1
Штат издательства «Современный литератор» сокращался, как шагреневая кожа, и тем не менее хорошие книги в нем выходили.
Однажды на производственном совещании я увидел незнакомого человека. Большие залысины и умные глаза выдавали в нем ученого.
— Знакомьтесь, — представил его Вепсов, — главный специалист по рукописям в стране.
Это был заведующий отделом рукописей Ленинской библиотеки Виктор Иванович Лосев.
— Будем издавать дневник и письма Булгакова, — сказал директор. — Что скажете?
— После дневников Корнея Чуковского это может стать брендом нашего издательства, — сказал я.
Словечко только-только появилось в печати, и мне захотелось им щегольнуть.
— Вот и будешь редактором, — хмыкнул Вепсов.
Новояз он не любил. Я это знал, но ради красного словца, как говорится, в любой кузов полезешь.
— Сработаемся, — улыбнулся Лосев, вручая мне объемистую рукопись. — Здесь все вылизано.
В рукописи действительно почти не было опечаток, не говоря уж об ошибках, но проблема была отнюдь не в том.
— Наследники, — вздохнул Виктор Иванович, готовя меня и себя к грядущим неприятностям.
— Сколько их? — спросил я.
— Один Кисловский, но этого достаточно.
— Рвач?
— Не в этом дело. У Булгакова были две родные сестры, но в наследниках числится чужой человек.
— Как это?
— Внук последней жены Булгакова. У нее детей с Михаилом Афанасьевичем не было, но наследство оформлено на Кисловских. Все по закону.
— И что будем делать?
— Договариваться.
Теперь и я задумался. Несмотря на то что я был сыном бухгалтера, финансы никогда не были моей сильной стороной. Тем более в вопросах авторского права.
Договариваться с наследником Вепсов, конечно, отправил меня. Вернее, это был дуэт в лице Лосева и главного редактора.
— На бедность нажимай, — напутствовал меня директор. — Откуда, мол, у нас деньги? Коммерцией сейчас только бандиты занимаются.
Кисловский принял нас в своем офисе. Сторонних людей при разговоре не было: Кисловский, Лосев и я.
— Нет денег? — иронично вскинул брови наследник. — Тогда не надо издавать.
«А отчего ему не играть бровями? — подумал я. — Молод, уверен в себе. Хозяин!»
— Это, возможно, последняя моя книга, — пришел мне на помощь Лосев, — и я хочу, чтобы она вышла в «Современном литераторе». Даст Бог, к моменту выхода он снова станет советским.
— Что ж, — снова поиграл бровями Кисловский, но уже без прежнего молодечества, — вам я пойду навстречу. Моя сумма…
Цифра была больше той, на которую рассчитывал Вепсов, но меньше, чем она могла быть.
— Согласны, — неожиданно для себя сказал я. — Я, конечно, не уполномочен делать подобные заявления, но думаю, директор возражать не станет.
Я посмотрел на Лосева. Тот опустил глаза.
Что ж, никто ни на что не уполномочен. А дневники издать надо.
— Сколько?! — скривился Вепсов, услышав запрашиваемую сумму. — Да мы по миру пойдем, если будем платить каждому!..
— Он не каждый, — негромко сказал Лосев.
— Хуже, чем каждый! — не переставал кипятиться директор. — А ты что молчал?
Я пожал плечами.
— Мы не молчали, — встал, загораживая меня, Лосев. — В сложившихся обстоятельствах это единственно приемлемый вариант.
Псевдонаучные слова сделали свое дело. Директор сдался.
Во время работы над дневниками и письмами Михаила Булгакова я понял, отчего Маргарита с такой яростью лупила по окнам писательского дома в Лаврушке. Имена Исая Лежнёва и Захара Каганского должны были быть обнародованы.
Но особое умиление вызывали вот такие заявления Булгакова:
«Председателю Совета народных комиссаров литератора Михаила Афанасьевича Булгакова заявление. 7 мая с.г. представителями ОГПУ у меня был произведен обыск (ордер № 2287, дело 45), во время которого у меня были отобраны с соответствующим занесением в протокол следующие мои, имеющие для меня громадную интимную ценность рукописи: повесть «Собачье сердце» в 2-х экземплярах и «Мой дневник» (3 тетради). Убедительно прошу о возвращении мне их.
Михаил Булгаков.
Адрес: Малый Левшинский, д. 4, кв. 1.
24 июня 1926 года».
«Имеющие громадную интимную ценность»… Сейчас так написать никто не мог.
Повесть «Собачье сердце» вскоре писателю была возвращена, а дневник остался в архивах ГПУ. И вот мы его издаем.
Кстати, женой Булгакова тогда была Белозерская, отнюдь не Елена Сергеевна, с потомками которой мы сейчас имели дело.
— Давайте включим в книгу автобиографическую прозу Булгакова, в том числе его устные рассказы, — предложил Лосев, когда рукопись уже была практически готова к печати.
Я не стал распространяться, что автобиографическая проза — наиболее чтимый мной жанр. Может быть, она меня и спасла, когда я после университета работал учителем в сельской школе. Я набирал в библиотеке книг, сколько мог унести, и читал долгими зимними вечерами. Автобиографическая проза отчего-то согревала лучше, чем любая другая.
Ну а устные рассказы — это черные жемчужины в ряду обычных. Булгаков рассказывал их только самым близким людям.
«Пишу, пишу пьесы, говорил он Сталину, а толку никакого!.. Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят…
Сталин. Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минутку.
Звонит по телефону.
Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеевича. (Пауза.) Что? Умер? Когда? Сейчас? (Мише). Понимаешь, умер, когда сказали ему.
Миша тяжко вздыхает.
Ну, подожди, подожди, не вздыхай.
Звонит опять.
Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза.) Что? Умер?! Тоже умер? Когда?.. Понимаешь, тоже сейчас умер. Ну, ничего, подожди.
Звонит.
Позовите тогда кого-нибудь еще! Кто говорит? Егоров? Так вот, товарищ Егоров, у вас в театре пьеса одна лежит (косится на Мишу), писателя Михаила Булгакова пьеса… Я, конечно, не люблю давить на кого-нибудь, но мне кажется, это хорошая пьеса… Что? По-вашему, тоже хорошая? И вы собираетесь ее поставить? А когда вы думаете? (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты когда хочешь?)
Булгаков. Господи! Да хыть бы годика через три!
Сталин. Ээх!.. (Егорову.) Я не люблю вмешиваться в театральные дела, но мне кажется, что вы (подмигивает Мише) могли бы ее поставить… месяца через три… Что? Через три недели? Ну, что ж, это хорошо. А сколько вы думаете платить за нее?.. (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты сколько хочешь?)
Булгаков. Тхх… да мне бы… ну хыть бы рубликов пятьсот!
Сталин. Аайй!.. (Егорову.) Я, конечно, не специалист в финансовых делах, но мне кажется, что за такую пьесу надо уплатить тысяч пятьдесят. Что? Шестьдесят? Ну, что ж, платите, платите! (Мише.) Ну, вот видишь, а ты говорил…»
Булгаков эту историю рассказывал, во-первых, с сильным грузинским акцентом, когда имитировал Сталина, а во-вторых, в ней ничего нельзя было ни убавить, ни прибавить.
Я представлял, как хохотали слушатели. Но и на бумаге эти рассказы хороши, я в этом не сомневался.
Дневник и письма Булгакова вышли. По этому случаю в комнатке за сценой был накрыт стол.
— Ну, поздравляю! — поднял рюмку Вепсов. — Хлебнули мы с этой книгой, но она того стоит. За вас, Виктор Иванович!
«Чего ты такого хлебнул? — посмотрел я на свою рюмку. — На бумагу и полиграфию деньги дал Госкомиздат. С нас только гонорар наследнику. Лосеву крохи достались. О себе я вообще молчу. Хлебать у нас один директор умеет».
Лосев отсалютовал мне рюмкой и сделал вид, что пьет. Я глотнул не чинясь.
— А что это у вас рюмка полная? — сдвинул брови Вепсов. Он не любил, когда его тостами пренебрегали.
— Завтра к докторам на обследование, — вздохнул Лосев.
Только сейчас я увидел, что у него потухший взгляд.
— Тогда ты пей, — наполнил мою рюмку директор. — Не каждый день Булгакова издаем.
Я знал, что в издательстве полным ходом шла работа над романом Вепсова «Рок». Как и «Дусина гарь», этот роман до сих пор нигде не издавался.
«Для того и становятся директорами, чтобы издавать полное собрание собственных сочинений», — подумал я.
Впрочем, у меня тоже готовилась к печати книжица рассказов. Она была чем-то вроде молока, которое выдавалось на производстве за вредность.
Как-то Лосев зашел ко мне без звонка.
— Вот, — положил он на стол толстую папку, — неизданный Куприн. Я собрал рассказы и очерки Куприна в то время, когда он издавал газету в армии Юденича.
— Боюсь, Куприн у законодателей нынешней литературной моды не в чести, — хмыкнул я. — Они его не любят точно так же, как и большевистские комиссары.
— В любом случае пусть будет у вас, — придвинул папку ко мне Лосев. — Я завтра ложусь в больницу.
Я открыл рот, чтобы спросить о болезни, и слова застряли в горле. Я снова увидел пустые глаза Виктора Ивановича.
«Плохо дело», — подумал я.
Лосев резко повернулся и вышел из кабинета.
Я подготовил заявку в Госкомиздат, но, как и следовало ожидать, она не была удовлетворена.
«Не пришло еще время Куприна, — подумал я. — Во-первых, сейчас у власти те же комиссары, что и в семнадцатом, а во-вторых, иной писатель стал властителем дум. Сорокины да Пелевины правят бал, еще дамочки-детективистки. Подлое время…»
Впрочем, время было не подлее предыдущего. И неизвестно, каким будет последующее.
Я убрал рукопись Куприна в дальний угол книжного шкафа.
2
После долгих мытарств вышла книга о Мытищах, и Поронин пригласил писателей отметить это событие у себя дома.
— Новую квартиру получил, — сказал он мне по телефону. — Совместим новоселье с презентацией.
— Хорошее дело, — сказал я. — Кого позовете?
— Прежде всего директора и вас, — стал перечислять Поронин, — Бочкарева, Просвирина, Птичкина, Викторова… Цвет русской литературы!
«Бочкарева жена вряд ли отпустит, — подумал я, — а остальные вполне могут приехать. Поронин хлебосольный хозяин».
Я вспомнил, как Поронин принимал меня в банке. Его назначили управляющим крупнейшего в Мытищах коммерческого банка, и Михаил Викторович решил показать, как живут нынешние банкиры.
Здание из современных темно-синих пластиковых панелей возвышалось в самом центре города. Охранник у шлагбаума покосился на обшарпанную издательскую «волгу», но все же пропустил нас на стоянку. Мы встали между «мерседесом» и «ауди».
«Как изменчив мир! — огляделся я по сторонам. — Еще вчера Поронин тоже на «Волге» ездил».
Я поднялся на лифте на предпоследний этаж. В просторной приемной никого, кроме секретарши, разговаривающей по телефону, не было.
— Чай? Кофе? — положила она трубку.
— Водку! — рявкнул Поронин, появившийся неизвестно откуда. — Проходите в кабинет.
Книжные шкафы в стене бесшумно разъехались, и я увидел второе помещение. Стол в нем был заставлен бутылками и закусками.
— Вот это я понимаю! — сказал я.
Михаил Викторович засиял, как начищенный медный чайник. Истинный артист, он любил внешние эффекты.
Мы сели за стол. Как ни странно, финская водка, налитая в изящные рюмки, пилась хуже, чем из граненых стопок в столовой какого-то ПТУ. К трем часам у учащихся в нем уже заканчивался обед, и мы устраивались в уголке за фикусами. Обычно там подавали борщ и котлеты, и лучше закуски в России нет. И не будет.
В банке мы закусывали канапе и роллами, а также суши.
«Нет, долго здесь Михаил Викторович не протянет, — подумал я. — Формат не тот».
И оказался прав. Через полтора месяца мы снова обедали в столовой.
Но тем не менее свою задачу в банке Михаил Викторович выполнил. Просто так квартиры в элитных домах у нас не дают. А дом был элитный. Об этом говорили пандусы для подъезда, охраняемая подземная парковка, кирпичные стены здания. Это вам не панели, пусть и темно-синие.
На скоростном лифте мы поднялись на девятый этаж.
— Вот здесь у меня гостиная, — суетился Поронин, — это кабинет, там спальня. Сантехника итальянская. В зимний сад не хотите? Потом покажу.
Стол был накрыт на кухне, что тоже говорило о многом. В маленькой кухне цвет русской литературы не посадишь.
— Сколько, говорите, у вас метров? — спросил Просвирин.
Он сел в кресло и далеко вытянул длинные ноги.
— Сто пять! — гордо сказал Поронин.
— Маловата квартирка, — хмыкнул Петр Кузьмич.
Я удивленно посмотрел на него. Остряки среди крупных людей попадались мне редко. А Просвирин был крупный во всех смыслах: рост два метра, вес далеко за сто. При такой комплекции не до шуточек.
— А у вас сколько метров? — упавшим голосом спросил Поронин.
— Сто пятьдесят.
Из Поронина словно выпустили воздух. Стерлись веснушки с лица. Поблекла рыжина волос. Уменьшилось чрево. Он беспомощно посмотрел на меня.
— На двоих и ста пяти метров хватит, — сказал я.
Но Просвирин был безжалостен.
— Нас тоже двое, — сказал он.
Я проглотил смешок. Птичкин расхохотался. Вепсов сделал вид, что не знает русского языка.
— Может, уже пора за стол? — поднялся с кресла Просвирин.
В эту минуту он был похож на монумент.
«Везет же некоторым, — с завистью подумал я. — Мало того, что рост два метра, так еще и любимец миллионов. Герой труда опять же».
— А в войну служил в полиции, — сказал мне на ухо Вепсов.
— Как?! — опешил я.
— Обыкновенно, — пожал тот плечами. — Дали в руки винтовку, он и пошел в войну играть. Шестнадцать лет было пареньку.
— А когда наши пришли?
— Уехал на Дальний Восток. В деревне его не выдали, но слушок прошел.
— С русскими писателями не соскучишься, — покачал я головой.
— Это с лучшими, — поднял указательный палец Вепсов, он у него был короче, чем у других. — У бездарей все не так.
С этим трудно было не согласиться.
— Проходите, — вышла из кухни жена Поронина. — Руки можно помыть в ванной.
В ванную по очереди прошествовали Просвирин, Викторов, Птичкин. Замыкали процессию Вепсов и я.
«До цвета никак не дотягиваем, — посмотрел я на себя в зеркало. — Вепсов туда рвется, но кто ж его пустит? Даже Бочкарев становится косноязычным, когда говорит о его романах. А Вепсов Классику и гонорар, и машину, когда надо выехать с дачи. Сволочной народ писатели. Но такими они были всегда. А Поронину наука. Знай, с кем имеешь дело».
— Надо выходить в люди, — сказал Вепсов, когда я сел рядом с ним. — Пора на книжную ярмарку ехать.
— Во Франкфурт? — спросил я, накладывая на тарелку салат оливье.
— У кого острить учишься? — потянулся за рыбкой Вепсов.
Он закусывал только осетриной и сёмужкой.
— У Просвирина, — сказал я. — Но мне до него далеко.
— Всем далеко, — согласился Вепсов. — В Ленинград, на «Белые ночи» поедешь.
Я знал о книжной ярмарке, которая проходила в начале июня в северной столице.
— Сейчас он уже не Ленинград, — сказал я.
— Для кого как, — посмотрел на меня Вепсов. — Булгакова там покажем, воспоминания о Фадееве с Абрамовым. Пора.
Пора так пора. Голому собраться — только подпоясаться.
— Книгу о Мытищах с собой брать? — отсалютовал я рюмкой Поронину.
— Не надо.
И после новоселья у Поронина я отправился в Санкт-Петербург.
Команда подобралась солидная: отдел реализации в полном составе и я. А отдел этот, как я уже говорил, у нас сплошь состоял из выпускников Бауманского училища.
Я знал, что в Бауманском учились технари, которые ни в каких других вузах учиться не могли. Их ум граничил с идиотизмом, они мне в этом признались сами.
— У нас либо нобелевские лауреаты, — сказал Дима Колтунов, начальник отдела, — либо пациенты психбольницы.
Коржов с Егоровым, его подчиненные, синхронно закивали. Шефа они поддерживали во всем.
— Кого больше? — спросил я.
— В смысле? — посмотрел на меня Колтунов.
— Лауреатов или идиотов?
— Примерно поровну, — озадаченно почесал затылок Дима.
Похоже, этот вопрос перед ним до сих пор не вставал.
— Но ведь вы пока ни те ни другие, — сказал я.
— Советская власть закончилась, и Бауманское училище стало таким же, как МАИ, — презрительно прищурился Колтунов.
— Даже хуже, — вмешался в беседу старших по званию Коржов. — Бауманка теперь как финансовая академия.
— Да ну? — поразился я.
Для меня Бауманское училище, авиационный институт и финансовая академия в одинаковой степени были палатой номер шесть. Учиться или работать там могли только душевнобольные.
— МГУ тоже хороший вуз, — сказал Саша Егоров.
— Только мехмат, — строго посмотрел на него Колтунов.
— С философского многих забирают, — вмешался Коржов.
— У тех просто голова слабая, — махнул рукой Колтунов. — О них и говорить не стоит.
Я подумал, что, возможно, в математике Колтунов, Коржов и Егоров были гениями, однако в продаже книг они не понимали ничего.
— Кто такой Ефремов? — спросил меня Коржов после совещания, на котором обсуждался тираж шеститомника писателя.
— Фантаст, — сказал я.
— Как Жюль Верн? — удивился Володя.
— Скорее как Беляев.
— Да ну? — еще больше удивился Коржов.
Похоже, что о Беляеве он тоже ничего не слышал.
— «Человека-амфибию» придумал, — сказал я. — А у Ефремова «Таис Афинская», «Час быка» и «Лезвие бритвы».
— Понял, — кивнул Коржов. — У меня сын фантастику любит.
«Зато книги хорошо разгружает, — подумал я. — Уже весь подвал забили пачками, скоро по этажам пойдут».
В Питере участников ярмарки разместили в мотеле на берегу Финского залива.
— Чтоб не разбежались, — сказал я Колтунову.
— Хорошее место, — не согласился со мной Дима. — Купаться только нельзя.
— Почему?
— Во-первых, холодно, во-вторых, вода грязная.
— И мелко, — добавил Коржов.
Мне понравилось, что ребята хорошо ориентируются на местности.
— На банкет пойдете? — спросил я.
— А как же! — хором сказали Коржов и Егоров.
— Банкет оплачен только на двоих, — строго посмотрел на подчиненных Колтунов. — Идут Колтунов и Кожедуб. А вы в магазин.
Вечером мы отправились в ресторан.
— Вон ваш столик, — показал официант. — На табличках написано, кто где сидит.
За нашим столиком уже сидели двое ребят.
«Издательство «Куб»», — прочитал я на табличке.
— Сергей, — представился один из них.
— Гена, — сказал второй. — А вы и вправду писатели?
— Конечно, — кивнул я. — Современные.
— А раньше были советские, — хихикнул Колтунов.
«Остряк бауманский, — покосился я на него. — Ты ведь еще ничего не написал. И не напишешь».
— Я пошутил, — сказал Дима.
— За знакомство! — взял я в руки бутылку.
— Мы не пьем, — сказал Сергей и посмотрел на коллегу.
— Совсем, — кивнул тот.
— Как это? — удивился я.
— От одного вида блевать хочется, — наклонился ко мне Сергей. — Три месяца попили — и все. Полная аллергия.
— А до этого?
— До этого мы на рынке торговали. Погрузка, разгрузка… — Сергей задумался. — Короче, пока не стали издателями, все было нормально.
— У издателей не такая водка? — я никак не мог врубиться в суть проблемы.
— Навар не тот, — пришел на помощь товарищу Гена. — Здесь же тысяча процентов прибыль! Деньги девать некуда. А когда некуда, сам знаешь…
— Что вы издаете? — осторожно осведомился я.
— Книги! — изумленно посмотрел на меня Сергей. — Детективы, бабские романы…
— Дамские, — поправил его Гена.
— А сами вы их читали? — вмешался Колтунов.
— Никогда! — помотал головой Сергей. — Я вообще писателей первый раз вижу.
— И я, — сказал Гена. — Даже представить не мог, что такое бабло наварим.
— Значит, пьем только мы с тобой? — взглянул я на Колтунова.
— Я тоже не буду, — отодвинул в сторону рюмку Дима. — Хочу вечером по городу прогуляться. Все ж белые ночи.
Я взял со стола бутылку и отправился разыскивать Коржова с Егоровым. На этом банкете мне делать было нечего.
Однако события в этот день развивались по сценарию, написанному отнюдь не добрыми ангелами.
Колтунов, Коржов и Егоров отправились гулять по ночному Питеру. Я, походив вокруг мотеля, вернулся в свой номер и лег спать. А утром меня разбудил Коржов.
— Надо что-то делать, — сказал он, когда я открыл дверь.
— Сейчас пойдем завтракать, — пожал я плечами.
— Колтунова забрали в обезьянник. — голос у Володи дрогнул.
— Куда?! — опешил я.
— В милицию, — взял себя в руки Коржов. — Мы пошли в кафе, заказали чебуреки. Дима попробовал — несвежие. «Дайте жалобную книгу», — говорит.
Он замолчал.
— И что, дали книгу?
— Они милицию вызвали. Он ведь платить отказался. Его и увезли.
— А вас? — перебил я его.
— Мы заплатили, — опустил голову Володя. — За себя.
— Так, — почесал я затылок. — Может, вы пьяные были?
— Бутылку на троих выпили, — признался Коржов.
— Ну? — ждал я дальнейших объяснений. — Подумаешь, бутылка на троих.
— Дима сказал, что будет жаловаться в прокуратуру, а мы ведь приезжие. Капитан так и сказал: не были бы вы москвичами, отпустил бы. Пусть, говорит, до утра посидит, там посмотрим.
— А вы?
— Мы на улице ждали, пока не стал ходить транспорт. Ну, что, едем в милицию?
— Который час? — посмотрел я на часы. — Половина девятого. Сейчас позавтракаем, а там и ваш начальник прибудет.
Меня в милицию еще не забирали, но отчего-то я был уверен, что Колтунова отпустят. И оказался прав. В половине десятого Дима был у себя в номере.
Он сидел в трусах и майке на кровати, раскачивался и монотонно бормотал:
— Нет, я этого так не оставлю! За тухлое мясо забирать в милицию вы не имеете права! В прокуратуру напишу, в Верховный суд и Совет Федерации!
— Лучше сразу в лигу сексуальных реформ, — сказал я. — Колтунов остается здесь, а мы на выставку. Белые ночи, между прочим, не все переносят адекватно. Если до утра не оклемается, вызовем «скорую».
— Какую «скорую»?
Коржов и Егоров синхронно отступили от меня на шаг.
— Психическую, — сказал я. — Вы же сами сказали: бауманские либо гении, либо психи. Сами выбирайте, куда ехать.
Ребята молча пошли за мной.
3
Я приехал в Минск на съезд Союза писателей Беларуси.
В принципе для этой организации я уже был отрезанный ломоть. На учете писатели состояли по месту жительства, а с девяностого года официально я числился москвичом. Неофициально же вдали от родины я жил с восемьдесят второго года, то есть с момента женитьбы.
— Здорово, москаль! — услышал я.
Навстречу мне с протянутой рукой шел поэт Анатоль Стус. Не поздороваться с ним было нельзя.
Именно в тот момент, когда я уехал из Минска, в Белоруссии громко заявили о себе «тутэйшыя», молодые литераторы-националисты. Они были намного радикальнее, чем мы с Гайвороном. Стус был их лидером, и начал он с того, что на заседание президиума Союза писателей явился с миской борща. Пока Максим Танк выступал, Стус хлебал борщ, громко стуча ложкой.
— Что же это такое?! — бросил на стол листки с заготовленной речью Танк. — Кто-нибудь наведет здесь порядок?
— Пойдем выйдем, — наклонился над ним Гайворон.
— Что, уже и борща нельзя поесть белорусскому поэту? — оскорбился Стус.
Только теперь стало понятно, что он сильно навеселе.
Его подхватили под руки и вывели из помещения.
Прошли годы, но Стус по-прежнему эпатаж считал высшей из добродетелей.
— В Москве на доллары еще не перешли? — подмигнул мне Анатоль.
— Ждем, когда в Горошкове это сделают, — сказал я.
Мы со Стусом были земляки. Мой отец родился в деревне Велин, Стус — в Горошкове, обе в Речицком районе. В Горошкове, кстати сказать, археологи обнаружили одно из древнейших городищ на территории Белоруссии. А велином четыре тысячи лет назад называлось огромное балтское племя, заселявшее территорию от Балтики до Оки. Если посмотреть на карту, центром этой земли был Днепр, на котором мы со Стусом выросли. Вид речной поймы, заканчивающейся сизой стеной леса, до сих пор представляется мне олицетворением славянской прародины. Эту картину в любое время года можно увидеть и в Велине, и в Горошкове.
— Его мать работала уборщицей в детском саду, в котором моя сестра заведующая, — засмеялся Стус, показывая на меня пальцем.
Клевреты, всегда сопровождавшие Стуса, угодливо захихикали.
— А хоть бы и уборщицей, — пожал я плечами.
На самом деле мама в садике работала кастеляншей.
По обыкновению, Стус был пьян, а доказывать что-либо пьяному человеку, тем более Стусу, бессмысленно.
Я увидел Алеся Гайворона. Он считался штатным вышибалой пьяного Стуса из присутственных мест. В принципе достаточно было шевельнуть мизинцем, и на одного гения в Доме литераторов стало бы меньше. Однако шевелить мизинцем мне было лень.
Кстати, сестра Стуса была очень симпатичная женщина, мама с ней ладила.
— А Смоленск у вас мы все равно отберем! — крикнул мне в спину Стус.
— Проспись сначала, — хмыкнул я.
Гайворон стоял рядом с поэтом Виктором Кукляевым. С ним мы когда-то работали в одной редакции на телевидении.
— Опять надрался? — кивнул Гайворон в сторону Стуса.
— Гении часто надираются, — сказал я.
— Не все, — возразил Кукляев. — Свиньями становятся только те, кто сам себя записал в гении.
— А ты еще власть не собрался захватывать? — посмотрел я на Виктора.
— На хрена она мне сдалась, — зевнул Кукляев.
— Народ нельзя бросать на произвол судьбы, — назидательно сказал я. — Кто-то ведь должен приобщить его к европейским ценностям.
— И без нас дадут эти ценности, — снова зевнул Кукляев.
Я знал, что он зевает только тогда, когда волнуется.
— Дадут, потом догонят и еще раз дадут! — заржал Гайворон.
Ему всегда был близок армейский юмор, а сейчас, когда Алесь стал католиком, без него он уже не мог жить.
— Оплеух? — посмотрел по сторонам Кукляев.
Он употребил другое слово. Белорусские поэты, кроме армейского юмора, любили и крепкие выражения.
«Ничего в мире не меняется, — подумал я. — Десять лет прошло, а анекдоты те же. Колбаса только стала хуже».
— А ты чем в Москве занимаешься? — посмотрел сквозь меня Кукляев.
«Ревнует», — понял я.
В конце семидесятых Виктор в Москве гремел. Окончил Литературный институт, опубликовал в центральной печати поэму о БАМе и получил за нее премию Ленинского комсомола. Апофеозом его поэтической славы стало выступление на партийном съезде, на котором от имени творческой молодежи Виктор толкнул пламенную речь. С этого дня его повсеместно стали преследовать юные и не очень юные поэтессы. Виктор к этим посягательствам относился стоически. Во всяком случае, допускал он до себя далеко не всех.
И вот теперь я в Москве, а он в Минске.
— Ничем не занимаюсь, — сказал я.
— Говорят, дачу в Переделкине получил?
— Во Внукове.
— Там, где Стекловский? — удивился Кукляев.
— Его оттуда уже выселили.
— За что?
— За неуплату аренды.
— Узнаю Игоря, — повеселел Кукляев. — Там, где надо, не платит, а куда не надо последние деньги вбухает.
— Ты про чернобыльский лес? — вмешался Гайворон.
Ходили слухи, что Стекловский всю свою Госпремию, между прочим последнюю в истории СССР, отдал на восстановление леса, пострадавшего от чернобыльской аварии.
— Костюм еще не сносился? — подмигнул я Кукляеву.
— Какой костюм? — заинтересовался Гайворон. У него был хороший слух.
— Какой надо, — сказал я.
Перед поездкой на тот самый съезд Виктор занял у меня двести рублей. «Ехать не в чем, — пожаловался он. — Туда же в джинсах не пустят».
В одежде Кукляев тогда признавал только джинсы и кожаный пиджак. Как и я, впрочем.
— Но я ведь должок отдал? — посмотрел на меня Кукляев.
— Отдал, — кивнул я.
— Тогда и говорить не о чем.
Я вынужден был с ним согласиться.
— Ладно, пошли в бар, — сказал Гайворон. — Тут еще долго голоса будут считать.
Кукляев удалился с видом инопланетянина, невесть как очутившегося на Земле. Мы с Гайвороном отправились в бар.
— Традиции надо чтить! — торжественно произнес он.
Я послушно взял со стола рюмку.
— Где остановился? — спросил Алесь, отдышавшись.
— У Николая.
— Почему не у меня?
— Привычка.
С Николаем, моим однокашником, мы долго жили в одном доме, и мне действительно было привычнее останавливаться у него, чем у кого-либо другого. Коля тоже переехал в другую квартиру, однако и там всегда меня ждали накрытый стол и чистая постель.
Я распрощался с Гайвороном и поехал к Николаю. Там на столе уже дымилась бульба, поблескивала политая маслом селедка, отсвечивала запотевшим боком бутылка.
— Чем богаты, — повел в сторону стола рукой Коля.
— Как дочка? — спросил я, накладывая в тарелку картошку.
Алена была наша с женой любимица. С малолетства в ней чувствовался стерженек, который не даст ей пропасть.
— Вышла замуж, — вздохнул Коля.
— За кого?
— За француза.
Тут и у меня замерла рука с ложкой.
— За какого такого француза?
— Французского, — пожал плечами мой друг. — Зовут Эрве.
— Он белый, — подал голос из соседней комнаты Андрей, младший сын Николая.
«А жизнь не стоит на месте, — подумал я. — Даже Андрей вырос, не только Алена».
Андрюшу до сих пор я вспоминал пятилетним мальчуганом, которого мама с папой отправляли в детсад. По дороге туда папа с сыном зашли ко мне, и я по достоинству оценил его вид.
— Зачем тебе два пистолета? — спросил я Андрюшу.
На голове у него была шапка со звездой, за пояс заткнуты два пистолета, в руках пластмассовая сабля.
— Всех девок поубиваю! — ответил мальчик.
— Всех?! — поразился я.
— Всех! — махнул саблей Андрюша.
Так вот и Андрюша вырос. Не далее как вчера я заглянул в бар возле ГУМа, в котором прошли наши с Гайвороном лучшие годы, и увидел Андрея в окружении разномастной компании девушек. Все они с обожанием смотрели на Андрея.
«Когда-то и на меня так смотрели, — с грустью подумал я. — Хороший парень вырос».
Но до Алены было далеко даже Андрею.
— И где она нашла этого француза? — спросил я.
— В ящике, — хмыкнул Николай. — Они ж все теперь живут в Интернете.
— И вы его видели?
— Как тебя.
— Да, перед свадьбой приезжал знакомиться, — вышла из кухни Надя, жена Николая. — Они в Бухаресте расписывались.
— Почему не в Париже? — удивился я.
— Эрве Париж не любит, — сказал Николай. — Черных, говорит, много. А сам, между прочим, родом из Версаля.
— Бурбон? — еще больше удивился я.
— Да нет, он из простых, — вздохнул Коля. — По французским меркам, конечно. Химию преподает.
— Какую еще химию? — совсем запутался я.
— Школьный предмет, — вмешалась Надя. — Он работает в школе при посольстве в развивающихся странах. Там стаж идет год за два и зарплата хорошая.
— Понятно, — сказал я. — А университет она хоть закончила?
— А ты разве не знаешь? — посмотрел на меня Коля.
— Нет, — помотал я головой. — Кажется, на матфаке училась.
— Какой матфак! — взял в руки бутылку Коля. — Со второго курса матфака перевелась на второй курс филфака с досдачей всех экзаменов и зачетов. Впервые в истории университета, между прочим. А на пятом курсе вышла замуж и не стала защищать диплом.
— Она же отличница, — вспомнил я. — С золотой медалью школу закончила. На цимбалах играет.
— А защищать диплом не захотела, — разлил по рюмкам водку Николай. — Говорит, в Вануату он ей не нужен.
— Где-где?!
— В Вануату, — сказала Надя. — Им предложили на выбор Гвинею и Вануату, и они выбрали острова.
— В каком океане?
— В Тихом. Прямо посередине.
— Две тысячи километров от Австралии, — кивнул Коля. — Или три. Давай лучше выпьем.
В этой ситуации не выпить было нельзя.
— Хорошо, Андрей еще не женился, — положил я в рот кусочек селедки.
— У него еще все впереди, — сказал Коля, прислушиваясь к грохоту в соседней комнате. — Вот барабанную установку купили.
Семья Николая сейчас жила в двухэтажном доме в частном секторе, и барабанная установка особо никому не мешала.
Цимбалистка Алена свой ход сделала. Каков будет ответ барабанщика Андрея?
Но спрашивать об этом родителей я не стал. В конце концов, я живу в Москве, а они в Минске. Это уже не просто разные города, — чужедальние страны.
4
— Заработать не хочешь? — спросил меня Завальнюк. Он был моим соседом по внуковской даче.
— Хочу, — сказал я.
Честно говоря, с подобными предложениями внуковские насельники обращались друг к другу не часто. Тем более странно было услышать эти слова от Завальнюка, то ли директора, то ли главного редактора одного московского издательства.
— Нужно привести в порядок рукопись Коноплина, — объяснил суть дела Сергей Петрович. — Знаешь, кто такой Коноплин?
— Знаю, — кивнул я. — Был заместителем председателя Комитета государственной безопасности.
— Ровно одни сутки, — уточнил Завальнюк. — На самом деле он грушник. А сейчас на пенсии, книгу пишет. Разделим рукопись на три части, одну возьму я, вторую Иванченко, третью ты. Недели за три справимся. Берешься?
— Конечно, — сказал я. — В издательстве с такими рукописями приходится иметь дело, что уже ничего не страшно.
— Это нормальная рукопись, — успокоил меня Завальнюк. — Грамотный человек, полжизни за границей.
И он оказался прав, рукопись Коноплина была на удивление чистой, во всяком случае, та ее часть, которая попала мне в руки. У меня, конечно, набрался с десяток вопросов к автору, и я ему позвонил.
— Приходите ко мне домой на Тверскую-Ямскую, — сказал Коноплин. — Завтра сможете?
— Смогу.
Коноплин меня принял по-домашнему, никаких тебе смокингов, бабочек и лакеев в ливреях. Но сама квартира была хороша: просторная, ухоженная, сплошь в коврах и шкафах, заставленных книгами.
— Всю жизнь собираю, — улыбнулся Коноплин, заметив мой интерес к книгам. — Знаете, в какой стране был самый увесистый книжный улов?
— В Индии, — предположил я.
— Нет, в Иране.
Между прочим, в той части рукописи, которая мне досталась, речь шла как раз об Индии и Иране. В них Коноплин был резидентом. В Советском Союзе говорить и тем более писать об этом было нельзя, в ельцинской России, в которой практически все было выставлено на продажу, можно.
— Эмигранты! — вспомнил я. — Вы о них пишете.
— Да, продавали книги на развалах, — кивнул Коноплин. — Я часами в них рылся. Представляете, люди вывозили с собой книги. Сейчас этого не сделал бы никто.
— Разве можно нынешних эмигрантов сравнивать с прежними, — согласился я. — Пигмеи.
— Да, сейчас Толстого с Достоевским выбрасывают на помойку. А там мы на развалах философские беседы вели. Русский человек в любых обстоятельствах остается русским. Это наш плюс и одновременно минус.
— Почему минус?
— Приспосабливаться не умеем.
— А надо уметь?
— Разведчику — обязательно. Пойдемте в кабинет.
В кабинете мы уселись за стол. По паузе, которую взял хозяин кабинета, я понял, что мне надо обратить внимание на стол.
— Красивая вещь, — постучал я костяшками пальцев по столешнице.
— Из сандалового дерева! — оживился Коноплин. — Вы не представляете, чего мне стоило привезти его из Индии. Он ведь не разбирается.
— Да ну?
Я заглянул под стол.
— Сделан по особой технологии, — не стал вдаваться в подробности Леонид Владимирович. — До сих пор пахнет.
Действительно, кабинет был наполнен запахом сандалового дерева. Впрочем, он был заставлен и увешан подсвечниками, африканскими масками, картинами, огромными раковинами. В одном из углов стояло прислоненное к стене копье. Здесь царила гремучая смесь запахов, о чем я и сказал хозяину.
— Принюхался, — усмехнулся тот. — Значит, вы считаете, что мне ничего переделывать не надо?
— Не надо, — сказал я. — Может быть, не хватает клубнички, но это не ваш стиль.
— Не мой, — согласился Коноплин.
«У него, наверное, и не было этой самой клубнички, — подумал я. — Резидентом надо было сидеть ниже травы, тише воды. Иное дело нелегалы. Те оттягивались по полной».
Как раз недавно по телевизору показывали бывшего нелегала, который по вкусу легко определял марку виски, стоявшего перед ним на подносе в стаканах. Это меня восхитило. Я, например, не мог определить по вкусу марку водки, а выпил ее немало.
— Виски мы тоже пивали, — сказал Коноплин. — Не велика наука.
«А вот в борделе не бывал», — подумал я.
— Может, и бывал, — строго посмотрел на меня Коноплин. — Но писать об этом не буду.
— Не надо! — поднял я руки вверх.
— Вы с Завальнюком вместе работаете? — спросил Коноплин.
— Боже упаси, — сказал я. — Во Внукове живем.
— Бывал я у него, — кивнул разведчик. — Картошку ели.
— Поджаренную? — осведомился я.
Белорусу можно было спрашивать о подобных тонкостях.
— Вареную, — подвигал бровями разведчик. — С селедкой хорошая закуска.
— Конечно, — согласился я. — Но выпиваю я там с Квасниковым, бывшим кремлевским охранником.
— А что он во Внукове делает? — удивился Коноплин.
— По совместительству поэт. Хороший мужик.
Коноплин с сомнением посмотрел на меня. Охранник и поэт у него не складывались в одно целое.
Но Квасников и вправду был хороший мужик. Он въехал в наш коттедж вместо Файзилова, который, как я уже говорил, получил дачу в Переделкине. Когда мы с Васильевым начали строительство, Квасников тоже присоединился к нам, хотя жилплощади у него хватало: пятикомнатная квартира в Москве, двухкомнатная во Внукове. Жена, правда, жила в Минске, но, если вдуматься, это тоже дополнительная жилплощадь.
— И зачем мне все это? — чесал затылок Сергей Павлович, наблюдая, как каменщики кладут стены. — Зря мы в это дело вляпались, не наша ведь собственность, общественная.
— Хоть поживем как люди, — отвечал я. — Гостей будем принимать.
— Гостей я люблю, — кивал крупной головой Квасников. — Главное, чтоб готовили сами. Я к столовой привык.
«Настоящий служака, — подумал я. — Интересно, стихи он слагал на посту или во время отдыха?»
— По-всякому, — вздохнул Сергей Павлович. — В Кремле, правда, особо не думаешь, там исполнять надо.
— Все руководство в лицо знал?
— Конечно. Но там чужого человека издалека видно. Однажды взял с собой на фуршет двоюродного брата, из Сибири приехал. «Ни с кем не разговаривай, — говорю, — только ешь и пей». Петруха у меня понятливый, нашей породы. Стоим мы, значит, в углу, выпиваем, закусываем. И тут в зал входит Брежнев. Огляделся, а в зале человек сто, не меньше, взял рюмочку — и к нам. Подошел к Петрухе вплотную, наклонился к уху и говорит: «Ну, как там наши?» Тот стоит по стойке «смирно», а у самого рюмка мелко дрожит. «Это мой брат, — говорю я Брежневу, — из Сибири». Леонид Ильич кивнул, выпил и дальше пошел. А ты говоришь — начальство.
— Да я и не говорю ничего, — пожал я плечами. — Я в Кремле только на экскурсии был, возле Царь-пушки сфотографировался.
— А я там каждый кустик знаю, — снова вздохнул Квасников. Очевидно, внуковская дача ему все-таки была не в радость.
Однажды он постучал ко мне в дверь часов в десять вечера.
— Ты один? — спросил он.
— Один.
— Заходи, по рюмке выпьем. Я товарищей пригласил.
— Поэтов?
С поэтами мне выпивать не хотелось.
— Охранников.
Квасников посмотрел на меня как на ненормального. Похоже, выпивать с поэтами ему тоже не хотелось.
Я вошел в кухню — и сразу узнал охранника Брежнева Медведева. Его в Советском Союзе знали так же хорошо, как и шефа. В жизни он был еще значительнее, чем в телевизоре. Может быть, больше полысел. Но ведь уже лет десять прошло, как умер Брежнев.
— Сосед! — представил меня соратникам Квасников.
Второй гость, такой же крупный мужчина, как и Медведев, благосклонно кивнул.
Кухня у Квасникова была немаленькая, но сейчас в ней было тесно.
— Давай, — налил водку в стакан Квасников. — У нас тут не церемонятся.
Я посмотрел на полные стаканы и понял, что Советский Союз не зря считался мировой державой. Водку стаканами в нем пили не одни охранники. Между прочим, среди знакомых мне писателей таким был один Кузнецов.
— Чисто символически, — говорил он, вливая в себя стакан.
Я, хоть и прозаик, стакан выпить не мог. Квасников об этом знал, но налил мне столько же, сколько и остальным.
Гости, к счастью, были озабочены другими проблемами.
— Ну и кто победил? — спросил второй гость, имени которого я не знал.
— Ничья, — сказал Медведев.
— Они поспорили с охранником Рейгана, кто сильнее, — объяснил мне Квасников. — Володя, где это было?
— В Америке, — сказал Медведев. — Они там совещаются, а нам скучно.
— На что спорили? — спросил я.
— На бутылку, — пожал плечами Медведев. — Он так и не оторвал мою ногу от земли.
— У Володи на спор никто не мог оторвать от земли ногу, — наклонился ко мне Квасников. — Конек у него такой.
— Конек — это когда отбрасывают коньки, — сказал второй гость. — Хорошее было время… Ну, поехали!
Он залпом выпил свой стакан. То же самое проделали Медведев и Квасников. Я сделал два глотка и поставил стакан на стол.
— Фактура не та, — объяснил я.
Впрочем, о том, насколько на самом деле мелка моя натура, я узнал, когда повез Медведева на станцию.
Второй гость остался ночевать у Квасникова, а Медведев сослался на обещание жене ночевать дома.
— Подвезешь? — посмотрел на меня Квасников.
— Конечно, — сказал я.
«Неужели кремлевские охранники на электричке ездят?» — подумал я.
— Так ведь на пенсии, — понурился Квасников. — Теперь на персональных машинах ездят одни воры.
Я подогнал свою «пятерку» к коттеджу. Медведев открыл дверь и сел. Машина крякнула и перекосилась. Я на своем водительском сиденье, можно сказать, взмыл над землей.
«Хорошо, до станции дорога нормальная, — подумал я. — На ухабах и пяти метров не проехали бы».
Коноплин и Медведев служили в одном ведомстве, но кустики, по которым они шарили, были все-таки разные. Медведев прохаживался большей частью вдоль кремлевских кустов, а Коноплин изучал кустарники Индии, Ирана и Пакистана. В своей книге он писал, что контейнеры с шифровками и прочей шпионской ерундой ему приходилось прятать именно под кустиками.
— Хорошая получилась книга, — сказал я, ведя пальцем по отполированной поверхности сандалового стола. — Не зря вы изучали книжные развалы в Иране.
— Я и до Ирана собирал книги, — польщенно улыбнулся Коноплин. — В Институте восточных языков было много книжников.
— Сейчас это МГИМО?
— Да, институт международных отношений. Его мой сын закончил.
— Говорят, случайные люди туда не попадают?
— Самый закрытый институт в стране, — кивнул Коноплин. — Если нынешняя власть и его сделает общедоступным…
Он замолчал.
— Да, ельцинские холуи почти все сдали американцам, — согласился я. — Уже и до нелегалов дошло дело.
— Нелегалов я положил на дно на тридцать лет, — твердо сказал Коноплин. — За это время ситуация в мире может измениться.
Я с сомнением посмотрел на книжные шкафы, сплошь заставленные раритетами. Тридцать лет — не такой большой срок, чтобы Америка рухнула в тартарары.
Но шпионы — это все же не мое хобби.
— Идемте пить чай, — резко поднялся со стула Коноплин.
И мы отправились на кухню пить чай.
5
Егору стукнуло пять лет, и мы решили съездить в Коктебель.
Я слышал, что Коктебель уже далеко не тот, в котором мы с Аленой блаженствовали в восьмидесятые годы. В столовой Дома творчества стали хуже кормить. Набережную застроили шашлычными и пивными. Закрыли Карадаг.
— Но море ведь то? — спросил я жену.
— Поехали, — покорилась она.
В Коктебеле все действительно стало другим. Круглые сутки в кафешках грохотала музыка. Вода в душе появлялась часа на два, не больше. Еда в столовой была тяжелая и невкусная.
— Даже море грязное, — посмотрел я в окно номера.
— Пойдем к ослу! — потянул меня за руку Егор.
На набережной ему нравился осел, на которого можно было влезть и сфотографироваться. Егор обнимал его за морду и пытался заглянуть в глаза. Осел брезгливо отворачивался.
Но за неделю к шуму и грязи мы как-то приноровились.
«Вот-вот с неба упадет под ноги мешок с деньгами, — думал я, — и на следующий год мы поедем отдыхать в Испанию или Италию».
Лично меня с Коктебелем примиряли тетки, торгующие на набережной вином. Зарплату на винзаводе им выдавали натурой, и пропустить стаканчик хереса между обедом и ужином теперь не составляло труда.
Между прочим, о мешке с деньгами в это время мечтал не один я.
— Как там Белугин? — спросил меня у входа в столовую критик Володя Бочаренко. — По-прежнему издает журнал «Золото России»?
— Не знаю, — пожал я плечами. — Я в «Современном литераторе».
— Который был советским? — ухмыльнулся Бочаренко. — Ну и кого вы там издаете?
— Дневники Чуковского, Короленко, Булгакова и прочих третьесортных писателей.
Я тоже хмыкнул.
— Н-да, — посмотрел на профиль Волошина на Карадаге Володя. — Говорят, у Белугина карманы золотыми медалями набиты.
— И платиновыми, — кивнул я. — Про серебряные я и не говорю, мы ими в пивных расплачиваемся.
Здесь я, конечно, приврал, никакими медалями мы в пивных не расплачивались. Там бы их и не взяли. Но загнать в скупке пару медалёшек я Белугину помог.
— Ты на машине? — остановил он меня как-то у Дома литераторов.
— Да.
— Давай на Таганку сгоняем.
— Зачем?
— Там скупка золота хорошая.
Белугин выжидающе посмотрел на меня.
Я знал, что Белугин с подельниками изготовляют юбилейные пушкинские медали из золота, платины и серебра. Кажется, они взяли крупный кредит и заключили договор с Гохраном. Теперь эти медали действительно побрякивали в кармане Белугина.
— А зачем туда надо ехать на машине? — на всякий случай спросил я.
— Для надежности, — сказал медальер. — Если что, подстрахуешь.
«Что «что»? — подумал я. — Стукнут по башке и отнимут медали?» В желтых газетенках было полно сообщений, как у безработных москвича или москвички грабители отняли сумку с полсотней тысяч долларов. На эти сообщения можно было бы не обращать внимания, если бы похожая история не произошла в моем собственном подъезде.
Я вышел из лифта на первом этаже и увидел лежащего на полу человека. Рядом с ним испуганно тыкал в кнопки сотового телефона сосед с тринадцатого этажа.
— Голову бутылкой разбили! — крикнул он мне. — Я «скорую» вызвал, но надо еще милицию…
— А это кто? — спросил я.
Из головы лежащего на полу человека уже натекла изрядная лужица крови.
— С шестнадцатого этажа, — сказал сосед. — Недавно квартиру купил.
Я знал эту квартиру. Она была в полном смысле слова нехорошая квартира. Первоначально ее получил прокурор нашего района. Шестнадцатый этаж в нашем доме был последний, и именно этим воспользовались грабители. Они спустились с чердака на лоджию, проникли в квартиру, связали прокурорскую жену и вынесли из квартиры все ценное. Поговаривали, что там была не одна сотня тысяч зеленых. Возможно, это были не простые грабители. В прокурорскую квартиру не каждый полезет. Как бы там ни было, прокурор из этой квартиры съехал. Долго она стояла пустая, и вот в ней появился жилец. Выяснилось, что до нападения он в ней не прожил и месяца.
— Поменял в нашей сберкассе деньги, — рассказала мне вечером жена, — вошел в подъезд и получил по голове бутылкой. Бандиты его вели от кассы до дома.
— Поймали? — спросил я.
— Прям! — хмыкнула Алена. — В больницу увезли.
Через пару недель жилец выписался из больницы и тут же продал квартиру. Сейчас в ней жил какой-то пьянтос с симпатичной женой. Они частенько скандалили, но нам-то какое дело? Прокурорская квартира жила своей жизнью.
— Поехали, — сказал я Белугину. — Сейчас одному ходить не надо.
Из скупки Владимир Ильич вышел значительно повеселевший.
— Айда в ресторан! — сказал он, садясь в машину. — Приглашаю.
— На работу надо заскочить, — вздохнул я. — Как-нибудь в другой раз.
И вот сейчас медалями Белугина заинтересовался Бочаренко. С чего бы это?
— Я решил газету издавать, — снова посмотрел на профиль Волошина Володя. — Медалями пусть спекулянты занимаются.
— Они себя называют предпринимателями, — сказал я. — Белугин говорит, что это удел избранных.
— Да знаю я Белугина! — скривился Бочаренко. — Слабый критик.
— Чтобы делать медали, критика не нужна.
Я тоже уставился на профиль Волошина. В Коктебеле можно было смотреть только на него и на мыс Хамелеон. Но тот в противоположной стороне.
— Пойдем вечером в кафе, — предложил Бочаренко. — Отметим наше с Татьяной бракосочетание.
— А ты сочетался? — удивился я.
Я знал Людмилу, предыдущую жену Володи.
— Как раз перед поездкой сюда, — сказал Володя. — Медовый месяц отмечаем.
Я замечал, что у людей, отмечающих медовый месяц, несколько глуповатый вид. Володя не был исключением.
— Пойдем, — согласился я. — У нас с Аленой хоть и не медовый месяц, но уже есть Егор.
— Это он сегодня в столовой про осетрину кричал? — засмеялся Бочаренко.
— А то, — крякнул я.
Директор Дома творчества где-то раздобыл партию осетрины, и нас уже неделю кормили ею утром, днем и вечером. В романе Булгакова «Мастер и Маргарита» хотя и говорится, что осетрины второй свежести не бывает, наша была именно такова.
Сегодня утром Егор выскочил на середину столовой, поднял руки вверх и заорал:
— Самая плохая рыба — это осетрина!
Голос у нашего ребенка был что надо, его услышали практически все. Кто-то из писателей засмеялся, кто-то зааплодировал. Испуганная заведующая столовой подбежала к ребенку и погладила его по голове.
— И мороженое ваше прокисло! — с гневом отвел ее руку Егор.
Я не знал, куда деваться от стыда.
— Хороший мальчик, — сказал Бочаренко. — Станет критиком не чета Белугину.
— Нам придется взять его с собой, — предупредил я Володю.
— Берите, — разрешил тот. — Вина он ведь еще не пьет?
— Только компот, — кивнул я. — И с козами наперегонки бегает.
У Егора сейчас был период любви к животным. Он гонял голубей, пытался погладить каждую встречную собаку, а пасущуюся козу обнаружил по дороге к Карадагу.
— Козы бодаются? — направился он к ней с недвусмысленными намерениями.
Та с удовольствием приняла вызов и тоже наклонила голову.
— Беги! — закричал я.
— Она же на веревке, — посмотрел на меня как на маленького сын.
Кафе, в которое пригласили нас Володя с женой, было на территории турбазы.
— Здесь вино хорошее, — сказал Бочаренко. — Вчера литра два выпил — и ничего.
— Пусть будет вино, — согласился я.
Я не стал ему говорить, что сам балуюсь хересом, продающимся на набережной. В Коктебеле у каждого свои секреты, и негоже выбалтывать их первому встречному.
За соседним столиком я увидел поэта Андрея Утлого с молодой женой. Сам Андрей был из казаков, а жену взял казашку.
«И не боится, — подумал я, наблюдая, как он что-то нашептывает ей на ухо, между прочим, довольно большое. — Но чего не сделаешь в первый месяц совместной жизни».
Сам я степнячек остерегался. В их черных раскосых глазах мне мерещился красный отсверк огней стоп-сигнала. А Утлому, похоже, нравилось играть с огнем.
— Идите к нам! — помахал рукой Володя. — Я угощаю!
Молодая чета с радостью перебралась за наш стол.
Егор нашел себе подружку лет пяти, и они с визгом носились между столами. Взрослые на них не обращали внимания.
— Что бы мы без нее делали? — показал я на подружку.
— Сами бегали бы, — вздохнула Алена.
— Здровепеньныхпаньпоразпервши! — поднял я фужер.
Марина, жена Володи, покосилась на меня, однако отпила глоток. Как я знал, была она генеральской дочкой и щепетильно относилась к здравицам в свою честь. Казашка по-польски не понимала, но охотно выдула фужер до дна.
«Хлебнет с ней Андрей, — подумал я. — Освобожденная женщина Востока сколь прекрасна, столь же и страшна».
Казашка подмигнула мне и собственноручно наполнила свой фужер.
— Может, пойдем отсюда? — толкнула меня под столом жена.
— Ни в коем случае! — уперся я. — Ты только посмотри, как ребенок резвится.
Тот уже бегал во главе большой шайки детей, среди которых были и отроки.
— Далеко пойдет, — наклонился ко мне Бочаренко. — В каком пансионе воспитываешь?
— В уличном, — сказал я. — Во Внукове у них подобралась хорошая команда.
— Я тоже получил квартиру во Внукове, — поиграл бровями Володя.
— В чью квартиру въехал? — обрадовался я.
— Ваншенкин свою сдал.
Да, я знал, что Константин Яковлевич решил отказаться от внуковской дачи. После смерти жены она ему не была нужна.
— Надо было подождать, когда в Переделкине дадут дачу, — сказала Марина.
— Переделкинскую можно всю жизнь ждать, — перестал улыбаться Володя.
— И не дождаться, — поддержал его Утлый.
Мы выпили еще по фужеру и отправились домой. Ночь была лунная. На отсвечивающем серебром небе четко рисовались вершины Карадага.
— Как на Марсе, — шепнула мне жена.
Я на Марсе не был, однако согласился с ней. В Коктебеле действительно инопланетный пейзаж.
С моря налетел порыв ветра и сорвал с Марины шейный платок. Он плавно опустился на верхушки тростника, растущего под мостиком, по которому мы проходили.
— Сейчас достану, — сказал Володя.
Он потянулся к платку — и ухнул в заросли тростника.
— Володя, ты где?! — закричала Марина.
Из-под моста послышался стон.
Мы с Андреем, цепляясь за стебли тростника, спустились вниз. Ночь хоть и была лунной, однако разглядеть что-либо под ногами было трудно.
Володя лежал на забетонированном стоке воды и глухо стонал.
— Кажется, руку сломал, — проговорил он.
Мы помогли ему выбраться на дорогу.
— Надо вызывать «скорую», — сказала Алена.
Андрей побежал в администрацию Дома творчества. «Скорая» в Коктебель приезжала из Феодосии, а это не меньше двадцати километров.
Мы довели Володю до Дома творчества.
— Зачем ты полез за этим платком? — причитала по дороге Марина. — Сто лет он мне нужен!
— Наши батыры на полном скаку барашка подбирают, — сказала мне жена Андрея.
Кажется, она снова подмигнула мне.
— У вас степь, — сказал я, — а здесь горы. Барашков на их склонах я что-то не видел.
— На море барашки, — засмеялся Егор.
Все это время я его не видел и не слышал, что само по себе было странным.
Часа через полтора приехала «скорая» и увезла Володю в Феодосию. Оттуда он вернулся с рукой в гипсе и хромающим на обе ноги.
— Перелом, — лаконично объяснял он писателям.
— Бандитская пуля, — добавляли мы с Андреем.
Казашка при этом подмигивала направо и налево.
«Наверное, у нее нервный тик, — думал я. — Но сейчас у каждого второго тик».
На следующий день я сходил к мосту и осмотрел место, куда свалился Володя. То, что я увидел, ужаснуло меня. Из забетонированного стока беспорядочно торчали железные штыри, и Бочаренко лишь чудом не нанизался на один из них.
— Поставь свечку своему ангелу-хранителю, — сказал я Володе при встрече. — И захочешь, не упадешь так аккуратно.
— А пьяных Бог бережет, — засмеялся Бочаренко. — Андрей с казашкой опять подрались.
— Они дерутся? — удивился я.
— Почти каждый день. Добром это не кончится, помяни мое слово.
И он был прав. Через какое-то время я узнал, что после очередной драки казашка сдала Андрея в милицию, и писатели всем миром вызволяли его из тюрьмы. Удалось это им с большим трудом.
Однако случилось это уже после Коктебеля. Там у молодоженов был медовый месяц, и о милиции еще никто не заикался.
— Кроме Бочаренко, — сказала жена.
— Когда у тебя в гипсе рука, — парировал я, — в голову лезут плохие мысли.
— Вот и накаркал, — хмыкнула она. — Коктебель место хорошее, но опасное. Гумилёв с Волошиным в нем на дуэли дрались.
Я промолчал. Лично мне драться на дуэли ни с кем не хотелось.
6
Литературную премию издательства «Современный литератор» придумал Вепсов. Председателем комиссии, конечно, он поставил Бочкарева, однако решающее слово во всех случаях оставалось за ним. Но это и понятно: кто платит, тот и танцует.
— Тебя тоже ввели в комиссию, — сказал мне Вепсов.
— Секретарем? — спросил я.
Во все времена уделом молодых писателей, попавших в какую-нибудь комиссию, было написание протоколов.
— Секретарь Соколов, — поморщился Вепсов. — А ты член.
Ну, что ж, член так член. Я ему был нужен в качестве лишнего голоса. И на том, как говорится, спасибо.
Я знал, что лауреатами этой премии становились Пикуль, Кешоков, Евгений Носов, сам Вепсов, конечно.
— Кому дадим премию в этот раз? — спросил я.
— Попову, — поколебавшись, сказал Вепсов. — И еще кое-кому.
С Поповым все было понятно. Раз в «Молодой гвардии» был напечатан роман Бочкарева, значит, очередным лауреатом должен стать главный редактор этого журнала. Странно, что сам Бочкарев еще не лауреат.
— Вот об этом я с тобой и хотел поговорить, — сказал Вепсов. — Юрий Владимирович изо всех сил сопротивляется, а я думаю — пора.
— Конечно, пора, — согласился я. — Неизвестно, что будет на следующий год. Могут и здание отобрать.
— Кто? — неприязненно покосился на меня директор.
— Власть, — вздохнул я. — Сейчас у нас главный рэкетир она, родимая.
— Наше здание принадлежит писателям, — пробурчал Вепсов. — Неужели у них рука поднимется?
— Придет время — поднимется, — посмотрел я на Тимку, безмятежно раскинувшегося под лампой. — Сейчас самая лучшая жизнь вот у них.
— У них она всегда была лучше нашей, — кивнул директор. — Это же не собаки.
Особой разницы между московскими котами и собаками я не видел, однако спорить не стал. Тимкина жизнь определенно была лучше моей. Но пусть хоть кому-нибудь живется хорошо во времена свободы предпринимательства. Наконец-то национальное достояние в виде нефти, золота и прочих алмазов поделено между избранными.
— А вот тебе ничего не досталось, — хмыкнул Вепсов.
— Так я же белорус, — сказал я. — У нас бульба.
Директору мой юмор нравился не всегда. Раздражала и строптивость, проявляющаяся в самый неподходящий момент. Но где их взять, покладистых?
Как я уже знал, люди были самой большой проблемой Вепсова. Со всеми своими бывшими сослуживцами он расставался в лютой вражде. Та же участь ждала и меня, но человек живет сегодняшним днем, отнюдь не завтрашним. А когда оно еще наступит, это завтра. У нас ведь сначала утро, затем бесконечный день, а там не менее долгий вечер с чаркой и куском мяса.
Я увидел, что Тимка спит на большом листе гербовой бумаги.
Вепсов поймал мой взгляд и накрыл угол бумаги, высовывающийся из-под кота, рукой.
— Неужто награда? — спросил я.
— Из Дома Романовых приходили, — вздохнув, признался Вепсов.
Я видел этого председателя Геральдической комиссии Дома Романовых. Более отъявленного проходимца до сих пор я не встречал. Он походил одновременно на Остапа Бендера, Кашпировского и депутата Государственной думы нынешнего созыва.
— И кто вы теперь? — попытался я вытащить лист из-под кота.
— Барон, — сказал Вепсов. — Не трогай Тима, три дня где-то пропадал, пусть спит.
— Мулатов вроде получил титул графа, — вспомнил я. — Точно такую бумагу показывал.
«Интересно, сколько стоит титул барона? — подумал я. — У Мулатова денежки водились, все-таки внук бухарского ростовщика. А откуда они у северного человека?»
— Оттуда, — сказал Вепсов. — Ты про Ювэ понял?
— Нет.
— На заседании комиссии скажешь несколько слов о романе и выдвинешь Классика на премию. Вопросы есть?
— Нет.
— Правильно. Свою книгу в печать сдал?
— Нет.
— Что это у тебя сегодня одни «нет»? — развеселился Вепсов. — Сдавай, нечего кота за хвост тянуть. А, Тимка?
Кот и ухом не повел. Проблемы людей его не интересовали. Вот кому надо бы присудить премию.
— Ты это брось, — сказал директор. — Придет время, и о тебе вспомним. Прежде классиков надо уважить. О Викторове вот забыли. Ты у него в журнале печатался?
— Да, — сказал я.
— Мой роман он зарубил, — посмотрел в окно Вепсов, — но я зла не держу. Слишком часто в ЦК бегал. А там хорошему не научат.
— Шауро? — вспомнил я своего земляка из ЦК партии.
— И этот тоже, — досадливо поморщился Вепсов. — Но хуже всего меня братья-писатели с «Литературной Россией» кинули.
Я уже слышал эту историю. В Союзе писателей России, где одним из начальников был Бочкарев, Вепсову пообещали должность главного редактора «Литературной России». Но в самый последний момент, как это часто бывает, секретариат проголосовал за Сафонова.
Это была незаживающая рана.
— И Бочкарев ничего не мог сделать? — спросил я.
— Он оказался один против всех, — тяжело вздохнул Вепсов. — Я все-таки больше газетчик, чем издатель.
— В издательстве вы сам себе начальник, — сказал я. — В газете интриг больше.
Вепсов промолчал. Похоже, именно интриги были его призванием.
— После смерти Эрика газета влачит жалкое существование, — решил я смягчить ситуацию. — Гонорары не платят.
— Их сейчас нигде не платят. — Вепсов выдвинул ящик письменного стола и достал несколько номеров «Молодой гвардии». — Вот, возьми, прочитай и доложи на комиссии. Нужно, чтобы Ювэ внял.
«Куда он денется, — подумал я. — В комиссии люди опытные, уговорят Классика».
Лучше других в комиссии я знал Юрия Лубкова, фольклориста и по совместительству ректора педагогического университета. В свое время он готовил том сказок для собрания русского фольклора, издававшегося в «Современной России». Редактором этого собрания, естественно, была моя жена.
До развала СССР они успели выпустить около десятка томов, в том числе и сказки. Однако после девяносто второго года издание это затормозилось, а потом и вовсе исчезло из планов. Для него нужны были деньги, и немалые.
Однажды мне позвонил приятель из Минска и поинтересовался, не могу ли я найти человека, занимающегося народными сказками.
— Легко, — сказал я. — А зачем тебе?
— Хотим издать «Заветные сказки» Афанасьева.
Я слышал о них. Это были матерные сказки. В девятнадцатом веке они вышли приложением к основному тому сказок Афанасьева. Но тогда это было обычное дело. Точно так же, к примеру, выходили матерные присказки и припевки к академическому изданию Федоровского «Люд белорусский». Дополнение к научному изданию, не более того. Цитировать их было нельзя ни при каких обстоятельствах.
Но вот настали рыночные времена, когда издавать стали все то, что прежде было если не под запретом, то под спудом.
Я позвонил Лубкову и рассказал ему о предложении белорусских издателей.
— Пусть обращаются, — сказал он. — А у себя в издательстве ты их не хочешь издать?
— Нет, — хмыкнул я. — Мы еще не настолько прогрессивны.
— Жалко, — засмеялся Лубков. — Могли бы хорошо заработать.
Я связал своего минского товарища с Лубковым, получил за посредничество пару сотен долларов и забыл об этом.
Однако история с этими сказками имела продолжение. Минские издатели напечатали «Заветные сказки» чуть ли не миллионным тиражом. Торговать ими они намеревались, естественно, в России. Беларусь была слишком мала для подобных проектов. Но на границе с Россией фуры со сказками тормознули. Пусть она была условной, эта граница, однако для таможенников межа существовала. Весь тираж издания был арестован.
— За что? — спросил я своего минского друга.
— За порнографию, — вздохнул тот. — Прямо так и написано: «За порнографический характер текста».
— Но ведь это народное творчество! — возмутился я. — Оно иногда бывает матерным.
— Оно всегда матерное, — поправил меня издатель, — но печатать нельзя. Разврат подрастающего поколения. Слушай, не хочешь продать партию МАЗов?
— Большую? — по инерции поинтересовался я.
— Штук пятьдесят.
— Нет, — отказался я. — Я дружу со сказочниками, а не дальнобойщиками.
В середине девяностых не торговал только ленивый. А я, к сожалению, любил лентяйничать.
На заседании комиссии, на котором мне предстояло выступить, я увидел незнакомых людей.
— Кто такие? — спросил я Соколова, который всегда все знал.
— Художники, — ответил тот. — Новых учредителей премии подтягиваем.
Это были народный художник России Валентин Сидоров с товарищами. Бурлаком, кстати, выступал Лубков, тоже один из учредителей.
— Подтягиваете? — спросил я его.
— Хорошие люди, — кивнул он. — Художники вообще самые надежные из творцов.
— Почему?
— А у них на предательство нет времени. Малюют себе в мастерской, в свободное время пьют. Дохнуть некогда.
Я с уважением посмотрел на Юрия Николаевича. Ректоры знают то, о чем простые граждане не догадываются.
— Сам Сидоров, кстати, не пьет, — сказал Лубков.
— Как же он стал народным? — удивился я.
— Талант.
Да, таланту многое дозволено.
Я увидел, как Соколов с водителем потащили в комнату за сценой ящик водки.
— В наше время пили гораздо меньше, — сказал Викторов, поймав мой взгляд.
— Боялись? — спросил я.
— Некогда было, — поднял вверх указательный палец бывший главный редактор. — В любое время могли в ЦК вызвать.
— А там что?
— Либо разнос, либо выговор. Благодарность не объявляли.
— Себя не забывали наградить, — вмешался в наш разговор Просвирин, которого ввели в комиссию вместе со мной. — Писателей, правда, в ЦК уважали больше, чем остальных.
— Я у них был простой редактор, — вздохнул Викторов.
— Зато скольких вы напечатали: Распутин, Носов, Белов, Астафьев…
Просвирин не назвал себя. Вероятно, у него с Викторовым были какие-то свои счеты.
— Художникам мастерские давали, — сказал я. — Некоторые и жили в них.
— До сих пор живут, — махнул рукой Петр Кузьмич. — В квартире жена с внуками, а сам в мастерской. Удобно.
— Юрий Владимирович сегодня в хорошем настроении, — сказал Лубков.
— Предвкушает, — благодушно кивнул Просвирин. — На комиссию он без Алевтины приезжает.
Да, без Алевтины Кузьминичны Бочкарев чувствовал себя намного свободнее.
— И про премию уже все знают, — посмотрел на меня Петр Кузьмич. — Она лишней никогда не бывает. Помню, получил я Государственную…
Он замолчал.
— Да, не те сейчас премии, — сказал Викторов. — У меня, правда, и не было их. Одни выговоры.
— Петр Кузьмич, начинаем! — постучал ручкой по графину с водой Вепсов. — Итак, первый вопрос у нас о новом учредителе.
Все посмотрели на художников.
— Утверждаем, — басом сказал Просвирин.
Несмотря на крупные габариты, он был тонкий юморист. Комиссия расхохоталась.
Дальше все пошло с шутками-прибаутками, а мое выступление и вовсе приняли на ура. Юрий Владимирович согласился получить премию.
7
— Алесь, вы давно были в Польше? — спросила меня Лиля Звонцова на каком-то вечере в Доме литераторов.
— Давно, — сказал я.
— Не хотите поехать?
— Хочу.
Лиля несколько лет подряд проводила в Гданьске Дни русской литературы. Ехать туда надо было за свой счет, но меня это не остановило.
— И мы с Егором поедем, — сказала Алена. — Сыну давно пора побывать на писательской тусовке.
Егор уже был взрослый одиннадцатилетний парень, и ему действительно было полезно посмотреть на писателей в неформальной обстановке.
— Не лучшее вообще-то зрелище, — сказал я.
— Разберемся, — подвела черту Алена.
— А что я там буду делать? — спросил из своей комнаты Егор.
Даже играя на компьютере, он старался быть в курсе всего, что происходило в доме. Меньше других его интересовала комната бабушки, но это и понятно, все-таки семьдесят пять лет разницы.
— Слушать, — сказал я. — Не подслушивать, а именно слушать. Писатели иногда говорят здравые вещи.
— Только не твои друзья, — фыркнула Алена.
С некоторых пор она стала со мной спорить. Но это тоже понятно, двадцать лет вместе.
— Слушать — это скучно, — появился на пороге Егор. — Я даже на уроках не слушаю.
— Потому и отличник, — кивнул я. — Можешь конспектировать выступления.
— Ладно, я подумаю.
Егор ушел к себе.
— С конспектированием ты хорошо придумал, — шепнула жена.
— У ребенка должно быть дело, — сказал я. — Просто так он даже в Америку не поедет.
— Поеду, — донеслось из комнаты Егора. — В Америке можно многому научиться.
— Позвони Лиле и скажи, что едем втроем, — сказала Алена. — В конце июля там можно купаться.
Она не любила, когда начинались разговоры об Америке. Мне они тоже не нравились.
В конце июля я как-то отдыхал в Паланге. Иногда я окунался в свинцовые воды Балтики, но купанием назвать это было нельзя. Может быть, с развалом СССР изменился климат и вода там стала чуть теплее?
— Нет, — покачала головой Алена.
Она у меня была реалистка.
— Помню, лежим мы на пляже в Паланге, — вспомнил я, — слушаем радио, и вдруг поляки передают, что умер Высоцкий.
— С кем это ты лежал? — покосилась на меня жена.
— С Димой, — сказал я, — своим однокурсником. Захотели пивка попить в Прибалтике. А на обратном пути у нас самолет загорелся.
— Взаправду? — снова показался на пороге Егор.
— Ну, не совсем самолет, — пошел я на попятную. — Электропроводка в самолете. Но дыма был полный салон.
— В Гданьск мы тоже полетим на самолете? — внимательно посмотрел на меня сын.
— До Калининграда на поезде, — сказал я, — а оттуда автобусом.
Егор кивнул и снова пропал. С раннего детства он не упускал из вида любые мелочи.
— Я тоже боюсь летать самолетом, — сказала жена.
— Летать нужно туда, куда не доедешь поездом, — донеслось из соседней комнаты. — Например, в Америку.
К счастью, в Америке нас никто не ждал, и мы отправились в Польшу.
Гданьск оказался замечательным немецким городом. Остроконечные крыши домов, брусчатка на улицах, шпили кирх и костелов — все здесь говорило о немецких корнях. Но на улицах звучала все же польская речь.
— Сначала здесь были тевтонцы, а потом их разгромили поляки, — сказала Лиля, когда я поделился с ней своими наблюдениями. — Помните Грюнвальдскую битву?
— Кто же ее не помнит, — хмыкнул я. — Литовцы Грюнвальд называют Жальгирисом.
— Да, Витовт тоже в ней участвовал, — согласилась Лиля.
— И три полка русских, — уточнил я. — Хотя смоляне в то время были не совсем русскими.
— Этим пусть историки занимаются, — махнула рукой Лиля. — Мы с поляками будем говорить о литературе.
— Поляки ведь не понимают по-русски, — сказал я.
— В Гданьском университете прекрасная кафедра славянской литературы, — обиделась Лиля. — Там и специалисты по русской имеются.
— А по немецкой?
— Конечно, — посмотрела на меня Лиля. — Если хотите, можем съездить в Мальборк.
— Мальборк — это Мариенбург? — уточнил я.
— Да, столица Тевтонского ордена.
— А что в этой вашей столице? — вмешался в наш разговор Егор.
— Замок, — сказал я. — Самый большой в Восточной Европе.
— С привидениями? — обрадовался сын.
— Наверное, — пожал я плечами. — В нашем Несвижском замке, например, до сих пор Черная дама гуляет. А здесь, видимо, крестоносцы.
— Нет никаких привидений, — сказал критик Чупров, подслушивавший нашу беседу. — Это выдумки обывателей.
— Есть, — отчеканил Егор. — Если есть замок, значит, в нем живут привидения.
Чупров усмехнулся. Спорить с одиннадцатилетним отроком было ниже его достоинства.
— О чем беседуем? — подошел к нам писатель Плужников.
— О привидениях, — сказал я.
— О чем?! — широко раскрыл глаза Плужников.
Он приехал на конференцию из Калифорнии, и привидения в программе, которую он получил по электронной почте, не значились.
— Это в Мальборке, — успокоил я его. — А здесь, в Гданьске, только поляки.
— Мы вообще в другом городе живем, — сказал Егор. — Как он называется?
— Сопот, — ответила Лиля. — Лучший польский курорт. Каждый поляк стремится приехать сюда хотя бы раз в год.
— Зачем? — спросил Егор.
— Отдохнуть, — удивилась Лиля.
— Что-то я не видел там развлекательных центров, — хмыкнул Егор.
— Поляки, в отличие от москвичей, отдыхают на пляже, — сказал я. — Море видел?
— Мутное, — поморщился Егор. — И холодное.
— Может быть, погода наладится, — обнадежила нас Лиля. — Егор, тебе нравится Гданьск?
— Ничего, — посмотрел по сторонам сын. — Иностранцев много.
— Немцы хотят увидеть свою историческую родину, — сказал я. — Меня тоже на Днепр тянет.
— Когда ты там был в последний раз? — спросил Егор.
— Лет пять назад.
— Вот и они приезжают сюда раз в пять лет. А то и в десять.
Он засмеялся.
Я понял правоту Чупрова, когда тот не стал спорить с ребенком.
— Когда у нас заседание? — повернулся я к Лиле.
— Прямо сейчас. Егор, ты с нами?
— Конечно, — сказал сын. — Я и блокнот взял.
Мы поднялись по лестнице в зал и расположились за столиками по четыре-пять человек.
Вместе с нами за столиком оказались Чупров и некто Хвастов, председатель какого-то международного писательского союза.
— Где размещаетесь? — спросил я его.
— В Берлине, — сказал Хвастов.
Он не походил на немца, но тем не менее было понятно, что человек приехал из Берлина.
— Кого будем слушать? — спросил Хвастов Чупрова.
— Плужникова, — зевнул тот. — Рассказы о Пушкине или что-то вроде того.
— Похожее было у Абрама Терца, — вспомнил я.
— Много у кого было, — снова зевнул Чупров.
Наверное, по дороге из Москвы в Гданьск он плохо спал.
— Да устал я от писателей, — сказал Чупров. — Пишут и пишут.
Это была чистая правда. Некоторые писатели действительно писали больше, чем следовало.
Лиля представила Плужникова, нашего калифорнийского гостя, и тот начал читать только что написанные рассказы. Надо сказать, чтение художественной прозы, пусть и своей, не было его призванием. Плужников читал невыразительным голосом, часто сбивался, и уяснить, каким боком затесался в эти рассказы Пушкин, было сложно.
— Чем он в Калифорнии занимается? — спросил я Чупрова.
— Преподает в университете.
Я покачал головой и посмотрел по сторонам. Народ откровенно скучал, а Егор просто спал, свесившись набок. «Как бы не свалился со стула», — подумал я.
Егор вздрогнул, открыл глаза и прислушался к бормотанию Плужникова.
— Кошмар! — громко сказал он.
Хвастов откинулся на спинку стула и захохотал. Наверное, ему нечасто доводилось смеяться в Германии, и в Польше он решил отхохотаться на годы вперед. Я даже позавидовал ему.
Плужников сбился, сверкнул в нашу сторону очками и закончил чтение.
Ему радостно похлопали.
— Так будет каждый день? — спросил меня Егор, когда мы вышли на улицу.
— Может, через день.
Я посмотрел на Лилю. Она беседовала с импозантным бородатым мужчиной.
— А это кто таков? — спросил я Чупрова.
— Ты не знаешь Берра?!
От удивления Чупров перешел на «ты», и мне это понравилось.
— Откуда мне знать, — вздохнул я. — Сами мы не местные…
— Ладно-ладно, — похлопал меня по плечу критик. — Это знаменитый славист из Ниццы Роже Берра. Он, между прочим, был секретарем Бориса Зайцева. А теперь владелец самой большой коллекции картин художников-эмигрантов.
— Русских? — уточнил я.
— Естественно.
— Он хорошо говорит по-русски, — сказал Егор, внимательно слушавший наш разговор. — Но немножко не так.
— Конечно, не так! — оживился Чупров. — У него, в отличие от нас, настоящий русский язык, тот самый, который вывезли с собой эмигранты. Видишь, как на него смотрит юная критикесса? Раскрыв рот.
— Ирка? — спросил Егор. — А она мне не сказала, что критикесса.
Я озадаченно посмотрел на сына. Когда он успел познакомиться с Иркой? И кто она, собственно говоря, такая?
— В этом году университет окончила, — сказал Егор. — Мне тоже уже скоро поступать.
— Ты же еще в шестом классе! — всплеснула руками жена.
— Пять лет осталось, — пожал плечами Егор.
— Минутку, — сказал я. — Что они вообще здесь делают?
— Кто?
На меня уставились сын, жена и Чупров.
— Ну, эти… — смешался я, — коллекционеры, профессора, критики…
— Приехали на симпозиум, — сказала Алена.
— Француз с Иркой договорились ночью в море купаться, — с завистью сказал Егор. — Я тоже хочу!
— Ночью холодно, — строго посмотрела на него жена. — Пойдем, когда солнце выглянет.
— Оно может и не выглянуть, — вздохнул я. — В Калифорнии, между прочим, пляжи намного лучше здешних. Да и в Ницце…
— Старик, ты прав, — взял меня под руку Чупров, — здесь абсолютно нечего делать. Миллионерам, предположим, нравятся юные критикессы, Плужников захотел показать Польшу жене, тоже, кстати говоря, не старой, и только мы с тобой…
— А Хвастов? — перебил я его.
— Хвастов приехал Союз учреждать, — досадливо поморщился Чупров. — Запишет нас с тобой в делегаты — и все дела. За проезд и проживание платить не надо, ты сам за все заплатил.
— Я так и думал.
У меня как пелена с глаз упала. Все-таки недаром критики считаются наиболее продвинутым отрядом литераторов, с первого взгляда всё видят.
— Приглашаю вечером в кафе, — сказал я на ухо Чупрову. — Жареным палтусом закусим.
— Халибутом? — почмокал губами Чупров. — Это можно. Вкуснее, чем в Сопоте, его нигде не готовят.
— Француза тоже с собой возьмете? — вывернулся из-за спины Егор.
— Возьмем, мальчик, — взъерошил ему рукой волосы Чупров. — Американца, француза, немца — всех возьмем.
— А Ирку?
— Ее француз водит за ручку. И отбить ее у него можешь только ты.
— Чему вы ребенка учите! — прижала к себе Егора Алена. — Сынок, на картины художников не хочешь посмотреть?
— Нет! — вырвался из ее объятий Егор. — Мы и так договорились с ней вечером в кафе посидеть.
Я махнул рукой и стал смотреть на облака. Здесь, в Гданьске, они были точно такими, как в Паланге: тяжелыми, цепляющимися за острые коньки домов. Еще чуть-чуть — и обрушатся на головы праздных туристов проливным дождем.
— А мы не туристы, — сказал Чупров. — Мы литераторы.
— Как этот, из Калифорнии? — спросил Егор.
— Ну, не совсем, — пошел на попятную критик. — Как Лев Толстой. Или Достоевский.
— Это скучно, — заявил Егор. — А Берра тоже писатель?
— Он ученый-миллионер, — ухмыльнулся Чупров.
— Круто! — сказал Егор.
— Лиля рукой машет, — поставил я точку в этом диспуте о писателях. — Пора возвращаться в Сопот. На завтра запланирован доклад Хвастова. Конспектировать будешь?
— А как же, — кивнул Егор. — Он сказал, что через пять лет ждет меня в Берлине.
— Через пять лет ты будешь желанным гостем не только в Берлине, но и в Лондоне, Париже и Нью-Йорке.
— Ни за что! — снова попыталась прижать к себе Егора Алена.
Но он был начеку и резво отскочил в сторону.
«Взрослеет ребенок, — подумал я. — И что с ним будет через пять лет, мы даже не догадываемся».