову директор, — нам оставаться «Современным литератором» или вернуться к «Советскому»?
Это был непростой вопрос. В девяносто втором году, когда директором издательства был прозаик Анатолий Жуков, «Советский литератор» вслед за Советским Союзом поменял название и стал «Современным литератором». Подобная политкорректность в то время была вполне объяснима. Однако спустя год-другой стали возникать вопросы. Что издавать «Современному литератору» — детективы или нормальную литературу? Идти на поклон к власти или оставаться в нищете и обиде? Но наибольшую путаницу вносили авторы. Одни требовали отказа от всего советского, другие столь же рьяно настаивали на возврате к идеалам недавнего прошлого. Самыми непримиримыми, кстати, оказались иностранные авторы. Я устал объяснять им по телефону особенности демократии в современной России.
— Вы отказались от слова «советский», потому что танки расстреляли Верховный Совет? — спрашивал меня переводчик из Германии.
— Нет, мы изменили его до расстрела, — отвечал я.
— А кого вы больше издаете — Ельцина или Гайдара?
— Бондарева.
— Того самого, у которого не туда сел самолет?
— У него он вообще никуда не сел, — терпеливо объяснял я. — Русские писатели радеют за народ, а не за его правителей.
— Но зачем вам тогда слово «современный»?
— Потому что этого захотел Ельцин.
В трубке раздались короткие гудки. Именем Ельцина можно было объяснить любую дичь, происходящую сейчас в стране.
Я посмотрел на кота. Он потянулся и перекатился на лист бумаги, на котором писал Вепсов.
— Тимка! — строго сказал Вепсов.
Кот не шевельнулся.
— Ну так что? — перевел взгляд с кота на меня директор. — Какие будут соображения?
— Надо возвращать, — вздохнул я. — Из-за иностранцев.
— Вот и я так думаю, — вытащил из-под кота лист Вепсов. — Я тут набросал список Совета издателей, взгляни.
Я взял в руки лист. Михалков, Жуков, Кузнецов, Трофимов, Кожедуб… Как говорится в виленском анекдоте, «компания не велька, але бардзопожондна».
Но смена названия не такое простое дело. Во всяком случае, в Госкомиздате не всем это понравилось. Точнее, не понравилось никому.
— Вы тут прислали заявки на издание пяти книг по федеральной программе, — сказала мне Ирина Петровна, принимающая документы в Госкомиздате. — «Современному литератору» мы что-нибудь выделили бы.
— А «Советскому литератору»?
— Не уверена.
— Давай издадим «Гардемаринов», — предложил мне Коваль. — Перетокина хорошая тетка, цену заламывать не станет.
Нина Матвеевна действительно оказалась хорошей теткой.
— «Советскому литератору» я не могу отказать, — сказала она, когда я ей позвонил.
— Мы еще пока «Современный литератор».
— Но вас ведь знают как советских?
— Подали документы на возвращение названия.
— Какой-нибудь гонорар заплатите?
— А как же.
— Издавайте.
«Гардемарины» вышли и стремительно разошлись. Помогло, конечно, то, что в эти же дни по телевидению показывали фильм «Гардемарины, вперед!».
В летнее время мы стали устраивать книжные развалы перед воротами, выходящими на Поварскую. Несколько раз я видел роющегося в книгах актера Кайдановского. Оказывается, он жил в доме напротив.
— Что купил? — спросил я ребят из отдела реализации.
— «Гардемаринов», — засмеялся Саша Егоров. — Говорит, Харатьяна с Жигуновым знает. И еще этого, третьего…
— Шевелькова, — подсказал Володя Коржов.
— Гардемаринов у нас каждая собака знает, — согласился я. — Интересно, у Кайдановского здесь комната в коммуналке или отдельная квартира?
У меня в соседнем доме была комната в коммуналке, о которой не хотелось даже вспоминать. Любка, соседка справа, устроила у себя натуральный притон, и я теперь заходил в свою комнату с опаской. Но это случалось не чаще одного раза в месяц, все-таки жил я у жены на Ленинском проспекте.
— Квартира, — сказал Коржов.
— Комната, — возразил Егоров.
Оба были выпускники Бауманского, и оба ничего не знали наверняка.
— Как раскупаются книги? — сменил я тему разговора.
— Нормально, — пожал плечами Егоров.
— Хреново, — сказал Коржов.
Однажды мне позвонила Перетокина.
— Алесь, — сказала она, — мы ведь с вами земляки.
— Да ну?! — удивился я.
— Мой дед откуда-то из Белоруссии. И раз мы земляки, вы мне должны помочь.
— Охотно, — согласился я.
Нина Матвеевна очень редко слышала собеседника, но мне нравилось с ней говорить. Подкупали прямота и напористость.
— Меня пригласили на празднование трехсотлетия российского флота, и я сказала, что приду только со своим издателем. Вы ведь не откажетесь меня сопровождать?
— Никогда! — сказал я. — Я люблю бывать на юбилеях, пусть и не очень значительных.
— Но ведь там столько людей!
Я уловил в ее тоне нотку осуждения, смешанного с ужасом.
— А я никого к вам не подпущу, — пообещал я. — Вы ведь для этого меня берете с собой?
— Спасибо, дорогой! Я знала, что на вас можно положиться.
Голос Нины Матвеевны заметно повеселел.
— Белорусы — верные слуги, — сказал я.
Этих слов Перетокина не расслышала. Как я уже говорил, она слышала лишь то, что хотела.
— Значит, послезавтра у Красных ворот, — отчеканила она. — Там у них штаб.
— Гардемарины с Дружининой будут?
— Там будут все.
Я догадался, что при этих словах Нина Матвеевна поморщилась.
— Отобьемся, — сказал я. — В крайнем случае сбежим.
Этого она тоже не расслышала. Когда тебе за шестьдесят, бегать уже не хочется.
У штаба военно-морского флота я был в точно назначенное время. Нина Матвеевна тоже пришла вовремя.
— Из страха опоздать я сегодня почти не спала! — пожаловалась она. — А из Троицка еще доехать надо.
— Вы с Бочкаревым почти земляки, — утешил я ее. — У него дача в Ватутинках.
— Он тоже здесь будет?
— Нет, его не звали.
Я не стал уточнять почему. Перетокина на этом и не настаивала.
— Ну, как я выгляжу?
— Потрясающе.
Выглядела она действительно хорошо. Адмиралы, цугом проходящие мимо нас, как по команде сбивались с парадного шага. Один из них не только взял под козырек, но и поцеловал даме руку.
— Кто это? — испуганно спросила Нина Матвеевна.
— Кажется, адмирал Касатонов.
— Я в адмиралах ничего не понимаю, — взялась она пальцами рук за виски.
— Чем меньше звезд на погонах, тем выше звание, — объяснил я.
Нина Матвеевна непонимающе посмотрела на меня. Похоже, она была близка к истерике.
— Пойдемте куда-нибудь! — вдруг схватила она меня за руку. — Я не хочу с ней видеться.
— С Дружининой? — догадался я.
— Конечно. Уж лучше с адмиралами…
Она потащила меня в гущу военных. В глазах рябило от черных мундиров и золотых шевронов и звезд.
«Сколько же у нас адмиралов! — мелькнуло в голове. — Не одну войну можно выиграть».
Я увидел Харатьяна, который фотографировался с адмиралами.
— А с гардемаринами вы общаетесь? — спросил я.
— С каждым по отдельности, — сказала Нина Матвеевна. — Друг с другом они тоже не хотят видеться.
— Кино сложная штука, — согласился я. — Может быть, сложнее, чем литература.
— Писателей, к счастью, мало знают, — взяла меня под руку Перетокина. — У нас в Троицке их почти нет. Для общения мне хватает и вас.
Набежала толпа фотографов, и Нина Матвеевна тоже стала сниматься с адмиралами.
«Вот он, миг писательской славы, — подумал я. — «Гардемарины» Перетокиной для нынешних флотоводцев важнее «Войны и мира» Толстого».
Распахнулись двери зала, в котором были накрыты столы, и все устремились к ним. Я едва успевал за Ниной Матвеевной. Впрочем, в моих услугах она уже не нуждалась. Адмиралы обхаживали ее с пылом гардемаринов.
«А флотские небедно живут, — размышлял я, обозревая ломящиеся от снеди столы. — Но они и не должны бедно жить. Кто у России союзники? Флот и армия. В России бедно живет только народ».
Не знаю, был ли в этом чей-то умысел или все произошло случайно, но в какой-то момент Перетокина с Дружининой оказались рядом. Улыбаясь, они впились глазами друг в друга. Мне стало зябко. Я понял, что мужчины в сравнении с женщинами сущие дети.
— Гардемаринов сюда! — раздался чей-то зычный голос.
Гардемарины, конфузясь, окружили своих повелительниц. Ослушаться никто из них не посмел. Глядя на авторов фильма и исполнителей главных ролей, я не мог постичь глубины их неприязни друг к другу. Неужели именно в этом состоит непостижимость русской души?
— Вы гость? — услышал я вкрадчивый голос.
— Гость, — сказал я.
Человек, спрашивавший меня, на фоне импозантных адмиралов выглядел невзрачно.
«Всего лишь капитан первого ранга», — посмотрел я на его погоны.
— С ними? — показал пальцем на киношников человек.
— С одной из них.
Я не стал уточнять с которой.
— Хотите посмотреть на настоящее застолье?
Что-то в голосе этого человека заставило посмотреть на него внимательнее. Невысок, полноват, чернявый. Вполне заурядный субъект. А голос повелителя.
— Хочу, — сказал я.
— Пойдемте.
Мы направились к боковой лестнице, ведущей куда-то в подвал.
«Интересное кино, — думал я, вперясь глазами в спину поводыря. — По сравнению с ним даже я больше военный, не говоря уж о Харатьяне. Куда он меня ведет?»
В подвале мы остановились у одной из дверей.
— Сюда, — сказал каперанг и открыл дверь.
Я шагнул через порог и замер. Картина, открывшаяся моим глазам, ошеломляла. За большим овальным столом, развалясь, сидели каперанги. Среди них не было ни одного адмирала, и все они неуловимо походили друг на друга. Некоторые сбросили мундиры и сидели в белых рубашках. У двух-трех из них на коленях устроились смазливые барышни в коротких юбках. В каждой из барышень тоже проскальзывало что-то общее.
«Клоны, — подумал я и оглянулся на своего провожатого. — Или масоны, что в принципе одно и то же».
— Замы по тылу всех флотов, — улыбнулся тот. — Мы не любим пышных застолий и громких слов.
— Н-да… — крякнул я.
В этом застолье поражали даже не глубокие чаши с черной икрой, а то, что к ней никто не притрагивался. На челе каждого из сидящих за столом лежала печать усталости. Да, все они честно сделали свое дело и теперь отдыхали.
— За русский флот!
Мой провожатый наполнил рюмки из какой-то особенной бутылки. Мы выпили.
— Кто таков? — повернулся к нам один из каперангов.
— Писатель.
— Пусть выпьет, — разрешил каперанг. — Но не пишет.
Кто-то хохотнул.
«Если и напишу, никто не напечатает, — подумал я. — В новой России живем».
— Да, живем небогато, — согласился мой спутник, — но нам много и не надо. Еще рюмочку?
Я понял, что из подвала пора выметаться.
— Спасибо за доставленное удовольствие, — сказал я.
— Всегда рады писателям.
Провожатый улыбался, но глаза его были холодны.
«В древности правили жрецы, — думал я, поднимаясь в парадный зал, — потом масоны, а теперь, видимо, тыловые крысы. Конец, впрочем, всегда одинаков».
На столах, за которыми витийствовали адмиралы, черной икры, между прочим, не было.
— Героям икра не нужна, — сказал я Перетокиной, которая чокалась со всеми адмиралами подряд, — им и орденов хватает.
— Пойдемте домой, — поставила она на стол рюмку. — Столько я никогда не пила.
— Неужели больше двух рюмок? — удивился я.
— Не больше, но мне и одной нельзя. Где вы все это время были?
— У масонов в подвале, Нина Матвеевна. Это рядом.
К микрофону подошел Харатьян с гитарой, и это был самый удобный момент, чтобы незаметно скрыться.
7
Умер Эрнст Иванович Сафонов.
Несчастье случилось хмурым зимним утром. Как обычно, служебная машина приехала за главным редактором и остановилась у коттеджа. Эрнст Иванович вышел из квартиры, закрыл за собой дверь и стал спускаться по лестнице. Насколько хороши во Внукове лестничные пролеты в кирпичных коттеджах, настолько же они ужасны в деревянном.
«Здесь такую лестницу сделали для того, — думал я, карабкаясь по вечерам к Эрнсту Ивановичу, — чтобы писатели меньше пили. Лучше не допить рюмку, чем сверзиться и сломать шею».
Именно на этой лестнице Эрнст Иванович и упал. Я не знаю, инсульт случился до падения или после него, но шофер обнаружил главного редактора уже лежащим на лестнице. Сафонов умер в клинике, не приходя в сознание.
Прощались с Эрнстом Ивановичем в крематории Хованского кладбища. Все, кто присутствовал на церемонии, были угнетены. Уходили лучшие люди, и отчего это происходит, никто не понимал.
— Убили, — услышал я чей-то голос.
Конечно, это не было убийством в традиционном понимании этого слова. Да, без Ларисы Тиграновны Сафонову было тяжело, но ведь он работал, нянчился по выходным с внуками, ухаживал за домашними питомцами, которых в его доме всегда было полно.
Кстати, за несколько дней до несчастья из дома ушел Том. Он и до этого пропадал на неделю, «шел по бабам», по выражению Эрика, но в этот раз исчез раз и навсегда. За котами, насколько я знал, подобное водилось.
Обрушился мир, любовно выстроенный, выпестованный Эрнстом Ивановичем Сафоновым. Для меня эта потеря была сравнима со смертью самого близкого человека. А как для писателя он сделал для меня больше, чем кто бы то ни было. И даже не тем, что регулярно печатал в «Литературной России», а своим отношением к писательскому делу, к товарищам по цеху, к русскому слову.
— Сейчас для России самые худшие времена, — говорил он мне, — но убить ее все равно не удастся. Вот увидите.
И я ему верил.
Как мне представляется, он был образцом честности, порядочности, доброты — то есть таким, каким и должен быть русский человек. Может быть, излишне щепетилен, но кто из нас без недостатков?
На похоронах мне ни с кем не хотелось говорить. О чем? Что лучшие из нас долго не живут? Об том и так все знают. Радуются враги? Они и должны радоваться. Если у тебя нет врагов, стало быть, неправильно живешь.
Я положил в гроб цветы, проследил взглядом, как он уползает в чрево печи, и ушел.
Эрика уже не вернешь. А вот память о нем хотелось бы сохранить.
В Доме творчества «Внуково», чудом удержавшемся на плаву, начиналась новая жизнь. Многие из писателей старшего поколения ушли в мир иной. Файзилов, Михайлов и Костров переехали в Переделкино, пошли, так сказать, на повышение статуса.
Из старших товарищей чаще других я вспоминал Георгиева с его собаками, «Елисеича» Шундика, не расстававшегося с отваром зверобоя в термосе, «бабу Катю» Шевелеву, отменно собиравшую грибы. Изредка мы с ней встречались в лесу на просеке.
— Нашли? — спрашивала она меня.
— Пока нет, — отвечал я.
— А это что?
Она приподнимала палкой дубовый лист, под которым сидел боровик.
— Пишете? — продолжала допрос с пристрастием баба Катя.
— Стараюсь, — чесал я затылок.
— Пока можете держать в пальцах ручку, пишите.
Она медленно удалялась по просеке, изо всех сил стараясь держать прямо спину.
Один за другим покинули нас непримиримые соперники Константинов и Цыбин. Каждый из них командовал подразделением молодых поэтов, приблизительно равным по составу, поэтому победить в сражении не мог ни тот ни другой. Я с уважением относился к обоим мэтрам и от души радовался, что у них боевая ничья.
Любимцем Константинова был Коля Дмитриев.
— Пьет много, — сказал я как-то Старшине.
— А не пил бы, может, и не писал, — заступился за воспитанника Константинов. — Худшие из поэтов как раз те, которые никогда не пили.
Спорить с этим было трудно. Из большого числа поэтов, которых я встречал в редакциях, издательствах, на пленумах и собраниях, пьющие были далеко не худшими.
На место убывших писателей во Внуково заселялись их младшие товарищи: Юрий Кузнецов, Валентин Устинов, Владимир Карпов, Евгений Нефедов, Светлана Селиванова.
— Здорово, мужичок с ноготок! — окликнул меня как-то Кузнецов.
— Привет, памятник.
— Ну и как тут у вас? — обозрел окрестности Поликарпыч.
— Буфет закрыли, — вздохнул я. — А так все нормально.
— Строишься?
— Помаленьку.
— Я пока погожу.
Кузнецов, как и подобает памятнику, величественно направился в сторону станции.
Я действительно затеял строительство. Точнее, меня в него втянул сосед снизу Юрий Васильев, который вселился вместо Стекловского.
— У тебя деньги есть? — при первой же встрече спросил меня Юрий.
— Нет, — сказал я.
— Тогда начинаем стройку.
— Какую стройку? — оторопел я.
— А вон фундамент, — кивнул Васильев. — Раз есть фундамент, будет и пристройка.
Бобенко против этой стройки не возражал.
— Если делать нечего — стройтесь, — сказал он, подписывая заявление. — Все, что вы построите, по договору будет принадлежать Литфонду.
— Места мало, — попытался я оправдаться. — Там ведь комнатки маленькие.
— А зачем вам большие? — хмыкнул Бобенко. — Откуда, кстати, деньги? Издаешься много?
— Нет денег, — крякнул я.
— Тогда только строиться, — побарабанил пальцами по столу Бобенко. — Когда у государства нет денег, оно тоже начинает все подряд ломать.
Спокойная жизнь у меня закончилась. Я разгружал машины с кирпичом и листовым железом, вывозил на тачке мусор, ездил по строительным рынкам за вагонкой.
— Ничего, — подбадривал меня Васильев. — Я подгоню казаков из станицы, они нам отопление проведут.
Юрий Петрович в прошлом был начальником геолого-разведывательной партии в Якутии, и для него стройка была родной стихией. Точнее, бардак, царящий на стройке.
— Как-то мы тянули дорогу на прииск, — вспоминал он. — Все идет по плану: валим лес, ровняем, насыпаем. И вдруг речка. Как через нее переправиться?
— Построить мост, — пожал я плечами.
— Так у меня одних бульдозеров штук десять! — захохотал Юрий Петрович. — Засыпали речку и пошли дальше.
Мне подобные методы строительства не нравились.
— Вот потому у нас и разруха, — сказал я.
— Зато без денег, — похлопал он меня по плечу. — Знаешь, какие самые лучшие женщины?
— Француженки, — предположил я.
— Якутки! До сих пор снятся.
— А что там такого особенного? Разрез не вдоль, а поперек?
— Разрез у всех одинаковый, — сладко зажмурился Юрий Петрович. — Не ты ее гладишь, а она тебя. Облизывает, и в буквальном смысле слова. Все для тебя сделает.
Я якуток видел только по телевизору, поэтому промолчал.
— А знаешь, какие у меня были самые лучшие минуты в жизни?
— В чуме с якуткой, — усмехнулся я.
— С оленем.
Юрий Петрович подтянул штаны. Они у него всегда сползали, даже те, что с ремнем.
— Пошел я однажды со своим замом на охоту…
Рассказывая, Юрий Петрович всегда что-то делал. Сейчас он выгружал из «газели» книги, и я, чтобы ничего не пропустить, вынужден был сновать за ним, как нитка за иголкой.
— Взяли с собой пять литров спирта…
— Зачем так много? — перебил я его.
— А вдруг заблудимся? Взяли, значит, спирт, спальники и пошли. И возле речки завалили оленя.
— Дикого? — снова перебил я его.
— Там этих оленей!.. — махнул рукой Юрий Петрович. — И вот мы развели костер, легли рядом с оленем. И пока не выпили весь спирт и не съели оленя, не встали.
— Это сколько ж вы лежали? — поразился я.
— Дня три. А может, пять. Там ведь дни не считаешь.
— Почему?
— Вечная мерзлота, — посмотрел сквозь меня Васильев. — Какой-нибудь чукча проезжает, мы и его угостим.
— Якуток не было?
— Там они не нужны. Спирт, олень и закат. Или восход. Вечная жизнь в вечной мерзлоте!
«Настоящий сказочник, — посмотрел я в спину Юрию Петровичу. — Ни разу не сбился».
— А якутки там проезжали, — остановился Васильев. — Одна совсем старая. Села рядом, выпила, закурила. «Знаешь, — спрашивает, — почему нас медведь не трогает?» — «Почему?» — «Он подошел, я села и малицу на голову задрала. Медведь нюх-нюх. «Ф-фу!» — говорит и ушел».
Юрий Петрович расхохотался. Я тоже засмеялся.
— Они ведь не моются никогда, — сквозь смех объяснил Васильев. — Даже медведя заколдобило.
Параллельно с пристройкой рос и Егорка. Однажды он приехал во Внуково, набрал кучку камней и стал пулять во всех, кто проходил мимо.
— У тебя совесть есть? — пристыдил я его.
— У детей совести не бывает! — заявил Егор.
— А если ремнем по попе?
— Я пожалуюсь в трибунал по правам человека, — нахмурил бровки ребенок, — и тебя посадят в тюрьму!
Со сдвинутыми бровками он был очень похож на свою маму.
— За что? — удивился я.
— За то, что ты меня ударил.
Я понял, что парень пойдет далеко. Впрочем, в этом никто и не сомневался. В детском саду на утренниках и прочих праздниках Егор исполнял роли ученых котов и других начальников. Причем учить эти роли ему было не надо, он запоминал все с листа.