Часть первая Поросёнок в самолёте

В университет я поступил в те времена, когда за поступление ещё ничего не платили.

– Так куда ты собрался? – спросил отец, когда я показал ему аттестат об окончании школы.

– На филфак, – сказал я.

– И что ты нашёл в этой литературе, – вздохнул он. – Значит, в экономисты не хочешь?

– Не хочу.

Отец, как, впрочем, и все отцы, мечтал, чтобы сын пошёл по его стопам. Бухгалтер, старший бухгалтер, главный, наконец, – что может быть лучше?

– Знаешь, как меня уважают? – спрашивал он.

Я согласно кивал. Его действительно уважали во всех организациях, где он трудился. Квартиру, правда, не давали, отчего из Ганцевич он уехал в Речицу, а оттуда в Новогрудок, но к уважению это не имело отношения.

– А в военкомате ты что обещал? – посмотрел он мне в глаза.

В десятом классе меня и ещё нескольких ребят вызвали в военкомат на собеседование.

– Если захотите поступить в высшее военное училище, – сказал майор, – мы дадим каждому направление. А это стопроцентная гарантия. Вопросы есть?

– Есть! – по-военному подскочил я. – Как быть со здоровьем?

– Что у тебя? – поморщился майор.

– Годен к нестроевой, левое ухо плохо слышит.

– Отправим в военно-политическое, – сказал майор. – Там уши не нужны.

Я сел на место.

Нам всем выдали направления в различные училища страны. Я был распределён в Харьков, однако ехать туда не собирался. Мне больше нравилась литература.

– Ну что ж, поступай как знаешь, – покорился отец. – У меня там знакомых нет… Хотя, Голенчик на истфаке работает! Надо встретиться перед экзаменом.

На вступительные экзамены в Минск мы полетели на самолёте. Это был мой первый полёт, и я, конечно, волновался. Просторы стратосферы тогда манили нас не меньше океанских пучин, Ихтиандр и Ариэль были безусловными кумирами. Пожалуй, Ихтиандр мне нравился чуть больше, поскольку его друзьями были дельфины, а не какие-то там вороны.

Новогрудский аэродром оказался большим лугом за городом. На нём стоял маленький дом с локатором, рядом АН-2. В народе его называли «кукурузником».

– А где самолёт? – спросил я, вертя головой.

– Вот он, – показал отец на «кукурузник». – Часа за два долетим.

– А взлётная полоса? – всё ещё не верил я своим глазам.

– Где-то здесь, – тоже посмотрел по сторонам отец.

Из домика вышли два человека. «Лётчики!» – догадался я.

– Ветер сегодня сильный, – сказал один из них.

– А ты против ветра взлетай, – пожал плечами второй.

«В Новогрудке всегда сильные ветры, – подумал я. – Неужели они этого не знают?»

– А что будет, если взлетать по ветру? – громко спросил я отца.

– Дунет в задницу – и перевернёт! – подмигнул мне первый лётчик.

«Шутит», – подумал я.

Пассажиры по одному забрались в самолёт. Нас было двенадцать человек.

– Хорошо, что не тринадцать, – пересчитал пассажиров по головам лётчик. – Тётка, что это у тебя в мешке?

– Порося, – сказала тётка.

Поросёнок, услышав, что разговор идёт о нём, пронзительно завизжал.

«Зачем она летит в Минск с поросёнком? – подумал я. – Мне вот на вступительные экзамены надо».

– Смотри, чтоб не выскочил, – сказал лётчик. – Вылезет из мешка – весь самолёт обделает.

– Стоило становиться лётчиком, чтоб за поросёнком убирать, – хмыкнул я.

Отец ничего не сказал.

– Граждане пассажиры! – объявил лётчик. – Возьмите по бумажному пакету из карманов на сиденьях. Станет плохо – блюйте в него. Ну, с Богом!

«Кукурузник» громко застрекотал, несколько раз скакнул на кочках и взлетел. Высота полёта была не больше километра, и я хорошо видел в окошко хутора среди полей, ровные полосы дорог, стада коров на лугу. Самыми неприятными были встречи с руслами рек. «Кукурузник» падал в них, как в бездонные ямы.

– Зря я позавтракал, – сказал отец, судорожно расправляя пакет. – Целую сковороду жареной картошки с яичницей съел…

Его стошнило.

– Надо было на автобусе ехать, – сказал я, стараясь не смотреть на него.

– На автобусе шесть часов трястись, – ответил он, вытирая с глаз слёзы. – Тут всего два…

Он опять наклонился к пакету.

Меня подташнивало, но я пока держался. Другие пассажиры сидели, тоже уткнувшись в пакеты. Не тошнило одну тётку с поросёнком.

– У, чтоб ты сдох! – бормотала она. – Куды пополз? Сиди, говорю…

«Кукурузник» ухнул в очередную яму и с трудом выкарабкался из неё.

«А если бы гроза? – подумал я. – Не пришлось бы экзамены сдавать…»

Но гроза в этот день в Беларуси не случилась, и мы благополучно приземлились в минском аэропорту.

– Порося живое? – спросил лётчик, снимая наушники.

Поросёнок в мешке хрюкнул.

– Что ему, паразиту, сделается, – хриплым голосом сказала тётка.

Её, похоже, затошнило только сейчас: позеленело лицо, затряслись руки, платок сполз с головы на плечи.

– Тогда всё в порядке, – усмехнулся лётчик.

Бледные пассажиры потянулись к выходу. Хуже всех выглядел отец. В каждой руке он держал по бумажному пакету. Я тащил сумку и чемодан.

Какое-то время мы посидели на скамейке в скверике.

– Больше не полечу, – сказал я. – Пусть в этих «кукурузниках» поросята летают.

– У меня с детства плохой вестибулярный аппарат, – согласился отец.

Мы поднялись и направились к троллейбусной остановке. Брат отца дядя Вася жил на другом конце Минска, но меня это не пугало. Наоборот, троллейбус теперь мне представлялся самым комфортабельным видом транспорта из всех существующих на земле.

С Голенчиком мы встретились в его комнате в общежитии.

«Оказывается, и преподаватели живут в общаге, – с любопытством оглядывался я. – Но это, если без жены. А с женой и детьми?»

– Мои пока в деревне у родителей, – сказал Николай Гаврилович. – С квартирами тут совсем беда.

– Всюду беда! – рубанул рукой воздух отец. – Я вот сына пристрою – и в Хадыженск.

– Куда?! – опешил я.

– В Краснодарский край. Там в Белореченске Толя Кучинский живёт. Купил дом с виноградником, живёт и в ус не дует. Будем к нему в гости ездить.

– Откуда у тебя деньги на дом? – хмыкнул я.

– А мне в техникуме две комнаты с кухней дают, – гордо сказал отец.

В Новогрудке у нас тоже были две комнаты с кухней и такая же должность. Но отец жил по своим законам математики, и объяснить, чем хадыженские две комнаты с кухней лучше новогрудских, мог только он.

– Там климат, – сказал отец. – Псориаз замучил. Врачи сказали – или меняй климат, или образ жизни. Лучше климат.

– И когда переезжаете? – спросил я.

– В сентябре.

В принципе к переездам я привык. Когда мне было десять лет, из Ганцевич мы переехали в Речицу. Там года три пожили на съёмных квартирах и отбыли в Новогрудок. Сейчас тоже прошло три года.

– А мама? – спросил я.

– Куда она денется.

Мама против всех этих переездов протестовала, но не настолько сильно, чтобы им помешать.

– Значит, решил на филфак? – вмешался в наш разговор Голенчик.

– Упёрся, как баран! – сказал отец. – Я ему говорю, давай в нархоз, у меня там все знакомые, от лаборантки до ректора, а он уставится в книжку и молчит.

– На филологическом тоже хорошее образование, – сказал Николай Гаврилович. – Что у тебя по математике?

– Четыре.

– А по истории?

– Пять.

– Думаю, поступит, – посмотрел на отца Голенчик. – Скажу ребятам из приёмной комиссии, чтоб не сильно придирались. Но у нас и так не придираются. На филфаке хлопцев мало.

На эти последние слова я не обратил внимания, но, как выяснилось позже, именно они имели решающее значение.

– А кем он после филфака будет? – спросил отец. – Учителем. Разве можно учителя сравнить с бухгалтером?

– Время покажет, – закряхтел Голенчик, закуривая папиросу. – Я тоже не думал, что окажусь в этом общежитии. В Ганцевичах давно был?

– Давно, – махнул рукой отец. – Хочу вот с сыном съездить.

– Ты же в Хадыженск собрался, – усмехнулся я.

– Лучшие годы там прошли, – не слыша нас, посмотрел в окно Голенчик. – Теперь думаю: зря оттуда уехал.

– Давай по грамульке, – сказал отец, доставая из авоськи бутылку водки. – Закуска есть?

Николай Гаврилович взял с подоконника два стакана, вынул из тумбочки полбуханки засохшего хлеба, кусок сала и луковицу.

– Ты как? – посмотрел на меня отец.

– Пейте сами.

Тогда я был ещё равнодушен к водке, впрочем, как и к вину. И не знал, что лучшая в мире закуска – хлеб, сало и луковица.

Взрослые выпивали, вспоминая своих ганцевичских друзей, я же думал о предстоящих экзаменах. Вероятно, университетские требования чем-то отличались от школьных, но чем? По той же истории, например, кроме учебника и пособия для поступающих в вузы я прочитал множество романов и повестей из дополнительного списка. Имеет это значение или нет? А даты? Вроде, все вызубрил, но какая-то из них может и вылететь из головы. Про английский язык лучше вообще не думать. Это был самый трудный из всех языков мира, может быть, за исключением китайского.

– Не бойся! – потрепал меня по плечу Николай Гаврилович. – Главное, напиши как следует сочинение, а там оно само пойдёт. Я вот из деревни приехал, и ничего, со второго раза поступил.

«Почему не с первого?» – чуть было не спросил я, но сдержался.

– Поступишь – и сразу уедем в Хадыженск, – сказал отец. – Хороший городок, про климат я и не говорю. Два часа поездом до Туапсе.

– А что в Туапсе? – спросил я.

– Море, – ответил отец.

И мне сразу же захотелось на море.

Мои родные Ганцевичи хоть и находились в полесской глубинке, но в них была железнодорожная станция с эстакадой, на которой вкусно пахло свежеспиленным деревом. А станция – это поезда, и каждый пацанёнок в Ганцевичах знал, что можно сесть в поезд и укатить в Москву или на море. В нашей огромной стране было куда уехать. Мы и песни тогда распевали про поездки. «Едут новосёлы, рожи невесёлы, кто-то у кого-то стырил чемодан. В чемодане было два кусочка мыла, полкило печенья, килограмм конфет. Ой ты, зима морозная, тёща туберкулёзная…»

Гимн Советского Союза в нашем исполнении тоже был связан с поездкой: «Союз нерушимый свалился с машины…» То есть кто-то куда-то ехал, но по дороге упал.

Кстати сказать, Новогрудок проигрывал Ганцевичам с Речицей именно в том, что в нём не было железной дороги. Потому и пришлось лететь в Минск на самолёте, чёрт бы его подрал. Этот «кукурузник» ещё долго будет мне сниться.

– Как ты думаешь, зачем она везла в Минск порося? – спросил я отца.

– Кто? – вытаращился он на меня.

– Тётка из самолёта.

– Не знаю, – взял в руки стакан отец. – Люди часто такое могут учудить…

– Хоть стой, хоть падай, – согласился с ним Голенчик. – Мне тоже надо было оставаться в школе, а не в аспирантуру лезть. Сейчас жил бы в Ганцевичах, по грибы ходил…

Мне по грибы ходить не хотелось. Может быть, ловить рыбу, но это можно делать и на море.

– Море так море, – вздохнул я. – Может, и поступать надо в какой-нибудь Краснодар?

Отец и Николай Гаврилович непонимающе уставились на меня.

– Шучу, – усмехнулся я.

– Поступишь, – успокоил меня Голенчик. – Ты думаешь, здесь одни гении учатся?

– Я вообще институт экстерном кончал, – сказал отец. – Друзья по преферансу в Ганцевичах заставили. Не поступишь, сказали, в институт, не станем с тобой в карты играть.

– Ради этого не то что в институт – в академию рванёшь, – засмеялся Голенчик.

Взрослые допили остатки водки, и мы с отцом ушли из общежития.

– Поможет? – спросил я отца на улице.

– Обязательно! – выпучил он глаза. – У нас в Ганцевичах дал слово – держи.

В Ганцевичах уже давно не жили ни мы, ни Голенчик, но я отцу поверил.

На время вступительных экзаменов мне дали место в общежитии, которое располагалось на Парковой магистрали.

– Хороший дом, – сказал отец, когда мы по мосту через Немигу подошли к массивному зданию.

– Похож на сундук, – кивнул я.

Парковая была уютным бульваром, засаженным старыми акациями. Вокруг приземистого общежития возвышались высотные новостройки, одной из которых, как узнал я позже, была гостиница «Юбилейная». Через дорогу наискосок виднелся новенький Дворец спорта.

– Заселяйся и готовься к экзаменам, – строго сказал отец. – Какой у тебя первый?

– Сочинение.

– Ну, это ты напишешь, – похлопал он меня по плечу. – Если что, я у Васи.

– Ладно, – сказал я.

Я знал, что отец уже рассчитался в техникуме. Если бы не мои экзамены, он давно махнул бы в Хадыженск, но отцовский долг заставлял торчать в Минске. Ничего, зато повидался с братом, который недавно женился во второй раз.

– Тётя Мария не ругается? – спросил я.

– А что ей ругаться? – удивился отец. – Мы с Васей не скандалим. Он уже и пьёт меньше.

Я знал, что дядя Вася мало пить не умеет, однако промолчал.

В комнате, куда меня привёл комендант, за столом, застланным большой географической картой, сидели два здоровых мужика в спортивных штанах и майках и играли в карты.

– Третьим будешь? – спросил один из них.

– Не играю, – соврал я, засовывая под кровать чемодан с вещами.

– Так и мы не играем, – вздохнул он. – Куда поступаешь?

– На филологический.

– Где девок много? – оживился второй. – Это правильно. Может, и нам туда, а, Коля?

– Договорились на географический, значит, на географический, – буркнул Николай. – У тебя одни бабы на уме.

– А что бабы? – подмигнул мне его напарник. – Если бы надо было выбирать между жратвой и бабами, я бы сначала их выбрал.

Я мысленно согласился с ним.

– Отставить баб! – сказал Николай. – Где эти хреновы Соломоновы острова?

Стукаясь лбами, они стали водить негнущимися пальцами по Атлантическому океану.

Я поднялся с кровати и показал, где находятся Соломоновы острова.

– Ты, может, и Каймановы знаешь? – покосился на меня Николай.

Я показал Кайманы.

– Видал, Лёха? – отодвинулся вместе со стулом от стола Николай. – Это тебе не за бабами бегать.

– Любую страну можешь показать? – спросил Лёха.

– В принципе да, – сказал я.

– Ну и чего ты на филфак попёрся?

– Так ведь баб много, – напомнил я.

– Ну да…

Географы пялились на меня, как на обезьяну в зоопарке.

– После армии поступаете? – сменил я пластинку.

– Конечно. А ты, значит, сразу после восьмого класса? – ухмыльнулся Николай.

Он наступил мне на больную мозоль. Ни статью, ни габаритами я не дотягивал до университетского абитуриента.

– Ничего, были бы кости, мясо нарастёт, – утешил меня Лёха. – Толку, что мы по Чехословакии на танке гоняли.

– Чехословакию я с закрытыми глазами покажу! – развеселился Николай. – Про интернациональный долг, выполняемый советскими военнослужащими, слыхал?

– Слыхал, – сказал я.

Я действительно знал, что наши войска вошли в Чехословакию для наведения там конституционного порядка, но смутно догадывался, что не все этому в Чехословакии обрадовались.

– И что слыхал? – продолжал допрос Николай.

– Наводим. Правда, «Голос Америки» про бунты передавал.

– Ты слушаешь «Голос Америки»? – изумился Николай.

– Иногда.

Я сел на кровать и стал рыться в чемодане. Этот разговор мне уже не нравился.

– Да ладно, мы сами слушаем, – пришёл мне на помощь Лёха. – Но мы этих засранцев даже пальцем не тронули. Их немцы давили.

– Немцы кого хочешь научат, – кивнул Николай. – А из чехов какие партизаны? Дерьмо.

– Наш танк на мине подорвался, – вспомнил я.

– Никто его не подрывал! – уставился на меня бешеными глазами Николай. – Вывели на дорогу детей и перегородили живым щитом. Танк из-за поворота выскочил – а тут дети. Какой-нибудь немец и не подумал бы тормозить. А наш свернул в сторону и в пропасть. Теперь понял, что такое интернациональный долг?

– Понял, – сказал я.

– Я бы не свернул, – хмыкнул Лёха.

«Ещё как свернул бы, – подумал я. – Не зверь же, чтобы детей давить».

– Всё, читаем географию, – отдал приказ Николай.

Он лёг на кровать с учебником в руках. Минут через пять из-под книги, закрывающей лицо, послышался храп.

– Сержант? – кивнул я на Николая.

– Старшина! – уважительно поднял указательный палец вверх Лёха.

– Поступит, – с завистью сказал я.

– Куда он денется, – хмыкнул Лёха. – У тебя что в школе по географии было?

– Пять, – удивился я.

– У меня четвёрка, – посмотрел в окно Лёха.

Я понял, что выше «трояка» по географии Лёха в школе не получал.

– А почему всё-таки на геофак? – шёпотом спросил я.

– Самый низкий конкурс в университете. Одна целая одна десятая.

– Это как?

– На десять мест одиннадцать претендентов.

«Как бы ты не попал в эту одну десятую, – подумал я. – Хотя мужик хороший».

– Для тех, кто после армии, льгота, – сказал Лёха и тоже закрыл лицо учебником.

«Тихий час», – понял я.

На сочинении я выбрал свободную тему. Писать о духовных исканиях Пьера Безухова или свободолюбивых мотивах в лирике Пушкина мне было скучно.

– За свободную тему пятёрок не ставят, – сказала девушка, сидевшая рядом со мной.

– Почему? – обидчиво спросил я.

– По капусте и по кочану. Нужны знания, а не самовыражение.

«Ишь, нахваталась, – покосился я на длинные ноги девицы, обвитые, как чулками, рулонами шпаргалок. – Интересно, трусы у неё тоже бумажные? И зачем шпаргалки на сочинении?»

– Здесь записаны основные мысли, – сказала девица.

– А темы? – спросил я.

– Пушкин, Толстой, Достоевский, – быстро перечислила она. – Кто-то из них обязательно попадётся. Очень удобные шпаргалки.

Девица задрала юбку и продемонстрировала ослепительно белые трусики.

Я вздохнул и принялся строчить о том, что в жизни всегда есть место подвигу. Девица, ежеминутно заглядывая под юбку, стала переписывать высказывания критиков о творчестве Пушкина. Получалось это у неё со скрипом. На мои восемь страниц у неё вышло две с половиной.

– Прочитаешь? – спросила она и слизнула языком мелкие капельки пота над верхней губой.

Я исправил две грамматические ошибки и поставил пять запятых.

– Ты и вправду грамотный? – посмотрела на меня в упор светло-голубыми глазами девица.

– Вот здесь стиль корявый, – показал я.

– Так в шпаргалке написано! – обиделась девица.

– Как хочешь, – пожал я плечами.

Мы сдали сочинения.

– Тебя как зовут? – спросил я.

– Лена.

– Откуда приехала?

– Из Киева.

«Хорошие абитуриентки выросли в Киеве», – подумал я. Она была на голову выше меня. Впрочем, и в нашем десятом «Б» в Новогрудке половина одноклассниц тоже были выше меня на голову.

– Когда объявят результаты? – спросил я.

– Послезавтра.

Срывая на ходу с ног шпаргалки, Ленка ускакала к папе, дожидавшемуся её у входа. Было видно, что бумажные подвязки ей изрядно надоели.

За сочинение я получил «четыре».

– И у меня «четвёрка» – подошла ко мне Ленка, когда я вылез из толпы абитуриентов, облепивших стенды с результатами экзамена. – Я же говорила, что за свободную тему «пять» не ставят.

– Дальше тоже будешь по шпаргалкам сдавать? – поинтересовался я.

– Конечно! – удивилась она. – Особенно английский. Если дотяну, конечно.

Про английский мне говорить не хотелось.

– Какой у нас проходной балл? – спросил я.

– Девятнадцать! – округлила она глаза. Рот у неё при этом тоже принял форму буквы «о».

– Тебе и шестнадцати хватит, – хмыкнул я.

– Почему? – опешила она.

– С такими ногами с одними «тройками» примут.

– Нахал!

Ленка показала мне язык и убежала.

У окна я вдруг увидел Костю. С ним мы учились в одной школе с пятого по восьмой класс в Речице.

– Здорово! – хлопнул я его по плечу.

– И ты на филфак? – обрадовался он. – Я смотрю – одни девки кругом, даже поговорить не с кем.

– Шурик! – вдруг услышал я за спиной.

Я повернулся и не поверил своим глазам. Передо мной стоял Игорь Задерковский, который был нашим соседом в Ганцевичах. С ним было связано одно из самых больших разочарований в моей жизни. Однажды Игорь пришёл к нам домой и показал новенький портфель.

– Завтра иду в школу! – похвастался он.

– Я тоже пойду в школу, – сказал я, хотя был на два года младше Игоря.

– Тебя не возьмут, – засмеялся он.

– Возьмут! – засопел я.

Мы жили в одном доме с директором школы Сергеем Ивановичем, и я был уверен, что в школу меня примут в любой момент. Однако в школу отправился один Игорь, мне лишь пообещали её на следующий год. И хотя я читал и писал лучше Игоря, он шёл классом впереди меня.

– Тоже поступаешь? – спросил я.

– В прошлом году одного балла не хватило, – сказал Игорь. – Опять «трояк» по сочинению схватил.

– Плохо, – покачал я головой.

– Айда на улицу, – вмешался в наш разговор Костя.

Мы спустились по лестнице в вестибюль.

– Смотри, какая деваха! – толкнул меня в бок Костя.

– Это Ленка из Киева, – сказал я.

– Эй, баскетболистка! – помахал он рукой. – Шпаргалки из трусов видны!

– Сам дурак! – огрызнулась она.

– На таких ногах все даты поместятся, от Рюрика до двадцатого съезда, – позавидовал Костя. – Чернила хорошо смываются?

– Не твоё дело.

Ленка обижалась, но не так сильно, как могла бы.

Мы пошли по Ленинскому проспекту в сторону ГУМа.

– Если поступлю, – сказал Костя, – моя училка по русскому удавится.

– Мария Семёновна? – вспомнил я.

– Ну да. Она мне ставила то «два», то «пять». Один раз болваном обозвала.

– За что? – спросил Игорь.

– Стихи к годовщине Октябрьской революции накатал.

– Плохие? – засмеялся я.

– В том-то и дело, что хорошие. Она считала, что я всегда списываю сочинения. А тут стихи.

– Стихи из книжки списать можно, – сказал Игорь.

– Не, там видно было, что самодельные. На городском конкурсе первое место занял.

«Поэт», – с завистью подумал я.

– А я даты по истории путаю, – пожаловался Игорь.

– Их все путают, – сказал я.

– Не скажи, – вздохнул он. – У меня что турецкая война, что японская – один чёрт.

– А ты на экзамен с баскетболисткой иди, – посоветовал Костя.

– Думаешь, даст списать? – посмотрел на меня Игорь.

– Даст, – сказал я.

– В Речице давно не был? – спросил меня Костя.

– Давно. Рыба на глизах ловится?

– Куда она денется? – удивился он. – Приезжай, места покажу. Сомы по три пуда попадаются.

Глизами на Днепре назывались глинистые обрывы, под которыми стоят лещи и подусты. Впрочем, я на них ловил и окуня, и краснопёрку, и ерша-носаря.

– Мои собираются на юг переезжать, – вздохнул я. – На других реках теперь буду ловить.

– Поступим – все реки будут наши, – уверенно заявил Костя. – Главное, историю проскочить.

Экзамена по истории абитуриенты боялись пуще всего. Именно на нём экзаменаторы резали несчастных абитуриентов, как мусульмане барашков во время курбан-байрама. Приставят нож к беззащитному горлу, чик – и готово. Уноси барашка, вернее, абитуриента. Он такой же агнец на заклании, как и они.

Литературу я сдал легко. Но так и должно было быть, всё ж библиотеку прочитал.

– Какую библиотеку? – разинула рот Ленка, когда я ей сказал об этом.

– Обыкновенную, – пожал я плечами. – Хотя нет, техникумовская меньше городской.

– Объясни толком! – рассердилась она.

Когда Ленка, скосив тёмный глаз, смотрела на меня сверху вниз, она походила на лошадь. Овал лица, тяжёлая грива волос, изгиб долгой спины и длинные ноги не оставляли сомнений – на гербе Ленкиных предков когда-то красовалась лошадь. Возможно, чистокровный арабский скакун.

– В Новогрудке, – объяснил я, – у меня был ключ от техникумовской библиотеки. Я приходил туда и брал любую книгу. Даже «Золотого осла» мог взять.

– Ключ украл? – пропустила мимо ушей слова об осле Ленка.

– Почему украл? – обиделся я. – Отец работал в техникуме преподавателем. Библиотекарша меня любила, потому что в день я прочитывал пять книг.

Здесь я прилгнул. Конечно, пять книг в день у меня не получалось. Две проглатывал, но и то не всегда. А библиотекарша меня любила, во-первых, потому, что я был сыном преподавателя, а во-вторых, книги я глотал аккуратно, в отличие от тех же студентов. Вот их библиотекарша тихо ненавидела, она сама мне в этом призналась.

– И что, всю школьную программу одолел?

Ленка теперь походила на букву «о» не только глазами и ртом, но и телом.

– Да я все романы Уэллса прочитал! – хмыкнул я.

– «Войну миров»? – блеснула она эрудицией.

– У него куча романов об английской жизни. Их намного больше, чем фантастических.

Ленка оглядывала меня, как музейный экспонат. С виду ничего особенного, а поди ж ты.

Кстати, позже выяснилось, что по глотанию книг я отнюдь не чемпион. Попадались уникумы, которым книга легко заменяла еду и женщин. Я к ним не принадлежал. Но даже эти уникумы не читали роман в девяти томах «Великий Моурави».

– Как, говоришь, фамилия автора? – чесал уникум за ухом.

– Анна Антоновская.

– Про что?

– О героической борьбе грузинского народа против турецких захватчиков.

– Нет… – отводил глаза уникум.

Мне нравилось уничтожать уникумов этим романом. Во-первых, никому ничего не говорила фамилия автора. Во-вторых, никто не знал значение слова «моурави». И в-третьих, раздавленные девятитомной массой эпопеи уникумы больше не издавали ни писка.

Ленку я о Великом Моурави не спросил. Всё-таки ей было далеко до уникумов.

– Я снова «четвёрку» получила, – похвасталась она.

– Молодец, – сказал я. – Костю с Игорем не видела?

– У Кости «пять», у Игоря «тройка», – отрапортовала она.

– Поступят, – сказал я.

– А история?!

От ужаса у Ленки расширились глаза, и она стала очень красивой.

Да, с историей у любого человека могли возникнуть проблемы. Клио, как мне стало ясно позже, была самой капризной из муз, и заслужить её расположение было сложнее, чем любой из античных богинь, не говоря уж о богах. Впрочем, все древние боги были простоваты, и обмануть их не составляло труда проходимцам вроде Одиссея. Но и на старуху бывает проруха, вспомним хотя бы таких любимчиков Клио, как Нерон, Герострат, Чингисхан или Кортес. О Гитлере я вообще молчу.

Так вот, с историей у меня были своеобразные отношения. Я любил не саму науку историю, состоящую из огромного перечня больших и малых событий, а её толкование профанами, к которым, несомненно, принадлежали писатели. Я с удовольствием читал описания исторических событий Прусом, Яном или Дюма, не придавая особенного значения достоверности этих описаний. Вполне понятно, что история представлялась мне излишне романтизированной особой, похожей одновременно на Венеру, Клеопатру и царицу Савскую. Все они были как прекрасны, так и непостижимы. А главное, в каждой исторической персоне была загадка, которую хотелось разгадать.

Экзамен по истории принимали два преподавателя, молодой и не очень молодой.

– Ну, что у вас там? – устало спросил преподаватель постарше.

– Крымская война, – сказал я. – И Февральская революция.

– Давайте про войну, – распорядился он.

– Крымская война произошла в 1854–1856 годах… – бодро начал я.

– Каких-каких годах? – перебил меня второй экзаменатор.

– В тысяча восемьсот пятьдесят третьем, – поправился я.

В принципе Крымская война была мне знакома, особенно подвиги матроса Кошки. Я читал не только рассказы Льва Толстого, но и «Севастопольскую страду» Сергеева-Ценского, которая, конечно, была меньше «Великого Моурави», но не такая уж и маленькая. О подвигах Нахимова, Корнилова и Тотлебена я мог рассказывать долго. Однако развернуться мне не дали.

– Даты путает, – сказал молодой экзаменатор, беря в руки «зачётку». – «Четвёрка», и то с натяжкой.

– Он же филолог, – возразил его напарник. – Для филолога знания вполне приличные.

– В каком году произошла Февральская революция? – спросил молодой.

– В феврале семнадцатого, – пожал я плечами. – И не революция, а переворот. Революция была в октябре.

– Вот! – оживился не очень молодой экзаменатор. – Политически грамотный абитуриент, что для филолога даже странно. Я думаю, надо ставить «отлично».

– Да он в Крымской войне плавает! – порозовел от негодования молодой.

«Сам ты плаваешь, аспирант хренов, – подумал я. – О Великом Моурави, небось, и слова не сказал бы».

– А что нам говорил Николай Гаврилович? – посмотрел на него старший товарищ. – Кто будет виноват?

У меня в голове всё смешалось. «Кто виноват?» – это ведь роман Чернышевского. Я честно пытался его прочитать, но дальше сотой страницы дело не шло. Хотя сейчас, наверное, это не имело особенного значения.

Пауза угрожающе затягивалась.

– Хороший роман, – сказал я.

– Какой роман? – уставились на меня оба экзаменатора.

– Николая Гавриловича, – упавшим голосом сказал я.

Преподаватели расхохотались.

– Так и быть, «пятёрка», – расписался в «зачётке» аспирант. – Про Николая Гавриловича он хорошо сказал.

– Его все знают, – кивнул второй экзаменатор.

Уже на улице я вспомнил, что Голенчика тоже звали Николаем Гавриловичем.

– Я же говорил, что будет «пятёрка», – сказал отец, заглянув в «зачётку». – Коля слов на ветер не бросает.

«Коля так Коля, – подумал я. – Хотя о Крымской войне я мог им до вечера рассказывать. Может, и впрямь надо было на истфак поступать».

После третьего экзамена в общежитии стало просторнее.

– А где Лёха? – кивнул я на аккуратно застеленную кровать.

– Домой уехал, – буркнул, не отрываясь от учебника, Николай.

– «Двойка»? – не отставал я.

– По географии, – зевнул старшина. – А у тебя, небось, одни «пятёрки»?

– По сочинению «четыре».

– По сочинению?! – изумился Николай. – Ты что, писать не умеешь?

– Умею, – сказал я, – но не так, как надо.

– Это ещё хуже, – отложил книгу географ. – У меня как раз сочинение осталось.

– Если географию сдал, и сочинение напишешь, – сказал я. – У меня вот английский.

– Что, не ферштейн?

– Ферштейн-то ферштейн, – вздохнул я, – да язык больно противный.

– Иностранные все противные, даже чехословацкий, – согласился Николай.

Я хотел было сказать, что чехословацкого языка не существует, однако старшина меня опередил.

– И что ты такой тощий? – спросил он, оглядывая меня. – Был бы потолще, сходил бы вместо меня и сочинение накатал.

Я чуть не подавился хлебом.

– Шутю, – снова взял он в руки учебник. – Морды у нас разные.

«Не только морды», – подумал я.

На экзамене по английскому языку я с грехом пополам прочитал и перевёл предложенный текст.

Экзаменаторши, больше похожие на студенток, переглянулись.

Одна из них что-то спросила по-английски.

– Откуда вы приехали? – перевела её напарница.

– Фром Новогрудок, – гордо сказал я.

– Вот и расскажите о нём.

Я приободрился. Англичанка полгода заставляла нас учить текст о первой столице Великого княжества Литовского, и в конце концов его выучил не только я, но и Палкин, для которого английский язык ничем не отличался от китайского.

Я отбарабанил всё, что знал про Грэйт Лисьюэниэн принсипэлити. Не забыл и Адама Мицкевича.

– Молодец, – сказала экзаменаторша, говорившая со мной по-русски; она и с виду была симпатичная. – Поставим «пятёрку», чтобы прошёл по конкурсу.

Вторая экзаменаторша пожала плечами.

«Мымра», – подумал я.

Я вышел из аудитории и сразу наткнулся на Ленку.

– А у меня «пять»! – показала она мне язык.

– У всех «пять», – сказал я, оглядываясь по сторонам. – Игоря не видела?

– У него «три», у Кости «четыре». Оба поступят.

– Откуда ты знаешь?

– У Игоря дядя в ЦК работает. А у Кости как раз проходной балл. С нами такой красивый мальчик будет учиться!

– Какой ещё мальчик?

– Из Сочи.

Это было интересно. Впрочем, мальчики, пусть даже сочинские, меня интересовали гораздо меньше, чем девочки, пусть даже дылды.

– А почему ты в киевский университет не стала поступать? – спросил я.

– У них украинский язык, – вздохнула Ленка. – Это же кошмар!

– Здесь тоже белорусский, – усмехнулся я.

– Белорусский гораздо легче, – посмотрела на меня, как на маленького, Ленка. – Как говорят, так и пишут. Ты когда-нибудь слышал украинскую мову?

Я пожал плечами.

– То-то! – погладила меня по голове Ленка. – А мы поступили!

И она чмокнула меня в темечко.

– Но-но! – вырвался я из её мягких рук. – С сочинским будешь целоваться.

Ленка покраснела. Я понял, что попал в точку.

«Ну и ладно, – подумал я, – на курсе не меньше ста девиц. Неужели подходящей не найдётся?»

– Найдётся, – кивнула Ленка. – Пойдём есть мороженое.

Мы вышли на улицу. По дороге к нам присоединились Костя и чернявый парень с красивыми глазами навыкате. «Сочинский», – догадался я.

– Это Саня, – представил его Костя. – Ну что, отпразднуем?

– Я хочу «ленинградское», – сказала Ленка.

– А я «вермут», – ухмыльнулся Саня.

Мы зашли в кафе «Весна» на проспекте и распили бутылку белого кислого вина.

– У нас вино гораздо лучше, – сказал Саня. – Первого сентября домашним угощу.

– Нам же учиться надо! – округлила глаза Ленка.

– Одно другому не мешает, – пожал плечами Саня. – В Сочи бархатный сезон начинается.

«Ну и сидел бы на пляже, – подумал я. – Впрочем, одно действительно не мешает другому. Хорошо, что мы всё-таки не уехали в Магадан».

До Хадыженска отец всерьез обсуждал идею переезда в Магадан. Там ему предлагали квартиру, хорошую зарплату плюс северные надбавки. Я развернул карту СССР, которая лежала у нас на шкафу, скрученная в рулон, и нашёл этот самый Магадан. Он располагался в очень хорошем месте. Берег Охотского моря, далее Тихий океан, там и до Америки рукой подать. Но всё же что-то меня настораживало. «Слишком большие расстояния между населёнными пунктами», – наконец догадался я.

– Ну и что? – пожал плечами отец. – Главное, чтоб дороги были.

– Дорог тоже немного, – сказал я.

Отец посмотрел карту вместе со мной.

– Н-да, далековато, – почесал он затылок. – Зато золото добывают.

– И рыбы полно, – кивнул я.

– Совсем сдурели? – выглянула из кухни мама. – Что старый, что малый. Это же у чёрта на куличках, и даже дальше.

Она махнула рукой, всхлипнула и скрылась в кухне.

– Началось… – пробурчал отец. – Зато жили бы, как люди.

– Там зэков много, – сказал я, оглянувшись на дверь кухни.

– Откуда ты знаешь? – тоже покосился на дверь отец.

– В книжках читал.

Отец вздохнул и свернул карту. Книжки он не читал, однако догадывался, что не всегда в них пишут глупости.

В Новогрудке всем классом мы собрались на Замковой горе. Вернее, предполагали встретиться всем классом, однако пришли лишь те, кто поступил в институт. Из двадцати выпускников нас набралось двенадцать.

– Не так мало, – сказал Саня Гарбацевич.

– Директор школы говорит, что это рекорд, – поправила его Люся Ковалёва, поступившая в ленинградский мединститут.

Люся была отличницей, и её поступление туда никого не удивило. Но в нашем классе среди поступивших оказались и обычные «хорошисты». Ребята рассказывали о Ленинграде, Киеве, Харькове, Гродно. Я, Борька Гончаров и Ира Кононович предпочли учиться в Минске.

– Только Москву не взяли, – сказал я.

– Кому она нужна? – выпучил глаза Гарбацевич. – Пусть её татары берут.

Мы рассмеялись.

Я по привычке оглядел с горы город и далеко открывшиеся окрестности. Вроде всё то же самое. Черепичные крыши, по окраинам типовые новостройки, дальше поля с перелесками и хуторами. Западный край. Адам Мицкевич отсюда уехал в Европу. Почти все мы отправимся на восток. Вернётся ли кто-нибудь из нас назад?

– А мне жалко расставаться, – сказала Люся. – Я привыкла к нашему городку.

Отец Люси был командиром одной из воинских частей, которых здесь было в избытке, и ей в принципе было всё равно, в России жить, на Украине или в Белоруссии, но вот поди ж ты – привыкла.

– Надо в последний раз на Свитязь съездить, – сказал Борька.

– Почему в последний? – хмыкнул Саня. – Мы на озере ещё много раз побываем.

Я на Свитязи был перед вступительными экзаменами. Взял учебники по истории и английскому, сел в автобус, приехал, выбрал тихое местечко и раскрыл книгу. Но готовиться мне не дали. Неподалёку расположилась шумная компания парней и девчат, раздались гулкие удары по мячу.

– Саня, иди к нам! – помахала рукой одна из девушек.

И только тут я узнал в этой ярко-рыжей красавице свою одноклассницу Свету Шабетник. Открытый купальник подчёркивал все выпуклости и округлости её ладного тела, парни пялились на неё, раскрыв рот, Светка не попадала рукой по мячу и чуть не падала от смеха. На самом деле она неплохо играла в волейбол, но здесь, на озере, мяч валился у неё из рук.

– Ослабла после экзаменов? – спросил я, становясь рядом с ней в круг.

– Каких экзаменов? – скосила она на меня смеющийся глаз. – Это у вас экзамены. А у нас – воля!

Светка с трудом сдала на аттестат, «тройку» по математике, например, ей поставили только по личному распоряжению директора школы, и лишнее напоминание о ней Светке было ни к чему. Но тогда зачем меня позвала?

– А чтоб позагорал немного! – толкнула она меня упругим бедром. – Посинел уже со своими книжками…

Светка откровенно смеялась надо мной, но мне и это было приятно.

– Почему Шабетник не пришла? – шепнул я на ухо Сане.

– Не только она, – оглянулся по сторонам Гарбацевич. – Веры с Томой тоже нет.

Я знал, что ему нравилась Вера Сажина. Но она любому понравится. Тонкая, упругая, как натянутая тетива, с пышными волосами редкого пепельного оттенка, Вера притягивала к себе взоры не только ребят, но и зрелых мужиков. У неё был один недостаток – полное равнодушие к книгам.

– Почему все красивые плохо учатся? – толкнул я Саню локтем.

– Не все, – вздохнул он. – Ирка Кононович тоже ничего.

Ира, почувствовав наши взгляды, улыбнулась и поправила волосы. Я протолкался к ней.

– Устроишься с жильём, сразу дай знать, – сказал я. – В кино сходим.

– Конечно, – посерьёзнела она. – Давайте не забывать друг друга.

– Никогда! – присоединился к нам Саня. – Я на праздники буду из Киева прилетать. Нам билеты покупать не надо.

Действительно, как это мы забыли – перед нами студент киевского института инженеров гражданской авиации.

– У тебя и форма будет? – спросила Ира.

– А как же! – выпятил грудь Саня. – Как у всех летунов.

– Из Минска в Новогрудок тоже на самолёте прилетишь? – поинтересовался я.

– А что? – покосился на меня Саня.

– Сюда только «кукурузники» летают, – объяснил я. – С поросятами на борту.

– Какими поросятами? – встряла в наш разговор Люся.

– Одна тётка везла поросёнка в мешке, – стал я рассказывать. – Лётчик ей говорит: вылезет порося из мешка и уделает самолёт, выкину за борт. Там и так все вокруг блевали. Кроме меня, конечно.

– Ну и как – вылез он из мешка? – спросил Слон.

В нём уже чувствовался юрист, недаром в военно-юридическое училище поступил.

– Не успел, – сказал я.

Саня побагровел. Он не любил шуток над собой.

– Санечка будет летать на больших самолётах, – примирительно сказала Ира.

– И без поросят, – кивнул я.

– Сам ты порося, – пробурчал Саня. – Кто только тебя в самолёт пустил?

– За деньги всех пускают, – сказал я.

– Даже поросят! – заржал Слон.

– А что он там делал? – посмотрела на меня Люся.

Я просидел с Люсей за одной партой два года и знал, что финтить бесполезно. Банный лист, приставший к голой заднице, ничто в сравнении с её дотошностью.

– Летел, – сказал я.

– В Минск?

– Куда же ещё! – удивился я. – Мы все летели в Минск.

– Ты, положим, летел на экзамены, – строго сказала Люся. – А поросёнок?

– Может быть, на рынок? – предположил я.

– Как будто у нас нет рынка! – фыркнула Люся. – Признавайся, поросёнка выдумал?

– Вот ещё! – обиделся я. – Самый настоящий поросёнок, визжал, как резаный. И по самолёту ползал в мешке, тётка его ногой подгребала. Лётчик боялся, что из мешка вылезет…

– Ты это уже говорил, – вздохнула Люся. – Ну сам подумай: зачем тётке везти поросёнка из Новогрудка в Минск?

– Я и подумал: зачем?

– Заткнитесь вы со своим поросёнком! – рассвирепел Саня. – Поросят вообще запрещено возить в пассажирских самолётах!

– Почему запрещено? – возразил я. – А если это подарок сыну на свадьбу?

– На свадьбу? – задумалась Люся. – Это может быть. Но тогда он был бы зажаренный. А тут живой.

Люся была восхитительна. Мне до слёз стало жалко её будущего мужа. Нам всем, например, нравились стройные ножки Люси, но никто не рисковал её провожать с танцев. А в институте никто ведь не знает, что она за фрукт, и какой-нибудь псих обязательно положит на неё глаз. Впрочем, наша Люся уже не наша. Мы все становимся сами по себе.

– За это не мешало бы выпить, – пробормотал я.

– За что?! – с осуждением посмотрела на меня Люся.

– За нас, – сказал я. – Все вместе мы собрались в последний раз. Завтра в самолёт – и разлетимся в разные стороны.

– Но не как поросята в мешке, – погрозил мне кулаком Саня.

– Обратили внимание, что сюда пришли только те, кому завтра уезжать? – гнул я своё. – У тех, кто не поступил, другая жизнь. Здешняя.

– Завидуют, – пробасил Слон.

– Это ещё неизвестно, кто кому завидует, ты Сажиной или она тебе.

– При чём тут Сажина? – пожал плечами Слон.

– По-моему, в нашем классе только ты ей нравился, – усмехнулся я.

Слон покраснел.

– Пойдёмте за шампанским, – вмешалась Люся. – Сегодня по глотку можно.

Мы гуськом спустились по тропинке с горы, купили в ближайшем магазине бутылку вина и распили её из горлышка.

Мы прощались с нашим маленьким Новогрудком, нисколько не жалея о расставании. Нас ждали большие города и, как казалось всем, большая жизнь.

Через год я приехал в Минск в ночь на первое сентября.

Дорога с юга, где я бродяжничал всё лето, достойно завершила мою черноморскую одиссею. В станице Дондуковской на бахче я наткнулся на машину с могилёвскими номерами.

– Земеля?

– Бобруйский, – сразу признал во мне своего шофёр Николай.

– Попутчик не нужен?

– А як же!

Назавтра машина загрузилась арбузами, и мы поехали.

Как я скоро понял, арбузы были левые. Какие-то накладные на них были выписаны, однако шофёр нервничал. А когда на въезде в Ростовскую область он отдал ментам десяток отборных полосатых, мои сомнения развеялись.

– Не заметут? – спросил я.

– Документы в порядке, – пожал он плечами. – Но ведь чуют, гады, где можно поживиться. Банковский счёт когда-нибудь видел?

Он сунул мне в руки чистый корешок счёта.

– Ну и что?

– Заполнить надо.

Я порылся в сопроводительных документах, прикинул, написал на корешке от фонаря номер счёта Бобруйской райпотребкооперации.

Николай остановил машину.

– И всё? – взял он двумя чёрными замасленными пальцами бумажку.

– Всё.

– Дак, это… Поверят?

– Охота им проверять. Главное, чтоб цифры были, говорит мой батька бухгалтер.

Вот так мы ехали, питаясь арбузами с булками, а под Киевом у нас полетел диск сцепления. Николай полдня снимал коробку передач, полдня ставил её на место, а нового диска на территории Украины не виделось даже в перспективе.

– Хана, – размазал он грязным рукавом по лицу пот, – дальше на второй передаче. Пойдёшь ловить попутку?

Я, конечно, кореша не бросил, и до Бобруйска мы пилили со скоростью двадцать км в час. Мокрые от пота штаны и футболка, чугунная голова, глаза, уже не реагирующие на свет встречных фар. И Николай, вцепившийся в баранку.

– Сколько тебе за всё это обломится? – спросил я перед Бобруйском.

– Рублей триста кинут, – сжал он зубы. – Пусть попробуют меньше…

Я ничего не сказал, торопливо попрощался с Николаем на вокзальной площади и прыгнул в пригородный поезд. Опаздывать на занятия мне не хотелось по многим причинам.

В Минске я сел в такси, примчался к дяде Васе, за пять минут принял душ, за три позавтракал – и в университет, крикнув тёте Нине, что вещи заберу вечером. Каким ни классным было моё длинное лето на море, альма матер роднее. Заскребло что-то внутри, защемило, в горле комок. Не знал я, что настолько сентиментален.

И вот через две ступеньки на четвёртый этаж в сорок вторую аудиторию. Привет, привет, привет… Как лето? Отлично!

От окна машет рукой Ленка-комсорг, ржёт, хлопая по плечу, Крокодил, Володя выхватывает из сумки фотоаппарат и щёлкает. Судя по этим троим, в мире ничего не изменилось. И слава богу.

Несколько минут я в центре внимания, жму руки, подставляю щёку для поцелуя, позирую Володе. Но её нигде нет, и в животе появляется неприятный холодок.

– Ева возле актового зала, – шепчет мне в ухо Ленка.

Я недоумённо смотрю на неё.

Ленка обиженно хлопает глазами, морщит лоб, фыркает. Она ко мне со всей душой, а я идиот. Как обычно.

– Явится, – говорю я комсоргу.

И тут же является Ева. Светлые волосы пострижены по-новому. Карие глаза, опушённые длинными ресницами, сияют ярче прежнего. Тёмные брови так же непозволительно густы. И ростом стала выше, к своим ста семидесяти ещё добавила сантиметров пять.

– Каблуки, – шепчет Ленка.

Я, наверно, успел покраснеть и побледнеть, но, к счастью, на мне загар индейца. С таким загаром и Ева не страшна.

– Привет, – киваю я.

– Привет, – улыбается Ева.

Она всем улыбается, не только мне. И спешит к своим подругам Светлане и Нине. Эти девули с первого дня выделили друг дружку. Все высоки, все стройны, все минчанки. Большинство в нашей группе из разных городов и весей, но элита только они: Ева, Светлана, Нина. На первом месте всегда Ева.

Год назад мы отправлялись на свою первую картошку. Девчата с криком и писком полезли в грузовые машины с наращенными бортами, ребята помогали им, и я впервые прикоснулся к руке Евы.

– Тебя как зовут?

– Ева.

Она произнесла – Эва, на польский манер. В машину я ввалился последним. Ева подобрала длинную ногу, махнула рукой:

– Садись.

А у меня уже готова была фраза:

– Я хоть и не Адам, но внук Адама. Моя мама Лидия Адамовна.

Ева засмеялась, сверкнув крепкими зубами, и я понял, что рядом с ней мне всегда будет не по себе.

Тогда мы ещё по-детски придавали значение оценкам, а у нас с Евой после вступительных экзаменов по девятнадцати баллов из двадцати.

– Умненькая? – спросил я.

– Ты должен быть умнее, – сразу расставила всё по местам Ева.

И вот целый год позади, а у нас с Евой не разбери – поймёшь. Она не то чтобы равнодушна ко мне, но непостоянна.

– Ихняя сила в этом и есть, – подмигивал Володя.

Я злился.

– Какая сила?

– Ихняя.

– В чём выражается?

– Чтоб увернуться.

– А дальше?

– Пока не поймаешь.

Сам Володя поймал всё сразу. На картошке он три дня присматривался, на четвёртый остановился возле Светланы: эта.

– У неё жених, – предупредила его Ева.

Ева легко выдавала чужие секреты и не подпускала к своим.

– Какой такой жених?

– Парень у неё в армии.

– Он в армии, а я здесь.

И Володя принялся за дело. С утра до вечера снимал Светлану разными камерами и объективами. До утра сидел на крылечке дома, в котором жили красавицы. Подкидывал в форточку цветы, сорванные в соседних палисадниках. На пятый день осады изобразил из себя Симеона-столпника. Возле хаты был столб на бетонной подпоре, при желании на него можно влезть.

– Помоги.

Я помог.

Володя потоптался на крохотном пятачке, обнял, как жену чужую, столб и затих. Я постоял внизу, подумал, отошёл к забору и сел.

Скоро девушки выскочили из хаты, впереди Ева, за ней Нина, Светлана выглядывала из сеней.

– Вовочка, ты что там делаешь? – крикнула Ева.

– Стою.

– Зачем?

– Чтоб вышла.

Нина толкнула локтем Светлану и прыснула.

– Долго стоять будешь?

– До конца картошки.

Тут они вовсе развеселились и ушли в дом.

– Промашка вышла, – сказал я.

– Никогда! – поменял опорную ногу Володя.

Светлана вышла в брюках, свитере, куртке, тёплой шапочке. Спуститься со столба Володе оказалось сложнее, чем влезть. Я подставил вытянутую вверх руку, Володя опёрся на неё ногой – и рухнул вниз всеми своими восьмьюдесятью килограммами.

– Ты живой?.. – подскочила к нему испуганная Светлана.

Володя, кряхтя, стал собирать рассыпавшиеся кассеты с фотоплёнкой. Я потихоньку побрёл домой, радуясь, что у Володи всё в порядке. Но у него так и должно быть. Вислоусый парубок из Закарпатья, он был старше нас, опытнее, ну и способности никуда не денешь. Уж если Володя за что-нибудь брался – атас, парни. Он фотографировал, собирал коротковолновые приёмники с наушниками, вязал крючком, таскал штангу в университетском спортзале.

К концу первого курса Володя переселился к Светлане, сильно потеснив её родителей и младшую сестру-гимнастку. Но это всеми нами было воспринято как должное. Сама Светлана уже давно не понимала, как можно ходить, есть, спать, сидеть на лекциях и сдавать экзамены без Володи. Кажется, она и думать перестала самостоятельно. Таращила на подруг круглые глаза, тупо кивала головой, оглядывалась на Володю: «Что мне им сказать?»

Ева и Нина отдалились от Светланы, не сильно переживая. Кошечки, гуляющие сами по себе, они находили удовольствие в общении друг с дружкой. Окружённая поклонниками с физфака Ева, – и немного отстранённая, медлительная Нина, при ближайшем рассмотрении обнаруживающая глубину суждений. А также, вероятно, и чувств, потому что воздыхателей у неё было всего двое. Оба старшекурсники и без пяти минут аспиранты, один переводчик с английского, второй журналист.

У меня с Евой не заладилось с первой картошки. То она фыркнет, то я, и оба с опасной склонностью укусить или царапнуть до крови. При этом весь курс дружно пророчил нам свадьбу, если не первую, то следующую, после Володи со Светланой. Больше остальных усердствовала Ленка-комсорг, буксиром таскала нас из угла в угол, заставляя объясняться. Ева снисходительно улыбалась, я злился.

Конечно, я догадывался, что мы с Евой из параллельных миров. Видим друг друга, осязаем, но слиться, как Володя и Света, не можем. Во-первых, ни один из нас не умел уступать. Точнее, не умел я, Ева не хотела. И ясно давала мне это понять. Ну а с меня вообще взятки гладки. Когда было научиться? Сразу после школы семнадцатилетним отроком в университет.

Необходима была пауза. И у меня хватило мозгов её взять.

Но прежде надо сказать о Крокодиле, потому что не только подруг было трое, но и нас. Я, Володя и Крокодил, такова троица. Крокодил вырастил свою зубастую пасть в Донбассе, и он был во всех отношениях достойным шахтёрским сыном. Рост под два метра, кулаки как кувалды, светло-серые глаза, удивляющиеся этому странному надводному миру. Крокодил вылез из-под воды, это становилось понятно всем, кто с ним сталкивался. И не только вылез, но дополз до филфака, распихал лапами окружающих и впал в спячку. То есть он ходил на занятия, ел, спал, читал книжки – и ждал, ждал добычу, игриво скачущую на берегу.

Крокодил занимался боксом, я вольной борьбой, это должно было нас сблизить. Но дружил Крокодил с Володей, меня же терпел, не больше. Конечно, донкихотствующему Володе нужен был Санчо Пансо, кто спорит. Но Крокодил?!

И тем не менее так было. Первые полгода мы втроём снимали комнату. Крокодил спал, Володя неутомимо ткал паутину новой идеи, я качался на маятнике между отчаянием и надеждой. Ева была наяву и во сне, она притягивала и отталкивала. А главное, я не чувствовал под ногами опоры.

В декабре на первенстве города неожиданно для себя и соперников я стал серебряным призёром. Это был тот самый случай, который судьба подбрасывает в критические моменты. С января мне выделили место в общежитии, и вообще я ощутил крепкую борцовскую руку, не только поддерживающую, но и направляющую. Отныне можно было за себя не думать, а значит, и не терзаться. Тренируйся, парень, выбивай из головы сомнения. В феврале одни соревнования, в марте другие, в мае самые ответственные. А тут и сессия накатила.

Володя, как я уже говорил, к этой сессии перебрался жить к Светлане, Крокодил вроде бы остался один. Но крокодилы на себе подобных мало обращают внимание, у них иные цели. Я издали наблюдал за Евой. Володя, обзаведясь адъютантом в лице супруги, полностью посвятил себя фотографии. К тому времени он бросил штангу и вязание крючком. Штанга ему была противопоказана из-за давления. Иной раз проснёшься поутру, а у спящего рядом Володи из носа тянется полоска запёкшейся крови, исчезающая за ухом. Неприятно. Он и сам понял, что штанга бывает неподъёмна. Крючок же ему просто надоел. Ну, одну шапочку связал, ну, вторую, жилетку осилил. Скушно, братцы, петли они и есть петли, для роботов и самоубийц.

Володя стал изобретать проявитель, который был бы на несколько порядков лучше прежних.

Опять же, в портретной фотографии очень важна модель. Володя теперь часами наводил объективы на Еву, Нину, находил другие достойные объекты, иногда прямо на улице, и Света послушно подавала из сумки линзы и накладки. Володя священнодействовал, в этом у неё не было сомнений.

Девицы, надо сказать, позировали Володе охотно. С распущенными волосами, с гладко зачёсанными, анфас, профиль, сейчас бы лукавинку хорошо, там и голая нога мелькала, ненавязчиво. Нет, Володя был мастер, это чувствовалось.

Крокодил за год отрастил чахлые светлые усы, и когда на первенстве университета по боксу такой же молотобоец врезал ему по носу, кровь на усиках нарисовалась ярко. Но разве кровью испугаешь крокодила? Ухмыльнулся, плюнул в перчатку и так вмазал в ответ, – молотобойца-математика унесли.

К тому времени я уже давно жил предчувствием моря. Мои родители переехали из камерного, исхоженного вдоль и поперёк Новогрудка в Хадыженск, неведомый мне городок в предгорьях Кавказа. От него до Туапсе всего ничего, два часа поездом, и я рвался окунуться в зелёную прохладу гор, обдуваемых степными ветрами. А за горами ждало меня море, я это знал.

И море, конечно, не подвело. Начал я с пионерского лагеря в Дагомысе. Под этот лагерь досрочно сдал в мае сессию и уже в июне покрикивал на хорошеньких воспитанниц из первого отряда. Как молодого и неопытного, директриса воткнула меня воспитателем именно в первый отряд. Но я как-то с нервами справился. И к концу смены получил три признания в любви, два анонимных, одно очное. Отроковица Жанночка, за лето выросшая из детского сарафана, отвела меня в кусты фундука и сказала, что готова остаться в Дагомысе надолго. Родители уже сняли здесь квартиру, и она моя без остатка.

– Ты рад? – прижалась она ко мне.

– Родители, говоришь? – почесал я за ухом.

– Да они у меня валенки! – успокоила Жанночка. – На пляже будем загорать, и вообще…

Я обещал подумать. Конечно, на дальнейшую жизнь у меня были другие планы. Сначала к родителям, они уж извелись, бедные, ожидая сына. Затем в Белореченск, где жили Кучинские, наши многолетние друзья, с их помощью отец и перебрался в Хадыженск. В последние годы его совсем замучил псориаз, зудящие пятна расползлись по всему телу, и чтобы избавиться от них, надо было сменить климат. Из Белоречки Кучинские увезли меня на своей «Победе» в Джубгу, где они постоянно останавливались в палатке под склоном горы, заросшей цветущим дроком. Рядом ключ с хорошей водой, просторный пляж, камни, торчащие из воды. Эти камни заколдовали меня. С утра до вечера я нырял среди них, цепляясь за жёсткие буро-зелёные водоросли. Кидались наутёк крабики, ползали по песку бычки, зеленушки таращились из морской травы и выскальзывали уже из самых пальцев. Через пару дней я научился доставать метров с трёх-четырёх мелких рапанов. Вываренные, раковины получались не хуже тех, что продаются на базаре.

Отдыхающие здесь были, но немного. В километре лагерь студенческого строительного отряда, по кустам редкие палатки таких же, как Кучинские, полуместных – и бесконечный галечный берег. Вероятно, курортникам не нравились камни, запах истлевших водорослей, выжженные склоны гор. С утра до вечера я валялся у воды. В один из вечеров прилетел баклан, сел рядом со мной и что-то выронил из клюва. Я присмотрелся: ракушка рапана. Баклан заорал, подталкивая ракушку ко мне.

– Чего надо? – глянул я из-под локтя.

Баклан заорал громче. Я поднялся, взял в руки рапана. Изгрызенные края ракушки говорили, что баклан сражался с ней долго. С трудом я выковырял мясо и бросил баклану.

– Вываривать надо, – сказал я.

Баклан заглотнул мясо и улетел. А мне они казались глупыми птицами.

Я вернулся ненадолго в Хадыженск. Сходил в горы за кизилом, из которого мама сварила варенье. Заодно нарвал ажины, колючим кордоном опоясывавшей подножия гор. Два дня поработал на бахче, где станичные молодухи чуть не прибили студента арбузами. Баб много, студент один, и арбузы летят в машину, как ядра. Но ничего, спасся, – и вот я в Минске.

Сказать, что всё долгое лето я думал о Еве – ничего не сказать.

Юные и уже не юные тела дев и див преследовали меня от Сочи до Белореченска. Пляжи, танцплощадки, пустынный берег, по которому неведомо куда бредёт задумчивая девица; горная речка, пробивающая в камнях русло через самшитовую рощу, и в озерце под водопадом плещется русалка. Как молодой курцхаар, худо натасканный на дичь, я делал стойку почти на каждую из встреченных, но всё без толку. Дичь упархивала от неверного движения, от сглатывания слюны, от дрожи вытянутого напряжённого тела.

Конечно, в каждой улыбке, в каждом взмахе волос и летящем шаге длинных ног я видел Еву. Я плыл за девушками в горных речках Пшиш, Шепсуго, Белая, я нырял за ними с молов Дагомыса, я танцевал на турбазах под завораживающую мелодию армянского шлягера «О, Серук, Серук…», я целовался с Таней под окном дома, где в это время поднимали стаканы мой батька и Танин муж, физрук техникума. Но удовлетворения не было, потому что не было рядом Евы. К концу лета я уже твёрдо знал, что жить без неё не могу. Если и существовало на земле приворотное зелье, каким-то образом меня им опоили. Вероятно, оно было подмешано в вино, банки с которым стояли на табуретках у калиток по дороге к пляжу. Это было восхитительно. Ты идёшь к пляжу в Дагомысе, Геленджике, Туапсе, Джубге, а в банках у калиток колышется тёмная маслянистая жидкость. Кладёшь на табуретку двадцать копеек, выпиваешь стакан и шествуешь дальше. Да, в вине таился слабый привкус отравы, но я его не распознал.

Богатство плоти на юге ошеломляло. Я дурно спал ночами и думал о встрече с Евой. Втайне я радовался, что не столкнулся с ней на одном из пляжей побережья. Теоретически такое могло быть. Она улыбнулась бы мне из-за плеча очередного поклонника, и это был бы конец. Пока же оставалась возможность всё уладить.

Прежде всего я позвонил в Киев Сане. Мой лучший друг учился в институте инженеров гражданской авиации. Всё лето он оставался в Киеве, потому что был яхтсменом. А чем занят яхтсмен ранга Сани? Вылизыванием яхты. Об этом он писал глухо, но я догадывался, что дедовщина в их спорте похлеще армейской. Капитан Саниного четвертьтонника «Гелиос» по совместительству был заведующим кафедрой института, то есть доктором наук, чьим-то зятем и прочее. Саня с напарником латали паруса, чинили шкоты и фалы, укрепляли мачту, подкрашивали корпус, каждый час окатывали водой палубу. Капитан прибывал на судно в пятницу или субботу, – и обязательно с любительницей морских прогулок, иногда с двумя. «Без излишеств», – писал Саня. Но у капитана была законная жена, и это вносило дополнительный оттенок в яхтенную муштру. Когда капитанская жена появлялась на яхте ранним воскресным утром, Саня с напарником обязаны были скатиться в рубку до неё. Девицы в этом случае оказывались подружками раздолбаев матросов, и капитан устраивал им перед женой показательную выволочку. С похмела, писал Саня, у него получалось особенно хорошо.

Но в сентябре Саня оставался хозяином яхты. Капитан убывал с женой на заслуженный отдых, и Саня мог весь сентябрь без помех холить и лелеять яхту.

С трудом дозвонившись до яхт-клуба, я сказал Сане, что приезжаю.

– С девицей? – уточнил он.

– А як же.

– Давай. Мы здесь тоже найдём.

Пятого числа наш курс уезжал на картошку. Мне картошка не светила, потому что официально я был отозван на тренировочные сборы. В октябре первенство республики среди вузов, и от его результатов зависела не только зарплата тренеров. Есть результат – есть общага, стипендия, свободное посещение занятий. Виктор Семёныч, тренер борцов-вольников, собрал нас уже второго числа.

– Разожрались, значить? – оглядел он питомцев. – Ну что ж, с завтрашнего числа начнём.

И он показал кулак.

Сам Семёныч боролся ещё недавно. Выигрывал турнир за турниром, готовился к чемпионату Европы – и вдруг прободная язва. Поговаривали, что Семёныч прикладывался к бутылке и до язвы, и после. Но пропасть ему не дали, засунули тренером в университет. Иногда Семёныч выползал на ковёр – и у нас глаза лезли на лоб. Весом не больше шестидесяти пяти килограммов, он разрывал тяжей.

– Тебя в каком месте ковра положить? – ласково похлопывал по плечу какого-нибудь здоровяка Семёныч. – Здесь будет удобно?

На пару часов наш зал арендовали милиционеры, отрабатывали приёмы рукопашного боя. Как-то мы с ними в зале пересеклись, и один из них, мужик за сто килограммов, похвастался, что мастер спорта по дзюдо.

– Парашют цеплять будешь? – спросил его Семёныч.

– Чего? – не понял бугай.

– Если выйдешь против меня – начнёшь летать, – объяснил Семёныч. – А ежли с парашютом, падать не больно.

Мужик завёлся, побагровел, попёр на Семёныча, как танк. А тому только и надо, чтоб завёлся. Летал «мастер» над ковром красиво. Пикировал вниз головой. Садился от подсечки на тяжёлую задницу. Описывал широкую дугу в положении прогнувшись. Шмякался на лопатки после «кочерги», броска через спину с захватом одной руки. Милиционеры хохотали, как припадочные, чувство солидарности у них отсутствовало напрочь.

Да, Семёныч показал класс. Мы стали прислушиваться к нему, присматриваться. Словарный запас у него был не богат, зато «мельницы» и «вертушки» он крутил, как в кино.

– Давай, выиграй балл, – кивал он мне под настроение.

В спаррингах с ним я и понял, что такое настоящий борец. Гибкое тело, жёсткие захваты, резкие подсечки, изумительное мышечное чутьё. Этому нельзя было научиться, этим наделяла природа.

Я пыхтел, Семёныч поощрительно хмыкал, и временами у меня что-то получалось.

– Запомни, – показывал на состоящего из одних мышц парня Семёныч, – раз здоровый, значит, дурной.

Я запоминал. И убеждался, что корявые афоризмы Семёныча не подводят. Устрашающего вида противник на самом деле оказывался простым, как репа.

– Сам лёг, – удивлялся я.

– Раз здоровый, значит, дурной, – кивал Семёныч.

Отчего-то мне показалось, что за неделю пропущенных тренировок Семёныч меня не убьёт. Кого-то ведь на ковёр выпускать надо, думал я.

– Как провела лето? – спросил я Еву, когда мы остались одни.

– Нормально, – тряхнула она своей шикарной гривой.

– На юге?

– Пару недель в Крыму, а так Москва, Питер… До сих пор снится.

– Кто?

– Эрмитаж, – вздохнула Ева.

Я недоверчиво глянул в распахнутые глаза. Они смеялись, изучая. Передо мной стояла настоящая Ева, не поддельная.

– В Киеве приходилось бывать? – спросил я.

– В Киеве? – сразу забыла об игре Ева. – Я хочу в Киев.

– Если через неделю сбежишь с картошки, махнём в Киев. У меня там друг с яхтой.

– Конечно, сбегу! – прильнула ко мне Ева, замурлыкала. – Санечка, ты прелесть! А какая яхта, настоящая? И мы на ней поплывём? Слушай, как подумаю про картошку, жить не хочется. Дождь, грязь, холодина, кормят ужасно… Ты чудо, Санечка!

И чмокнула меня в щёку. То, что меня не будет на картошке, её как-то не взволновало. А может, она и не догадалась об этом.

– Деканата не боишься?

– Папка справку достанет, – махнула рукой Ева. – Он и так меня не отпускал. Сказал, здоровье надо беречь.

Я осторожно провёл рукой по выгнутой спине, и Ева не отшатнулась, лишь выдохнула в ухо:

– Увидят…

Я вбирал тёплый запах волос, пьянея. Но сейчас у меня в руках была другая Ева. И которая из двух Ев мне нужна, я уже знал.

– Звони десятого утром, – легонько оттолкнула меня Ева.

Я кивнул головой, не отводя взгляда от полураскрытых припухлых губ.

– В Киеве, всё будет в Киеве, – шевельнулись они.

От Семёныча я получил талоны на питание и помчался менять их на деньги. Буфетчица брала себе всего трояк из тридцати рублей, Семёныч сам же и подсказал, как избавиться от талонов. Кое-какие деньги у меня были, но для студента каждый рубль подарок.

Саня обещал встретить нас в аэропорту.

Десятого Ева в самом деле оказалась дома.

– А я уж третий день отъедаюсь, – протянула она в трубку. – Что? Киев? Какой Киев?

У меня похолодело внутри.

И тут Ева расхохоталась:

– Я пошутила, Санечка! Когда едем?

– Сегодня.

– А билеты?

– Возьмём в аэропорту.

Я был уверен, что нас ждут два свободных места на ближайший рейс, и так оно и оказалось. Я даже успел позвонить Сане и сообщить номер рейса.

Только в самолёте я разглядел девушку, сидевшую рядом со мной. Округлые щёчки опали. Волосы собраны в пучок на затылке. Под глазами едва заметные тени. Такой она почему-то была милее.

– Ты похорошела на картошке.

– Тебя бы туда! – фыркнула Ева. – Никто даже ведро не поднесёт.

– А как же Крокодил и Володя?

– Ребята на току работают, с нами одни деды.

Ева тяжело вздохнула.

– Устала?

– Не успела, вообще-то. На четвёртый день закашляла и домой.

Я всегда знал, что Ева не пропадёт ни в этой жизни, ни в какой-нибудь иной. Но вот тот, кто рядом с ней…

Я потянулся всем телом и блаженно закрыл глаза. Да, человек может гибнуть с ощущением счастья. На меня вдруг вновь налетел шторм под Джубгой. С утра поднялась волна, но я всё же поплыл к пенящимся камням. Я был глуп, оттого и плыл навстречу нависающим над камнями грохочущим волнам. Мне было весело. И вдруг волна взметнула меня и швырнула на бурые, похожие на оплавленное железо, камни. От удара перехватило дыхание, вода с песком хлынула в рот. Меня вертело в камнях, я не имел опоры ни под ногой, ни под рукой; водоросли, за которые я цеплялся, легко отрывались. Огромная масса воды опять обрушилась на меня, расплющила, проволокла по зубьям камней – и подвесила полуживого между землёй и небом. Как-то я сообразил, что надо плыть. Через полчаса борьбы вслепую с волнами – теперь они с радостным рёвом оттаскивали меня от близкого берега – я упал на мокрую, воняющую водорослями, гальку. Из носа, ушей и рта текла вода, исхлёстанные глаза ничего не видели, лёгкие конвульсивно вталкивали в себя воздух, сердце выпрыгивало из горла. Я был счастлив, что остался жив. На животе горела содранная кожа, саднили колени и локти, но я был счастлив…

– Киев, – толкнула меня Ева.

– Я что, спал?

– Ещё как.

Я глянул в иллюминатор. Земля неслась совсем близко.

Друг Саня не подвёл, встретил нас на машине.

– Олег, – представил он водителя, – в одной группе учимся.

– А гоняемся на разных лодках, – хохотнул чернявый Олег.

– Едем сразу в яхт-клуб, – сказал Саня, и я только пожал плечами.

Парни, конечно, обалдели от Евы, изо всех сил разыгрывали из себя морских волков.

– Как мы вас в последней гонке надрали? – косился на Еву Саня.

– Да ладно, ваша лохань и ходить-то сама не может, – огрызался Олег. – Мотор врубили, а говорите, под парусами шли.

– У них в команде пять здоровенных лбов, – объяснял Саня. – Садятся на корме и дуют в тряпки. А то начинают тарелками грести.

– Какими тарелками? – стреляла глазищами Ева, сейчас они у неё были вдвое больше, чем в самолёте.

– Обыкновенными тарелками, посудой. На море штиль, тряпки висят. Ихний капитан командует: «Помыть посуду!» Они хватают тарелки и гребут, как вёслами. Все самые большие тарелки в магазине скупили.

Ева хохочет, Олег показывает Сане кулак, и машина чуть не вылетает на встречную полосу.

– Ты же не в море, – говорит Саня, как бы невзначай кладя на спинку сиденья руку и прикасаясь к плечу Евы. – Это в море вам всё равно, в какую сторону идти.

– Мы будем на разных яхтах плавать? – не замечает Саниной руки Ева.

– На моей пойдём, – надувается Саня. – Я его матросом взял, для веса.

– Как для веса?

– А чтоб яхту откренивал. В хороший ветер яхта ложится на бок, а с другой стороны свисает вот такой амбал, как Олежка. Во-первых, скорость увеличивается, во-вторых, лодка не переворачивается.

Мощная шея Олежки багровеет. С Саниным языком никто не справится, я это хорошо знаю. Три года на соседних партах сидели.

– Значит, нас будет четверо? – спрашиваю я.

– Вечером ещё один матрос подъедет. С тремя подругами.

– А ты, выходит, капитан?

– Разрешили один раз за румпель подержаться, теперь год будет кочевряжиться… – бурчит Олежка.

Ева оглядывается на меня и чмокает губами, будто целует. Она в своей тарелке, я не очень. Олег мужик ничего, сразу видно. Ну и Саня именно тот, которого я знал. Ехидина, свет не видел. Как он ладит с экипажем?

– Киевское море, – говорит Саня.

Справа от дороги за соснами показывается вода. Пресная вода для меня не море, я равнодушно скольжу по ней взглядом. А Ева ахает, восторгается.

– Большое? – интересуюсь я.

– Сто девяносто пять километров до устья Припяти, – выпячивает грудь Саня. – И глубина порядочная.

– Цветёт, – киваю я на полосы зелёных водорослей.

– Воду пить можно, – обижается Саня.

Яхт-клуб я определил по лесу мачт над водой.

Несколько человек возились у перевёрнутых лодок, трое несли мачту, один сидел на причале, по уши обмотанный парусами, не понять, то ли шил, то ли клеил.

Саня провёл нас на яхту, галантно подав руку Еве и рявкнув на Олега. Заметно было, что он торопился быстрее убраться из яхт-клуба.

– На острова? – спросили нас с соседней яхты, когда мы отходили от причала.

Саня буркнул что-то невразумительное.

Ева красиво стояла в кокпите, держась рукой за гик.

– Вот это нельзя, – нахмурился Саня. – Порывчик налетит, стукнет гиком по башке – потом вылавливай из воды. В прошлом году одного так и не откачали.

Но Еву не больно испугаешь порывчиком. Тем более когда на неё пялится, пуская слюни, весь яхт-клуб.

– Володи-то нету, – говорю я. – Не получится фотография.

Ева дёргает плечом и нехотя спускается в рубку. Ничего, яхт-клуб уже далеко.

Пока мы шли вдоль берега, Саня знакомил меня с фалами, шкотами, грот-парусом и стакселем, объяснял премудрости движения галсами. Яхта легко покачивалась на небольшой волне, послушно ложилась вправо и влево. Слепило солнце, ветерок срывал с гребней волн холодные брызги. Здесь было ещё лето, на излёте, но лето.

В условленном месте мы подошли к берегу, где уже улюлюкали матрос Вадим с тремя барышнями. Яхта отдала якорь метрах в пятнадцати от суши. Олег, Саня и Вадим перенесли девушек по воде на плечах. Я принимал их на яхте. Две ничего, лёгкие, а Санина заставила меня крякнуть.

– Марина, – улыбнулась она.

Белозубая, зеленоглазая, загорелая, волосы чёрные, как смоль. Узкая талия и тяжёлые бёдра. Тяжёлые не только в сравнении с остальными девушками, не говоря уж о Еве.

– Её предки левантийские греки, – шепнул Саня.

Я понимающе кивнул.

Яхта взяла курс к островам, на которых, как я понимал, справилась уже не одна морская свадьба. А может, на этих островах никогда не кончался медовый месяц яхтсменов.

Ева в купальнике выбралась из рубки, села рядом со мной, далеко вытянув длинные ноги. Мужики как-то притихли, и ни одна из морских девиц не рискнула рядом с ней раздеться.

Я почувствовал на своём лице идиотскую ухмылку и сплюнул за борт.

– Класс! – потёрлась щекой о моё плечо Ева. – Ты за меня не бойся, Санечка.

Странно, но в самом деле я за неё не боялся.

Нос яхты мерно разрезал волну. Кричали, зависая над головами, чайки. Удаляющийся берег затягивало палевой дымкой.

Мы шли к островам.

На мель мы всё-таки сели. Яхтсмены не переставая подначивали друг друга мелями, вспоминали их прошлогодние и позапрошлогодние, и мель просто обязана была возникнуть на нашем пути. Яхта шла вроде с малой скоростью, но ткнулась она килем в песок – я слетел с банки. Сверху шлёпнулась Ева, крепко саданув меня коленом в бок. Вот и скажи теперь о девичьей воздушности.

– Жива? – потёр я рёбра.

– Нормально, – снова закинула ноги на рубку Ева.

Недаром классик написал: если высокую и тонкую женщину раздеть, на самом деле она окажется не такой уж тонкой. Это о Еве и её твёрдых коленях.

– В воду! – заорал капитан Саня.

Команда без звука посыпалась за борт. «Как лягушки в канаву», – успел подумать я, прыгая следом.

Вода была осенняя. Мы раскачивали яхту, по сантиметру спихивая её с мели. Девушки смотрели сверху и советовали.

– Сесть легко, – пыхтел рядом Олег. – Слезть трудно…

Я понял, в чём состоят особенности яхтенного спорта. Во-первых, в беспрекословном подчинении капитану. Во-вторых, в некоторой склонности к мазохизму. Чем труднее работа, тем больше удовлетворения на лице яхтсмена. На Олежку просто приятно было смотреть.

Яхта сошла с мели – и вновь безмятежность, полудрёма, ласковое дуновение ветерка.

– Вадим! – пытается утвердить пошатнувшийся авторитет капитан. – Навести порядок на палубе!

Вадим зачерпывает ведром на верёвке воду и окатывает палубу. Девицы визжат, команда довольно ухмыляется. Порядок превыше всего – тоже одна из заповедей яхтсменов.

Показываются острова, и Саня, удачно лавируя, подходит к самому большому из них. Яхта становится на якорь. Олег и Вадим, сцепив руки стульчиком, переправляют пассажирок на сушу. Я и Саня занимаемся доставкой на берег провизии, тоже не самое простое занятие. Лагерь из нагромождения тюков, узлов и сумок постепенно приобретает божеский вид. Устанавливаются две палатки, стол под тентом и раскладные стулья. Дымит костёр.

Чахлые сосёнки. Редкие лозняки, вздрагивающие под ветром. Перетекающий под пальцами песок, полностью подвластный игре воды и ветра – и остающийся самим собой. Что ещё человеку надо для полного счастья?

Солнце укатывается за воду. Мы долго сидим в зябкой свежести ночи, разгоняемой сполохами костра. Я осторожно целую холодные от вина губы Евы. Она запрокидывает к звёздному небу лицо, блестит белками глаз. Я пытаюсь что-нибудь в них разглядеть, но глаза Евы чернее ночи. А может, мои близко посаженные глаза не могут совместиться с широко расставленными и чуть раскосыми глазами Евы. Мы, как и остальные парочки, молчим. Шуршит у ног песок, плещет волна, тихо дышит у меня в руках Ева.

Земля вслед за солнцем скатывается в безвременье, и это, вероятно, лучший миг для её обитателей.

Назавтра все слоняются по лагерю, как сонные мухи. Ева бурчит, что мыть посуду она ни с кем не договаривалась, тут, мол, хуже, чем на картошке. По-моему, она так и не заговорила ни с одной из морских подруг. Те беспрекословно драят песком котелки и чайники, делают бутерброды и подносят своим усталым капитанам по стакану пивка.

Ева, надувшись, ковыляет к воде и кое-как умывается. Замечаю, как девушки перемигиваются, глядя ей вслед. Что ж, корова из чужого стада, её и должны изгонять из сообщества. Хорошо, рогами не поддают.

Ловлю на себе пристальный взгляд Сани. Он смотрит то на меня, то на Олежку. Это худой знак. Кроме пакости, мой лучший друг ничего не придумает.

Саня предлагает сгонять пулю в футбол. Два белоруса, два украинца, международный матч. Я с облегчением вздыхаю. Народ взбадривается. Обозначаем консервными банками маленькие ворота и начинаем толочь песок. Девушки без особого интереса взирают на побоище. Играем босиком, но парни лягаются, будто вместо ног у них копыта. Саня стоит у своих ворот как скала. Я мельтешу у чужих ворот и довольно быстро забиваю пять штук. Победа.

При нашем радостном вопле Ева наконец отрывается от журнальчика:

– Когда мы едем домой?

Мы купаемся на мелководье. Саня сплавал на яхту, придирчиво всё осмотрел, вернулся довольный.

– Ну, Санёк, – обошёл он по кругу меня, – как себя чувствуешь?

Я понял, что дурные предчувствия меня не обманули. И Олежка как-то пригорюнился. Да, никуда не денешься, придётся нам с ним изображать гладиаторов.

А Саня уже вошёл в роль рекламного зазывалы, расписывая мои и Олежкины доблести. По мнению Сани, моя борцовская выучка вполне может быть компенсирована лишними двадцатью килограммами Олежки.

– Кто победит? – вопросил Саня.

Публика заинтересованно столпилась вокруг нас, щупая мышцы и заглядывая в зубы. Я понял, каково быть рабом на невольничьем рынке. «Может, дать ему в морду?» – посмотрел я на Саню. Но против воли народа не попрёшь. Действительно, кто сильнее, вертлявый Санёк или открениватель яхт Олежка?

Олег вроде пришёл в себя быстрее моего, стал встряхивать мосластыми руками и разминать мощные бёдра. Видно, не год и не два качался паренёк. Ну что ж, чему там учил меня Семёныч?..

Тут и Ева отшвырнула журнал и в три шага оказалась среди девчат. И те с радостью приняли её в свой круг. Всё правильно, народу нужен сначала хлеб, потом зрелища, и все люди становятся братьями, в данном случае сёстрами.

Потихоньку-полегоньку стравив нас, разогрев до нужного состояния, Саня засунул в рот два пальца и свистнул.

Олежка присел и стал ждать меня, загребая воздух клешнями. Он на голову выше, но ведь и это можно обратить в свою пользу. Я нырнул между рук к ногам, ухватился за одну, толстую, как бревно. Олежка немедленно обхватил меня за туловище, пытаясь поднять, как тюк с парусом. Но ведь борцу того и надо. Я прихватил его локти и налёг всем телом, переворачиваясь. Олежка напрягся, стараясь удержаться на ногах, и грохнулся спиной наземь. Для верности я вмял его голову в песок. Олежка посучил ногами, подёргался и затих.

Публика выла и визжала.

– Случайно! – надрывался матрос Вадик.

Мы поднялись. Олежкина подруга заботливо стряхнула с его спины песок и вытерла вспотевшее лицо полотенцем.

– Санёк, докажи, что не случайно! – прыгал рядом Саня. – Докажи, Санёк!

– Санечка, ты прелесть! – толкнула меня в объятия Олежки Ева, и вид у неё был очень радостный.

«Настоящая красавица…» – успел подумать я.

Олежка двинулся на меня, как бык. Пальцы рук сдавливали горло врага, на красном лице ни тени сомнения. Из откренивателя яхт Олежка в два счёта превратился в монстра-убийцу.

«Ну и ну, – вырвался я из жёсткого захвата, – придушит ненароком».

Но ведь есть такой приём – «мельница». Часами я крутил её под неусыпным контролем Семёныча. С захватом правой ноги, левой, опять правой и опять левой. Обратную «мельницу» крутил.

– Фигня, – говорил Семёныч, – разве это «мельница»? Ты его должен по ковру размазать.

Так Семёныч объяснял суть приёмов. А показывая их, действительно размазывал по ковру.

В общем, я уцепился за руку и ногу противника, крякнул, подражая Семёнычу, и Олежка всей своей массой опять повалился на спину, я едва успел из-под него выскочить. По-нашему это называется «туше».

На этот раз публика отреагировала вяло. Надоело публике зрелище. Мы с Олежкой стояли в грязи и мыле, жадно хватая ртами воздух, – народ разбредался. Саднила кожа, похрустывали косточки, пульсировала в подвёрнутой ноге боль, но народу до нас дела уже не было. Саня и тот уставился на яхту, будто увидев её впервые в жизни. Ева? Далеко была Ева, сидела в шезлонге, окружённая новыми подругами, и что-то с жаром рассказывала.

Глянули мы с Олежкой друг на друга, плюнули и пошли омывать раны. Кто ж поймёт, как не гладиатор гладиатора.

Натешившись видом бодающихся борцов, яхтсмены принялись за десерт. Когда я говорил о некотором мазохизме, присущем яхтсменам, я имел в виду и поедание ближнего. Сейчас матросы вцепились в своего капитана.

– Может, споём? – подмигивал Олегу Вадик. – Сань, что-то мы давно не пели.

Саня увлечённо ковырялся в кострище.

– Кто поёт, Саня?! – изумился я.

Вроде я его знаю, своего школьного друга.

– Поёт, и ещё как. Сел за румпель и затянул: «Славное море, священный Байкал…»

Саня по-прежнему ничего не слышал.

– Ну и что? – глянул я на Вадика. – Нравится человеку – пусть поёт.

– Одну песню команда выдержала. Но когда вторую начал… Олежка, какая его любимая?

– «Из-за острова на стрежень».

– Во-во. Капитан говорит: «Если он сейчас не заткнётся, я сойду с ума».

– Плохо поёт? – никак не мог я врубиться.

– Плохо! – хмыкнул Вадим. – Если б просто плохо, мы как-нибудь выдержали бы. А тут, понимаешь, гонка. Знаешь, как в гонке нервы напряжены?

– Я стресс снимал, – сказал Саня.

– Стресс!.. – подскочил Олежка. – Твой ор на всех яхтах слышали. В крейсерских гонках разброс яхт несколько километров, и они все слышали песню. Я специально спрашивал.

– Запретили? – посмотрел я на Саню.

– Капитан сказал: «Начнётся шторм, пусть воет до посинения». И на следующую ночь как раз шторм, пять баллов. Саня бегом к румпелю, вне очереди.

Саня изо всех сил дунул в погасший костёр, устроив пепельную метель. Хорошие лёгкие у парня.

– После первого куплета уже никто не спал, – Вадим рассказывал в основном Еве, но его слушали и все остальные. – В первый момент подумали, что налетели на сухогруз, и он врубил сирену.

– С Саниным пением никакая сирена не сравнится, – вставил свои пять копеек Олег. – Ты слышала когда-нибудь гудок сухогруза?

Ева сидела, согнувшись от смеха.

– Больше не позволяют петь? – спросил я Саню.

– Нет, – вздохнул тот.

– Сволочи.

– Капитан сказал: «Запоёшь – спустим на канате за борт», – поставил точку Вадим. – За бортом не больно-то рот разинешь.

– Надо капитана поменять, – предложил я. – Или команду.

Вот этой шутки не понял даже Саня. Я пожал плечами. В конце концов, не мне ходить в гонки. И не мне запевать «Из-за острова на стрежень…».

Я думаю о том, что в любой компании к концу второго дня неизбежно начинаются сложности. А уж среди островитян тем более. О нас с Евой я не говорю. Коза, гуляющая сама по себе. Но вот и Саня отлип от своей гречанки. И Олежка удрал куда-то в кусты. Вадим рявкнул на свою сероглазую малышку Оленьку. Дела…

– Пора собираться, – говорю я Сане.

– Завтра, – оглядывается тот на палатку, в которой скрылась Марина.

– Бесполезно. Сначала взаимное притяжение, потом отталкивание. Надо сматываться.

– У вас-то всё нормально, – бурчит Саня.

– У нас?! – смотрю я на Еву, которая уже измусолила журнальчик и теперь делает вид, что дремлет. – Ничего ты не знаешь про нас.

– Красивая деваха.

– Это, конечно, есть, – кряхчу я. – Но и только.

– А что ещё надо? – удивляется Саня.

Я вздыхаю и отворачиваюсь к воде. Вода, даже пресная, лучшее из того, что видит человек в своей жизни.

– У Марины отец моряк, капитан первого ранга, а в яхтах она ни хрена не понимает, – жалуется Саня.

– Зачем ей понимать? Не она ведь капитан, её папа.

Саня долго обдумывает мои слова – и на полусогнутых ногах идёт в палатку.

Я опять возвращаюсь мыслями к Еве. Эффектная девушка, она во всём обожает эффекты. Любое её появление на людях, особенно если среди них есть хоть одна пара штанов, должно быть эффектно. Продуманная поза. Подчёркнутый жест. Причёска, отличающаяся от других в радиусе километра. Подружки в мини, Ева непременно в длинной юбке. Ну и дорогие вещи, выделяющие среди прочих не только дам преклонного возраста. Ева понимала, что произнесённое слово не главное её достоинство, и старалась как можно реже раскрывать рот. Нет, она с удовольствием смеялась, без стеснительности облизывала губы, запихнув в рот большой кусок торта, призывно округляла их, слушая собеседника, но афоризмы изрекали все, кроме Евы. Она разговаривала улыбкой, нахмуренными бровями, сощуренным глазом, изгибом тела, походкой. И не больно надеялась на слова, не доверяла им. Ева была предметна и в то же время чуточку ирреальна, как чайка в море. Вот она, ты её видишь и слышишь, любуешься плавным полётом, – но издали.

Сейчас Ева явно скучала. Мизансцена для неё затягивалась. Нужно было менять партнёров, декорации, костюмы, свет, нужно было садиться в яхту и плыть к иным берегам, а мы до сих пор на острове.

«Ничего, – подумал я, – на острове тоже полезно».

Ева поднялась и посмотрела в мою сторону. Я махнул рукой. Ева поколебалась и неохотно побрела по песку, натягивая на голое тело кофту.

– Замёрзла?

– Я от этого песка тронусь. Хрустит на зубах, в голове, всюду… – Она оттянула трусики и стряхнула прилипшие к молочной коже песчинки.

– На картошке лучше?

– Хуже, – подумав, честно призналась Ева. – Но что мы на этом острове торчим? Поплыли бы куда-нибудь.

– Завтра поплывём.

Я притягиваю её к себе. Ева сопротивляется, но недолго. Я сдуваю воображаемый песок с гладких ног, живота, рук, шеи. Ева замирает. Я целую ямочки на щеках, покусываю мочку уха, приникаю к полуоткрывшимся губам.

– Ещё… – шепчет Ева.

Мы целуемся, забыв обо всём.

– Ну, как, лучше? – заглядываю я в тёмные глаза.

– А ты ничего, – хлопает длинными ресницами Ева. – Целоваться не умеешь, но ничего.

Мы лежим, обнявшись, и нам не мешают ни песок, ни ветер, ни подсматривающие чайки. Головы, изредка выглядывающие из палаток, не мешают тоже.

– Как тебе мой друг? – спрашиваю я.

– Это который?

– Саня, капитан.

– Мариночка его на коротком поводке держит.

– Да ну?!

– Скоро в ЗАГС поведут твоего Саню. А вот Олег симпатичный парень.

– У него тоже подруга.

– Ну, эти не в счёт, – пренебрежительно машет рукой Ева. – Если бы я захотела, Олег на неё и не глянул бы.

– Вот так, значит?

– Мой был бы, – потягивается Ева.

Я провожу пальцами по щеке, трогаю подбородок, обхватываю тонкую шею. Красива, но опасна. На тело в узеньком купальнике и смотреть страшно. Ева вздрагивает от сдерживаемого смеха:

– Ревнуешь?

– Если бы ревновал, не гладил бы.

Она перестаёт смеяться.

– Я и забыла, что ты у нас силач.

– Слабенькая шейка, нежная…

– Перестань! – отталкивает мою руку Ева. – Шуток не понимаешь?

– Силач у нас Олежка, я просто обученный. Как говорит тренер Семёныч: раз здоровый, значит, дурной.

Ева примеряет афоризм к себе – и легко отбрасывает в сторону.

– Подумаешь, здоровый, дурной… В жизни надо быть везунчиком.

– Как ты?

– Может, как я.

– Не родись красивой, а родись счастливой?

– Лучше и той, и другой.

Ева сейчас не шутит. Она действительно считает, что всё в этом мире создано для неё. Элита. Она и не подумает уступить вещь или место, никогда не встанет в очередь. Брать всё сразу и много – вот её девиз. Я же рядом с ней пока заполняю пустующую нишу. Гожусь для кое-чего, и она меня и терпит. «Долго будешь мучить?» – вглядываюсь я в безмятежное лицо.

– Не знаю, – не открывая глаз, бормочет Ева.

Наконец и у меня на зубах заскрипел песок. Давно пора из этого песчаного рая сматываться.

Семёныч меня не убил, и на первенстве республики среди вузов я занял второе место.

– Вечно второй, – приклеил ярлык Володя.

– До конца года можешь наплевать на занятия, – гоготнул Крокодил. – Теперь тебя ни одна собака не тронет.

Крокодилы в этих делах понимают толк. Я с ним согласился.

– Ну, братцы, – обнял нас Володя, – теперь возьмёмся за съезд.

– Какой съезд? – не понял я.

– Съезд смеха.

Я посмотрел на Крокодила. Тот цыкал зубом, переваривая только что проглоченную пищу.

– Юмористический съезд нашего курса, – объяснил Володя. – Выпустим стенгазету, у меня полно подходящих снимков, команда КВН покажет пару своих домашних заданий. Ты вроде повесть пишешь?

– Пишу, – неохотно признался я.

– О чём?

– Первая картошка, то да сё… Новый Симеон-столпник.

– Годится! – хлопнул меня по плечу Володя. – Название придумал?

– Ещё нет.

– Под жёлтым одеялом.

– Что под жёлтым одеялом?

– Название повести: «Под жёлтым одеялом».

У меня по спине пробежали мурашки. Это было то название, которое я искал. На картошке мы с Володей поселились у одинокой бабки и после первой же ночи сбежали на чердак с сеном. В хате было полно клопов. Они ползали по старому дивану, падали с потолка, похрустывали на полу под ногами.

– Якие клопы? – удивлялась бабка.

Она выдала нам тонкое жёлтое одеяло, в котором не мог затаиться клоп, но которое и не грело. Я закапывался в сено, укутывал голову жёлтым одеялом – и как-то засыпал. Володя от Светланы заявлялся под утро – и тоже под жёлтое одеяло.

Надо сказать, повесть вчерне я уже закончил. Получилась она из четырёх небольших глав, юмористическая, а главное, легко узнавались герои: Володя, Света, Крокодил, комсорг Ленка. Не хватало только названия, именно жёлтого одеяла.

– На съезде почитаешь, – как о решённом, сказал Володя.

– Перепечатать надо, – вяло сопротивлялся я.

– Ленка поможет, у неё пишущая машинка.

Прозу я пытался писать давно. Скрывался от родных и знакомых, прятал и перепрятывал исцарапанные корявым почерком листочки, мучился. Но что удивительно: мучился не столько словами, которых вдоволь было в прочитанных книжках, сколько выстроенностью действия. Ну и не хватало реалий. В повседневном быту кое-что наскрести было можно, а вот для жизни прошлой или будущей у меня не было ни слов, ни понятий.

После неудачно сданных экзаменов за восьмой класс – тройки по алгебре и геометрии – за лето я сочинил исторический роман об антах. Его название лежало на поверхности: «Анты». Легко я написал про ковыльную степь, про кибитки кочевников, про антов, двинувшихся в пределы Восточно-Римской империи. С удовольствием я расписал битвы антов с греками, придумал, как они обманом и хитростью захватили греческие города. Дело происходило в шестом веке нашей эры, в эпоху великого переселения народов. Академическая история, попавшаяся в руки восьмикласснику, в избытке снабдила меня и героями, и фактами, и неким пониманием смысла нападения славян в союзе с кочевниками на империю. Народы приходили в движение, пытаясь устроить свою судьбу за счёт других. Грохот крушения империи явственно отдавался в моих ушах и сердце и походил он на гул близящегося землетрясения. Да, пока варвары с шумом и яростью ломились в империю, всё было хорошо.

Но вот действие перешло в Византию. Написал я, что улицы Константинополя полны народа – и рука остановилась. Я вдруг понял, что ни черта не знаю о Византии. Я не представляю улиц Константинополя. Я не знаю, во что одеты ромеи. Не имею понятия о церемонии приёма послов в императорском дворце. А дома, храмы, постоялые дворы? Сады вокруг дворцов? Просто деревья, под которыми устроены торговые ряды? Ну и люди, их лица, говор, походка, жестикуляция, мимика… Я вдруг упёрся в глухую стену. Очевидно, генетическая память, окатившая меня запахами и красками степей, при начертании магического слова «Византия» не проснулась. По инерции я дописал последнюю битву антского князя Мезамира, окружил его врагами, убил – и засунул роман в папку. Я понял, что должен увидеть далёкие города. Должен пройти пыльными дорогами, обсаженными смоковницами. Должен услышать разноголосый говор восточных базаров. Должен омыться в чистых и грязных водах больших рек и малых. Должен обнять женщину, которую полюблю, и может быть, она не станется единственной.

Я пошёл смотреть, чтобы писать.

В повести, обретшей название «Под жёлтым одеялом», героини, похожей на Еву, не было.

После круиза на яхтах Ева, как и следовало ожидать, отдалилась. На картошке она больше не появилась. Ну и у меня соревнования, надо было сгонять два с половиной килограмма лишнего веса. Я подолгу потел на ковре, затем в парилке. Картошка кончилась, началась учебная рутина. Ева по-прежнему сидела с подругами на «галёрке», что-то втолковывала рассеянной Светлане, тревожно следящей за Володей, и сосредоточенной Нине, частенько жующей бутерброд.

Я, пользуясь положением, на лекции ходил по выбору. Преподаватели в большинстве своём мне не нравились. Раздражала школярская подача материала, ежедневные проверки, лекции с восьми пятнадцати. Как боцман чует бунт на корабле, так и преподаватели догадывались о моей гордыне. В другой ситуации это мне непременно зачлось бы, особенно пропуски занятий. Замдекана Емелин, недавний майор, травил прогульщиков, как умелый охотник зайцев. Они уж и сигали через окна, и под лестницами прятались, прикидывались больными и убогими, – Емелин их отлавливал и уводил на проработку в кабинет. Меня он пока не замечал. Наиболее ревнивые лекторы, завидев меня в аудитории, задумчиво кивали: вот ужо придёт сессия, там посчитаемся. Я примечал: чем лучше преподаватель, тем меньше его волнует посещаемость. А вот наставники по истории КПСС и марксистско-ленинской философии обижались не на шутку, предупреждали, что на экзаменах будут требовать конспект своих лекций.

Я надеялся на Семёныча. Авось и марксистско-ленинцев поборет.

Идея юмористического съезда в народе вызвала энтузиазм.

– Говорят, ты повесть написал? – подкатилась после занятий Ева. – А я там есть?

– Какая ж повесть без Евы? – хмыкнул я. – Первая печальная повесть на земле про Адама и Еву.

– Я не люблю печальные.

– Весёлые любишь?

– Конечно.

Меня удивляло в Еве стремление сразу и без обиняков высказать своё кредо. Любит девушка веселье, и точка.

– Сама-то в съезде участвуешь?

– Смотреть буду.

– И только? Светлана вон под гитару поёт.

– У Светланы голос.

– А у тебя?

– Ты не знаешь, что есть у меня? – разозлилась Ева. – Тоже мне, писатель.

– У моей девочки есть одна маленькая штучка?

– Болван!

Она покраснела, и я готов был упасть перед ней на колени. Но поздно. Длинные ноги уже мелькали далеко впереди.

– Поцапались?

Я увидел рядом с собой Крокодила. Всё-таки умеют они появляться. Никого ведь не было – и вдруг крокодил, неподвижный, но живой. В руках справочник по философии и ленинские работы.

– Где был?

– В библиотеке. Почему на редколлегию не приходишь? Хорошая газета получается.

– Со временем туго. Сам понимаешь, каждый день тренировки.

– А Ева? – моргнул он глазом.

– Ничего Ева, бегает.

– Ты знаешь, что её дядя декан истфака?

– Ну и что?

– Ничего. Вчера с ним познакомился. Новую квартиру недавно получил, четырёхкомнатную.

Я действительно не знал про дядю-декана. Но каковы крокодилы! Лежат, как брёвна, на берегу, не шевелятся, однако всё видят и всё слышат. Ленина изучают.

– На истфак переходишь?

– Зачем? – спрятал книги за спину Крокодил. – На съезде повестуху прочтёшь?

– Ленка отпечатает, может, прочту.

– Володя классное фото сделал. Мы с Евой спиной друг к другу, расходимся, как в море корабли. Говорит, на международную выставку послал. Это фото и Евин портрет.

– Давно вместе позируете?

– Давно, – осклабился Крокодил.

Я думал, Крокодил спит, а он, оказывается, ведёт активную дневную и ночную жизнь. С дядей-деканом познакомился. Сфотографировался с Евой. Ай да рептилия!

– Аппетит хороший?

– Чего? – захлопнул пасть Крокодил.

– Похудеешь с этой учёбой, из своей весовой категории вылетишь. Таким, как Ева, нужны упитанные крокодилы.

– Наберём! – заржал Крокодил. – Вес мы умеем набирать.

В последнее время я забросил не только учёбу, но и газету. Володя, Крокодил и я входим в редколлегию факультетской стенгазеты. Володя приносит фотографии, Крокодил пишет заголовки, я придумываю рубрики и редактирую хохмы, которые тащат в газету все подряд, от первокурсников до преподавателей. Съездовский номер, похоже, Володя целиком взвалил на свои плечи, Крокодил вон справочником по философии занялся.

А у меня повесть. «Нет повести печальнее на свете…» Еву съезд смеха почти не заинтересовал. Один раз, правда, заявилась в раздевалку возле спортзала, где мы ползали на карачках по ватманским листам с карандашами и кисточками, полюбовалась процессом.

– Не для меня это, – смерила она взглядом Светлану, держащую в руках банку с клеем. – Сегодня в Русском театре премьера.

Светлана виновато улыбнулась.

Я знал, что в театр Еву водят актёры. Ей нравится богема, но, конечно, не до такой степени, чтобы курить анашу или оставаться до утра в пьяной компании. Во всяком случае, поздним вечером Ева всегда дома. Я слышу её дыхание на том конце провода – и осторожно кладу трубку. Говорить с ней по телефону невозможно: резка, категорична, неуступчива. При разговоре глаза в глаза она мягче, с удовольствием выслушивает комплименты. А потом вдруг зевает, слегка прикрывая рот.

– Устала?

– Не обращай внимания, это я так.

И смеётся. По её карим глазам, искрящимся в хорошую погоду, я никогда не могу узнать, о чём Ева думает. На редкость скрытна.

– И злопамятна, – добавляет Ева. – Подумай, прежде чем связываться.

– Уже связался, – напускаю я на себя мрачность. – На вечер к физикам идёшь?

– Конечно. Могу и тебя взять.

Я дёргаю плечом. Среди физиков у меня много знакомых, одних борцов человек тридцать. Борьба на физфаке популярна, я же в некотором роде знаменитость, без пяти минут мастер спорта. Семёныч уверен, что уже в этом году я выполню мастерский норматив. Но появляться на физфаке с Евой мне не хочется.

– Тренировка, – говорю я.

– А если я скажу – немедленно брось свою борьбу? – в упор смотрит на меня Ева.

– Каприз? – уклоняюсь я от прямого ответа.

– Да, каприз. Бросишь?

– Нет, не брошу.

– Вот! – торжествует Ева. – Вот поэтому у нас ничего не получится.

– Получится, – притягиваю её к себе, зарываюсь лицом в густые волосы с горьковатым запахом духов.

Обниматься Ева любит. Выгибает спину, прижимается бёдрами, медленно проводит ногой по моей голени, вздрагивает. По-моему, ей всё равно, видит нас кто-нибудь или нет. Вообще-то, целуемся мы в тёмных углах, но иногда на Еву накатывает прямо на улице. Я делаю вид, что не замечаю завистливых взглядов парней.

Ева отрывается от меня, делает глубокий вдох, приходит в себя.

– Всё-таки ты ничего.

– Опять двадцать пять! – злюсь я. – С кем ты меня путаешь?

– Молчи, глупенький. Был бы ты лет на пять старше…

Я чувствую, что Ева права. Мне действительно не хватает веса, в прямом и переносном смысле. То, что мы с ней одного роста, не так страшно, как одинаковый возраст. В свои восемнадцать Ева давно женщина. А я ещё не мужчина. И не стремлюсь им быть. Всякому овощу свой черёд. Тренируюсь, глотаю книги, тоскую о море и незнакомых девушках, бредущих по его берегу. У Евы другие мысли. Темнее моих, глубже, ирреальнее. На занятиях она просто скучает. «Господи, что за чушь!» – оглядывается она в мою сторону. Я опускаю глаза. Чушь, конечно, но любопытная. Ева учится вместе с нами, но живёт и другой жизнью, отличной от нашей. Воистину, она уж давно изгнана из рая, пока мы, дети, голышом бродим на его задворках. Я не хочу сказать, что Ева спускается по кругам ада, но её падение уже было. Вот и глаза темны, далеки мысли, улыбка на губах искусительная, заимствованная у змея. Наверняка я ошибаюсь в этих своих параллелях, но превосходство Евы ощущаю. И мечусь в предположениях. Я пытаюсь постичь знание, пришедшее к Еве вместе с соком райского яблока, поднесённого змеем. Адам вроде тоже отгрыз от плодов, отведанных Евой, но первой прозрела она, жена человеческая из ребра его. Ева прозрела, я ещё блуждаю в потёмках. Кто он, этот змей, явившийся перед женой? Ева знает, я нет.

На соревнованиях Центрального совета общества «Буревестник» я травмировал связки левой стопы, и было это в финальной схватке. Опять второе место. Получая серебряный жетон, я едва сдерживался, чтоб не закричать от боли.

– Надрыв связок, – сказал врач, едва глянув на опухшую ногу. – Не смертельно, но будет беспокоить долго.

Теперь днями я валялся в кровати, читая и кое-что записывая. Сачков в общаге было больше, чем я предполагал. Они тихо просачивались в комнату, показывая бутылки с вином или карты. Я отказывался.

Пятикурсник Бойко присаживался на кровать, чтоб побеседовать.

– Читаешь?

– Читаю.

– Не пьёшь?

– Не пью.

– Я вот до пятого курса доучился и ни разу не получал стипендию, – доверительно наклонялся он ко мне.

Я это знал. Бойко был уникум. На жизнь он зарабатывал картами. В день выплаты стипендии его комната превращалась в игорный дом. Играли двое-трое суток, пока у партнёров были деньги. Обобрав коллег, Бойко успокаивался до следующей стипендии. Меня удивляло, что картёжники и не пытались спастись. Они замирали перед Бойко, как кролики перед удавом. Играл Бойко во всё: преферанс, кинг, рамс, секу, очко. Вероятно, талант его не вызывал сомнений, потому что проигравшие при мне ни разу не скандалили. За столом он не пил, не курил, не вскакивал и не шлёпал картами.

– А знаешь, скольких грамотеев при мне из университета выгнали? – продолжал Бойко.

Я догадывался, что многих.

– Почему?

Я пожимал плечами.

– Не сдерживали страстей! – поднимал палец Бойко. – Читали книги – раз. Ходили на лекции – два. Писали конспекты – три. А потом один раз напивались, устраивали в комнате пионерский костёр или драку – и всё. Вперёд, в Советскую Армию к дедам на обучение. Ты понял?

– Что?

– Не понял, – с сожалением поднимался Бойко. – Ну ладно, читай дальше.

Я обнаружил пропажу из тумбочки всех своих медалей и жетонов, осталась одна цветная лента. На соседей грешить не хотелось. Конечно, комнаты в общаге проходной двор, но медалей было жалко.

– Новые завоюешь, – успокаивали сожители.

– Придётся, – соглашался я.

Ева в общаге не появилась ни разу. Но я и не ждал её. У рыб, зверей и птиц разная среда обитания. Бывают, конечно, крокодилы, живущие в воде и на суше, но они крокодилы.

Ко мне каждый день приходила Ленка, приносила отпечатанные страницы повести.

– Вычитывай, – отдавала она две-три странички.

Машинистка из Ленки ещё та, опечатки в каждом слове. Я правил, Ленка болтала. С Евы она начинала и ей же заканчивала.

– Может, передохнёшь? – останавливал я её.

– Молчу, – поджимала губы Ленка – и тут же вспоминала новую историю.

Благодаря ей я знал всё о подготовке съезда, о семейной жизни Володи и Светланы, о спячке Крокодила и мятущейся Еве.

– Переживает чего-то, – вздыхала Ленка.

– Ева переживает? – отрывался я от текста. – Смотри лучше сюда, пропуск…

Ленка подсаживалась ближе. Её волосы щекотали лицо, и пахли они не так, как у Евы.

Съезд был уже совсем близко.

К пяти часам пополудни актовый зал почти заполнился.

Дата съезда не афишировалась, но пришли старшекурсники, преподаватели, друзья. Еву сопровождали два здоровенных лба, одного из них я знал: физик Алик, мастер спорта по гребле то ли на байдарке, то ли на каноэ. Судя по тому, что кавалеры не замечали друг друга, Ева развлекалась по полной программе. Похлопывать по холке двух молодых бычков, угрюмо косящихся на соперника, удовольствие и впрямь особенное. Ева подмигнула мне, приглашая оценить пикантность ситуации. Я кивнул: съезд смеха! Бычки уставились на меня, будто впервые в жизни увидев вожделенную красную тряпку.

Проплыл Крокодил, по обыкновению переваривая пищу. Один из пажей Евы кинулся к нему обниматься. «Боксёр, – понял я, – с Крокодилом обнимаются только боксёры». Крокодил с пажем грохали кулаками по спинам друг друга, смахивая ненароком навернувшуюся слезу, Ева забавлялась.

Володя, командовавший парадом, подал знак: пора. На сцену высыпала команда КВН, съезд начался. Рядом со мной нервничала Ленка. Она должна была читать отрывки из моей повести. У авторов редко бывают звонкие голоса, Ленка вынуждена была сдаться под моим и Володиным нажимом.

– Здесь ударение правильно? – совала она мне листок. – А в этом слове?..

– Как прочитаешь, так и правильно, – отвечал я афоризмом Ивана Ивановича, нашего преподавателя русского языка.

– Смеёшься, а мне на сцену… – чуть не плакала Ленка.

Миниатюры закончились.

– Вперёд! – повернулся к Ленке Володя.

Она вскочила, задохнулась, наступила мне на ногу и унеслась.

Повесть слушали хорошо, смеялись, хлопали. Ева теребила то одного, то другого ухажёра, страдая от недостатка внимания. Крокодил, по обыкновению дремавший, вдруг невпопад заржал. Евины пажи, встрепенувшись, его поддержали. Публике понравилось и это.

Ленка освоилась, перестала частить и заикаться. Я сел свободнее. Володя повернулся ко мне и удовлетворённо мигнул: порядок.

Ева ни с того ни с сего обиделась. Пухлые губы вздрагивают, взгляд мрачный, длинная нога нервно постукивает по переднему сиденью. Вот-вот вскочит и выметнется из зала. Кавалеры забыли об отведённой им роли, вертят головами, заглядываются на раскрасневшихся девиц. Бедная Ева. Рука её сжимается в кулак, и он не такой уж маленький. Но хороша Ева и в гневе. А может, особенно хороша в оном. Перехватив её как бы случайный взгляд, я корчу рожу. Ева опускает голову – и поворачивается ко мне уже улыбающаяся. Подсказка принята. Забывшийся да будет наказан.

На сцене давно уже поют, отплясывают, хохмят. Володя железно выдерживает регламент съезда. «Почём стоит похоронить?» – «Пять рублей». – «А без покойника?» – «Три рубля, но это унизительно». Народ стонет, плачет, некоторые лежат.

Я замечаю секретаря комитета комсомола факультета Баркевича. Лицо, конечно, каменное, но разве может оно быть иным у вожака молодёжи? Вижу, как разевает пасть Крокодил, легонько толкает локтем соседа, и тот сваливается с кресла, хватая ртом воздух. По печени попал. Крокодил уж если ткнёт, мало не покажется.

Ленка, вновь оказавшаяся рядом, на себя не похожа. Глазки горят, зубки сверкают, грудь волнуется. А что, вполне может понравиться. Вон Евин боксёр уставился, поплыл, как от хука в челюсть.

– Чего он?.. – у Ленки покраснела даже шея.

– Состояние грогги, – говорю я. – Бери за верёвочку и веди, куда пожелаешь.

– Больно надо! – фыркает Ленка.

– Напрасно.

Съезд заканчивается гимном. Весь зал поёт «Гаудеамус».

– Молодцы мы все, – смахивает со щеки слезинку комсорг. – Делегаты съезда приглашаются за кулисы.

Да, я видел, как Крокодил со товарищи таскал звякающие саквояжи. Не пойти нельзя. К тому же сквозь толпу проталкивается Ева, хватает меня за руку, прижимается бедром.

– Идём?

– Куда?

– На кудыкину гору.

Ева вроде не делегат, но участие её в закулисной части съезда ни у кого не вызывает сомнений.

– А кавалеры? – шарю я по толпе взглядом.

– Не твоё дело.

Действительно, что это я Евиными кавалерами озаботился. Пороть их будут. Ева уж постарается высолонить розги.

Крокодил мечет бутылки, по кругу идут стаканы, которых не хватает. Ева умудряется завладеть двумя стаканами, один суёт мне:

– На брудершафт?

Медленно пьём, целуемся. Евины губы приятно горчат. Народ вокруг делает вид, что всё в порядке вещей.

– Уходим по-английски, – шепчет Ева.

– Куда? – удивляюсь я.

– К тебе.

– В общагу?! – едва не роняю из рук стакан.

– Давай, сначала ты, потом я. Жди меня у входа в скверик.

Я пячусь, натыкаюсь в потёмках на Ленку, которая заполошно машет рукой: уходи! В коридорах народ уже рассосался. На втором этаже стоит Емелин, раскуривающий папиросу. «Во сколько он уходит домой? – мелькает мысль. – И есть ли у него нормальный дом?» Емелин сильно хромает, говорят, ранение он получил в армии. Наш замдекана даже в штатском остаётся майором. Отдаёт приказы, выслушивает донесения, следит за причёсками разгильдяев и короткими юбками девиц. Правда, на последних он только косится. Служба, и на филфаке у Емелина служба. Иногда кажется, тянуть её тяжелее, чем в армии.

На улице пронизывающий ветер, гололёд, безлюдье. Не замёрзла бы Ева. Но она скоро появляется, налетает, тормошит.

– Комнату освободить сумеешь?

– Комнату?..

Двое сожителей из библиотеки приходят поздно, один уехал домой. Только Виталик может оказаться дома, но он мой должник. Уже не раз я уходил на пару часов из общаги, когда Виталик приводил свою Аллу.

– У нас бабка на входе вредная, – бормочу я. – Как бы крик не подняла.

– С бабкой я справлюсь, – тащит меня за руку Ева. – Бабки сами меня боятся…

И правда, вахтёрша, мельком взглянув на Еву, накинулась на жмущихся у входа парней и девчат:

– Никого не пропущу! Комендант приказал – без документов никого.

Каблуки Евы громко цокают по коридору. Ни капли не похожа она на здешних девиц, а вот поди ж ты.

Виталик был дома, бренчал на гитаре, приканчивая бутылку «чернильца».

– Понял! – подмигнул он нам. – За два часа управитесь?

– Кончай ты… – оглянулся я на Еву.

– Управимся, – кивнула Виталику Ева. – Мы шустрые.

Виталик гоготнул и скрылся. Парень он был лёгкий и без комплексов. Однажды ворвался в комнату после полуночи – я, лёжа в постели, читал, – стукнул рукой по выключателю:

– Санёк, ты спишь!

Слушая в темноте возню на его кровати, я жалел, что не успел натянуть штаны и смыться. Алла, худенькая девушка с тяжёлой грудью, была влюблена в Виталика, как кошка. Чего никак не скажешь о нём.

Ева достала из своей объёмистой сумки бутылку вина.

– Где у тебя стаканы?

У меня дрожали руки, и я выключил свет, чтобы Ева этого не заметила.

Ева, не спрашивая, устроилась на моей кровати, подобрала ноги:

– Иди сюда…

Я, преодолевая оцепенение, наклонился над ней.

– Ну что ты… – стала она меня гладить, – не волнуйся, глупыш, всё будет хорошо…

В отсвете уличных фонарей белело её лицо, блестели глаза. Она стянула через голову свитер, я неловко ей помог. Упруго торкнулась в ладонь грудь с шероховатым соском. Другой рукой я стал нашаривать крючки на юбке.

– Не надо…

Её уверенная рука поползла вниз по животу, и я, холодея, подчинился ей. Сама Ева осталась в юбке, но с меня стащила брюки.

– Вот так…

Горькие губы раскрылись, приняли меня в себя. Я сильно зажмурился, сдерживая стон облегчения. Волосы Евы сильно запахли сигаретным дымом.

– Дай мне вина.

Боясь смотреть на неё, я протянул стакан.

– Тебе было хорошо?

– Да… – слово с трудом протолкнулось из горла.

Чувство, только что вывернувшее меня наизнанку, нельзя было обозначить словом «хорошо». Я отвечал, как того хотелось Еве. Но сама она?..

Ева, приведя в порядок юбку, свободно лежала на кровати, кажется, улыбалась.

– Иди ко мне, холодно… Да надень штаны.

Постучали в дверь, но не условным стуком, обычным.

– Не открывай, обойдутся.

– Конечно.

Дрожь в теле не проходила.

– Холодное вино.

– Что? – не поняла Ева.

– Озноб от вина.

– Да нет, ничего, – Ева сняла с бедра мою руку. – Говори что-нибудь, не молчи.

Но у меня не было слов, ушли.

– Понравился съезд? – выдавил я.

– Володя молодец, из него режиссёр получится. А твоя повесть детская.

Я растерялся.

– Почему детская?

– Ребёнок.

Это уже выходило за рамки игры.

– А почему ж… сюда пришла?

– Дурачок, – сверкнули белки глаз Евы.

Я попытался отодвинуться, но она не дала, крепко обняв меня.

– Повесть написал, вина сегодня выпил – и всё такой же маленький.

Ева дразнила, я обижался. Действительно, дурак. Стало как-то легче.

– Завтра встретимся?

– Может быть, – улыбнулась Ева. – Санечка, ты, главное, не напрягайся. И не таскайся за мной хвостиком. Дышать ртом вредно.

Это я знал, спортсмен всё ж.

Тепло Евиного тела убаюкивало, усыпляло. Я трогал тяжёлые волосы, прикасался губами к затылку, невольно стараясь дышать носом. Ева потягивалась, как котёнок под поглаживающей рукой. Коридор постепенно наполнялся голосами, топотом, взрывами смеха. Но возле нашей двери было тихо. Виталик молодец.

– В какую сторону у вас туалет? – высвободилась из моих рук Ева.

– Ваш направо.

– Без меня сможешь прибраться? – покосилась она через плечо. – Посмотри, на что кровать похожа.

– Здесь все кровати такие.

– Ну да?! – остановилась Ева. – А с виду простые ребята.

– Дурное дело нехитрое.

– Надо же, заговорил! Подними с пола дублёнку.

Я и не заметил, какой у нас роскошный ковёр на полу. Прямо с кровати босыми ногами в пушистый мех – замечательно.

Ева ушла. Я включил свет, поправил покрывало и подушку, убрал со стола пустую бутылку, стаканы. Как будто ничего и не было.

У выхода мы столкнулись со смехосъездовской командой, прорывавшейся в общагу. Промозглым ноябрьским вечером, да ещё с дождичком, похожим на снег, по улицам много не нагуляешь. Поневоле поскачешь к друзьям в общагу. Толпа, осаждающая врата, нас не заметила. Мне пришло в голову, что варта, то есть стража, этимологически восходит именно к вратам. Молодцы, стоящие с бердышами у врат, и есть варта. Во всяком случае, наша бабка на них походила, но один в поле не воин. Оттёрли в угол – и рванули с гоготом по коридору. Крокодил, проплывший мимо, усиленно работая хвостом и конечностями, даже не моргнул глазом. Крупный крокодил, породистый, от морды до кончика хвоста метр девяносто пять. Ева, остановившись, прищёлкнула ему вслед языком.

– Нравятся крокодилы?

– Ничего.

По дороге к Евиному дому мы молчали. Она небрежно держала меня под руку, закрывалась воротником дублёнки от ветра, отворачивалась. Я смотрел прямо перед собой. То, что сегодня случилось, казалось, должно было в корне изменить наши отношения. Но я чувствовал, что всё осталось по-прежнему. Идущая рядом Ева была, как и раньше, недоступна.

– Иди, – толкнула она меня в грудь у подъезда.

И я, выдерживающий на соревнованиях бодания здоровенных бугаёв, под её рукой шатнулся.

– До завтра?

– Может, справку из поликлиники возьму, – зевнула Ева. – Пока.

Справку она действительно взяла, поскольку не показывалась на факультете больше недели. Но тосковать мне было некогда – опять, чёрт побери, знаменитость. Съезд смеха имел, как говорится, большую прессу, меня стали узнавать не только студенты. Завкафедрой иностранных языков Броневский, только-только вернувшийся из командировки в Штаты, подозвал меня к себе, когда я зашёл в деканат с очередным письмом об освобождении от занятий:

– Это вы повесть написали?

– Написал.

– А это что? – кивнул он на письмо.

– Отзывают на сборы, – объяснил я. – Соревнования.

– Вы ещё и спортсмен?! – уехали куда-то на лысину брови. – А как ваш английский?

– Сдаю, – пожал я плечами.

– Вторая группа второго курса? – проявил странную для профессора осведомлённость Броневский. – Со следующего семестра занятия у вас буду вести я. И вот это мне, – он брезгливо покосился на письмо, – лучше не показывать. Уяснили?

– Так точно! – щёлкнул я каблуками.

– Юморист… – пожевал губами седой, моложавый, в костюме от кого-то там профессор. – У меня вы будете заниматься по новейшей структуралистской системе, и она требует обязательного посещения.

Чутьё мне подсказало, что я серьёзно влип. Но студент тем и хорош, что в упор не видит грядущих неприятностей. Ему б только день продержаться.

Настоящим героем съезда был, конечно, Володя, но ему определённо нравилась роль серого кардинала.

– Это ещё цветочки, – потирал он руки, – у меня такие работы для фотовыставки – ахнут.

– Евин портрет?

– Обнажённая натура, – шептал, оглядываясь по сторонам, Володя, – у нас это называется актом.

– А кто на снимках? – как бы нехотя интересовался я.

– Работы литовцев. Такого здесь ещё не видели.

Литовцы – это прекрасно. Не ездила же она к ним позировать. Хотя… На октябрьские праздники Ева и Нина развлекались именно в Вильнюсе.

– Крокодил что-то говорил про Евин портрет.

– Тоже будет, но лучшие работы – литовцев. Натура!

Неожиданно меня и Володю вызвали в комитет комсомола. Секретарь Баркевич сидел за столом, мы стояли.

– Что это за съезд вы провели? – отодвинул от себя папку с бумагами вожак. – Что это, понимаешь, за игры?

Я посмотрел на Володю. Он молчал, поглаживая сумку с фотоаппаратами.

– Просто название такое, – сказал я. – Вечер юмора.

– Юмора… – по-генсековски подвигал тонкими бровками Баркевич. – Не показали нам ничего, не посоветовались, устроили сборище с вином. Пили вино?

– Было, – вздохнул я.

– А что это организатор отмалчивается? Ведь это вы всё придумали, Малько?

Володя неопределённо пожал крутыми плечами.

– Значит, так, – постучал по столу ручкой Баркевич. – Для начала выводим обоих на месяц из редколлегии газеты. И больше чтоб никаких съездов, сессия на носу. Понятно?

– Понятно, – некстати хихикнул Володя.

– А что мы такого сделали? – не выдержал я.

Володя сильно пихнул меня сумкой.

Плавающий взгляд секретаря на секунду остановился на мне:

– С вами у нас будет отдельный разговор. Идите.

Володя почти выволок меня в коридор.

– Пусти! – рвался я в кабинет. – Чего мы такого…

– Сдурел? – прижимал меня к подоконнику Володя. – Молчи, и всё будет нормально. Ну, не любят они чужих съездов, а ты молчи. Надо соглашаться со всем, что говорит начальник.

– А что он сказал?

– Что съезды на факультете отменяются. Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. Не лезь в бутылку. Съезд мы провели? Провели. Наша победа, понял?

– А пошли вы все.

Я вырвался и побежал к гардеробу.

«Ева!..» – вздрогнул я, разглядев развевающиеся волосы идущей впереди девушки. Нет, не Ева. Она и волосы теперь заплетает в тугую косу, и шаг у неё летящий, длинный, гораздо шире, чем у семенящей передо мной девицы. Ева занимала меня больше всех комсомольских вожаков с Володиными актами в придачу. Кстати, осмелится он теперь выставить свою натуру? Володю не поймёшь. Говорит одно, делает другое, а думает, возможно, третье. Точь-в-точь Ева. Сейчас она меня избегает, в этом нет сомнений. Но ведь и у меня есть гордость. Она что, держит меня за половичок, о который иногда можно вытереть ноги? Даже такие ноги, как Евины, меня в этом качестве не устраивали.

Ну да кривая куда-нибудь вывезет. Я всё чаще вспоминал юг. Горы в голубой дымке. Пирамидальные тополя, запорошённые пылью. Бело-розовые цветы олеандров на набережных. Приторный запах магнолии, нависающей над кофейней. Сладко-горячий кофе в маленьких чашках. Губы Тани, отдающие «Изабеллой», которую в Хадыженске называют армянским виноградом. Тоска по пляжной истоме, по стеклянному хрусту отрываемых от камней водорослей, по вечерним винопитиям у Кучинских в Белореченске, где к красному вину подавали вяленое мясо, напрочь лишала сил.

Голос Евы глухо звучал в трубке:

– Нет, сегодня нет настроения. Метель.

Голос пропадал вовсе.

Я тащился на тренировку. В пропахшем потом зале гулко шлёпались о ковёр тела. За ширмой бренчало расстроенное фортепиано «художниц». Тренерша гимнасток кричала, пожалуй, громче нашего Семёныча. И слёз там больше, особенно у растягиваемых возле стенки малышек. На одной ноге стоит, вторую тренерша приставляет к уху. Попробуй, не заплачь.

Я отрабатываю приёмы. Семёныч машет рукой:

– Ни хрена из тебя не получится.

– Стараюсь, Семёныч.

– Кой чёрт стараться, ежли дыхалка слабая.

– Раз здоровый, значит, дурной, Семёныч.

– Это ежли у самого мозги. А студент и на мозги слабый.

Семёныч скажет, как гвоздь вобьёт.

Сдать бы скорей сессию – и куда глаза глядят. В Хадыженск. Или ещё дальше.

Сессию я сдал.

Поначалу, вообще-то, экзамены не заладились, но я давно примечал: то, что у меня туго страгивается с места, заканчивается, как правило, хорошо. Первым экзаменом была история КПСС, а наш Журковский однажды засёк меня на лекции с книжкой, не имеющей отношения к предмету. С той поры, вбегая в аудиторию, Дмитрий Петрович находил глазами меня и указывал перстом на ближайший к нему стол. Очевидно, ему казалось, что перед ликом преподавателя я мог полнее насладиться результатами того или иного съезда. Мне так не казалось, и я совсем перестал ходить на его лекции.

– Явились?! – искренне удивился он, увидев меня на экзамене. – Ну-ну, посмотрим, что вы за гусь.

Во второй раз Дмитрий Петрович уже побеседовал со мной о жизни, а в третьем заходе выставил «хор.».

– «Отлично» нельзя, – объяснил он, старательно расписываясь в зачётке, – на пересдачах вообще положена троечка.

Надо сказать, импульсивный и несколько косноязычный Журковский не соответствовал образу сурового и неприступного преподавателя истории партии. И дело даже не в том, что он подпрыгивал, рассказывая о лондонском съезде большевиков, немилосердно путал даты этих самых съездов и должности вождей. Журковский был Героем Советского Союза.

– Вы думаете, почему я забываю? – выходил он из-за кафедры и приседал, как перед прыжком. – А потому, что меня ранило, вот сюда.

Он стучал пальцем по голове, точно указывая место ранения.

– Вы думаете, каждый вот так сел с пулемётом на высоте – и уже герой? Ошибаетесь. Они встают, а я очередями, две коротких, одна длинная, – он проводил рукой, как стволом пулемёта, по аудитории. – Глазомер, рука, выдержка. Две коротких, одна дли-инная… И тут бац в голову! Всё, потерял сознание. Меня, конечно, вытащили, дали Героя. Вот вы смеётесь, а не понимаете, что такое настоящий пулемётчик. После ранения провалы в памяти.

Дмитрий Петрович неохотно возвращался за кафедру, вяло ковырялся в опостылевших, чувствовалось, бумажках, опять начинал про съезд.

Все остальные экзамены я сдал на «отлично», в том числе русский язык. Иван Иванович Прокатень, преподаватель русского, долго с недоумением вглядывался в мой диктант, который он провёл перед экзаменом. Ни одной ошибки, ни на этой стороне листка, ни на той. Списал? Тогда тем более были бы ошибки, пятёрка ведь у одного меня.

– Без ошибок, – помахал Иван Иванович листком, как бы взывая о помощи.

– Ну да?!

Мы оба долго смотрели на лист с диктантом.

– Чтобы написать без ошибок, чувствовать надо, – предложил мировую Иван Иванович.

– Наверно, зрительная память хорошая, – согласился я.

– Это может быть, – обрадовался преподаватель.

У Ивана Ивановича были два железных принципа, один жизненный, второй научный.

«Как говорят, так и правильно», – гласил научный. Но совместить его с предметом, который Прокатень преподавал, было трудно. Иван Иванович принцип декларировал, но исходил всё же из существующих правил и исключений русского языка. А вот жизненный принцип он соблюдал неукоснительно.

– Присаживайтесь, Иван Иванович! – приглашали его в президиум собрания, посвящённого фронтовикам.

– Спасибо, при советской власти насиделся! – кланялся, наподобие Петрушки, Иван Иванович.

Сразу после войны он был репрессирован, отсидел семь лет в лагерях. Мы не знали, за что его взяли, сам Иван Иванович об этом не говорил ни слова. Но сидеть он больше не соглашался нигде и никогда. Лекцию вышагивал. Практические занятия выстаивал у доски, обсыпая себя и студентов мелом. Из президиумов, как уже говорилось, бежал.

– Может, его в одно место ранило? – предположил как-то Крокодил.

– Тебя бы самого ранить, – сощурилась Ленка, – только в другое место.

Так вот, даже Иван Иванович, сопя и встряхивая ручку, которая отказывалась писать, выставил мне «отлично».

– Как говорят, так и правильно, а вы сказали и написали правильно, – вздохнул он. – Хоть и на занятия не ходили.

– Мой тренер Семёныч говорит что-то похожее: раз здоровый, значит, дурной.

Иван Иванович не понял, но согласился.

Ева одолела сессию с двумя «удочками» и тремя «хорами».

– Куда собрался на каникулы, Санечка? – остановилась она на минутку у двери.

– В Хадыженск.

– Это где?

– В яме между голубых гор.

– А мы с Ниной в Ригу, – улыбнулась Ева. – Проветриться надо.

– Без оруженосцев?

– Мы ездим только вдвоём, – поморщилась Ева.

Действительно, оруженосцев всюду хватает, и в Риге тоже. Я посмотрел вслед Еве. Она умудрялась ходить так, что одежды, в том числе брюки, обвивали ноги, трепеща, как стяги на ветру. Длинные ноги, переходящие в спину. Без округлостей девушка, а глаз не оторвать.

– Как в море корабли? – вылез на мелководье Крокодил, высунул из воды пасть.

– Да нет, в отпуск уходим.

Крокодил задумчиво обозрел вестибюль, полный девиц, икнул.

– Володька свою выставку ликвидировал, – сказал он.

Я не удивился.

– Хошь, покажу нашу с Евой фотографию? – Крокодил сегодня был очень общителен.

– В другой раз.

Я давно соскучился по родителям и сестре, но с отъездом медлил. Взял было билет на сочинский поезд – и сдал. Слонялся по городу, читал в библиотеке свежие номера журналов, пил плодово-ягодное с Бойко в общаге. Этому, как я понял, ехать было некуда. Детдомовец, ни кола ни двора, сестра живёт под Гомелем в малосемейке, трое детей и муж-пьяница. Обыкновенное, в общем-то, дело. На винишко Бойко заработал, ободрав напоследок товарищей, теперь отдыхал.

– Поднакоплю деньжат – и в Сочи, – мечтал он. – Там на пляжах хорошие игры бывают.

– Бьют тоже неслабо, – старался попасть ему в тон я. – Сам видел.

– Надену я чёрную шляпу, – не слышал Бойко, – поеду я в город Анапу и сяду на берег морской со своей неизбывной тоской…

– Друзья, купите папиросы, – подвывал я, – подходи, солдаты и матросы, подходите, пожалейте, сироту меня согрейте, посмотрите, ноги мои босы…

Дуэт получался классный.

В последний день февраля из Хадыженска пришло письмо от Тани.

«Саньк, привет, – писала она. – Давным-давно, когда уехал ты, я не могу забыть твои черты – в общем, давно хотела тебе написать. Я уже побывала на сессии. И надо сказать, сессия прошла удачно. Всё сдала, правда, по музвоспитанию пришлось мне (одной, т. к. я попала в немилость у преподавательницы) петь и плясать, что я и исполнила с блеском. Группа вся ржала.

Дома у меня, т. е. у тёти Тани, всё хорошо. Прозор пьёт каждый день алкоголь, зато сын у нас умница.

Погода у нас с дождём. Скукота смертная, кинотеатр ремонтируют третий месяц. Я уже знаю, что летом еду работать воспитателем в пионерлагерь, и, конечно, только на море. Работать пять дней, два выходных в неделю. Ну вот, в общем, и всё, чем я буду занята. А то я стала как пещерный человек – отстала совсем от жизни.

Саньк, брось ты выкидывать свои крендебобели, приезжай скорей и поедем вместе. Работы хватит, не боись, рвись домой.

Дома у вас всё хорошо.

Мать и батька роблют. Галька ходит закидывать ноги на танцплощадку. Знаешь, она так похорошела, но на язык стала ещё злее. Сдавай экзамены и ни о чём не думай (боже, спаси от любви и женитьбы). Ни пуха ни пера!

Папа Костя договорился насчёт твоей работы. Будешь в том же лагере, что и я.

Ну вот и пока. Пиши на школу. Мой адрес: шк. № 24».

На следующий день я улетел в Краснодар.

Город встретил страшным для этих мест морозом – минус двадцать. В аэропорту я узнал, что междугородние автобусы не ходят, в горах гололёд. Я потолкался в зале, зашёл и вышел из рейсового автобуса на автовокзал, подошёл к таксистам, покуривавшим у своих тачек.

– Слабо в Хадыженск прокатиться?

– А поехали, – отозвался чернявый мужик. – За гололёд пятёрку накинешь.

Мы покатили к горам, ещё не показавшимся на горизонте. В степи я задремал, а когда проснулся, мы на второй скорости уже крутились меж холмов.

– Три аварии, – сообщил шофёр, – один грузовик вверх тормашками с моста. Хорошо, я сегодня цепи на колёса надел. Повезло тебе, парень, загорал бы в аэропорту.

– Доедем? – я безуспешно старался стряхнуть с себя оцепенение.

– Если на Кутаис всползём, там уже полегче, как-нибудь съедем. Ты, главное, не дрейфь.

И вот уже зарябили внизу домики Хадыжки, в последний раз раскрутился серпантин пустынной дороги, – я дома.

На следующий день засияло солнце, обмякли кусты и деревья, схваченные ледяной коркой, закурилась земля. В один миг зима оборотилась южной весной.

Таня вытащила меня гулять в парк, на мокрых дорожках которого не было ни души. Слепило глаза солнце, пахло набухшими почками, надрывались синицы.

– Ой, у меня там что-то расстегнулось, – прижалась ко мне Таня, – поправь…

Я сунул руку в женское тепло, столкнулся с жадными губами Тани, зажмурился.

– Ты не хочешь, чтобы мы с сыном к тебе приехали? – спросила она, сильно вздрогнув.

– Некуда, – с трудом пришёл в себя я. – У меня нет своего дома.

– Не бойся, это я так, – улыбнулась Таня.

Она была старше меня на шесть лет и на двенадцать моложе своего мужа, бывшего спортсмена. А я верил в магию цифр, и шестёрка, легко оборачивающаяся девяткой, была для меня чёрной цифрой, недоброй. Таня это чувствовала.

– Ты где был? – теребила она меня летом. – Ты почему не родился раньше?

Она выскочила замуж в восемнадцать. Девочка из глухого сибирского села поступила в техникум, попалась на глаза пану спортсмену – и всё, нет больше девочки. Правда, сияющая улыбка ещё при ней, зелёные глаза, точёная фигурка. Летом, когда мы ходили купаться на Пшиш, у мужиков шеи сворачивались.

– Сегодня Прозор с твоим батькой напьётся, за приезд сына. Заглянешь вечером?

– А если не напьётся?

– Он каждый день напивается.

– Посмотрим.

Я был отравлен Евой. Горечь этой отравы пропитала меня всего, и слова выходили горькие. Допрыгался, паренёк. Тебя отравили, ты глушил отраву стаканами. На юге весна, рядом смеётся молодая женщина, но ты глух и нем, как чурбан. Таня пытается исцелить тебя, разжимает языком зубы, чтобы влить в тебя снадобье, – ты отворачиваешься. Неужто пропащее твоё дело, паренёк?

Дома мать с тревогой поглядывает на меня. На кухне пьют батька с Прозором, чего-то решают. Приходит Таня с сыном, помогает матери готовить салаты.

– Сегодня ухожу в загул! – машет рукой Таня. – Сын, гульнём сегодня?

– Гульнём! – радуется Костик.

– Побьём дядю Саню?

– Побьём!

– Отведём папку домой, положим спать и уедем.

– Куда? – притихает Костик.

– В Минск. Или в Москву уедем.

– В Москву, – подводит черту Костик.

Хороша южная весна, с потоками света и густыми запахами, с синим небом и сизыми горами, с тёплыми боками пирамидального тополя у дома, с долгими днями, наполненными бездельем. Иной раз я вскакивал поутру – и снова медленно укладывался в постель. Спешить некуда. На губах остывало ощущение поцелуя. Тётя Таня, убегая на работу, заглянула к соседям и не удержалась. Могло, конечно, присниться, но вкус губной помады вот он. Кто из нас больше ребёнок? Оба дети.

Старый деревянный дом, в котором родители занимали три комнаты, высыхал, потрескивая. Греясь на солнце, я с удовольствием думал о мартовских кусливых морозах в Минске. Где-то там прятала нос в воротник шубки Ева. Она была мерзлявой, лишний раз на холод не выскочит. Однако рижскую стылость всегда предпочтёт южному захолустью.

Я помаленьку ковырялся в огороде, после обеда шёл пить пиво с чебуреками, заглядывал в спортзал техникума, где Танин Прозор гонял баскетболистов. Играли они бестолково, хотелось самому взять мяч и кое-что показать, но ведь отпуск. Прозор тоже отворачивался от мяча, вздыхал, трогая себя за живот.

– До вечера? – говорил я.

– До вечера! – оживлялся он.

Недалеко от автостанции я встретил Таню с подругой. Очаровательные молодые женщины лизали мороженое. Таня, конечно, рассказывала, подруга слушала. Увидев меня, Таня помахала рукой.

– Вот она выдаст тебе медицинскую справку для работы в лагере, – представила она подругу. – Надь, освидетельствуешь?

Врач отчего-то покраснела.

«Уеду летом в лагерь, – решил я. – Побоку сборы и соревнования, заделаюсь опять воспитателем первого отряда, и последнюю ночь с самой красивой из воспитанниц просижу до утра под пальмой».

Таня уловила мои мысли и погрозила кулаком.

– До вечера? – подмигнул я ей.

– До утра! – отрезала она.

Я пошёл домой через весь Хадыженск, улёгшийся между гор. Состояние моё соответствовало песенке, которую пела на вечерах художественной самодеятельности Света. «Я бреду в бреду, что я не прав, вдоль по мятам, вдоль помятых трав. И опять свою подарит грусть льну калина. Льну к коленям. Пусть!».

Ахинея, конечно. Слова к песням сочинял наш поэт Толик Ковалевский, аккорды на гитаре подбирал Метлицкий Игорь, Светочка дарила песню массам. Успех, конечно, был бешеный. «По просеке берёзовой бежишь ты, а я тебя никак не догоню…»

Еву на просеке нельзя было представить никак. Тем более, бегущую. Коленом под зад отправить на дистанцию марафонца она способна, сама же останется ждать победителя. И хорошо бы, чтобы он рухнул у ног. Умирать не надо, но поваляться, целуя прах, попираемый её ногами, победитель обязан. Возможно, я несправедлив, но такой мне видится Ева из южного далека.

Меня тянуло к ней сильнее прежнего.

Обратно я взял билет на поезд. Мне нравилась дорога с горных отрогов в бесконечную степь, постепенно заполняющуюся деревьями. А там уж и родной лес: берёзы, дубы, сосны, густой ельник и озерцо за ним.

В деканат меня вызывали часто, но посреди занятий никогда.

– Заходи, – встретил меня у двери в кабинет Емелин.

В кабинете я не сразу разглядел человека, расположившегося за журнальным столиком в углу. Сидел он спиной к окну, листал какие-то бумаги, на меня не смотрел.

Емелин прохромал к своему рабочему месту, сел, дунул на полированную поверхность стола, на мгновенье запотевшую, привычно сдвинул на лоб очки – и только тогда взглянул на меня. Я пожал плечами.

Емелин вздохнул, побарабанил пальцами по столу, откашлялся. Вид у него с очками на лбу был удивлённо-рассерженный.

– Тебя Баркевич на беседу вызывал? – наконец спросил он.

– Вызывал, – неприятно ёкнуло сердце.

– О чём договорились?

– Из редколлегии вывели… – мой голос сел.

– За что вывели?

– За съезд.

– Видали, у них съезд! – фыркнул Емелин. – Ты чего там написал?

– Юмористическую повесть. Маленькую, – уточнил я размеры своего проступка.

– Что значит юмористическую?

– Смешную.

– Ага, смешную… И над кем ты там смеялся?

– Ну… над студентами. Про то, как на картошку ездили. Над собой тоже.

– Что-то я не заметил, чтоб ты там над собой смеялся. Ленивые колхозники, бабка-самогонщица, клопы. А сам-то ты в повести умный.

Литературовед Емелин – это что-то новенькое. В другой ситуации посмеялись бы с Володей. Но сейчас не до смеха.

– Ты один писал свою повесть?

– Один, – не выдал я соавторство друга, название-то Володино.

– Деревня их поит-кормит, сами, понимаешь, недавно из навоза, а колхозник у них дурак. – Емелин вскочил, неловко ступил на раненую ногу – и упал на стул, застонав.

Человек за журнальным столиком шевельнулся, сложил в стопку листы, постучал ими о стол, подравнивая, повернулся к Емелину:

– Да нет, ничего страшного. Я думаю, осознает.

Емелин, морщась, растирал ногу. Я стоял красный как рак. Только сейчас я понял, что листы в руках человека в углу – моя повесть.

Дело в том, что единственный экземпляр «Жёлтого одеяла» после съезда смеха пропал.

– Тебе отдали повесть? – как-то спросила Ленка.

– Кто? – удивился я.

– Ева.

– Не было у неё повести.

– Да я же ей сама… Когда вы уходили с вечера, я ей и отдала, прямо в пакете. Может, потеряла?

Ева от повести открестилась:

– Не помню я ничего. Кажется, кто-то взял. Санечка, там же такая толпа была, и все пьяные. Вино пили, разве не помнишь?

Вино я помнил.

В общем-то, подумаешь: повесть пропала. Новую напишем. Где-то ведь был черновик, валялся в тумбочке в общаге. Да и не та вещь моё «Жёлтое одеяло», чтобы поднимать из-за неё крик. Неприятно, конечно. Когда крадут, всегда неприятно. И стыдно. А на Еву это похоже: сунуть кому-нибудь в руки и забыть.

Но Ленка стояла на своём:

– Я её до лестницы провела, и папка в пакете была с ней.

– В урну выбросила?

– Спроси сам.

Губы Ленки задрожали. Она всхлипнула и ушла.

Каков же на самом деле был путь «Жёлтого одеяла»? Сцена в актовом зале, полумрак за кулисами, длинные коридоры, лестница. И руки. Одни руки, вторые, третьи…

Теперь повесть «Под жёлтым одеялом» читает дядя в тёмном костюме с галстуком, по-хозяйски укладывает её в добротную папку с завязками, такой папки не было у меня сроду.

– Ну что, писатель, осознал? – наконец распрямился Емелин. – Вообще-то учится он хорошо, сессию на повышенную стипендию сдал. Спортсмен.

– Спортсмен? – оживился дядя. – Какой вид спорта?

– Вольная борьба.

– Ну-у, молодец, – кинул папку на стол дядя. – За «Буревестник» борешься?

– Да.

– С нашими динамовскими встречался? У нас хорошая школа.

– Знаю. Ваш на спартакиаде города у меня в финале выиграл. Здоровый парень.

– Ну вот видишь. Ты, оказывается, наш человек. Мастера выполнил?

– Ещё нет, кандидат в мастера.

– Ладно, Василий Петрович, – обратился он к Емелину, – я думаю, наша беседа пошла на пользу. Хороший парень, борец. Как говорится, познакомиться никогда не вредно. Папку я возьму с собой.

Он встал, пожал руку Емелину и мне и вышел. Я двинулся было за ним, но замдекана поманил рукой:

– Ты понял что-нибудь или нет?

– Понял.

– Что?

– Повести писать не надо. И не проводить съезды.

– Дурак. Беречь свои повести надо. И друзей иметь настоящих. Вместе с подругами.

Емелин нашарил на столе пачку «Беломора», дунул в папиросу, закурил.

– Устал я тут с вами, – неожиданно пожаловался он. – Вчера Сорокина с четвёртого курса… Это ж надо, негр её сосок откусил!

От изумления я чуть не сел на стул:

– Чего… откусил?

– Сосок на груди. Нашла, понимаешь, негра, таскалась с ним, как кошка драная, он и откусил. Страсти эфиопской захотелось. А, Александр, что этим бабам надо?

Я неопределённо пожал плечами. Не нам с Василием Петровичем решать, чего им надо.

– А тут ты с повестью. Соображаешь, как она туда попала? – он кивнул в окно, выходящее во двор.

– Соображаю.

– Ты сейчас не ерепенься, сиди тихо. Учись, тренируйся. Насчёт друзей подумай. Твоя задача окончить университет, а не вылететь из него с треском.

Я кивнул.

В коридоре я оглянулся на соседнюю с деканатом дверь комитета комсомола и увидел, как она медленно затворилась. Что ж, секретарь и должен быть на посту.

Прозвенел звонок на перерыв. Идти в свою аудиторию мне не хотелось. Я машинально побрёл к актовому залу. Вдруг дорогу мне заступила Жани, француженка, учившаяся курсом старше:

– Александр? Я хочу с вами поговорить.

– Оч-чень рад, – опешил я.

Жани вместе с японкой Мидори были факультетским знаменитостями. Черноглазая, подвижная, с неизменной сигаретой в руке Жани частенько бывала героиней ресторанных историй.

– Я слышала о вашем съезде, – улыбнулась Жани. – Вы его автор?

– Один из авторов, – оглянулся я по сторонам. – Вы прекрасно говорите по-русски.

– Ну, не очень прекрасно. Вы не хотите почитать свою повесть у меня дома?

– Повесть? – покраснел я. – У меня сейчас нет повести. А как только появится – с удовольствием.

Жани изучала меня, затягиваясь сигаретой. Я не знал, куда девать руки.

– Ладно, до скорой встречи, – протянула руку без сигареты Жани.

Я неловко пожал её. «Поцеловать надо было», – мелькнула запоздалая мысль.

Сразу же за Жани нарисовалась Ева.

– Чего это ты с француженками? – оттеснила она меня к стене.

– Пригласила в гости, – буркнул я.

– В гости? – глаза Евы стали чёрными. – Пойдём лучше к тебе в гости. Или ко мне прямо сейчас.

В полураскрытом рту Евы шевельнулся розовый язык, довольно острый. Голова у меня уже давно шла кругом.

– Ну что, бежим?

Я послушно повлёкся за ней. По-моему, в комнате у меня сегодня полно народу, но это не имеет значения. Еве решать, куда идти и с какой целью. Что это Емелин говорил о друзьях и подругах?..

Ева прижималась ко мне тёплым телом, заглядывала в глаза, подбадривала.

У гардероба меня перехватил Володя и отвёл в сторону.

– Переговорить бы надо, Виктор, – зашептал он в ухо. – Подумать о смене тактики.

– Сейчас не могу, – отмахнулся я. – Ты случайно не знаешь, как моя повесть попала в жёлтый дом на Ленинском проспекте?

– А она туда попала?

– Ещё как попала. Только что мне из неё один дядя цитаты зачитывал.

– Шерше ля фам, – криво ухмыльнулся Володя.

– Ленка, что ли?

– Ленка за тебя смерть примет.

Я с тоской обвёл взглядом унылые стены альма-матер, народ, копошащийся подле них.

Ева, наскучив себе в зеркале, решительно направилась к двери. Мне показалось, что я долго, очень долго смотрел ей вслед.

– Если серьёзно, – сказал Володя, – есть несколько вариантов. Но доказать будет трудно.

– Не надо ничего доказывать.

Я побежал за Евой через холл, подгоняемый звонком. Кажется, из-за угла выглянул Крокодил, меланхолично фиксирующий суету наземного мира.

На город надвигалась тень ранних зимних сумерек. Ева растворялась в них, как рыба, уходящая в глубину.

Ева вышла замуж за Крокодила на исходе пятого курса. К тому времени мы давно уж не интересовались друг другом. Мне представляется, дело обстояло так. Крокодил, прекрасный представитель своего вида, в точно выбранный момент всплыл, нежно ухватил зубами добычу, если хотите, созревший плод, и утащил её в своё царство. Впрочем, я всегда знал, что Еве нравилась бездна, именуемая пучиной.

Ева, конечно, знала, на кого ставить. Крокодил быстро стал кандидатом наук, преподавал сначала научный атеизм, затем богословские науки.

Мой тренер Семёныч преждевременно почил в Бозе.

Наш комсомольский вожак Баркевич какое-то время был министром, сейчас работает в банке.

От повести «Под жёлтым одеялом» сохранилось лишь несколько разрозненных страничек черновика. Если уж быть откровенным, «Жёлтое одеяло», конечно, не стоило выеденного яйца.

Володя после пятнадцати лет совместной жизни со Светой развёлся и женился на звезде балета. Но ещё через пять лет он вернулся назад. И его, конечно, приняли.

Ну а я до сих пор бреду канувшими в Лету сонными улочками Дагомыса, целую пахнущие «Изабеллой» губы тёти Тани, плыву в чистой воде среди камней под Джубгой, – и смотрю, смотрю вслед уходящей Еве.

Как ушёл я в мир смотреть, чтобы знать, так и иду.

Прощай, Ева.

Впервые приобщиться к традиционной русской забаве – застолью – мне довелось, кажется, в восьмом классе.

Наша семья летом переехала из Речицы в Новогрудок, где отец устроился на работу преподавателем бухгалтерского учёта в торгово-экономический техникум.

Проработав всю жизнь главным бухгалтером, закончив без отрыва от производства институт народного хозяйства, отец вполне естественно пришёл к преподавательской деятельности. В техникуме он сразу стал ведущим специалистом. С такой практикой ему было чему научить не только вчерашних школьниц, но и почтенных заочниц. Эти тётки сидели бы до пенсии бухгалтерами гастрономов или столовых, но если тебя двигают на повышение в управлении торговли, поневоле отправишься в техникум за дипломом.

Студентки из тёток, может быть, были неважные, зато в жизни они понимали куда больше девиц в мини-юбках, у которых мозги в майскую сессию совсем отказывались соображать. Девицы вздыхали о мальчиках, а тётки собирали сумки. Они клали туда бутылку, коробку конфет или шоколадку, самые умные добавляли шматок сала. Да что там говорить, бухгалтеры гастрономов знали, что положить в сумку.

Вот тогда-то я и узнал, что такое «виньяк». Это был не коньяк, но и не тривиальная водка. Мы занимали двухкомнатную квартиру в доме для преподавателей, и по вечерам у нас часто собирались соседи. Вчерашние студенты, они с радостью рассаживались вокруг стола, на котором курилась парком рассыпчатая картошка, лоснилась селёдка, прикрытая кружками лука, загадочно мерцали бутылки. Непочатые, они имели очень важный, даже начальственный вид. Дотронуться до них мог только хозяин.

– Попробуй виньяк, – как-то сказал отец, когда мама отлучилась на кухню.

Я попробовал. На вкус виньяк был отнюдь не противен. В голове у меня зашумело, и я подумал, что не такие уж они страшные, эти бутылки на столе. Много я в тот раз не выпил, но для себя сделал вывод, что если случится классная пирушка, в грязь лицом не ударю.

А пирушка у нас намечалась на Новый год.

Собрались мы у Борьки Гончарова. Папа Борьки был директор сельскохозяйственного техникума. Папа с мамой и младшей дочкой отправились встречать Новый год к друзьям, а сыну разрешили пригласить домой одноклассников.

Почему они это сделали, я не знаю. Наверное, посчитали своего сына достаточно взрослым. А может, понадеялись на девочек, которыми командовала Люся Куценко, моя соседка по парте. Люся была не просто отличница, но образцовая отличница. Она ходила в аккуратном школьном платье, на веснушчатом носу у неё были очки, и улыбалась она не чаще раза в год, да и то это была не улыбка, а её тень. Но скорее всего, на Борькиных родителей просто нашло затмение.

К празднику мы готовились старательно. Девочки сделали огромную миску мясного салата и испекли торт. Толя Куц и Вова Палкин, закоренелые второгодники, собрали с нас деньги и отправились в магазин.

– Купите одну бутылку шампанского! – строго приказала Люся.

– Две! – хором высказалась мужская часть класса.

Нас было шестеро мальчиков и столько же девочек, и одна бутылка шампанского на столе выглядела бы просто смешно.

– Хорошо, две, – сдалась Люся.

– И лимонад, – пробасил Палкин.

Мы засмеялись.

Перед этим мальчики скинулись на три бутылки водки, и все эти разговоры о шампанском нас очень веселили.

Люся с подозрением посмотрела на нас. Конечно, она о чём-то догадывалась, но не самой же идти за вином. Впрочем, Люся была твёрдо уверена, что не позволит никому напиться. Но и мы знали об этих её намерениях.

Дело шло к одиннадцати, когда Саня Гарбацевич, мой лучший друг, кивнул на дверь:

– Пойдём выйдем.

Мы вышли на крыльцо.

Там уже стояли все наши ребята.

– Пока то да сё, надо размяться, – сказал Палкин и дал мне в руки стакан, наполненный тёмной жидкостью.

– Что это? – спросил я.

– Плодово-ягодное, – объяснил Вова. – Мы уже выпили по стаканчику, теперь твоя очередь.

– А Люся? – заколебался я.

– А что Люся? Она столом занимается.

Я зажмурил глаза и выпил стакан до дна.

– Молоток! – сказал Палкин. – Борьку стошнило, но он уже оклемался. Правда, Борька?

Тот кивнул головой и покачнулся.

– Надо ещё по стаканчику, – достал из сугроба новую бутылку Палкин. – Для согрева.

– Я больше не буду, – сказал Борька.

– Ты отдохни, – согласился Вова, – а мы выпьем.

Он набулькал в стакан вино и выпил одним духом. Не отстали от него Куц, Саня и Витя Сапега.

– Без закуски не идёт, – промямлил я.

– А ты снежком заешь, – подмигнул мне Палкин.

Я вздохнул, оглянулся по сторонам и отпил половину стакана. Вино было отвратительным на вкус, я едва сдержал тошноту.

– Ладно, я допью, – отобрал у меня стакан Палкин. – Закурить не хочешь?

Я задрал голову. Небо, усыпанное звёздами, вдруг накренилось и грохнуло меня по башке.

Очнулся я от громкого смеха. Я уютно сидел в сугробе, прислонившись спиной к стене дома. Рядом сидел Саня и хохотал, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ты чего? – спросил я.

– Смотри, плывут! – показал рукой Саня.

– Куда плывут?

– К забору. Встали в центре огорода, прыгнули в снег и поплыли. Кто первым доплывёт до забора, тот победитель.

– Кто плывёт? – отчётливо выговаривая слова, осведомился я.

– Палкин, Куц и Борька. Смотри, разными стилями!

Чтобы лучше видеть, я поднялся на ноги. Ребята действительно барахтались в снегу, медленно продвигаясь к забору. Палкин и Куц плыли кролем, Борька брассом. Его стиль явно не подходил для плавания в снегу. Борька извивался, как червяк, однако оставался на месте.

– А Новый год? – спросил я Саню.

– Какой Новый год? – перестал он смеяться.

– Нас за столом ждут девочки. Надо встречать Новый год.

Я посмотрел на залепленный снегом циферблат часов.

– Эй! – заорал Саня, поднимаясь. – Кончай заплыв! Уже Новый год наступил!

Он засунул два пальца в рот и попытался свистнуть, но получилось только шипение.

– Не шипи, – сказал я. – Пойдём Борьку поднимать.

Когда мы появились в дверях, девочки сидели за столом с похоронным видом. Глаза у некоторых были красные. Мы с Саней отволокли Борьку в спальню и положили на кровать.

– Как тебе не стыдно! – сказала Люся, когда я вошёл в комнату. – Уже половина первого! Что вы сделали с Борькой?

– Ура! – закричал Палкин, схватил бутылку шампанского и выстрелил пробкой в потолок.

– Он немного поплавал, теперь спит, – сказал я. – До утра очухается.

Очухаться до утра Борьке, правда, не удалось. Родители обнаружили его спящим в одежде на кровати сестры. Девочки, конечно, всё убрали, но раздеть Борьку не решились.

Борькиного папу больше всего удивили две бутылки водки, стоявшие в коридоре. Он не знал, что третью унесли Палкин с Куцем.

– Откуда у нас водка? – строго спросил он сына, сонно хлопающего глазами.

– Оттуда, – сказал Борька.

– Ты пил? – наклонился он к сыну.

– Пил, но не водку.

– Понятно, – сказал папа, хотя ничего не понял. – Тогда зачем вы её покупали?

– Не знаю.

Этот Новый год был моим первым знакомством с застольем. Я понял, что одно дело – шумящее застолье в соседней комнате, когда ты сидишь у печки-голландки, читаешь Герберта Уэллса и краем уха слушаешь оживлённые разговоры взрослых. Совсем другое – стакан плодово-ягодного вина на крыльце. Здесь требовался опыт, и только собственный.

Новогрудок, в котором я сделал шажки к столу, уставленному бутылками и закуской, был удивительным городком. Как раз в год, начавшийся для меня стаканом вина, он отмечал своё девятьсотпятидесятилетие. Первая столица Великого княжества Литовского, Новогрудок на протяжении десяти веков оставался практически в одних и тех же пределах, занимая большой «груд», по-белорусски холм. Не знаю, с чем это связано, но город не сползал с горы в окрестные леса, цепко держался за её склоны, и никакие ветры не могли с неё сдуть дома и домишки. В центре города горделиво возносились в небо два обломка-клыка древнего замка, наверное, крупнейшего в этих местах. Обломки остались от двух башен – Щитовки и Костельной. Руины на Замковой горе были столь величественны, что не вызывало сомнения – когда-то здесь была столица.

Второй отличительной особенностью Новогрудка было то, что в нем родился Адам Мицкевич. На самом деле он родился на хуторе Заосье между Новогрудком и Барановичами, но в фарном костёле города его крестили, здесь он учился, о новогрудском замке написал поэму «Конрад Валленрод», и поэтому Новогрудок и Мицкевич были неразделимы. Стихи Мицкевича не просто витали над городом – они уносили его в вечность. «О Литва, моя Отчизна!» – читал я, и у меня на глаза наворачивались слёзы. Я видел исчезнувшую страну, в которой жили великаны, охотившиеся на зубров, и немецкие рыцари казались рядом с ними пигмеями. Страна эта растворилась во времени подобно Атлантиде, однако память о ней хранили развалины замка, озеро Свитязь, на берегах которого Адам встречался с Марылей, окрестные холмы, поросшие дубами и соснами.

Но была в городе ещё одна особенность, которую я долго не мог уловить. Люди, жившие в Новогрудке, отличались от минчан, брестчан, полочан и даже гродненцев. Я никак не мог понять, в чём это отличие. Характер? Манера поведения? Особенности речи? Всё то, да не то. И только недавно я сообразил: дело в чувстве собственного достоинства, как нынче принято выражаться – ментальности новогрудца. Он не зазнайка, но и не простак. Насмешник, но и не хам. Заводила, но и не позёр. Тысячелетняя история вылепила тип городского жителя, никого не презирающего, но и никому не завидующего. Новогрудец одинаково иронично относился как к полякам, так и к русским. А главное, он чувствовал себя ровней столичным жителям, его вполне устраивал Новогрудок – город на высокой горе, с которой далеко видно.

Кстати говоря, на улицах Новогрудка часто слышалась польская речь. Каждый сознательный поляк – а надо ли говорить, что все поляки сознательны? – считал своим долгом приехать на родину великого Адама и взойти на холм, насыпанный руками его почитателей.

Первая девочка, в которую я влюбился, была полька. Она приехала с делегацией польских школьников, которую мы принимали в нашем девятом классе. Это было нежное создание с пшеничными волосами, карими глазами и тонким станом. Подобный тип нежной красоты навсегда остался для меня эталоном. Звали её Гражиной. Я повёл Гражину на холм Мицкевича. Мы убежали вперёд от группы, я втащил её за руку наверх, и уже у камня со стихами Пушкина ляпнул:

– Ты очень красивая!

– Бардзо пшиемне, – прошептала она, покраснев.

В памяти навсегда остались локон волос на изящной шее, смущённо-лукавый взгляд исподлобья, тень улыбки на губах, нежные очертания маленькой груди под белой кофточкой.

«Самые красивые женщины – польки», – с тех пор говорил я в мужской компании, и мне мало кто возражал. Иногда исправляли «польку» на «полячку», и я тоже не возражал.

В университете я выучил польский язык. Отчасти для того, чтобы читать в оригинале Мицкевича, не забывая, однако, что по крови он литвин, то есть белорус. Но отчасти и для того, чтобы в нужный момент объясниться с прекрасной Гражиной или Терезой. Я верил, что рано или поздно этот момент наступит.

Но та Гражина, новогрудская, мелькнула и пропала. А я продолжал подбираться к своему застолью.

В университете, в который я поступил шестнадцати лет, застолий у меня почти не было.

Во-первых, с первого курса я попал в спортсмены. В Новогрудке я поигрывал в настольный теннис, и вполне понятно, что в университете я решил продолжить карьеру теннисиста. Отсидев четыре часа на лекции по истории КПСС, я отправился в главный корпус университета записываться в секцию.

– Ты куда? – вдруг поймал меня за руку человек в спортивном костюме.

– Играть в настольный теннис, – честно признался я.

– В теннис? – изумился человек. – Зачем тебе теннис? Пойдем в борцы!

– В какие борцы? – в свою очередь удивился я.

– Вольники.

Человек крепко держал меня за руку, и вырваться из его хватки я не смог. Это был Владимир Семёныч, мой будущий тренер по вольной борьбе. Намётанным глазом он сразу определил во мне зелёного первокурсника, из которого можно выковать борца.

– Но почему? – недоумевал я.

– Потому что ты готовый мухач. Сколько весишь?

– Килограммов пятьдесят.

– Вот именно, – удовлетворённо кивнул Владимир Семёныч. – Мы из тебя сделаем человека.

И он оказался прав. Человека из меня сделали.

Я стал тренироваться три, а то и четыре раза в неделю. Мне выдавали талоны на питание. Я ездил на соревнования в разные города Союза. Но главное – мне теперь нельзя было пить не только вино и водку, но и пиво. Какие уж тут застолья.

Правда, застольями наши студенческие посиделки не назовёшь. Бутылка вина «Биле мицне» по рубль ноль две, двести грамм «весёлых ребят» – жареной кильки или мойвы, буханка хлеба. У тех, кто приехал учиться из деревни, всегда было сало.

Ребята выпивали-закусывали, я боролся, потихоньку наращивая мышцы. Самым большим моим достоинством была худоба. Владимир Семёныч просто плакал от счастья, взвешивая меня.

– Пятьдесят три пятьсот! – ласково двигал он гирьку по шкале. – Полтора килограмма в парилке сгоним – и призовое место в кармане!

На первенстве вузов республики в моей категории выступало не больше десяти человек, и выиграв две схватки, я становился призёром, что приносило команде университета золотые баллы. Мастера спорта в более тяжёлых категориях столько не давали, выиграв и пять схваток. А выигрывать им было трудно, против них выходили такие же мастера, если не лучше.

Борьба, кстати, была неплохим аргументом и на экзаменах. Честно скажу: мой английский язык всегда оставлял желать лучшего. Я помню лишь один случай, когда я легко и свободно протрепался на нём больше часа. Это было в Болгарии. Мы сидели за столиком в баре, я и какой-то американец, и я ему рассказывал, как ловят хариуса в Налибокской пуще.

– Наживляешь ручейника, – со знанием дела говорил я, – заходишь в воду и забрасываешь наживку под берег. Когда ты стоишь в воде, рыба тебя не боится. И если в реке есть хариус, он твой. Подсекаешь и выводишь на берег, всё очень просто.

Американец часто перебивал меня, пытаясь рассказать о том, как он ловит лосося в горах, но я был неумолим.

– Слушай сюда, – ласково накрывал я его руку своей, и он тут же затыкался. – Берёшь ручейника…

Говорили мы, конечно, по-английски. Американец в конце концов обиделся, что ему не дают вставить слово про лосося, и принёс ещё два стаканчика виски. К этому моменту мы выпили не меньше бутылки.

– Ты меня будешь слушать или нет? – посмотрел он на меня прямым американским взглядом.

– Конечно, – сказал я.

– Ты знаешь, какие у нас лососи? Во!

Он широко развёл руки и свалился со стула. Я помог ему подняться.

– У нас тоже «во!», – сказал я, но руки разводить не стал. – Теперь моя очередь угощать.

Я отправился к стойке бара, и когда вернулся с двумя стаканчиками виски, вместо американца за столиком сидела девица.

– Пить будешь? – по инерции спросил я её на английском.

– Спрашиваешь! – ответила она по-русски, и дальше всё было как обычно.

Думаю, тогда я свободно заговорил на английском потому, что оказался в чужой языковой среде. В голове произошло смещение, и я повёл себя неадекватно. Во всех других случаях мой английский был вполне адекватен. То есть его практически не существовало. Но этому тоже есть объяснение. Дело не в моих лингвистических способностях. В конце концов, белорусским, русским и польским я как-то овладел. За годы учёбы в школе я сменил не три класса, а три города, что уж говорить об учителях. А из учителей английского я помню одну – новогрудскую. Она была очень хорошенькая. Как я сейчас понимаю, преподавателем английского её взяли как жену военного. Военных в то время уважали, и директор школы, поразмыслив, зачислил Анну Петровну учительницей английского.

На первом же её уроке Саня Гарбацевич уронил ручку, полез за ней под парту – и вылез оттуда, во-первых, не скоро, а во-вторых, красный как рак.

– Ты что? – спросил я.

– На, – сунул он мне свою ручку.

– Зачем? – удивился я.

– Роняй! – прошипел он. – Бросай на пол и лезь за ней!

Я послушался. Парта находилась в первом ряду, и я сразу увидел ножки Анны Петровны. Они были восхитительны. Белые, округлые, едва прикрытые короткой юбкой. Видны были и трусики, тоже белые.

– Ну как? – спросил Саня, когда я вылез из-под парты не менее красный, чем он.

– Класс! – сказал я.

Саня ронял ручку ещё раз пять, я только три. Так вот, ножки у Анны Петровны были очаровательны, знание английского языка – отвратительное.

Как-то Сане прислал письмо дедушка из Америки. Он уехал туда ещё до войны, оставив бабушку с двумя детьми. Дедушка обещал их забрать к себе, когда устроится на новом месте, но началась война, и жизненные пути дедушки и бабушки разошлись. Но иногда дедушка присылал письма, рассказывая о себе и своей семье. У Сани в Америке было уже много кузин и кузенов. В этот раз дедушка прислал письмо на английском. Сначала Саня прочитал его сам, потом показал мне. Некоторые слова были мне знакомы, но их знал и Саня.

– «Гуд бай» и в Африке «гуд бай», – сказал он. – А вот о чём написано?

– Покажи Анне Петровне, – сказал я.

Мы показали письмо англичанке. Она внимательно рассмотрела его, особенно пристально последнюю страницу, где стояла дедушкина подпись, и сказала, что возьмёт письмо домой.

– Переведу со словарём, – объяснила Анна Петровна.

Вернула письмо она дня через три.

– А где перевод? – спросил Саня.

– Ой, куда-то сунула… – оглянулась по сторонам учительница. – Но ничего, я так расскажу. Дедушка написал, что живёт в Америке хорошо, и спрашивает, как вы. Интересуется здоровьем бабушки.

Саня не стал говорить Анне Петровне, что бабушка умерла лет десять назад. Мы показали письмо Татьяне Николаевне, нашей соседке. Она в прошлом году окончила институт и теперь работала в техникуме преподавателем.

– Про бабушку я не нашла, – сказала она, быстро просмотрев письмо, – но вот о том, что дедушка зовёт вас к себе в гости, здесь написано. Говорит, что оплатит проезд. А ещё про какой-то подарок спрашивает…

– Да, – кивнул Саня, – швейную машинку прислал. Мама боится идти за ней на почту.

– Не надо бояться, – сказала Татьяна, Николаевной её не звали даже мы, – очень хорошая вещь.

– А сколько платить за неё? – недоверчиво спросил Саня.

– Это же подарок! – засмеялась Таня. – Пусть берёт паспорт и получает.

– Ладно, я ей передам, – сказал Саня.

За машинкой его мама так и не пошла. Пожив сначала в Польше, затем под немцами, а теперь при Советах, она боялась не только милиции, но и почты. Тем более её муж только недавно вернулся из тюрьмы, отсидев пять лет за растрату.

Так вот, Анна Петровна учительницей английского языка стала только потому, что была женой военного. Впрочем, и наш классный, Владимир Иванович, в учителя химии попал из подводной лодки. Но здесь всё-таки была прямая связь. На лодке Владимир Иванович служил старшиной, раздавая экипажу во время «тревоги» комплекты химзащиты, и когда его комиссовали по состоянию здоровья, он стал заниматься химией дальше. Мы нашего классного любили, помогали ему решать задачи и ставить опыты. Особенно ему не давалась валентность, и тот же Саня, учившийся заочно в физико-математической школе при МГУ, потратил немало времени, объясняя Владимиру Ивановичу суть этого явления.

В университете «хорошо» по английскому языку я получил только потому, что моим преподавателем был Бронислав Викторович, заведующий кафедрой иностранных языков, с которым у нас в конце концов установилось взаимопонимание.

– Он же борец! – сказал коллегам Бронислав Викторович на экзамене. – Как по-английски «вольная борьба»?

– Рестлинг, – отчеканил я.

– Вот видите, – удовлетворённо откинулся на спинку стула экзаменатор. – Он и другие слова знает. Впрочем, слова при изучении языков не имеют значения.

И он прочитал экзаменационной комиссии небольшую лекцию о структуралистическом методе обучения иностранному языку. Изучая язык по этому методу, студент зубрил не слова, а языковые структуры. Это был очень продуктивный метод. С его помощью я забыл даже те три десятка слов, которые выучил в школе. Зато теперь в анкетах в графе «знание иностранных языков» наряду с белорусским и польским я мог смело упоминать английский. Как и немецкий, поскольку слова «хенде хох», «хальт», «шнель», «аусвайс», «цурюк» и «шнапс» для любого из моих ровесников были родными.

Итак, о шнапсе. Не скажу, что в университете я совсем ничего не пил. Иногда приходилось. Пробовал и «Биле мицне», которое мы называли биомицином, и портвейн «Три семерки», и «Столовое», и водку. Однажды глотнул стакан «Солнцедара». Одни говорили, что «Солнцедар» – это краска для заборов, в которую добавили спирт. Другие считали его клопомором, по недосмотру разлитым в винные бутылки. Не знаю. Ваня Гаркуша, например, пил его с удовольствием. Но Иван за раз и килограмм сала съедал. Он приехал учиться из самой глубинки Полесья, и «Солнцедар», вероятно, мало отличался от тамошней самогонки. Возможно, он был даже вкуснее. Кстати, пиво тогда студенты не пили, оно считалось плебейским напитком и годилось лишь для опохмелки. У меня похмелья никогда не бывало. К тому же, мне не нравился вкус пива, что бочкового, что бутылочного. В то время я ещё любил сладенькое, хотя никому в этом не признавался. Мужественность студенту могла придать только водка, и я иногда глотал её с подчёркнутой лихостью. Естественно, происходило это лишь в обществе прекрасных дам.

Но все наши студенческие пирушки-посиделки настоящим застольем назвать было нельзя. Конечно, изредка попадал я в солидные компании, особенно когда началось время свадеб на четвёртом-пятом курсах, но и там всё происходило в суете и спешке. До дегустации ли напитков, когда выходит замуж девушка, которая тебе нравится?

Во время учёбы мне нравились многие, но той единственной, без которой жизнь не имеет смысла, пока не было. Шумели свадьбы, симпатичные девушки одна за другой медленно уходили в быт. Они растворялись за горизонтом, как корабли в морской дымке. Но меня это занимало не больше очередного экзамена. Бывали, конечно, исключения, вот как с английским языком, когда я до последнего не знал, что мне поставит Бронислав Викторович, однако и это проходило. Девчат на филологическом факультете было так много, что мысль об одиночестве даже не успевала зародиться в моей голове.

Зиночка, моя однокурсница, однажды рассказала мне душераздирающую историю из своего детства. Начались каникулы, в общежитии не было ни души, мы лежали в кровати, одурев от поцелуев, и вот-вот должен был наступить тот самый миг, о котором догадывался не только я, но и Зиночка.

– Подожди, – перехватила она мою руку, – ты можешь меня выслушать?

– Конечно, – сказал я.

– Это случилось на даче. Я полезла на забор и…

– Свалилась, – ужаснулся я.

– Хуже, – всхлипнула она. – Там были заострённые колышки, и я… Ну, ты понимаешь. Меня папа возил в больницу.

– Бедненькая…

– Да! – чуть не зарыдала Зиночка.

Я снова попытался расстегнуть хитрую застёжку на бюстгальтере, и она снова не поддалась.

– Ты понял, что это была за травма?

Зиночка завела руки за спину и легко освободилась от этого абсолютно ненужного предмета гардероба.

«Надо потом посмотреть, как он расстёгивается, – подумал я. – Или у них у всех разные застёжки?»

– И что, прямо этим самым местом напоролась? – Я попытался поцелуями осушить заплаканные глаза Зиночки. – И ты уже никогда не сможешь заниматься этим?

– Можно попробовать, – неуверенно сказала Зиночка, – но очень осторожно.

История Зиночки так сильно подействовала на меня, что всё дальнейшее произошло очень быстро.

– Ты меня любишь? – спросила Зиночка, одеваясь.

– Конечно, – сказала я.

– Завтра придёшь к нам? Папа хочет с тобой познакомиться.

– У меня тренировка.

– А вечером?

– И вечером тренировка.

Папа Зиночки был не то министр, не то генерал, и я не представлял, о чём мы с ним будем говорить. Конечно, Зиночка была очень хороша, но разве это решало дело?

Мы допили шампанское, которое принесла Зиночка, и я пошёл её провожать.

– Когда встретимся? – спросила она, садясь в такси.

– Я позвоню, – сказал я.

В принципе я понимал, что женитьба на Зиночке была бы выгодной партией. Места в аспирантуру на кафедре советской литературы, на которой я защищал диплом, возникали крайне редко, о чём меня предупредила заведующая кафедрой Любовь Ивановна.

– Мы вас возьмём соискателем, – сказала она. – Будете приезжать из деревни и сдавать кандидатский минимум. Главное, у вас будет время написать диссертацию.

На распределении я шёл вторым или третьим, но Любовь Ивановна не сомневалась, что я поеду в деревню. Так и случилось. Я получил направление в Логойский район Минской области. На Зиночку пришёл вызов из Института этнографии Академии наук, и я могу поклясться, что значения слова «этнография» Зиночка не знала. Но что положено Юпитеру, то не положено быку. Я уехал учительствовать в Логойский район, не догадываясь, что делаю широкий шаг к праздничному столу.

– Физруком пойдёшь? – спросил заведующий отделом образования, мельком глянув на мои документы.

– Конечно, – сказал я.

– Тебе там и язык с литературой дадут, но надо закрыть ставку физрука, – вздохнул заведующий. – Мужиков не хватает.

О том, что мужиков не хватает, я знал давно. Их катастрофически не хватало на филфаке, который я закончил. Недоставало их на танцплощадках в домах отдыха и на турбазах. Мало было и в школах. Половина моих однокурсников, например, школе предпочли армию, куда отправились служить после университета командирами взводов.

Я поехал в деревню Крайск за Плещеницами. «В мире есть три столицы: Минск, Логойск и Плещеницы», – говорили в этих местах. Крайск располагался в двадцати километрах от местечка Плещеницы, почти столица. О многом говорило и название деревни.

Крайск стоял на старом Долгиновском шляху, который вёл из Минска в Витебск. Вымощенная булыжником дорога, старые тополя по её сторонам, изредка липовые аллеи, ведущие в бывшие панские усадьбы. Чаще всего в этих усадьбах сейчас размещались школы. Поля, перелески, за Крайском уже глухие леса.

В трёх километрах от Крайска до войны проходила граница с Польшей, и это до сих пор отражалось на местных людях. В «польских» деревнях с учителем здоровался каждый встречный, в «советских» тебя не замечал никто.

На постой меня определили к бабе Зосе, хата которой стояла в пятидесяти метрах от школы.

– Я только хлопцев беру, – сказала она мне.

– Почему?

– Хлопцы идут гулять на сторону, а девки к себе ведут. Ты надолго сюда?

– Не знаю, – пожал я плечами.

Долго быть здесь я не собирался. Я не представлял себе жизни без библиотечного зала, без запахов кофейни, без гулкой пустоты спортзала, без освещённых улиц ночного города, без Зиночки, наконец.

– Коли женишься, так и останешься, – сказала баба Зося. – Садись есть.

На столе стояла большая сковорода, в которой плавали в жиру толсто нарезанные куски сала и штук пять оранжевых глаз яиц.

«Сытно», – подумал я, вооружаясь вилкой.

– Выпей, – поставила передо мной литровую кружку хозяйка.

– Что это? – покосился я на кружку, догадываясь, впрочем, о её содержимом.

– Гоню понемногу, – сказала баба Зося. – Для себя, никому не продаю.

Как позже выяснилось, баба Зося гнала самогон исключительно на продажу. Раз в месяц к ней заходил участковый и забирал свою долю – четыре бутылки напитка. Приходил он, когда меня не было дома, но пару раз мы всё же столкнулись.

– Не обижает? – кивнул он на бабу Зосю.

– Да нет, – сказал я.

– Кормит хорошо?

– Как на убой.

– А поит?

С этим было сложнее. Самогон бабы Зоси так шибал в нос, что я мог сделать из кружки глоток, от силы два.

– Потом допьёшь, – убирала кружку в шкафчик баба Зося после обеда. – У меня никто так мало не пил.

Я отмалчивался.

Самогон был серьёзным экзаменом при вступлении в общество любителей застолья. Я понимал, что только освоив его я мог рассчитывать влиться в плотные ряды профессионалов. А сделать это было непросто.

Вообще-то, моё знакомство со школьным коллективом началось со «старки». В первый же рабочий день директор отправил меня с другими учителями-мужчинами на строительство школьного сарая. Стены его уже стояли, оставалось подвести под крышу. Завхоз, у которого на левой руке не хватало трёх пальцев, и рад был бы командовать учителями, но побаивался. Работа шла ни шатко ни валко. Затащили на крышу несколько балок, прибили пару досок.

– Ну что? – посмотрел на товарищей Станислав Казимирович, учитель белорусского языка и литературы. – Сколько можно работать, когда у нас новый коллега?

Мужчины сгрудились вокруг меня.

– В магазин пойдёшь или до бабы Зоси? – спросил Станислав Казимирович.

– В магазин, – сказал я.

Все скинулись по рублю, некоторые свою долю внесли копейками.

– В магазине только «старка», – предупредил Станислав Казимирович. – На закуску хлеба купи. Нас пятеро.

Деньги у меня были, поэтому я купил четыре бутылки «старки», две банки килек в томатном соусе и буханку хлеба.

– Гуляем! – весело сказал Станислав Казимирович, заглянув в авоську. – Надо было бутылку лимонада прихватить.

– Обойдёшься! – сказал Николай Петрович, учитель математики. – Иван, дай стакан.

Завхоз принёс стакан и тут же скрылся в сарае.

– Он тут старший, – сказал Станислав Казимирович, – нехай работает.

И мы принялись за дело. Через полчаса всё было выпито.

– Петрович, за добавкой пойдёшь? – спросил Казимирович.

Оказалось, коллег нужно звать только по отчеству, Константиновичем я у них стал ещё до первого стакана.

Петрович, который сидел, прислонясь спиной к стене сарая, сделал слабую попытку встать, но не смог.

– Я пойду, – сказал Казимирович.

Он взялся за руль велосипеда, закинул на раму ногу и свалился с велосипедом в траву.

– Расходитесь по домам, – вышел из-за угла с молотком в руке завхоз. – Не дай Бог, директор увидит.

– Я здесь посплю, – сказал, не открывая глаз, Петрович.

Казимирович встал, поднял велосипед, но садиться на него не стал.

– Пойду пешком, – объяснил он мне.

– Гляньте на молодого учителя, – сказал завхоз. – Будто и не пил.

Действительно, водка меня не брала, лишь появился звон в ушах и приобрели особую чёткость предметы, находящиеся перед глазами. При этом я не видел солнца над головой и не слышал пения птиц. Я как будто смотрел на себя со стороны и отдавал команды: «Стоять. Шаг вперёд. Прямо».

Мой дом был недалеко, я благополучно добрался до него, упал в кровать и уснул.

Но «старка» оказалась цветочками. Битва с самогоном обещала быть гораздо более жестокой.

Начались занятия. Я писал планы, гонял по спортивному залу учеников четвёртых-шестых классов, рассказывал про Евгения Онегина и Наташу Ростову в восьмых и девятых. Двадцать восемь часов в неделю, казалось бы, не оставляли времени ни для чего другого, но я успевал не только знакомиться с окрестностями, но и ездить в Минск.

Подошли октябрьские праздники.

– Константинович, вы в Минск не собираетесь? – подошла ко мне в перерыве завуч Нина Владимировна.

– А что? – насторожился я.

– Приходите к нам завтра. Посидим, попоём.

Нина Владимировна с мужем, школьным военруком, жила в доме для учителей. Там же занимали квартиры учительницы химии Валентина Викторовна и физики Анна Семёновна. У Валентины была пятилетняя дочка. Обеим учительницам было под тридцать, и они, конечно, казались мне глубокими старухами.

– Константинович, вас надо женить! – сказала Нина Владимировна, когда все уселись за стол.

– На ком? – удивился я.

– У директора дочка школу кончает. А перед вами такая хорошая учительница была! Она, бедная, чуть не заплакала, когда узнала, что молодой учитель приезжает. Но её уже в завишинскую школу перевели.

«И слава Богу», – подумал я.

– За это надо выпить! – наполнил чарки Сергей, муж Нины Владимировны.

Продукцию бабы Зоси я узнал после первого же глотка. «Кошмар! – подумал я. – Как её женщины пьют?»

Но женщины справились с напитком легко, никто даже не поморщился. Я стал налегать на закуску, от вида которой разбегались глаза. Мясной салат и селёдка под шубой, копчёное мясо и домашняя колбаса, жареные куры и тушёные кролики, солёные огурцы и мочёные яблоки, – тут можно было выпить не одну кружку самогона. И я, отбросив условности, принялся пить как все.

Мы выпили за Великую Октябрьскую Социалистическую революцию. За нашу школу. Отдельно за каждого из хозяев. За Валю и Аню. За нового учителя математики Геннадия Олеговича, которого посадили рядом с Валентиной. Я понимал, что сделано это намеренно. Но знал я и то, что к Валентине на огонёк заглядывает председатель колхоза.

– Она закрылась, – рассказывала мне баба Зося, – так он чуть окна не выбил! А у самого трое детей.

– Пустила? – спросил я, расправляясь со щами.

– А куда она денется? Председатель…

– Но не директор же школы, – хмыкнул я.

– У нас главный председатель, – твёрдо сказала баба Зося. – Со света сживёт, если поперёк станешь.

Я выдул полную чарку за себя, умного и красивого, и понял, что нужно немедленно выметаться на улицу. У забора меня стошнило.

«Хорошо, уже темно, – уныло думал я. – Господи, сколько же я съел! Неужели так и не научусь пить эту проклятую самогонку?»

Но потихоньку всё наладилось. Наступил Новый год. Дружным коллективом мы отметили двадцать третье февраля и восьмое марта. Началась весна, и я вдруг почувствовал, что сивуха бабы Зоси уже не столь отвратительна.

В субботу я пришёл с сыном бабы Зоси Петей из бани. Мы чокнулись кружками, и я отпил половину из своей не поморщившись.

– Что, другой самогон? – кивнул я на кружку.

– У матери другой не бывает, – сказал Петя. – Спорим, я выпью пол-литра, не касаясь посуды руками?

– Это как? – заинтересовался я.

– А вот так. Мама, дай бутылку!

– Не дам, – сказала из кухни баба Зося.

– Я фокус покажу!

– Знаю я твои фокусы.

– А ты дай учителю. После бани можно.

Баба Зося вынесла нам бутылку.

– Последняя, – сказала она.

Петя дождался, когда мать вышла из хаты, перелил самогон из бутылки в пол-литровую банку, заложил руки за спину, взялся за край банки зубами и выпил её содержимое, медленно запрокидывая голову назад.

– Ну как? – спросил он, отдышавшись.

– Профессионал, – с завистью сказал я. – А водку можешь?

– Это легче, – махнул рукой Петя. – С тебя бутылка.

– За что?

– За погляд. Что я, даром мучился?

– Чему ты хлопца учишь? – показалась в дверях баба Зося. – Жениться ему надо, а не с бутылками обниматься.

– Жениться, конечно, надо, – засмеялся Петя, – вон сколько девок, хоть в школе, хоть за школой. Неужто ни одна не нравится?

У самого Пети было три девки от трёх до семи лет.

– Одни бабы кругом! – жаловался он мне. – Матери надо огород вспахать и дрова заготовить. Жёнке все гроши до копейки отдай. Девкам пальто и платья купи. А самому когда жить?

Странно, чем больше все вокруг говорили о моей женитьбе, тем меньше мне этого хотелось. К счастью, в учительском коллективе подходящей пары для меня не наблюдалось, все были намного старше. Но подрастали ученицы, и молодой учитель вызывал у многих из них живой интерес. Я уж не говорю о Лене Пташник, которая, разговаривая со мной, бледнела и краснела. Однажды на своём столе я обнаружил письмо, автор которого признавался, что ему нравится «один человек». Письмо не было подписано, но я знал, кто его подбросил.

Однако любовь Леночки была платонической, и её слёзы, орошающие ночью подушку, высыхали так же быстро, как лужицы после цыганского дождя.

Совсем другой была Ира Лавринович. Она не плакала в подушку.

– Александр Константинович, а почему вы на танцы не ходите? – спросила она в упор, глядя на меня серыми глазами.

– Какие танцы? – растерялся я.

– В клубе. Мы давно ждём, когда вы придёте.

Ирочка стояла, прислонившись к спинке парты. Она давно выросла из школьного платья, и все округлости, изгибы и вмятины её крупного тела были видны как на ладони.

– На следующем уроке сочинение, – сказал я. – Прочитала «Войну и мир»?

– Тройку всё равно поставите, – фыркнула она.

Крыть мне было нечем. Ирочка, как и почти все остальные девицы класса, мне нравилась. Но когда нравятся все, не нравится кто-то одна. Я был спокоен, готовя себя к другой жизни, городской.

Тогда я не знал, что через много лет Крайск будет вспоминаться мне как предощущение счастья. Никогда больше не было у меня этих долгих осенних вечеров. В трубе выл ветер, в окно стучали крупные капли дождя, скрипел сучьями старый тополь с обломанной вершиной, в печи скакал огонь, за занавеской похрапывала баба Зося. Сегодня она гнала, в хате сильно воняло брагой…

Не было больше и зимних бдений со стопкой тетрадей. Бесновалась вьюга, пытаясь выдавить стекло в окне, тикали ходики, на кухне разговаривала сама с собой баба Зося, готовя вечерю своему хлопцу, и отдалённый вой, доносящийся с поля, скрёб по сердцу – неужели волки? Но стихал ветер, и вой пропадал. Слышно, как булькал самогон, который баба Зося наливала из бутылки в кружку…

И не было больше майских тёплых ночей, когда сна ни в одном глазу. Из-за ручья терпко пахла черёмуха, гудели в темноте хрущи – им-то что не спится? – ты смотрел в звёздное небо и думал о невыразимо сладком – любви, славе, почёте, которые, конечно, скоро к тебе придут. Ведь ты для этого и появился на нашей прекрасной земле, не так ли, милый?..

Ах, как ты рвался из Крайска в столицу, не замечая и тысячной доли красоты и уюта, тебя окружающих. Там, там бурлила настоящая жизнь, которая станет во сто крат лучше, когда в ней появишься ты.

Нежный румянец таял на Леночкиной щеке. Девушка тоже уходила в другую жизнь, но я об этом не жалел. Мне ещё не о чем было жалеть.

На Ленинском проспекте я встретил своего однокурсника Валеру.

– Как жизнь?

– Нормально.

– Где работаешь?

– В Крайске.

– У нас в Институте языкознания объявлен конкурс на замещение вакантной должности младшего научного сотрудника. Пойдём к директору.

Директор принял меня благосклонно, расспросил о житье-бытье, поинтересовался планами на будущее.

– Я бы вас взял, – махнул он пустым рукавом, у него не было по локоть одной руки, – но вы как молодой специалист должны отработать по месту распределения ещё два года. Вот если бы вас отпустили из Крайска официально…

Я позвонил отцу.

– Отпустят, – уверенно сказал он, выслушав меня.

– Да ты что! – вздохнул я. – Учителей не хватает.

– Я говорю, отпустят. Помнишь Лубенецкого из Ганцевич?

– Помню.

– Он тебе поможет. Запиши номер телефона и позвони ему завтра.

Самого Лубенецкого я не знал, но слышал о нём много. Мы тогда жили в Ганцевичах, отец работал бухгалтером в колхозе, а я ещё и в школу не ходил, бегал босиком по пыльным улицам, купался в речке, зимой катался на «снегурках» на пруду, который был в дальнем конце нашего сада. Проблемы взрослых в то золотое время были для меня смешны и ничтожны.

А вот у отца они возникли, и немалые. Во время предвыборной кампании он, молодой член партии, выступил на собрании в колхозе против кандидатуры, утверждённой райкомом, и её с треском провалили на выборах. Для тех времён это было событие, сравнимое с концом света. Бухгалтер против райкома?! Отца с не меньшим треском выкинули из партии.

– И что ты на него взъелся? – допытывался я, повзрослев.

– На кого?

– На райкомовского кандидата?

– А я его и не знал, – пожал плечами отец. – Прислали из района какого-то шмендрика и велели за него голосовать. А у нас свой кандидат. Инструктор райкома вызвал меня к себе и начал орать. А я ему говорю: «Да пошёл ты!..»

– Так прямо и сказал?

– Ещё хуже! И по-русски послал, и по-польски, по-немецки тоже добавил. Короче, на бюро райкома исключили за несогласие с линией партии.

– И что дальше?

– Десять лет бился, чтобы восстановили, – вздохнул отец. – Исключало бюро райкома, а восстанавливало бюро ЦК. Чувствуешь разницу? Стена! А я всё равно её пробил.

Лубенецкий и был тем инструктором, который исключал отца из партии. Теперь он работал инспектором ЦК, и отец был уверен, что он мне поможет. Я в это нисколько не верил, но на следующий день позвонил в ЦК.

– Костин сын? – услышал я глуховатый голос. – Заходи в двенадцать часов, пропуск будет заказан. Паспорт не забудь…

ЦК партии я посетил в первый раз, он же был и последний. Ковровые дорожки, широкие марши лестниц, обилие плотно закрытых дверей и почти полное отсутствие людей в коридорах произвели на меня сильное впечатление. Я попал в настоящую обитель власти, в которой таким, как я, делать было нечего.

Я робко постучал в дверь, номер которой был указан в пропуске.

– Заходи, – услышал я.

Лубенецкий был невысокого роста, в очках, в левой руке дымилась сигарета.

– Как отец? – спросил он, оглядывая меня.

– Работает в автоколонне в Речице.

– Бухгалтером?

– Главным.

– Воюет?

– Уже меньше.

– Хорошее было время, – посмотрел в окно Лубенецкий. – Не знаю, как он, а я зря уехал из Ганцевич.

– Отец тоже жалеет.

– Болеет?

– Печень.

– У всех у нас печень, – вздохнул он. – Ну, рассказывай, что у тебя.

Я коротко изложил свою историю.

– Сколько тебе осталось?

– Два года.

– Ну и доработал бы.

– Хочу в Академию…

Лубенецкий побарабанил пальцами по столу.

– Ладно, должок я Косте верну, – но ты тоже когда-нибудь пожалеешь, что уехал из Крайска.

Я неопределённо пожал плечами. Мне казалось, что этот день я буду праздновать наравне с седьмым ноября и первым мая.

Лубенецкий сдержал обещание: в отделе образования мне выдали бумагу, в которой было сказано, что отныне я волен устраиваться на работу по собственному усмотрению.

И я стал работать в Академии наук, а точнее, в мемориальном кабинете бывшего вице-президента Академии Якуба Коласа. Вместе с десятком девиц разного возраста и калибра я расписывал карточки для десятитомного собрания сочинений дядьки Якуба. Кабинет был огромен. В одной его части стояли стол и два чёрных кожаных кресла, отгороженные канатом на подставках, в другой располагались мы. Точное количество девушек, работавших в нашем секторе, не знал и заведующий Николай Васильевич. Одни уходили в декрет, другие из него выходили, третьи поступали в институт, четвёртые его заканчивали, и я в этом малиннике растерялся.

Как и в Крайске, мне нравились практически все из окружающих меня юных особ, но следовало всё же определиться, которая больше. Кроме того, я хорошо помнил одну из ганцевичских поговорок: «Попал в вороны, кричи как оны». Предположим, изранив руки, я срываю одну из этих благоухающих роз. Но что дальше? Ты защищаешь диссертацию, становишься отцом семейства, годам к сорока получаешь квартиру – раньше в нашем институте их не давали, – беседуешь с коллегами о статьях, симпозиумах и прибавке к жалованью, ожидающейся, возможно, в будущем году. И розарий, в котором ты находился, приобретал другой вид. Став обладателем одной из роз, ты лишался возможности нюхать другие… Так во имя чего ты жертвуешь своей драгоценной жизнью?

Но подобные мысли меня посещали редко. Молодёжь – она всегда молодёжь, в том числе и в мемориальном кабинете с громадными креслами. Постепенно образовалась компания из троих девок и меня, и мы, закрывшись после работы на ключ, отмечали не только праздники, но и конец рабочего дня.

Однажды в дверь громко постучали. Мы переглянулись. Девчата быстро смели со стола нехитрую закуску, рассовали по сумкам пустые бутылки. Я пошёл открывать дверь. Но легко сказать – открывать. Дверь была старинная, и врезанный в неё замок открывался по настроению. Сегодня он забастовал напрочь. Сколько я ни ковырялся в скважине здоровенным ключом, замок меня в упор не видел. Я уж узнал доносившиеся из-за двери голоса директора, Николая Васильевича, учёного секретаря института…

«Проверка, – толпились в голове сумбурные мысли, – хорошо, я с тремя девицами… а если бы с одной? И кресло, кажется, сдвинуто с места. Боже, канат!»

Оставаясь после работы, мы эти подставки с канатом убирали в сторону и по-хозяйски устраивались в мемориальных креслах. Думаю, классик отечественной литературы нас за это не осудил бы. Я показал на подставки рукой. Девицы, отталкивая друг дружку, бросились устанавливать их на место. Конечно, делали они это по-девичьи, но лучше так, чем никак.

Замок, убедившись, что в кабинете наведён должный порядок, хрюкнул и открылся.

Первым в помещение ворвался директор, за ним его заместитель и учёный секретарь, последним бочком протиснулся Николай Васильевич.

– Чем вы здесь занимаетесь? – сверкнув очками, грозно вопросил директор.

– Работаем, – сказал я.

К счастью, на моём столе были разбросаны карточки с выписанными на них словами.

– А зачем закрылись?

– Чтобы не мешали, – не моргнув глазом, соврал я.

– Так ведь рабочий день закончился! – встрял учёный секретарь.

– А у нас норма! – запищали девицы, Света, Нина и Тома.

Норма действительно была – сто восемьдесят карточек в день.

Директор, размахивая пустым рукавом, ринулся к столу Якуба Коласа. На нём не было ничего, кроме пыли. Ее, кстати, не было на креслах, но попробуй это разгляди. Директор и не разглядел. Он подвигал подставки, провёл пальцем по столу, поправил на стене портрет Якуба Коласа.

– Странно, – пробурчал он, – всё цело. Николай Васильевич, почему ваши сотрудники закрываются на ключ после работы?

– Не знаю, – сказал Николай Васильевич и посмотрел на меня.

«Если бы и знал – не выдал», – подумал я.

Не далее как вчера я помогал Николаю Васильевичу грузить ящики с вином. Член-корреспондент Академии наук, академик-секретарь отделения общественных наук, заведующий сектором современного белорусского языка, зарплата которого была больше тысячи рублей в месяц, Николай Васильевич всем другим напиткам предпочитал «портвейн». Я это узнал вчера, когда в обеденный перерыв таскал из подсобки гастронома ящики. В багажник «Волги» вошло три ящика, четвёртый не помещался.

– Что будем делать? – почесал затылок Николай Васильевич.

– В салон, – сказал я. – Рассуём по сиденьям, и все дела.

– А как занесём в дом?

– В авоське.

По наступившей паузе я понял, что сказал глупость. Нести в квартиру академика «портвейн» в авоське было нельзя.

– Завернём в газеты, – предложил я.

Николай Васильевич вздохнул и дал мне рубль. Я сбегал в киоск и вернулся с пачкой «Правды».

– Надо было брать «Советский спорт», – сказал Николай Васильевич. – Или хотя бы «Труд».

– В «Правде» больше страниц.

Мы тщательно упаковали бутылки и благополучно доставили их в новую квартиру в «долларе» – так называли престижный дом для учёной элиты.

«Пьёт «Три семёрки», – с завистью думал я по дороге. – Интересно, а в карты он играет? Что девок любит, это мы знаем…»

Девок Николай Васильевич действительно любил. Только в мемориальной комнате их было не меньше десятка, высоких и маленьких, худых и толстых. А ведь были ещё и другие комнаты, правда, не такие большие, как наша.

Нина, например, прельстила шефа бюстом. Когда он давал ей задание, нос Николая Васильевича находился на уровне ложбинки между грудей Нины, и казалось, будь наш шеф похудее, он юркнул бы в эту ложбинку с концами.

– У него глазки в кучку, – говорила Нина, – а мне его по лысине погладить хочется, ей-богу!

А ещё Нина была высокая и статная.

Но отдыхать летом в Сухуми я поехал со Светой. И не потому, что Нина была замужем. Света мне нравилась.

В Сухуми жил и трудился мой университетский товарищ Володя. В университет он поступил по блату, поскольку главным бухгалтером университета тогда работал его земляк. Позже этого земляка посадили за взятки, и Володя проходил по его делу свидетелем, едва не превратившись из свидетеля в обвиняемого. Но Бог миловал, университет он закончил. В Минске Володя ходил постоянно сопливый, кутался в шарфы, сессии сдавал едва-едва, потому что в зимнюю слякоть мозги южанина ничего не соображали. Говорить он мог лишь о Сухуми.

– Выходишь вечером на набережную – а там девочки! – закатывал он глаза. – И каждая готова на всё.

– Так уж на всё? – сомневался я.

– Клянусь! – бил себя в грудь Володя. – Приезжай, сам увидишь.

– С девушкой?

– В Тулу со своим самоваром? – таращил глаза Володя. – Правильно говорят: если дурак – это надолго.

И тем не менее в Сухуми я поехал со Светой. Всё-таки я не доверял южанам.

Кроме того, я знал, что осенью уйду из института. Визит в наш кабинет директора института со свитой был отнюдь не случайным. Баба Люба слов на ветер не бросала.

Баба Люба была пенсионерка, которую Николай Васильевич взял по договору расписывать карточки. Она работала в институте ещё во времена Якуба Коласа, и ей очень не нравилась обстановка в секторе.

– Вместо того, чтобы работать, – доносился из коридора её громкий голос, – смеются и прогуливают! А после работы пьют!

Девицы не обращали на неё внимания, и это приводило бабу Любу в бешенство.

– Я найду на вас управу! – стучала она палкой в пол. – Вы у меня плакать будете, а не смеяться! В партком напишу!..

– Подумаешь, баба Люба! – морщила нос Света. – Видали мы её в белых тапочках.

Девицам легкомысленность написана на роду. Я же понимал, что добром это не кончится. И поездка в Сухуми была для меня прощальной гастролью. Гульну напоследок – и в свободное плаванье. Не пропаду.

Володя снял для нас со Светой комнату в квартире, где жила семья из Тбилиси: муж, жена, девушка на выданье и толстый мальчик двенадцати лет. В принципе они нам не мешали. Днём мы лежали на пляже, вечером гуляли по набережной, и с соседями сталкивались лишь утром. Правда, время от времени я замечал лёгкое колыханье занавесок на нашей двери, но тут ничего не поделаешь – в двенадцать лет все мальчики любопытны, не говоря уж о грузинских.

– Подсматривает! – возмущалась Света.

– Не ночью же, – успокаивал я её.

– Всё равно! Я ничего не имею против лобио, которое они варят на кухне с утра до вечера, но когда за тобой следят… Иди и скажи!

– Сходи сама.

Полчаса мы не разговаривали.

– Странный народ, – не выдерживала Света. – Почему он меня боится?

– Кто?

– Муж. Бежит из кухни, как подстреленный.

– Робкий.

– А пацана прямо убила бы! Отчего он такой толстый?

Этого я не знал.

– Одна Ия у них нормальная. Собирается на журналистику поступать. Недавно с папой в Польшу за джинсами ездила.

– Хорошая девочка.

Ия действительно была хороша. Высокая, с тонкими чертами лица, на котором сверкали чёрные глазищи, и вполне развитой грудью она была для меня олицетворением тех самых царственных грузинок, из-за которых теряли голову Грибоедов и многие другие. Света и Ия сразу нашли общий язык, подолгу торчали на лоджии, рассматривая прохожих, там же они примеряли вещи друг дружки. Вскоре грузинское семейство отбыло в Тбилиси, и мы вздохнули с облегчением – всё же не очень приятно, когда тебя рассматривают из-за занавески. Наш отдых заканчивался. Но неожиданно перед самым нашим отъездом в доме появился Чабуки, хозяин квартиры. Он не должен был в это время приезжать, но вот приехал. Чабуки жил в Тбилиси, а за его сухумской квартирой присматривала мать, знавшая на русском всего несколько слов: «гистроном», «сир» и «килбаса». Но мы с ней друг друга понимали неплохо.

Чабуки сразу потащил меня на кухню.

– Выпьем? – сказал он, показывая на пятилитровую бутыль с прозрачной жидкостью.

– Чача? – догадался я.

– Семьдесят градусов, – ласково погладил бутыль хозяин.

– У нас в шесть утра самолёт, – вздохнул я, – в половине пятого вставать.

– Встанешь, – пообещал хозяин. – Сам подниму.

Это был сильный аргумент. К тому же Чабуки привёз из Тбилиси особую закуску – свиной желудок, набитый печёнкой, лёгкими, почками и сердцем. Это было бы похоже на наш сальтисон, если бы не стручки жгучего перца в начинке. От перца перехватывало дыхание, и восстановить его можно было лишь чачей.

Света несколько раз заглянула в кухню, не скрывая презрения к нам и нашей трапезе. Особенно ей не нравилась бутыль с чачей. Но бутыль была настолько велика, что убывание чачи происходило почти незаметно.

– Жалко, что женщинам нельзя пить чачу, – сказал Чабуки, когда Света в очередной раз заглянула в кухню.

– Нельзя, – согласился я, хотя мать хозяина, жившая неподалёку и раз в день проведывавшая нас – как бы чего не спёрли, – охотно выпивала со мной по стаканчику этого напитка. Больше того, она искренне удивлялась, что я удовлетворяюсь одним стаканчиком – второй и третий она выпивала в одиночестве, что, согласитесь, не совсем вязалось с образом грузинской матроны.

– Я ложусь спать! – угрожающе заявила Света, в последний раз появившись на кухне в коротком халатике. – И тебе советую. Уже два часа ночи.

– Сейчас лягу, – сказал я.

– Он сейчас ляжет, – подтвердил Чабуки и окинул Свету взглядом, от которого я почти протрезвел.

«Могла бы что-нибудь поскромнее надеть, – подумал я. – Ишь, оголилась».

У Светы были красивые ноги, но сейчас мне это не понравилось.

Я отверг приготовленный тост «за пенькных пань» и выпил за здоровье Чабуки. В ответ он провозгласил тост за меня. Я не возражал.

– За Грузию пить будем? – спросил Чабуки.

– Конечно. И за Белоруссию тоже.

– За Абхазию пить не будем, – сказал Чабуки, когда мы отдышались.

– Отчего же?! – возмутился я. – За Абхазию обязательно выпьем.

Чабуки немного поупрямился, но потом всё же отпил полстаканчика. Я настоял, чтобы он допил стаканчик до дна.

– Тогда выпьем за твою девушку, – мрачно сказал Чабуки.

– Хорошо, – коварно согласился я. – Но и за твою жену тоже.

– За жену не надо! – встал из-за стола гороподобный Чабуки. – Это не её дело.

– Не её, но мы выпьем! – Я тоже поднялся.

– Ты можешь пить, а я не буду, – отвернулся и стал смотреть в чёрное окно Чабуки.

Один пить я, конечно, не мог.

– Ладно, давай выпьем за сухумскую ночь, – предложил я компромисс. – Нежную, как чужая жена.

– Это другое дело!

Мы торжественно выпили и расцеловались. Я мельком взглянул на часы – и похолодел. Маленькая стрелка почти уткнулась в цифру пять.

– Чабуки, я опоздал на самолёт! – сказал я.

– Ты никуда не опоздал! – тоже посмотрел на часы Чабуки. – Сейчас сядем в машину и поедем.

Надо сказать, в половине пятого мы со Светой планировали сесть на проходящий автобус, следовавший в аэропорт. Но этот автобус был уже далеко.

– Какая машина, – вздохнул я. – Пьяные.

– Кто пьяный, я пьяный?! – воскликнул Чабуки и пренебрежительно кивнул на бутыль. – Даже половину не выпили.

Я внимательно посмотрел на бутыль. Нет, наполовину она всё же была пуста.

– А милиция? – выдвинул я последний аргумент.

– У нас чужая милиция не бывает! – сказал Чабуки и махнул рукой, выметая этот жалкий аргумент за открытую балконную дверь.

– Тогда поехали.

Мы с грохотом спустились по лестнице, сели в машину и выкатили на шоссе. Шёл сильный дождь, но он нам не мешал. Чабуки затянул грузинскую песню. У меня от грузинского пения и у трезвого наворачивались слёзы. Я оглянулся, чтобы выразить Свете своё восхищение песней – и снова похолодел. На заднем сиденье никого не было.

– Чабуки! – закричал я. – Я забыл дома свою девушку!

– Девушку? – перестал петь Чабуки. – Разве у тебя была девушка?

– Она спит в твоей квартире!

– В моей квартире?! – ещё сильнее удивился Чабуки. – Поехали назад!

Не снижая скорости, он развернулся на мокром шоссе – машина не перевернулась, – и мы помчались в обратную сторону. Я боялся смотреть на часы. «Хорошенькое дело, – думал я, – мотаться туда-сюда под ливнем. Но и ты могла бы не спать, когда люди пьют».

Света стояла у подъезда с двумя огромными чемоданами. Её лицо было мокрым, и трудно было понять, от чего оно мокрое – от слёз или от дождя. Ни слова не говоря, я схватил чемоданы и швырнул их в багажник. Чабуки воззрился на Свету, словно увидел её впервые в жизни, и предупредительно распахнул переднюю дверь. Светлана обошла его и села сзади.

– Молодец! – сказал Чабуки. – Совсем как моя жена.

Мы понеслись по шоссе, с рёвом рассекая потоки воды, рушившиеся с небес. Чабуки часто оглядывался на Свету, и машина петляла по шоссе, как пьяный заяц – такое сравнение мне пришло в голову. Хорошо, других машин в этот час на дороге не было.

– Жена? – подмигнул мне Чабуки после очередного виража.

– В некотором роде, – дипломатично ответил я.

– Молодец! – Чабуки ещё раз оглянулся, и вираж машины непостижимым образом совпал с поворотом дороги. – Слушай, приезжай на следующий год. Я деньги возьму, ты девушку – отдохнём?!

– Жену в Тбилиси оставишь? – уточнил я.

– Зачем жена? – поскучнел Чабуки. – У неё дом, дети, на рынок ходить надо. В Москве все девушки такие красивые, как твоя?

– Не в Москве, а в Минске, – поправил я его.

Оглядываться Чабуки очень мешал живот, в который упиралась баранка машины, но, чувствовалось, на подобные мелочи он привык не обращать внимания.

Конечно, мне было приятно, что Чабуки оценил мою девушку, но зловещая тишина, царившая сзади и изредка прерываемая презрительным фырканьем, эту приятность рассеивала. К тому же я не забывал о количестве выпитого мной и Чабуки.

Я подумал, что время вылета нашего самолёта выбрано не случайно. Оно было последней каплей в переполненной чаше издевательств над простыми отдыхающими.

– Додумались – в шесть утра самолёт! – повернулся я к Свете.

– Молчи, пьяница! – был мне ответ.

«Да, все мужики сволочи, – каялся я про себя, – но и все бабы дуры».

Мы подъехали к аэропорту. Не теряя времени на прощание с Чабуки, я схватил чемоданы и побежал к стойке регистрации. Возле неё никого не было, лишь одна девушка в форме заполняла какие-то бумаги.

– Посадка на минский рейс закончилась? – спросил я, тяжело дыша.

– Закончилась, – сказала девушка, не поднимая головы.

– А самолёт?

– Улетел, – пожала она плечами.

– Стоит на полосе, – сказал грузчик, проходивший с тележкой мимо нас, и остановился.

– Девушка, пропустите! – взмолился я и показал на Свету. – Это она проспала, честное слово!

– Сергей! – наконец подняла голову девушка. – Здесь двое опоздавших. Пропустишь?

Милиционер, прохаживавшийся возле накопителя, лениво оглядел с ног до головы Свету и сказал:

– Трап уже отъехал.

– Ничего не отъехал, – сплюнул грузчик, – вон стоит.

– Бежать придётся, – усмехнулся милиционер, – а вы спать любите.

– Снимай босоножки, – скомандовал я Свете. – За мной бегом – марш!

Мы побежали. Я летел, взмахивая чемоданами, как крыльями, сзади звонко шлёпала по лужам Света. Трап успел отъехать от самолёта метров на тридцать. Водитель, увидев нас, затормозил.

– Рули назад! – крикнул я. – Приказ начальника аэропорта!..

Стюардесса, ворча, открыла задраенную дверь и впустила нас в салон.

Мы улетели в Минск.

Стоит ли говорить, что со Светой мы больше не только не летали в Сухуми, но и не ездили в Вильнюс, хотя до него было всего три часа поездом.

Осенью из Академии я перешёл на телевидение и стал работать редактором литературно-драматических программ.

В апреле восемьдесят первого меня приняли в Союз писателей.

Это событие не прошло незамеченным для моих коллег.

– Молодец, – сказал Валентин Тимофеевич, главный редактор. – Завтра субботник, отметим. Придёшь?

– Обязательно, – сказал я. – Сколько брать?

– Ну, нас трое, ты, – посмотрел в окно Валентин Тимофеевич. – Бутылок пять хватит.

Я знал, кого он имел в виду – себя, своего заместителя и ответственного секретаря. Это был спаянный коллектив, прошедший суровую школу радийной журналистики. Все они начинали на радио, теперь поднимали национальное телевидение. Я же был молодым во всех отношениях: молодой человек, молодой тележурналист, молодой литератор. Кстати, сам Валентин Тимофеевич тоже был членом Союза писателей.

На субботник я явился во всеоружии – в одной авоське звякали бутылки, в другой лежали сало, хлеб, колбаса. Захватил я и пять гранёных стаканов. В таких делах обязательно надо было иметь запасной стакан.

Субботник проходил на строящемся телевизионном комплексе неподалёку от киностудии «Беларусьфильм». Это, конечно, не центр города, зато здесь близёхонько лес, в котором кучерявятся первые листочки, зеленеет молодая трава на опушке. Апрель!

Мы побродили по зданию, оттащили в сторону пару досок, нагрузили строительным хламом носилки – и Валентин Тимофеевич посмотрел на часы:

– Пора, хлопцы.

– А носилки? – спросил я.

– Другие отнесут, – строго сказал главный редактор. – А мы в лес.

В лес так в лес. Я извлёк из-под груды ящиков свои авоськи и пошёл за начальством. Как и следовало ожидать, нас уже было пятеро, добавился заведующий отделом литературы Юзик. «Как бы шестой не набежал, – подумал я. – Стаканов не хватит».

Однако мы благополучно миновали строительный участок, перешли через дорогу и углубились в лес.

– Здесь, – остановился возле широкого пня Валентин Тимофеевич.

– Хорошее место, – одобрил выбор шефа Василь, его заместитель. – Жалко, пеньков под сиденья нет.

– И милиции не видать, – хохотнул Леня, ответственный секретарь.

Юзик застенчиво улыбнулся.

Я выставил стаканы, достал из авосек закуску и бутылку.

– Давай сюда, – отобрал у меня бутылку главный редактор.

Он сковырнул пробку и одним круговым движением разлил водку по стаканам.

– Вторую! – протянул он руку.

Я поспешно сунул в неё вторую бутылку. Через мгновение перед нами стояли пять налитых всклень стаканов.

– Ну, за писателя! – сказал Валентин Тимофеевич.

«Залпом не выпью!» – с ужасом подумал я.

Мужчины осушили стаканы в два-три глотка. Я с трудом одолел половину.

– Быстренько, хлопцы, быстренько, – разлил по стаканам водку Валентин Тимофеевич.

– А молодой-то не тянет, – сказал Василь.

– Научится, – подмигнул мне Лёня.

Юзик улыбнулся.

– Пока пишет рассказы – пьёт чарочками, – посмотрел на меня главный редактор. – Начнёт романы писать – станет стаканами. Ну, хлопцы, поехали.

И они запрокинули головы.

Я понял, что быть писателем – не такое уж простое дело.

«Хорошо им, здоровенным лбам, – думал я. – А если во мне всего лишь шестьдесят килограммов?»

Моё телевизионное начальство, действительно, было как на подбор: рослые, статные, у главного редактора большое брюхо. Но у него не только брюхо – руки, как лопаты, ноги, как брёвна, голова, как кочан капусты. Недавно шаржист Костя, мой приятель, его так и нарисовал – с кочаном вместо головы.

– Закусывайте, хлопцы, закусывайте, – приказал главный. – Водки больше нет?

– Нет, – виновато развёл я руками.

– Придется идти в магазин, – сказал Леня.

«До магазина мне уже не добраться», – подумал я.

– Ты – в магазин, а он, – потрепал меня по плечу Валентин Тимофеевич, – домой. Дойдёшь?

– До дома дойду.

Три «до» дались мне с трудом. Пень, на котором стаканов было уже много больше пяти, накренился, грозя сбросить их с себя.

– Хорошие стаканы, – сказал Василь, – с пояском.

– Конечно, – согласился Лёня, собирающий с каждого по «трояку», – двести пятьдесят грамм входит. Без пояска – двести.

Я тоже дал «трояк». Лёня выжидательно посмотрел на главного.

– Сегодня можно, – кивнул тот. – Вступительный взнос. Не забыл, что в понедельник летишь в Ташкент?

Об этом нельзя было забыть даже после стакана, пусть и не до конца выпитого, о чём я и попытался сказать, но шеф меня остановил:

– Ты, главное, доберись до койки. А в Ташкент мы тебя отправим.

Василь едва не свалил меня ударом по спине, Лёня сунул в руку пустые авоськи, Юзик, улыбнувшись, сказал:

– Хорошенько проспись.

Командировку в Ташкент я придумал себе сам, и некоторые коллеги мне завидовали. Я собирался рассказать о белорусско-узбекских литературных и культурных связях. Тема, что называется, лежала на поверхности, но додумался внести её в планы молокосос, что настораживало.

Летели мы с режиссёром Галей, таким же молодым специалистом, как и я. Может быть, нас и отправили вместе, чтобы мы завалили передачу. Я говорю не о главном редакторе – он был слишком широк для таких мелочей. Действовали другие силы: главный режиссер, старшие товарищи по редакторскому цеху.

– К съёмкам подготовилась? – спросил я Галю в самолёте.

– Сценарий прочитала, – заносчиво сказал она.

– Ну и что?

– Ничего. Всех снимем. Насчёт оператора договорилась с узбеками, они своего дадут.

– А если он «моя твоя не понимай»?

– Ты переведёшь.

Я закрыл глаза. Лететь восемь часов, может, наконец-то высплюсь.

В Ташкент мы прилетели глубокой ночью. Над головой дрожали крупные звёзды, под ногами проминался мягкий асфальт.

– Конец апреля, – сказал я, – и такая жара. А что будет днём?

– Снимать будем, – сверкнула очками Галя.

В очках она была похожа на круглоголовую стрекозу, о чём я ей и сказал.

– Сам муравей, – не осталась она в долгу.

Таксист, вёзший нас в гостиницу «Яшлик», изо всех сил изображал из себя басмача – летел на красный свет, беспрерывно сигналил, переругивался с другими водителями, высовываясь из окна.

– У вас что, «гаишников» нет? – спросил я.

– ГАИ спит, тебе быстро-быстро надо, – объяснил таксист.

– Псих, – сказала Галя.

– Не псих, а джигит, – поправил я её. – Понравиться хочет.

В гостинице было пусто, как в мавзолее.

– Где дежурная? – строго спросила меня Галя.

– Спит, – пожал я плечами. – Об эту пору все люди спят.

Таксист, помогавший нам нести вещи, засмеялся, приложил ладони ко рту и закричал, как муэдзин:

– Иль-ля-ля-ля-а!..

Гулкое эхо заскакало по всем двенадцати этажам гостиницы.

– Что он делает?! – пришла в ужас Галя.

– Дежурную зовёт, – сказал я.

Минут через десять появилась дама средних лет. Она постоянно поправляла рукой пышную причёску. Заспанной её я бы не назвал.

Еще через полчаса мы были определены в номера, я на восьмом этаже, Галя на девятом.

– Кого завтра снимаем? – спросила Галя у своей двери.

– Зульфию, – сказал я. – Смотри, не перепутай.

– С кем? – испугалась она.

– С Гюльчатай.

Зрачки её глаз за стёклами очков сузились – и вновь стали нормальными.

– В восемь часов разбудишь. – Она захлопнула за собой дверь.

Галя хороша была тем, что с ней абсолютно не возникало желания завести роман. При этом она не выглядела особенно страшной.

Проснулся я от громкого стука в дверь.

– Галя? – громко спросил я.

– Селёжа! – донеслось из-за двери.

Я встал и открыл дверь. Передо мной стоял человек, который был раза в два выше меня и раза в три толще. Кроме того, он был лыс и картав.

– Сосед по номелу! – радостно сказал он. – Китайскую водку будешь?

– А который час?

– Семь утла.

– Не могу, – решительно сказал я, – у меня съёмка.

– Ну, тогда вечелом.

Он стал перегружать водку из сумки в холодильник. «Бутылок пятнадцать, – прикинул я. – Это кто ж столько выпьет?»

– Мы и выпьем, – сказал Серёжа. – Ты кто?

– Тележурналист.

– А я участковый.

– Кто-кто?!

– Участковый остлова Влангель.

– Врангель? – стал я припоминать. – На Северном полюсе?

– Почти. Здоловый остлов, две Фланции влезает. Или тли.

– А кто там живёт?

– Люди, – туманно объяснил Серёжа. – На велтолёте в гости летаю. И на охоту.

– А сюда как попал?

– В отпуске! – удивился Серёжа. – Из Астлахани плилетел. У меня полгода накопилось, летаю туда-сюда. Если меня не будет, доставай из холодильника водку и пей.

– Ладно, – сказал я. – В Ташкенте у тебя кто?

– Никого! – снова удивился Серёжа. – Захотелось посмотлеть.

Я кивнул.

– Денег хватает?

– Навалом! – не стал врать Серёжа. – А я ещё песцов набил. В кабаке девкам даю.

– Понятно, – сказал я. – Надолго в Ташкент?

– Не знаю, – пожал плечами Серёжа. – Надоест – полечу дальше.

Когда ему удавалось избежать в словах звука «р», он становился похожим на участкового острова Врангель.

«Живут же люди! – подумал я. – Но из Минска слетать в Ташкент – тоже неплохо».

В десять утра к гостинице подкатила белая «Волга», мы с Галей погрузились в неё и поехали.

Утренний Ташкент был хорош, как только что распустившаяся роза. Широкие проспекты, похожие на дворцы здания, фонтаны. Капельки росы сверкали на лепестках цветка, и от его аромата слегка кружилась голова.

– Хороший им город отстроили, – сказал я. – После землетрясения здесь были одни руины.

– Я на двенадцать заказала камеру, – посмотрела на часы Галя.

Я не стал говорить, что камеру лучше было бы заказать на завтра. Человека к съёмке надо готовить. Но разве Гале что-нибудь докажешь? Тем более не выспалась девушка. Я и сам не выспался.

В редакции журнала, который редактировала Зульфия, нас ждали. Поэтесса восседала в своём кабинете за столом, симпатичная черноглазая девушка хлопотала у маленького столика, разливая по пиалам чай.

– О чём будем говорить? – Зульфия величественным движением руки пригласила нас сесть. – Ах да, о Якубе Коласе. Он у нас жил во время войны. Очень простой человек. Мой муж тогда был первым секретарем ЦК партии Узбекистана. Геройски погиб. Уже сорок лет я одна…

Галя ушла за кинооператором, поэтому историю тяжёлой жизни Зульфии мне пришлось выслушать одному. Главное, что я запомнил – единственный сын Зульфии работает сейчас управляющим делами Совета Министров Узбекистана.

Время от времени за моей спиной появлялась черноокая девушка. Она подливала в пиалу чай, и я любовался её изящными руками с тонкими пальцами. От неё исходил запах жасмина.

Идиллию, как всегда, нарушила Галя. Она ворвалась в кабинет во главе отряда осветителей, и я едва успел подхватить чайный столик. Одна пиала свалилась на толстый ковёр.

– Снимаем? – грозно спросила Галя.

– Пожалуйста, – выпрямилась в кресле Зульфия. – Меня часто снимают.

Кинооператор настроил камеру и отвёл меня к окну.

– Сегодня обедаем в ресторане «Ташкент», – сказал он. – Я приглашаю.

Оператор был русский, что несколько удивило. В республиках на первых ролях были, как правило, местные кадры.

Я оглянулся на звук застрекотавшей камеры. Снимал ассистент оператора, молодой узбек.

– Не напортачит? – спросил я.

– Пусть учится, – усмехнулся оператор.

От осветительных приборов в кабинете стало жарко, как в сауне. Капельки пота над верхней губой Зульфии говорили, что она держится из последних сил.

В дверь заглянула черноглазая помощница Зульфии, и я направился к ней.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Шаходат, – улыбнулась она. – Вас уже пригласили на обед?

– Да, – растерялся я.

– Там будет один человек, с которым вам надо обязательно познакомиться. Его зовут Тимур. Он писатель.

– Хорошо, – кивнул я, – но меня больше интересуете вы как олицетворение красоты восточной женщины…

– Он тоже олицетворение, – на щеках Шаходат появились ямочки. – Его тесть очень большой человек.

– Это интересно.

– Самый большой человек у нас.

– Ты куда пропал? – подскочила ко мне Галя. – Садись в кадр и задай несколько вопросов. Надо спасать передачу.

Я с неохотой потащился за ней. Талант Гали и состоял в том, что она всегда появлялась не вовремя.

– По сценарию меня в кадре нет, – на всякий случай сказал я.

– А нечего с девицами в коридоре тискаться, – прошипела она.

Я задал пару вопросов, Зульфия с грехом пополам на них ответила, и мы прекратили съёмку.

– Завтра приглашаю вас к себе на плов, – слабым голосом сказала поэтесса.

– Спасибо, – с тревогой посмотрел я на неё. – Воды не хотите?

– Не надо.

На улице я напрасно вертел головой – Шаходат нигде не было. Съёмочная группа загружалась в машину. Кинооператор что-то сказал Гале.

– Куда нас собираются везти? – подошла она ко мне.

– На обед.

– А если я не хочу?

– Положено. Как ты думаешь, ассистент хорошо снял?

– Я тоже ассистент, – обиделась Галя.

Да, как это я забыл – ассистент режиссёра. Полгода назад закончила институт. Я был редактором её дипломного проекта. Когда она принесла мне на подпись микрофонную папку со сценарием, на ней значилось: «Рыдактор Алесь Кожедуб».

– Рыдактор от слова «рыдать»? – спросил я.

– А разве по-белорусски не так? – удивилась Галя.

– Я, конечно, не настаиваю, – взял я в руки сценарий, – но если хочешь защитить диплом, надо написать правильно.

– Ладно, можешь исправить, – разрешила Галя, – но у нас в институте белорусский язык никто не знает.

Это было правдой. На хорошем белорусском языке в Минске говорили несколько преподавателей филфака и кучка писателей. Многие девицы, услышав, на каком языке я говорю, едва не падали в обморок. Сами они были интеллигенцией в первом колене, считая язык деревенских родителей грубым и хамским. Я говорил, что на нём велось делопроизводство в канцелярии великих литовских князей, но девицы мне не верили.

Галины родители были откуда-то из-под Гомеля, и она тоже долго не понимала, какого рожна я выпендриваюсь. Успокоилась она только тогда, когда увидела в журнале мои рассказы.

– Ради гонораров я и хинди бы выучила, – сказала она мне в курилке.

– Хинди, может, и выучила, белорусский – никогда, – возразил я.

– Почему? – удивилась Галя.

– У тебя за пять лет городской жизни артикуляционный аппарат изменился. Хочешь сказать «рыба», получается «колбаса».

– А вы все чокнутые.

– Кто это «мы»?

– Националисты, мечтающие о гонорарах.

– Эх, Галя! – погладил я её по плечу. – Нам нужна слава и только слава.

Галя стала похожа на кошку, готовую вцепиться когтями в лицо, и я убрал руку.

Впрочем, на рассерженную кошку она была похожа всегда.

– В ресторане ешь, пей и молчи, – открыл я перед ней дверь машины. – В гостях надо вести себя прилично.

Гостиница «Ташкент» была величественна и белоснежна, как большинство зданий города.

– Между прочим, нам нужно снять старый город, – посмотрела на своё отражение в огромном стекле Галя. – Он здесь есть?

Меня тоже это беспокоило. Вокруг была сплошная новостройка.

К нам подошёл молодой человек в кожаном пиджаке.

– Из Минска? – спросил он.

«Тимур», – догадался я.

Он подал мне расслабленную руку, и я понял, что это действительно зять очень большого начальника. Да и телевизионщики засуетились. Оператор лично распахнул перед Тимуром дверь.

Мы вошли в фойе – и я остолбенел. Вдоль стены стояли, вытянувшись во фрунт, не менее дюжины официантов с салфетками через руку. Метрдотель бросился к Тимуру со всех ног и что-то залопотал, приседая и кланяясь.

Тимур сделал приглашающий жест рукой. Мы прошли через огромный пустой зал в угол, отгороженный пальмами в кадках.

– А почему никого нет? – спросила Галя.

– Я сказал, чтобы нам не мешали, – усмехнулся Тимур.

– Он кто? – шёпотом спросил я оператора, севшего рядом со мной.

– Зять.

– А кем работает?

– Главный редактор литературной газеты.

Я задумался. Зять может быть главным редактором. И даже обязан. Если, конечно, он зять самого…

– Вот именно, – кивнул оператор. – Очень талантливый писатель.

– Вы давно живёте в Ташкенте? – поинтересовался я.

– Уже почти шестьдесят лет. Меня Алексеем Иванычем зовут.

Мы ели экзотические салаты, лагман, бастурму, зелень, знакомую и незнакомую, и меня не покидало ощущение, что я участвую в спектакле. Незаметно подливал в рюмки водку официант. Меланхолично жевал листик салата Тимур. Как мыши под веником, сидела телевизионная братия, что на неё было совсем не похоже. Радовали лишь крохотные рюмки. После стакана водки, которым я отметил своё вступление в писательское сообщество, они мне были особенно симпатичны.

– В Самарканде были? – спросил Тимур.

– Нет, – перестала жевать Галя.

– А в Бухаре?

– Тоже, – сказал я.

– Можно слетать, – стал разглядывать перстень на пальце Тимур.

– У нас не так много времени, – вздохнул я. – Зульфия в гости пригласила.

– Мы тоже приглашаем, – посмотрел на часы Тимур. – Шахиня уже начала готовить плов.

– Кто? – строго покосилась на меня Галя.

– Шаходат, – сказал я.

– Та самая?

Я пожал плечами. Галя вздохнула и принялась за бастурму.

– Как жизнь в Минске? – посмотрел на меня Тимур.

– Не такая, как здесь, – сказал я. – Солнца мало.

– Да, – согласился Тимур, – на лето мы уезжаем в горы. Там не так жарко.

– А кто работает? – встряла Галя.

– Народ, – вяло махнул рукой Тимур, подзывая метрдотеля. – Запишите всё на мой счёт.

– Я уже заплатил, – сказал мне на ухо Алексей Иванович.

Я недоумённо посмотрел на оператора. С каких это пор телевизионщики расплачиваются в ресторане, да ещё за такую ораву?

– Он очень богатый! – с гордостью сказал мне Мурад, ассистент оператора.

– Русский? – удивился я.

– Он богаче узбеков, – прошептал Мурад.

Алексей Иванович усмехнулся. Чем-то он напоминал мне миллионера Корейку, за которым Остап гонялся как раз в здешних местах. Но, во-первых, это было давно, а во-вторых, оператор ни от кого не прятался. Ташкент, однако…

Я пощупал во внутреннем кармане пиджака сторублёвку. Интересно, хватило бы её, чтобы расплатиться? А ведь она у меня одна. Как Галя, которая, похоже, ни о чём подобном не думала. Впрочем, стрекоза и хороша своей бездумностью. И видят они одинаково хорошо как спереди, так и сзади.

Мы вышли из ресторана.

– Куда сейчас? – спросил я, щурясь от слепящего солнца.

– Прогуляемся по городу, потом к Шахине, – сказал Тимур. – Понравилась?

– Очень, – вынужден был признаться я. – У нас таких красивых поэтесс нету.

– У нас тоже, – засмеялся Тимур. – Красавиц на земле вообще не так много.

Он хорошо изъяснялся на русском, этот зять-писатель. Вероятно, без знания русского языка в Ташкенте нельзя принадлежать к элите. Точно так же в девятнадцатом веке нельзя было быть дворянином, не владея французским. У нас в Минске элитой был тот, кто мог связать два слова по-белорусски. Правда, сам белорусский народ этих деятелей элитой не считал, он уважал начальников. Вот круг и замкнулся. Тимур начальник. А я им никогда не буду.

Мы попрощались с Алексеем Ивановичем и сели в машину Тимура.

– Едем к Шахине, – распорядился зять.

– А восточный базар? – запротестовала Галя.

– Базар завтра. Если хотите, слетаем в Самарканд.

– Сначала надо билеты заказать, – фыркнула Галя.

– Возьму самолёт тестя, – пожал плечами Тимур.

Галя уставилась на меня. Я промолчал. Куда-либо лететь в эту жару мне не хотелось.

Шахиня жила в обычном девятиэтажном доме. Но обычным он был лишь с виду. Внутри всё поражало: ковры, картины на стенах, цветы в напольных вазах. Хозяйка провела нас в комнату, посреди которой стояло гигантское металлическое блюдо с горой плова. Рядом два блюда поменьше с овощами и зеленью и столик с бутылками. Я поискал глазами стул или хотя бы диван – и не нашёл.

– Садитесь прямо на ковёр, – улыбнулась Шаходат.

Она была необычайно хороша в цветастом платье и шароварах. Густые чёрные волосы волной спадали на плечи. На маленьких руках сверкали серебряные браслеты с каменьями.

– У нас пьют коньяк пополам с рижским бальзамом, – сказал Тимур, наполняя рюмки.

Это было что-то новенькое. В Риге меня угощали водкой с бальзамом, но там чёрта с ведьмой смешают, только бы напакостить русскому брату.

Мы выпили за здоровье Шахини.

– За поэзию! – наполнил рюмки Тимур.

Снова получилось за Шахиню, и я с удовольствием выпил.

– Не назюзюкайся, – толкнула меня в бок Галя.

– А ты что, жена? – покосился я на неё.

В комнату вошёл смуглый бородатый человек в чёрном костюме. Он одновременно походил на басмача, дехканина и муллу.

– Это Улугбек, наш лучший поэт, – представил его Тимур. – Он плохо говорит по-русски, поэтому будет читать стихи. Но прежде мы выпьем и попробуем плов.

Узбеки ели плов руками, сноровисто выковыривая в горе риса ямки, похожие на ласточкины гнёзда в речной круче. Мои пальцы никак не складывались в щепоть.

– Возьмите, – подала мне ложку Шаходат.

По-моему, она её достала откуда-то из шаровар, что только увеличивало её ценность. Я посмотрел на Галю. Она ела рис из ладони.

Гости насытились, и поэт стал читать стихи. Под его гортанные выкрики сами собой смежились веки. Я встряхнул головой, пытаясь прогнать сон. Гора плова угрожающе увеличилась в размерах. Она мне напоминала замковую башню, в которую заточена восточная красавица, и спасти её можно было лишь протаранив стены башни головой. От падения в плов меня спасли аплодисменты.

– Чудесные стихи! – сказал я. – Особенно хороша газель о розе.

– Вы знаете фарси?! – разинула рот Шахиня.

– Я знаю восточную поэзию, – хмыкнул я.

Коньяк с бальзамом оказался коварным напитком. Голова ещё что-то соображала, ноги отказывались идти. Я мысленно приказал им шагать. Ноги не подчинились.

– Ну вот, напился, – с удовлетворением сказала Галя.

– Не ум красит женщину, а чадра, – ответил я, и ноги тут же пошли.

Ташкентская ночь была черна, как глаза восточной красавицы. Кажется, она ещё и благоухала.

– Канализация у вас сливается прямо в арык? – спросил я Тимура.

– Не везде, – зевнул он. – В Самарканд завтра летим?

– Боюсь, не получится, – тоже зевнул я. – Зульфия завтра ждёт. Участкового тоже давно не видел.

– Какого участкового? – остановился Тимур.

– Соседа по номеру. Он работает участковым острова Врангель.

– Надо отселить? – по-своему понял меня Тимур.

– Не надо. Всё равно он в гостинице не ночует.

На следующий день до обеда мы ездили по Ташкенту, снимая всё подряд. Галя беспрерывно зевала.

– Что, головка болит? – спросил я. – Пить, небось, тоже хочется?

– Отстань! – простонала Галя.

– А ты думала – мы мёд пьём? – обнял я её за талию. – Ничего, к обеду пройдет.

Гале было настолько плохо, что она даже не стряхнула мою руку.

– Когда нас ждёт Зульфия? – спросила она, не открывая глаз.

– Уже подъезжаем.

Машина свернула в узкую улочку, и мы будто попали в другой мир. Шелестела листва чинар. Пели птицы. Позвякивала цепью невидимая собака.

– В самом центре города – и такой оазис! – сказал я.

– Большие люди живут! – поднял палец вверх водитель.

Мы вошли в калитку. Деревянный дом, представший перед нашими глазами, был очень живописен. По периметру его опоясывала галерея с резными перилами. Виноградная лоза обвивала навес над крыльцом. Земля под ногами была усыпана крупными белыми лепестками. «Персики или абрикосы?» – задрал я голову, разглядывая деревья.

На крыльцо вышла Зульфия в роскошном тяжёлом платье.

– В этом доме я живу с войны, – сказал она. – Храню его как память о муже.

Из глубины дома пахнуло пловом. Меня замутило. Глаза Гали наполнились слезами.

– У вас очень красивый сад, – сказал я.

– Да, у меня осталось всего сорок кустов роз, – показала рукой Зульфия. – При муже было гораздо больше.

– А кто за ними ухаживает? – хриплым голосом спросила Галя.

– Родственницы, – недоумённо взглянула на неё Зульфия. – Пойдемте, я вам покажу дом.

После экскурсии мы вновь уселись перед горой плова. Я разлил по рюмкам коньяк. Бальзама, к счастью, на столе не было.

– За прекрасную хозяйку прекрасного дома! – провозгласил я тост.

Зульфия благосклонно кивнула.

– Я больше не могу! – прошептала мне на ухо Галя.

– Чего не можешь?

– Ничего не могу.

– Мы на работе! – строго сказал я и повернулся к Зульфие. – Представляете, на телевидении нам до сих пор не могут купить обратные билеты в Минск.

– Билеты? – удивилась Зульфия. – Ладно, я скажу сыну. Когда вы хотите улететь?

– Завтра! – не дала мне открыть рот Галя.

– Завтра так завтра, – пожала плечами Зульфия. – На вашем месте я не торопилась бы, пожила хотя бы недельку. У нас большая республика.

– На завтрашний рейс, конечно, билетов не достать, – взял я в руки бутылку, – а вот через пару дней хотелось бы улететь.

– Мой сын занимает не такой большой пост, – усмехнулась Зульфия, – но улетите вы завтра.

И мы действительно улетели на следующий день. Наше бегство из хлебного города расстроило всех. Тимур так и не смог показать нам Самарканд. Участковый Серёжа не выпил со мной китайской водки.

– Ладно, – сказал он, прощаясь, – буду лететь домой – завелну в Минск. Там ты от меня не отклутишься.

– Не откручусь, – согласился я. – Между прочим, самое большое начальство в Ташкенте пьёт коньяк пополам с рижским бальзамом.

– А я люблю китайскую водку, – засмеялся Серёжа.

Ташкент, похожий на райский цветок из «Тысячи и одной ночи», в последний раз проплыл перед глазами, и мы унеслись в Минск. Надо было успеть побывать во многих других местах нашей необъятной страны.

– Через неделю я уезжаю в Коктебель, – сказала Катерина, в упор глядя на меня жёлтыми, как у кошки, глазами.

– В Коктебель? – с трудом выдержал я её взгляд.

– Там у меня тётка. Ты бывал в Коктебеле?

В Коктебеле я не бывал. Конечно, я много слышал об этой Мекке творческой интеллигенции, но до Крыма пока не доехал, больше слонялся по Кавказскому побережью.

Катька работала ассистентом режиссёра в детской редакции. Она была хороша собой: с полной грудью, гладкой кожей, рыжими, опять же, глазами. Но при этом она была очень неустойчива. Достаточно было ткнуть в неё пальцем, и она валилась набок, я едва успевал её подхватить.

– Ты что падаешь? – недоумевал я.

– У меня очень маленькая нога.

– Ну и что?

– Плохо стою.

Это было похоже на правду, у Катьки был тридцать четвёртый размер обуви.

– А меньше у взрослых бывает? – допытывался я.

– Не знаю, – пожимала плечами Катька.

Это тоже была её отличительная черта – ничего не знать. Я подозревал, что Катька была неустойчива как в прямом, так и в переносном смысле, и хотел разобраться в этом.

– Может, мне тоже поехать в Коктебель?

– Приезжай, – улыбнулась Катька.

– Я хоть и член Союза писателей, но путёвку в Дом творчества могут не дать. Зимой надо было подавать заявление.

– А зачем тебе путёвка? Ты так приезжай, как простые люди. Мы тебе сарайчик снимем.

Лето кончалось, и съездить хотя бы на пару недель к морю надо было обязательно. Я быстро разобрался с текучкой, написал пару сценариев для телепередач и попросил у главного редактора две недели отпуска за свой счёт.

– Ты что, миллионер? – покосился он на меня. – Не надо никаких заявлений. Возьми вот сотню, с зарплаты отдашь.

Он накрыл ладонью лист, на котором было написано заявление, и он бесследно под ней исчез.

– С девушкой едешь?

– Ну-у…

– Правильно. Я в твои годы… – и он тяжело вздохнул.

Я договорился с Катькой, что она подыщет мне комнату. Сама она улетала завтра. Я намеревался прибыть на следующей неделе.

– Но я еду с Ленкой, – предупредила меня Катерина.

– Дело твоё. Главное, чтобы я один был в комнате.

Уже наступил сентябрь, в Минске зарядили дожди. В парках факелами загорелись клёны, предвестники долгой осени. По-хорошему, надо было бы съездить к родителям, половить рыбу, побродить по лесу, поесть маминых колдунов, распить бутылочку с батькой, но Катька манила пуще. Она уже и снилась мне. Озарённая солнцем, Катька стояла по бёдра в воде, зачерпывала пригоршнями воду и медленно выливала на себя, искоса глядя в мою сторону. Это была её любимая поза – стоять вполоборота и косить большим глазом.

Из Симферополя до Коктебеля я добрался на автобусе. Я знал, что Катька с Ленкой снимали комнату на территории Дома творчества. Сам Дом найти было легко, сложнее обстояло с комнатами.

Девушек я нашёл на пляже.

– Приехал? – обрадовалась Катька. – Пойдём, покажу твою комнату.

Комнаты оказались сарайчиками, ютившимися на задворках парка, в котором располагался Дом творчества. Хорошо хоть, что мы все оказались в одном сарае. Катька не была похожа на домовитую хозяйку. Скорее, на птичку, порхавшую по веткам. Дохнёт холодный ветер – унесётся в жаркие страны, в воздухе останется лишь отголосок трели.

За неделю отдыха девушки обзавелись знакомствами. Во-первых, они носили из столовой еду для Анастасии Цветаевой, сестры знаменитой поэтессы, а во-вторых, коротали время в компании электрика Володи.

– Такой умный! – округлила глаза Ленка.

– Диссидент? – догадался я.

– Не то, что некоторые, – сказала Катька.

– Куды уж нам со свиным-то рылом, – согласил-ся я. – Небось, стихи читает?

– Читает! – с вызовом посмотрела на меня Катька.

– А по воскресеньям нам тётка песни под гитару поёт, – примирительно сказала Ленка.

– Собственного сочинения?

– Конечно! – хором пропели девицы.

И я, вздохнув, ринулся в богемную жизнь Коктебеля, по-иному здесь жить было нельзя.

Электрик Володя был настоящий диссидент – лысый, в очках, говорил о Солженицыне и Даниэле.

– Физик? – спросил я, принимая от него стакан портвейна.

– Как догадался?

– Так ведь электрик.

– Ну да… – неопределённо сказал Володя. – Стало быть, вы все из Минска?

– Вроде того.

– Известный город…

– Город-герой, – сделал я большой глоток из стакана.

– Михоэлса у вас убили, – в упор посмотрел на меня Володя.

– Кого-кого?.. – поперхнулся я.

– Руководителя еврейского театра. Ночью грузовик сбил. И вы знаете, что это был за грузовик.

– Во времена репрессий? Тогда многих сбивали.

– Но это в Минске произошло, – стоял на своём Володя.

– Чудовищное злодеяние, – вынужден был я согласиться, – но мы к нему отношения не имеем.

– Имеем! – вмешалась вдруг Катька. – Я всего лишь ассистент режиссёра, а ты целый редактор.

– Старший редактор, – поправил я её. – Ты бы не лезла не в своё дело.

– Это наше дело! – вступилась за подругу Ленка. – Не такие уж мы дуры.

– Не такие, конечно, – сказал я, – но дуры. В Минске уже давно всё по-другому.

– То же самое! – загорячилась Катька. – Прежде чем на работу устроишься, тысячу анкет заполнишь. Живём, как под лупой. Ты даже свои анекдоты рассказываешь с оглядкой.

– Рассказываю, кому хочу, – пробормотал я.

Как это часто бывает с дурами, Катька попала в точку. Не так давно я влип в историю именно с анекдотом. Со Светой из Академии наук мы уже не ездили отдыхать в Сухуми, но отношения всё же поддерживали. Перезванивались, встречались раз в месяц, а то и реже, и было ясно, что тонкая нитка, связывавшая нас, вот-вот оборвётся.

Я позвонил Свете и рассказал анекдот про ботинки Брежнева. На Красной площади встретились Леонид Ильич и Арвид Янович Пельше. «Леонид Ильич, у вас на ногах один ботинок чёрный, а второй коричневый», – сказал Арвид Янович. «Но что же делать? – почмокал губами Леонид Ильич. – Дома у меня тоже остались один ботинок чёрный, второй коричневый».

Я свои анекдоты даже по телефону рассказывал с выражением: понижал голос, чмокал, хмурил бровки, в общем, изо всех сил корчил из себя генсека. Света немного посмеялась и перевела разговор на свою сестру. Та познакомилась с молодым человеком, но пожениться они не могут.

– Это почему же? – спросил я.

– Его посылают на работу за границу.

– Ну и что?

– Так он же оттуда.

– Шпион? – наконец догадался я. – Повезло девушке. Где она его нашла?

– Новый год в одной компании встречали. Теперь лежит и плачет.

– А он?

– Переживает. Хорошо, в нашей семье репрессированных нет. Но тоже проверяют.

Я чуть было не посоветовал, чтобы сестра брала пример со Светы. Её ведь тоже не берут замуж, но она не плачет.

– Давай встретимся и обсудим всё подробнее, – предложил я.

– Я себя неважно чувствую. Позвони в следующую субботу.

Но в субботу звонить не пришлось, потому что до этого позвонили мне.

– Надо встретиться, – сказал Вася, мой студенческий товарищ. – И срочно!

– Сколько брать бутылок? – весело спросил я.

– Боюсь, двумя ты не отделаешься, – понизил он голос. – Не телефонный разговор.

Я не обратил на его слова внимания, но дело действительно оказалось серьёзным. У Васи в органах работал друг, и на днях в разговоре он упомянул мою фамилию.

– Мою?

У меня в животе появился неприятный холодок.

– Твою, – кивнул Вася. – Говорит, попал парень. У них на прослушке стояла квартира, и тут ты со своим анекдотом.

– Каким анекдотом?.. – упавшим голосом спросил я.

– Про Брежнева. Говорит, хорошо рассказывал, они все смеялись. А потом составили рапорт. Сейчас Коля с этим рапортом придёт сюда, так что беги в магазин еще за литром. Но четырёх бутылок может и не хватить.

Я слетал в ближайший гастроном за водкой.

Николай оказался интеллигентным парнем с внимательным взглядом. Мы все учились в одном университете. Коля после физфака пошел на службу в органы. Меня он знал по выступлениям на ковре.

– Классно ты нашего Соколова в финале положил! – сказал он. – Помнишь?

Я не помнил, но кивнул.

– Так он же мастер спорта, – сказал Вася. – Как дела на службе?

– Нормально, – пожал плечами Николай. – Платят хорошо, но скучно. Иногда вот анекдоты послушаем. Правда, их редко по телефону рассказывают.

– Тем более редакторы телевидения, – засмеялся Вася. – Что с ним теперь будет?

– Ничего, – посмотрел на меня Николай. – Разопьём две бутылки сейчас, две я отнесу ребятам – и порвём рапорт к чёртовой матери. Зачем человеку жизнь портить?

Я понял, что впервые в жизни прошёл по лезвию ножа. Это было отвратительное чувство. Оказывается, хуже всего ощущать себя должником.

– Может, ещё литр купить? – спросил я.

– Достаточно, – покачал головой Коля, – нам на работе много пить нельзя.

– А фольклористам можно, – с удовлетворением сказал Вася. – Платят мало, зато пей, сколько влезет. Хорошо жить в такой деревне, как Минск. В Москве ты бы Колю никогда не нашёл, загремел бы в лагеря.

– Сейчас за политику почти не сажают, – возразил Николай.

Мне показалось, что он слегка сожалеет об этом. Что ж, профессия накладывает свой отпечаток даже на интеллигентных людей.

…Но сейчас, в комнатёнке электрика Володи, уже я чувствовал себя сотрудником органов.

– Мне как-то не довелось познакомиться с делом Михоэлса, – посмотрел я на Катьку с Ленкой, – но многих тогда сажали по делу. Неужто вы думаете, что врагов народа не было вовсе?

– Не было, – сказала Катька.

– Может, один Троцкий, – согласилась с ней Ленка.

– А Каменев с Зиновьевым? – повернулся я к Володе.

Тот усмехнулся.

– Михоэлса мы тебе никогда не простим! – с пафосом сказала Катька.

Она насупилась, но, не выдержав, расхохоталась.

– Пойду я от вас к белорусским писателям, – встал я с кровати, на которой сидел рядом с Катькой; Ленка с трудом удерживалась на колченогой табуретке, Володя располагался у её ног. – Уж эти не выдадут. Во всяком случае, с Троцким приставать не будут.

– Иди-иди, – бросила мне в спину Катька, – скоро сам превратишься в классика, и мы тебя станем презирать.

Крыть было нечем, я ушёл в темноту.

Своих старших товарищей по цеху, Миколу Петровича и Ничипора Макаровича, я встретил на набережной.

– А ты здесь откуда? – удивился Микола Петрович.

– Отдыхаю дикарём.

С Миколой Петровичем я работал в Институте языкознания. Он был заведующим сектором лексикологии, и хотя мы с ним по работе пересекались крайне редко, обо мне он все же знал. А про Ничипора Макаровича на телевидении я снял юбилейную передачу, и он несколько раз приглашал к себе в гости, но я так и не выбрался.

– Приходи, когда жара спадёт, – сказал Ничипор Макарович. – Очень уж тут солнце лютое.

Я подумал, что в начале сентября в Коктебеле отнюдь не жарко, это вам не Кавказское побережье, но спорить с дедами не стал.

Перед тем как отправиться к классикам, я зашёл в магазин и после недолгого раздумья купил две бутылки водки. «Одну выпьем сразу, – размышлял я, – вторая останется про запас. Всё-таки они уже в возрасте, могут и не потянуть».

Однако я плохо знал классиков отечественной литературы.

Под недавно засоленную ставридку мы легко выпили сначала бутылку хозяев, затем мою. Деды жаловались на неважное самочувствие, обилие жирной еды в столовой и завистников, оставшихся в Минске.

– Опять премию не дали! – отставил стакан Ничипор Макарович. – У Ивана уже три Государственных, а нам шиш.

– Дадут, – утешил я его, – никуда не денутся. Но кто вас заставляет в жару ехать в Коктебель? Сидели бы на даче, комаров кормили.

– Пойдём, покажу, – поднялся со стула Ничипор Макарович.

В ванной я увидел два ведра, в которых под гнётом из булыжников мокла только что засоленная ставридка.

– На что ловите? – с завистью спросил я.

– На самодур! – рассмеялся дед. – За этим и едем сюда. Нанимаем киномеханика, и он раненько утром увозит нас на лодке в море. Рыба такая дура – на пустые крючки берёт!

– Море, – согласился я, – на реке она даже червяком брезгает. За это надо выпить!

Я достал из сумки запасную бутылку.

– Молодец! – крякнул Ничипор Макарович. – Добрый писатель будет. А, Микола?

Микола Петрович веско кивнул крупной головой.

«Это мы под рыбку три бутылки уговорили, – думал я. – А сколько же уйдёт под сало с бульбой?»

– До бесконечности! – стукнул пустым стаканом о стол дед Ничипор. – А, Микола?

Дед Микола выцедил из своего стакана остатки, выдохнул, вытер под глазом набежавшую слезу.

– Старый уже, – пожаловался он. – В молодости разве столько мы пили? Партия и правительство знаешь как следили за нами? Рюмки считали, во как!

– До войны водка лучше была, – сказал дед Ничипор. – Стакан выпьешь, в голове сразу зашумит. Теперь два стакана надо. А в писатели ты выйдешь, ибо понимаешь суть.

Я понял, что мне выдали путёвку в жизнь. Выкинули из комнатёнки диссидента, но приняли в апартаментах писательского Дома творчества. Что лучше?

– Лучше там, где нас нету, – сказал Ничипор Макарович. – Пойдёшь завтра с нами на рыбу?

– Если проснусь, – честно ответил я. – До рассвета часа три осталось.

– А мы привыкли, – посмотрел он на Миколу Петровича, дремавшего в кресле. – Тебе, конечно, поспать надо. Я в молодости знаешь как спал?

– Как водку пил, – сказал я.

– Правильно.

Я вышел из коттеджа. Небо было густо усеяно крупными звёздами. К запаху цветущих олеандров, роз и шиповника примешивался острый запах мочи. Туалет в Коктебеле был под каждым кустом. Вдалеке глухо шумело море. Наверное, приближался шторм, но меня это нисколько не огорчало.

В один из дней диссидент Володя пригласил меня на день рождения.

– Во сколько приходить? – спросил я.

– Часов в восемь. Пока поднимемся на Карадаг, стемнеет.

– Зачем на Карадаг? – удивился я.

– День рождения не у меня, а у Витьки, – объяснил Володя. – Он работает егерем на Карадаге.

– А он нас звал?

– Нет, но это не имеет значения. Он всегда рад гостям.

Действительно, какая разница, к кому и куда идти на день рождения.

– Девиц брать? – на всякий случай спросил я.

– А как же!

К дому, похожему на громадный сарай, мы пришли в полной темноте.

– Ты ничего не перепутал? – спросил я. – День рождения сегодня?

Володя пожал плечами и толкнул дверь. Нет, день рождения был именно сегодня. Нашим глазам предстало помещение, уставленное столами, за которыми сидели пьяные и полупьяные люди. По углам на полу лежали собаки и грызли кости. На нас никто не обратил внимания.

– Садитесь, а я поищу Витьку, – сказал Володя.

Мы втиснулись между мужчиной и женщиной.

– Курортники? – повернул ко мне красное лицо мужчина.

– А як же, – ответила ему женщина. – Не бачишь, люди голодные?

Она нашла более-менее чистую тарелку и положила в неё куриные ноги, голубцы, несколько кусков жареного мяса.

– Ешьте, – улыбнулась она.

Мужчина попытался положить сверху в тарелку громадную запечённую кефаль, но я не дал.

– Потом, – сказал я. – Сначала выпить надо.

– О то ж! – согласился мужчина.

Мы выпили красного вина. Катька с Ленкой ошалело оглядывались по сторонам.

– Хорошее застолье, – сказал я. – Человек сто собралось.

– Сто пятьдесят, – уточнил мужчина. – И ещё приходят. Давай за знакомство!

Мы чокнулись стаканами. Я погладил под столом гладкую коленку Катьки.

– Всё равно замуж за тебя я не пойду! – покосилась она на меня.

Я хотел было сказать, что добиваюсь вовсе не этого, но промолчал.

– А я бы пошла, – сказала Ленка. – Кто-нибудь потрогал за колено – сразу бы согласилась.

– Потому что дура, – вздохнула Катька. – Откуда здесь столько народу?

– Некоторые из Симферополя приехали, – сказал мужчина. – Богато родни. И полпосёлка чужих собралось. Добре гуляем!

– Витька спит пьяный, – подошёл к нам Володя. – Сказали, не раньше пяти утра разбудят.

– Давай за него выпьем, – предложил я. – Сколько ему стукнуло?

– Лет тридцать, – сказал мужчина. – Или тридцать пять. Круглая дата. Нехай спит.

Мы ещё раз чокнулись. Володя в одиночку опорожнил почти всю тарелку.

– Кефаль не хочешь? – придвинул я к нему рыбу.

– Давай.

– Кто хорошо ест, тот хорошо работает, – вспомнила народную мудрость Катька.

При упоминании о работе Володя перестал жевать.

– Не обращай внимания, – сказал я. – Женщину можно не слушать. А если выслушаешь, сделай всё наоборот.

Володя кивнул и снова принялся за еду. Я выпил по отдельности сначала с мужчиной, затем с женщиной.

– Моя жена, – сказал мне на ухо сосед. – Дура баба! Но борщ варит добрый.

– Отдать бы тебя сюда на воспитание хотя бы на неделю, – сказал я Катьке. – Борщ варить научилась бы.

– Самодур! – стукнула меня ногой под столом Катька. – И настоящего писателя из тебя не выйдет. Станешь противным толстым классиком, которого нельзя читать.

– А кто, по-твоему, настоящий писатель? – осведомился я.

– Булгаков!

– Хороший писатель, – согласился я. – Но Толстой с Достоевским не хуже.

– Я Кафку читаю, – отодвинул миску с обглоданным хребтом кефали Володя.

– А я бы и за толстого классика пошла, – сказала Ленка. – Главное, чтоб богатый был. Взгляни, ну не хороша ли я?

Она выпятила грудь и выгнула спину.

– Очень даже хороша, – сказал я. – Не по мне.

Володя хрюкнул, и кадык медленно прокатился по его длинной шее.

«А он своего не упустит, – подумал я. – Даром что диссидент».

В посёлок мы возвращались далеко за полночь. В небе сияла полная луна, и окрестный пейзаж приобрёл неземной вид. Если бы не ровные ряды виноградников, его можно было бы принять за марсианский. Звенели цикады, под ногами шуршали камешки, где-то далеко внизу ухало море. Девицы, подобно козам, попаслись по краю виноградника.

– Не пронесёт? – спросил я Володю.

– Все может быть, – философски сказал он. – Ты сегодня Катюню забери к себе.

– Я с удовольствием, но она коза своенравная.

– А ты в одну руку кнут, в другую пряник.

Я поманил Катьку бутылкой вина и пригоршней конфет, и она, как ни странно, пошла ко мне.

– А Ленка? – остановилась она в дверях.

– Не пропадёт, – сказал я.

Мы долго пили вино, вспоминая сегодняшний вечер.

– Странный отдых, – хмыкнула Катерина. – То бабусю ведём в столовую, то тащим оттуда тарелки с едой, то от хипаков бегаем.

– Каких хипаков?

– Неделю назад в Коктебеле прошёл съезд хиппи, и они до сих пор ночуют под скамейками в парке.

Теперь я понял, откуда на набережной столько помятых личностей с котомками за плечами.

– Жалко, именинника так и не увидели, – сказал я.

– Хороший день рождения, – улыбнулась Катька. – Мне только ты не понравился. Зачем Володю обижаешь?

– Он сам кого хочешь обидит.

– Пойди и узнай, как там Ленка. Они в нашей комнате.

Я знал, что мне в девичьей делать нечего, но поднялся и вышел во двор. Небо над морем уже чуть посветлело. Лёгкий ветерок трепал листья акаций. В кустах кто-то шуршал – то ли хиппи, то ли собака. Я вернулся в комнату.

– Не открывают, – сказал я, обнимая тёплую Катьку.

– У них всё хорошо? – сонно бормотнула она.

– Лучше не бывает.

Через день я уехал из Коктебеля. Катька с Ленкой остались ещё на неделю.

– Не все тёткины песни дослушали, – улыбнулась Катерина.

Тетка, кстати, относилась ко мне весьма настороженно, почти не пела в моём присутствии и время от времени пыталась накормить меня обедом. Я вежливо отказывался.

В последний день над коктебельской бухтой кружились сотни журавлей. Они громко кричали, то выстраиваясь в клинья, то рассыпаясь в беспорядочную стаю.

– Волнуются перед броском через море, – сказал я.

– Боятся? – взглянула на меня Катька.

– Тревожатся, – сказал я. – Опять же, надо почувствовать крыло, прежде чем лететь.

– Откуда ты знаешь?

– А я в одной из прежних жизней был журавлём. Но потом отстал от клина и к вам прибился.

– Не жалей, – засмеялась Катька. – Мы не такие уж и плохие.

– Я вижу.

Коктебель, подобно миражу, пропадал в морском мареве. Истаивал профиль Волошина на Карадаге, истончался Чёртов палец на его вершине, тонул в море мыс Хамелеон. Девичье тело, сверкнув на солнце гибкой спиной, скрывалось из глаз, как резвящийся на морской глади дельфин.

Я вошёл в лифт отеля «Интурист» и увидел плачущую девушку.

– Кто вас обидел? – осторожно спросил я.

– Финны, – всхлипнула она.

– Которые из Финляндии? – уточнил я.

– Ну да, – она промокнула глаза скомканным носовым платком. – Представляете, неделю не выходят из гостиницы! А я у них переводчица.

– Пьют?

– Ещё как! – повернула она ко мне лицо со следами растёкшейся туши. – Подносами!

Она снова всхлипнула, готовясь зарыдать.

– Погодите! – взял я её за руку. – Какими подносами?

– Из столовой… Наливают в поднос водку и пьют!

– Рюмками уже не хотят?

– Соревнуются, кто выпьет за один раз целый поднос…

– Сильно, – покачал я головой. – Эти чёртовы финны кого хочешь заткнут за пояс. Подождите до вечера, я привезу вам подарок.

– Не нужны мне подарки, – слабо махнула рукой девушка. – Скажите, как их на улицу вытащить? У нас сентябрь самый лучший месяц!

Что ж, сентябрь лучший не только в Молдавии. Но здесь особенно много фруктов и овощей, на всех углах продают цветы, самые заурядные из которых розы, а вид южных красавиц в открытых платьях вышибал из головы остатки здравых мыслей. Но даже на их фоне заплаканная переводчица с финского выглядела ослепительно.

– Да пусть пропьют последние деньги, – сказал я, – и тогда они обязательно выползут на улицу.

– Вы думаете? – с надеждой посмотрела она на меня.

– Я знаю, – погладил я её руку, она была блестящей от загара и гладкой. – Им захочется опохмелиться, а вы их поманите молодым вином. Побегут, как телята за выменем.

– Спасибо, – успокоилась девушка. – Но как они в такую жару могут пить водку?

– Водку пьют и в жару, и в холод, – объяснил я. – Специфика напитка.

В Кишинёве вместе с режиссёром Славой я снимал передачу о белорусско-молдавских литературных связях. Кинооператора и звукорежиссёра нам дали на местном телевидении, мы лишь определяли объекты съёмок.

– Хорошо бы Кодры снять, – сказал я их главному редактору.

– Сделаем, – кивнул он головой. – Завтра утром и отправимся. Вместе поедем.

«Зачем нам пустые канистры для съёмки молдавских гор?» – думал я, наблюдая, как съёмочная бригада загружает в «РАФ» десятилитровые пластмассовые канистры.

– Сначала заедем на коньячный завод, оттуда в горы, – сказал главный редактор, поймав мой недоумённый взгляд.

– Но в сценарии нет коньячного завода… – сказал я и осёкся.

Что это я лезу в чужой монастырь со своим уставом? Классиков молдавской литературы мы уже сняли, оставалась натура в виде Кодр и виноградников. А что за натура без коньячного завода?

– Конечно, – сказал оператор Ливиу, – на заводе будут очень рады. Белорусское телевидение у нас везде примут как дорогих гостей.

На коньячном заводе мы пробыли недолго. Пока меня представляли директору, телевизионщики очень профессионально управились с канистрами. В горы мы уже ехали под мелодичный плеск коньячного спирта.

– Надо было хотя бы для вида снять завод, – сказал я.

– Плёнки мало, – объяснил оператор.

Главного редактора эти проблемы, похоже, не волновали. Он прислушивался к всплескам в канистре и удовлетворённо улыбался.

Кодры вблизи оказались пологими холмами, поросшими кустарником. Я сунулся в кусты – и чуть не выколол себе глаз.

– Это лес? – спросил я.

– Лес, – хором ответили молдаване.

– А грибы в нём есть?

– Грибы? – удивился главный редактор. – В лесу грибов не бывает.

– После дождя бывают грибы, – сказал водитель.

– Какие? – не отставал я.

– Разные.

Я с сомнением посмотрел себе под ноги. На этой сухой земле даже трава не растёт, откуда здесь взяться грибам? Я вспомнил моховую подстилку белорусского бора, и у меня засосало под ложечкой. У нас в это время уже белые пошли. А в Ганцевичах, откуда я родом, грибами называют только боровики, всё остальное поганки.

– Зато здесь винограда много! – подмигнул мне Ливиу.

– Да, виноград! – оживился главный редактор. – Сейчас мы заедем в одно село, я там останусь, а вы поедете на виноградник.

Я хотел сказать, что и виноградника нет в сценарии, но промолчал. С хозяевами спорить бесполезно.

Село, в которое мы заехали, действительно было уникальным. Белые стены почти всех домов в нём были расписаны красочными картинами. Главный редактор велел остановиться у дома, на обращённой к улице стене которого, например, было запечатлено большое синее озеро. По нему плыли белые лебеди, а на берегу в камышах пряталась красивая девушка. Глядя на эту картину, я вспомнил полотняные коврики, которые вышивала цветными нитками мама. Но на них в основном были цветы.

– Здесь живёт мой племянник! – с гордостью сказал главный редактор. – Каждый хозяин сам расписывает свой дом, и сюжеты картин ни у кого не повторяются. У соседа нарисованы олени на водопое.

– Блеск! – сказал я. – С этим никакой Эрмитаж не сравнится.

Племянник с женой вынесли нам на подносе по стаканчику вина. Я пил и рассматривал картину. Синее озеро, белые лебеди, зелёный камыш. Жалко, девушка в одежде.

– Очень хорошая картина, – сказал я.

Племянник порозовел от удовольствия и велел жене ещё принести вина.

– Я здесь останусь, – сказал главный редактор, – а вы поедете на виноградник.

– Зачем? – посмотрел я на свой стаканчик. – Здесь тоже хорошее вино.

– Надо, – сказал главный редактор. – У нас план.

План – это серьёзно. Мы погрузились в машину и поехали на виноградник. Я наконец рассмотрел, что звукорежиссёр Танечка очень даже хороша. На ней, правда, был модный джинсовый комбинезон, который застёгивался на плечах большими пуговицами. Чтобы его снять, пришлось бы немало потрудиться.

– Вы местная? – спросил я.

– По распределению из Ленинграда приехала, – ответила она. – В институте я вместе с Валькой Петровой училась.

– Валькой?! – поразился я.

Петрова на нашем телевидении была известная личность. Прежде всего, она была красавица, во-вторых, пила наравне с мужиками, а в-третьих, имела под Новгородом бабу Маню, которая воспитывала её по почте. Баба Маня присылала ей открытки, на которых большими кривыми буквами сообщалось: «Валька, я живу хорошо. У Кольки сбежала коза, Петька напился и упал с крыши. Из больницы уже вышел. Томка с Нинкой передают тебе привет. А бледунов поить не стоит, толку с них никакого. Как приедешь, напиши. Твоя баба Маня».

Валька охотно показывала эти открытки всем желающим.

– Всё равно их уже все прочитали, – говорила она.

Я хотел было рассказать Танечке, что крепко дружу с Валькой, но оказалось, что мы уже приехали на виноградник.

Длинный пологий склон горы был засажен ровными рядами лозы. Сильно припекало солнце. Под ногами скрипела белая пыль.

– Слава, сними виноградник, – сказал я.

Режиссёр махнул рукой. Ливиу неохотно взял камеру и снял несколько планов.

Я направился к машине, но увидел смуглого человека в резиновых сапогах, в которые были заправлены тренировочные штаны. Несмотря на жару, он был в телогрейке.

– Бригадир, – представился он. – Николай.

– Очень хорошо, – сказал я. – Мы уже всё сняли.

– Пойдёмте, я вам кое-что покажу.

У меня не было желания куда-либо идти под палящим солнцем, но деваться некуда.

– Далеко? – спросил я.

– Рядом, – улыбнулся бригадир.

Мы гуськом пошли вверх по склону горы.

– «Каберне», «Совиньон», «Шардоне»… – на ходу перечислял сорта винограда Николай. – А это «Маркиза Анжуйская».

– Каждый ряд – это отдельный сорт винограда? – спросил я.

– Да, экспериментальный участок, – с гордостью сказал бригадир. – Восемьдесят семь сортов винограда, некоторые очень редкие.

– «Негру де пуркарь» есть? – спросил я.

– Конечно, – обиделся бригадир.

Я остановился в восхищении. Виноградные ряды пропадали в мареве под горою. Королевы, принцессы, маркизы шествовали в туманную даль, и где-то среди них таился тот самый «негру де пуркарь», триста бутылок которого ежегодно покупает королева Англии. Об этом мне рассказывали главный редактор, его заместители, оператор Ливиу. Не сказала одна лишь Танечка, но она русская, ей можно.

– А всё-таки неудобно снимать сие одеяние, – дотронулся я до пуговицы на плече Танечки.

– Дело привычки, – улыбнулась она. – Даже к вину привычка нужна.

– Ну, к вину… – неохотно убрал я руку. – Некоторые вино вообще не пьют, предпочитают самогон либо водку.

– Идите сюда! – поманил рукой бригадир.

Он подвёл нас к груде пустых ящиков.

– Я здесь провожу опыт, – сказал он, разгребая ящики. – Поставил бочку и набросал туда виноград, не выбирая, какая гроздь попалась, ту и бросил. От каждого сорта одну гроздь.

Нашим взорам открылась бочка литров на пятьдесят, её крышка была придавлена увесистым булыжником.

– Сейчас попробуем, что получилось, – сказал Николай и отбросил булыжник.

Он извлёк из-под ящика литровую кружку и со смачным чавканьем вонзил её в виноградную гущу. В нос шибанул винный дух.

– Пей, – подал мне кружку бригадир.

Я осторожно глотнул. Рот наполнился нектаром, которым в прежние времена баловались олимпийские боги, только из-за него они и бросили людей на произвол судьбы. Не отрываясь, я выпил кружку до дна.

Вслед за мной к кружке приложились Слава, Ливиу и Танечка.

– Ну как? – спросил бригадир. – Молодое вино, очень слабое. Надо повторить.

У меня закружилась голова, тело стало невесомым, и гора, под которой находился виноградник, вздыбилась над нами, как Эверест.

– Клён ку-дря-вый, клён зе-лё-ный, лист рез-ной!.. – заголосил вдруг Слава.

До этого за три дня он не произнёс и двух слов.

– Здравствуй, парень, мой весёлый, мой родной!.. – звонко подхватила Танечка.

Я слов не знал, но тоже запел.

Бригадир удовлетворённо кивнул и ещё раз погрузил кружку в перебродившую массу.

На следующий день мы поехали в Криковские подвалы.

– Мой брат, – представил нам черноволосого красавца главный редактор. – Он знает главного технолога, который будет нашим экскурсоводом. Вы слышали про Криковские подвалы?

– Слышали, – сказал я.

– Сорок два километра под землёй! – поднял вверх указательный палец главный редактор.

После вчерашнего бочонка с вином удивить меня было трудно, и я лишь пожал плечами.

В машине я увидел Танечку. На ней было короткое платье.

– А где комбинезон? – посмотрел я на круглые коленки девушки. – Мне всё же хотелось бы разобраться в особенностях его конструкции.

– Забыла надеть, – засмеялась она.

– Откуда здесь взялись подвалы? – мрачно спросил Слава.

На коленки Танечки он даже не взглянул.

– Из пещер вынимали известняк для строительства города, – объяснил брат главного редактора, – и получились подвалы. В любое время года там постоянная температура, идеальное место для хранения вина.

У ворот нас ждал главный технолог.

– Сначала поедем в цех шампанских вин, – распорядился он. – Вы знаете, как делается шампанское?

– Знаем, – сказал я. – Бросаешь в бочку гроздь винограда, накрываешь крышкой и сверху кладёшь булыжник.

Все засмеялись.

– А вы здесь время зря не теряли, – посмотрел на брата главного редактора технолог. – Роман, ты занимался гостями?

– Нет! – испуганно помотал головой брат.

В цехе шампанских вин нам вручили по бутылке брюта и показали пирамиды с бутылками, залепленными густой чёрной грязью.

– В вино не должен попадать солнечный свет, – сказал главный технолог. – Каждую бутылку много раз поворачивают, чтобы вино взбалтывалось. Потом добавляют ликёр – и получается вино, которое вы покупаете в магазине. Но лучшее вино – без ликёра.

Мы сели в машину и поехали в подвалы. Всё огромное пространство в них было уставлено бочками по два с половиной метра в диаметре каждая.

– Страда «Каберне», – показывал главный технолог. – А это страда «Совиньон». Давайте на углу остановимся.

Он подвёл нас к крану, под которым стоял маленький стакан, и наполнил его вином.

– Знаете, почему стакан такой маленький?

– Чтобы раньше времени не напились, – предположил я.

– Что такое «страда»? – спросил Слава, опорожнив стаканчик.

– Улица, – сказал главный редактор. – Наш язык ничем не отличается от румынского.

– Так вы румыны? – удивился Слава.

– Ну… не совсем, – замялся главный редактор.

– В русском языке южные диалекты сильно отличаются от северных, – сказал я. – А у вас, значит, и диалектов нет?

– Не знаю, – почесал затылок главный редактор.

Чувствовалось, он уже был не рад, что затронул лингвистическую тему.

– Поехали в Брежневский зал, – пришёл ему на помощь главный технолог.

Мы сели в машину, и я опять оказался напротив коленок Танечки.

– Джинсовый комбинезон, конечно, хорошая одежда, но и в платье бывает удобно, – сказал я.

– А в чём ходит Петрова? – спросила Танечка.

– Валька? – стал я вспоминать. – Тоже то в платье, то в штанах. Но у неё коленки…

Я осёкся.

Главный редактор воззрился на ноги звукорежиссёра, словно увидел их впервые в жизни. Роман вдруг расхохотался, как артист в опере.

– В своём театре будешь смеяться, – одёрнул его брат.

– Он артист? – громким шёпотом спросил я Танечку.

– Народный.

Я присвистнул. С народными артистами мне приходилось выпивать. Однажды в центре города я встретил солиста нашей оперы Володю. Он только что вернулся с конкурса в Испании, где стал первым лауреатом, и свой триумф отмечал не первый день и со всеми подряд.

– Выпьем? – спросил он меня.

– Конечно, – сказал я, – но через два часа. Бегу на летучку.

Мы договорились встретиться на троллейбусной остановке у сквера Янки Купалы. Ровно через два часа я подъезжал к скверу в троллейбусе, прижимая к груди две бутылки водки. Являться на глаза лауреата с одной бутылкой было несолидно.

У сквера я увидел огромную толпу, и это было очень странно. Даже в часы пик на этой остановке собиралось не больше десяти человек. Я вышел из троллейбуса – и всё понял. Вероятно, по дороге сюда Володя встретил других знакомых, они как следует отметили победу в конкурсе, и Володя решил продемонстрировать своё искусство друзьям. Может быть, он спел ту самую арию, которая и сделала его лауреатом. Услышав пение, люди выходили из проходящих троллейбусов и присоединялись к слушателям, потому что, во-первых, оперные гении не каждый день выступают на улице, а во-вторых, всё-таки это было бесплатно.

Я смешался с толпой и какое-то время слушал модуляции несравненного тенора. Но, как оказалось, Володя не забыл, ради чего пришёл на эту остановку. Заметив меня, он тут же перестал петь и поманил меня пальцем.

– Сколько? – кивнул он на пакет.

– Две, – сказал я.

– Молодец!

Он схватил меня за руку и втащил в пустой троллейбус. Вслед нам понеслись негодующие крики обманутых слушателей, но было уже поздно. Троллейбус захлопнул двери и покатил.

– Надо уметь вовремя остановиться, – сказал мне Володя.

К сожалению, сам он не сумел это сделать. Череда побед в конкурсах и фестивалях привела к тому, что его жизнь превратилась в нескончаемый праздник. Сначала его лишили ведущих ролей в театре, затем второстепенных, потом он и вовсе пропал с глаз ценителей прекрасного. Умер он, как это часто бывает с гениями, в полной нищете и такой же полной безвестности. Толпа быстро забывает своих кумиров.

Впрочем, судя по цветущему виду молдавского гения, ему не грозили ни первое, ни второе.

– Как успехи в конкурсах? – спросил я его.

– Выигрываю, – сказал он.

– А гонорары?

– Две «Волги» купил, – не стал скромничать артист. – Одну вот ему отдал.

Главный редактор негодующе сверкнул очками, но промолчал.

– Приехали, – сказал главный технолог.

Вылезая из машины, я едва не ткнулся носом в коленки Танечки. Что-то уж больно часто они мелькают перед глазами.

Зал для приёмов был бы вполне обычным, если бы не кресло, стоящее во главе огромного стола. Оно было похоже на трон.

– В нём любит сидеть сам… – полушёпотом сказал главный технолог.

– Только сидеть? – уточнил я.

– И выпивать, конечно.

– А мне можно посидеть?

– Если никто не видит… – оглянулся по сторонам главный технолог.

Никто не видел. Я сел в кресло, мне вручили в руки большой бокал с вином, и я его выпил.

– Петря, на кого он похож? – спросил главный редактор.

– Приглашаю в свой кабинет на костицу, – сказал главный технолог, не расслышав вопрос. – Надо немного выпить за здоровье гостей.

«Стало быть, его зовут Петря, – подумал я. – Но чем же мы занимались до сих пор?»

– Что такое костица? – спросил Слава.

– Мясо на косточке, – сказал главный редактор.

Стол в кабинете главного технолога был уставлен графинами с красным и белым вином. Здесь же на большом блюде дымилась костица. Об овощах, фруктах и зелени я не говорю. В Молдавии они не заслуживают отдельного упоминания.

«Очень хорошее рабочее место, – подумал я, глядя, как Петря наливает вино в фужеры гостей. – Но какое надо иметь здоровье, чтобы служить здесь главным технологом!»

Один за другим тосты произнесли хозяин кабинета, главный редактор, его брат, и очередь, наконец, дошла до меня.

– В этом царстве вина бледнеют любые эпитеты и сравнения, – сказал я. – Конечно, я глубоко благодарен хозяевам за праздник, который теперь всегда с нами, и со своей стороны могу предложить лишь жалкое подобие вашего божественного напитка.

Я достал из сумки бутылку «Беловежской» и передал её главному технологу.

– Это надо попробовать! – сказал он.

Он собственноручно откупорил бутылку и налил себе полный фужер. Я хотел предупредить его, что в «Беловежской» сорок пять градусов, однако мой взгляд вновь упёрся в коленки Танечки. Определённо, голые коленки и вино несовместимы. Либо то, либо другое. Кто додумался посадить эту девушку рядом со мной?

Пока я искал ответ на этот вопрос, Петря залпом выдул фужер до дна. Танечка вела себя просто вызывающе. Мало того, что закинула ногу за ногу, она ещё и расстегнула третью пуговицу на кофточке. Я повернулся к Петре, чтобы высказать ему всё, что думаю по этому поводу, и увидел, что хозяин уснул прямо в кресле.

– Устал, – сказал главный редактор.

– Не мы сегодня первые, – подтвердил его брат.

– Я тоже сейчас усну, если не выпью, – сказал я.

– На посошок! – поднял свой фужер Слава.

Мы ехали домой, и мне казалось, что я плыву в море. Кодры превратились в волны, и наш кораблик беспомощно болтался в эпицентре гигантского шторма. Олимпийские боги с усмешкой смотрели на нас с высоты. Они знали, чем обычно заканчивается праздник вина. В кромешной темноте смутно белели коленки Танечки. Возможно, они и были тем спасательным кругом, за который человек хватается в бушующем винном море, но обнимать их мне пока не хотелось.

В деревню Будслав мы приехали на свадьбу Игоря.

С Игорем я познакомился на баскетболе. После окончания университета все мы разъехались по городам и весям Белоруссии, но через год-другой многие из моих однокурсников снова оказались в Минске. В спортзале филфака по средам и субботам преподаватели университета гоняли в баскетбол, и мы, недалекие, в общем, от спорта люди, присоединились к ним. Это была отдушина в рутинной жизни, в которой работа легко совмещалась с кутежами и быстротечными романами.

Я часто шёл на риск, сбегая в спортзал с записи телепередачи, но Бог, как говорится, пока миловал.

Игоря, новоиспечённого аспиранта, привёл в спортзал его бывший преподаватель Карасёв. Сам Карасёв в баскетбол сыграл дважды. В первый раз он рванулся за мячом и врезался в стену, отчего у него сместился позвоночный диск. Во второй раз, через год, он в самом начале игры упал и сломал ногу. Но даже на костылях он регулярно приходил на игры и громко болел. Игоря Карасёв представил как своего преемника.

– В баскетбол играл? – спросил я Игоря.

– Нет.

– Костылей не боишься?

– Тоже нет.

Ну что ж, свой парень. Пол в спортзале недавно вымыли, но мы не стали ждать, когда он высохнет, разделились на две команды и начали играть. Я получил мяч, сделал резкое ускорение, поскользнулся и ударился головой о колено Бориса, доцента кафедры языкознания. В нём было не меньше ста килограммов, но Борис отлетел от меня как мячик. Я медленно перевернулся на спину, чтобы не заливать хлынувшей из носа кровью пол, и увидел на испуганном лице Бориса две половинки очков, болтающиеся на ушах. «Как это я сломал ему очки, стукнувшись о колено?» – подумал я. В ушах сильно зазвенело, стены зала уплыли в сторону, и я закрыл глаза, едва успевая сглатывать солёную кровь.

– У тебя был сломан нос? – услышал я голос Игоря.

– Да, – открыл я глаза.

– А в какую сторону свёрнут?

– В левую, – подумав, сказал я.

– Теперь в правую.

На самом деле нос у меня был сломан дважды, и оба раза на соревнованиях по борьбе. Он был чуть-чуть смещён влево. Но теперь, судя по лицам товарищей, дело обстояло гораздо хуже. Игорь помог мне подняться, и мы пошли в раздевалку. В зеркале я увидел, что мой нос размещался чуть ли не под правым глазом.

– Надо ехать в травмопункт, – сказал Игорь.

Мы оделись, вышли на улицу и поймали такси. Водитель привёз нас в девятую клинику.

– Здесь лучший травмопункт, – сказал он.

Очередь к хирургу была небольшая – девушка с вывихнутой ногой, ребёнок, подавившийся рыбной костью, тип, сопровождаемый двумя милиционерами, и я.

– Я им тоже морды начистил, – подмигнул мне тип.

– Кому? – посмотрел я на милиционеров.

– Не, не этим, – придвинулся ко мне тип. – Ваське с Витькой.

– Собутыльникам? – догадался я.

– Ну. Вдвоём на одного, гады… А тебя кто звезданул?

– Вон тот, – показал я на Игоря, стоящего у окна.

Тип посмотрел на Игоря, на меня, снова на Игоря – и повернулся к милиционерам:

– Отпустите, а? Ей-богу, больше не буду. Я до смерти не дерусь, как они.

Те молчали.

– Не, правда, эти убивают друг друга, а мы так… Пошутили.

Он демонстративно отодвинулся от меня подальше.

Минут через сорок я вошёл в кабинет.

– Перелом костей носа со смещением, – сказал доктор, едва взглянув на меня.

– Поскользнулся, упал… – пробормотал я.

– Очнулся – гипс, – кивнул доктор. – А если серьёзно?

– В баскетбол играли, – вздохнул я.

– Это другое дело, – усмехнулся доктор. – У нас тоже один… Ладно, иди делай рентгеновский снимок, будем вправлять.

Мне сделали снимок. К счастью, кости не раздробились, можно было приступать к операции. Только я расположился в кресле, как в кабинет гуськом вошли девицы в ослепительно белых халатах.

– Практикантки, – сказала сестра.

– Пусть смотрят, – кивнул хирург, вытирая полотенцем руки.

Меня, конечно, никто ни о чём не спрашивал.

– Показываю, – повернулся к практиканткам хирург. – Двумя большими пальцами беру нос пациента…

Доктор запнулся.

– Подай ему посудину, – сказал он сестре, – пусть сам держит.

Я принял в руки довольно глубокую миску и подставил ее под подбородок.

– И этими пальцами вправляю нос, – продолжил лекцию хирург.

Он сильно надавил, раздался хруст, в глазах у меня потемнело, в посудину полилась кровь.

– И нос встал на место, – удовлетворённо сказал доктор. – Подходите по одной и осматривайте.

Девицы по очереди подходили и пялились на меня, как на неодушевлённый предмет.

– Ну, как? – спросил хирург.

– Неплохо, – сказала девица, наклонившись надо мной, и я не только разглядел родинку в ложбинке между грудей, но и уловил своим разбитым носом запах духов «Фиджи», – однако можно ещё два миллиметра влево.

– Будем делать два миллиметра влево? – посмотрел мне в глаза доктор.

Я переборол острое желание стукнуть девицу миской по голове и кивнул.

Снова хруст, помутнение в глазах, новая порция крови в миске.

«Выпить её, что ли? – посмотрел я в посудину. – Назло этим стервам?»

Но сестра отобрала у меня миску и затолкала в ноздри ватные тампоны.

– Через два дня на осмотр, – сказал хирург. – Я в справке напишу – бытовая травма. Не возражаешь?

– Пиши, – пробурчал я.

В коридоре я подошёл к Игорю.

– Какие девушки, а?! – кивнул он на практиканток, вереницей выходящих из кабинета. – Особенно вон та, чёрненькая.

Я узнал садистку-миллиметровщицу.

– Да, грудь хорошая, – сказал я. – На мою Катьку похожа.

– Чем? – оторопело посмотрел на меня Игорь.

– Полфлакона духов за один раз на себя выливает. Ты не знаешь, почему стервы любят «Фиджи»?

– Нет, – не сводил с меня глаз Игорь. – У тебя фингалы под обоими глазами.

– Пошли в магазин за бутылкой, – вздохнул я.

– Вместо заморозки? – догадался Игорь.

Мы купили бутылку, выпили её у меня дома и стали друзьями.

И вот теперь Игорь пригласил меня на свою свадьбу в село Будслав, находящееся недалеко от озера Нарочь.

Мы приехали большой баскетбольной командой, кроме игроков в ней были тренеры, массажисты и даже десяток болельщиков – фигурально выражаясь, конечно.

Большой колонной мы направились к дому отца Игоря, директора местной школы.

– Как думаешь, сколько на свадьбе будет гостей? – спросил я Николая, своего однокашника, ныне преподавателя университета.

– Человек двести, – пожал он плечами.

– А как мы все в одной хате поместимся?

– В несколько заходов.

Мы переступили порог, и я остолбенел. Прямо передо мной на столе лежала гигантская щука. Её туловище было похоже на бревно, хвост был размером с весло, в пасти чудовища извивался копчёный угорь, крепко схваченный загнутыми внутрь зубами. Если этот крокодил не был муляжом, то питался он, конечно, сазанами и утками.

– Сюда, сюда! – нас с Колей подхватили под руки и подвели к щуке. – Места для почётных гостей! Садитесь, пожалуйста!

Мы сели.

– Настоящая? – я попытался проткнуть щуку вилкой.

– Фаршированная, – сказал Николай, – но ты не торопись. Ей лет сто, не меньше.

– Одеревенела? – положил я вилку. – Но хороша-а…

– Не хуже невесты, – кивнул Коля.

Действительно – всё же не щука главное лицо на свадьбе. И даже не председатель колхоза, предлагающий наполнить чарки. Это когда-то свадьба была ритуалом, в котором всё расписано до мелочей – сватовство, заручины, запоины, каравай и так далее. Сейчас и молодую родителям не всегда показывают, знакомят с ней в день регистрации. У Игоря, надеюсь, было не так.

Мы с Колей переглянулись, набрали в грудь побольше воздуха и заголосили:

– Горька-а!..

Это был наш любимый приём. На футбольном матче, когда стадион задрёмывал, убаюканный чёткой игрой в пас на своей половине поля, мы с Колей вот так же переглядывались и затягивали:

– Шай-бу-у!

Народ вокруг сильно смеялся.

В Будславе мы тоже попали к своим. От дружного вопля зазвенели стёкла не только в нашем доме, но и в соседних.

– Вот теперь можно выпить, – удовлетворённо сказал Коля. – Еда, правда, стала ещё горше.

– Горька-а!..

С каждым тостом гомон за столами усиливался, и скоро я перестал слышать не только тамаду, но и Николая.

– Музыка нужна! – крикнул он мне в ухо.

И тут же ударили по струнам смычки скрипок, раскатились переборы баяна, застучали-забряцали бубны. Грянула полька, без которой свадьба на Беларуси не свадьба.

В соседней комнате парни сдвинули к стенам столы, засунули под них табуретки и стулья, выкинули в окна лавки, и первая пара девчат дробно застучала по полу каблуками. Их кавалеры гурьбой повалили во двор курить.

– Непорядок, – сказал Коля, вылезая из-за стола. – Разве ж это танцы?

– Пойдёмте танцевать! – схватила меня за руку смуглянка с тяжёлым хвостом черных волос.

– Вот он танцует, – показал я на Николая.

Никто здесь не знал, что Коля профессиональный танцор, пять лет отскакал в университетском ансамбле народного танца, который и дипломант, и лауреат, каждый год выезжает на зарубежные гастроли.

Николай для вида поартачился – и вразвалку пошёл за смуглянкой на середину комнаты. Невысокий, кривоногий, с носом, перебитым затвором танкового орудия во время службы в армии, он тащился не танцевать, а мучиться. Девушки рядом со мной прыснули. Николай, стервец, ещё и закосолапил, подступая к молодой кобылке, перебирающей от нетерпения ногами. Но вот он выпрямился, выпятил грудь, выписал в воздухе ногой крендель и гаркнул:

– Полька с подкиндэсом!

Музыканты – два мужичка и девушка-скрипачка – вздрогнули, топнули и врезали от души.

Что выделывал Николай со смуглянкой – словами не передать. Он вертел её в одну сторону, в другую, подбрасывал в воздух и отворачивался – прости-прощай, дорогая, я ушёл от тебя навсегда, – но в последний момент всё же ловил её у самого пола и мчался по кругу дальше.

– Полька вправо! – вскрикивал он, закручивая смуглянку так, что волосы захлёстывали ей лицо.

– Полька влево! – и девушка отчаянно топотала ногами, едва успевая за ним.

Ей было страшно, и всё же она не вырывалась, не улетала к столпившимся по углам подружкам, а продолжала вертеться волчком, взвизгивая и ахая. В последнем па Николай всё же попытался вышвырнуть изнемогшую красавицу в окно, – и опять пожалел.

Они замерли рядом со мной. Николай поцеловал девушке руку, достал из кармана носовой платок, аккуратно развернул его и вытер с лица пот. И только тут раздались аплодисменты.

– Неплохо, – сказал я.

– Наташе спасибо, – ответил Коля, – без неё ничего не получилось бы.

Да, я как-то забыл, что польку танцуют вдвоём.

К нам протолкался Игорь. Я посмотрел на него и понял, что самый несчастный человек на свадьбе – жених.

– Выпьем? – предложил я.

– Нельзя, – оглянулся он по сторонам.

– А мы никому не скажем.

Николай, словно фокусник, извлёк из-под полы пиджака бутылку и три стаканчика.

– Ты с этим и танцевал?! – разинул я рот.

Николай, не отвечая, разлил водку по чаркам, мы быстро выпили и занюхали куском хлеба.

– Хорошо, – сказал Игорь.

– Невесту не украдут? – спросил я.

– Поздно, – хмыкнул Игорь.

– Украсть никогда не поздно, – назидательно сказал Николай. – Главное, чтоб побольше. Мало украдёшь – посадят.

– Это да, – согласился я.

Игорь с сожалением посмотрел на бутылку, стоящую на подоконнике, и нехотя направился в соседнюю комнату к невесте. Вернее, к жене.

– Деньги на каравай приготовил? – спросил Николай.

– На каравай?

– Ну да. По здешнему обычаю тебе подносят кусок каравая, ты кладёшь деньги. Причём в открытую. Каждый, естественно, старается переплюнуть соседа. Очень удобная для молодых система.

– Тут червонцем не отделаешься, – полез я в карман за бумажником.

– Лучше одной бумажкой, – заглянул в мой бумажник Коля. – Молодец, сотенную прихватил.

– Для друга не жалко.

Мы вернулись к щуке. Она уже была изрядно искромсана ножами, истыкана вилками, кое-кто, кажется, пытался отрубить ей голову топором. Из рваных ран на шкуре вылезал фарш.

– Может, попробуем? – предложил я.

– Нельзя, – покачал головой Коля.

– Мы её головастиками нафаршировали, – обиженно сказала женщина, собирающая со стола грязную посуду.

– Головастиками?!

Мы с Николаем отодвинулись от стола подальше.

– У молодых щучек одни головы, оттого и головастики, – засмеялась женщина. – Попробуйте – сладкие.

Мы с опаской съели по ложке фарша – и принялись в четыре руки потрошить щуку.

– Мировой закусон, – промычал Коля.

Я лишь помотал головой, соглашаясь.

Свадьба набирала разгон – люди постарше выпивали-закусывали, молодёжь отплясывала вальсы-польки и кучками толклась во дворе, что наводило на некоторые размышления.

– Поговорку знаешь: явился не пьяный, не драный, а говорит, что на свадьбе был? – спросил я Николая.

– Конечно, – сказал он, наливая в чарки. – А водочка-то горькая. Горька-а!..

У меня зазвенело в ушах от дружного рёва. Застолье мучило молодых минут двадцать и утихло лишь тогда, когда сваты вынесли каравай. Начали с рядовых родственников, которых, впрочем, было не так много, и пошли вдоль столов к щуке, вокруг которой сосредоточились свадебные генералы вроде меня и Коли. Деньги, действительно, клали на поднос в открытую, и обязательно с тостом-пожеланием молодым. «Чтоб жилось и велось, чтоб пилось и елось, чтоб гулялось и моглось – и ещё хотелось!..»

Я выложил сотенную и произнёс речь о том, что единственная надежда белорусской литературы – это Игорь. Свадьба выслушала спич благосклонно. Похоже, никто и не сомневался, что именно аспирант Игорь призван спасти нашу литературу от забвения. Николай со своей сотенной поддержал меня в той части, что дети от папы-критика и мамы-учительницы продолжат династию потомственной белорусской интеллигенции, истинной соли земли. Главное – чтоб детей было побольше. Это пожелание свадьба тоже встретила с энтузиазмом. Мы выпили по чарке со сватами, с председателями колхоза и сельсовета, с тремя дядьями и одним дедом, который был старше прочих, и пошли спать. К тому времени день давно уже превратился в ночь, что нас с Николаем сильно удивило.

На следующий день мы уезжали в Минск.

– В какую сторону ехать, знаешь? – спросил Николай.

– На юг, – сказал я.

– Верно, на юг, но в какую сторону?

Этого я сказать не мог и подозвал Игоря.

– Дизелем до Молодечно, оттуда электричкой в Минск, – растолковал он. – В пять часов подойдёт дизель и остановится возле нашего дома.

– А где рельсы? – посмотрел я по сторонам.

– За лугом, – показал Игорь, – от нашего дома ровно пятьсот метров.

– Дойдём, – сказал Николай.

Я с некоторым сомнением посмотрел на луг. К отъезду со свадьбы следовало отнестись со всей серьёзностью, о чём я ещё раз сказал Николаю.

– Брось ты! – отмахнулся он. – Дизелем до Молодечно, оттуда на электричке.

Николаю хорошо – он на свадьбу приехал с женой. Правда, с самого начала она затерялась среди подруг молодой, однако к отъезду должна была найтись, в чём не сомневались ни я, ни Коля.

Но вот здесь нас и подстерегла неожиданность.

Мы спокойно сидели у останков щуки – Игорь, Николай и я, – когда в комнату ворвалась Ольга, жена Николая.

– Привет! – обрадовался он. – Ты где ночевала?

– Я-то здесь, а вот где ты ночью шлялся, подлец? – крикнула Ольга.

Вообще-то Ольга была степенной, рассудительной женщиной, настоящей учительницей русского языка и литературы.

– Мы тоже здесь ночевали, – отставил я в сторону рюмку. – Спали в углу на одном матрасе.

– Ты, может, и спал, а вот он… – Ольга всхлипнула и отвернулась к окну.

– А в чём, собственно, дело? – аккуратно положил на стол вилку Коля. – Мы спали вон в той комнате. Или в соседней.

Я кивнул – да, в одной из комнат этого дома, правда, трудно сказать, в которой.

– С цыганкой ты спал, мне всё рассказали! – Ольга закрыла лицо руками, её плечи затряслись.

– С какой цыганкой?! – изумился Николай.

– С чёрненькой? – догадался я. – С которой польку танцевал?

Смугляночка, то ли Таня, то ли Тоня, действительно, мелькала весь вечер поблизости, но ведь не подмышкой же у него или у меня. Спору нет, хорошая девушка, и я, признаться, был бы совсем не прочь, чтобы… Но чего не было, того не было, и я так и сказал Ольге: очень хотелось, но не смоглось.

– Даже и не хотелось! – запротестовал Николай. – Нет, ну ты вообще… Как ты могла подумать!

– Мне сказали! – упрямо помотала головой Ольга, но плакать перестала.

– Ей сказали!.. – в сердцах хлопнул рюмку Николай. – А если бы тебе сказали, что я…

Он замолчал.

– Что мы уехали со свадьбы своего лучшего друга трезвые, – пришёл ему на помощь я. – Ты бы поверила?

– Да, поверила! – топнула ногой Ольга. – Вы на всё способны!

Тут уж я хлопнул рюмку.

Игорь, который с большим интересом слушал нашу перебранку, поднялся и направился к двери.

– Ты куда? – спросил я.

– Жену поищу.

– Тоже рядом не ночевала?

– Ночевала, но утром простыню потребовали… – замялся Игорь

– Ну и что?

– Надо, чтоб испачканная была, а у нас чисто. Нинка в слёзы…

– Крови не было? – догадался я. – Ну и как выкрутились?

– Гришка, брательник, отрубил курице голову и подал в окно. А она трепыхается, зараза. Себя больше измазали, чем простыню.

– Мы с Олькой краской покапали, – сказал Николай. – Сошло.

Ольга залилась краской и выскочила за дверь.

– Дура, – ласково сказал Николай.

– А эта чёрненькая здешняя? – поинтересовался я.

– Из Минска, – взялся за ручку двери Игорь, – двоюродная сестра Нинки.

– Да ну? – разлил я по чаркам из трёхлитровой банки, что было не просто. – За это надо выпить.

– Я с ней всего полчаса постоял, и уже донесли, – сказал Николай. – Темно ведь было.

– С кем постоял? – поставил я на место чарку. – Где?

– За сараем, – понюхал самогонку Николай. – Сколько градусов?

– Шестьдесят, – сказал Игорь и вернулся к столу.

– Нет, где я был? – поочерёдно посмотрел я на них.

– Спал, – пожал плечами Коля. – Шестьдесят – хорошая самогонка. В самый раз.

Лучшего комплимента Игорю сказать было нельзя, он засиял.

– А что удивляться? – я тоже понюхал самогонку. – Народу – как в тыкве семечек. Мог бы и меня разбудить.

– Тебя-то зачем?

– У неё подруг тьма. А у одной осиная талия.

– Резонно, – сказал Коля, – про подруг я не подумал.

– Чего уж теперь…

Мы выпили.

– Ладно, генералы, – вздохнул Игорь, – пойду к Нинке. Переживает.

– Раньше надо было переживать, – назидательно сказал Николай. – Однако насколько эти пережитки живучи. Попробуй чистую простыню покажи – съедят.

– Подумаешь, – хмыкнул я.

– А ты вот женись на местной, узнаешь, – подмигнул Игорю Коля. – Видал, каковы они здесь?

Это я видал. Девушки были хороши все без исключения, что не только удивляло, но и озадачивало. Молодость – это понятно. Чистый воздух и калорийные продукты – тоже. Польки и вальсы, «зелёная вишня с-под кореня вышла», юбки ниже колен, рыдания из-за не испачканной кровью простыни, каравай с рожками, щука, занимающая три стола… Да, на Нарочи вполне может распуститься цветок папоротника. Все здешние девушки – цветки, загорающиеся в купальскую ночь.

– Твоя Ольга тоже цветок, – сказал я Николаю.

– Конечно, – кивнул он и выковырял из развороченного брюха щуки куриное крылышко. – Но если этот цветок нюхаешь каждый день, не чувствуешь запаха.

Игорь крякнул и подался из комнаты. Старших товарищей слушать надо, но – не всегда.

– Хороший парень, – сказал я, – вот только играть в баскетбол никак не научится.

– Зато деканом будет, – посмотрел на бутыль Николай, прикидывая, наливать или нет. – Ладно, давай по последней. Скоро на дизель двинемся.

– Чёрненькая с подругами тоже уезжают?

– Не знаю, – пожал плечами Коля.

– О чём же вы ночью говорили?

– А мы не говорили.

– Понятно.

Костёр свадьбы догорал. В дальних комнатах звенели стаканы, шумели во дворе парни, откуда-то доносилось «Вот кто-то с горочки спустился…». Мы сидели над щукой, от которой уцелела одна голова.

– И жена Игорю досталась хорошая, – сказал я. – Спокойная.

– Моя тоже сначала была спокойная, – покачал головой Николай. – Имею я право на свадьбе друга выпить и закусить?

– Имеешь, – согласился я. – Жену не надо было терять. У тебя когда защита диссертации?

– Осенью. А ты книжку написал?

– Отнес в издательство.

– Вот за это надо выпить вне очереди.

Я не стал возражать. Выпить за диссертацию или за книгу – это как показать испачканную кровью простыню. Народный обычай.

Пока мы сидели подле щучьей головы, которая уже была, конечно, без угря, вся свадьба вдруг стала собираться на дизель. Это я понял по голосам, доносившимся со двора.

– На дизеле поедем? – спросил я Николая.

– А как же! – удивился он. – И на этой… электричке.

Последнее слово он выговорил вполне уверенно.

Мы вышли во двор, запруженный толпой. Из неё вынырнула Ольга и твёрдо взяла мужа под руку.

– И что, – спросил я Ольгу, – все эти люди собираются на поезд?

– Да, завтра на работу, – тревожно заглянула она в лицо мужу. – Коля, тебе завтра тоже на работу.

– После свадьбы ни на какую работу я не пойду, – заявил он.

– А как же мы все поместимся в этот поезд? – гнул я своё. – Нас ведь человек сто, не меньше.

– Свободно поместимся, – обвёл взглядом толпу Николай. – Сто человек для дизеля – не проблема.

Я успокоился.

Подошел Игорь с тяжёлой сумкой в руках.

– Я вас провожу, – сказал он. – Дизель уже стоит.

– Где стоит? – удивился я.

– На путях, – повернулся ко мне Николай. – Дизель может стоять только на путях.

– Пока мы дойдём, он уедет, – сказал я.

– Подождёт, – поставил сумку на землю Игорь. – Машинисты знают, что должны забрать свадьбу.

– Помочь? – кивнул я на сумку.

– Не надо.

Мы двинулись гуськом по луговой тропке, едва угадывавшейся в траве. Николай был прав: если идешь гуськом, не заблудишься. Спина товарища – верный маяк. Я вспомнил о подруге смуглянки, у которой осиная талия, и оглянулся. Зрелище, открывшееся мне, было столь сильным, что я не удержался от восклицания. Вереница отъезжающих тянулась через весь луг, и конца ей не было видно. Разглядеть в этом мурашином сонмище смуглянку и тем более осиную талию её подруги не представлялось возможным.

– Хорошо идут, – сказал я.

– Не падают, – согласился Коля.

– Кто упал? – обеспокоился Игорь, который шёл за нами со своей сумкой.

Николай встрепенулся, высвободился из Ольгиных объятий, поднял вверх правую руку и зычно крикнул:

– За родину, за Сталина – вперёд!

Ольга зажала ему рот рукой.

Я хотел спросить Игоря о подруге с осиной талией, но во всех вариантах вопроса фигурировала смуглянка, и я сдержался. Может, в поезде обнаружится.

Дизель действительно мирно стоял на путях, дожидаясь нас. Машинисты покуривали у локомотива.

– Свадьба! – крикнул им Игорь.

Те помахали в ответ рукой – видно, что свадьба.

Поезд был наполовину пуст, Николай и здесь оказался прав.

– Ну что, будем прощаться? – сказал я Игорю.

– Сейчас… – поковырялся он в сумке. – Это вам на дорожку.

Он сунул в руки мне и Николаю по бутылке водки.

– Зачем! – попыталась отнять у мужа бутылку Ольга, но Николай не отдал.

– Пригодится, – сказал он и спрятал бутылку за пазуху.

У меня никто водку не отнимал, и я просто держал бутылку в руке.

Народ прибывал, но садиться в поезд никто не торопился. Обнимались, целовались, кто-то пытался сплясать польку.

– А где Нина? – стал озираться по сторонам Коля, но мне показалось, что он высматривает смуглянку.

– Потерялась, – подмигнул я ему.

– Чувствует себя неважно, – сказал Игорь.

– Ты её в обиду не давай! – погрозила ему пальцем Ольга. – Не бери пример с моего.

– Когда это я тебя в обиду давал? – оскорбился Николай. – Танцевать толком не научил – это да.

Локомотив несколько раз свистнул, но на толпу это не произвело впечатления.

– Выйдем из расписания, – сказал я.

– У него нет расписания, – засмеялся Игорь. – Пока последнего гостя не посадим – не отправится.

Мы погрузились в вагон, посидели на жёстких сиденьях – и снова вышли с Николаем на воздух.

– Что-то смуглянки с подругой не видно, – вздохнул я.

– В соседнем вагоне, – сказал Коля. – Их там штук двадцать.

– И все сёстры? – изумился я.

– Сёстры, подруги, библиотекарши… Игорь молодец, собрал всех, кого знал.

– Далеко не всех, – вылез из толпы Игорь со своей сумкой.

– Бутылки раздал? – посмотрел на сумку Николай.

– Последняя, – достал бутылку Игорь. – Возьмёте?

– Давай.

Коля взял бутылку и передал мне. Я теперь стоял с двумя бутылками в руках.

Поезд с грохотом дёрнулся и остановился.

– Пора, – сказал Игорь.

Мы расцеловались с Игорем, с кучей его родни и влезли в тамбур. Поезд тронулся. Ольга заглянула в тамбур, убедилась, что мы не отстали, и вернулась в вагон.

– Ты когда-нибудь дизелем управлял? – спросил вдруг Николай.

– Нет.

– И я нет. Пошли к машинистам.

Мы направились в голову поезда. В соседнем вагоне действительно было полно громко щебечущих девушек. Когда мы проходили мимо них, они замолчали. Смуглянка, сильно покраснев, отвернулась и стала смотреть в окно. Её подруга с осиной талией улыбалась.

– Хорошая девушка, – сказал я, когда мы вышли из вагона.

Николай что-то хрюкнул. Мы уже были в дизеле. От грохота двигателя здесь ничего не было слышно. В отделении, в котором сидели машинисты, было потише.

– Добрый день, – вежливо поздоровался Николай. – Можно?

Машинисты, улыбаясь, смотрели на нас. Чувствовалось, гостям свадьбы они простили бы не только проникновение в служебное помещение.

– Это от нас, – поставил я бутылку водки на столик, на котором уже покачивалась точно такая же.

– Пришли посмотреть, – объяснил наше вторжение Николай. – Танк я водил, а вот дизель не приходилось.

– Садитесь, – уступил ему своё место машинист постарше. – Передвинете реверс вверх – скорость увеличится, вниз – уменьшится. Ничего сложного.

Николай осторожно передвинул реверс вверх на два деления, пол под ногами задрожал сильнее.

– Полегоньку, – сказал второй машинист.

Коля кивнул и вернул реверс в прежнее положение.

– Сейчас будет остановка, давайте вместе, – сказал старший машинист.

Он положил большую ладонь на руку Николая и стал медленно передвигать реверс. Поезд замедлил ход и остановился. Машинист наклонился к микрофону, собираясь объявить остановку, но Николай дёрнул его за рукав:

– Можно, я?

Машинисты переглянулись.

– Ладно, – сказал старший, – скажите: «Платформа «Лесная», следующая «Загатье».

Николай набрал в грудь воздух и громко объявил:

– Граждане пассажиры! Наш экспресс прибыл на платформу «Лесная». Следующая остановка – «Загатье». Гостей свадьбы прошу не буянить. Экспресс отправляется. Счастливого пути! Гуд бай и ауфвидерзеен, дорогие товарищи! Встретимся на баррикадах! Гип-гип ура, ура, ура!..

Если бы я не оттащил его от микрофона, Коля начал бы передавать приветы смуглянке и её подругам. В принципе я против этого ничего не имел, но Ольге могло не понравиться.

– Выпьем? – сказал Николай, оглядываясь в поисках стакана. – За это надо обязательно выпить. Едешь, как в танке, только пушки не хватает. Мужики, где стакан?

– Нельзя! – испуганно посмотрел на старшего второй машинист. – Вы можете, а мы после работы.

– Жалко, – огорчился Николай. – Нам можно, но мы не можем. Два дня гуляем.

Машинисты закивали. Они знали, что такое два дня хорошей свадьбы.

– После работы и эта не помешает, – поставил я на стол вторую бутылку.

Теперь можно было бы и мне порулить, но, во-первых, я не проходил практику на танке, а во-вторых, до остановки «Загатье» было ещё далеко. И мы отправились в свой вагон. Девичья компания во главе со смуглянкой встретила нас аплодисментами.

– Только для вас! – изогнулся над смуглянкой Николай, словно собираясь пригласить её на польку с подкиндэсом.

– Пойдём-пойдём! – толкнул я его в спину. – Кончилась свадьба. В семью пора.

– Это был ты или не ты? – встретила нас в тамбуре Ольга, и глаза у неё опять были заплаканные.

– Я, – сказал Коля.

– И тебе не стыдно было нести ахинею?

– Нет, – помотал он головой, – по-моему, хорошо сказал.

Я дипломатично отвернулся.

Оказалось, Ольга задремала и очнулась от голоса мужа, доносившегося из динамика. С перепугу она попыталась выскочить из вагона, но поезд, к счастью, тронулся.

– Зачем выскакивать? – удивился Коля.

– А как ты в радио попал? – всхлипнула Ольга.

– Вошёл.

Мы с Колей посмотрели друг на друга.

– Ладно, – сказал он, – пошли спать.

И это было лучшее, что можно было придумать в данной ситуации.

Такой она и запомнилась мне – свадьба Игоря в Будславе. Сияло солнце над огромным лугом, вздувались пузырём юбки девчат, вертящихся в польке, звякал реверс дизеля, направляемый рукой Николая, тяжело лежала на трёх столах гигантская щука, начинённая нежным фаршем. Это была обычная западно-белорусская свадьба.

Мы стояли на смотровой площадке и смотрели на Старый город. Низкие лохматые тучи цеплялись за острые шпили кирх. В белёсом тумане едва угадывались силуэты кораблей. Сильные порывы ветра срывали с вязов остатки листьев и швыряли их на запорошенные снегом черепичные крыши.

Таллин, он же Ревель, в летописные времена Колывань, лежал перед нами как на ладони.

– Плохой вид, – сказал Тойво, местный кинооператор. – Я знаю хороший.

– Лучше этого? – покосился я на него.

– Очень хороший, – кивнул Тойво крупной головой.

Он был грузный, медлительный, именно такими мне представлялись эстонцы.

– И где же этот вид? – требовательно спросила Галя.

Галя в Таллине смотрелась белой вороной. Впрочем, так же она выглядела и в Минске. Пигалица в берете, на маленьком лице большие очки в роговой оправе. Сова, случайно залетевшая в городской двор.

– Возле порта построили жилой дом, – сказал Тойво. – С его крыши всё видно.

– И порт? – спросил я.

– Порт лучше всего.

– Военный объект, – вздохнул я.

– А мы для себя снимем, – уставилась на меня очками Галя.

– Сколько этажей в доме? – посмотрел я на Тойво.

– Шестнадцать. Лифт ещё не работает.

– Поехали, – распорядилась Галя.

Мы двинулись к машине эстонского телевидения. Ноги скользили по обледеневшей брусчатке. Ветер сбивал с ног, и только Тойво не обращал на него внимания. «Местный», – с завистью подумал я.

– Я с Сааремаа приехал, – повернулся ко мне Тойво. – Там настоящий ветер.

– Это где, в Финляндии? – схватила меня за руку Галя, пытаясь устоять на ногах.

– Остров, – сказал Тойво. – В море.

По-русски он говорил хорошо, но с большими паузами между словами. Галя говорила без пауз, однако она меня раздражала гораздо больше.

Мы подъехали к новостройке. Дом стоял на холме, и ветер здесь был ещё сильнее, чем в Вышгороде.

Провожаемые недоумёнными взглядами строителей, занимающихся отделочными работами, мы поднялись по лестнице на крышу дома. Тойво тащил кинокамеру, но запыхался он меньше меня и Гали. Порт предстал перед нами со всеми своими тайнами и секретами.

– Снимайте! – приказала Галя.

Я подумал, что эти планы не пропустит никакая цензура, но спорить с Галей не стал.

Тойво сделал несколько планов и заторопился вниз.

– Ветер, – понимающе сказал я.

– Та-а… – улыбнулся он. – Милицию может принести.

– Какую милицию? – склонила набок голову Галя.

– Финскую, – сделал страшное лицо я. – Или шведскую.

– У нас своя, – сказал Тойво.

– Куда едем теперь? – поинтересовалась в машине Галя.

– Мустамяэ, – посмотрел в блокнот Тойво. – Переводчик.

– Мы его уже записали, – сказала Галя.

– Пригласил в гости, – как ребёнку, стал ей объяснять Тойво. – Посидим, кофе выпьем.

Кофе – типично прибалтийский напиток. С него начинались все мои застолья в Риге и Вильнюсе. Но заканчивались они водкой, и в большом количестве. Интересно, каково будет в Таллине.

В Таллине я был впервые, но слышать о нём мне приходилось. Антона, мужа моей младшей сестры, ранили именно под Таллином.

Как-то в праздник Победы я увидел на груди Антона орден Красной Звезды.

– За что получил? – спросил я.

– Командующего Прибалтийским округом возил.

– За это дают ордена?

– Если ранят.

Антон служил срочную водителем. Последние полгода он возил командующего округом, который его любил как сына.

– У себя дома обедом кормил, – признался Антон. – Хотел, чтобы я после службы остался в Таллине. У него и дочка была…

– А ты?

– Я в Речицу уехал.

Ранили Антона при следующих обстоятельствах. Поздним вечером командующий возвращался с учений. Машина проезжала под обрывом, и вдруг раздалась пулемётная очередь. Пули прошили крышу «Волги», одна из них ранила Антона в бедро. Машина вильнула и съехала в кювет, но не перевернулась. Командующий выхватил пистолет, выскочил из машины и полез по круче вверх.

– У меня оружия не было, – рассказывал Антон, – но и я за ним. У командующего пузо будь здоров, однако на вершину он взлетел как молодой. Я со своей ногой метров на двадцать отстал. Влез, а там пулемёт «Максим», вокруг стреляные гильзы. Сбежали, пока мы лезли.

– А если бы не сбежали?

– Поубивал бы всех к чёртовой матери! Под горячую руку ему лучше не попадаться…

Я представил пузатого генерала, который с пистолетом пёр на пулемёт, и понял, что на дороге ему действительно лучше не попадаться.

– Правильно, что уехал, – сказал я. – Яблоко от яблони недалеко падает.

Антон согласно кивнул. У моей сестры характер, правда, тоже не сахар, но отец у неё всё же не командующий округом, простой бухгалтер.

– Лесные братья у вас ещё есть? – спросил я Тойво.

– Кто?! – вытаращил он глаза.

– В Литве и Латвии есть, – сказал я, – сам видел. Но водку они пьют русскую.

– Мы тоже пьем русскую, – успокоил меня Тойво. – И русских девушек любим.

– Кто ж их не любит, – хмыкнул я.

Я вспомнил Ирму. С ней я познакомился на спартакиаде телевизионщиков. Она хорошо играла в баскетбол, набросала нам кучу мячей. И когда я был в командировке в Риге, пригласил Ирму в кафе. Она пришла с подругой Илоной. Выглядели они потрясающе – высокие, полногрудые, Ирма шатенка, Илона блондинка. Все парни на них засматривались, и мне это льстило. В тот раз я впервые распробовал «кристап» – водку пополам с рижским бальзамом.

Белорусский писатель Короткевич в одном из своих очерков написал, что жениться надо на латышках. Там, в рижском кафе, я был полностью с ним согласен. Правда, кроме языкового барьера между мной и девушками был ещё один. Слишком они были хороши для потрёпанного журналиста из Минска, в чём я им и признался. Девушки засмеялись.

– Вы ещё мало потрепанный, – сказал Ирма.

– Наши больше, – поддержала её Илона.

– А в Минск вы бы переехали? – спросил я.

Девушки посмотрели друг на дружку и отрицательно покачали головой. Им было уютно и в маленьком кафе на площади у Домского собора.

Кстати, в прибалтийских кафе особенно уютно из-за погоды. На улице дождь, ветер, слякоть, на душе муторно от неурядиц в семье или на работе, и ты заходишь в первое попавшееся кафе. В нём пахнет кофе, звучит негромкая музыка, и незнакомка, сидящая напротив, вполне может показаться нежной и удивительной.

В Минске тоже часто бывает плохая погода, но наши кафе гораздо хуже. Я лишь однажды услышал, что минские пивные лучшие в мире.

Мы с Димой, моим бывшим однокурсником, зашли в пивную на Немиге пропустить по кружке «жигулёвского» под хариуса, по-белорусски липеня. Хариуса мы ловим в Налибокской пуще. Его там немного, но по десятку хвостов мы привозим. Вот и в этот раз кое-что поймали. Рыба подсохла у меня на балконе, как не выпить кружку-другую с товарищем.

Я не успел очистить первую рыбину, как от соседнего столика к нам подошёл парень.

– Где вы его взяли? – спросил он с сильным акцентом.

– Поймали.

– Здесь, в Белоруссии?

– А где же еще.

– У нас в Литве тоже ловят, но надо заплатить большие деньги за лицензию.

– Мы бесплатно.

– Можете назвать реку?

– Не можем.

– А за сто долларов?

– И за сто не можем. Угостить – пожалуйста.

Парень присоединился к нам, и мы выпили сначала пива, потом водки, за которой я сбегал в ближайший гастроном.

Вот тут Владас и сказал:

– Ваши пивные – самые лучшие.

– Почему?

– Можно выпить водки с пивом, и никто ничего не скажет.

– Милиция иногда гоняет, – посмотрел по сторонам Дима.

Мы так и не продали литовцу название нашей речки, хотя он предлагал уже триста долларов.

– Вам не нужны деньги? – удивился Владас.

– Нужны, но хариус не продаётся. Там, кстати, и стронга есть.

– Кто? – разинул рот литовец.

– Форель. В этот раз килограммовая попалась.

– На что?

– На миногу.

Владас от расстройства хватанул полстакана водки.

– Всё равно найду, – отдышавшись, сказал он.

– Ищи, – хмыкнул я.

– Хочешь, я тебе свою машину отдам? – уставился в меня белёсыми глазами литовец.

Я понял, что из пивной, пусть она и лучшая в мире, надо срочно уходить. Когда в ней начинают разбрасываться машинами, добром это не кончается.

– Здоровый парень, – сказал Дима, когда мы с трудом избавились от литовца. – Вдвое больше нашего выпил.

– За чужой счёт можно пить до бесконечности, – согласился я. – Как думаешь, найдёт он нашу речку?

– Вряд ли. Там пешком от шоссе километров семь топать.

Но чувство тревоги у меня осталось.

На эту речку в пуще нас вывел биолог Андрюха. Студентом он здесь проходил какую-то практику. Речка была уникальна во всех отношениях. Берега, поросшие поречками – дикой смородиной, дубравы, в которых по осени листья под ногами гремят как жесть, бобровые запруды, скелет охотничьего замка Тышкевичей, потихоньку съедаемый пущей. И всего два или три хутора на всей реке. Оттого и рыба здесь сохранилась. Кроме хариуса и форели я ловил здесь голавлей, язей, ельцов, налимов.

Хариусов мы запекали на углях. Подсаливали, заворачивали целиком в фольгу, и через пять минут царское кушанье благоухало на всю пущу. Запивали мы его спиртиком, которого у Андрюхи на работе было в достатке.

Во время последнего нашего пиршества в пущу я вдруг подумал, что женщина и река всегда будут моей целью. «И бутылка», – добавило моё второе «я». Однако я с ним категорически не согласился. Бутылка на третьем месте, не выше.

Правда, здесь, в Таллине, у бутылки появились хорошие шансы выйти вперёд. Девушки, которые попадались мне на глаза, сплошь были похожи на Галю.

– Очень хороший город, – сказала Галя. – Я здесь чувствую себя как дома.

Мы с Тойво промолчали. Мне больше нравился Минск, ему, наверное, Сааремаа.

В Мустамяэ все дома были похожи друг на друга, и мы долго не могли найти нужный.

– Очень мрачное место, – сказал я.

– Для приезжих, – объяснил Тойво.

– А мне нравится! – сверкнула очками Галя.

– Нравится отсутствие деревьев? – уточнил я. – Или то, что на домах нет номеров?

– Когда нет собственной квартиры, в любом районе хорошо.

– Приехали, – прервал наш спор водитель. – Вам в этот подъезд.

Мы поднялись на третий этаж. Тойво уверенно позвонил, дверь тут же распахнулась. На пороге стояли Андреас и его жена.

– Как брат и сестра, – сказал мне Тойво.

Действительно, они были очень похожи: угловатые, длинноносые, в очках.

– Марта, – представил жену Андреас.

Мы прошли в комнату.

– Класс! – потрясённо сказал Галя.

Вся мебель в квартире была не выше одного метра. На голых стенах висели фотографии в рамках. На столе пять чашек с дымящимся кофе и пять пузатеньких стаканов для коньяка.

– Садитесь, – пригласил Андреас.

Мы сели в низкие кресла.

– Откуда такая мебель? – спросила Галя.

– Из Финляндии, – польщённо улыбнулась Марта. – По каталогу заказывали.

Да, это была другая жизнь. Я подумал, что младшие братья в нашей стране очень не хотят быть похожими на старшего.

– Коньяк? – достал бутылку из бара Андреас.

Я неопределённо пожал плечами.

– А здесь не напьёшься, – громко прошептал мне на ухо Тойво. – Хорошо, что я взял с собой водку.

– Давай водку! – обрадовался я.

– Хотя бы здесь не позорились! – прошипела Галя.

– К сожалению, у нас нет подходящей закуски, – неодобрительно покосилась на бутылку Марта.

Она сходила на кухню и принесла две маленькие рюмки для водки.

– А мы по-русски, – сказал Тойво. – Ну, поехали!

Определённо, он знал толк в выпивке.

Мы стали беседовать о литературе. У Андреаса в этом году уже вышли две книги переводов.

– С какого языка? – спросил я.

– С английского и французского, – сделал маленький глоток Андреас. – Жду книгу белорусских рассказов. Задерживается.

Я кивнул – перевод с белорусского языка и должен задерживаться.

– Через неделю уезжаю в Женеву, – продолжал Андреас. – Посылают на курсы переводчиков.

– Надолго? – спросила Галя, смакуя коньяк.

– Пока на год.

Неплохо живут эстонские собратья по перу. Две книги в год, командировка в Женеву, финская мебель по каталогу… Жена, правда, страшная.

– Мы не расписаны, – улыбнулась Марта. – Просто встречаемся.

– Давно? – поинтересовался я.

– Пять лет, – посмотрела Марта на Андреаса. – Или шесть?

Тойво пил рюмку за рюмкой. Я с тревогой взглянул на почти пустую бутылку.

– У меня есть вторая, – сказал Тойво. – Я знал.

Ну что ж, настоящий пьяница без бутылки про запас в гости не ходит.

– Вы что – пить сюда приехали? – толкнула меня в бок Галя.

– И пить тоже, – сказал я. – Посмотри, какая погода за окном!

В темноте за окном завывал ветер. Если бы я не знал, какой тоскливой бывает зима в белорусской глубинке, то сказал бы, что эстонская зима хуже любой другой.

– Что мы с таким пьяным будем делать? – с ужасом спросила Галя, наблюдая, как Тойво загоняет ногой под диван пустую бутылку.

– Посадим в машину и отвезём домой, – пожал я плечами.

Андреас и Марта подчёркнуто не замечали свинского поведения Тойво. «Заграница!» – подумал я.

– Пора домой, – сказал Галя.

– Где вы живёте? – с видимым облегчением спросил Андреас.

– В гостинице «Олимпия», – сказал я. – На двадцатом этаже. На самом верху там отличный бар.

– Да, мы были, – посмотрели друг на друга Андреас и Марта.

Мы распрощались и вышли на улицу. Машины у подъезда не было.

– Наверное, поехал в гастроном за бутылкой, – засмеялся Тойво. – Пойдём искать.

На улице он сразу протрезвел.

Мы пошли в сторону предполагаемого гастронома. Порывы сильного ветра едва не валили с ног. Вдобавок ко всему пошёл мокрый снег.

Из темноты вдруг выплыл наш «РАФ».

– Садитесь, – услышал я голос водителя.

– Где ты был? – спросил я.

– Стоял у подъезда. Вы мимо прошли. Я поехал за вами.

«Мистика, – подумал я. – Мустамяэ – очень нехорошее место».

Мы сели в машину. Я вдруг обнаружил, что Тойво с нами нет.

– Где Тойво? – повернулся я к Гале.

– Вы вместе впереди меня шли.

– Найдется, – сказал водитель. – Он часто пропадает. Главное, камера на месте.

– Погоди, – остановил я его. – Как это – пропадает?

– Бесследно, – объяснил водитель. – Час будем искать – не найдём. А завтра в девять утра он на работе. Уже несколько раз пропадал.

– Будешь пить как он, – сказала Галя, – тоже пропадёшь. И не найдёшься.

Но я на её слова не обратил внимания. Меня занимал феномен Тойво. Пропадающий человек – редкое явление. И загадочное. Такой человек похож на блуждающую звезду. Сегодня ты её видишь, завтра нет, но она есть. Значит – мы не исчезаем навсегда…

– Так мы едем? – перебила ход моих мыслей Галя. – Завтра, между прочим, у нас утренний рейс.

– Куда девать камеру? – спросил я.

– Отвезу на студию, – сказал водитель.

– Ну что ж, трогай, – вздохнул я. – Жалко, с Тойво не попрощались. Хороший мужик.

– Как нам получить отснятый материал? – спросила, глядя в окно, Галя. – Через две недели эфир.

– Тебе же сказали – завтра в девять утра он найдётся. Позвонишь и договоришься.

Огни Таллина уплывали в темноту. Как и Тойво, город пропадал в ночи. Он тоже был блуждающей звездой.

Командировка в родные Ганцевичи пришлась как нельзя более кстати. От работы на телевидении я уже устал. Дело не только в бесконечных командировках. Я не выдерживал сумасшедшего ритма, когда утром летучка, на которой ты обозреваешь передачи за неделю, днём съёмка, вечером монтаж. В перерывах ты должен встретиться с Катькой или Светкой и пропустить по рюмке с парой-тройкой друзей.

При этом я ещё успевал писать прозу, что приводило в полное недоумение не только коллег по цеху, но и подруг.

– Я в журнале твою повесть видела, – сказала Катька. – Говорят, неплохая.

– Пусть говорят, – отмахнулся я.

– А почему ты обо мне не пишешь?

– О тебе? – посмотрел я на неё, прищурив один глаз. – Действительно, хорошие ноги, грудь… Глаза чуть косоваты, но они придают тебе особый шарм. Вполне можно написать.

– Убью, – уставилась в меня своими египетскими зенками Катька. – Ты просто скотина.

– А я и не спорю, – согласился я. – Но проматывать гонорар станем вместе.

– Где?

– Можем на юг смотаться. Или в Москву.

– В Москву я езжу без тебя, – заносчиво вздёрнула подбородок Катька. – Знаешь, сколько у меня там родни?

– А вот во мне ни капли русской крови, сплошь белорусская.

– Оно и видно.

На своей родине я не был с десяти лет. Родители увезли меня сначала в Речицу на Днепре, потом в Новогрудок, воспетый Мицкевичем. Но мои Ганцевичи мне снились регулярно. Я бродил по страшному Томашевскому лесу, в котором однажды чуть не заблудился. Со старшими ребятами я пошёл на лыжах в лес кататься с горы. Возвращались мы уже вечером. Стремительно темнело. Ребята убежали вперёд, и я вдруг оказался один в полной темноте. В кронах сосен шумел ветер, за каждым кустом клацал зубами волк. Я не мог зареветь, потому что в этом случае волки выскочили бы из-за кустов и разорвали меня на клочки. К счастью, я не сбился с лыжни, вышел на приречный луг, за которым мерцали слабые огоньки посёлка.

А в речке Цна с Мишкой и Ванькой мы поймали свою первую щуку. Ловили мы дырявой корзиной. Двое держали её, третий топтал, гоня к нам мальков. Но из-под одного из кустов вместо малька в корзину влетела щука. Она едва не пробила днище головой, я ушёл под воду, но корзину из рук не выпустил. Мы с Мишкой выволокли её на берег, и там щука от души врезала мне хвостом по щеке. Это была моя первая пощёчина. В дальнейшем я не раз получал их, и в основном от красивых девушек, но та была самая сладкая.

Там же, на речке Цна, я провалился в горящий торф. Торфяники у нас горели каждое лето, и запах горящего торфа потом преследовал меня в Минске, Кишинёве, Ташкенте и даже зимнем Таллине. Мы, в общем, умели определять места, где горит торф. Земля там курилась синим дымком и была похожа на затвердевшую кору, присыпанную по краям белым пеплом. Однако в тот раз я не заметил ни дымок, ни саму прогарину. Стёжка провалилась прямо подо мной, взметнулся столб искр, тело пронзила дикая боль. В посёлок я уже поскакал на одной ноге, вторая превратилась, как мне представлялось, в головешку. Я боялся на неё даже взглянуть.

Подвывая, я доковылял до крайней хаты, и там меня углядела бабка, ковырявшаяся в огороде.

– Ходи, ходи сюда! – позвала она меня. – Я как раз бульбу поросятам сварила, сейчас тебя вылечу.

Она быстро потолкла толкачом в большом чугуне мелкую картошку, обложила этим месивом обожжённую ногу и обвязала чистой тряпкой. Через день я уже скакал на двух ногах.

Всё это мне время от времени снилось, и я понимал, что от Ганцевич мне не уйти, не улететь, не уплыть.

«Сниму передачу о Ганцевичах – и уйду работать в журнал, – думал я. – Это будет хорошая точка в моей телевизионной карьере».

В журнал меня и в самом деле позвали. Мы сидели в кафе «Ромашка», и после третьего «казачка» – водки пополам с апельсиновым соком – Алесь вдруг хлопнул себя по лбу:

– Чуть не забыл! Главный предлагает тебе идти к нам в отдел очерка и публицистики. Дед уходит на пенсию.

Алесь работал в том самом журнале, в котором я печатал свои повести и рассказы.

– Я подумаю, – сказал я.

– Ты думай, да не задумывайся, – погрозил мне пальцем Алесь. – На это место знаешь сколько желающих?

– А сколько времени можно думать?

– От силы месяц.

Это меня устраивало. За месяц можно горы свернуть. Об этом я и сказал, отправляясь к стойке за очередным «казачком».

– Где вы научились так говорить? – спросила девушка, стоящая в очереди передо мной. – Я давно к вам прислушиваюсь.

С Алесем мы говорили по-белорусски, и вопрос был для меня привычным.

– Я в Ганцевичах родился, – сказал я.

– Я тоже из деревни, – вздохнула девушка, – но так, как вы, не умею.

На белорусском в Минске почти никто не говорил. Впрочем, не говорили на нём и сто лет назад, и двести. Может быть, белорусская речь была в ходу во времена битвы на Немиге, описанной в «Слове о полку Игореве», но кто об этом может сказать?

Я же всё понял ещё в Ганцевичах, где говорили на настоящем белорусском языке. Его категорически не воспринимала Катька, но мне в ней нравилось и это.

Уже в университете я выучил литературную версию белорусского языка, на ней стал говорить и писать, привлекая, кстати говоря, пристальное внимание окружающих.

– Садитесь за наш столик, – предложил я девушке. – У Алеся, правда, с русским языком совсем беда, получаются одни «гразные рюки».

– Ничего, – засмеялась девушка. – Меня Людой зовут, а подругу Таней.

Они оказались славными девушками, Люда с Таней. Крепко сбитые, с пшеничными волосами и мутно-голубыми, как у котят, глазами, они смеялись каждому слову Алеся. Но это и не удивительно. Один белорусский поэт дал Алесю меткую характеристику: «С дымящимся наперевес». Девушки очень хорошо чувствовали эту устремлённость. Обучать их белорусскому языку было одно удовольствие.

– Хорошие жёны кому-то достанутся, – сказал я, когда мы с ними распрощались.

– Не, – покачал головой Алесь. – Став женой, белоруска моментально превращается в стерву. Хватает в руки сковородник и вперёд.

– А из кого хорошие жены получаются?

– Может, из евреек? – задумался Алесь. – Или грузинок.

– Они в замужестве быстро толстеют.

– Верно. Лучше оставаться холостым.

У самого Алеся жена была белорусской красавицей редкой доброты. Но, как говорят, «что имеем, не храним, потерявши, плачем». Впрочем, я жениться пока не собирался и подобные разговоры вёл из чисто академического интереса.

Что же касается Ганцевич, то я был уверен, что сниму о родине хорошую передачу. Редактором районной газеты там работал друг моего отца Федор Васильевич. Он не только знал каждую собаку в районе, но и прекрасно говорил на русском и белорусском языках. Это был готовый ведущий телепередачи.

Я быстро набросал сценарный план передачи и позвонил Фёдору Васильевичу.

– Конечно, приезжай, – сказал он, – но ведущим ищи кого-нибудь другого.

– Почему?

– Это ж телевизор! А вдруг собьюсь?

– Не собьётесь, – успокоил я его, – а собьетесь – подправим. Кроме того, вы на факультете журналистики лекции читаете.

– Это не считается. У меня в газете работы по горло. Вдобавок ко всему, я член бюро райкома.

– Вот вы мне и организуете интервью с первым секретарём. Короче, со съемочной группой я приезжаю через неделю.

– Как через неделю?! У меня…

Но я уже положил трубку.

У Фёдора Васильевича, как я знал, было четыре дочки, и одна из них мне ровесница. Это, конечно, существенно осложняло мою поездку. Но чему быть, того не миновать. Я договорился с главным редактором, чтобы режиссёром передачи назначили Галю. С паршивой овцы хоть шерсти клок, рассуждал я, а вдруг поможет от дочки отбиться?

В Ганцевичах я учился с первого по четвёртый класс, и честное слово – самые красивые девочки остались там. Дана, Валя, Тереза, Таня… Я вспоминал их с чувством горькой утраты. Любая из них могла осчастливить меня, но в те Ганцевичи никому из нас уже не вернуться.

Как я и предполагал, работу съёмочной группы Фёдор Васильевич организовал отменно. Куда бы мы ни приехали, нас уже ждали. Колхоз? Вот этот самый лучший. Ветераны войны и труда? Собрались в клубе и ждут. Природа? Сначала едем на Выгоновское озеро, затем в дубраву под Люсино, оттуда на хутор с пасекой.

Хутора, кстати, нам попадались часто. Я и не знал, что их так много на моей родине.

– А тебе разве батька не рассказывал, как мы здесь последнюю банду сожгли? – спросил Фёдор Васильевич, когда мы проезжали мимо одного из заброшенных хуторов.

Рассказывал. В милицию как-то пришёл дед и пожаловался, что бульбаши забрали у него поросёнка.

– Где они прячутся? – спросил начальник.

– Да на соседнем хуторе! – махнул рукой дед.

По тревоге были подняты милиция с активистами, из соседнего гарнизона вызвали войска. Хутор окружили и предложили бандитам сдаться. Те стали отстреливаться.

– Тогда один из эмгэбистов подполз по соткам с бульбой к хате и поджёг из ракетницы солому на стрехе, – разлил по стаканам остатки водки отец. – Один бульбаш выскочил в окно – и в лес. А он, гад, спрятался за дерево и сидит. «Трус! – кричу я ему. – Пристрелю, собака!»

– Кто спрятался? – спросил я.

– Начальник милиции.

– Ушёл бандит?

– Не, из пулемёта срезали.

Во всей этой истории больше других отца занимал трус-начальник. Он ухаживал в то время за паспортисткой Лидой, моей будущей мамой. Как я теперь понимаю, трусливость начальника и помогла отцу отбить у него маму.

– А ты кем тогда работал?

– Бухгалтером райпотребсоюза.

– Почему же на хуторе с милицией оказался?

– Туда всех активистов согнали. Наган выдали. Жалко, что не пристрелил этого гада. Сидит за деревом и боится высунуть нос!..

Судя по фотографиям, моя мама была красавицей, и милиционер с бухгалтером вполне могли из-за неё подраться. А то и вызвать друг друга на дуэль. Отец, правда, предпочитал расправиться с трусом по-простому.

– Не удалось? – спросил я.

– Что?

– Пристрелить.

– Его через месяц в другой район перевели, – пренебрежительно махнул рукой отец. – Слабак. Ну, давай…

Он залпом выпил водку. Я свой стакан одолел в два приёма.

– А ты забыл, как он возле колодца тебе глаз подбил? – спросила из другой комнаты мама.

Отец не расслышал.

Так вот, когда батька работал бухгалтером райпотребсоюза, начальником там был Фёдор Васильевич.

– Ну что, узнаёшь родину? – повернулся он на переднем сиденье машины ко мне.

– Нет.

Я действительно ничего здесь не узнавал. Речка Цна превратилась в канаву с мутной водой. Перелесок, который мы проскочили за пять минут, оказался Томашевским лесом. От хуторов остались лишь одичавшие яблони, склонившиеся над кучкой камней. Когда-то они были печью.

– Песок вместо болота, – посмотрел Фёдор Васильевич в окошко «козла». – Неизвестно, что хуже.

Песок, конечно, был хуже. Пряный запах цветущих шишек рогоза выйдет из меня с последним дыханием. А самая милая моему сердцу картина – бочажина тёмной воды, окружённая стеной аира. Посередине широкие листья кувшинок с белыми и жёлтыми цветами. Под ними стоит крупный линь или карась, о чём говорит струйка мелких пузырьков воздуха, поднимающаяся со дна…

– Ну и почему ты не поехала с председателем на базу отдыха? – спросил я Галю.

– Отстань, – дёрнула она плечом.

Председатель лучшего в районе колхоза, молодой мужчина с крепким пузцом, поглядывал на столичную режиссёршу, как кот на сало. Интересно, что он в ней нашел? Ганцевичские дивчины несравненно лучше, что секретарь в правлении колхоза, что счетовод. О продавщице в сельском магазине я и не говорю – груди, как гарбузы.

Председатель и впрямь пытался умыкнуть Галю на лесное озеро. Он уже повёл её к «Ниве», но Фёдор Васильевич повёл в его сторону очами – и тот сник, споткнулся о кочку, которую в другое время перепрыгнул бы, не заметив.

– Ты директора нашего рыбхоза знаешь? – спросил меня Фёдор Васильевич.

– Нет.

– Крупнейшее хозяйство в республике. Заедем?

– Как скажете.

Дорога пошла вдоль огромных прудов, над которыми с криками кружили чайки. Кочками посреди воды торчали цапли. Одна за другой нам навстречу проехали две «Волги» с минскими номерами.

– Не забывает начальство? – кивнул я на машину с занавесками на окнах.

– Хуже браконьеров, – вздохнул Фёдор Васильевич. – Со всей Беларуси едут.

Директор рыбхоза, конечно, уже ждал нас.

– Ну что, Микола, узнаёшь крестника? – весело поздоровался с ним Федор Васильевич.

– Я его только в пелёнках видел, – развёл тот руками.

– Твой крёстный, – подтолкнул меня к директору Фёдор Васильевич. – Мы за тебя тогда по выговору получили.

– Какому выговору? – я с трудом понимал, о чём идёт речь.

– Партийному. Тогда с этим было строго, из партии могли выгнать. А мы посадили Лиду и тебя в грузовик, отвезли в Денисковичи и окрестили. Хороший был поп, а, Микола?

– Отец Серафим, – кивнул директор. – Лет пять, как похоронили. А я так и не знаю, кто нас тогда выдал.

– Кто-кто… – запыхтел Фёдор Васильевич, – дед Пихто. Не на острове живём. Да и батюшка должен был сообщить куда следует. Главное, что дитя выросло, человеком стало.

Они смотрели на меня, как на икону. Мне стало неловко.

– Как батька? – спросил директор.

– Стакан ещё примет, – сказал я.

– Мы тоже уже много не можем, – засмеялся Фёдор Васильевич. – Вишь, как развернулся Микола Петрович? Тоннами рыбу отгружает.

– Пойдём, я тебе наших производителей покажу, – подвёл меня к маленькому пруду крёстный.

В мутной воде у берега грузно ворочались два огромных карпа.

– Как поросята, – удовлетворённо сказал директор, – килограмм по пятнадцать каждый. Уже отметали икру.

– Хорошее хозяйство, – огляделся я по сторонам. – Цаплям с чайками тоже на жизнь хватает.

– Да я бы их всех перестрелял, – нахмурился крёстный. – Знаешь, сколько они мальков сжирают?

Я усмехнулся. Сплошные стрелки живут в Ганцевичах. Отец начальника милиции хотел пристрелить. Крёстный – цаплю. А как Фёдор Васильевич?

– Я не охотник, – закряхтел тот, – даже свинью заколоть не могу, не то что… Если всё здесь закончили, надо ехать. Нас уже на поляне ждут.

Мы ещё не закончили. Галя с упоением гоняла оператора Володю, заставляя снимать всё новые и новые планы. Она была бы очень хорошим надсмотрщиком на плантации рабовладельца. Впрочем, она и режиссёр хороший, Володя уже был весь в мыле.

– У меня заместителем один парень работает, – доверительно взял меня под руку Фёдор Васильевич. – Хороший поэт. Если б не пил, цены б ему не было…

– А кто здесь не пьет? – засмеялся я. – Одна Галя.

– Да не, ты не понимаешь. Его надо во как держать!

Фёдор Васильевич сжал пальцы и сунул мне под нос здоровенный кулак.

– Ну и держите, – отвёл я этот кулак в сторону.

– Дак он в столицу хочет! Как напьётся, так и пишет заявление по собственному желанию.

Я понял, что и в ганцевичской жизни не всё так просто. С поэтом ясно, они рождаются, как известно, в провинции, а умирают в Москве. Но и Фёдор Васильевич с его волосатым кулаком хорош. Нормальные замы, конечно, на дороге не валяются. А что поэт пьёт… В нашей стране не пьёт только тот, кому не дают.

– Так что ты имей в виду, – отпустил мою руку Фёдор Васильевич.

– Конечно, – сказал я.

– Вечером жду у себя дома.

Он со значением посмотрел мне в глаза.

– Вы же говорили – на поляну…

– После поляны. И чтоб никаких отговорок!

Я повесил голову. Здесь мне и Галя не поможет. Если Фёдор Васильевич решил – выпьет обязательно. Интересно, дочек он мне представит на выбор или подсунет какую-то одну?

– Отсняли! – подошла к нам раскрасневшаяся Галя. – А мне здесь понравилось.

– На базе отдыха лучше, – сказал я.

Галя испепелила меня взглядом, но не нашлась, что сказать.

– По машинам! – скомандовал Фёдор Васильевич.

Я смотрел на ровные поля, засеянные рожью, овсом и гречихой, на речушку, блеснувшую под солнцем, на заброшенный хутор посреди поля – и не узнавал свою родину. Точнее, я не знал её. Кто жил в этой хате под высокой грушей? И почему она теперь пустует? На груше буслянка – гнездо аиста. Она тоже пуста. Вернутся ли в хату люди, а в гнездо аисты?

– Раньше их много было, – сказал я.

– Кого? – покосился на меня Фёдор Васильевич.

– Аистов.

– Так ведь кругом химия! – подался он всем телом ко мне. – Лягушки, и те подохли.

– А хутора?

– Этих в колхозы согнали. Раньше за клюквой на болото ходили, а теперь, пожалуйста, – по американской технологии выращиваем.

– Какая лучше: болотная или американская?

– Не знаю.

Дрожали в зыбком мареве кусты на лугу, дремал, раскинув толстые ветви, одинокий дуб, пронеслась над озерными камышами стайка уток. Чуть-чуть припахивало гарью. Родина…

Машина подъехала к опушке леса и остановилась. Нас, конечно, здесь уже ждали.

– Сперва с хозяином поздоровайся, – подсказывал вполголоса Фёдор Васильевич, – вон стоит, при галстуке. Потом с остальными… Смотри ты, начальник гарнизона приехал!

«А этому что тут надо?» – хотел спросить я, но Фёдор Васильевич уже подталкивал меня в спину.

Мы обменялись дежурными фразами с районным начальством. Первый секретарь как бы невзначай взглянул на часы.

– Сюда! – побежал впереди Фёдор Васильевич. – Тут у нас полянка…

Я обогнул кусты – и остановился в ошеломлении.

Передо мной расстилалось застолье. Точнее, столов здесь не было вовсе. На густой мураве были раскинуты десятка полтора скатертей. На них ровными рядами стояли вёдра с клубникой. Рядом пускали в глаза зайчики трёхлитровые банки с земляникой. В больших мисках дымилась только что отваренная картошка. На трёх блюдах лежали, зажав в зубах по морковке, жареные поросята. Казалось, они обожрались и уснули посреди всей этой роскоши. Бесчисленные тарелки были наполнены с горкой котлетами, голубцами, колдунами, курами, утками, карасями, карпами. Прямо в сковородах вспучивалась кровянка – свежая свиная кровь, зажаренная с гречкой. На деревянных разделочных досках лежали толстые бруски паляндвицы – закопчённой в можжевеловом дыму свиной вырезки, и круги домашней, у нас говорили – «пальцем пханой» – колбасы. Где-то в глубине я разглядел тарелочку со своим любимым сальтисоном – свином желудке, набитом печёнкой, лёгкими и почками… Литровые бутылки с самогоном среди этого великолепия практически не были заметны. О магазинной водке я и не говорю, этикетку «Старки» я увидел по чистой случайности.

– Драники, где драники?!.. – запаниковал вдруг Фёдор Васильевич.

– Несу! – выскочил из кустов человек с большой миской картофельных оладий.

Вот теперь застолье можно было начинать – и оно грянуло.

– Первый секретарь, второй секретарь, третий… – шептал мне на ухо Фёдор Васильевич, представляя мне людей, с которыми я чокался. – Председатель райисполкома, директор техникума, крёстный…

С крёстным я попытался обняться, но Фёдор Васильевич придержал меня за плечо.

– Потом, – дышал он в ухо, – сначала с полковником. У нас тут ракеты под землёй стоят!

– С полковником не хочу, – заупрямился я. – А у крёстного дочка есть?

– Два сына.

– Жалко. Хороший мужик.

– На дочке крёстного жениться нельзя, – твёрдо сказал Фёдор Васильевич. – Вон ведро черники принесли. Не хочешь?

– Я черникой в детстве объелся. Чуть живот заболит – пихают в рот сушёную чернику. Помогало.

– А зайчатинки? Хлопцы, подайте гостю лосиного мяса!

«Господи, чего тут только нет, – думал я. – В Минске у людей холодильники тоже не пустуют, но разве сравнишь стол в ресторане с этой поляной?»

Ко мне подошёл парень с цигаркой в руке.

– С-слушай, – сказал он, – я тоже поэт. Местечка в Минске для меня не найдётся?

Я понял, что это заместитель Федора Васильевича.

– В Минске что хочешь найдётся, – пожал я плечами. – Но стихов я не пишу.

– Да ну?! – изумился поэт.

– Не мешай, – встал между мной и заместителем Фёдор Васильевич. – Пропадёшь ты в городе, Виктор, даже и не думай туда ехать.

– А вдруг не пропаду? – набычился тот.

– Пропадёшь. Сопьёшься, как цуцик.

– Все они сопьются, – встряла Галя, и сделала она это как всегда невпопад.

– А ты откуда взялась? – повернулся я к ней.

– Я все это время рядом стояла, – хмыкнула она.

– Это кто? – спросил Фёдор Васильевич.

– Режиссёр, – объяснил я. – Без них в командировку не пускают.

– А кто из вас главный?

– Я! – хором сказали мы с Галей.

Фёдор Васильевич посмотрел на неёе, потом на меня и вдруг зычно крикнул:

– Почему мёд не несут?

– Несём! – донеслось из кустов.

Послышался треск сучьев, и показались два мужика с ульем в руках. Судя по их виду, улей был тяжёлый, они едва дотащили его до нас.

– Сейчас попробуем прямо из улья, – приосанился Фёдор Васильевич. – Петро, доставай.

Один из мужиков наклонился над ульем и вытащил из него рамку с сотами. Капли мёда стекали с неё и тяжело падали на землю.

– А где пчёлы? – строго спросила Галя.

– На лугу, – показал рукой Петро. – Мёд для нас собирают.

Все засмеялись.

Галя с сомнением посмотрела на луг, на улей, на Петра с Фёдором Васильевичем, вздохнула и сняла с носа очки. Я вдруг увидел, что без очков она очень даже ничего.

– Фёдор Васильевич, куда девался председатель колхоза-передовика? – поинтересовался я. – Его нам не хватает.

– Там, – неопределённо кивнул Фёдор Васильевич. – Вам, молодым, только бы шутки шутить.

– А мы серьёзно, – обнял я Галю за талию.

– С другими обнимайся, – решительно отвела она мою руку. – Я мёда хочу!

Петро не менее решительно разрезал ножом соты пополам, потом ещё раз пополам, и ещё. Все стали брать осколки сотов, заполненные мёдом, и поедать их.

Я мед не ел. Я думал о том, что лучшего застолья мне в жизни уже не видать. В какие бы города и страны я ни попал, не будет там этих скатертей на траве, вёдер с ягодами, поросят с морковкой в зубах, самогонки в пластиковых бутылках. Не будет и сотов, вынутых из улья и безжалостно раскромсанных ножом.

– Между прочим, в ЦК партии готовится постановление об ограничении пьянства в нашем обществе, – сказал вдруг первый секретарь, не проронивший до этого ни слова. – Очень серьёзная проблема.

– Сухой закон?! – поразился Фёдор Васильевич.

– Сухой не сухой, а ограничим, – нахмурил брови первый.

– Вот это и будет началом конца, – неожиданно для себя сказал я.

– Чьего конца? – с интересом посмотрела на меня Галя.

– Нашего, – улыбнулся я. – И конец этот будет ужасен.

– Прежде чем он наступит, – тоже улыбнулась Галя, – тебе надо побывать в гостях у Фёдора Васильевича.

Это был удар, нанесённый рукой опытного бойца. Я его оценил.

Над лугом послышалась песня. К нам приближалась группа парней и девчат, одетых в народные костюмы.

Ну что ж, песни в застольях звучат в конце. Попили-поели, гости дорогие, теперь споём. «Як мы любились, то сухие цветы цвели, а як перестали, то й зелёные свяли…»

Вот только я ещё не знал, где будет мой дом.

Я вспомнил звёздное небо, рухнувшее на меня, восьмиклассника, в Новогрудке после моего первого застолья, и задрал голову.

Сейчас небо тоже было в звёздах. «Ночь? – запоздало удивился я. – Впрочем, любое застолье заканчивается ночью. Главное, чтобы после него наступило утро. Каким оно будет – утро завтрашнего дня?»

Ответ на это вопрос знал лишь Господь Бог.

Дядя Вася, старший брат моего отца, говорил редко, но метко. Разведчик-диверсант во время войны, он и в мирной жизни предпочитал не говорить, а действовать. Из-за этого у него частенько случались неприятности, но о них в другой раз.

В этот раз тётя Мария, вторая жена дяди Васи, с которой он жил уже лет десять, купила диван.

Грузчики подняли диван на второй этаж, установили в комнате и уехали. Мы с дядей Васей в это время выпивали на кухне. И он, и я слышали возню грузчиков, но из кухни не вышли. Дядя Вася выдерживал характер.

– Может, посмотрим? – предложил я.

– Не нужен мне её диван, – налил в рюмки водку дядя Вася.

– Старый уже развалился, – послышался голос тётки из прихожей.

– А я говорю – хороший! – хлопнул рюмку дядя Вася.

– Ты погляди, какой красивый! – заливалась соловьём тётка. – В клеточку!

Дядя Вася исподлобья взглянул на меня, грузно встал и направился в комнату с новым диваном.

Тётя Мария, счастливо улыбаясь, сидела на диване и гладила его обеими руками.

Дядя Вася прошёлся вдоль дивана, постучал по нему ногой, повернулся ко мне и сказал:

– Хвормат не тот, обобивка не подходит и с нашей мебелью не хвигурирует.

Эта фраза сразила меня. «Хвормат не тот». Да, диван был мал для таких людей, как дядя Вася. Ударом кулака он валил с ног фашистских часовых во время рейдов в тыл врага, и не все они после этого оставались в живых, а тут диван, на котором может поместиться разве что кошка.

«Обобивка не подходит». Пусть дядя Вася был груб во многих своих поступках, но чувство прекрасного ему не было чуждо. Диван попугайской расцветки мог украсить любое жилище, кроме дядиного.

«С нашей мебелью не хвигурирует». При всей своей чудовищной безграмотности эта фраза была очень точна. Диван в квартире действительно смотрелся как на корове седло. Понадобилось не менее года, чтобы дядя к нему привык. Да и признал он его лишь после того, как прожёг сигаретой.

Не знаю отчего, но этот перл дяди Васи: «Хвормат не тот, обобивка не подходит и с нашей мебелью не хвигурирует», я стал употреблять исключительно по отношению к девушкам, которые в ту пору меня окружали. А их, надо сказать, было немало. Мне уже стукнуло двадцать пять лет, и моё холостячество вызывало недоумение не только родственников, но и случайных знакомых.

– Что ты на Нинке не женишься? – спрашивал меня Николай, мой однокашник и отец двоих детей.

– Хвормат не тот.

– А на Катьке?

– Обобивка не подходит.

Тут я, конечно, лукавил. И «хвормат», и «обобивка» у большинства девиц были в полном порядке. Роскошная грудь Нинки, например, вызывала зависть всех моих друзей, включая многодетного Николая. А Катькина «обобивка», то бишь одёжка, соответствовала лучшим стандартам, она и в Польшу ездила только для того, чтоб приодеться. Может быть, они обе не совсем «хвигурировали» с нашей мебелью… Но ведь привык дядя Вася к своему дивану. Прожёг сигаретой, залил вином, продавил пружины – и привык.

Но тем не менее жениться я не спешил. Я смутно догадывался, что каждому человеку на всю его жизнь выделен некий золотой запас, которым он волен распорядиться по собственному усмотрению. Можно потратить всё золото сразу. Можно заховать на чёрный день. А можно засунуть его псу под хвост. Отчего-то я был уверен, что мой золотой запас был невелик. Да, его хватит, чтобы купить Нинку или Катьку, возможно, даже обеих сразу, но ни на что другое золотишка уже не останется. Подобно Гобсеку, я кряхтел ночами подле своего сундучка, перебирал монетки, а поутру бережно укладывал их на место, захлопывал крышку и запирал сундучок на замок. Я понимал, что превращаюсь в закоренелого скрягу, но поделать ничего не мог. Вроде, вот он купец, неподалёку ходит-бродит товар, а дело не складывалось.

Впрочем, чтобы жениться, нужно иметь хотя бы свободное время. У меня его не было. Я работал на телевидении, и многие знают, что это такое. Утром планёрка, днём запись, вечером монтаж. По средам и субботам баскетбол. В выходные, если не уезжал в командировку, пропускал по чарке с товарищами. Ночами писал рассказы. Изредка мне удавалось встречаться с Нинкой или Катькой, но о женитьбе речь, повторяю, не шла. Золотишка бы побольше…

Нежданно-негаданно меня приняли в Союз писателей. Произошло это следующим образом. Писателем я хотел стать всю свою сознательную жизнь. Уже в седьмом классе я накатал сочинение, прочитав которое учительница русского языка Белла Моисеевна прослезилась и сказала, что быть мне писателем. Не Толстым или Достоевским, портреты которых висели в классе, но кем-нибудь вроде Чехова я могу стать.

– Ради Бога, только не пиши как Гоголь! – сказала она, промокнув глаза носовым платком.

– Ладно, – согласился я.

Я знал, что Гоголя она по каким-то своим причинам недолюбливает. Мне Гоголь нравился, особенно «Сорочинская ярмарка», но перечить в тот момент я не стал. Я уже догадывался, что на пути к писательскому трону меня ждёт не один компромисс, и попытался отнестись к этому легко. Хочет учительница, чтобы я не писал как Гоголь, не буду.

Тогда же я попытался срифмовать несколько строк. Розы у меня соседствовали исключительно с морозами, и я решительно отверг поэтическую стезю. «Сидеть спокойно не могу, как вижу голую ногу. Не ногу, а ногу, всё равно не могу». Нет, на этом пути мне вряд ли удастся составить конкуренцию Пушкину, Лермонтову или хотя бы Некрасову.

Я остановился на прозе. Но здесь меня тоже поджидал компромисс. Подумаешь – не пиши как Гоголь. Это просто. Не упоминай про свиное рыло, не заставляй Тараса Бульбу убивать сына-предателя, не выпускай на российские просторы Хлестакова с Чичиковым – и всё будет в порядке. Всякая птица долетит до середины Днепра, а колесо доедет-таки до Москвы.

Вопрос был в том, на каком языке писать. Я жил в Минске, а в этом городе, как и в других белорусских городах, люди говорили по-русски. Я тоже говорил по-русски. Но при этом никогда не забывал, что по рождению я чистопородный белорус. Однажды это привело к казусу. Я уже жил в Москве, частенько заглядывал в Центральный дом литераторов, где бушевали бурные застолья, и в одном из них мне дали слово. Компания была радикально-патриотическая, выпили мы уже немало, и я решил сказать тост.

– Хотя во мне нет ни капли русской крови… – начал я.

За столом все смолкли. Свинцовая тишина тяжело легла на плечи. Один знаменитый поэт мрачно взглянул на меня и спросил:

– А какая в тебе кровь?

– Сплошь белорусская, – повинился я.

Поэт крякнул, обвёл всех долгим взглядом, пожевал губами, вздохнул и сказал:

– Это можно.

За столом вновь стало шумно.

С тех пор в любых застольях я старался сначала подумать и лишь потом говорить. Но это, повторяю, произошло через много лет. Тогда же, в начале моей писательской карьеры, я стоял перед непростым выбором. Тут очень вовремя мне в руки попал рассказ Владимира Короткевича «Были у меня медведи», и сомнения враз отпали. Оказывается, в белорусском языке была изюминка. Она заключалась в том, что картины природы на родном языке получались для меня гораздо зримее, чем на русском или, предположим, польском языках. К слову, польский язык я выучил позже для того, чтобы читать в оригинале своего земляка Адама Мицкевича. Мицкевич, как и Пушкин, неважно звучал в переводах, и дело было отнюдь не в квалификации переводчиков.

После университета я год работал учителем физкультуры в сельской школе, и скрипучий стол, за которым я проводил долгие вечера в хате бабы Зоси, моей хозяйки, оказался идеальным местом для превращения неуча в подмастерье.

Я написал рассказ «В конце лета» и отдал его в журнал «Маладосць». Рассказ долго не становился в номер, как объяснял мне заведующий отделом прозы, из-за своего размера.

– Целый авторский лист, – говорил Владимир Максимович Домашевич. – А сокращать не хочу – легко читается.

Рассказ опубликовали в двенадцатом номере журнала. Я получил за него двести пятьдесят рублей гонорара и понял, что игра стоит свеч. Если за один рассказ заплатили два моих оклада в Академии наук, где я работал младшим научным сотрудником, сколько же дадут за повесть? О романе даже страшно было подумать.

Я быстро написал повесть «Городок», ещё несколько рассказов и отнёс их в издательство. Сборник понравился рецензенту и редактору, и он вышел в серии «Первая книга прозы».

Дальше было ещё удивительнее. Меня пригласили на семинар молодых литераторов в Королищевичи, на котором Иван Гаврилович Чигринов, руководитель семинара, предложил мне подать документы в Союз писателей. Документы я не любил в любом виде, но всё же поинтересовался:

– А что надо подавать?

– Ерунда, – снисходительно махнул рукой Иван Гаврилович. – Заявление, три рекомендации от членов Союза, анкета, список произведений. У тебя, правда, списка ещё нет…

– Нет, – повесил я голову. – И рекомендацию никто не даст.

– Дадут, – успокоил меня Чигринов. – Алеся Жука попроси, Владимира Домашевича, какого-нибудь критика. Знаешь критиков?

– Евгения Лецку знаю, – сказал я. – С его сестрой в одном классе учился.

– Вот, – удовлетворённо кивнул Чигринов. – Ты где школу кончал?

– В Новогрудке.

– Так ты западник? – удивился Иван Гаврилович.

– Родители гомельские, – объяснил я, – после войны уехали на работу в Западную. Там и познакомились.

– В Новогрудке?

– Нет, в Логишине под Пинском. А я в Ганцевичах родился.

– Так ты, значит, настоящий бульбаш? – склонив голову набок, посмотрел на меня Иван Гаврилович. – Ничего, поддержим.

Он потрепал меня по плечу и удалился к столу, заставленному закусками и водкой. Разговор происходил перед началом банкета, который, как я теперь понимаю, тоже был экзаменом. Молодёжь проверяли не только на творческую зрелость, но и на умение пить. И оба эти экзамена выдерживали далеко не все.

С грехом пополам я собрал все требуемые документы.

– Дерзай, – сказал мне Алесь Жук, вручая рекомендацию. – Вторую книжку написал?

– Пишу, – уклончиво ответил я.

Я действительно писал повесть, героиней которой сделал одну из своих подружек. Но на бумаге эта подружка нравилась мне гораздо меньше, чем в жизни, что порождало сомнения в правильности выбранного пути. Писать надо было не хуже Бунина. Кроме того, я помнил наказ своей учительницы русского языка не писать как Гоголь.

Короче говоря, меня одолевали сомнения, но я о них никому не говорил. И правильно делал. Как выяснилось много лет спустя, сомнения никогда ни к чему хорошему не приводят.

Итак, я сдал документы в приёмную комиссию Союза писателей и забыл о них. В то время у меня был бурный роман с Катькой, которая, при всей своей привлекательности, была необычайно строптива. Я догадывался, что строптивость хороша при игре. А вот в семейной жизни…

И вдруг я узнал, что меня приняли в Союз писателей. Я помчался к Чигринову.

– С первой попытки, – опять склонил он набок свою большую с залысинами голову, но теперь кроме любопытства в его глазах я увидел огонёк изумления. – Только один голос против.

– Кто?! – подскочил я от негодования.

– Он против всех голосует, – успокоил меня Чигринов. – Честно говоря, я сам не ожидал.

– А что, бывают проблемы? – поинтересовался я.

Чигринов хмыкнул.

Я понял, что сказал глупость.

– Ты где работаешь? – спросил секретарь.

Он прекрасно знал, что я тружусь в литературно-драматической редакции телевидения.

– Там, – сказал я.

– Надо заканчивать, – побарабанил пальцами по столу Чигринов.

– С писательством или с телевидением? – посмотрел я на него.

На этот раз Иван Гаврилович тяжело вздохнул.

– Телевидение – это несерьёзно, – сказал он. – Дневники Толстого читал?

– Мне больше нравится «Дневник писателя» Достоевского, – сказал я.

– Ты почитай, – не расслышал меня Чигринов. – А работать иди в журнал.

Я привык слушаться старших и через пару месяцев перешёл на работу в журнал «Маладосць».

Вот тогда-то мне и позвонили из бюро обслуживания Союза писателей.

– Есть горящая путёвка в Ялту, – сказал женский голос. – Не хотите поехать?

– Куда поехать? – не понял я.

– В Дом творчества «Ялта», – стала объяснять женщина на том конце провода, – путёвка с двадцатого июня. Вас ведь недавно приняли в Союз?

– Недавно, – сказал я, – но мне хотелось бы отдохнуть в августе.

– В августе горящих путёвок не бывает, – по тону женщины я понял, что её терпение заканчивается. – Их в августе вообще не бывает. Никуда.

Я слышал, что кроме Ялты Дома творчества есть в Пицунде, Коктебеле, Дубултах и других городах страны, но расспрашивать о них не стал.

– Хорошо, – покорился я, – пусть будет Ялта. Что я должен сделать?

– Написать заявление, – ледяным тоном произнесла женщина, – и принести его к нам вместе с деньгами. Девяносто рублей у вас найдётся?

– Займу, – подыграл я ей. – Штанов только нет подходящих…

Но на том конце уже положили трубку.

В Ялту я приехал на троллейбусе. Это был очень удобный вид транспорта, особенно для тех, у кого багаж состоит из небольшой сумки. В ней лежали рубашки, плавки и бритвенные принадлежности.

«Для чего люди ездят в Дома творчества? – размышлял я, глазея на крымские горы, которым было далеко до хорошо мне знакомых кавказских. – Писать? Но ведь там море, вино, девушки, наконец. Писать лучше всего в общаге».

Я жил в общежитии телевидения и считал себя хорошо устроившимся гражданином. Мой сосед по комнате помощник режиссёра Толя сутками пропадал в загулах, и я спокойно мог писать по ночам. Изо всех сил мне мешала в этом Нинка, жившая в соседнем блоке, но я как-то справлялся.

– В Ялту едешь? – хмыкнула она, встретив меня в коридоре.

– Да, вот…

– А я на Красное море, – вздёрнула она голову с тяжёлой шапкой рыжих волос.

– Куда?! – опешил я.

– На историческую родину, – вздохнула Нинка. – Здесь с мужиками туго.

– С ними, я думаю, и там беда, – покивал я. – Разве что в армии найдёшь.

– В какой армии? – уставилась на меня Нинка.

– А ты думаешь, тебя там возьмут на работу главным редактором израильского радио? В армию забреют, там и мужика подцепишь.

Нинка с размаху стукнула меня по спине сумкой и гордо удалилась, цокая каблучками. Когда она отправлялась глубокой ночью мешать мне писать рассказы, эти каблучки выдавали её с головой. Впрочем, и меня тоже.

В Ялте я долго мыкался по узким улочкам, разыскивая Дом творчества. Все встречные норовили отправить меня в Дом-музей Чехова. В принципе мне и там следовало побывать, но сначала всё-таки надо было заглянуть в Дом творчества. Я помнил, что Чехов был одним из ориентиров, на которые указала мне Белла Моисеевна.

Номер, в котором я поселился, мне понравился. В нём были письменный стол, стул и две кровати.

– У тебя тоже две кровати? – спросил я во время ужина Ахмада, писателя из Таджикистана.

– Конечно! – обиделся тот. – Каждый писатель две кровати!

– А не писатель?

– Одын!

По взгляду Ларисы, нашей соседки по столу, я понял, что Ахмад прав.

«Две так две, – подумал я. – Авось пригодятся».

Отдыхать в ялтинском Доме творчества было нелегко. Загорать мы ходили на массандровский пляж. Там за писателями вроде были зарезервированы лежаки, но отыскать их было непросто. Точнее, с них надо было сгонять дикарей, а это как-то утомляло. К тому же температура воды в море была не выше десяти градусов. Кое-кто из отдыхающих купался, но это, видимо, были моржи из Норильска или Мурманска.

Небольшой компанией мы перекидывались на пляже в преферанс. Когда надоедало, шли пить пиво.

Среди отдыхающих в Доме творчества было много симпатичных дочек и внучек маститых писателей, но я сохранял спокойствие. Ни одна из них не была лучше Нинки или Светки, не говоря уж о Катьке. Своей статью и большими глазами выделялась среди прочих, пожалуй, Оленька, но она, во-первых, отдыхала с папой, доктором каких-то наук из Донецка, а во-вторых, слишком была молода.

– Восемнадцать уже есть? – спросил я её.

– Давно двадцать! – обиделась Оленька.

– Студентка?

– На третьем курсе университета.

– Пиво с водкой пьёшь?

Она пожала плечами. Это мне понравилось. Девушка, ничего не знающая о водке с пивом, в наших кругах считалась очень перспективной подругой.

По пляжу объявили, что температура воды в море тринадцать градусов.

– Сейчас искупаюсь, – сказал я, – а вечером выпьем водки с пивом. Если ты не возражаешь, конечно.

Оленька снова пожала плечами.

Я прыгнул в море и сильно пожалел об этом. Ощущение было сродни падению в котёл с кипящей водой. Как говорилось в русских сказках, если человек после этого оставался в живых, он превращался в юного красавца.

Я изо всех сил поплыл к берегу. Последние метры я преодолевал в стиле водомерки, бегущей по воде. На берегу меня встретили аплодисментами.

– На варёного рака похож, – сказала Оленька.

«Посмотрим, на кого ты будешь похожа завтра утром», – подумал я.

Вечером в дверь моего номера постучали.

– Входите, – разрешил я.

Оленька была не одна. Компанию ей составляла Танюшка, внучка то ли Всеволода, то ли Вячеслава Иванова.

«Благоразумная девушка, – подумал я. – Но нет такой крепости, которую нельзя взять».

– Водку с пивом пьют строго по науке, – сказал я. – Берёшь бокал и на самое донышко наливаешь водку. Затем добавляешь пиво – и получается хороший коктейль.

– Я водку с пивом не пью, – сказала Танюшка.

– А вино?

– Вино пью.

Я налил Танюшке стакан «Алазанской долины», ящик которой стоял у меня под одной из кроватей, а Оленьке вручил бокал с коктейлем.

– Здрове пенькных пань пораз первши! – провозгласил я.

Мы выпили.

– Ну, как? – спросил я.

– Обыкновенное пиво, – пожала плечами Оленька.

Это меня обескуражило, и я повторил манипуляции с водкой и пивом.

– Олька! – предостерегающе сказал внучка.

Я немедленно налил ей вина.

– За деда! – предложил я. – А также за всех тех, благодаря кому мы попадаем в Дома творчества!

Оленька храбро расправилась со вторым коктейлем. Её личико раскраснелось. Она стала настолько хороша, что моё сердце дрогнуло, и я сварганил ещё по одному коктейлю.

– А благодаря кому сюда попали вы? – спросила Танюшка, грызя засохший пряник. – И почему у вас две кровати?

– Потому, – сказал я. – А путёвку, как и всякому писателю, мне дали в Литфонде.

– Таких молодых писателей не бывает, – хмыкнула Танюшка, забирая последний пряник. – Вы, наверное, журналист, прикидывающийся писателем.

Мне не хотелось вступать с ней в дискуссию. Определённо она была здесь лишней, но и выставить её за дверь я не мог.

– Сиди уж, дальняя родственница, – сказал я. – Все, кто не пьёт водку с пивом, зануды. Вот Оленька…

Я вдруг увидел, что по лицу Оленьки разлилась мертвенная бледность. Она чуть дышала, и её высокая грудь уже не казалась такой высокой.

– За благословенную Ялту, – поднял я бокал, – в которой можно встретить…

Оленька вскочила, зажала рот рукой и метнулась за дверь.

– Напоил, – философски посмотрела ей вслед Танюшка. – А я ведь предупреждала. Ваша «Алазанская долина» кислятина.

– Тебе тоже пора бай-бай, – сказал я.

– Я водки с пивом хочу! – заупрямилась внучка.

– Обойдёшься, – убрал я со стола бутылки. – Развели тут детский сад. Даже выпить не с кем.

– А вы с вашей соседкой по столу пейте, – стала дерзить Танюшка. – К ней мужики через балкон лазят.

– Почему через балкон? – удивился я.

– Чтобы никто не увидел.

– Но ты же видела.

– Я не считаюсь.

С трудом я выпроводил Танюшку из номера. Мне было жалко Оленьку. Водка с пивом всё же специфический напиток.

На следующее утро в столовой ко мне подошёл папа Оленьки. Это был высокий, представительный, хорошо одетый мужчина. Ни слова не говоря, он остановился передо мной. Я тоже поневоле встал.

– Борис Соломонович, больше не буду! – повинился я.

Он покачал головой, вздохнул и направился к своему столу. Оленька, конечно, в столовой не появилась.

– Целую ночь рвало, – сказала мне Танюшка. – Хотели «скорую» вызывать.

– Зачем? – уныло поинтересовался я.

– Спасать! – округлила глаза Танюшка. – Вы же её отравили!

С горя я пошёл в порт, купил в магазинчике леску с крючком и стал ловить с причала на хлеб «собак». Ко мне подошёл Димка, комсомольский работник, каким-то боком затесавшийся в писательское сообщество.

– Я тоже к Лариске занырнул, – сказал он.

– И как? – из вежливости спросил я.

– Под утро выгнала.

– Через балкон?

– А ты откуда знаешь?

– Об этом все знают, – утешил я Димку. – Я спрашиваю, как Лариска?

– Профессионалка.

Мы помолчали.

– Она была модисткой и шила гладью, потом ей надоело, и стала балериной, – пропел я. – Пойдём-ка в подвал.

Да, нас могло утешить только массандровское вино, которое продавалось в подвальчике на набережной в разлив.

После стаканчика портвейна жизнь уже не казалась столь мрачной.

– Вечером пойдём на танцы, – сказал Димка.

– Какие ещё танцы, – посмотрел я на набережную, заполненную гуляющими курортниками. – Работать надо.

– Мы и так работаем! – удивился Димка. – Не только за столом, но и в постели.

– За время отдыха я должен написать два рассказа, – сказал я.

– Больной? – покосился на меня Димка. – На турбазе девки плачут, а он рассказы пишет. Зачем Оленьку напоил?

– Маху дал, – согласился я.

– Теперь только на турбазу, – усмехнулся Димка. – Там дочки без пап. Если хочешь, можем Танюху с собой взять.

– Не хочу, – сказал я.

Мы выпили ещё по стаканчику и отправились к себе на гору. Я теперь знал, почему белорусские аксакалы не ездят отдыхать в ялтинский Дом творчества. Слишком далеко от моря. Точнее, слишком высоко. Некоторые из стариков вынуждены брать на набережной такси, чтобы доехать до Дома. А это уже не отдых.

На танцы мы всё же пошли. А что, собственно, делать в вечерней Ялте?

В густых кронах старых деревьев в парке стонали горлицы. Пронзительно звенели цикады. В сгущающихся сумерках усилился запах цветущих акаций и олеандров.

Посреди огромной танцплощадки уныло топтались две упитанные девушки. Десяток их подруг сидели на скамейках под деревьями. При нашем появлении они зашептались. Мне стало не по себе. Даже в Новогрудке, где я кончал школу, на танцах было намного веселее. Там хотя бы дрались солдаты с местными парнями.

– Смотри, стоят! – толкнул меня в бок Димка.

– Кто?

– Новенькие из Дома творчества. Вчера приехали.

Под платаном действительно маячили фигуры двух девушек, большая и маленькая.

– Откуда ты знаешь, что они из нашего Дома? – спросил я.

– В столовой видел, – пожал плечами Димка. – Пойдём, пригласим. Чур, мне маленькая.

– Ну уж нет! – запростестовал я. – Большая на две головы выше меня. А тебе после Лариски всё равно, с кем танцевать.

– Почему это всё равно? – обиделся Димка. – Я люблю тонких.

– Все любят! – отрезал я, направляясь к девушкам.

А когда подошёл к ним ближе, я понял, что влип. И «хвормат», и «обобивка» маленькой не укладывались в рамки моих привычных представлений. Да и маленькой она была только на фоне своей подруги, прибывшей в Ялту прямиком из страны великанов Свифта.

Светлые волосы моей избранницы были заплетены в две косы и уложены на голове изысканной короной. Под кружевной кофточкой угадывался гибкий стан. А на ножки в сандалиях с цветными шнурками я боялся даже взглянуть.

«Погиб! – сказал мне внутренний голос. – Погиб окончательно и бесповоротно! И она никогда не сможет «хвигурировать» с твоей мебелью».

«Почему же не сможет? – слабо возразил я. – Если она простая провинциалка, которая переедет ко мне в Минск и выучит белорусский язык…»

– Вы откуда? – спросил Димка.

– Из Москвы.

Моё сердце упало. До сих пор мне не попадались москвички, но отчего-то я знал, что из Москвы эти существа могут переехать только в Париж. На худой конец – в Нью-Йорк.

– Мне нравятся москвички, – сказал Димка. – Простые девушки.

Сам он был из Мелитополя.

И мы пошли танцевать. Я ощущал себя полным чурбаном, не способным ни говорить, ни думать. Ноги тоже едва передвигались. А Димка подскакивал, как молодой козлик, и великанша милостиво улыбалась его остротам.

– Надо выпить вина, – сказал я, когда закончился танец.

– Лучше водки с пивом, – хихикнул Димка.

Москвички не возражали.

Мы отправились ко мне в номер, где под кроватью ещё стояли пару бутылок «Алазанской долины».

– Может, всё-таки махнёмся? – прошептал мне в ухо Димка. – С меня бутылка коньяка.

Я дёрнул плечом.

– Две бутылки!

Я презрительно усмехнулся.

Из разговора выяснилось, что девушки работают в известном столичном издательстве, одна младшим редактором, вторая старшим.

– Кто из них старший? – шёпотом спросил Димка.

Я посмотрел на него как на идиота. Это было ясно даже ежу.

– Конечно, – вздохнул Димка, – мало того, что тонкая, ещё и старшая. Ладно, пусть выбирает сама. По-честному.

– У тебя сколько кроватей в номере? – спросил я.

– Одна.

– А у меня две.

Димка загрустил.

– Пойдём гулять на набережную, – предложил я, когда вино закончилось. – В подвальчик заглянем.

Это я сказал Димке в утешение.

Девушки потребовали полчаса на сборы. Мы договорились, что зайдём за ними, и они ушли.

– Как их звать-то? – спросил я.

– Лена, – сказал Димка.

– А твою?

– Не знаю.

– Не горюй! – хлопнул я его по плечу. – Она тоже ничего. Большая, правда, но некоторым это нравится.

– Не мне, – сказал Димка. – Как мы с ней на одной кровати поместимся?

– Легко! – засмеялся я. – Но инициативу пусть проявляет она. Ты, главное, имя узнай.

Через полчаса мы постучали в дверь москвичек. После некоторой паузы нам разрешили войти. С удивлением я увидел на лоджии возле тумбочки с бутылкой водки и двумя стаканами двух здоровых парней.

– А это кто? – спросил я.

– Строители, – пожала плечами Лена.

– Вы что, писателей не могли найти?

– Моя Маринка больше строителям нравится. А грузины прямо падают, когда её видят.

– С грузинами понятно, – почесал я затылок. – Но откуда здесь строители?

– Новый корпус Дома творчества строят, – объяснила Лена. – Сегодня днём познакомились.

– На стройке?

– На улице. Они ехали в машине с подъёмным краном, увидели нас и остановились. Маринка поехала с ними кататься.

– А ты?

– Мне места не хватило.

– Ясно, – сказал я. – Ну что ж, отдыхайте. После вина водку пить можно, важно, чтобы не наоборот.

Во время разговора я поймал несколько недобрых взглядов парней-строителей. Но это как раз объяснимо. Люди после напряжённого трудового дня пришли с бутылкой к девушкам, а тут какие-то курортники. За такое можно и в глаз.

– Надо было выкинуть их из номера, – сказал на улице Димка. – Это наш Дом творчества или не наш?

– Но ты ведь сам предложил, чтобы всё было по-честному, – усмехнулся я. – Вот пусть и выбирает между тобой и строителем.

– Так я же о нас говорил.

– Сердцу не прикажешь. Может, им больше по душе как раз строители. О провинциальных комсомольских работниках я вообще молчу.

Димка обиделся, но ненадолго.

– И что, – спросил он в подвальчике, – так и отдадим барышень работягам?

– Пусть берут, – сказал я. – Будет что вспомнить девушкам.

– Пойду к Лариске, – вздохнул Димка. – Если она не занята, конечно. А ты идиот.

Я спорить не стал.

Мы отправились к себе домой. Ночная Ялта была похожа на сияющий огнями огромный корабль, заполненный парочками влюблённых. Приглушенный смех, стоны и звуки поцелуев доносились из всех кустов, мимо которых мы проходили.

– Щепка на щепку лезет, – с завистью сказал Димка. – В нашем парке, между прочим, самые густые кусты.

– Хорошее наблюдение, – согласился я. – Прозу писать не пробовал?

– Не, стихи в школе писал. На праздники.

– И о чём лучше получалось – о Великой Октябрьской социалистической революции или о Новом годе?

– Обо всём плохо, – честно признался Димка.

– Зато комсомольскую карьеру сделаешь, – утешил я его.

Мы попрощались, и я поднялся в свою комнату с двумя кроватями. Сегодня они выглядели особенно сиротливо.

На подоконнике я увидел мышку, жившую у меня. Я приносил ей из столовой сыр, и мышка это ценила.

– Что, Матрёна, проголодалась? – спросил я. – А выпить-то у нас нечего. Москвички последнюю бутылку выдули.

Матрёна перескочила с подоконника на письменный стол. Меня она не боялась. Несколько раз я видел, как она слизывала со стола капельки вина.

– А может, ты вовсе не Матрёна, а какой-нибудь Сидор? – достал я кусок засохшего сыра. – Впрочем, это не имеет значения. У всякой твари должны быть свои маленькие радости.

Мышка набросилась на сыр, я улёгся на кровать.

В дверь вдруг постучали.

– Открыто, – сказал я.

На пороге появилась Оленька. На этот раз она была без Танюшки.

– Увидела у вас свет и решила зайти, – объяснила Оленька. – Вы не возражаете?

– Нет, – сказал я, – но водка с пивом у меня закончились. Сидим вот, с Матрёной беседуем.

Но мышки на столе уже не было, одни крошки сыра.

– Видела я ваших Матрён, – сказала Оленька. – Час назад от них пьяные рабочие ушли.

– Сильно пьяные? – поинтересовался я.

– С красными рожами, – пожала она плечами. – А почему вы меня ни разу никуда не пригласили?

– Никуда – это на танцы? – уточнил я.

– Ну… на Ласточкино гнездо, например. Я там уже почти со всеми писателями побывала.

– Кто чаще приглашает – молодые или старые?

– Здесь одни старики, – вздохнула Оленька. – Правда, почему вы меня не замечаете?

– Вашего папу боюсь, – признался я.

– А он к вам хорошо относится. Наверное, говорит, хороший писатель. Жизнь изучает. Вы изучаете?

– Ещё как, – поднялся я с кровати. – Вы, конечно, хорошая девушка…

Оленька вдруг взвизгнула, подпрыгнула и сиганула за дверь. На столе, нахально задрав морду с розовым носиком, снова сидела Матрёна.

– Ну и что ты припёрлась? – спросил я. – Не могла под столом посидеть? Какая девушка теперь придёт к писателю, который живёт с мышью?

Матрёна, не обращая на меня внимания, принялась доедать сыр.

В дверь снова постучали.

– Войдите, – сказал я и смахнул со стола Матрёну.

На этот раз на пороге стояла Лена.

– Послушайте, – с места в карьер начала она, – если вы думаете, что мне нравятся дураки, то глубоко заблуждаетесь. Почему вы не подождали нас?

– Строители… – промямлил я.

– Мы их выпроводили и стали вас искать. Куда вы подевались?

– Ушли на набережную.

– Без нас?!

Я понял, что, может быть, дела мои и плохи, но всё можно уладить, если на стол опять не влезет Матрёна.

– Где ваша подруга? – сделал я единственно верный ход.

– С вашим дружком беседует. – Лена хмыкнула.

– С Димкой? – удивился я. – Как он к вам попал?

– Влез через лоджию. Почему все ходят к нам не в дверь, а через лоджию?

– В Доме скрипучие полы, – растолковал я. – Слишком хорошо слышно, кто к кому ходит.

– Положим, – Лена села на стул, на котором совсем недавно располагалась Оленька. – Но из-за всех этих хождений я осталась на улице. Точнее, в коридоре.

Матрёна выглянула из-за ножки стола и спряталась.

– Моя вторая кровать в вашем полном распоряжении, – показал я рукой. – А в коридор пойду я.

– Сидите, – смилостивилась Лена.

Она стала оглядываться по сторонам, и я понял, что девушка совсем не прочь похозяйничать в этом номере. Не бог весть что, конечно, говорило выражение её лица, но для первого раза сойдёт.

– В этом доме кроме скрипучих полов много мышей, – сказал я, заглядывая под стол. – Не боитесь?

– Было бы странно, если бы их здесь не было, – усмехнулась гостья. – Что вы там ищете?

– Да так, – выпрямился я. – Ни вина, ни водки, ни пива. Что же мы с вами делать-то будем?

– Ночь коротать, – зевнула она. – Утром разберёмся, что к чему.

К утру выяснилось, что мы с Леной вполне подходим друг другу.

Девушка хорошо разбиралась в литературе, здраво рассуждала о политике, а главное, она придерживалась умеренно-русофильских настроений. Не знаю, с чем это связано, но я недолюбливал западников, хотя и родился почти на границе с Польшей. А может, именно поэтому они мне и не нравились?

Посреди ночи Алёна – перейдя на «ты», я стал звать её только так – отправила меня разузнать, может ли она вернуться в свой номер. Громко скрипя половицами, я подобрался к нужной двери. За ней слышалась возня на кровати.

– Занято, – сказал я, вернувшись

– Ты стучал?

– Конечно, – легко соврал я.

– И что?

– Не открыли.

Алёна успокоилась.

– У тебя мышь живёт, – пробормотала она, отворачиваясь к стене.

– Страшная?

– Да нет…

Я окончательно разомлел. Это был подарок судьбы. Если бы был жив дядя Вася, он по достоинству оценил бы и «хвормат», и «обобивку» моей избранницы. О родителях в данном случае речь не шла. Они, бедные, уже разуверились, что я когда-нибудь женюсь.

И тут я похолодел. Мебель! Как она станет «хвигурировать» с моей мебелью? И где мы, собственно говоря, собираемся жить?

Я посмотрел на спящую красавицу. Она была чудо как хороша. Сейчас мне особенно жалко было её терять.

– Завтра, – не открывая глаз, сказала Алёна. – Всё решим завтра.

Она повернулась на другой бок.

Я встал с кровати и сел на подоконник. Тиха ялтинская ночь… Хотя нет, в ресторанах ещё гремит музыка, на скамейке под окном целуется парочка, где-то вверху заворковала горлица.

На подоконник взобралась мышка и уселась рядом со мной.

– Не спится? – шёпотом спросил я.

Матрёна кивнула усатой мордочкой.

– Я бы взял тебя с собой, но у меня пока собственного жилья нет. Невесту, и ту негде положить.

Я посмотрел в сторону кровати. Алёна спала глубоким сном набегавшегося за день ребёнка. Это была хорошая черта.

Матрёна задрала мордочку, посмотрела мне в глаза, потом подползла к краю подоконника и пропала. Больше она в моём номере не появилась. Думаю, как всякая особь женского пола, она не пожелала мириться с конкуренткой. Но взгляд её чёрных глаз-бусинок я запомнил навсегда.

В половине восьмого утра Алёна отправилась к себе в номер.

– Зачем людям мешать? – попытался я остановить её.

– Но я ведь должна почистить зубы! – удивилась она. – Кстати, зачем тебе вторая кровать?

Действительно, зачем? Пока я размышлял над этим, девушка скрылась за дверью.

– Ну, как? – спросил я Димку после завтрака.

– Класс, – кисло сказал он.

– Неужто не понравилась?

– Нормально.

– Можно подумать, мелитопольские девушки лучше.

– Такой, как твоя, там нет.

– Такой и в Минске нет. Скорее всего, она ко мне переедет…

Я осёкся. Куда переедет, в общежитие? Если её там и поселят, то в комнате с Нинкой. Мне подобная перспектива не нравилась.

– Не переживай! – засмеялся Димка. – Курортные романы заканчиваются так же быстро, как и начинаются.

Мы с Димкой пошли загорать на массандровский пляж, девушки отправились на морском трамвайчике в Ливадию.

– Там народу не так много, – объяснила Алёна.

– Но ведь в Ливадии нет винного подвальчика, – сказал Димка.

– Подвальчик подождёт до вечера, – строго сказала она. – Без нас не смейте туда ходить.

Мы с Димкой переглянулись.

– Это просьба или приказ? – осведомился я.

– Просьба, конечно, – погладила меня по плечу Алёна, – но настоятельная. Не со строителями же нам туда идти.

– А что, строители хорошие ребята, – вскинула голову с тяжёлой шапкой волос Марина. – Выхожу утром на лоджию, а там пакет с черешней. Это не вы принесли?

– Нет, – хором сказали мы.

На пляже мы с трудом отвоевали у дикарей лежак.

– Когда у писателей будет собственный пляж? – спросил Димка.

– Боюсь, не скоро, – вздохнул я. – В Ялте артистов любят.

Неизвестно откуда появились Оленька с Танюшкой и легко согнали с соседнего лежака семейство из Харькова.

– Мы всё про вас знаем, – сказала Оленька.

– Так уж и всё, – усмехнулся Димка.

– Ну, ты вообще у себя в номере никогда не ночуешь, а вот некоторые…

Она замолчала.

– А может, это любовь! – фыркнула Танюшка.

– Не твоё дело, – строго посмотрел я на неё. – Деда бы постыдилась.

– При чём здесь дед? – покраснела Танюшка.

– В своём творчестве он что исповедовал?

Тут я замолчал, поскольку не знал, который из Ивановых является её дедом. А они всё-таки разные, эти Ивановы.

– Не заговаривайте нам зубы, – сказала Оленька. – Меня вчера в ресторан приглашали.

– Рауль? – спросил я.

– Откуда вы знаете? – растерялась Оленька.

– Я тоже о вас кое-что знаю. Это не вы всю ночь целовались под моим окном?

Теперь зарделась Оленька. Хорошая девушка. В другой ситуации… Хотя, нет, другой ситуация быть не могла.

– Ты в Ялте до этого была? – спросил я Алёну, когда мы после ужина пошли гулять на набережную.

– Нет. Вообще-то мы с Маринкой собирались ехать в Сочи, но у папы с путёвками не получилось. Про Ялту я узнала уже на вокзале.

– На каком вокзале?

– Киевском. Я с туристической группой ездила в Чехословакию, а папа занимался путёвками. Приехала из Праги, папа меня встречает на вокзале и показывает билеты в Ялту. Я стала отказываться, но они с Маринкой меня уговорили.

«И здесь папа, – подумал я. – Но для того, чтобы оценить дочку, нужно посмотреть на маму».

– А в Минске ты была? – перевёл я разговор в другое русло.

– Нет, но очень хочу побывать, – оживилась Алёна. – Мне его многие хвалили.

– Приезжай, – сказал я. – С мебелью познакомлю.

Я хотел сказать – с друзьями, но выскочила именно мебель.

Алёна, правда, мою оговорку не заметила. Она вообще не замечала промахи собеседников в разговоре, что говорило о хорошем воспитании.

Действительно, как она будет смотреться на фоне всей моей минской мебели. У меня не было ни кола ни двора, но кое-какой обстановкой я всё же обзавёлся. Друзья-пьяницы, подруги, одна другой вздорнее, строгое начальство, требующее, чтобы я читал дневники Толстого.

– Ты на белорусском пишешь? – спросила Алёна.

– Конечно, – сказал я.

– К приезду я постараюсь его выучить. Не в полном объёме, конечно, но говорить научусь.

Ни Катька, ни Нинка, ни Светка по-белорусски не говорили. Более того, они и не собирались на нём говорить, хотя родились и выросли в Минске.

– А когда ты ко мне приедешь? – несколько озадаченно посмотрел я на девушку.

– Через пару недель, – удивилась она. – Вернусь в Москву, и на первые же выходные приеду.

События разворачивались гораздо стремительнее, чем я ожидал, но мне это нравилось. Если тонуть – то уж лучше сразу.

Алёна прилетела в Минск на самолёте. Я встретил её в аэропорту в костюме и с букетом роз. На ней тоже было платье, как я понимаю, из Чехословакии. Натуральные жених и невеста.

– Расписываться будем в Минске, – сказал я, вручая ей розы.

– Как хочешь, – пожала она плечами.

– Тем более, мне дают квартиру, – небрежно пояснил я.

– Какую квартиру? – взглянула она на меня.

– Пока однокомнатную, но через год-два…

Говоря о квартире, я отнюдь не врал. Не успел я вернуться из Ялты, как мне позвонили из Литфонда.

– Вы подавали заявление в жилищную комиссию? – строго спросила женщина, причём по голосу я понял, что говорила Нина Петровна, отправлявшая меня в Ялту.

– Не помню, – сказал я.

– Как это не помните?! – возмутилась она. – Вам нужна квартира или не нужна?

– Нужна.

– Мы отправили документы…

В трубке раздались короткие гудки.

Определённо я Нине Петровне не нравился. Может быть, у неё тоже есть дочка? У нас в журнале машинисткой работала ещё одна Петровна, Лариса, которая косо на меня посматривала из-за того, что я не хотел знакомиться с её дочкой.

– Дочек много, а я один, – втолковывал я Ларисе Петровне.

– Моя лучше всех, – попыхивала она папиросой.

– Тоже «Беломор» курит?

– Не курит и не пьёт.

– Кто ж такую замуж возьмёт?! – изумился я.

– Мне некурящие вообще не попадались, – поддержал меня Алесь, мой напарник по отделу.

– А тебя не спрашивают! – отрезала Лариса Петровна. – Ты во сколько лет женился?

– В восемнадцать, – почесал затылок Алесь.

– А ему, – указала на меня папиросой Петровна, – тридцать!

– Двадцать семь, – сказал я.

– Если бы я свою Лючию сразу после женитьбы убил, – сел на любимого конька Алесь, – то уже давно бы из тюрьмы вышел!

Его Лючия, то есть Людмила, была лучшей из жён моих товарищей: рослая, глазастая, умная. Но при этом она была совсем не похожа на Алёну.

Так вот, почти сразу после звонка литфондовской Петровны я получил извещение из райисполкома. Меня приглашали в отдел жилищно-социального обеспечения на собеседование.

Что ж, в отдел так в отдел. Я прибыл в райисполком в указанное время.

Очереди, как ни странно, в кабинет номер три не было.

– Это вы? – искоса посмотрел на меня представительный мужчина.

– Я.

– Кожедуб Александр Константинович? – придвинул он к себе папку с документами.

– Так точно.

– Из Союза писателей?! – не мог поверить собственным глазам чиновник.

– А то! – приосанился я.

– Они что, с ума там посходили? – с отвращением посмотрел на меня ответственный товарищ. – Сколько вам лет?

– Там написано, – выдержал я взгляд его водянистых глаз.

– Заполняйте, – нехотя подвинул он ко мне стопку бумаг.

Я достал из кармана ручку.

– В коридоре! – рявкнул чиновник.

Вообще-то, его можно было понять. С точки зрения исполкомовского служащего я выглядел ужасающе. Джинсы, кожаный пиджак, самопальные туфли из Еревана, волосы до плеч. Но как ему объяснить, что на мне всего лишь униформа телевизионного журналиста. Я и не стал объяснять, взял бумаги и вышел в коридор.

Из многочисленных анкет я понял, что мне выделена однокомнатная квартира на Брестской улице. Поскольку я родом из Брестской области, адрес этой квартиры был вполне объясним. Но вот всё остальное вызывало вопросы. Да, после вступления в Союз писателей я написал заявление с просьбой о предоставлении мне жилья. Причём первый вариант заявления безжалостно забраковал мой главный редактор.

– Ну что ты пишешь? – поморщился он, разглядывая листок с набегающими одна на другую строчками. – Член Союза… прошу выделить… А слеза? Где, спрашиваю, слеза?

– Какая слеза? – уставился я на листок с заявлением.

– Пиши, – устало вздохнул редактор. – Рабочее место каждого писателя – это его квартира… У тебя есть письменный стол?

– Нет, – сказал я.

– Вот, и стола у него нет. Короче, напиши, что проживаешь в общежитии, где не то что писать, спать нельзя из-за антисанитарных условий. На жалость нажимай, ты же писатель.

Он одобрил третий вариант заявления, и то лишь после того, как над ним серьёзно поработала Лариса Петровна.

– Писатели не умеют писать, – сказала она, раскуривая «беломорину».

– Не все, – возразил я.

– Все, – махнула она рукой. – Я даже главного переписываю.

– Стихи?!

– Какие стихи? Приказы, протоколы, распоряжения… Много лишних слов.

С этим я вынужден был согласиться. Даже у классиков много лишних слов, что уж говорить о современных авторах.

– Хорошо, что ты опупеи не пишешь, – сказала Лариса Петровна.

– Какие опупеи?

– Романы.

– А гонорар? – вмешался в нашу беседу Алесь. – Это ж сколько деньжищ отвалят за опупею?

– Пропьёте, – хмыкнула Петровна.

– Хороший гонорар пропить трудно, – задумчиво сказал Алесь. – Но если постараться…

– Отопьём много, – согласился я.

Итак, я написал заявление о выделении квартиры, отдал в Литфонд и тут же о нём забыл. Как оказалось, напрасно.

…С грехом пополам я заполнил анкеты и вернул их сановному чиновнику.

– Свободны, – сказал он, не поднимая головы.

– Надолго? – спросил я.

– В смысле? – поднял он голову.

– Когда квартиру дадут?

– Вам сообщат, – побарабанил он пальцами по столу. – Будь моя воля…

К счастью, его воля в данном случае не имела никакого значения, и я с лёгким сердцем отправился к своему патрону Чигринову.

– Квартиру дают, – похвастался я.

– Да ну? – удивился он. – Сколько комнат?

– Одна.

– И ты берёшь?

Я растерялся.

– А что, были варианты? – поковырял я носком туфли ковёр.

– Я бы на твоём месте требовал двухкомнатную. Ты же писатель, а не какая-нибудь дочка.

– Неужели все двухкомнатные отдали дочкам? – уныло поинтересовался я.

– Для своих дочек они и трёхкомнатные выбивают.

Иван Гаврилович говорил так, будто у него самого не было ни дочек, ни секретарского кабинета, и вообще он в Союзе писателей случайный человек.

– А я и однокомнатной рад, – вздохнув, сказал я. – Девушку некуда привести!

– Ты женись, а не води девок! – строго сказал Иван Гаврилович. – Без хорошей жены писателя не получится. Гульнуть на стороне, конечно, можно, но лучше в другом городе. Рассказы хоть пишешь?

– По ночам, – сказал я.

Иван Гаврилович осуждающе качнул головой и указал перстом на дверь. Обычно он уделял мне не более пяти минут, но мне их хватало.

Конечно, я не стал говорить Алёне ни о чиновнике из райисполкома, ни об Иване Гавриловиче. Я полагал, что будущая жена не должна знать слишком много. Тем более, она и сама к этому не стремилась.

– Квартира – это хорошо, – сказала Алёна. – Но где ты сейчас живёшь?

– В общежитии, – взял я её под руку. – Знаешь, что это такое?

– В общих чертах, – улыбнулась она. – Студенткой ходила к подругам в гости.

Мы сели в такси и поехали ко мне в общежитие.

Общежитие телевидения находилось в одном здании с общежитием тракторного завода. Точнее, руководство телевидения арендовало для своих сотрудников четыре этажа у заводчан. Конечно, мы жили по два человека в комнате, но проходить к себе всё равно надо было через вахту, предъявляя служебное удостоверение. Старухи-вахтёрши в принципе отличали своих от чужих, но иногда они всё же пытались проверить чью-либо личность, особенно если эта личность плохо держалась на ногах. У меня пока подобных эксцессов не было.

Я и Алёна благополучно миновали вахту и поднялись на второй этаж. Я открыл ключом дверь.

– Неплохо, – сказала Алёна, оглядывая комнату с двумя кроватями, столом и самодельным стеллажом для книг. – А это что?

– Телевизор, – сказал я.

Телевизор у меня стоял на полу экраном к стене. Это был подарок руководства Гостелерадио. Редакторы телевидения по очереди обозревали на летучках программы за неделю, и когда подошла моя очередь, я сказал своему главному, что у меня нет телевизора.

– Как нет? – удивился он.

– Не купил, – вздохнул я.

– Неужели всю зарплату на девок тратишь? – ещё больше удивился он.

Я не стал ему объяснять, что телевизора у меня нет из принципиальных соображений.

– Ладно, что-нибудь придумаем, – озадаченно посмотрел на меня главный. – Сколько ты у нас работаешь?

– Полгода.

– И не купил телевизор?

Я развёл руками.

На следующий день мне в общежитие привезли здоровенный чёрно-белый ящик, и я поставил его на пол в углу.

– Хочешь, включу? – предложил я Алёне.

– Не сейчас, – сказала она. – А у вас здесь весело.

Я прислушался. Где-то наверху грохотала музыка.

– По выходным у нас часто гуляют свадьбы, – объяснил я.

– И мы здесь сыграем?

– Никогда! – твёрдо сказал я. – Нашу свадьбу мы сыграем в другом месте.

После дороги Алёне следовало отдохнуть, и я разобрал постель, но мы в ней выдержали не больше двух часов.

– Хочу есть, – сказала Алёна.

– Да, чувство голода в постели наступает особенно быстро, – согласился я. – Пойдём есть мачанку.

– Что это такое?

– Словами не объяснить.

Мы быстро оделись и вышли в коридор, где, похоже, нас поджидала Нинка. От неё за версту несло духами «Фиджи», а волосы пылали рыжим факелом. При виде нас она громко захохотала, вздёрнула голову и удалилась к себе, громко цокая каблуками.

Алёна на неё не обратила внимания.

«Тебе крупно повезло, парень, – подумал я. – А если она ещё и белорусский язык выучит…»

В кафе «Медуха» мы заказали мачанку и красное вино.

– Очень вкусное блюдо, – сказала Алёна. – Из какого мяса готовится?

– Кусок говядины, кусок свинины, кусок домашней колбасы.

– А соус?

– Кажется, мука со сметаной. Блины пекутся на кислом молоке.

– В чём особенность белорусской кухни?

Я задумался. В нашей семье главным блюдом считались колдуны, однако мама делала и драники, и котлеты, и голубцы. Хорошо у неё получалась фаршированная щука.

– Наверное, в том, – сказал я, – что мясо в печи запекается цельным куском. Сможешь приготовить?

– Научусь, – пообещала Алёна.

– Может, прямо сейчас подадим заявление в ЗАГС? – предложил я.

– Там, наверное, очередь.

Но очереди не было. Наше бракосочетание было назначено на четвёртое сентября, ровно через месяц.

– Замечательный город, – сказала Алёна. – В Москве пришлось бы ждать не менее трёх месяцев.

Я отправил Алёну назад в Москву и стал подбивать бабки. В плюс можно было занести членство в Союзе писателей и работу в журнале. Всё остальное – сплошной минус. И это она ещё моих сябров не видела.

А они уже что-то почуяли.

– Сдаёшься? – спросил Алесь, внимательно меня осмотрев.

Я молча развёл руками.

– Москальку нашёл?

Я виновато потупился.

– Ну и чем она лучше наших?

Это был сложный вопрос. По внешним признакам никакой разницы не было. О внутренних же особенностях избранницы человек узнавал значительно позже, когда в этом уже не было никакого смысла. Оставалось уповать на собственное чутьё, а оно у меня было с серединки на половинку.

– Она по-белорусски говорит, – сказал я.

– Да ну?! – изумился Алесь. – Москалька? Моя Лючия за десять лет совместной жизни только три слова выучила: «гроши», «горелка» и «воцат».

– Разве она тоже москалька?

– Не, в Бресте родилась.

– А при чём здесь уксус?

– Не знаю, – почесал затылок Алесь. – Наверно, слово красивое.

«Воцат» действительно было хорошее слово. У нас говорили: захотелось, как кобыле воцату. Это обо мне. Да и об Алесе тоже.

Мы беседовали на скамейке в сквере у театра Янки Купалы. Именно на этой скамейке Алесь вчера подсел к живому классику белорусской литературы Владимиру Короткевичу.

– Тебе чего? – покосился тот из-за газеты.

– Да так… – пробормотал Алесь.

– Ну и иди себе, – мрачно сказал классик. – Нигде от вас покоя нет.

Алесь поднялся и пошёл себе дальше.

– Эй! – вдруг захохотал ему вслед классик. – Глянь на свою задницу!

Алесь, изогнувшись, посмотрел. На штанах красовались три жирные полосы ядовито-зелёного цвета. У нас любят красить скамейки так, чтобы об этом не узнали граждане.

Короткевич тоже поднялся и повернулся к Алесю спиной. Теперь захохотал Алесь. На штанах классика сияли те же три зелёные полосы.

Поматерившись, классик и его юный друг отправились к нам в редакцию. Фотокорреспондент Валентин выделил каждому по тряпке и баночке растворителя. Сняв штаны, они принялись за работу. Через час напряжённого труда растворитель у них непостижимым образом трансформировался в полноценную водку, а через два часа они уже слаженно затянули народную песню со словами: «Не ходи ты, дядька богатый, где босота пьёт!»

– Слишком громко поют, – озабоченно сказал мне главный редактор.

– Хорошая песня, – не смог я скрыть зависть.

– А если там услышат? – показал пальцем в потолок главный.

Редакция журнала находилась на втором этаже здания ЦК комсомола, что сильно осложняло нашу работу. Во-первых, нас тихо ненавидели инструкторы, сидевшие на этом же этаже. Официально наш рабочий день начинался в четырнадцать, заканчивался в семнадцать часов. Инструкторы на месте сидели уже в девять. Как говорила о нас Лариса Петровна, без пяти два их ещё нет, пять минут третьего – уже нет.

Во-вторых, в любую минуту в редакцию мог заглянуть кто-нибудь из секретарей. И что он видел на столе простого журналиста? Бутылку самогона, шматок сала, разломанную пополам буханку хлеба, луковицу и щепотку соли. Каков автор белорусского журнала, пусть даже органа ЦК комсомола, таков и редакторский стол. Но и здесь бывали светлые моменты. Однажды автор из глубинки привёз нам с Алесем в подарок трёхлитровую бутыль спирта. Отказаться от неё мы не смогли.

Однако хоровое пение, доносившееся из фотолаборатории, было явным перебором.

– Классикам можно, – попытался я утешить главного.

– Им хорошо, напился и пой, – тяжело вздохнул тот, – а меня по головке не погладят.

…Мы с Алесем поднялись со скамейки, осмотрели штаны друг друга и отправились на работу.

– К тебе тут заходили, – как бы между прочим сказала Лариса Петровна.

– Кто? – без особого интереса спросил я.

– Очень хорошенькая, – тщательно загасила в пепельнице папиросу Петровна. – В белом пиджачке, вежливая. Мне понравилась.

«Катька», – догадался я.

– Уже узнала? – хмыкнул Алесь. – Я всегда говорил: Минск – большая деревня.

– О чём узнала? – перебила его Петровна.

– Женится наш сябра, – вздохнул Алесь. – И на ком? На чистопородной москальке!

Возразить на это мне было нечего, и я стал разбирать бумаги на столе.

– На какой москальке? – Петровна достала из пачки новую папиросу.

– На московской! – сказал Алесь. – Приличные люди сначала показывают невесту друзьям и только потом идут в ЗАГС.

– Я хоть и не видела эту москальку, но скажу: наша лучше! – безапелляционно заявила Петровна. – Ты почему за столом сидишь?

– А что? – поднял я голову.

– Беги за девушкой! Может, ещё договоритесь.

– Поздно, – махнул рукой Алесь. – Ему теперь хоть кол на голове теши. Потом, конечно, будет жалеть, но сейчас все извилины в его башке выпрямились. Давай трояк, пойду за бутылкой.

Я безропотно достал из бумажника три рубля.

Алёна и Марина приехали в Минск за день до свадьбы. Поскольку этот визит был уже деловым, девушки тащили в руках по большому чемодану. В первый раз моя невеста заявилась с маленькой сумкой, что мне, признаться, тогда очень понравилось.

«Надо было Алеся прихватить, – думал я, сгибаясь под тяжестью чемоданов. – Заодно со свидетельницей познакомился бы».

Остановка такси, к счастью, была недалеко.

– А где я буду жить? – кокетливо спросила Марина.

– У нас на четвёртом этаже гостиница, – сказал я, вытирая со лба пот. – Для тебя зарезервирован отдельный номер.

– А я? – спросила Алёна.

– Тебе придётся со мной, – сказал я.

Свадьба, конечно, хлопотное дело, но я не предполагал, что настолько.

Акт бракосочетания был назначен на три часа дня. Стол на «седьмом небе», то бишь в ресторане на последнем, шестом этаже гостиницы «Минск», я заказал на шесть вечера. Куда девать два лишних часа? А гости? А цветы? Машина, наконец? У меня голова шла кругом, и я решил на всё плюнуть. Если браки совершаются на небесах, то никуда я не денусь, женюсь как миленький.

Легче всего решился вопрос с машиной.

– Бери мою «Волгу» хоть на целый день, – сказал главный редактор. – Толя, поступаешь в полное распоряжение молодожёна.

Толя, наш редакционный шофёр, кивнул. Надо сказать, он был не совсем обычным шофёром. Наслушавшись разговоров своих пассажиров о книгах и гонорарах, Толя решил овладеть смежной профессией писателя в кратчайшие сроки. Он купил в магазине толстую тетрадь, несколько шариковых ручек и сел за стол. За пару месяцев Толя навалял повесть о жизни деревенского парня, ставшего шофёром в городе, и принёс её в отдел прозы. Там повесть прочитали сначала литсотрудник, затем редактор отдела.

– Можно печатать, – сказал Владимир Максимович, редактор.

– А можно и не печатать, – возразил Василий, его подчинённый.

– Если напечатаем, потеряем шофёра, – сказал главный редактор.

– Зато какого писателя обретём! – хохотнул Алесь.

– Шофёр нужнее, – посмотрел на него главный.

Алесь перестал смеяться, подмигнул мне, и мы вышли в коридор.

– Зажимают таланты, – сказал Алесь. – Займи десятку до получки.

Я дал ему десятку. Из комнаты напротив, в которой сидели инструкторы ЦК, кто-то выглянул и тут же захлопнул за собой дверь.

– Завидуют, – сказал Алесь. – Угадай, кто в их комнате главный?

Я посмотрел на табличку с фамилиями. На ней значились Волк, Лисица, Заяц и Воробей.

– Волк, – сказал я.

– Воробей! – засмеялся Алесь. – А самый несчастный у них Волк.

– Этого не может быть даже у комсомольцев, – не поверил я.

– Может, – хлопнул меня по плечу Алесь. – Ты же вот женишься на москальке.

Крыть мне было нечем.

Итак, в ЗАГС мы поехали на белой «Волге». Алёна выглядела потрясающе: светло-зелёное платье, изящные туфельки, в волосы, уложенные на голове короной, воткнуты мелкие цветки хризантем.

– Нет слов! – сказал Алесь, помогая невесте выйти из машины.

– А подруга? – улыбнулась Алёна.

– Подруга, конечно, тоже, но у моего друга всегда были самые красивые девушки…

Я наступил ему на ногу. Алесь замолчал. Марина хмыкнула и поправила рукой причёску. Алёна слов Алеся не расслышала.

Кроме Алеся, я на регистрацию никого не приглашал, поэтому сама церемония прошла без лишней суеты. Важная дама в строгом костюме произнесла речь и показала указкой, где мы должны расписаться. Размеры указки произвели на меня сильное впечатление. Ею легко можно было привести в чувство любого заартачившегося жениха. Мы безропотно поставили свои подписи в нужных местах, обменялись кольцами и поцеловались. Грянул вальс Мендельсона. Алесь открыл бутылку шампанского, наполнил бокалы и провозгласил:

– За будущих детей!

Тост мне понравился.

– Едем в общежитие? – посмотрел я на жену.

– Нет-нет-нет! – замахали руками Алесь и Марина. – Успеете. Хотим гулять!

Мы сели в машину.

– В центр, – распорядился Алесь. – Я знаю парочку мест, где можно неплохо скоротать время.

В принципе для Алеся все злачные места Минска были родным домом. Его любили бармены, официантки, привратники и особенно поварихи. Сам же он отдавал предпочтение гуманисткам – продавщицам ГУМа.

– Во-первых, они все со справкой об отсутствии венерических заболеваний, – объяснял он мне, – а во-вторых, носят чистое бельё. Я тут с одной актрисы снял трусы – кошмар!

Возле Троицкого предместья мы отпустили с миром Толю и отправились в бар к Мареку. Вновь загремел салют из шампанского. Алесь между делом рассказал, как он на днях выиграл на спор бутылку коньяку:

– Сказал, что выпью залпом бутылку шампанского без стакана. Перелил вино в кастрюлю, дождался, когда выйдет газ, и легко выдул его прямо из кастрюли.

Девушки слушали его с интересом.

Мы вышли из бара и сфотографировались у церкви на Немиге.

– Почему все смотрят на нас и смеются? – спросила Алёна.

– Если бы ты видела, под каким наклоном к земле мы стоим, тоже смеялась бы, – сказал Алесь. – Пизанская башня отдыхает.

– Пусть смеются, – сказал я. – Мы не опаздываем в ресторан?

Нет, на седьмое небо мы ещё не опаздывали. Или уже не опаздывали.

В ресторане за нашим столом сидели двое командировочных. Увидев невесту с разваливающейся охапкой цветов, они безропотно ретировались. Стали прибывать гости. По-моему, половину из них я не приглашал, но меня это нисколько не расстроило.

– Гуляют все! – крикнул я.

И все начали гулять. Алёна станцевала со мной один танец и «пошла по рукам». Её приглашали мужчины не только нашего стола, однако меня это тоже не расстраивало. Я отдавал себе отчёт, что она была намного краше прочих девушек в этом огромном зале, и запретить страждущим хотя бы на миг соприкоснуться с чудом красоты я не мог. Кроме того, ко мне со всех сторон тянулись руки с бокалами вина и рюмками. Отталкивать их тоже было нельзя.

– Наконец-то я увидел настоящую красавицу-белоруску! – сказал высокий мужчина, подведя ко мне Алёну после очередного танца.

– А до этого не видели? – осведомился я.

– Ни одной!

– Откуда к нам приехали?

– Из Сибири.

– Сибирякам можно, – сказал я, не давая Алесю вскочить со стула. – Где им видеть красавиц? Дикие люди.

– А моя Люська? – не успокаивался Алесь.

– Её здесь нет.

– Но и твоя не белоруска, – сказал Алесь, остывая.

– В Москве кого только не найдёшь, – привлёк я к себе Алёну. – Там одних негров полгорода, не говоря уже о китайцах.

– За это надо выпить! – наполнил рюмки Алесь.

Мы выпили.

– А где подруга? – вдруг вспомнил я.

– Где-то здесь, – обвёл глазами зал Алесь. – Вон танцует. А с Москвой ты хорошо придумал. Ни ты там никого не знаешь, ни тебя. Как хочешь, так и живи.

– Мы здесь будем жить, – посмотрел я на жену. – Получим квартиру и заживём. Не так ли?

Алёна кивнула и опять унеслась танцевать.

– Слушай, – сказал я. – Я хочу с тобой серьёзно поговорить.

– Давай, – придвинулся ко мне вместе со стулом Алесь.

Момент для разговора я выбрал самый подходящий. Грохотала музыка. Скакали, как угорелые, танцующие. Некоторые из гостей спали.

– Как ты думаешь, – кивнул я в сторону зала, – подходит она для моей мебели? То есть, наоборот, этот диван хвигурирует с моей мебелью?

Алесь тоже посмотрел в зал, повертел в руках пустую рюмку и сказал:

– Этот диван хвигурирует с любой мебелью.

– Ты понимаешь, о чём я спрашиваю? – положил я руку на плечо друга. – Диван, то есть Алёна, того хвормата?

– Конечно, – налил себе в рюмку Алесь.

– А с нашей мебелью она хвигурирует?

– Все бы диваны были такими, – хлопнул рюмку Алесь. – Тебя только диван беспокоит или вообще вся мебель?

Вопрос поставил меня в тупик.

– Вот именно! – теперь Алесь налил не только себе, но и мне. – О таком диване можно только мечтать. А мебель сегодня одна, завтра другая. Легко меняется.

Я подумал, что если бы был жив дядя Вася, он наверняка одобрил бы мой выбор. Уже пять лет, как его не стало, умер от ран, полученных на войне. Во-первых, после ранения в живот у него отрезали шесть метров кишок, так он говорил, а во-вторых, на левом бедре у него был незаживающий свищ. Но на самом деле умер он от водки, которую уничтожал так же люто, как и фашистов.

– К диванам тоже привыкают, – вздохнул я. – Вином только сильно заливать не надо.

Мы чокнулись и выпили.

Алёну ко мне подвёл очередной партнёр, по виду тоже сибиряк.

– Можно, мы её заберём к себе за стол? – без обиняков спросил он, сверля меня выпученными глазами.

– Можно, но в другой раз, – сказал я.

От сибиряков я уже устал, да и от водки тоже.

– Пора заканчивать, – согласился со мной Алесь.

Он собрал со стола бутылки с недопитой водкой. Я сгрёб цветы, превратившиеся к полуночи в растрепавшиеся веники. Алёна и Марина, сопровождаемые табуном хмельных кавалеров-сибиряков, погрузились вслед за нами в лифт.

Свадьба закончилась.

Жирной точкой в этом действе стало такси, которое поймал Алесь. Это была машина «скорой помощи», предназначенная для перевозки лежачих больных. В её салоне было всего два сиденья, и по праву молодых их заняли я и Алёна. Марина вспорхнула на сиденье рядом с водителем, вспомнив, видимо, приключения в Ялте. Алесь, ворча, улёгся на носилки с ремнями.

– Привязать? – спросил я.

– И так доеду, – махнул он рукой.

И мы помчались по ночному городу в общежитие.

Рано утром мы уехали к моим родителям в Речицу. Конечно, это была ошибка. Только идиоты покупают билеты на автобус на следующее утро после свадьбы.

Алёна, не открывая глаз, тихо постанывала.

– Пивка? – заботливо спросил я.

– Сейчас стошнит, – ответила супруга.

– Потерпи, – обнял я её за плечи, – в Речице нас ждут колдуны, котлеты и голубцы. А также фаршированная щука.

Алёна начала стонать громче.

– Это всё танцы с сибиряками, – сказал я.

– Не надо было мешать водку с шампанским, – шёпотом ответила она, по-прежнему не открывая глаз.

– А во время танцев ты эту смесь взболтала – и вот результат. Как говорил один персонаж, подобное надо лечить подобным. Мне вот фляжку с коньяком подарили.

– А где Марина? – вдруг вспомнила Алёна, у неё даже открылся один глаз.

– Как где? – удивился я. – В общежитии с Алесем. Он её утешит, обогреет, на поезд посадит. Ну, что, выпьешь глоток?

– Нет.

Я подумал, что кое-какое недопонимание между мной и Алёной всё же есть. Но это нормально. Она росла в семье московского писателя, я же воспитывался на улицах Ганцевич, Речицы и Новогрудка. Интересно, как жена её воспримет, мою Речицу? Не самый знаменитый город.

Однако Речица в грязь лицом не ударила, стол был накрыт как полагается. Кроме колдунов, голубцов, котлет и фаршированной щуки на нём нашлось место для кровянки, жареных кур, рыбы и многого другого. Причём Алёну пробило на второй день после приезда. Хорошенько выспавшись, рано утром она пробралась на кухню и приложилась ко всему, что не лезло в горло вчера. Оказалось, несмотря на всю свою худобу, моя жена может славно поесть. Я был счастлив. Согласитесь, семья, в которой любит поесть только один из супругов, не совсем хороша.

Слопав третий кусок фаршированной щуки, Алёна снова забралась в постель и проспала до обеда. В обед мы съели по большой тарелке борща с мясной костью. Немного подумав, Алёна всё же доела остатки фаршированной щуки.

– Как её готовят? – спросила она.

– Поинтересуйся у мамы.

– Обязательно научусь её делать, – пообещала жена.

Я не возражал.

Мы отправились на прогулку в центр города.

Сентябрь в Речице – это особая пора. Когда я учился в университете, со мной в комнате жил студент из Польши Ян. Однажды, одурев от запахов жёлтой акации на нашем бульваре, он мне сказал:

– Ладно, пусть май в Белоруссии бардзо добрый месяц, але наш сентябрь лучше вашего.

Ян, как все поляки, был излишне категоричен, но я с ним спорить не стал. Хочется человеку думать, что их сентябрь лучше нашего, пусть думает. По-моему, сентябрь в Речице был нисколько не хуже торуньского или даже сопотского.

Днепр, сильно обмелевший за лето, нежился в лучах ещё жаркого солнца. Воздух над рекой был напитан горьким запахом лозняков. Плескалась мелкая волна на косе, намывая барханчики из песка. Над стремниной пронзительно кричала пара чибисов. Пыхтел буксир, волоча против течения тяжёлую баржу. В кустах шуршали пацаны, подсматривающие за нами. Мы им в принципе могли показать что-нибудь интересненькое, но лень было шевелиться. Кузнечики, и те едва подскакивали в траве. Вдалеке шарахнул хвостом по стае мальков оголодавший жерех, – и снова тишь да гладь.

– Хорошо, – пробормотала Алёна. – Ты здесь учился плавать?

– И здесь тоже, – посмотрел я на реку.

В Днепре я тонул дважды. В первый раз на пойменном озере Полученка, остававшемся после весеннего паводка. Чтобы не обходить озеро, вся наша компания десятилетних пацанов поплыла напрямик, держа в одной руке над водой одежду. Я был в компании новеньким и не мог признаться, что плаваю едва-едва. Наша семья приехала в Речицу из Ганцевич, где речка Цна была в самом широком месте не больше пяти метров, её легко можно было перейти вброд, и мы больше ходили, чем плавали.

Я прыгнул в воду вслед за ребятами и метров через десять вдруг почувствовал, что мои силёнки закончились. Закрыв глаза, я медленно пошёл на дно. К счастью, оно было рядом. Оттолкнувшись от дна, я хватанул ртом воздух и проплыл ещё пару метров. Вот так, глотая вперемешку воду и воздух и отталкиваясь ногами от дна, я добрался до берега и рухнул на песок. Странно, но одежду при этом я из рук не выпустил.

– Ты чего? – спросил Шлёп, мой одноклассник.

– Воды нахлебался, – прошептал я.

– Может, искусственное дыхание сделаем?

– Не надо, – помотал я головой.

У меня перед глазами пульсировало тёмное солнечное пятно, из которого вылетали искры.

Сам Шлёп утонул в Днепре после девятого класса. Говорили, что у него во время ныряния разорвалось сердце.

Во второй раз я тонул на глазах у взрослых. Родители с друзьями выпивали на берегу реки. Я плескался у берега. Дядя Володя, папин товарищ, оставил компанию и подошёл к кромке воды. «Если что, вытащит», – подумал я и отплыл чуть дальше, чем обычно. И вдруг я с ужасом почувствовал, что силы опять покинули меня. В воде это происходило мгновенно. Крикнуть я не мог, потому что рот был полон воды. Умоляюще глядя на дядю Володю, я пошёл ко дну. Стало темно. Сердце застучало в ушах. Но и здесь выручило дно. Пусть оно было илистым, но я нашёл в себе силы оттолкнуться от него и выскочить на поверхность. Ныряя, как поплавок во время поклёвки, я стал медленно продвигаться к берегу. Дядя Володя в полнейшем спокойствии смотрел на мои мучения. Кашляя, я наконец выполз к его ногам. Вода текла у меня из носа, рта, ушей и глаз.

– Нырял? – услышал я голос дяди Володи.

«Тонул!» – хотел крикнуть я, но не смог.

Дядя Володя кивнул и пошёл выпивать дальше.

Я понял, что человеком-амфибией мне никогда не быть, и с тех пор перестал бросаться в воду вслед за своими друзьями, когда они устремлялись на противоположный берег Днепра. Почти все они плавали как рыбы. Цуник, например, дожидался теплохода, ходившего из Речицы в Гомель, проныривал под его днищем и выскакивал с другой стороны. Матрос, сидящий на носу теплохода, старался стукнуть его по башке багром, но никак не мог попасть.

А Вовка Сорока, крикнув мне «считай», медленно уходил под воду ногами вниз. Я послушно считал. Проходила минута, полторы. Я начинал волноваться. Из воды, как в кино, показывались ноги Вовки. Между большим и средним пальцами на каждой из них трепыхались плотвички. Потом высовывались руки, в которых тоже было по рыбе. И лишь после этого появлялась голова Вовки. Иногда в зубах он держал густёрку.

Ребята рассказывали, что когда-то в этом месте была гать. Рыба пряталась между брёвен, и Вовке оставалось собирать её и засовывать куда надо. Случалось, он доставал рыбу на берегу прямо из плавок. Кроме него, правда, этот фокус больше никто не делал.

– Поплыли на тот берег, – предложила Алёна.

– Вода холодная, – сказал я.

Не очень-то хорошо знаю я свою жену. А может, и вовсе не знаю.

– Ты рыбак? – спросила она, по-прежнему не открывая глаз.

– Конечно.

– На что ловите?

– На кузнечика, муху, червя, ручейника, муравьиные яйца, личинок майского жука, тесто, горох, – стал я перечислять насадки. – Но лучше всего рыба здесь ловится на мясо ракушки.

– Мой папа тоже рыбак, – сказала Алёна.

Это была хорошая новость. Рыбак рыбака видит издалека. Через неделю мне надо было ехать в Москву для знакомства с тестем и тёщей, и я не очень-то представлял, как это будет происходить.

На следующий день я посадил Алёну на московский поезд, а сам вернулся в Минск. Нужно было определиться с квартирой, в которой нам предстояло жить.

В Минске меня ждал сюрприз. На двери комнаты висела записка с требованием немедленно явиться к коменданту. Я понял, что жизнь состоит не из одних белых полос, бывают и чёрные.

Дело в том, что почти год в общежитии Гостелерадио я жил на птичьих правах. Перейдя на работу в журнал, я потерял и место в общежитии. Узнал я об этом в тот момент, когда подписывал «бегунок», то есть обходной лист.

– Вы сдали место в общежитии? – строго спросил меня кадровик, его подпись на «бегунке» была последней.

– Конечно, – сказал я, чувствуя, что земля уходит из-под ног.

Терять место в общежитии совсем не входило в мои планы.

– Сейчас проверим.

Кадровик, пристально глядя на меня, протянул руку к телефонному аппарату. Я выдержал его взгляд.

– Ладно, – сказал он и вместо телефонной трубки взял в руки «бегунок». – Попробовали бы вы не сдать. Куда уходите от нас?

– В журнал.

– Что ж, большому кораблю – большое плаванье.

Он расписался, поставил печать и отдал листок мне.

Я понял, что спасти меня может лишь председатель комитета. По счастью, на этот высокий пост он пришёл как раз с должности главного редактора того самого журнала, в который собирался переходить я.

Я рысцой побежал в приёмную председателя. На телевидении я проработал пять лет, но так и не узнал, что самый занятой человек здесь именно председатель. Прошёл час, два, а проникнуть в святая святых мне не удавалось.

– Занят, – отвечала секретарша.

Сама она читала детектив. Бесконечные звонки раздражали её, что, естественно, отражалось и на мне.

В приёмную вошёл запыхавшийся кадровик.

– Ага, – зловеще сказал он. – Обманываете? Это вам так не пройдёт.

Он вышел.

– Выгоняют? – с любопытством взглянула на меня секретарша.

– Пытаются, – вздохнул я.

Она снова уткнулась в книгу.

Из кабинета с массивной двойной дверью вышел председатель.

– А ты чего здесь? – удивился он.

Он знал меня как автора журнала.

Запинаясь, я пролепетал, что общежитие Гостелерадио – единственное место на земле, где я чувствую себя человеком.

– Что ж ты раньше не приходил? – спросил председатель.

Я виновато потупился.

– Пиши заявление, – сжалился он. – Пусть Вася подпишет. Что-нибудь придумаем.

Вася был его заместитель, ставший новым главным редактором журнала. Именно под его диктовку я писал заявление о квартире.

Как на крыльях я полетел в журнал.

– Пиши, – согласился Василий Васильевич.

С помощью Алеся и Ларисы Петровны я накропал заявление и отдал главному.

– Н-да, – сказал Василий Васильевич, – никакого творческого роста. Я ведь тебя учил писать заявления?

– Учили.

– А ты что мне принёс?

Я через его плечо заглянул в бумажку.

– Прошу разрешить сотруднику нашего журнала проживать в общежитии Гостелерадио, – прочитал я.

– Очень слабо, – брезгливо отодвинул от себя листок с заявлением Василий Васильевич. – В заявлении, во-первых, не должно быть ни единой зацепки, по которой тебе могут отказать, во-вторых, там обязана присутствовать слеза, а в-третьих, оно должно быть высокохудожественным произведением. Ничего подобного я здесь не вижу.

Над заявлением мы работали всем журналом, причём самое конструктивное предложение опять внесла Петровна.

– Постановление про молодых вставил? – спросила она, раскуривая очередную папиросу.

– Каких молодых?

– Вышло постановление ЦК о работе с творческой молодёжью. Вы его в урну выбросили. Вот и напиши, какой ты у нас красивый.

Мы с Алесем порылись в урне для мусора и нашли постановление. Петровна, как всегда, попала в точку.

– Ведь можешь, когда захочешь, – сказал Василий Васильевич. – Молодых учить надо, а не из общежития выгонять.

И он подписал заявление.

Я остался в общежитии, но законных оснований для проживания в нём у меня всё равно не было. Председатель, что называется, не дал делу ход. Заявление лежало под сукном, меня никто не трогал, однако вечно это продолжаться не могло.

И вот вызов к коменданту.

– На ваше место мы уже заселили человека, – сказала Валентина Ивановна, не глядя на меня. – Мест нет.

– А мне куда?

– Говорят, вы квартиру получили.

«Откуда они узнали? – подумал я. – Да и не получил я пока ничего».

Но спорить с комендантом – дело бессмысленное. Я поплёлся куда глаза глядят, и ноги сами принесли меня в Дом литератора, где был хороший бар с коньяком, водкой, бутербродами и кофе.

Я взял стопочку и сел за столик в углу. В зал вошёл Иван Гаврилович, по-хозяйски осмотрел полупустое помещение и направился ко мне.

– Женился? – спросил он.

– Было дело, – вздохнул я.

– Из журнала ещё не уволился?

– С какой стати? – уставился я на него.

– Ты же в Москву переезжаешь.

– Никогда! – хлопнул я рюмку. – Хоть мне и негде жить, в Москву не поеду.

– Поедешь, – хмыкнул секретарь. – И не такие ездили. Ты что, от квартиры отказываешься?

– Почему?! – разинул я рот.

– За ордером не приходишь. Нигде тебя найти не могут. Они уж и ордер нам отдали, говорят, делайте с ним что хотите. Квартира, конечно, не ахти, и район не самый лучший. Но если ты в Москву собрался…

– Погодите! – вскочил я. – Мне что – квартиру дают?!

– Однокомнатную, – кивнул Иван Гаврилович. – За нормальную квартиру я с тебя пол-литра потребовал бы, а так… В Москве нальёшь.

– В какой Москве! – метнулся я к стойке бара. – Сейчас принесу…

– Сначала ордер получи! – крикнул мне вдогонку Иван Гаврилович.

Я взял две рюмки водки, поставил на стол и побежал на второй этаж в бюро обслуживания.

Там мне действительно вручили ордер, выписанный на моё имя. «И вот по этой бумажке дают квартиру? – думал я, с трепетом рассматривая невзрачный листок. – И как я в неё попаду?»

– Вот ключи, – подвинула ко мне связку Нина Петровна. – Можете хоть сегодня въезжать.

Как и чиновник из райисполкома, у которого я был на приёме, Нина Петровна не одобряла скоропалительное решение писательского руководства, но деваться ей было некуда.

– Вы сегодня замечательно выглядите, – сказал я. – Я вас приглашаю в бар. Выпьете со мной и Иваном Гавриловичем водки?

– Идите уж, – зарделась Нина Петровна. – На вашем месте я бы поберегла денежки.

В коридоре я столкнулся с Петром, консультантом Союза писателей.

– У тебя нет машины? – схватил я его за рукав.

– Есть, – гордо сказал Петро. – «Москвич-412».

– Перевезёшь меня завтра в новую квартиру?

– Сдурел? – попытался он вырваться. – Тут грузовая машина нужна.

– Мне и «Москвича» хватит, – не отпустил я его. – У меня даже раскладушки нет. Три стопки книг, два стакана, сковорода. Одежда в одном чемодане поместится. Я нищий писатель.

– Нищих писателей не бывает.

– Так ведь пью.

– Ладно, – согласился Петро. – Приходи завтра в три. Много водки не бери, я за рулём не употребляю.

И я, счастливый, помчался в бар. Но Ивана Гавриловича там уже не было. На столе стояли лишь две пустые рюмки.

В грузчики я пригласил, конечно, Алеся.

– Девок брать будем? – деловито спросил он.

– Ни в коем случае, – сказал я.

– Хорошо, посидим тёплой мужской компанией, – не стал он настаивать. – Диван купил?

– Диван в выходные привезёт из Речицы батька. Сказал, в первую очередь нужно купить кухню.

– Без кухни, как и без дивана, не проживёшь, – кивнул Алесь. – У тебя стаканы хоть есть?

– Найдутся, – похлопал я его по плечу.

– На каком этаже квартира?

– На девятом.

– Высоко, – покачал он головой.

Единственным недостатком Алеся была боязнь высоты. Сам он жил на третьем этаже пятиэтажки, считая эту высоту предельно допустимой для нормального человека. О лифтах и говорить нечего. Даже на пятнадцатый этаж он предпочитал подниматься пешком.

– Оказывается, я живу в одном подъезде со своим однокурсником Николаем, – вспомнил я. – Его квартира на четвёртом.

– Четвёртый этаж намного лучше девятого, – сказал Алесь. – Николай после филфака пошёл в милиционеры?

– Остался преподавать в университете. Мы с ним в баскетбол вместе играем.

– А кто ж тогда ментом стал?

– Петро и Юзик. Один майор, второй капитан. Кандидаты в мастера по классической борьбе.

– Да, борцы идут либо в менты, либо в бандиты.

– Я тоже борец, – обиделся я.

– Борец, но лёгкого веса, – теперь Алесь похлопал меня по плечу. – Вон Петро на своей тачке подъехал.

Мы погрузились в машину и отправились за вещами в общежитие. За вещами – это, конечно, громко сказано. Чемодан с одеждой, несколько десятков книг, пишущая машинка, папки с рукописями. Для кухонной утвари хватило одной сумки. Разве это вещи?

Мы за один заход погрузили всё в багажник «Москвича».

– Поехали, – сказал я.

– А телевизор? – посмотрел на меня Алесь.

– Ну его к чёрту, – махнул я рукой. – С телевидения я давно уволился.

Алесь молча вышел из машины и приволок со второго этажа телевизор.

– На запчасти продадим, – сказал он, заталкивая ящик на заднее сиденье. – Тяжёлый, гад.

До сих пор я считал, что смысл жизни Алеся заключался в увиливании от работы, и прежде всего физической. Все гвозди в его доме вбивала Лючия. Она же ремонтировала розетки и кухонные краны.

«Да, плохо мы знаем своих друзей», – подумал я.

– Водку купил? – спросил Петро, включая зажигание.

– Вино-водочный магазин рядом с домом, – сказал я. – Хоть в этом повезло.

– Жене квартиру показывал? – поинтересовался Алесь.

– Вчера только ключи получил, – хмыкнул я.

– Могла ночным поездом приехать.

В принципе Алесь был прав, голубка вполне могла уже вить гнёздышко. Или хотя бы лететь ко мне на крыльях радости. Но Алёна вчера сказала, что её не отпускают с работы, приедет только на следующие выходные.

Всю дорогу Алесь бережно обнимал телевизор.

– Тискает, как чужую жену, – подмигнул мне Петро.

– Телевизор намного ценнее, – сказал Алесь.

Мы остановились у вино-водочного магазина. Я купил три бутылки водки.

– Как-никак, новоселье, – сказал я, вручая авоську с бутылками Алесю.

– Чем будете закусывать? – поинтересовался Петро.

– Частик в томатном соусе, – заглянул в авоську Алесь. – И сало. То, что надо.

Мы загрузили вещи в лифт. Алесь пошёл по лестнице пешком.

– Зато никогда не застрянет, – сказал Петро. – Ты когда-нибудь застревал в лифте?

– Нет.

– Меня тоже Бог миловал.

Пока я ковырял ключом в замке, прибыл Алесь.

– Сломал? – спросил он, вытирая со лба пот.

– С непривычки не открывается, – пропыхтел я.

– Новый хозяин всегда меняет замок, – нравоучительно сказал Петро.

Замок щёлкнул и открылся. Мы вошли в квартиру. Крохотная прихожая. Узкий коридор. Кухонька. Комната, правда, большая. Или такой она кажется из-за отсутствия мебели?

– Нормальная квартира, – сказал Петро. – С лоджией.

– Мясокомбинат сильно воняет? – открыл балконную дверь и принюхался Алесь.

– А что, должен вонять? – встревожился я.

– Ещё как, – кивнул Алесь. – Он тут уже давно всем жизнь отравляет.

В дверь позвонили. Я знал, что это Николай, и открыл, не спрашивая.

– Вот абориген нам всё и расскажет, – сказал Алесь. – Мясокомбинат достаёт?

– Когда открывают ямы, мы закрываем форточки, – пожал плечами Николай. – Но это бывает раз или два в неделю.

«Хорошенькое дело, – подумал я. – Москвичке запашок может не понравиться. Да и не москвичке тоже».

– В следующей пятилетке мясокомбинат должны вынести за пределы города, – утешил меня Николай.

– Тебе про мясокомбинат говорили, когда выделяли квартиру? – спросил Алесь.

– Нет, – сказал я.

– Родишь дитё – тебе новую квартиру дадут, – закрыл тему Алесь. – Давайте-ка за стол.

Стола у меня, правда, не было, и мы устроились на стопках книг посередине комнаты. Это было даже оригинально. На полу бутылка водки, стаканы, консервную банку с частиком мы по очереди передавали друг другу.

– Хорошо сидим, – сказал Алесь, разливая в стаканы остатки водки. – Кто побежит за добавкой?

– Я! – вызвался Николай.

– Пойдём вместе, – встал Алесь. – Может, кота поймаем.

– У соседки этих котов! – остановил его Коля. – Как это я про кота забыл?

Он вышел и вернулся с трёхцветной кошкой в руках.

– Она здесь самая умная, – сказал Николай, запуская в комнату кошку. – Муська, ищи!

Кошка неспешно обошла по периметру комнату и ничего не нашла.

– Запомни, где она ляжет, – сказал Алесь, – и ставь там кровать.

– Наоборот, – сказал Коля, – кошка выбирает худшее место в доме.

Однако Муська нигде не стала ложиться. Она сидела в прихожей и неотрывно смотрела на дверь, дёргая хвостом.

– Неправильная кошка, – хмыкнул Алесь.

– Или квартира, – вздохнул я.

– Ну, я пошёл, – сказал Петро. – Мне ещё тестя из больницы забирать.

Коля взял подмышку кошку и отправился вместе с ним.

– Про бутылку не забудь, – напомнил Николаю Алесь. – А лучше бери две.

Я вышел на лоджию. Странно, но счастливым я себя не ощущал. Больше того, где-то внутри шевелился червячок страха. Как воспримет наше жильё Алёна? Да и хочет ли она вообще уезжать из Москвы? Плюс ко всему, нужна куча денег на обустройство.

Однако вернулся из магазина Николай с водкой, и страхи улетучились. «Где наша не пропадала, – думал я, опрокидывая чарку. – В конце концов, она знала, за кого выходила замуж. Бачили очи, шо куповалы, теперь ешьте, хоть повылазьте».

Назавтра к вечеру приехал на грузовой машине из Речицы батька. Он привёз диван, стулья, стол, две книжные полки, постельные принадлежности.

– Это от нас с мамой, – сказал он, оглядывая квартиру. – Между прочим, я твою маму с одним ведром брал.

– Каким ведром? – не понял я.

– Цинковым! – засмеялся он. – Приданое такое. И ничего, тебя вырастили, Анюту. Вам тоже надо детей заводить.

– Мы не возражаем, – пожал я плечами.

Я позвал Николая, и мы пропустили по чарке на кухне.

– Когда ты родился, – рассказывал батька, – я работал бухгалтером в райпотребсоюзе. Своего угла не было. Помнишь?

Я ничего этого не помнил. Мне казалось, я всегда жил в большой квартире на улице Суворова. При поляках это был дом панского подловчего, то бишь лесничего. После войны дом разделили на две квартиры, одну дали директору школы, вторую нам. Больше всего в квартире мне нравился зал с фикусами и чайными розами. В нём батька с друзьями играли в преферанс, а я прятался под столом, пролезая между ногами в сапогах и ботинках.

Про сад и говорить нечего. Кроме яблонь, груш, слив, вишен, кустов крыжовника и смородины, а также плантаций с помидорами и огурцами, в нём была берёзовая роща с прудом. Ну и, конечно, бесконечно длинные сотки бульбы.

– Как вы в Западную попали? – спросил Николай.

– По направлению комсомола, – удивлённо посмотрел на него батька. – Я бухгалтерские курсы окончил, Лиду паспортисткой в Логишин направили. Сначала она в медучилище поступила, но от вида крови ей становилось плохо. Курицу не могла зарезать.

– А ты? – спросил я.

Батька вопрос не расслышал. Он тоже не резал кур, но, видимо, по другим причинам.

– Бросила училище и пошла в паспортистки, – продолжал он повествование.

– А как же военный госпиталь? – не отставал я. – Она в нём санитаркой работала.

– Так это ж война, – снисходительно усмехнулся батька. – Там воевали, а не работали. Недавно её орденом Отечественной войны первой степени наградили.

Чувствовалось, он мамой гордился. Самому ему воевать не пришлось. Да и в армии не служил, числился «годным к нестроевой» из-за болезни ушей. Из нас троих служил только Николай. После университета он оттрубил два года командиром танкового взвода, там же и нос сломал. Он и так у него был кривоват, а стал просто рубильником.

– Расскажи, как тебе танк нос переехал, – сказал я.

– Не танк, а затвор танкового орудия, – поправил меня товарищ. – Отвернулся на секунду, бац – и носа нет. Вернее, он есть, но в другом месте. А когда выправили, это уже был другой нос.

– Красивый, – кивнул я.

– Это что! – махнул рукой Николай. – Вот когда я каток потерял…

Он замолчал.

– Какой каток? – заинтересовался батька.

– Гусеничный. У нас был ночной марш-бросок. Прибыли в назначенное место – катка нет. Как он из гусеницы вылетел, ума не приложу. На разборе учений меня вызывает из строя инспектор Генерального штаба. «Как фамилия?» – орёт. – «Лейтенант Андропов». Он даже мат проглотил. Хотя на самом деле я Антропов, а не Андропов.

– У вас и носы похожи, – сказал я.

– Стали похожи, – уточнил Николай.

– А где твоя жена? – вдруг вспомнил батька.

– В Москве, – пожал я плечами.

– Так и будете жить?

– А что, хорошая жизнь, – оживился Коля. – Сегодня ты к ней в гости, завтра она к тебе, в остальное время свободен. Красота! Вам сноха хоть понравилась?

– Все они поначалу хорошие, – буркнул батька. – Но если жить врозь – детей не будет.

– Это дело нехитрое, – махнул рукой мой друг. – Вот у меня…

Он запнулся.

Со стороны Николая это была чистая провокация. Если, предположим, Лючия Алеся и могла что-то подозревать о похождениях мужа, то у Колиной Ольги для этого не было ни малейшего повода.

– Так она переезжает к тебе или нет? – строго спросил батька.

– Должна, – сказал я. – Иначе зачем было выходить замуж за белорусского писателя?

– Письменника, – поправил меня Николай. – Писателя она из тебя ещё сделает. Каким ты хочешь быть – американским или французским?

– Немецким, – буркнул я, – потому что знаю слово «шнапс». Но лучше всего я разбираюсь в самогоне.

– Вы мне тут зубы не заговаривайте, – вмешался в нашу беседу батька. – Квартира есть, диван есть, что ещё надо?

– Кухня, – сказал я. – Ложимся спать, не то завтра нам её не видать как своих ушей.

И мы её купили на следующий день, мою «Зосю». К большому удивлению завсегдатаев мебельного магазина, ровно в девять утра в продажу выбросили несколько польских кухонных гарнитуров, и один из них достался нам. Небольшие шкафчики, столики и табуретки идеально подошли к моей семиметровой кухне. Я в «Зосю» влюбился с первого взгляда. Впрочем, в этом не было ничего странного, польки мне нравились с детства.

Выполнив отцовский долг, батька укатил к себе в Речицу. Мы с Николаем за один вечер собрали шкафчики и повесили их на стену.

– Очень хорошая квартира, – сказал Николай, усевшись на диван. – Будет куда приехать.

– Что значит – приехать? – посмотрел я на него.

– Вы разве ещё не договорились?

– О чём?

– О месте проживания. Это непростой вопрос.

Я лишь махнул рукой. Вчера в Союзе писателей, куда я заглянул по дороге на работу, со мной говорили как с чужаком. Ладно Иван Гаврилович, он на любого из собратьев по перу мог смотреть как на неодушевлённый предмет. Но и консультанты пробегали мимо меня, не узнавая.

– Пойдём, выпьем, – поймал я одного из них за руку.

– Не могу, – решительно высвободился тот, – заседание. Ты ещё не снялся с учёта?

Консультант убежал, я остался стоять с разинутым ртом.

В журнале тоже на меня повеяло лёгким холодком отчуждения.

– Билет взял? – спросила Петровна, закуривая «Беломор».

– Нет.

– Правильно, пока не увольняйся. У нас полгода можно не ходить на работу. Напиши доверенность, пусть Алесь за тебя зарплату получает.

– С радостью, – сказал Алесь. – Но ты и сам можешь раз в месяц приезжать. На юбилей хоть придёшь?

– Приду.

На ближайшую субботу в Союзе писателей было намечено празднование тридцатилетнего юбилея нашего журнала. Меня, кстати, не включили в инициативную группу, занимающуюся закупкой водки и приглашением гостей.

«Отрезанный ломоть? – подумал я. – На юбилей обязательно приду вместе с Алёной. Пусть посмотрит на наших письменников в неформальной обстановке».

Я оглядел зал. Женщин, равных Алёне, здесь не было. Конкуренцию ей могла составить разве что телевизионная красавица Екатерина Нестерович, но она всё-таки значительно старше. Я был вполне удовлетворён.

К нам подошёл фотокорреспондент журнала Валентин и стал снимать Алёну с разных ракурсов.

– Не устала? – спросил я жену.

– Да нет, – улыбнулась она.

Торжественная часть закончилась, и мы отправились на фуршет. Многочисленные поэты и писатели толкались у столов, стараясь ухватить лучший кусок. Появился Алесь с бутылкой водки в руках.

– В Москве водку пьют? – спросил он.

– Ещё как, – вздохнула Алёна.

– Тогда и нам можно.

Он налил в рюмки. Мы выпили сначала за процветание журнала, потом за лучших представителей белорусской литературы.

– Ну, как? – спросил я жену.

– Очень хорошо, – посмотрела она по сторонам. – Здесь собрались авторы вашего журнала?

– Каждый белорусский письменник мечтает стать автором «Маладосцi», – приосанился Алесь. – Но не каждому это удаётся.

– Каждому, – сказал я. – А вот и один из них.

Держа в вытянутой руке полную чарку водки, напротив Алёны остановился Микола Фёдорович.

– Дездемонда! – зычно провозгласил он.

– Что? – не поняла Алёна.

– Комплимент, – сказал ей на ухо Алесь. – Это наш известный партизанский поэт.

Микола Фёдорович во время войны издавал партизанскую газету. Рассказывали, что при всей своей безудержной храбрости на рожон он не лез. Однажды разведчики предложили ему съездить в соседнюю бригаду на совещание, после которого, по агентурным данным, намечался хороший банкет.

– Далеко? – спросил Микола.

– Рядом! – хлопнул его по плечу командир разведчиков, тоже Микола. – На машине прокатимся.

Увидев трофейную немецкую машину и разведчиков, переодетых в эсэсовскую форму, поэт пошёл было на попятную, но его схватили под руки и затолкали в машину.

– Пленным будешь, – сказал командир разведчиков.

На шоссе им пришлось миновать шесть или семь застав. На последней заставе охранник категорически отказался поднимать шлагбаум. Лопоча по-немецки, он заглядывал в окно и показывал пальцем на поэта. Микола-эсэсовец с руганью выскочил из машины, стукнул охранника по уху и поддал ногой шлагбаум. Машины покатила дальше.

– Аусвайс ему подавай! – подмигнул поэту разведчик. – Ят-те покажу аусвайс, морда немецкая…

Микола сидел сзади ни жив ни мёртв.

На совещании в штабе бригады он не слышал, о чём говорили выступающие. Не лез в горло и самогон, которым угощали радушные хозяева.

– Поехали назад! – привёл его в чувство голос командира разведчиков.

– Не, я пешком… – подался из землянки Микола.

К себе в отряд Микола явился через неделю. Исхудавший, оборванный, искусанный комарами, был он тем не менее в хорошем расположении духа. Стихи попёрли из него ещё более складные, чем прежде. Фашисты в них при виде партизан разбегались как тараканы.

– Хорошие у вас поэты, – сказала Алёна.

Я подумал, что правильно сделал, став прозаиком. Во-первых, не надо ничего рифмовать. Во-вторых, прозаиков значительно меньше, чем поэтов. И в-третьих, не писать как Гоголь или как Толстой значительно легче, чем наоборот. Всё-таки правильный наказ дала мне школьная учительница.

– Когда уезжаешь? – спросил Иван Гаврилович, остановившись возле нашей компании. На жену он даже не взглянул.

– Завтра, – сказала Алёна.

– Заявление об увольнении написал?

Иван Гаврилович по-прежнему не смотрел на неё.

– Мы решили поступить на Высшие литературные курсы, – взяла меня под руку жена. – Там большой конкурс, но нам пообещали помочь.

Вот тут Иван Гаврилович повернулся к ней всем корпусом. Мы с Алесем тоже уставились на Алёну, вытаращив глаза.

– Какие курсы? – выдавил я из себя.

– Литературные. Стипендия двести пятьдесят рублей в месяц. У тебя в журнале какая зарплата?

– Сто шестьдесят. Плюс гонорар…

– Москва бьёт с носка! – заржал Алесь. – Даже лучшему другу ничего не сказал.

– Да я и сам… – пробормотал я, но меня никто не слушал.

– Сильный ход, – кивнул крупной головой секретарь. – Заходи на неделе, напишем направление. У нас Короткевич учился на этих курсах, Дуся Лось, Микола… Но назад ты уже не вернёшься, помяни моё слово.

И потеряв ко мне интерес, он двинулся сквозь толпу, как ледокол, проламывающий льды.

– Ты это серьёзно? – посмотрел я в упор на жену.

– Но ты же слышал – Короткевич учился, – ещё сильнее сжала мою руку Алёна. – Мой папа, между прочим, был у них в группе старостой. Не понравится – бросишь.

– А почему раньше не сказала?

– Забыла.

Алесь, высмотрев в толпе симпатичную поэтессу, направился к ней, держа в одной руке бутылку водки, в другой две рюмки. Похоже, он тоже потерял ко мне интерес.

– Заодно с Москвой познакомишься, – положила мне голову на плечо Алёна. – В театры будем ходить, на выставки… Ты в Третьяковке был?

В Третьяковке я не был, как и во многих других музеях и выставочных залах.

Мне представлялась хорошая возможность посмотреть на других, показать себя, не говоря уж о публикациях в столичных журналах и издательствах. Как говорил в таких случаях Алесь, «само припрыгало».

– А как же квартира? – спросил я.

– Будем приезжать на праздники, – пожала плечами жена. – Всего одна ночь на поезде, очень удобно. Коля за квартирой присмотрит.

Да, всё действительно складывалось как нельзя лучше. Для нашей страны одна ночь на поезде – это не расстояние. Вот если бы я женился на грузинке или узбечке, не говоря уж о якутке…

«Стоп, – сказал я себе, – так и до американки можно дойти. В конце концов, дарёному коню в зубы не смотрят. А коготок увяз – всей птичке пропасть. Но как же прав был дядя Вася, когда говорил о «хвормате» дивана. Не «хвигурирует» он с нашей мебелью, хоть тресни».

Большой зал, заполненный жующими и пьющими писателями, вдруг сузился и стал погружаться во тьму. Ему далеко было до корабля, исчезающего в бесконечности океана, но отчего-то писательский особняк представился мне сейчас «Титаником», в сиянии огней скользящем навстречу своей судьбе. Каждому из нас предстояло оставаться на нём до конца.

Вася вдруг свернул с дороги и заглушил двигатель.

– Что случилось? – спросил я.

– На полчаса раньше приехали, – сказал он.

– Но мы ведь никуда не приехали, – уставился я в окно. – Посреди леса стоим.

– Здесь проходит граница Столинского района, – устроился удобнее на сиденье Вася. – Видишь дуб? Вот по нему граница и проходит. Всегда здесь встречаемся.

– С кем? – не понял я.

– С земляками.

Я опять ничего не понял, но расспрашивать дальше не стал. Истинный полешук, Вася был, во-первых, малоразговорчив, а во-вторых, упрям. Ну что ж, не хочет говорить, не надо.

– А где девушки? – закопошился на заднем сиденье Костя, наш кинооператор. – Почему мы стоим – и нет ни одной девушки?

– Спи, – сказал Вася.

– Я уже выспался.

Работая на телевидении, Костя считал, что мир вращается исключительно вокруг его персоны, и потому капризничал по любому поводу.

– Хочу пить! – просунул он голову между сиденьями.

– Вон лужа, – сказал Вася.

– Ну и что? – удивился Костя.

– Сходи и попей.

– Это антигигиенично!

– Тогда спи.

Мы ехали к Васе на родину. Когда-то мы вместе учились. Вася стал известным фольклористом, преподавал в университете, и каждый год он приглашал нас к себе в Теребеи. Его деревня стояла на границе Украины и Беларуси, и Вася не уставал повторять, что только там, на берегах Горыни, горят купальские огни, гоняются за парнями в кустах русалки и цветёт папоротник. Мы этому, конечно, не верили, но приехать к нему в гости обещали. И вот наконец собрались.

Как и Вася, я тоже родом с Полесья. Мои Ганцевичи располагаются между Барановичами, Ляховичами и Слуцком. А Столинский район – это белорусский юг, здесь и говорят почти по-украински.

– Пыво пыв чи не пыв? – посмотрел я на Васю.

– Сейчас выпьем, – сказал он, сладко потянувшись. – На родине я и за рулём могу.

– За рулём нельзя, – покачал я головой. – Для гаишника родины не бывает.

– А мне можно.

На дороге показались две машины, одна из них с «мигалкой».

– Легки на помине, – сказал я.

– Это за мной, – открыл дверь Вася. – Дальше поедем с песнями.

Подъезжая к нам, гаишники врубили сирену. Машины остановились, из них неспешно выбрались по два человека из каждой. Капитан, такой же пузатый, как Вася, двинулся к нам, широко раскинув руки.

– Вася!

– Микола!

Обнялись, расцеловались, долго стояли, уткнувшись друг в друга животами.

– Живой?

– Да потихоньку.

– Жена, дети?

– Да слава Богу.

– Организм принимает?

– Да понемногу.

– Москвича привёз, – кивнул в мою сторону Вася.

– Из самой Москвы?! – изумился капитан.

Все уставились на меня. Костя поспешно навёл камеру.

Я крякнул. Роль свадебного генерала не нравилась мне даже в молодости.

– Надо угостить человека, – сказал Вася.

– Да прямо сейчас! – оторвался от него капитан. – Петро, раскинь.

Старший лейтенант, лейтенант и сержант открыли багажники машин и стали сноровисто выгружать запасы. Через десять минут под дубом стоял раскладной стол, на нём две трёхлитровые банки с прозрачной жидкостью, толсто нарезанное сало, пять луковиц, тряпочка с солью, два каравая хлеба и пластмассовые стаканы.

– Сколько градусов? – ласково погладил одну из банок Вася.

– Да немного, – склонив голову набок, посмотрел на банку капитан. – Может, шестьдесят.

– Житнёвая?

– А як же! Петро, наливай.

Мне первому вручили стакан. Я понюхал. Пахло хорошо – житом, сивухой, чуть-чуть полынью.

– Ну, с Богом! – сказал Вася.

Мы выпили. Самогон был крепкий, не первач, но близко к нему.

– Сколько бульбинок по шкале Геннадия Ивановича? – спросил я Васю.

Геннадий Иванович Войтович, наш знаменитый фольклорист, был непревзойденным знатоком белорусского самогона. Ещё до войны он прошёл пешком всю Беларусь, записывая народные песни. А где поют без гарэлки? Пусть одни бабки за столом, но прежде чем затянуть про зелёную вишню, что из-под кореня вышла, надо налить. Дедов в белорусских деревнях всегда было мало. То Первая мировая, то Вторая, революция свою жатву собрала. А раскулачивание? Коллективизация? Вербовка в Сибирь или на Север? Из мужиков вытряхивали душу, и за столом пели и пили одни бабы.

– Геннадий Иванович, где у нас самый лучший самогон? – допытывались мы с Васей у Войтовича.

– Не скажу! – ставил он на стол пустую чарку. – В двух местах гонят пять бульбинок, но где – не скажу.

– А я и так знаю, – подмигивал мне Вася. – В Старых Дорогах!

– Там хорошая, четыре бульбинки.

– А в Теребеях?

– И в Теребеях четыре.

Про пять бульбинок старик так и не раскололся. Сколько ни выпивал, чем ни закусывал – молчал как могила.

– Рассказать, как меня в вашем Столинском районе встречали? – прищурился он на Васю.

– Что было в хате, то и поставили на стол.

– Вот слухай. Училась музыке со мной Геля. Красавица! Коса толщиной в руку, глаза чёрные, как запоёт – мороз по коже! После училища вышла замуж и уехала преподавать на Столинщину. Я узнал, где она живёт, и решил зайти в гости. Тогда это просто было. Отмахал тридцать вёрст по жаре, зашёл в хату, тебя сразу в красный угол. У нас как говорят? В красном углу сидят или поп, или дурень. Да-а… Подхожу я к хате, смотрю – двое ребятишек во дворе копошатся. Чёрные, как галчата, вылитая Геля. Молодец, думаю, время зря не теряет. Я открываю калитку и спрашиваю: «Мама дома?» Старший мчится в хату и кричит: «Мама, к тебе нищий пришёл!» Я за калитку и ходу… Какая на мне одежда была? Обноски. Сапоги тоже каши просят. Я ведь с утра до ночи под дождём или снегом…

– Так и не узнали, сколько бульбинок самогон у Гели? – смеюсь я.

– Думаю, добрый был самогон. А пела как! Вся группа за ней ухлёстывала…

Я прикидывал, в каких местах Беларуси гнали самогон пять бульбинок. Во-первых, брага там должна быть из жита. Во-вторых, выгоняться на хорошем аппарате. В-третьих, очистка, змеевик из нержавейки и прочее. А самое главное – вода… Но у нас во многих местах хорошая вода, традиции тоже соблюдаются, под окнами почти каждой хаты зеленится квадрат жита.

– У вас в деревнях пекут свой хлеб? – спросила меня как-то московская знакомая, увидев здесь дружные всходы ржи.

– Гарь у нас гонят, – растолковал я. – В Беларуси без самогона ни при царе, ни при поляках, ни при большевиках прожить было нельзя.

– За это ведь сажали, – удивилась она.

– Всех не пересажаешь, – сказал я. – Между прочим, советская власть потому и рухнула, что установила сухой закон. Помнишь, как люди в очередях мучились? А сколько народа от денатурата перемёрло?

– Не зря вас бульбашами называют.

– Як Бога кохам!

Но пить самогон москвичка не стала. Впрочем, её никто не осуждал, без привычки нашу гарь не осилишь. Однако в некоторых местах самогон всё же был отменный, и Теребеи уверенно стояли в этом ряду.

Мы с милиционерами выпили ещё по одному стакану, закусили салом.

– Поехали? – посмотрел на Васю капитан.

– Сирена работает?

– А як же!

И мы поехали. Впереди машина капитана, за ней мы, следом старлей с лейтенантиком. Подъезжая к населённому пункту, капитан включал сирену и «мигалку».

– До самого дома будем гудеть? – спросил я Васю.

– А як же! – ухмыльнулся тот.

Я покорился. С традициями бороться трудно, по самогону знаю.

Но вот и Теребеи. Капитан выключил сирену. Всё правильно – в собственном доме орёт только дурень.

В Теребеях мы предполагали снять праздник Ивана Купалы. Вася обещал всё устроить в лучшем виде – хоровод на лугу, прыжки через костёр, венки со свечками на воде.

– А девки? – спросил Костя.

– Их тут как грязи, – сказал Вася.

– Купаться будут голые?

– Это же деревенские девки, – обиделся Вася.

– Жалко, – расстроился оператор. – А русалок у вас нет?

– Были, но кончились. Земля межами перегорожена.

Я знал, о чём он говорил. Считалось, что русалка не могла перейти через межу на поле. Раньше, когда Полесье было одной бескрайней пущей, русалки сплошь и рядом шастали по опушкам лесов, качались на молодых берёзках, вклинивались в хороводы купальской ночью, норовя утащить в лес кого-нибудь из парней. Водяные русалки осторожно плескались в прибрежных ивняках, но эти на сушу выходили редко.

Однако за последние сто лет полесские леса захирели, и о русалках почти перестали вспоминать. Разве что утонет в реке молодая девушка, тогда говорили: «Отправилась к русалкам, бедная…»

Настоящими русалками были лесные девы – с распущенными волосами, голой грудью, тихим смехом. Впрочем, опасны они были лишь на русалочьей неделе и в купальскую ночь. Да и опасны для беспечного человека или глупого, что, конечно, одно и то же.

Но почему о русалках заговорил Костя, городское дитя, обвешанное фото– и киноаппаратурой, у которого на уме одни девки, и отнюдь не русалки?

– А я их буду ловить на живца, – сказал Костя.

– Кого? – спросил я.

– Русалок, – хмыкнул он. – Но если клюнет деревенская, не откажусь.

– Что ты придумал? – отвёл я его в сторону.

– Фосфорный порошок, – показал мне пакетик Костя.

– Ну и что?

– Светится в темноте. Пойду в лес, посыплю порошком папоротник, а ночью с тобой и двумя девицами отправимся искать цветок папоротника. Найдутся здесь две хорошенькие дуры?

– Думаю, их здесь значительно больше. Но когда ты собираешься работать? Мне фильм нужен, а не девицы.

– Всё снимем, – успокоил Костя. – Распитие самогона под дубом очень хорошо получилось.

– Вот это не надо, – сказал я. – Ты что, сценарий не читал?

– Я их никогда не читаю. Во-первых, за время работы на телевидении разучился читать, а во-вторых, без них съёмка лучше проходит. Мы здесь один самогон жрать будем?

– А что? – покосился я на него.

– До сих пор блевать хочется. Я сухое вино люблю.

– Разбаловался ты в столице. На Полесье пьют самогон.

– На работе можно не пить.

Возразить на это было нечего.

На крыльцо вышел Вася и помахал нам рукой. Мы пошли в хату.

Белорусские хаты в принципе все одинаковы. Печь, домотканые половики, цветы в вазонах на подоконнике, в чистой половине ковёр на стене, пышно взбитые подушки на кроватях и телевизор в углу. Чисто, тихо, гудят мухи и тикают ходики. Но это если нет гостей. Сейчас в хате стояли шум и гам. Одна женщина орудовала ухватом в печи, вторая расставляла на столе тарелки, третья тащила из сеней крынку с простоквашей. Хозяин, отец Васи, стоял с бутылкой в руке и не знал, наливать в чарки прямо сейчас или дождаться, когда гости рассядутся за столом.

– Наливай, батька, – пришёл ему на помощь Вася.

– Я, пожалуй, поснимаю на улице, – сказал Костя.

– Ты ведь нашей не пробовал! – схватил его за рукав Вася.

– Он на работе, – сказал я.

Вася неохотно отпустил оператора.

Мы выпили по чарке, закусили, и женщины тут же затянули песню.

– Пойдём в огород, – шепнул мне на ухо Вася, – покажу что-то.

Мы вышли из хаты. Костя сидел на лавочке у калитки с какой-то девушкой и что-то вкрадчиво говорил ей на ухо. Девушка улыбалась, Костя заботливо поправлял на её веснушчатом плечике бретельку сарафана.

– С кем это он? – спросил я.

– С учительницей, – сказал Вася, – первый год у нас работает. Но ты не туда смотришь. Пойдём в огород.

В огород так в огород. Я шёл за Васей и невольно оглядывался на Костю: где он их находит? Сколько я ни езжу с Костей в командировки, всегда он в окружении девиц. Причём самых разных, от пэтэушниц до начальственных дам, вдруг вспомнивших далёкую молодость.

– Чем ты их берёшь? – спросил как-то я.

– Смотрю, подходит ли по размерчику, и знакомлюсь, – сказал он. – Видишь блондинку? Мой размерчик.

Рядом с красной «БМВ» неподалёку от нас стояла симпатичная девушка и разговаривала по «мобильнику». Нас она, конечно, не замечала.

– Хочешь, познакомлюсь? – сказал Костя.

– Прямо сейчас?

– А что? – пожал он плечами. – Подходящий размерчик. Чуть высоковата, но сойдёт.

Девушка была длинноногая, ухоженная, с серьгой в пупке.

Костя подошёл к девушке, поманил пальцем, чтобы она к нему наклонилась, и что-то сказал ей на ухо. Девушка улыбнулась и отключила «мобильник». Через минуту она достала из сумочки визитную карточку и стала на ней писать. Костя взял «визитку», приподнялся на цыпочки и поцеловал её в щёчку.

– Пока!

– Хай-хай!

Девушка села в машину и укатила. Костя вручил мне «визитку».

– Компания «Стройинвест», – вслух прочитал я, – менеджер.

– Видишь, – показал пальцем Костя, – приписала номера домашнего, дачного и мобильного телефонов.

– Хорошая девушка, – кивнул я. – Но что ты ей сказал?

– Я всегда говорю одно и то же: «Как дела?»

– И всё?

– Потом предлагаю посниматься у меня в мастерской.

– И они соглашаются?

– Не всё. Но телефон даёт каждая. Если есть время, пьём пиво или кофе. Я предпочитаю кофе.

– А они?

– Молодёжь любит пиво. Дамы постарше – коньяк.

– За твой счёт?

– За свой счёт я не пью никогда! – обиделся Костя.

– Молодец… – почесал я затылок. – Наверное, у тебя на лбу что-то написано.

– Почему на лбу? – хмыкнул Костя. – Девушки, чтоб ты знал, ласку любят.

– Ты у нас, значит, ласковый?

– Конечно, – кивнул Костя. – Но главное: взялся за грудь – говори что-нибудь.

– Гига-ант, – протянул я. – Сколько их у тебя было?

– Не считал, – сказал Костя, – но в поезд Минск – Москва могут поместиться.

«В вагоне тридцать шесть мест, – быстро подсчитал я, – в десяти вагонах – триста шестьдесят, в двадцати – семьсот двадцать. А если в поезде половина плацкартных вагонов?»

– Плацкартные можно не считать, – сказал Костя. – Мои девушки ездят в купейных. Некоторые – в СВ.

– С тобой всё ясно, – вздохнул я, – но при такой жизни долго не протянешь.

– Чему быть, того не миновать, – философски сказал Костя. – Смотри, чёрненькая идёт. Тебе брюнетки нравятся?

Я промолчал.

Учительница, которую обнимал на лавочке Костя, была рыженькая.

Вася подвёл меня к избушке без окон, без дверей, стоящей в конце огорода. Впрочем, неприметная дверь в ней всё же была.

– Заходи, – сказал Вася.

Мы протиснулись внутрь. В полутьме я разглядел ряд дубовых бочек, железную трубу с подвешенным к ней кирпичом, несколько мисок и вёдер. Из краника в самой маленькой бочке в подставленный стаканчик капала жидкость.

– Первак, – сказал Вася. – Специально к твоему приезду подгадывали.

– Настоящий завод, – покачал я головой. – Милиция не гоняет?

– Скоро придёт пробу снимать, – подал мне стаканчик Вася. – Ну, давай, чтоб не последняя.

Я глотнул. Горло обожгло огнём, перехватило дыхание.

– Крепкая… – едва отдышался я.

– А то! – Вася тоже глотнул из стаканчика.

– Кто следит за хозяйством? – посмотрел я по сторонам.

Из тёмного угла вылез самогонный дедок.

– Микола дежурит, – сказал Вася. – Хороший специалист.

– У нас плохих не бывает, – подал голос Микола.

– Не скажи! – поднял вверх указательный палец Вася. – Вроде брага одна, а каждый хозяин выгонит по-своему. В прошлый раз у Мишки пригорела.

– Не доглядел хлопец, – пробормотал Микола.

– Твоя самая лучшая! – хлопнул его по плечу Вася.

– Четыре бульбинки? – спросил я.

– Может, и пять. Даже Геннадий Иванович пил и нахваливал.

После первака захотелось петь песни, и мы пошли в хату.

Костя обнимал на лавочке уже двух девушек.

– Ты не забыл, что ночью мы идём искать цветок папоротника? – окликнул он меня.

– До ночи ещё дожить надо, – сказал я.

– А ты поспи, – посоветовал он. – Это Вера, а это Катя. Тебе которая больше нравится?

– Обе хороши. – Я посмотрел на девушек, зажмурив один глаз. – А лес вы хорошо знаете?

– Не очень, – сказала Вера.

– С Костей не страшно, – прижалась к оператору Катя.

– А костры?

– Женихи разожгут, – успокоил меня Костя. – Я уже договорился. Мы с девушками в лес, а они с хворостом на луг. Потом встретимся.

– И начнём бесовские гульбища, – вздохнул я.

– Это потом, – сказал Костя.

– Когда потом?

– По обстоятельствам. Я лично не прочь ночью искупаться.

– Голышом? – засмеялась Вера.

– Конечно! – удивился Костя.

– Ночью комары и холодно, – поёжилась Катя.

– Согреем! – подмигнул мне Костя.

Из распахнутых окон хаты доносилось громкое пение. Голос Васи не попадал в унисон женским. Он всегда так пел – запаздывая или опережая других. Но фольклорист при этом он был хороший. Во всяком случае, Войтович его поддержал, когда диссертацию Васи не приняли к защите. С кем бы он дегустировал самогон, если бы Вася не защитился? В фольклористике сейчас правят бал женщины. Впрочем, как и в других науках.

Я поднял голову. Солнце уже начало снижаться. Перед праздником Ивана Купалы следовало выспаться, иначе ни цветок папоротника, ни девушку мне ночью не найти. И я отправился на сеновал.

Я проснулся от щекотки в носу. Попытался отогнать муху рукой, но она не отставала. Пришлось открыть глаза.

– Ты кто? – спросил я девушку, склонившуюся надо мной.

– Катя, – фыркнула она.

– Катя? – стал я припоминать. – Ну да, учительница… А где Вера?

– Дома. Костя велел вас разбудить.

– Зачем? – я сел и пригладил рукой волосы.

– Уже вечер. Скоро пойдём в лес за цветком папоротника.

– За цветком? – посмотрел я на костлявые коленки Кати. – А что по этому поводу говорит Вася?

– Его пошёл будить Костя.

– Ну что ж, за цветком так за цветком, – с трудом поднялся я на ноги. – Костя вас уже сфотографировал?

– Он будет нас снимать возле костра в народном костюме и с венком на голове.

– И где же венок? – строго посмотрел я на Катю.

– Еще не сплела… – растерялась она.

– Вот, – сказал я, – венок не сплела, ходит в короткой юбке, а туда же. Небось, и самогон не пьёшь?

– Очень противный, – кивнула Катя.

– Ну и в какой лес ты собралась? Там, между прочим, волки.

– С Костей я не боюсь.

– Костя, конечно, отчаянный парень, но лес сегодня он увидит впервые в жизни. Ты хоть знаешь, кто охраняет цветок папоротника?

– Черти, – засмеялась Катя. – Костя сказал, что мы далеко не пойдём. Когда стемнеет, ребята возле речки разожгут костры. Венки будем по воде пускать…

– Венки – это правильно, – сказал я. – Чем дальше венок заплывёт, тем дольше проживёшь.

– Не, скорее замуж выйдешь, – поправила меня Катя.

– А что – хочется замуж?

– Да так… – потупилась она.

– За Костю?

– Он городской…

Я вздохнул и направился на поиски Васи. Катя неслышно шла следом. Интересно, почему они все виснут на Косте? Телеоператор – не самая престижная профессия. А поставь перед Катей олигарха и Костю, она выберет последнего. Почему?

– Он хороший, – сказала Катя.

– Откуда ты знаешь? – покосился я на неё.

– Чую.

– Нюхом.

– Сердцем.

– Так ведь и Вере он нравится, – сказал я.

Катя шмыгнула носом.

Васю не надо было искать – он сам шёл навстречу нам с бутылкой в руке.

– Ты где пропадаешь? – спросил он.

– На сеновале спал.

– С кем?

– Один.

– Ну и дурак.

– Она Костю любит.

– Костю все любят, – хмыкнул Вася. – А ты вот меня полюби.

– У вас в городе жена, – сказала Катя.

– Так то в городе. А здесь у меня вот кто жена! – Вася похлопал по бутылке.

– С ней и спите.

– И сплю! – вытащил зубами бумажную пробку Вася. – Выпьем?

– Больно крепка, – покачал я головой. – Мы в лес собрались.

– В лес трезвому нельзя, – сказал Вася. – Леший утащит. Или русалка.

– На русалку я согласен.

Я посмотрел на Катю. Она фыркнула и отвернулась.

– А у вас всё складывается, – озадаченно взглянул на бутылку Вася. – Это что ж – я снова остаюсь один?

– А вы пейте, пейте, – вдруг прильнула ко мне Катя.

– Пойдём и ты с нами, – сказал я, ощущая, как по телу разливается Катино тепло.

– Не, я буду песни играть, – сделал глоток Вася. – Молодёжь в лес, старики за стол. Закон жизни!

– Сейчас и старики козлами скачут, – сказал я. – Но это дело опасное.

– А то! – согласился Вася. – У меня в Минске друг умер. Женился на молодой – и всё. Года не продержался.

– Надо было прежде пить бросить, – заглянула мне в глаза Катя.

– А он и не пил, – отмахнулся от неё Вася. – От другого умер.

– От этого не умирают! – в один голос сказали мы с Катей – и засмеялись.

– Человек помер – а они ржут, – осуждающе качнул плешивой головой Вася. – Пойду я от вас.

Помахивая бутылкой, он ушёл в хату.

– Ты что заканчивала? – спросил я Катю.

– Педагогический.

– Друг в городе остался?

– Нет.

– Что так?

– Все вы одинаковы.

Мне стало ясно, что друг у неё в городе всё-таки был. Но в этом нет ничего странного – видная девушка. Рост выше среднего, хорошие волосы, чувственные губы, выразительные глаза. Про ноги я и не говорю.

– Ну и что дальше? – обнял я её за тонкую талию. – Так и будем пропадать в глухомани?

– Хорошие люди есть всюду, – мягко отвела мою руку Катя. – Вы сюда развлекаться приехали?

– Главным образом, в гости к русалкам. Но тут ты подвернулась.

– Я не русалка.

– Да уж вижу. Хотя глаза у тебя зелёные.

– Русалочьи?

– Ну да.

– У меня нет хвоста.

– Это очень распространённое заблуждение. Настоящие русалки бегают по лесу с голой грудью, но без хвостов.

– А как же водяные русалки?

– Они встречаются редко. На Полесье их вообще нет.

– Откуда вы знаете?

– Да уж знаю. Твоя подруга была замужем?

– Вера? – коротко взглянула на меня Катя. – Сынишке три года, с бабушкой живёт. Но она давно развелась.

– Я и говорю – Костин размерчик. Ему больше всего нравятся молодые мамы с трёхлетними детьми. Кстати, где пропадает наш оператор?

– Здесь я, – вышел из-за хаты Костя. – Плёнку перезаряжал. Где Вера?

– Ушла к себе переодеваться, – сказала Катя. – В лесу холодно.

– Сколько взять аппаратов? – стал рыться в кофре Костя. – Для ночной съёмки у меня есть хороший объективчик…

– Достаточно одной кинокамеры, – сказал я.

– Нет, фотографии получаются лучше. Девушка, прыгающая через костёр. Класс!

– Я прыгать не буду! – испугалась Катя.

– Шучу, – обнял её за плечи Костя. – Я вас в реке сниму.

От Кости Катя не отстранилась.

Во двор вошла запыхавшаяся Вера.

– Не опоздала? – ревниво посмотрела она на Катю.

– Всё, можем идти, – отпустил Катю Костя и взвалил на плечо кинокамеру. – Скоро стемнеет.

Вид у него был живописный – камера, кофр, на животе два фотоаппарата.

– Помочь? – предложил я.

– Не надо, – сказал Костя, – я привычный.

Мы двинулись по пыльной улице, и от хаты к хате нас провожали пристальные взгляды деревенских бабок, такие же долгие, как эта улица. Чем ближе мы подходили к окраине деревни, тем явственнее ощущал я под ложечкой холодок. Точно так же я чувствовал себя перед рыбалкой на незнакомой реке. Какая рыба в ней ловится? И ловится ли? Ожидание чуда было самым острым из всех ощущений. Сейчас оно было особенно сильным.

Лес надвигался на нас тёмной стеной.

В полумраке я с трудом различал замысловато изогнутые сучья сосен, тонкие стволы берёз, развесистые кроны дубов. Из густого низкорослого ельника с шуршанием выползал белый туман. Издалека доносился запах разогретых дневным зноем лозняков. Прокричал коростель.

– Ну и где твой папоротник? – спросил я Костю.

– Там, – махнул он свободной рукой. – Надо дождаться, пока совсем стемнеет. Нечистая сила когда появляется? В полночь.

– Не поминай её имя всуе, – сказал я. – Слышишь, кричит?

– Кто? – прижалась ко мне Катя.

– Она, – шепнул я в маленькое ушко, с трудом подавляя желание куснуть его.

Под рукой я ощутил вздрогнувшую грудь и гулкое биение сердца. На этот раз Катя не отшатнулась.

– Ерунда, – неуверенно сказал Костя. – Сейчас увидим огонёк и прямиком к нему. Вон в той стороне…

– Хорошо запомнил место? – спросил я.

– Метров пятьдесят от опушки. Но сейчас не видно ни черта…

– Опять, – сказал я. – Ей-богу, накличешь.

– Вы верите? – шепотом спросила Катя.

– Конечно, – разжал я объятия. – Это же купальская ночь.

Катя шла, задевая меня бедром, и это мне не мешало. Она оказалась не такой уж костлявой. Я чувствовал, как у меня начало гореть лицо, и это было верным признаком чуда. Я в этом был уверен.

– Где же папоротник? – спросила Вера, цеплявшаяся за ремешок Костиного фотоаппарата.

– Должен быть здесь.

Костя остановился и снял с плеча камеру. Умаялся, бедный. Два фотоаппарата, кинокамера, Вера, – многовато будет.

Среди ветвей я вдруг увидел слабое свечение.

– Подождите меня здесь, – сказал я.

Я осторожно двинулся в сторону светящегося пятна. Оно стало медленно удаляться от меня, скрываясь за кустами. Я прибавил шагу, споткнулся о какой-то корень, едва удержавшись на ногах, и потерял пятно из виду.

Я стоял посреди ночного леса и слышал не только стук собственного сердца, но и крик ночной птицы вдалеке, и шебуршание в прошлогодней листве ежа, и дыхание существа, прячущегося от меня за кустом лещины. По запаху я знал, что это была женщина.

– Эй! – негромко позвал я.

Из кустов послышался тихий смех.

– Ну и долго мы будем прятаться? – спросил я.

– Сейчас, – ответила она.

Из-за облака выглянула полная луна. Я стоял на небольшой поляне по пояс в зарослях папоротника. Справа от меня возвышался огромный корявый дуб, слева чернела зубчатая стена ельника, прямо перед глазами высился большой куст орешника.

– Мне надо лезть в куст? – спросил я.

– Не надо, – сказала она. – Я уже здесь.

Она была среднего роста. Распущенные волосы, схваченные сыромятным ремешком, волной спадали до поясницы. На бёдрах юбка из листьев аира. Маленькая грудь обнажена. Ноги босы. Цвет её глаз в лунном свете определить было нельзя.

– Зелёные? – спросил я.

– Конечно, – улыбнулась она.

– А зубы?

– Белые.

– Мне говорили, у русалок большая отвисшая грудь.

– Кто говорил? – обиделась она.

– Одна бабка в деревне.

– А ты их больше слушай.

– Но это фольклор.

– Сказки сочиняют люди. Ты ещё про хвост спроси.

– Где твой хвост?

Я присел на корточки. Точёные ножки русалки были по-девичьи округлы, над коленками ямочки. Я протянул руки к ногам, но русалка отступила на шаг.

– Не надо.

– Почему? – выпрямился я.

– Ты ведь знаешь, что мы встретились не случайно.

– Положим, знаю, – оглянулся я по сторонам. – Но не знаю, для чего.

– Это бывает один раз в жизни.

– В жизни всё бывает один раз. Сегодня живём, завтра умираем. Последнее вроде вас не касается.

– Мы тоже умираем, – улыбнулась она. – Сегодня я тебя позвала не для этого.

– Но почему не даёшь к себе прикоснуться? А если я тебя поймаю?

– За хвост, – усмехнулась она.

– Не за хвост, так за волосы. Ты холодна, как лёд?

– Не холоднее тебя, – рассердилась она. – Я тебе пытаюсь объяснить, а ты не слушаешь.

– Слушаю, – покорился я.

– Ты ведь сразу догадался, кто я?

– Конечно.

– Человека в лесу чуешь издалека?

– Особенно мужиков. От них за версту несёт.

– Верно. Зверя тоже чуешь?

– Их в меньшей степени, но однажды в Налибокской пуще учуял серну. Сильный запах.

– Противный?

– Не сказал бы…

– Так вот, мы чуем друг друга одинаково. Погоди…

Она подскочила ко мне, поднялась на цыпочки и быстро, по-звериному, обнюхала моё лицо.

– Пил? – укоризненно спросила она.

– Самогон, – не стал я отпираться, – четыре бульбинки. Но перед тем, как идти в лес, не пил.

– Всё равно разит. Ты отравлен.

– Отравлен? – возмутился я. – Вот если бы на тебя дохнул Вася, тогда другое дело. По сравнению с ним я законченный трезвенник.

– При чём здесь Вася? – поморщилась она. – Из тебя надо выгнать отраву, иначе ничего не получится.

– Что должно получиться? На кой ляд я тебе сдался?

– А ты наш, – вздохнула она. – Неужели никогда не догадывался?

Я посмотрел в немигающие глаза русалки – и всё понял.

Мой дед Александр был знахарь.

Отец однажды мне рассказал, что дед лечил травами болезни, лечить которые не брались профессиональные медики, например полиомиелит.

– Полиомиелит? – не поверил я.

– Ну да, болезнь, при которой человек не может ходить.

Это было перед войной. Как-то дед отправился косить траву на дальнюю лесную делянку. Дорога пролегала мимо хутора.

– Дочка, дай воды попить, – попросил он девушку, выглянувшую из окна хаты.

– Зайдите в хату да попейте, – сказала она. – Я, дяденька, ходить не могу.

Дед вошёл в сени, выпил кружку воды из ведра, стоявшего на лавке. Дверь была открыта, и он видел девушку, сидевшую на стуле у окна.

– Давно не ходишь? – спросил Александр.

– Года три, дяденька, – оглянулась она. – Говорят, клещ укусил. А может, в городе заразилась. Долго болела.

– Совсем не ходишь?

– Скоро татка придёт и перенесёт на кровать.

Она улыбнулась.

– Вот что, девка, – поставил кружку на лавку Александр. – Завтра вечером я буду возвращаться с косьбы и зайду к вам. Скажи про меня батьке. Я принесу травы, попою тебя отварами и поставлю на ноги. Но надо, чтоб ты этого хотела. Пойдёшь своими ногами за водой?

– Я полетела бы, если б смогла, – вздохнула девушка. – Меня к докторам возили. Говорят – нельзя вылечить, болезнь очень страшная…

– Нет такой хвори, которую нельзя одолеть, – сказал дед. – Ждите меня завтра к вечеру.

Дед вернулся на хутор с пуком трав, собранных на болоте, и за неделю поставил девушку на ноги. Каждый год он в известные только ему дни собирал на лесных опушках и болотных островах травы, высушивал их в шалаше, построенном в укромном месте, и брал их оттуда по мере надобности. Чаще всего лечить ему приходилось колтун, от которого страдали в этих местах не только женщины. Отшёптывал он падучую и заикание у детей, исцелял рожу, спасал от грудной жабы.

Но при всём этом люди к деду относились с опаской. Случалось, от его взгляда люди начинали чахнуть, а вскоре и отправлялись туда, откуда не возвращаются.

То, что дело обстоит именно так, я испытал на себе.

В конце лета мы с отцом приехали в его родную деревню проведать родительские могилы. Деревня стояла на высоком берегу Днепра, с которого далеко видны пожелтевшие заливные луга, старые осокори вдоль полевой дороги, полоска синего леса за рекой. В затоке под кручей цвели лилии и кувшинки. Плотная стена аира была сплошь усеяна вызревшими шоколадными шишками. Я знал, что если оставить в спальне на ночь хотя бы одну такую шишку, наутро будет сильно болеть голова.

– В войну мы ели корни аира, – сказал отец. – Всё подряд ели, от лебеды до крапивы.

– В каком году дед с бабкой умерли? – спросил я.

– Мама в сорок втором от тифа, а батьку в сорок четвёртом бык убил.

Мы покрасили чёрной краской ограду и железный крест на могиле. Тихо шелестела листва берёз. На куст боярышника градом обрушилась стая воробьёв, к осени становящихся шумными и сварливыми. Далеко за рекой глухо пророкотал гром.

– Батька мне говорил, что человек его убить не может, – сказал отец. – Вот и попался на дороге бык.

– Что за бык?

– Бугай сорвался с цепи. Батька вёл на верёвке соседскую корову, а тут бугай. Ему бы бросить корову и бежать, а он схватил быка за рога. В шестьдесят лет батька ещё здоровый был… Когда его принесли в хату, я задрал рубаху – а у него вся спина чёрная. Наверное, лёгкие отбил, сильно хрипел, когда умирал.

– Надо было в больницу отвезти.

– Какая в войну больница? – посмотрел на меня отец. – Это он всех лечил. А для него лекаря не нашлось. Ночью умер. Я лежал на печи. Слышу – перестал хрипеть. Я оделся и побежал к соседям Батяновым.

– Сколько тебе было?

– Четырнадцать, уже большой был. Ну, вроде всё сделали. В следующий раз надо холмики подсыпать. Пойдём к Батяновым. После войны они в нашу хату переселились.

– А ты?

– Я к тётке Хадоске в город уехал.

Мы посидели у Батяновых за столом, помянули родных. Уже тогда я ощутил на себе пристальные взгляды деревенских.

– Что это они? – толкнул я локтем отца.

– Ты же внук Александра! – сказал он.

– Ну и что?

– А то. Внукам, говорят, вся сила передаётся.

– Какая сила?

– Когда-нибудь узнаешь.

Я вышел из хаты и сел на скамейку под окном. У хаты напротив стояли несколько мужчин. Один из них подошёл ко мне.

– Можно присесть? – сказал он, поздоровавшись.

– Конечно, – подвинулся я.

– Вы родной внук Александра?

– Родной.

– Он многое умел, – сказал мужчина. – Боялись его у нас.

Я промолчал.

– Мой старший брат утоп в реке. Его вытащили – не дышит. Пришёл ваш дед, подышал ему в рот, пошептал, перекрестил, он и открыл глаза. Большую силу имел!

– Я оживлять не могу, – сказал я.

– Никто и не говорит, – согласился мужчина. – Он с той силой знался. В тридцатом году, когда всех в колхозы загоняли, Александр лёг на лавку под образами и умер.

– Как умер? – покосился я на него.

– А так – дышать перестал. Жене перед этим приказал, чтоб три дня не хоронила.

– И что?

– Через три дня ожил. Милицейские пришли, глянули – живой покойник лежит, в руках свечка. Они приложили ко рту зеркало – никакого знака. А через три дня Мария, жена его, заходит в комнату – он уже на лавке сидит. Она чуть не померла со страху. А дед попил воды и на ноги встал. Чародей!

– В колхоз вступил?

– Не, – закурил сигарету мужчина. – Его на полгода в тюрьму посадили, потом выпустили. Наверно, наколдовал, они и махнули на него рукой. Так вы, значит, старший его внук?

– Единственный.

Я посмотрел на улицу. У хаты собралось человек десять, и все смотрели на меня. Мне стало не по себе.

– До сих пор помнят деда? – сказал я, поднимаясь.

– Ещё как помнят! – тоже поднялся мужчина. – Ждали, когда вы приедете.

– Зачем?

– Посмотреть. Такие, как он, раз в сто лет рождаются. Батька про него рассказывал?

– Немного. Я через восемь лет после его смерти родился.

– Мы знаем. Хорошо, что приехали. Видите, полдеревни собрались на вас поглядеть.

После этих слов оставалось только бежать. Я подался в хату.

– Пойдём прогуляемся по огороду, – сказал батька. – Покажу наши яблони.

– Уже плохо родят, – махнула рукой тетя Нина, хозяйка. – Старые.

– Ничего, главное, ещё стоят.

Огород был обычный: ровные ряды бульбы, кусты смородины и крыжовника, огуречные грядки. По краю обрыва росли старые яблони.

– Видишь вон ту яблоню? – показал рукой отец.

– Вижу.

– Под ней мы его выкопали.

– Кого?

– Клад.

– Какой клад?! – вытаращил я глаза.

– Дедов. Разве я тебе не рассказывал?

– Что-то припоминаю…

– У тебя, когда я рассказывал, как всегда, голова была не тем занята. Перед войной Вася и Дима выкопали горшок с золотом, я караулил. Принесли его в хату, разложили монеты столбиками и стали делить. Меня, конечно, обманули, да я и не понимал ничего в этих золотовках. Годов шесть мне было. А они большие кучи себе нагребли! И тут в хату батька вошёл.

– Убежали?

– Васька успел выскочить в окно, а нам с Димкой крепко досталось.

– Отлупил?

– Не то слово! Рука у батьки тяжёлая… Собрал всё золото и ушёл ночью. Но Васька всё равно подсмотрел, где он его закопал. Вон под той яблоней. Я батьку перед смертью спросил: «Тата, где золото?» Он открыл глаза, посмотрел на меня и прошептал: «Бог – великий человек, он тебе скажет…» И помер.

– Господь о таких вещах говорить не станет, – сказал я. – А что кроме монет было в горшке?

– Да много чего… Кольца, цепочки, но больше всего монет. Батька в Первую мировую воевал где-то в Румынии, потом у нас в Западной. Откуда он привёз золото, не знаю. А здесь ему за лечение люди платили, последнее отдавали. Но вот никому не досталось…

– А что бы ты сделал, если бы выкопал золото?

– Ну, что… Дом в деревне купил бы, машину…

О машине отец сказал на всякий случай. В ней он представлял себя только пассажиром. Впрочем, он не собирал и грибы в лесу, не ловил на реке рыбу. По жизни отец прошёл маленьким начальником, и если бы ему дали в руки лопату и велели выкопать клад, он бы этого делать не стал. Не царское, понимаешь, дело, ковырять землю. Да вот и сын вырос. Я думаю, он показал мне яблоню с расчётом, что я-то возьму в руки лопату и стану копать.

Дядя Дима пропал без вести под Кенигсбергом, дядя Вася умер в середине семидесятых, и единственными наследниками дедова золота оставались мы с отцом. Но и я в то время не представлял себя кладоискателем.

Однако сейчас, когда я стоял посреди ночного леса в потоках лунного света перед лукаво улыбающейся русалкой, я думал уже по-другому.

– Иди за мной, – сказала русалка.

– А как же Костя и девушки? – сделал я последнюю попытку остаться с людьми. – Мы ведь все вместе за цветком пришли.

– Але-есь! – послышалось совсем рядом.

«Не ходите, девки, в лесе, не то встретите Алеся», – сочинили на первом курсе про меня стишок девушки из моей группы. Откуда они знали, что в лесу я другой?

– О каждом из нас давно всё известно, – дёрнула плечом русалка. – Сейчас твои девицы не то что тебя – папу с мамой забудут.

Она подошла к кусту орешника, отломала длинную ветку, одним движением очистила от листьев и стегнула ею по воздуху. Я инстинктивно закрыл уши руками. Пронзительный свист встряхнул лес, с деревьев посыпались сучья и листья. Костя присел на корточки, девушки завизжали от страха. Через мгновение они бросились бежать, и Костя со своими аппаратами и камерами мчался далеко впереди всех.

– Теперь только у речки остановятся, – засмеялась русалка.

– Ну и за что ты их? – строго посмотрел я на неё. – Оглохнуть ведь можно.

– А ты не заглядывайся, – показала она мне язык. – У нас не так много времени. Тебя ещё отмыть надо.

– От чего отмыть?

– От сивухи. Пойдём.

И я покорно двинулся следом. Меня отнюдь не удивляло, что я очень хорошо видел в ночном лесу. Парила над поляной сова. Над огромным дубом порхали сотни летучих мышей. В траве полз уж. На окраине леса перед деревенскими огородами насторожился волк. На речном лугу парни раскладывали костёр, и я их тоже хорошо видел.

– Промылись глаза-то? – сказала русалка, не поворачивая головы.

– Как ты это сделала?

– Сняла пелену с глаз.

– Рукой?

– Чем же ещё. Скоро, миленький, полетим.

– Как птицы?

– Гораздо лучше.

«Ну и ладно, – подумал я. – Чему быть, того не миновать. Видно, на роду мне написано погибнуть от чар ведьмы. А вдруг не погибну?..»

– Ничего с тобой не сделается, – фыркнула она. – Больно нужен.

– Мысли читаешь?

– Все твои мысли у тебя на лбу написаны.

Я обратил внимание, что буквально за минуту мы перемахнули через весь лес. Или это был перелесок?

– Лес, конечно, не прежний, но и не такой маленький, – сказала русалка. – Сейчас в болотце искупаемся.

«Тут-то она меня и утопит, – посмотрел я на тонкую шею русалки. – Что лучше: поцеловать или придушить?»

– Я же тебя предупреждала, – повернулась она ко мне, – не надо ко мне прикасаться.

– Почему?

– Могу уступить. – Она вздохнула.

У меня поджало живот и потемнело в глазах. Я шагнул к ней.

– Прошу тебя! – вскрикнула она. – Если между нами это произойдёт, мы потеряем всю силу. Не сможем ни летать, ни плавать, ни прозревать.

– Ну и чёрт с ним…

– Пойми – второго раза не будет. А этим ты можешь с любой из них заняться, – она кивнула в сторону луга, на котором возле костра копошились Катя и Вера, Костя снимал их камерой.

– С тобой, значит, не получится? – проглотил я комок в горле.

– Мне, миленький, не меньше твоего хочется… – спрятала она глаза. – Но – нельзя. Между прочим, раньше русалок в лесах часто с маленькими детьми на руках видели.

– Ветром надувало?

– Конечно, ветром. Я тебе нравлюсь?

– Ещё как!

Она была настолько хороша, что мне страшно было на неё смотреть. Чистое лицо, прозрачные глаза, резко очерченные крылья прямого носа, выразительная линия большого рта, вздёрнутые соски маленькой груди. Возле уголков глаз веер едва заметных морщин. По виду, да и по манерам она мне казалась гимназисткой из позапрошлого века.

– А я и есть гимназистка, – улыбнулась она. – Как ты догадался?

– Дед у меня был колдуном, – вздохнул я.

Напряжение в теле спало, перестало звенеть в голове. Я понял, что не смогу упустить представившийся мне шанс. Как ни хороша Маша…

– Как тебя зовут?

– Маша.

– Это нечестно, – обиделся я.

– Правда, Маша. Девятнадцати лет.

– Двести девятнадцати?

– Просто девятнадцати. Мы ведь большей частью спим, как бабочки. А если дура вроде меня проснётся, тут и жди неприятностей.

– Ты не дура, – сказал я.

– Дурища! – отмахнулась она. – Была бы умной, не стала бы русалкой. Вообразила, что ты на него похож, и примчалась. А ты ничуть не похож.

– Но звали его Александром?

– Ну да. Залётный ухарь…

– Из-за него утопилась?

– Зачем тебе знать? И не топилась вовсе… Самый страшный грех – кончать жизнь в девятнадцать лет.

– Если бы не покончила с собой, умерла сто пятьдесят лет назад, и все о тебе давно забыли бы. Знаешь, сколько всего произошло за эти годы?

– Да знаю… На самом деле, на земле ничего не меняется. Люди живут и умирают, живут и умирают. А мы им мешаем.

– Мешаете?

– Что-то мы заболтались, – спохватилась она. – Видишь озерцо? Сейчас в нём искупаешься.

– С тобой?

– Без меня. Я пока травы приготовлю.

Она скрылась в кустах. Я разделся и медленно вошёл в воду, которая была гораздо теплее воздуха. Я окунулся с головой и поплыл к середине озера. По ногам скользили водоросли, но мне было не страшно. Случись что – русалка спасёт, я в этом был уверен. На середине озера я лег на спину. Небо было густо усеяно звёздами, и некоторые из них были совсем близко от меня. Мне казалось, они меня разглядывают. Я находился в середине вселенной, которая медленно вращалась, втягивая меня в пучину бесконечности. А может, я сам вращался в воде. Звёзды мигали, звали меня к себе, и я знал, что скоро окажусь среди них. Рано или поздно человек уходит к звёздам. Человеку не дано навсегда оставаться на земле. Мы покидаем свой звёздный дом, чтобы когда-нибудь в него возвратиться. Вечно мы живём лишь среди звёзд…

Я поплыл к берегу, едва угадывавшемуся в белом тумане. Когда я входил в воду, тумана не было. Я выбрался на берег, вытерся рубашкой и оделся. В разгорячённом теле пульсировала кровь, я не чуял под собой ног. А что будет, когда русалка меня опоит травами?

– Маша! – позвал я.

– Искупался? – вынырнула она из тумана. – Пожуй для начала мяту. Теперь чабрец… Это валерьяна, зверобой, чемерица, дурнопьян, бессмертник…

Я послушно совал в рот корешки, стебли и листья, которые она доставала из берестяного короба. Холод постепенно охватывал мои внутренности, проникал в конечности, обволакивал мозг. Сердце стучало всё реже. Я вдруг подумал, что могу легко выдохнуть из себя душу.

– А напоследок борец, – подала мне клубень Маша.

– Борец? – выплюнул я изо рта вязкую массу. – Это ведь сильный яд. Но я не хочу умирать.

– Не бойся, не умрёшь. Наши предки смазывали им наконечники стрел. Однако твоему телу он не повредит. Ты уже неуязвим для любого яда, – положила мне на плечо холодную руку русалка.

Я сделал усилие и разжевал клубень. Холод вытеснил из меня последние остатки тепла. Сердце молчало. Голова была ясной. Я взлетел над землёй и медленно на неё опустился.

– Летим? – спросил я, не узнавая собственного голоса.

– Хоть к звездам! – ликующе крикнула русалка.

– На луг?

– На луг!

Костёр пылал на берегу реки. Трещали сухие ветки, выбрасывая высоко вверх снопы искр. Сполохи огня выхватывали из темноты смеющиеся лица. Парни толпились вокруг костра, не решаясь прыгать через бушующий огонь.

Я вошёл в середину костра. Огонь обтекал моё тело, не причиняя вреда, лишь потрескивали волосы.

Русалка вытащила меня из огня за руку.

– С огнём даже мы не шутим! – сердито сказала она. – Хочешь, я испорчу ему аппарат?

Костя снимал кинокамерой костёр, стараясь, чтобы в кадр попали Вера и Катя.

– Не надо, – сказал я. – Поцелуй его.

Русалка сорвалась с места, подскочила к Косте и впилась в губы. Он выпустил из рук камеру и рухнул на спину. Вера с криком упала ему на грудь.

– Я не просил его убивать, – сказал я.

Русалка отпустила парня, сорвала с головы Веры венок и запустила в небо. Светящееся колесо прочертило небо и с грохотом взорвалось над рекой. Девчата с визгом рассыпались по лугу.

– Не надо портить людям праздник, – остановил я русалку. – Что с ним?

– Обмер, – пожала она плечами.

– Серьёзной русалке мелкие пакости не к лицу, – сказал я.

– Нам все к лицу! – захохотала она. – Хочешь, кого-нибудь утоплю?

Она пристально посмотрела на Катю. Мне её взгляд не понравился.

– Они нас не видят? – показал я на людей.

– Темно, – сделала танцевальное «па» русалка. – Мы для них тьма!

– Ужас, царящий в ночи?

Неожиданно для себя я сделал подножку парню, направляющемуся к Кате. Он рухнул лицом вниз возле Кости и Веры, которые целовались в траве. Катя напряжённо смотрела в мою сторону.

– Быстро твой друг оклемался, – хмыкнула русалка. – Скучно здесь. Полетели в город!

– В какой город?

Я посмотрел за горизонт. Там сияли огни больших и малых городов, и в некоторых из них меня ждали.

– Выбирай любой, – сказала русалка. – Я давно нигде не была. Надену длинное платье – и на бал! Зеркала побьём, покатаемся на люстрах. Самый большой дворец сожжём!

– В каком городе ты родилась? – залюбовался я сверкающими глазами русалки, пунцовыми губами, прерывисто вздымающейся грудью.

– В Киеве.

– Так и быть, отправляемся в Киев. Там ты станешь моей женой.

– Нельзя, – покачала она головой.

– Если нельзя, но очень хочется, то можно, – вспомнил я глупую присказку.

– Разве ты не знаешь? – усмехнулась она. – Русалками становятся лишь те из девушек, которые обручены. Запили девицу, заручили, а она раз – и упорхнула в небо. Вечной невестой стала. Давай махнём в Вечный город!

Рим, конечно, велик, но что там делать? Отправляться надо с конкретной целью. Булгаковская Маргарита, например, расколотила окна в писательском доме. Вполне достойная миссия. Я тоже не прочь отправиться в Москву и побеседовать по душам кое с кем из писательских начальников. Вконец охамели, мерзавцы. Распродали писательское имущество, довели до ручки дома творчества, лишили нас поликлиники. И при этом корчат из себя народных заступников. Берлиоз за гораздо меньшие грехи головы лишился. Но в нынешние времена в другие игры играют. Заказывают конкретную особу – и на шестьдесят шестом километре Минского шоссе на полной скорости в «Волгу» врезается «КАМаз» с прицепом. Ехали ребята на охоту – и не доехали. Сдаётся, похожая участь ждёт не одного деятеля. Но для этих игр у меня, во-первых, нет денег, а во-вторых, желания. Заказчики такие же подонки, как и их жертвы…

– Так почему ты не хочешь в Киев? – с трудом отвёл я взгляд от горизонта.

– Не хочу, и всё, – скорчила она гримаску. – Ты выбрал город?

– Пока нет. Когда-то нашей столицей была Вильня, а теперь она в другом государстве. Как, впрочем, и Киев.

– Ерунда, – отмахнулась русалка. – Для нас с тобой на земле начертаны другие границы.

– Что тебе не сидится на Горыни? В свет захотелось?

– Для тебя стараюсь. В нашем распоряжении одна лишь ночь, и та скоро кончится.

Я оглядел луг. Костёр уже почти прогорел, и парни, дурачась, прыгали через него. Девчата бросали в воду венки из ветреницы, загадывая, чей венок заплывёт дальше. Катя неприкаянно слонялась в стороне от них, поглядывая в нашу сторону.

– Где ты набрала трав? – кивнул я на короб, стоящий у ног русалки.

– В лесу. У каждой русалки целый ворох трав. Ночами делать нечего, вот мы и собираем.

Она засмеялась.

– Откуда ты знаешь их силу?

– Чую.

Я закрыл глаза и прислушался. Всё громадное пространство ночи было наполнено запахами луговых и лесных трав. Я впитывал их, как густое вино, парил над рекой и лесом, над всей этой землёй, затаившейся в ровном свете луны, и ощущал себя властелином мира. Океан запахов нёс меня в далёкие миры, где нет никого и ничего – только звёзды.

– Вернись! – донеслось до меня издалека.

Я неохотно возвратился в собственное тело.

К нам приближался Вася с бутылкой в руке.

– Весь вечер тебя ищу, – сказал он. – Пить будешь?

– Не будет, – ответила вместо меня русалка.

– А ты кто такая? – уставился на неё Вася. – Слушай, где ты её нашел?

– В лесу, – сказал я.

– Вижу, что не наша, – осмотрел Машу с ног до головы Вася. – И не стыдно с голыми титьками? Мы вот пьём, но голые не ходим.

– А кто меня в лесу видит? – рассмеялась Маша. – Одни медведи.

– Но сейчас ты среди людей, – Вася приложился к бутылке и сделал добрый глоток. – Давненько вы нас не проведывали.

– Кто это – вы? – спросил я.

– Да эти, лешие с волколаками, – пренебрежительно покосился на русалку Вася. – Что, думаешь, самая красивая? Деревенские девки лучше.

– Ну и шагай к ним, – фыркнула Маша.

– Куда хочу, туда и иду, – ещё раз приложился к бутылке Вася. – Была у нас одна ведьма. Коров портила. Но мы на неё быстро нашли управу.

– Отколдовали? – заинтересовался я.

– Сначала громничными свечами дом обложили, а потом хату подожгли. Она в трубу улетела. Больше в Теребеях не появлялась.

– Как ты назвал эти свечи?

– Громницы – это Сретенье, – объяснила Маша. – Эти дураки думают, что свеча, зажжённая на Сретенье, отводит нечистую силу. Есть среди вас ведьмаки и ведьмы, только вы их не видите.

– И тебя утопим. – Вася икнул. – Уходи туда, откуда явилась.

Русалка вдруг подскочила к нему и звонко стукнула ладонью по плешивому лбу. Вася упал навзничь. Из бутылки с бульканьем полилась на землю, распространяя вонь, сивуха.

– Пусть проспится, – сказала Маша.

– Послушай, люди ведь нас не видят, – заглянул я ей в лицо. – Он кто – колдун?

– А ты не догадываешься? – брезгливо пнула ногой бутылку русалка. – Пьяница он, а не колдун.

И мне всё стало ясно. Черти с рогами, копытами и хвостом пьяным людям отнюдь не мерещились. Как и белые кони, скачущие на горизонте. Зелёный змий, вероятно, тоже бражничал со многими из них.

– И душил, – кивнула русалка. – Выползет сейчас из болота и всю душу высосет.

– Не надо, – сказал я. – Я у Васи в гостях.

– Ты у меня в гостях!

Со мной происходила странная вещь. Разговаривая с русалкой, я ощущал себя обычным человеком. Но стоило мне перевести взгляд на людей, снующих по лугу, как я становился чуждым этому племени. Во мне боролись земное и небесное начала, и я чувствовал, что могу уйти к звёздам без возврата. Но сейчас меня это не пугало.

– Полетим на Днепр, – сказал я. – Я хочу увидеть дедов клад.

– Клад?

– Да, я знаю, где он закопан. Мы сможем его достать?

Русалка покопалась в коробе, вынула берестяной рожок и протянула мне:

– Отпей.

– Что это?

– Настой из красного мухомора.

– Зачем его пьют?

– Ты сможешь видеть сквозь землю.

Я сделал глоток из рожка. Перед глазами вспыхнули разноцветные круги, под ногами зашаталась земля.

– Как превращаются в волколаков? – неожиданно для себя спросил я.

– Зачем тебе?

– Мне говорили, человек становится волком, перекувырнувшись через воткнутый в землю нож.

– Ерунда, – русалка перешагнула через лежавшего на земле Василия и вплотную подошла ко мне. – Чтобы стать волком, надо много времени. Человек уходит в лес, залезает в укромное место и пьёт настой из волчьего лыка. Долго пьёт, месяца два или три. Постепенно обрастает шерстью, появляются клыки и когти, и в зиму он уже уходит волком. Волколак охотится на невесту.

– На какую невесту?

– Ту, что его обманула. Ты и этого не знал?

– Откуда мне знать, – отчего-то смутился я. – Надеюсь, волчьего лыка в твоём коробе нет?

– Там все есть, – усмехнулась она. – Твоё счастье, что мне не нравятся волколаки. Смотри, уже звёзды бледнеют. Скоро рассвет.

– И пропоёт петух, и мы грянемся о землю и рассыплемся в прах.

– Летим? – взяла она меня за руку.

– На восток!

Мы взмыли над землёй. Задрав голову, вслед нам смотрела Катерина.

Ориентироваться в полёте мне было легко – по Припяти до Днепра, там чуть левее. Над устьем Сожа я стал снижаться. Миновали одну надречную деревню, вторую, и в третьей я резко пошёл вниз. Отчие кости отчётливо мерцали во тьме, их не спутаешь ни с какими другими.

В полёте Маша сильно прижималась ко мне, словно боясь отстать, и я не отстранялся. Странно, но девичье тело сейчас не волновало меня. Хотя что ж странного, какой только дрянью она меня не накормила. Она тоже ничего не чувствует?

– Чувствую, – отпустила мою руку русалка. – Но мы не для этого сюда прилетели.

Я огляделся. Спящие хаты, старые осокори, пахнущая свежестью широкая пойма Днепра. Моя прародина. Вон и погост с низкими холмиками, над многими из них уже нет крестов. Увидел я и деда, которого не тронул тлен.

– Не тревожь умершую плоть, – шепнула Маша. – Они уже в другом мире.

Я подчинился.

– Собаки нас чуют? – спросил я.

– Собак ли нам бояться, – сказал она, озираясь по сторонам. – Ты здесь бывал?

– Конечно. Вон дедова хата. А вон та самая яблоня.

Я разглядел свечение клада под деревом.

– Видишь? – показал я рукой.

– Вижу.

– Как мы его откопаем?

– Он сам к нам выйдет.

Русалка подошла к яблоне, вытянула перед собой руки ладонями вниз, и клад, шевельнувшись, стал медленно подниматься к поверхности. Земля вспучилась, чугунный горшок, как живой, выбрался из земли. Я присел перед ним на корточки. Влажно отсвечивал в лунном свете холодный металл. Я перевернул горшок, вытряхнул из него содержимое и осторожно развернул истлевшее тряпьё.

В большой куче монет сверкнуло несколько бриллиантов.

– Червонец? – взял я одну из монет в руки.

– Это дукат, – достала из кучи крупную монету русалка, – а вот луидор. Смотри, изваяние!

Мы выгребли из-под монет фигурку человека со склонённой головой и сложенными на животе руками.

– Кажется, я знаю, кто это, – прошептала она, ощупывая фигурку. – Золотой апостол!

– Что за апостол? – покосился я на круглые коленки Маши.

– Один из двенадцати золотых апостолов князей Радзивиллов. Они привезли их из Рима в шестнадцатом веке, когда получили титул князей Священной Римской империи. С самыми знатными дворами Европы знались. А с Габсбургами и вовсе были в родстве. Апостолы пропали из Несвижского замка во время войны с Наполеоном. Как он здесь оказался?

– Это Пётр? – повернул я апостола лицом к луне. – Или Павел?

– Взгляни на руки, – тихо сказала русалка.

Я присмотрелся к фигурке, и мне стало не по себе. В сложенных руках апостола отчетливо была видна кучка монет. Иуда с тридцатью сребрениками!

– Действительно, как он здесь очутился? – пробормотал я, выпрямляясь.

– Хочешь узнать? – спросила русалка.

– Конечно, – вздохнул я. – Родовой клад. Отправляемся в прошлое?

– Без меня, – снова стала рыться в своем бездонном коробе русалка. – Я прошлое не люблю.

– Потому и в Киев никогда не возвращалась?

– Не только в Киев.

– Засохнешь от тоски на своей Горыни.

– О моей доле горюешь? – улыбнулась она. – Не надо. Я девушка самостоятельная.

– Да уж вижу.

– Съешь корешок, – протянула она мне очередное снадобье.

– Ничего уже в рот не лезет, – поморщился я.

– Но ты ведь хочешь оказаться в прошлом?

– Смотря в каком.

– В твоём, в каком же ещё! – удивилась она. – Узнаешь, где твой дед нашёл апостола.

– Иуду он нашёл. Я хочу лететь вместе с тобой.

– Мы и так всю ночь летаем. Осталось не больше часа.

– Я и говорю – не успею.

– Успеешь.

– Послушай, а я ведь о тебе ничего так и не узнал. Давай всё-таки махнём в Киев. На гимназисток посмотрим. Они все такие хорошенькие, как ты?

– Их давно нет на свете.

Маша отвернулась и стала смотреть в сторону реки. Она не хотела впускать меня в свой мир, и это настораживало. Зачем вообще вылезала из болота?

– Сколько раз повторять – мне захотелось сделать тебе подарок, – с досадой сказала она. – Разве ты не хочешь оказаться в другом мире?

Её голос дрогнул.

– Может, мы и вправду на том свете? – оглядел я ночной сад. – Согласись, нормальный человек от всего увиденного давно помешался бы.

– Нормальных людей не бывает. Никто ведь не удивляется, уходя во снах в другой мир.

– Так то сны. Может, и клад ненастоящий? Утром вытряхну из горшка золото – а там угольки.

– Не знаю, – дёрнула она плечом. – Это твой клад. Что хочешь, то с ним и делай.

Я в замешательстве посмотрел на апостола. Надо ли мне узнавать его историю?

– Надо, – сказала русалка.

Я положил в рот корешок и, преодолевая отвращение, стал жевать. По всему телу разлилась горечь. Веки налились свинцом. Я почувствовал, что засыпаю. «Конец?» – промелькнуло в голове.

Я сидел за грязным столом в полутёмной корчме, заполненной гомонящим людом. Сильно воняло сивухой и овчиной, в спёртом воздухе плавал сизый дым самосада. За моей спиной сидели солдат и мужик в армяке, и я слышал каждое их слово.

– Принёс? – спросил солдат.

– Принёс.

– Покажи.

– Сначала отдай золотовки.

– Вот они, – распахнул полу шинели и показал кисет солдат. – Двадцать золотовок, как договаривались.

– В телеге под сеном сховал. Не в корчму же его тащить.

– Где, говоришь, его нашёл?

– В подземелье под замком. Все двенадцать апостолов в сундуке лежали. Я верхнего схватил и ходу. Может, надо было золото, а не апостола брать?

– Там и золото было?

– Пятьдесят ящиков вдоль стены стоят! А в них чего только нет… Князья за тысячу лет много насобирали.

– Как ты в это подземелье попал?

– Старый князь выдал. Ночью пошёл в церкву, я за ним. А в церкве подземный ход, никто про него не знает. Надо было парой факелов запастись, назад ощупью выбирался. Но одного апостола я прихватил…

– За золотом надо с командой идти, – сказал солдат. – Один всё золото не вынесешь.

– Мне всё и не надо, одного ящика хватит.

– Не хочешь показывать?

– Целее буду, – засмеялся мужик.

– Правильно, – солдат допил из чарки водку и встал. – Янкель, получи расчёт!

Пока он расплачивался, мужик угрюмо жевал солёный огурец. Свою водку он допивать не стал.

Они направились к выходу. Я шёл вплотную за ними, но ни солдат, ни мужик меня не замечали. На улице было темно, но я хорошо видел вымощенную брусчаткой площадь, острый шпиль костёла, слепые окна приземистых хат. Шёл снег с дождём, под ногами хлюпало.

Мужик подошел к телеге у коновязи, поковырялся в сене и вытащил полотняный мешок.

– Давай деньги, – сказал он.

– Может, зайдём в хату? – предложил солдат.

– В какую хату?

– Тут рядом. На постой разместились.

– Зайдём за угол, – кивнул головой мужик. – Чем меньше народу увидит, тем лучше.

Он незаметно достал из-под сена нож и сунул в карман.

Солдат с мужиком вошли в проулок. Я следовал за ними. Мужик вдруг споткнулся о камень и выругался, выронив мешок.

– Что такое? – остановился солдат.

Мужик молча ударил его ножом, но солдат, видимо, этого ждал. Он отскочил, выхватил из кармана шинели небольшой револьвер и выстрелил в мужика. Тот схватился руками за живот, застонал и повалился на землю лицом вниз. От гулкого звука выстрела по всему местечку забрехали собаки. Солдат воровато подхватил с земли мешок. Прежде чем броситься бежать, он оборотился в мою сторону, и я узнал в нём себя.

Я призывно махнул деду рукой, однако он меня не увидел.

Вода лилась мне на лицо, струйками стекая за шиворот. Я открыл глаза и увидел русалку, склонившуюся надо мной.

– А ты тяжёлый, – сказала она. – Едва дотащила до реки.

– Что со мной? – спросил я, едва ворочая языком.

– Ничего, – пожала она плечами. – Из прошлого всегда тяжело возвращаться.

Близко от себя я увидел округлую девичью ногу и сразу всё вспомнил. Русалка быстро прикрыла ноги травяной юбкой.

– Не туда смотришь, – сказала она.

– Отчего же не туда, – с трудом встал я на ноги. – Смотрю, куда глаза глядят. Я долго отсутствовал?

– Не очень. Узнал, откуда апостол?

– Из подземелья. Оказывается, я похож на деда Александра. Странно.

– Что тут странного?

– До сих пор считалось, что я в деда Адама, маминого отца.

– Ты и на него похож. Видишь, небо светлеет? Нам пора возвращаться. Клад возьмёшь с собой?

– Да ну его! – повернулся я к реке. – Пусть остаётся под деревом. Вот он мой клад – лес да река. Ещё женщина, которой здесь нет.

– Проживёшь без денег?

– Без денег.

– Это трудно.

– Как-нибудь.

Русалка дразнила, но меня это не задевало. По её лицу было видно, что она сама устала за эту бесконечную ночь, самую короткую в году.

В животе потеплело, и я понял, что просыпаюсь. А в утренний час женщина всегда была особенно желанна для меня. Я постарался отогнать от себя греховную мысль, но Маша видела меня насквозь.

– Оклемался? – засмеялась она. – Смотри, до Васи не долетишь.

– Почему?

– Дурная кровь тяжелит. Что будешь делать с кладом?

– Закопаю назад.

Мы поднялись по круче в сад. Где-то вдалеке сдавленно кукарекнул петух. Занимался новый день.

Горшок лежал под деревом, влажно отсвечивая чугунным боком. Мы с русалкой торопливо завернули апостола в тряпку, засунули в горшок и ссыпали туда же монеты.

– Не место им среди людей, – сказал я.

– Испугался крови?

– Немного. Тебе никогда не бывает страшно?

– Мне всегда страшно, – она потёрлась головой о моё плечо. – В следующий раз, наверное, не проснусь.

– Интересно, сколько здесь монет? – я сделал вид, что не услышал её.

– Шестьдесят шесть.

– Плохое число.

Русалка поставила горшок на прежнее место и плавно провела над ним рукой. Горшок пропал.

– Не жалеешь? – взглянула она на меня.

– Зря мы сюда прилетали, – встал я лицом к востоку. – Лучше было бы в Москве погулять.

– Правильно сделал, что наведался в родную вотчину, – сказала русалка. – На земле только она человека и держит.

– А тебя что держит?

– Кровь доверчивых растяп, – прошептала она. – И неутолённое желание… Сейчас поцелую тебя – и умрём. Хочешь?

– Шуточки у тебя, – пробормотал я. – Мы летим домой или не летим?

– Торопишься к своей девице? – склонила она голову набок, изучая меня.

– По самогону соскучился.

– А я, значит, тебе уже не нравлюсь?

– Петухи вон поют.

– Смешно верить в подобную чепуху в двадцать первом веке. Ладно уж, полетели.

Она дёрнула меня за руку, и мы взмыли в воздух. Я летел тяжело, ухая в речные низины и озёрные проёмы. Русалке доставляло немало трудов выравнивать наш полёт. Я думал, что в грозу мы непременно разбились бы над грядой или утонули в болоте. Но вон уже блестит в разрывах тумана вода Горыни.

Мы плавно приземлились на то же место, с которого улетали.

– Цел? – поправила на мне воротник рубашки русалка.

– Цел, но хочу есть, пить и спать. Объясни, почему я ничему не удивляюсь? Про полёты говорить не будем, вороны, в конце концов, тоже летают. Но как я попал в корчму?

– Ты был в корчме? – с интересом посмотрела на меня русалка.

– Ну да, в ней солдат с мужиком апостола делили… Я там был, но никто меня не видел.

– Ты из другого времени.

– Вот именно! Но я всё слышал и видел.

– Уснул, – пожала она плечами.

– Значит, это было во сне?

– Конечно.

– А золотого апостола оттуда я мог забрать с собой?

– Нет.

– А из-под дерева?

– Вполне.

– И сейчас я был бы богат?

– Вот этого не знаю. Из-за золота много людей гибнет. С золотом в руках ты был бы уже другим. Со мной и говорить бы не стал.

– Не выдумывай. Послушай, в твоих жилах есть кровь?

– Кусай, – протянула она мне руку. – До крови!

Я не волк, но тем не менее потянулся к руке. Мне опять захотелось сжать её в объятиях до хруста костей, впиться в губы, почувствовать грудь, живот и бёдра.

– Ой, идут! – вскрикнула русалка.

Я оглянулся. Из тумана друг за дружкой выходили Вася, Костя, Вера и Катя. У Васи в одной руке была неизменная бутылка, во второй – стаканчик.

– Совсем некстати, – сказал я. – Почему люди всегда появляются некстати?

Я повернулся к русалке, но рядом со мной уже никого не было. В приречных лозняках затихал негромкий смех.

– Выпьешь? – протянул мне стаканчик Вася.

– Не хочу.

– А я выпила! – сказала Катя. – Целый стакан. Такая гадость!

– Самогон плохим не бывает, – погрозил ей бутылкой Вася. – Его бывает мало и очень мало.

– Дрянь! – поморщилась Катя. – А где твоя подружка?

– Какая подружка? – не понял я.

– С распущенными волосами. Ты только что с ней обнимался.

– Она из соседней деревни, – вмешался Вася, – восьмиклассница. Смотри, у нас за совращение малолетних кое-что оторвать могут.

– Я их из засады снял, – похлопал по фотоаппарату Костя. – Вещественное доказательство налицо. Продам по сто баксов за негатив.

«Интересно, что будет на плёнке? – подумал я. – По идее, пустое место. Или тёмное пятно».

– Это надо через газету, – сказал я.

– Что через газету?

– Дать объявление. Может, кто-нибудь и купит. Но сначала должны фотографии получиться.

– У меня всегда получается, – обиделся Костя.

Я вдруг почувствовал, что всё тело охватил жар, на лбу выступила испарина, в руках и ногах появилась чугунная тяжесть. Оживаю или помираю?

– В лесу заблудился? – взяла меня за руку Катя. – Ой, какой ты горячий!

– Заплутал немного, – хрипло сказал я. – Вы нашли цветок папоротника?

– Какой цветок! – защебетали наперебой девушки. – Страшная гроза началась! На небе ни облачка, и вдруг прямо в нас молния! Костеньку чуть не убило, объектив потерял…

– Не объектив, а насадку на объектив, – поправил Костя. – Молния чуть не шарахнула по голове. И серой запахло. А дождя не было. Бывает гроза без дождя?

– Бывает, – сказал я. – На Горыни и не такое бывает. А, Вася?

Удушливая волна ушла так же внезапно, как и накатила. Я вновь ощутил себя свежим и бодрым.

– Я спал, – сказал Вася. – Проснулся – в руке пустая бутылка. Пришлось домой за новой сходить. Но где я эту девицу видел? Как её зовут?

– Маша.

– Ну да, Маша. Из Медведевки? Или с Украины?

– С какой Украины? – заинтересовался Костя.

– А вон, за рекой Украина, – показал бутылкой Вася. – У нас говорят – все ведьмы с Украины приходят. Там в каждой хате по ведьме.

– В Теребеях их нет? – спросил я.

– Лет десять назад вывелись. Мы против них слово знаем.

– Какое слово? – затормошили его Катя и Вера.

– Секретное, – приложился к бутылке Вася. – Заговор при чужих произносить нельзя. Бабка-ворожея ночью выйдет, очертит вокруг хаты круг, скажет заговор – и ведьма вылетает в трубу, больше ей деваться некуда.

– Научи меня слову против ведьмы, – попросила Катя.

– Зачем тебе? – спросил я.

– Надо.

– Не знаю я никакого слова, – сказал Вася, – я ведь мужик. У мужиков с ведьмами свой разговор.

Он подмигнул мне.

– А чертей ты давно видел? – спросил я.

– На прошлое Рождество приходил один. Но у меня с ними разговор короткий – за хвост и в печку.

Вася опять приложился к бутылке.

– К пьяному приходят? – не отставал я.

– Неужто к трезвому, – оскорбился Вася. – Они только и ждут, чтобы беззащитному человеку напакостить. Прошлый год, помню, самогонный аппарат испортили. Змеевик пополам переломали, гады! А он из нержавеющей стали. Но мы им отомстили. Позвали батюшку, он покропил святой водой – они и сгинули.

– Освятили свой винокуренный завод?

– А что тут такого? У нас без горилки ни женить, ни в армию отправить. На поминки тоже нужна.

Я вдруг явственно услышал русалочий смех.

– Тихо! – приложил я палец к губам. – Слышите?

– Ты чего? – после паузы спросил Вася. – Тоже молния по голове стукнула?

– Ничего не слышали? – посмотрел я на Костю и компанию.

– Нет, – помотал он головой.

– Померещилось, – вздохнул я. – Летать никому из вас не доводилось?

– На самолёте? – спросил Костя.

– Да нет, просто летать. На метле или в ступе.

– Сколько угодно! – заржал Вася. – Выпьешь бутылку – и в полёт. Один раз я в Завишине очнулся, а это от нас километров двадцать. Назад пехом добирался, в конце дороги меня колхозный трактор подобрал. Как я мог там оказаться? Только по воздуху.

– По пьяни я как-то вместо Москвы в Таллин улетел, – сказал Костя. – Вышел из аэропорта – а там не по-русски написано. И говорить со мной никто не хочет. Едва разобрался, что к чему.

– Назад тоже пешком? – засмеялась Вера.

– Зачем, самолётом улетел. Деньги с собой были, купил билет и в Москву. Там, правда, вместо Бирюлёва в Чертаново попал…

– Адрес перепутал? – спросила Вера.

– Да нет, одна попутчица была из Чертанова.

Он замолчал. Вера отпустила его руку и отошла в сторону.

– Да, не туда мы летим, – сказал я. – Я тоже хотел в Москву, а попал к деду. Клад зачем-то выкопал…

– Клад надо было этой ночью в лесу копать, – сказал Вася. – Под цветком папоротника.

– Мы искали, – загомонили девушки, – но тут такая гроза началась!..

– Между прочим, цветок папоротника я лично выращивал, – выпучил глаза Костя. – И куда он подевался?

– Там, – махнул я рукой.

– В лесу, – подтвердил Вася.

В кустах снова рассмеялась русалка. Я вдруг подумал, что её смех похож на плач.

– И ничего смешного! – громко сказал я. – Мы золотому идолу поклоняемся, а он всех продаст, и за бесценок. Я потому и оставил апостола под деревом, что нечего Иуде по белому свету бродить.

– Не пил, а заговаривается, – сказал Вася. – Предупреждал ведь: не таскайся по кустам, посиди с товарищами, выпей самогонки, песни попой. Тогда и апостолы перестанут мерещиться. Не гордись!

– Я не горжусь.

Я представил тонкую фигурку русалки, её большие глаза, пышные волосы, закрывающие маленькую грудь, нежный овал гладкой щеки, и мне стало тоскливо. Не летать надо было, дорогой, не пускать слюни над золотыми монетами, а хватать девушку и не отпускать от себя. Ведь этого она хотела, и ничего другого.

Я посмотрел на плотную стену ивняка, выступившую из речного тумана.

Оттуда не донеслось ни звука.

– Завтра на Москву? – спросил Вася.

– Куда же ещё, – пробормотал я.

– А что у вас в Москве? – взяла меня под руку Катя.

Я понял, что врать нет никакого смысла.

– В Москве у меня, – стал я загибать пальцы на руках, – жена, сын, дом, дача, кошка и тёща. А также друзья.

– Друзья у тебя здесь, – сказал Вася. – Или ты от нас уже отрёкся?

– Там новые друзья, – вздохнул я.

– Кошка, небось, чёрная? – заглянула мне в глаза Катя.

– Рыжая, – улыбнулся я.

Катя отпустила мою руку.

В воде кто-то сильно плеснул.

«Померещилось, – подумал я. – Вывелись на Полесье русалки, и с этим уже ничего не сделаешь».

Мне вдруг захотелось в Москву. Пусть в ней нет русалок, но всё же это мой город. Тем более глаза у нашей рыжей кошки Баськи были абсолютно русалочьи. В отличие от всех прочих людей, я хорошо знал, как они выглядят.

Карточка элитного ресторана «Голд-палаццо» досталась мне по случаю. На фуршете в Доме актёра толпа голодных журналистов оттеснила меня в угол и прижала к мужчине лет сорока.

– Что это у вас в руке? – спросил он.

– Бутылку виски успел схватить.

– А у меня тарелка с бутербродами. Объединимся?

Мы выпили, закусили.

– Боря, – представился мужчина.

Я назвал себя.

– В нашей стране беспорядки происходят оттого, что слишком много голодных, – сказал Боря.

– Да, журналистов надо кормить, – согласился я, обозревая жующую толпу, состоящую преимущественно из нечёсаных девиц. – Чёрт-те что могут написать.

– Они и так чёрт-те что пишут, – поморщился Боря. – Я не в том смысле сказал.

– А в каком?

– Кормить – это кормить по-настоящему. Как в моём ресторане.

– Хозяин?

– Директор, но с определённым процентом. Заходите на неделе.

И он дал мне номерную карточку, на которой было написано, что её владелец обязан лично подписывать счета за обслуживание в ресторане.

– Вот здесь свою подпись надо нарисовать, – показал он пальцем. – Скидка – десять процентов.

– Хорошая скидка, – сказал я.

Обедать в ресторане «Голд-палаццо» я, конечно, не собирался.

Однако на следующий день позвонил Фёдор Модестович, которому в своё время я помог организовать несколько интервью в печати.

– Пишешь? – спросил Фёдор Модестович.

– А как же, – вздохнул я.

– Я решил тебя отблагодарить, – сказал он.

Это была манера Фёдора Модестовича – сразу брать быка за рога.

– Деньгами? – поинтересовался я.

– Деньги, как ты знаешь, у меня в работе, – остудил мой пыл Фёдор Модестович, – но в ресторан приглашаю.

– В какой? – выудил я из кармана Борину карточку.

– В какой хочешь.

– Идём в «Голд-палаццо», – прочитал я название ресторана и продиктовал адрес. – Там очень хорошо кормят.

Фёдор Модестович, чувствуется, удивился, но спорить не стал.

– Завтра в восемнадцать ноль-ноль, – сказал он. – Не опаздывай.

Опаздывать я не собирался.

Фёдор Модестович был серьёзный человек. К моменту раздела большого пирога, коим лет пятнадцать назад вдруг стала наша страна, он занимал то ли четвёртое, то ли пятое кресло в министерстве рыбного хозяйства. Ну и при дележе обидеть себя он не позволил. Я подозреваю, что кроме приличной флотилии, бороздящей просторы мирового океана в поисках скумбрии, трески и сёмужки, у него образовалась и пара заводиков, эту самую рыбку перерабатывающих. Но от заводов Фёдор Модестович отчего-то открещивался.

– Да продаём мы рыбку, – сказал он, когда я ненавязчиво поинтересовался заводами в бассейне Белого моря.

– Кому продаёте? – понимающе заглянул я ему в глаза.

– Этим… шведам продаём. С датчанами.

Я понял, что рыбу его сейнеры продают в Норвегию.

– Ну и как платят?

– Плохо.

Третьего дня Фёдор Модестович рассказывал, что в прошлом месяце он заплатил больше ста тысяч налога. Его возмущала отнюдь не сумма – правила, по которым его заставляли играть.

– Нет, ну я же отстегнул кому надо и сколько надо, – пытался он оторвать среднюю пуговицу на моём пиджаке, – а они ещё и налог! В какой стране мы живём?

– В нашей, – сказал я, отнимая пуговицу. – Не заплатишь, еще хуже придётся. Не дай Бог, посадят.

– В этом ты прав. Спаси, Господи, от налоговой, а от бандитов я сам уйду. Но что взять с заводов, если там одни убытки?

Заводы, стало быть, существовали.

– А что с квартирой? – переменил я тему разговора.

– С которой? – подозрительно посмотрел на меня Фёдор Модестович.

– Да вот с этой, на Ленинском.

– Не на Ленинском, а на Варшавке, – поправил он меня. – Что с ней сделается – живу. Я ещё в Питере купил, и особняк…

Он замолчал.

– Сейчас все в Сочи покупают, – сказал я. – Земелька, правда, дороговата, но берут. Кобзон с Пугачёвой купили.

– О, Сочи! – оживился Фёдор Модестович. – Я там в ресторане был… Забыл название. Подходишь, а тебе чарку самогона и кусок хлеба с салом выносят.

– Аперитив по-русски, – усмехнулся я.

– Ну да… По чём, говоришь, там земелька?

– Если прилегает к морю, двести тысяч долларов сотка.

– Н-да, – поскрёб затылок Фёдор Модестович. – Можно и квартирой обойтись. Ты был в Сочи-то?

– Бывал. В императорском охотничьем домике хорошую форель по-царски подают.

Фёдор Модестович в изумлении воззрился на меня. Если бы про форель заговорило дерево, он не так удивился бы.

Я знал, конечно, что Фёдор Модестович акула, оторвавшая от громадного тела тонущего кита жирный кусок, но встреч с ним не избегал. Всё-таки он не самая большая акула. И не самая отвратительная. Начинал он простым рыбаком, плавал по северным морям. Но как из рыбаков попадают в начальники, не распространялся. Впрочем, у каждого нынешнего хозяина свой путь наверх. Кто торганул цветами и скупил ваучеры. Кто коробку из-под ксерокса вынес. А кто удачно стрельнул. Везёт, как говорится, сильнейшим. И выжившим.

Я нисколько не сомневался, что Фёдору Модестовичу вновь что-то понадобилось от меня, и со спокойной душой отправился в ресторан.

Швейцар, топтавшийся у входа в «Голд-палаццо», был похож на Пушкина, каким его рисуют современные художники: плащ, цилиндр, бакенбарды.

«Артистичное заведение, – подумал я. – А если ещё хорошо накормят…»

Подкатил здоровенный джип с тонированными стёклами, из него медленно выбрался Фёдор Модестович.

– Этот самый и есть? – близоруко прищурился он, рассматривая золочёные ручки на двери ресторана. – Ты что, ходишь сюда?

– Карточкой располагаю, – не стал я вдаваться в подробности.

– Езжай, – махнул рукой водителю джипа Фёдор Модестович. – Потом позвоню.

Джип уехал. Фёдор Модестович, не замечая швейцара, взялся за ручку двери.

– А вы к кому? – остановил меня швейцар.

– У меня карточка, – мрачно сказал я.

Швейцар заколебался, но всё же отступил в сторону.

– Этот со мной, – бросил Фёдор Модестович через плечо. – Не отставай.

И мы стали подниматься по широкой лестнице. По обеим сторонам её обрамляли венецианские зеркала.

– Не могут человеку удобства создать, – кряхтел Фёдор Модестович, поднимаясь. – Понаделают лестниц – а зачем?

– Заказывали? – предстал перед нами осанистый метрдотель во фраке.

– Вон туда, – показал пальцем на столик у стены Фёдор Модестович. – Хозяин у себя?

– Непременно будет, – склонил голову метрдотель.

Мы сели. Подлетел официант с двумя стопками толстых карт. Я открыл одну из них.

– Да не смотри ты туда, – поморщился Фёдор Модестович, – и так расскажут. Или здесь одни немые работают?

Я хохотнул. Мне нравился юмор Фёдора Модестовича. Даже не юмор – манера обращения с лакеями. Он их не замечал.

– Подь сюда, – поманил пальцем официанта Фёдор Модестович.

Тот услужливо склонился перед ним.

– Подай пока джин-тоник. Двойной. Дабл? – посмотрел он на меня.

– Дабл, блин, – кивнул я.

Я мельком посмотрел карту, но всё же заметил чёрную икру с гречишными блинами. Это следовало заказать всенепременно.

– Ну и что ты тут нашёл? – оглянулся по сторонам Фёдор Модестович. – В «Метрополе» лучше. Да и в «Праге».

– А вот поедим, тогда узнаете, – сказал я. – Боря не подведёт.

– Какой Боря?

– Знакомый.

– Ну-ну.

Фёдор Модестович отложил соломинку и залпом выпил аперитив до дна.

– Ты лучше скажи – книгу про меня написать можешь? – сказал он, отдышавшись.

– Книгу? – посмотрел я на него. – Книгу о ком угодно можно написать.

– Нет, я серьёзно – хорошую книгу страниц на триста. Я заплачу.

В этом была главная закавыка. Фёдор Модестович готов был удавиться за копейку.

– Сколько? – спросил я.

– Договоримся.

– Я как-то слышал байку о графе Тышкевиче. Он заехал в корчму, хотел поесть, но не сторговался с корчмарём. В корчме в это время сидел местный писарь, который написал стишок: «Ехал пан Тышка, была у него голодна кишка, долго торговался, на три копейки не сторговался и уехал голодный, как пёс».

– Кто такой Тышкевич?

– Магнат. Царь Николай Второй его обозвал «золотой свиньёй».

– За что?

– Не дал в долг денег.

– Сколько?

– Миллион.

– Всего-то?!

– Так то был миллион золотом.

– Сейчас у Абрамовича этих миллионов… – махнул рукой Фёдор Модестович. – Но ты не ответил. Берёшься за книгу?

За книгу мне браться не хотелось. Но и Фёдору Модестовичу сказать об этом было нельзя.

– Работы много, – вздохнул я.

– А ты после работы.

Вообще-то я знал манеру Фёдора Модестовича брать нахрапом, но сейчас мне она не понравилась.

К счастью, подошёл официант принимать заказ. Я с блюдами уже определился, но скромно молчал. Фёдор Модестович долго гонял официанта по всей карте и остановился на телятине на вертеле.

– А пьём что? – взглянул он на меня исподлобья.

– Водку, – хмыкнул я.

– Может, коньяк? Или виски? Ты не стесняйся.

Я стесняться не собирался.

– Икра с гречишными блинами, шашлык из осетрины и овощи на ваше усмотрение, – продиктовал я официанту.

– Какие такие блины? – сурово нахмурился Фёдор Модестович и взял в руки карту. – Где ты их нашёл?

Я пожал плечами. Официант усмехнулся. Фёдор Модестович полистал карту, но блины не нашёл.

– Короче, неси что хочешь, – бросил он карту на стол. – Но цены здесь, я тебе скажу…

Возразить на это было нечего. Да где они сейчас нормальные?

– С моим заработком по ресторанам не походишь, – сказал я.

– А что? – покосился на меня Фёдор Модестович.

– Бедный.

– Ты не бедный, ты нищий, – поставил меня на место миллионер. – Писатели сейчас вообще никому не нужны. Тебе книгу предлагают писать? Пиши.

Я крякнул. Может, и были времена подлее, чем нынешние, но мне от этого не легче. Пей свою чашу, пей. И заедай икоркой с блинцами.

– В Польше мне халибут понравился, – сменил я пластинку. – Там его зажаривают в кипящем масле. Можно есть прямо с костями.

– Что за халимон? – без особого интереса спросил Фёдор Модестович.

– Палтус.

– Этого мы тоже берём, – усмехнулся рыбный магнат. – С угрём никак не налажу дело. Ел угря-то?

– Приходилось.

– Подь сюда, – поманил проходившего мимо официанта Фёдор Модестович.

Тот подскочил к столу.

– Убери-ка ты эту лампу и принеси свечи. Я люблю с канделябрами посидеть.

На одном из соседних столов действительно горела свеча.

Народу в большом зале ресторане было немного. За тремя столиками сидели парочки. В дальнем углу шумела юбилейная компания. Тапёр за роялем наигрывал что-то из классики.

– Любишь музыку? – спросил Фёдор Модестович.

– Шопена.

– А я Чайковского. И тебе советую. Своё надо любить, русское. Что это тебя занесло в Польшу?

– В Сопоте на конференции был.

– Ну и как они там, под американцами?

– Да не похоже, чтоб жировали.

– Сопот – это где?

– Под Гданьском.

– Курорт?

– Лучший у них. Но дворцов, как у нас в Подмосковье, я там не видел. И машины дешёвенькие.

– А что они думали – из грязи в князи? Ещё вспомнят русского дурака, который их даром кормил. Американцы каждый доллар заставят отработать.

– Да, – согласился я, – поля у них распаханы. У нас пустоши, а там комбайны урожай убирают. Потому и живут бедно, что работают.

– Чего-чего? – склонил набок голову Фёдор Модестович.

– Богато живёт только вор. У нас кто миллионер? Олигарх. А у него откуда богатство? Награбил или украл.

Принесли канделябр со свечами, следом подали и водку с закусками. Фёдор Модестович опрокинул подряд две рюмки, закусил грибком. Мои гречишные блины, намазанные икрой, прямо таяли во рту.

– Во всём виноваты правители, – сказал Фёдор Модестович. – Можно было и страну сохранить, и народ не обидеть. Отпусти верёвочку подлиньше – он бы себе и пасся. А им нефтяную трубу захотелось. Теперь, конечно, трясут Бога за бороду, но чем это кончится, неизвестно.

– У вас много пароходов?

Фёдор Модестович вопрос не расслышал.

– Прикажете подавать горячее? – навис над нами официант.

– А что это у вас народу немного? – откинулся на спинку стула магнат.

– К десяти часам зал будет полон, – понизив голос, сказал официант. – У нас часто американский посол ужинает.

– Американский? – с сомнением посмотрел на него Фёдор Модестович. – И тоже при свечах?

Официант пожал плечами.

– Ладно, неси горячее, – разрешил рыбный король. – Хотя не верю я этим американцам… Наши корабли они к себе на пушечный выстрел не подпускают.

– Не разрешают ловить в своих водах?

– Ну да, сами бросают тралы где хотят, а нам шиш. Америка сейчас правит на суше и на море.

– И в воздухе, – сказал я. – Возвращаясь из Польши, я на неделю в Минске остановился.

– Там они тоже разберутся, – собственноручно налил в рюмки Фёдор Модестович. – Деньги выделили, подходящего президента подобрали. Наши и пикнуть не посмеют.

Это была чистая правда – не посмеют.

– Всё равно не сдадимся, – тем не менее возразил я. – В партизаны уйдём.

– Какие партизаны! – махнул рукой Фёдор Модестович. – Одно мокрое место от вас останется.

– У нас и так кругом болото. Американцы даже с Ираком справиться не могут.

– Это ты зря, – снова налил в рюмки миллионер. – Побеждает тот, у кого деньги. А вы нищие.

Он бил, что называется, под дых. Но это была его манера: нащупать слабое место и долбить.

– А я книгу писать не стану, – сказал я.

– Но ты же не дурак! – изумился Фёдор Модестович. – Другие напишут. Я тебе подарок хочу сделать, неужели не понимаешь?

«Не нужны мне твои подарки, – подумал я. – Всё равно ведь не заплатишь. А то и обманешь».

– Не обману, – в упор посмотрел на меня магнат.

В зале вдруг началась суета. Промчались туда-сюда официанты, заиграл что-то бравурное тапёр, по стойке «смирно!» застыл у входной двери метрдотель, из кухни выглянул Боря. Меня он, конечно, не заметил.

– Посол? – поймал я за лацкан пиджака одного из официантов.

– Советник! – шепнул тот.

– И здесь от них покоя нет, – поморщился Фёдор Модестович. – Зачем ты меня сюда привёл?

– Честное слово – не знал, – повинился я. – Да я с ними на одном поле не сяду.

К счастью, появилась процессия, несущая наши блюда. Слов нет, телятина, заказанная Фёдором Модестовичем, выглядела аппетитно. Но по сравнению с тем, что принесли мне, она была ничто. Один официант поставил передо мной пустую тарелку. Второй водрузил на стол блюдо с овощами. Третий поставил серебряную посудину под крышкой. Я потянулся к ней, но четвёртый официант умоляюще посмотрел на меня: снять крышку должен он сам. Я подчинился. Официант набрал в грудь воздух, шагнул к столу и с видом фокусника, достающего из пустого ящика живого кролика, поднял крышку.

Фёдор Модестович крякнул.

Крупные куски осетрины были тщательно уложены в центре посудины. Их обрамляли креветки, гребешки и прочая морская дрянь. Но главное, со всех сторон к осетрине со зловещим видом ползли ярко-красные раки, казалось, они даже шевелили усами. Это было настоящее морское сражение, а не какой-то там заурядный шашлык.

– Недурно, – сказал я.

Фёдор Модестович с мрачным видом принялся терзать ножом и вилкой свою телятину.

Я выпил рюмочку, положил в рот креветку, отрезал кусок осетрины. Приниматься за раков мне отчего-то не хотелось.

– Напишешь книгу – я тебе корабль подарю, – выложил последний козырь Фёдор Модестович.

– Вы поэта Николая Старшинова знаете? – спросил я.

– Нет.

– У него любимая частушка была как раз про корабль.

– Ну? – покосился на меня Фёдор Модестович.

– «По реке плывёт корабль, – вполголоса запел я, – из города Чугуева. Ну и пусть себе плывёт, железяка хренова!»

– Что, прямо так в рифму?! – удивился магнат.

Похоже, вместо ужина в ресторане при свечах у него сегодня был вечер сюрпризов.

– Конечно, в рифму, – сказал я.

– И это прямо так напечатали?

– Ну да.

– Докатились, – осуждающе покачал он головой. – Что хотят, то и пишут! А? Железяка из Чугуева… Это мой корабль – железяка?

Фёдора Модестовича заклинило. Я понял, что он уже хорош.

– Фольклор, – сказал я. – Народное творчество.

– Ну и что? – уставился он на меня. – Наш народ, знаешь… Работать никогда не хотели, хоть при царе, хоть сейчас. Я уже давно команды из хохлов набираю. И ваших там полно.

– Скоро одни китайцы останутся, – согласился я. – Командовать будут американцы, а работать – китайцы.

– Да мне один хрен, – неверной рукой взял рюмку Фёдор Модестович. – Давай выпьем.

– Может, не надо?

– Знаешь, сколько у меня кораблей? – прищурился он на меня. – Как железяк в Чугуеве!

В углу, где сидели американцы, раздался взрыв хохота. Фёдор Модестович повернулся вместе со стулом и с вызовом стал смотреть в их сторону. Мне это не понравилось.

– Белорусский президент их не боится, – сказал я.

Фёдор Модестович попытался вернуться в прежнее положение, но стул поворачиваться назад не желал. Фёдор Модестович теперь сидел вполоборота ко мне.

– Налей, – приказал он.

Я не посмел ослушаться.

– Ты что ж думаешь, – отделяя одно слово от другого, заговорил Фёдор Модестович, – американцы дураки? Да они никогда не допустят, чтобы рядом с Россией была республика, в которой народ нормально живёт и работает. На митинг его надо загнать. Или хотя бы в пивную. Это же политика!

Он постучал себя костяшками пальцев по лбу.

«Что значит старая школа! – подумал я. – Выпил много, а рассуждает вполне здраво».

– Им главное – президента сменить, – сказал я.

– Потом они про вас забудут, – согласился магнат. – Слушай, может, купить у вас тысяч пятнадцать гектаров земли? Или ещё рано? Где у вас самая лучшая земля?

– Всюду плохая.

Я взял рака и оторвал от него клешню. Мне стало не по себе. Не хватало, чтобы эта акула отхватила кусок пущи и огородила его забором. Единственное, что у нас осталось – лес да река, ещё озеро. Мне всё чаще вспоминается река, на которой когда-то я ловил хариуса. Рано утром я вышел к реке, над деревьями встало солнце – и перекат передо мной вдруг заиграл бликами. С первыми лучами солнца хариус вышел на стремнину. Охотясь за мошкарой, он отсвечивал боками на всём пространстве воды, и река, казалось, дышала. Она пела свою извечную песню…

Фёдор Модестович допил остатки водки и встал на ноги.

– Пора, – сказал он. – Путина не ждёт.

– Путин? – не понял я.

– Какой Путин? Путина! – погрозил мне пальцем рыбный король и задул свечи.

Нетвёрдой походкой он направился к выходу. Я в растерянности остался сидеть на месте. Платить за этот ужин при свечах в мои планы не входило.

Будто услышав мои мысли, Фёдор Модестович остановился посреди зала, достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и отсчитал несколько купюр. Подумав, он добавил к кучке ещё одну.

– Человек! – рявкнул он. – Получи расчёт!

Американцы все как один повернулись в его сторону. Ни один из них не жевал.

Официант подлетел к Фёдору Модестовичу и с поклоном принял деньги.

«Силён! – подумал я. – С блеском разыграл мизансцену!»

– Заходи ещё, – услышал я голос из-за спины.

Я повернулся. На меня смотрел улыбающийся Боря.

– Мы тут ничего не нарушили? – спросил я, поднимаясь.

– Наоборот, – протянул мне руку Боря. – Всегда рады хорошему клиенту.

Я кивнул головой и двинулся вслед за Фёдором Модестовичем.

На улице я достал из бумажника ресторанную карточку, ещё раз внимательно прочитал её и бросил в урну.

– Подвезти? – донёсся до меня из темноты джипа голос Фёдора Модестовича.

– Прогуляюсь до метро, – сказал я.

– А то поехали в этот… Чугуев.

– Плывите, Фёдор Модестович, плывите.

– Про книгу-то не забудь. Нужно, понимаешь, потомкам оставить.

Джип заурчал и медленно тронулся по освещённой улице. Чем-то она мне напомнила реку с играющим на стремнине хариусом.

Как и тогда, я стоял на берегу, не решаясь забросить в воду наживку. Я боялся нарушить гармонию чужой жизни.

1

В последний раз в Сочи я был ровно тридцать лет назад. Точнее – в Дагомысе, но это одно и то же.

Я проходил здесь пионерскую практику, работал воспитателем первого отряда. Мои воспитанницы, вполне оформившиеся резвые особы, были ненамного младше меня, что, конечно, осложняло дело, но и давало неоценимые преимущества. Они спокойно обсуждали со мной вопрос, можно ли выйти замуж в четырнадцать лет, впятером пытались меня утопить в море, и честное слово, я едва спасся, а запах молочной кожи одной очаровательной дуры, объяснившейся мне в любви на прощальном костре, я помню до сих пор.

– Хочешь, я останусь с тобой навсегда? – спросила она.

Я промычал что-то нечленораздельное.

– Скажу папке с мамкой, что мы здесь остаёмся отдыхать. Пока ты не уедешь. – Она вздохнула.

– А потом? – спросил я.

– Потом я приеду к тебе в Минск, – удивилась она.

– Да? – тоже удивился я. – Молодая ещё.

Ей было четырнадцать лет, мне семнадцать, и молодым, конечно, был я.

– Не бойся, – погладила она меня по голове и прижалась тонким тугим телом.

Я понюхал её шею за маленьким ушком – да, пахло парным молоком с едва уловимой примесью пота. Сейчас я могу сказать: если бы кто-нибудь придумал духи, в которых сочетались запахи парного молока и юного пота, им бы не было цены.

В то лето мы с Саней оттягивались в Дагомысе на полную катушку. Саня, мой однокурсник, родился и вырос в Дагомысе, и эта сочинская печать осталась на его лбу навсегда. Её отблеск заворожил даже меня, замшелого бульбаша, родившегося в сонном мареве пинских болот.

Отец рассказывал, что появиться на свет я попытался где-то на дороге между Логишином и Ганцевичами. Мы все – я хоть и сидел в животе, но уже был – переезжали из Логишина в райцентр, куда отца назначили главным бухгалтером райпотребсоюза. И вдруг где-то на полпути мотор «полуторки», в которой мы ехали, заглох. Я и до того вёл себя не очень спокойно, лягался и брыкался будь здоров, а тут решил – пора. Мать закричала.

– Я выхватил из-под сиденья топор, – рассказывал мне отец, – подскочил к водителю: «Убью, если не заведёшь!». Она сразу и завелась.

– А я? – спросил я.

– Ты назад полез. Доехали до роддома, положили в палату мать, ты и родился. А если бы за топор не схватился, так бы и погибли в болотах. В те времена там ни одной живой души на сто вёрст.

После его рассказов я понял, почему у меня так щемит сердце, когда я попадал осенью на пустынную дорогу среди болот. Низкие облака, чахлые сосёнки и ёлочки, туман, шуршащий в полуоблетевших кустах, свист ветра, похожий на волчий вой. По этой дороге я готов идти до самого конца…

Но под дагомысским солнцем не выдержала и дублёная шкура бульбаша. Я в Дагомысе расслабился. До обеда мы с Саней отсыпались у него дома, потом, наскоро перекусив, шли на пляж играть в «кинга» или «секу», а там рукой подать до танцев на турбазе. К тому времени моя практика в лагере закончилась, пионерки разъехались по домам, и нашей главной задачей было удержать от опрометчивых поступков Лёвика, парня из Еревана, с которым мы познакомились на пляже. Но удержать его не удалось. У Лёвика были полные карманы денег, и он швырялся ими, как истинный армянин, отдыхающий в Сочи. Мы с тревогой следили, как пустеют Лёвиковы карманы, стараясь подольше растянуть процесс расшвыривания, однако деньги, как всегда, кончились неожиданно. Лёвик не смог расплатиться за проигрыш в «секу».

– Покажи, где почта, – сказал Лёвик Сане.

– Зачем? – спросил Саня.

– Хочу слать телеграмма.

Мы пошли на почту. Лёвик сел за изрезанный перочинным ножом стол, долго смотрел на чистый бланк, потом сказал:

– По-армянски можно?

– Нельзя, – сказал Саня.

– По-русски можешь? – посмотрел Лёвик на меня.

– Ты же в школе учился, – удивился я.

– Я красный отличник, но могу сделать ошибка.

Саня сел на его место и написал: «Папик зпт кончились деньги тчк пришли триста рублей тчк Лёвик».

– Ну и почерк у тебя, – покачал я головой. – Наверно, тоже был красный отличник.

– Пятьсот, – подал голос Лёвик.

Мы посмотрели на него.

– Напиши не триста – пятьсот.

– Триста на два дня хватит, – сказал Саня. – Ты ведь на десять дней собирался, уже прошло семь.

– Пятьсот, – упёрся Лёвик.

Саня сходил за новым бланком и переписал текст.

– А сколько у тебя было всего? – как бы между прочим спросил он Лёвика.

– Тысяча рублей.

«Врет, – подумал я, – от силы семьсот».

Мы снова пошли на пляж, но настроение у нас упало. И действительно, на следующий день в Дагомысе появился папик Лёвика. Сына он нашёл на пляже в картежной компании. Папик в отличие от Лёвика совсем не говорил по-русски, но все мы прекрасно поняли, о чём толковали отец с сыном. Тщедушный папик кричал так громко, что вокруг нас образовалось метров десять пустого пространства. Лёвик, уныло собиравший свои вещи, вдруг швырнул на гальку сумку и тоже заорал. Мы с Саней немного послушали их – и ушли. Лёвика нам было уже не вернуть.

– Жалко, – вздохнул Саня, – хороший был парень.

– Но кто его заставлял платить за тех азербайджанцев в кафе? – сказал я. – И сдачу никогда не брал.

– Сдачу нельзя, – возразил Саня. – Обычай.

– Зато теперь в Ереван увезут.

– Сегодня увезут – завтра другой Лёвик приедет, – философски сказал Саня. – Это же Сочи.

Да, это был Сочи. «Сочи-Сочи, дедес прочи». Это неприличное выражение я слышал там на каждом шагу. Однако каким ни был этот Сочи, но Саня оттуда уехал. Из Сочи уехал, затем из Минска уехал, сейчас живёт в Майами. Причём в Майами он попал из Бостона. Истинный беженец. Я его так и спросил, когда он уезжал из Минска в Бостон через Москву:

– Бежишь?

– А что здесь ловить? – пожал он плечами. – В Минске сейчас только идиоты остаются.

Ему в принципе было куда бежать – в Бостоне жила его старшая дочка, вышедшая замуж за гражданина США, кстати, русского по национальности. Впрочем, русскими там считаются все, кто из бывшего СССР.

А через годик-другой он позвонил уже из Майами.

– Ну и чего тебя туда понесло? – спросил я.

– А тут в шортах ходить можно, – объяснил Саня.

– На работу? – уточнил я.

– Нет, вообще.

И я всё понял. Саня в душе всегда оставался сочинцем, которому постоянно не хватало этого самого Сочи. Пределом его мечтаний была возможность носить шорты не снимая. В Минске об этом не было и речи, там их нельзя было носить даже летом. Бостон тоже не фонтан – один из самых холодных городов Америки. А вот в Майами рай. Сел в машину, отвёз куда надо пассажира, вернулся домой, поел, поспал, снова в машину, – и всё это, заметьте, в шортах. Саня в Америке работал таксистом, на другое там выходцу из России рассчитывать трудно, и я понимаю его мечту о шортах. Сносил одни, надел другие – красота! А в свободное от работы время можно писать в газету статьи, всё ж на родине он работал журналистом.

Не знаю, печатают ли Саню в американских газетах, но говорили мы с ним больше о машинах. Сане нужна была подержанная, но хорошая машина. В принципе такая же нужна была и мне, так что нам было о чём погутарить.

Но вот чего я не понимал – это как Саня решал в Америке языковые проблемы. Мы с ним учились на филфаке, и я, конечно, знал его возможности: «хай», «гуд бай», «вери вел».

– Слушай, но таксист ведь должен знать язык, – сказал я.

– А я знаю, – хмыкнул в трубку Саня.

– Да ну?!

– Названия улиц на любой карте написаны.

Мы помолчали.

– А ты думаешь, мексиканцы лучше моего знают? – наконец сказал Саня.

– Мексиканцев я только по телевизору видел, – по-прежнему недоумевал я. – Вроде, индейцы.

– Тут их как собак нерезаных. Ни водить, ни говорить не умеют.

Саня был смуглый, кудрявый, с красивыми еврейскими глазами навыкате.

Наверно, на фоне мексиканцев он смотрелся хорошо. Впрочем, он и здесь смотрелся хорошо, и если бы не года, подкатывающие к пятидесяти, можно было бы сказать, что в Майами Саня жил здоровой сочинской жизнью: пляж, девочки, вино, картишки.

– В Америке, говорят, не пьют, – сказал я.

– Кто не пьёт?! – заржал Саня. – Негры пивко с утра до вечера сосут.

– Так то негры.

– Правильно, придурки, – согласился Саня, – а я водочку употребляю. Но меньше, чем у вас. Жара.

Да, в жару пить плохо, это я помнил ещё по Дагомысу.

– А девочки? – на всякий случай спросил я.

– Ну, девочки… – закряхтел Саня. – Хорошим девочкам хорошие бабки нужны. У нас с этим было проще.

Саня постоянно путал «у нас» и «у вас», но я к этому приноровился. Между прочим, в Дагомысе он снимал девочек без проблем. Да и в Минске снимал, и в прочих городах, куда его забрасывала журналистская жизнь. Жена, может, и подалась с ним в Америку, потому что подумала: уж здесь-то, голубчик, тебе ничего не светит. Во-первых, языка не знаешь, во-вторых, за баранкой раздолбанного «такси» сидит не сноб-журналист, а простой водила.

Но сочинцы народ изворотливый.

– С негритянкой пробовал? – спросил я.

– Это не телефонный разговор, – понизил голос Саня, но чувствовалось, вопрос ему понравился.

– Я тоже не пробовал, – сказал я, намекая, что в принципе этот вопрос интересен любому белому человеку. – Попробуешь – позвони.

– Ладно, – ответил Саня и положил трубку.

Да, Саня должен был оказаться в Америке. Это мне стало ясно на воинских сборах после четвёртого курса. Перед окончанием сборов мы, будущие офицеры, бежали семикилометровый кросс. Саня отстал на первых же метрах, и я этому не удивился. Человек, родившийся в Сочи, хорошо бегать не может. Галька, горы, вода, в конце концов, – какой бег? Я тоже не любил бегать, кроссы смертельно надоели мне ещё на занятиях борьбой, но честно пыхтел в лидирующей группе. Вдруг нас обогнал самосвал, в кузове которого подскакивали три человека, среди которых, конечно, был Саня. Они смеялись и корчили рожи, потому что человек, едущий в машине, всегда смеётся над бегущим.

Самосвал, однако, на ближайшей развилке повернул направо, и Саня с товарищами едва успели выпрыгнуть из него. Они вальяжно потрусили впереди, но скоро мы их догнали.

– Как самочувствие? – спросил Саня, когда я с ним поравнялся.

– Нормально, – сказал я.

– До финиша ещё далеко?

– Километра четыре.

– Ни хрена себе! – удивился Саня и остановился.

Мы бежали по голому полю. До перелеска, за которым находился финиш, было ещё далеко. Сзади послышалось тарахтение мотоцикла. Я смахнул с глаз пот и глянул через плечо. Нас обгонял какой-то местный парень, и за спиной у него, естественно, сидел Саня. Он помахал мне рукой и что-то крикнул. Я попытался сплюнуть, однако слюны во рту не было. Семь километров по пересечённой местности под палящим солнцем – это не дагомысский пляж, мелькнуло у меня в голове.

Далеко впереди Саня слез с мотоцикла, похлопал парня по спине и скрылся в перелеске. Мотоциклист газанул и поскакал по полю, едва удерживаясь в седле. Я бежал на автопилоте, цепляясь тускнеющим взглядом за спину нашего замкомвзвода Песецкого, между прочим, кандидата в мастера спорта по лёгкой атлетике.

Мы так и закончили дистанцию – Песецкий, ещё один легкоатлет, я. Саня финишировал в середине пелотона из двухсот человек – и рухнул под ноги майора Васильева. Когда и как мы его обогнали, я не заметил.

– Молодец, – удовлетворённо сказал майор, глядя на помирающего курсанта, – хорошим защитником Родины будешь.

Чтобы не бегать больше кроссов, Саня решил поменять Родину, так я думаю сейчас. Кто его за это осудит? Осуждать некому.

2

Оздоровительный комплекс «Дагомыс» возвышался над посёлком, как пирамида Хеопса. В конце октября народу здесь было немного – пожилые пары, женщины бальзаковского возраста в спортивных костюмах, без которых немыслим ни один отечественный курорт, изредка молодёжь.

В первый же день я прошёлся по посёлку. На пустынном пляже шумел шторм. Бездомные собаки обречённо сидели у кафешек, то ли уже закрытых, то ли ещё не открытых. Одна особо отчаявшаяся дворняга грызла дубовую колоду, на которой когда-то рубили мясо. Курятники для отдыхающих зияли распахнутыми дверями и окнами. В воротах одного из домов стояла бочка с вином, возле неё скучали трое продавцов.

– Почём стакан? – спросил я.

– Десять рублей, – ответил продавец постарше.

– Купи канистру, – сказал второй продавец, – всего двести пятьдесят.

– Раньше стакан пятнадцать копеек стоил, – покачал я головой.

– Теперь десять рублей как десять копеек! – засмеялся старший из продавцов. – Хорошее вино, «Изабелла».

Это было единственное, что в Дагомысе не изменилось – «Изабелла», которую делают из армянского винограда. Мы с Саней спускались по пустой улочке к пляжу, и возле каждой калитки стояла табуретка, на ней трёхлитровая банка с вином и стакан. Мы наливали в стакан, выпивали, я клал на табуретку монетку и смотрел на Саню.

– Я местный, – говорил Саня и шёл к следующей табуретке.

Золотое было время. Когда-то мы с Саней на десять рублей гудели в баре до утра.

Я пошёл дальше. Как и тридцать лет назад, жизнь кипела на трассе Туапсе – Сочи. Тут и магазинчики, и рынок, добавилось несколько высотных домов. Правда, намного реже стали ходить поезда. Тогда они шли один за другим – скорые, пассажирские, битком набитые электрички. Казалось бы, всего-то делов, закрыли границу с Абхазией. А поезда как обрезало.

Окрестные горы только-только тронула осенняя желтизна, и они стояли по-особому нарядные. Сочинская осень – это тоже праздник, но праздник природы. Устав за лето от жары, дубы, буки и грабы с первым холодком словно бы расцветали, а высоко в горах они уже полыхали багрянцем.

Глядя на пёстрые горы, я подумал, что как-то незаметно я тоже подошёл к своей осени. С годами сочная майская зелень моего древа жизни потускнела, покрылась толстым слоем пыли, и вот оно уже стоит, облитое золотом. Ещё чуть-чуть, и вспыхнет красным факелом, сгорит в мгновение ока, и останутся лишь голые сучья, сквозящие в холодном голубом покое.

Я вернулся к себе в номер – и обнаружил в нём соседа.

– На симпозиум?! – радостно спросил он.

– Да нет, по журналистским делам, – сказал я.

– А я на симпозиум. Из Татарстана.

Он вынул из внутреннего кармана портмоне, поковырялся в нём, достал зелёную визитку и протянул мне.

– Территориальное медицинское объединение Алпатьевского района, – вслух прочитал я. – Галеев Усман Ильгизарович. Начальник.

Усман Ильгизарович кивнул головой – начальник.

На визитке кроме написанных золотом имени, адреса и телефона была изображена чаша со змеёй, заглядывающей в чашу.

– Очень красивая визитка, – похвалил я.

Усман Ильгизарович польщённо улыбнулся, посмотрел в окно, из которого открывался чудный вид на море, и сказал:

– Слушай, пить будем, а?

– Может, вечером, – предложил я.

– Зачем вечером? Татарам вечером нельзя. Сейчас надо.

Он извлёк из солидного кейса бутылку водки, я достал из холодильника виноград и мандарины.

– Сочи-Сочи, дедес прочи! – провозгласил я.

– Давай-давай, – поддержал меня Усман Ильгизарович. – Жена говорит: «Зачем ты ехал в Сочи? Пропадёшь, дурак!»

Он выпил и сразу налил в стаканы.

– Я больше не буду, – сказал я.

– Не пьёшь? Правильно. Знаешь, татары раньше тоже не пили.

– Да ну? – засомневался я.

– Точно говорю – не пили! Коран не разрешал. А в сорок втором сказали: пейте! Теперь война, можно.

Он залпом выпил водку и закусил виноградом.

Усман Ильгизарович был настоящий начальник – крупный, осанистый, с мимолётной белозубой улыбкой, смягчающей жёсткое выражение смуглого лица, с перстнем на пальце и в хорошо сидящем добротном костюме.

– Так почему же не пили – и вдруг стали пить? – решил уточнить я.

– Понравилось! – удивился Усман Ильгизарович. – Но иммунитета никакого нет. Мы, татары, вообще агрессивный народ. Триста лет над Россией правили. А потом мишарин предал нас.

– Кто?

– Мишарин, – Усман Ильгизарович снова налил в стакан. – Есть татары и есть мишары. Татары работают, мишары торгуют. Очень плохие люди.

– Мишары?

– Ну да. Мишарин порох намочил, Иван Грозный Казань взял. Они до сих пор руководят нами.

– А что стало с предателем?

– Повесили. – Усман Ильгизарович выпил водку. – Или четвертовали.

– Откуда они взялись – мишары?

– Говорят, это русские, которые приняли татарскую веру, – пренебрежительно пожал плечами Усман. – Слушай, твоя какая национальность?

– Белорус.

– Я так и думал! – восхитился Усман Ильгизарович. – Я с белорусом в Доме отдыха жил, точно такой, как ты. Не пил!

– Белорусы разные! – запротестовал я. – Некоторые пьют.

– Тот не пил, как ты, – расставил точки над «и» сосед. – В Сочи отдыхать приехал?

– Книгу пишу, – отчего-то смутился я.

– Писатели такие же бедные, как врачи, – безапелляционно заявил Усман Ильгизарович.

Я молча согласился с ним.

– Даже беднее, – добавил он.

Я опять согласился.

– Но я ничего не беру, – посмотрел на меня Усман Ильгизарович. – Живу бедно, но честно. Три этажа дом построил. Зачем? Мы с женой на первом этаже, на второй и третий даже не поднимаемся. А сыну трёхкомнатный квартира отдал. Пусть живёт.

Я достал из кармана зелёную визитку и повертел в руках. Начальник. Но симпатичный мужик. Говорит, что думает. Вероятно, и делает, что хочет.

– Ты когда-нибудь татарка видел? – спросил Усман, очищая мандарин.

– В Москве их много, – уклонился я от прямого ответа.

– Очень красивые, – сказал Усман, отправляя мандарин в рот, – но злющие! Моя знаешь какая злая? Хуже, чем Иван Грозный.

– Зато красивая, – предположил я.

– Уже старая, я вторая жена взял, молодая.

– Вам, мусульманам, можно, – позавидовал я.

– Квартира ей сделал, – кивнул Усман Ильгизарович, – ребёнка родил. Пусть воспитывает. Умру, хоть что-то останется.

– Зачем умирать, – возразил я, – ещё поживём.

– Слушай, чуть не умер недавно! – Сосед достал из кейса вторую бутылку, откупорил и налил себе в стакан. – Я сам хирург, кандидатский диссертация написал, в Татарстане таких нет. Заболел живот, ни ходить, ни спать не могу. Мне два лучших хирурга вскрыли живот – ничего не нашли. А он болит! Тогда мне сказали: «Есть в Казани опытная еврейка, иди к ней». Я пришёл, она посмотрела на меня. «У тебя селезёнка гниёт», – говорит. Слушай, какая умная!

– И не татарка, – сказал я.

– Татарки только красивые, – махнул рукой Усман, – и злющие. Хуже не бывает. Ты татарка знал?

– Не доводилось.

– Потому и не пьёшь. Счастливый! А я пью. У нас иммунитета нет.

Он снова налил и выпил.

– Ну и что с селезёнкой? – спросил я.

– Вырезали, – вздохнул Усман, – теперь пить совсем не могу. Алкоголь сразу в кровь поступает. Но писатели очень бедные. И глупые.

– Что, сталкивались с ними?

– Я замглавы администрации работал, писатель ко мне приходит: «Дай денег!» Я говорю: «Ты напиши, я дам». Нет, никому они не нужны. Против начальства напишут – их бьют. За начальство напишут – тоже ругают. Дураки! Ты напиши книгу, может, деньги заплатят. Или к нам в Татарстан приезжай.

– За деньгами?

– Ну да! – Чувствовалось, Усман Ильгизарович от глупости писателей устал. – У нас нефть, начальники, книгу про них напишешь – деньги дадут. Много денег…

Он, не раздеваясь, лёг на кровать и захрапел.

Я вышел на лоджию и осмотрелся. Панорама с двадцатого этажа открылась великолепная. Море с барашками волн, горные хребты, поросшие лесом, ясное небо над головой – что может быть лучше? Но книгу написать мне здесь не удастся. Во-первых, красота, не дающая собраться с мыслями, а во-вторых, татарин, храпящий на кровати. Начальник, но симпатичный мужик.

Я возвратился в номер.

– Татары пьют, – пробормотал с кровати Усман Ильгизарович.

– Ваш президент республики татарин или мишарин? – спросил я, особо не рассчитывая на ответ.

Сосед перестал храпеть.

– Татарин, – посмотрел он на меня абсолютно трезвыми глазами. – Но все его заместители мишары. И наш министр тоже.

Он снова захрапел.

3

Все последующие дни я ездил – Ботанический сад, дендрарий, чайные плантации, Красная Поляна, горная пасека. В ресторане императорского охотничьего дома отведал «форель по-царски». Среди пальм в дендрарии я вдруг поймал себя на мысли, что уже около десяти лет не рыбачил у себя на родине. И не только не рыбачил, но и не собирал грибы или ягоды. А реки лучше Ислочи нет нигде. Холодная и чистая, она продирается сквозь Налибокскую пущу, и на галечных перекатах в ней стоят голавли, под обрывистыми берегами – хариусы, а по всей реке гуляет форель-стронга. О налимах не говорю, в Беларуси они считаются обыкновенной рыбой. Сунь руку под любую корягу, и если не цапнет за палец рак, вытащишь налима, ментуза.

Я ощутил неодолимую тоску по своим рекам – Днепру, Неману, Припяти, Ислочи, Цне. И пусть они загажены радиацией и мазутом, пусть берега их давно не те, что сорок лет назад, пусть вокруг твоей палатки за ночь не вырастает штук пять подосиновиков и не встречает тебя у выхода из неё недовольный бобёр, сочинским красотам до этих рек далеко. Не только сочинским, но и майамским, хотя там я не был. Саня зовёт к себе в гости, но как туда выбраться бедному писателю? Бедные и глупые, сказал Усман Ильгизарович, и был абсолютно прав.

По ночам время от времени я просыпался от булькающих звуков. Поначалу сосед наливал водку в стакан, затем стал пить из горла. При этом он совсем не закусывал, что вызывало беспокойство.

– Как симпозиум? – спросил я Усмана Ильгизаровича, когда он ненадолго пришёл в себя.

– Идёт.

– Вы один в делегации или ещё кто?

– Министр и профессор. Тоже книга ему пишет.

Мне сравнение не понравилось.

– Я министрам книги не пишу, – сказал я. – Они умные, пусть сами пишут.

– Наш министр дурак, профессора с собой возит. Слушай, татары агрессивный народ! Ты против нас ничего не говори.

– Молчу, молчу.

– Слушай, какая моя жена злющая! Зачем, говорит, вторая жена взял? А я не только вторая, я и третья взял. Медсестра у нас. Я её изнасиловал, теперь тоже дочка растёт. Красивая!

– Дочка или жена?

– Оба красивая. Но таких, как ты, жёны не любят.

– Почему? – отчего-то обиделся я.

– Ты добрый, красивый – зачем такой жене нужен? Любая жена ругаться должна. Тогда она понимает, что настоящий жена.

– Ругаться на любого можно.

– Э, нет! – хитро прищурился Усман. – Она тебя ругает, ты её стукнешь – тогда любовь. Моя старая жена очень злющая!

Он уважительно покачал головой.

– Плохо, что вы уже три дня ничего не ели, – сменил я тему.

– Вечером банкет, – сделал попытку встать с кровати Усман. – Селезёнку вырезали, совсем иммунитета нет. Пока неделя не попью, не могу остановиться. Но какая эта еврейка умная! Один раз смотрела на меня и говорит: «У тебя селезёнка гниет!»

– Старая?

– Старше моей жены. Слушай, а я тоже еврей!

На нетвёрдых ногах Усман Ильгизарович подошёл к зеркалу, посмотрел на себя.

– Какой же вы еврей? – сказал я. – Вы татарин.

– Мой дед двести лет назад из Палестины еврейку привёз. Ты Коран знаешь? Евреи и арабы – это одно и то же.

Для меня новость была несколько неожиданной.

– Как это – одно и то же?

– Один народ, только разной дорогой пошёл, – никак не мог оторваться от зеркала Усман Ильгизарович. – Слушай, морда какая красная. Дурак!

– Передохните немного, – посоветовал я, – поешьте, поспите, погуляйте. Море успокоилось, можно купаться. Вода девятнадцать градусов.

– Я здесь в прошлом году на симпозиум был, купался, – поморщился Усман Ильгизарович. – Писатель бедный, врач бедный – это неправильно. Я тебе говорил, что не беру деньги?

– Говорил.

– Пусть те берут, у кого нет денег. – Он выжидательно посмотрел на меня.

– Правильно, – согласился я. – Вы в Америке были?

– В Швейцарии был, – Усман Ильгизарович тяжело сел на диван. – Красивая страна, как Татарстан.

– У меня друг в Дагомысе родился, теперь живёт в Америке, – объяснил я свой интерес к заморской стране.

– Там тоже можно жить, – махнул рукой Усман. – Слушай, вчера дождь был?

– Был.

– Жена говорит: «Зачем билет на самолёт взял? Пропадёшь, дурак!» Сейчас погода хорошая. Сидит дома, ругается.

Мне показалось, что Усмана Ильгизаровича устраивают все три жены. Одна сидит дома и ругается, вторая и третья воспитывают детей.

– Слушай, прилечу Алпатьевск, не знаю, к какой жене идти, – признался он.

Здесь я ничего не мог посоветовать.

– Слушай, тот белорус тоже молчал. Хороший человек. Но немножко пил.

Усман Ильгизарович достал из-за спинки дивана бутылку.

– Я иду на пляж, – сказал я.

– Как хочешь, – он глотнул из горлышка. – Татарки злющие, говорил?

– Конечно.

– Зато очень красивые. Еврейка видел?

– Видел.

– Тоже красивые, но наши лучше. Очень злющие! Твоя жена кто?

– Русская, – понял я.

– Совсем плохо, – поцокал он языком. – Слушай, дураки мы! Сколько девушек гостиница, а ты один ходишь.

Кроме двух-трёх потасканных проституток, девушек в гостинице я не видел, сезон кончился. Но спьяну всякое показаться может. Хотя, был бы здесь Саня, он нашёл бы девушек. Вернее, они бы его нашли.

– В Майами девушек много, – вздохнул я.

– Всюду много, – стал надевать штаны Усман Ильгизарович. – Я один ресторан пришёл – кругом девушки. Жена, дурак, боится, что я к молодой уйду. Зачем уходить? Всюду жить можно.

– Хорошо там, где нас нет, – сказал я.

– Неправильно говоришь: там, где нас нет, плохо, – внимательно посмотрел на меня Усман Ильгизарович. – Лучше еще здесь немного поживём. Умру, от трёх жён хоть что-то останется.

Татарин был прав. Неважно, где мы живём – в Москве, Сочи, Алпатьевске или Майами, – но что-то от нас должно остаться.

Он вновь уснул, и вскоре раздался междугородний телефонный звонок.

– Алло, это Дагомыс? – услышал я довольно приятный женский голос.

«Жена, – понял я. – Но которая?»

– Да, – сказал я в трубку, – Дагомыс.

– Не будете ли вы столь любезны пригласить Усмана Ильгизаровича?

– Минутку.

Я с сомнением посмотрел на Усмана. Добудиться его вряд ли было возможно.

– Знаете, – сказал я, – по-моему, он спустился на пляж.

– На пляж?! – Женщина на том конце провода была явно обескуражена. – У вас там хорошая погода?

– Это же Сочи, – сказал я. – Плюс двадцать, и море спокойное.

– Замечательно, – сказала жена несколько упавшим голосом. – Вы сосед Усмана?

– Ну да, – кивнул я, – мы здесь работаем, но иногда удаётся выбраться на море. А с кем я разговариваю?

– Это жена Усмана Ильгизаровича.

По её тону я понял, что это старшая жена, настоящая.

– Я передам, что вы звонили.

– Да, будьте любезны. Скажите, что мы с сыном его ждём. Мы всегда переживаем, когда он уезжает.

– Непременно, – сказал я. – Он о вас рассказывал. Прямо так и сказал: «Самые красивые женщины – татарки».

Видно, женщина из Алпатьевска была столь ошеломлена моими словами, что от волнения нажала на рычаг – в трубке раздались короткие гудки.

– Кто звонил? – послышался с кровати голос Усмана.

– Жена, – сказал я. – Старая.

– Татары спят, – пробормотал он и накрылся с головой одеялом.

Я переоделся и спустился на пляж.

Море было спокойным. Весёлая дворняга гоняла голубей, ковыряющихся в выброшенных штормом водорослях и разбитых мидиях. Ещё немного – и с пляжа исчезнут голуби и дворняги. Осень.

Неподалёку от меня расположилась стайка молоденьких девушек, я уже знал, что они учатся на горничных и портье. Они фотографировались, заскакивая на секунду в море, визжали, одна особо отчаянная проплыла метров пятнадцать. По взглядам, которые они бросали на меня, я понял, что им остро не хватает внимания таких же, как и они, парней. Только это внимание и было для них настоящим.

Я смотрел на их гибкие тела и с грустью осознавал, что между прежним Дагомысом с Саней, Лёвиком и тридцатью девицами из первого отряда и нынешним, полупустым и накрытом тенью злющей жены татарина, пролегла целая жизнь. Не всё в ней сложилось так, как хотелось бы, но она была, полная звуков, запахов, радостей, безвозвратных потерь, и в Москве ли, в Майами, в горних высях, в которых пребывают уже многие наши товарищи, мы говорим: жизнь, ты прекрасна именно тем, что была. Мы прожили уже большую часть этой жизни, мы догадываемся, что впереди нас ждут далеко не лучшие времена, и благодарим Господа за дарованное нам счастье. Жизнь, какая б она ни была, единственна, неповторима и истинна. Пусть это самая банальная мысль из всех, приходивших мне в голову, но она мне дорога.

Когда я улетал из Сочи, Усман Ильгизарович оставался в гостинице. Вечером у них намечался прощальный банкет.

На следующий день, завтракая в Москве, я услышал по радио, что на Северном Кавказе произошло землетрясение силой четыре балла с эпицентром в Дагомысе.

Жертв и разрушений не было.

В Теребеи я и Николай, мой товарищ ещё со студенческих времён, приехали накануне Нового года.

– Ты Новый год на Полесье встречал? – спросил меня Николай.

– Только в детстве.

– А когда там в последний раз был?

– Давно.

– Вот и поедем. Мне надо срочно статью сдать в фольклорный сборник. Чертовщины не хватает.

– Чего-чего?!

– Историй про чертей и ведьм. Там их навалом.

– До сих пор? – не поверил я.

– А вот поедем – узнаешь.

Хаты в Теребеях по окна были завалены снегом. Электрические провода низко провисали между столбами от налипшего на них снега. На улице весь день грохотал трактор, расчищающий дорогу.

– Целую неделю мело, – сказал Степан, хозяин, у которого мы остановились. – У нас такое редко случается.

– Так ведь мы приехали! – засмеялся Николай.

– Как бы не затопило нас, – выглянула из кухни Ганна, его жена. – Распустит под солнцем – и поплывём, как чайки.

«Чайками» здесь называли лодки.

– Куропаток можно руками собирать, – сказал Степан. – Сидят в снегу под соснами, ходи и собирай.

– Не мешай людям ложиться спать, – осадила его Ганна. – Поздно уже.

Ночью я просыпался несколько раз. В хате явно что-то происходило, однако вставать мне не хотелось. Мой друг спокойно посапывал на соседней кровати.

Часов в восемь мы наконец поднялись, вышли во двор – и увидели распростёртую на снегу огромную свинью. Всё стало ясно.

Степан и ещё один мужчина заканчивали смолить свинью паяльной лампой.

– Как думаете, сколько пудов она потянет? – спросил Степан.

– Н-ну… – осмотрел я свинью от лыча до хвоста. – Пудов десять.

– Пятнадцать, – засмеялся Степан.

«Уж не к нашему ли приезду они забили её? – подумал я. – Да нет, к новогоднему столу свежина».

– Теперь до завтрашнего утра будете заниматься, – сказал Николай.

– А як же, – согласился Степан. – Осмолим, почистим, разберём, посолим сало, бабы колбас наделают.

Я сделал шаг по тропинке, ведущей в огород, и здоровенный чёрный пёс с рыком бросился на меня. Цепь едва не опрокинула его на спину. Вчера этот же пёс не обращал на нас с Николаем никакого внимания.

– Что это он? – остановился я.

– На хлеб зарабатывает, – засмеялся товарищ Степана. – Не было бы тут хозяина, даже из будки не вылез бы.

Псина бесновалась на цепи. Степан отрезал кусок уха и подбросил над головой собаки. Та, клацнув зубами, поймала его на лету.

– Хороший сторож, – похвалил я пса.

– Идите за стол! – показалась в дверях сеней Ганна. – Кровянка уже поджарилась.

Это была царская еда – кровянка с гречневой крупой.

После завтрака мы с Николаем отправились по хатам, на которые нам указали в сельсовете. Однако деды и бабки, жившие в них, о чертовщине ничего не слышали.

– Нема, – пожал плечами девяностолетний дед Петро. – И никогда не было.

– А до войны? – спросил Николай.

– До войны, конечно, попадались, – закряхтел дед. – Вы у кого остановились?

– У Степана.

– Это который свинью сегодня забил? Вот и шукайте там свою ведьму. Ганну видели?

– Конечно, – сказал я. – Кровянкой угощала. Вкусная.

Мы вернулись в хату Степана. Там вовсю кипела работа. Три женщины под началом Ганны вычищали кишки. Я знал, что домашнюю колбасу сделать непросто. Нужно вычистить, выскоблить и промыть кишки, нарезать кубиками сало и мясо, посолить, поперчить, добавить тмин – и потом только набивать этой массой кишки. Качество колбасы, кстати, и определялось прозрачностью кишок. В некоторых местах сало и мясо пропускали через мясорубку, но мне нравилась колбаса, «пханая пальцем». Она была жёстче, зато и вкус её был первородный.

– Ганна, где нам найти ведьму? – спросил я, войдя в кухню.

– Кого?! – перестала она скоблить кишку.

– Без ведьмы никак статью не написать, – растолковал я. – Говорят, на Коляды они по деревням гуляют.

– Никогда и не было, – пробормотала Ганна. – Откуль у нас ведьмы?

– Не! – забожились остальные женщины. – Они в других деревнях! У нас и знахарки своей нет, в Микитовку ездим…

– Если разобраться, – сказал я, – ведьма есть в каждой хате. Коля, разве твоя жена не ведьма?

– Ведьма, – кивнул Николай, – но не всегда. Между прочим, «ведьма» происходит от слова «ведать».

– Ну да, они про нас всё знают, – согласился я. – Но нам нужна здешняя.

– А зачем? – взглянула на меня Ганна.

У меня от её взгляда по телу пробежал озноб. В чёрных глазах Ганны полыхнул зелёный отблеск, какой бывает у кошек. И у волчиц…

– Статью надо написать, – смутился я.

– Напишешь, – улыбнулась Ганна. – Прямо сегодня ночью.

Вечером мы сели за стол. Сало уже разложили по кадкам, колбасу повесили вялиться на чердаке, окорок нашпиговали приправами и тоже пристроили под крышей.

Степан налил из трёхлитровой банки в стаканы самогонку.

– Ну, с наступающим! – сказал он тост.

– Не надо бы вам сегодня пить, – посмотрела на меня Ганна.

– Почему?

– Сами знаете.

Но я всё-таки выпил.

Степан стал рассказывать про сына, который сейчас служит в армии. Ганна изредка поправляла его. Николай пытался перевести разговор на чертовщину, которая часто начинает шутить перед Колядами, однако его не понимали. Ганна изредка взглядывала на меня чёрными глазищами и усмехалась.

«Интересная женщина, – думал я. – А в молодости и вовсе была красавицей».

Я поднялся, накинул на плечи куртку и вышел во двор.

– Далеко не отходите, – сказала мне в спину Ганна.

На небе сиял молодой месяц рогами кверху, вокруг него густились мелкие звёзды. «Кажется, это к погоде», – подумал я.

Вдруг резко потемнело, в воздухе закружились снежинки, подул резкий ветер. Собака, сегодня утром бросавшаяся на меня, брякнула цепью, заскулила, поджала хвост и полезла прятаться в будку. Я услышал плач младенца, доносившийся из-за угла хаты.

«Откуда здесь ребёнок? – удивился я. – И не видать ни черта…»

Я заглянул за угол. У поленицы дров лежало бревно, и плач шёл от него. Я неуверенно подошёл к бревну. Плач усилился. Я тронул бревно ногой. Оно будто ждало моего толчка и на метр откатилось в сторону. Плач стал совсем громким.

– Что ты плачешь? – шёпотом спросил я.

Бревно вздрогнуло и ещё чуть-чуть откатилось от меня.

– Уважаемый! – услышал я голос за спиной.

Я резко повернулся. Передо мной стоял человек в костюме при галстуке, на голове шапка «пирожком», подмышкой папка с бумагами. Лицо его в темноте трудно было разглядеть, но я отчего-то был уверен, что это председатель поселкового совета.

– Уважаемый, – повторил человек, – ну и как вам наша местность?

– Хорошая местность, – сказал я. – Снега много, но ведь Рождество на носу.

Человеку, видимо, тоже не понравилось, что вокруг столько снега. Он покопытил ногой сугроб, отчего в воздухе завилась метель.

– Не хотите ли прогуляться по деревне? – донёсся до меня глухой голос. – Покажу всё честь по чести. А то и к вдове заглянем, у неё, знаете ли, самогонка знатная.

– Житнёвая? – поинтересовался я.

– Точно. А закусим капусткой с огурцом. Очень хорошая вдова, давно её знаю.

Мне захотелось немедленно прогуляться по деревне, а потом заглянуть к вдове. Разыгравшаяся метель меня нисколько не пугала. Председатель производил впечатление очень приятного, даже солидного человека, который никогда не обманет. Да и вдова мне представлялась этакой видной особой с гибким станом, похожей глазами на Ганну. Верно, она и есть сестра Ганны.

Председатель сделал приглашающий жест рукой, и я, слегка поклонившись, прошёл чуть вперёд. Стёжка была узкая, идти по ней можно было только гуськом, хотя я, конечно, предпочёл бы гулять бок о бок с хозяином. Трудно вести беседу с человеком, который у тебя за спиной.

– Алесь! – донёсся до меня знакомый голос.

Я неохотно остановился. Так и есть, Николай.

– Ну, что тебе? – спросил я, слегка отворотившись от него.

– Я за тобой полчаса наблюдаю, – проговорил он. – Что это ты козлом скачешь?

– Козлом? – с неудовольствием посмотрел я на него. – Нет здесь никакого козла. С товарищем мы гуляем.

– И почему сам с собой разговариваешь? – не слушал меня Николай. – Когда это ты успел набраться? Всего полстакана выпили.

– А не хочется ли тебе, любезный, вдовицу навестить? – подмигнул я ему. – Вот там самогон не чета здешнему! Господин хороший, может, возьмём с собой дружка?

Я посмотрел по сторонам, но председателя нигде не было.

– Пойдём домой, – взял меня под руку Николай. – Никогда бы не подумал, что с полстакана полесской самогонки можно так окосеть.

– А бревно? – упавшим голосом спросил я. – Оно ведь плакало, как младенец.

Бревна возле хаты тоже не было.

Мы вернулись в дом. За столом сидел один Степан.

– А где Ганна? – спросил я.

– Ушла спать.

Я пошарил глазами по углам – и не обнаружил ни единой иконы.

– Сколько меня здесь не было? – спросил я Николая.

– Не меньше часа. Я уж беспокоиться начал.

– А Ганна?

– Она сразу за тобой ушла.

На следующий день мы с Николаем уехали в другую деревню. Здесь, в Теребеях, о чертовщине никто с нами не хотел говорить.

Ганну я больше не видел.

1

В Сет, маленький городок на юге Франции, я попал с туристической группой.

Был конец июля, стояла, как и положено в этих местах, изнуряющая жара, однако я себя чувствовал хорошо. В Сочи в прошлом году, к примеру, всё обстояло гораздо хуже. По Сету я гулял и в середине дня, и вечером, и даже ночью. Набережные были запружены туристами, наблюдающими за сражениями гондольеров. Это было что-то вроде рыцарского турнира на воде. В каждой лодке сидели по десятку гребцов, обряженных в синюю, белую или красную форму. На возвышающейся корме гондолы – отчего-то эти суда мне хотелось называть гондолами – стоял с деревянными копьём и щитом рыцарь. Он должен был попасть тупым наконечником копья в щит соперника и сбросить его в воду.

Равномерно погружались в воду вёсла. Гондолы, приседая перед каждым гребком, стремительно набирали скорость. Бойцы, изготовившись к удару, выбрасывали вперёд копья. Раздавался сухой треск, и один из них летел в воду. Зрители сопровождали каждое падение воплями и аплодисментами. Иногда бойцы промахивались, толпа разочарованно гудела. Гондолы описывали полукруг и снова неслись навстречу друг другу.

К поверженным, как и на любом турнире, не было никакого снисхождения. Не замечаемый никем, он плыл к берегу и с трудом взбирался на плотик. Никто ему не подавал руки и не предлагал полотенце, да он об этом и не просил. Он жаждал отмщения, но бои на воде в это время вели другие.

Судьями на турнире были почтенные старцы, возглавляемые здешним мэром. Подобно римским патрициям, они поднимали руку, приветствуя победителя, и брезгливо опускали её, удаляя из турнира проигравшего.

Кстати, на узких улочках Сета мне часто попадались старики с длинными батонами хлеба в руках. Они несли их, словно именное оружие, полученное за победу над сарацинами или, скажем, маврами. Я любовался их бравым видом и думал, что на наших улицах, к сожалению, стариков почти не встретишь. Не доживает русский человек до старости, гибнет по дури либо по пьяни, а то и от того и другого разом.

Поздним вечером городок вымирал. Я в одиночестве бродил по набережной, читая названия катеров и яхточек. Народ здесь жил легкомысленный, у причала покачивались сплошь «Катарины» и «Натали».

Но вдруг в одном из домов я увидел сияющие окна, из которых на тихую улицу рвался многоголосый рокот. Это было настолько не похоже на Европу, что я немедленно направился туда. В кафе гуляли участники турнира гондольеров. Для них всё было закончено, и они с полным правом наслаждались победой или заливали горечь поражения вином. Молодые люди в футболках с названиями своих команд вполне по-русски пили вино и заедали его бутербродами, горой лежащими на столах. Один из них высунулся в распахнутое окно и сделал жест рукой, который не оставлял сомнений: меня приглашали в круг избранных.

– Русский, – с сожалением сказал я. – Ни черта не понимаю!

– Ля рус! – крикнул в глубину зала гондольер.

В окно тут же выставились ещё три человека, причём, судя по их виду, это были победители среди тех, кто желал бы выставиться. В руках они держали по стакану красного вина, а один из них целую бутылку.

Как истинный русский, я должен был бы выпить все три стакана и прихватить с собой бутылку, но не те уж лета, чтоб гусарить. Я выпил один стакан и одобрительно покивал, ощущая во рту приятную свежесть вина.

Молодые люди наперебой затараторили, размахивая руками.

«Полная галиматья! – улыбался я им в ответ. – Ничего ведь не понимаю, а хорошо! Был бы помоложе, рванул прямо в окно, там вон и девушки мелькают, вполне белые и вполне хорошенькие…»

Я вернулся в отель и увидел рядом с хозяйкой Марину. Они что-то оживлённо обсуждали. Марина была единственная в нашей группе, говорившая по-французски, и я направился к ней. Пусть хоть она что-нибудь объяснит.

– Какие сложности? – спросил я.

– Завтра на устричную ферму приглашают, – мельком взглянула на меня Марина. – Брат нашей хозяйки владеет этой самой фермой под Сетом.

– Устрицы – это мидии? – осведомился я.

После стакана вина я мог задавать любые вопросы.

Женщины наперебой принялись разъяснять мне отличие устриц от мидий, и французский сейчас я понимал так же хорошо, как русский.

– На мидии барабулька хорошо берёт, – сказал я, когда женщины на мгновение смолкли.

Они оторопело уставились на меня.

– Что такое барабулька? – наконец спросила Марина.

– Рыба, которую подавали на стол римским императорам, – сказал я. – В Пицунде я её ловил на мидию.

– Пицунда – это в Грузии? – тонко улыбнулась Марина.

Она была филологическая дама и любила показать свою осведомлённость в разных областях, особенно в политике.

– Абхазы уже тогда говорили, что жить вместе с грузинами не будут, – тоже улыбнулся я.

– О чём это вы? – спросила хозяйка.

Я не знал французского, но спросила она именно это.

– О своём девичьем, – успокоил я её. – Когда выезжаем?

– Завтра в пять, – отрезала Марина и повернулась ко мне спиной.

Определённо я ей не нравился. Впрочем, она тоже была не в моём вкусе. Слишком толстая на фоне остальных дам из нашей группы, не говоря уж о французских девушках из кафе.

Я вздохнул и отправился почивать.

2

Дорога на устричную ферму шла вдоль каналов, в которых бродили по колено в воде розовые фламинго. Автобус остановился, туристы высыпали из него и принялись фотографировать. Птицы на них не обращали внимания.

– Непуганные, – сказал молодой человек, стоящий рядом со мной.

Чувствовалось, он сильно сожалел об этом.

– Думаешь, съедобные? – спросил я.

– В России мы их обязательно попробовали бы, – засмеялся он.

– Не долетают они до России, – сказал я.

– Ну и чёрт с ними, – махнул он рукой. – Мы гусей бьём. А у этих клювы кривые.

– Не только клювы, – согласился я. – Они вообще горбатые.

– И розовыми их можно назвать только по пьяни.

Мой собеседник, Дима, во Францию ездил исключительно пить вино.

– Должны были неделю в монастыре жить, в последний момент отменили, – пожаловался он.

– А что в монастыре? – полюбопытствовал я.

– Подвалы! – взмахнул руками, как крыльями, Дима. – Винные! Это лучшее, что есть во Франции.

– Лучше монашенок?

– В тысячу раз! Это же бургундские подвалы, не какая-то там Эйфелева башня. Открываешь кран в бочке – и оттуда красное, белое, розовое… Испортили поездку, сволочи.

– Кто испортил?

– Монахи. Мы же здесь по религиозной линии. Якобы русское братство едет в гости к французскому. А у них всё занято на полгода вперёд. Англичане с немцами гуляют.

– А здесь есть кто-нибудь из братства? – оглядел я автобус. – Истинный верующий?

– Верующий? – тоже посмотрел по сторонам Дима. – Нету. Здесь люди серьёзные.

– Дегустаторы?

– Пьяницы. Живём от лета до лета, копим деньги на тур. Подвалами нас заманили. И кинули.

Автобус тронулся. Дима сел рядом со мной. Ему, видно, нравилось беседовать с новичками.

– Но здесь ведь больше половины женщин, – сказал я, понизив голос.

– Женщин всюду больше половины, – кивнул Дима.

– Тоже пьяницы?

– Да нет, к женщинам это не относится. Я, конечно, беру с собой жену, но только туристкой. Пусть смотрит.

– Ей как раз Эйфелева башня нужна.

– Так нас и засунули в Париж на неделю. Опять по Лувру будем шататься.

– Надоело?

– Не то слово. Джоконду раз десять видел. Ничего особенного.

– Там и другие музеи есть, – сказал я.

– Ну да, Наполеон у инвалидов. За Наполеона двадцать евро с носа берут.

– Русским они его должны бесплатно показывать, – взыграл во мне имперский менталитет.

Но тут автобус подкатил к большому белому дому, увитому виноградом, и я замолчал.

Хозяин устричной фермы оказался видным мужчиной лет сорока пяти. Он был похож на жителя Сухуми из восьмидесятых годов: смугл, вальяжен, значителен.

В нашей компании были две девицы, которые нравились мне уже тем, что всюду ходили, не выпуская из рук банки пива. С ним они разгуливали даже по замку Гогенцоллернов в Германии. У смотрителя замка при виде Кати и Жанны полезли на лоб глаза, и он попытался захлопнуть перед их носом кованую железом дверь. Однако Катя изловчилась вставить в щель свою ногу в шлёпанце, и дверь, заскрипев, остановилась. Девушки легко отстранили смотрителя и проникли в зал, заполненный мечами, жезлами и прочими реликвиями императоров.

– Это что за кувшин? – показала Жанна на золотой кубок Вильгельма I.

– Фамильная драгоценность, – сказал я.

– А пиво из него можно пить?

И она принялась ковырять замок, на который была закрыта витрина из стекла. Я понял, что нужно немедленно вмешаться.

– Из него нельзя пить, – сказал я.

– Почему? – уставились на меня девицы.

– На чистом золоте вообще ни пить, ни есть нельзя, – стал объяснять я, оглядываясь на смотрителя, застывшего в углу, как статуя командора. – Можно получить сильнейшее отравление.

Девицы оставили замок в покое.

Катя была полногруда, Жанна плоска, но обе при этом вполне симпатичные.

– Пиво кончилось, – вздохнула Жанна и поставила пустую банку на стекло, под которым покоился императорский кубок.

– Во дворе замка киоск с пивом, – сказал я.

Девицы, не говоря ни слова, развернулись и вымелись за дверь, которую только что брали штурмом. Смотритель ожил, трусцой подбежал к двери, закрыл её на несколько оборотов ключа и мелко перекрестился. Руки у него тряслись. Я незаметно убрал банку с витрины. Для общения с нашими туристами всё же нужны крепкие нервы. А откуда им взяться у смотрителя? Золото, короны, скипетры, привидения, наконец.

3

На устричной ферме под Сетом Катя и Жанна тоже взялись за дело засучив рукава. Они повсюду сопровождали хозяина, как конвоиры. Рене, впрочем, это нравилось. Он рассказывал об особенностях выращивания устриц на Средиземном море, и вид у него был как у кота, своровавшего кусок сала. И я понимал, отчего у него такой вид. Время от времени в зал заглядывала встревоженная жена. Русские туристы ей не нравились точно так же, как смотрителю замка Гогенцоллернов.

– Хорошие девушки, – сказал я Диме.

– Доска без соска, – поморщился он. – А вот устрицы без вина не едят.

– Ну да? – удивился я. – Должен сказать, насчёт худеньких ты не прав. В них тоже есть свой шарм.

Но тут Рене объявил, что приглашает гостей на террасу для дегустации устриц, и наша дискуссия закончилась.

Мы поднялись по деревянной лестнице на террасу. В середине стола стоял таз с горой устриц. Рядом кастрюля с лимонами, разрезанными пополам. Здесь же бутылки с белым вином и пластмассовые стаканчики.

Рене торжественно достал из кармана нож с кривым лезвием – и пиршество началось. Он едва успевал вскрывать устрицы и поливать их лимонным соком. Катя и Жанна заглатывали устриц, как удавы кроликов. А может, как крокодилы антилоп. Во всяком случае, моллюски во рту девиц исчезали мгновенно.

– Так дело не пойдёт, – сказал Дима. – За мной!

Мы подобрались сзади к Рене и успели ухватить по устрице.

– Вкусно, – сказал я, прислушиваясь, как устрица легко скользнула по глотке и опустилась в желудок.

– Не то слово! – промычал Дима.

Рене притащил ещё один таз с устрицами. Катя и Жанна, съев по десятку моллюсков, слегка угомонились, и мы тоже смогли приступить к трапезе.

Устрицы, как я понимаю, были свежи, сочны и нежны. Рене, бедный, упарился, оделяя ими прожорливых туристов, но, во-первых, не каждый день на ферму приезжают русские, а во-вторых, когда ещё почувствуешь дразнящие прикосновения упругой груди с одной стороны и не менее упругого бедра с другой. Он орудовал ножом с энтузиазмом, успевая, впрочем, отхлебнуть из пластмассового стаканчика.

Мы с Димой тоже не забывали наполнять свои стаканчики.

– Молодцы, французы, – сказал Дима. – Хорошую закуску придумали.

– На Средиземном море и не такое можно придумать, – согласился я. – Но французы и вправду интереснее немцев или англичан.

– Почему? – удивился Дима.

– Я их язык понимаю гораздо лучше, чем английский, – объяснил я. – И у Толстого они отнюдь не противные, хоть и воевали с нами.

– У Толстого? – Дима задумался. – А я совсем не помню, какие они у Толстого.

– Такие же, как мы, – сказал я, проглотил устрицу и запил вином. – Пленный офицер, например.

– Нет, не помню, – с сожалением покачал головой Дима и тоже проглотил устрицу. – Меня больше Россия интересует.

– Новая или старая?

– Новая, конечно! Особенно её менеджеры.

– Нынешние правители?

– Ну да. С виду отличники, причём оба два.

– Эти менеджеры, – сказал я, – опять наступили на те же грабли.

– Какие грабли?! – чуть не подавился устрицей Дима.

– Обыкновенные, из сельхозинвентаря. Они вновь разорвали традицию.

– Какую ещё традицию?

– Традиционную. Они исключили из государственной жизни тех, кто были до них. Слишком уверовали в свои силы. Причём большевикам это более простительно, чем им.

– Почему?

Чувствовалось, Дима абсолютно не понимал, о чём идёт речь, но разговор поддерживал.

– Тогда к власти пришли дикие люди. А эти ведь обученные, некоторые даже в гарвардах. Но ошибка у тех и у этих одна.

– Какая?

– Глупость.

Я покапал на устрицу лимонным соком, всосал её в себя и запил вином.

– Минутку, – сказал Дима. – Уж чего-чего, а глупости у них нет. Один сплошной расчёт.

– Вот! – поднял я вверх указательный палец. – Вот этого я от тебя и добивался. Эти управленцы хороши только для себя. Обогатиться они обогатились, а всем остальным говорят: живите по средствам и на нефтедоллары не рассчитывайте. Самим мало.

– Доллары – это святое, – кивнул Дима. – Вы сами кем работаете?

Здесь я задумался. В прежние времена на подобные вопросы я отвечал без запинки: писателем. При советской власти это была хорошая профессия. Квартиры, дачи, машины, Дома творчества, гонорары, наконец. Однако в нынешней жизни власть предержащие писателей сначала опустили, а затем и вовсе произвели подмену понятия. Писателями стали называться не только домохозяйки с Рублёвки, но и бандиты, и проститутки, и олигархи. Осуществилась заветная мечта прежде гонимого графомана: о себе любимом теперь мог рассказать каждый, были бы деньги.

– Журналист, – сказал я.

– Угу, – хрюкнул в стаканчик Дима. – Деньжат хватает?

– Их даже Абрамовичу не хватает, – вздохнул я.

– Но раньше во Францию вы за устрицами не ездили, – подмигнул мне Дима.

Я понял, что опять сел в лужу. Причём в последнее время это стало происходить с пугающей частотой. Молодёжь ни в грош не ставила старика. Неужели и я был таким?

– Можно с вами сфотографироваться? – Катя смотрела на меня сверху вниз, и вид у неё был как у вороны, собирающейся склюнуть червяка.

Пока я соображал, стоит мне с ними фотографироваться или нет, девицы растолкали народ, сунули Диме в руки «мыльницу» и зажали меня в тиски. Наверное, сейчас я был похож на пленённого француза из «Войны и мира».

– Спасибо.

Девицы вновь принялись за устриц.

– Как она меня назвала: дяденькой или дедом? – спросил я Диму.

– Если присмотреться – дед, – сказал Дима, – но они же слепые.

Я проглотил и это.

– А ты кем служишь? – мрачно посмотрел я на Диму.

– Ветеринаром, – улыбнулся тот.

– Собачьим доктором? – не поверил я.

– И кошачьим тоже, – поднял стакан Дима. – Но самый интересный случай произошёл у меня с жеребцом.

– Кастрировал?

– Не совсем. В калмыцкой степи подрались два жеребца, один другому разодрал зубами морду, а у меня никакого обезболивающего. Хорошо, вспомнил совет старого коновала.

– Какой?

– Велел табунщикам притащить бревно, повалили жеребца, пережали бревном сонную артерию, два человека сели на бревно с одной стороны, два с другой. Жеребец отключился, я зашил рану. И ничего, выжил.

«А он хорош, наш пьяница, – подумал я. – В такой ситуации про бревно далеко не каждый вспомнит».

Рене подал мне вскрытую раковину с устрицей.

– Не пронесёт? – посмотрел я на Диму.

Тот пожал плечами. Я вздохнул и съел устрицу. В моём возрасте ко многим вещам уже следует относиться философски. Дожил до деда, и слава Богу.

– Как думаешь, не умыкнут француза? – кивнул я на Рене, которого тискали девицы.

– У нас устриц нет, – хмыкнул Дима.

– Зато девицы!

– Либо устрицы, либо девицы, – твёрдо сказал ветеринар. – Хотя они друг на друга похожи.

Это была интересная мысль. Но тут на террасе показалась жена Рене, и я понял, что никуда француз не денется, будет до конца своих дней выращивать устриц и вспоминать русских туристов. А молодёжь возьмёт новый след и пойдёт по нему в неизвестность.

– Напишете об этом? – повёл рукой вокруг себя Дима.

– Обязательно, – сказал я. – Картина будет называться «Устрицы под Сетом», и её героями станут пленённые французы и русские.

– Как у Толстого? – засмеялся Дима.

– Как у него. Но и Толстой не вывел формулу эликсира жизни.

– Что за эликсир?

– Их устрицы смешать с нашими девицами, и бессмертие обеспечено.

Мы чокнулись стаканчиками. Красный шар солнца медленно опускался в тёмно-синие воды моря. На самом деле формул эликсира жизни было много, но здесь, под Сетом, актуальна была именно эта.

1

– Что будем заказывать? – спросил Сергей.

– Утку по-пекински, – сказал я.

В этом что-то было – съесть утку по-пекински в ресторане в центре Пекина.

Мы с Сергеем оказались здесь в командировке. Сегодня у меня был день рождения, и я предложил отметить это дело в ресторане.

– Конечно, – согласился Сергей, – но китайскую водку пить не будем.

Мне китайская водка тоже не нравилась, впрочем, как и китайская кухня в целом. Она была слишком сладкой. Нечто, зажаренное в кляре и залитое сладким соусом. Пусть это нечто едят сами китайцы и запивают его своей водкой.

Мы зашли в магазин и купили французский бренди. Китайские продавщицы глазели на нас и улыбались. Потихоньку я к этому привыкал. Пусть себе смотрят, лишь бы не трогали руками. А это страстное желание – дотронуться до тебя хотя бы пальцем – было написано на физиономиях почти всех китайцев, с которыми я встречался.

– Девчушки здесь хорошие, – сказал я.

– Мне китайцы вообще нравятся, – кивнул Сергей. – Хороший народ, если ему не делать зла.

– Ты что, бывал здесь?

– Раз пять или шесть.

Я в Китае был впервые, и моё мнение о китайцах ещё не сформировалось.

– Слишком уж их много, – сказал я. – А мы для них хуже обезьян.

– В смысле? – посмотрел на меня Сергей.

– Белый человек здесь встречается реже, чем обезьяны, – пояснил я.

– А чёрный?

Этого я не знал. Негры на улицах Пекина, не говоря уж о других городах Китая, мне пока не попадались.

– Зато знаю теперь, – огляделся я по сторонам, – каково быть марсианином. Ни черта не понимаю!

– Это дело привычки, – философски сказал Сергей. – Бери пример с американцев.

По пешеходной улице, на которой мы находились, навстречу нам шла белая девушка. Судя по толстым рукам и ляжкам, а также небрежной одежде, это была американка. Она неспешно двигалась сквозь толпу, как авианосец, рассекающий лодочную флотилию, и если одна из джонок исчезала под его килем, этого не замечал никто.

Американка остановилась у лавки, в которой шла распродажа футболок. Наперебой кричали девушки-зазывалы. Парни запрыгивали друг на друга, стараясь выхватить понравившуюся футболку. Девушка меланхолично раздвинула колышущуюся толпу и взяла одну из футболок. В её руках она превратилась в распашонку для младенцев. Девушка вздохнула, бросила футболку в ящик и, по-прежнему не прилагая для этого никаких усилий, выбралась из толпы.

– Симпатичная слониха, – с лёгкой завистью сказал я.

Девушка скользнула по нам взглядом, и на её лице ничего не отразилось.

– А ресторан-то закрыт, – сказал Сергей.

Действительно, в охваченном броуновским движением городе единственным полупустым местом был вход в ресторан.

– Который час? – спросил я.

– Восемь.

К нам подскочил молодой китаец и заговорил, как мне показалось, на английском языке. Сергей слушал его, склонив набок голову.

– Говорит, закрыто, – сказал он. – Но это мы и так видим. Еда нам нужна. Гуд фуд.

Китаец замахал руками ещё сильнее.

– Предлагает отвести в хороший ресторан, – посмотрел на меня Сергей. – Пойдём?

– А он кто?

– Ай менеджер! – постучал себя в грудь китаец.

– Пойдём, – вздохнул я. – В этом Китае я ничего не понимаю. Почему в восемь вечера закрыт ресторан?

Сергей улыбнулся.

Мы свернули в один переулок, во второй, прошли метров сто – и оказались в другом Пекине. Здесь было темно и безлюдно, под ногами рытвины. Я споткнулся несколько раз подряд. К счастью, впереди засветились огни ресторана.

Мы вошли в пустой зал, отгороженный от улицы бамбуковыми занавесками, и сели за столик в углу. Улыбающаяся девушка-официантка тут же принесла меню.

– Ну и что здесь написано? – уставился я на иероглифы.

– Не обращай внимания, – поманил к себе официантку Сергей.

Очень быстро выяснилось, что ни девушка, ни её подруги по-английски не говорят. Однако юноша, маячивший за стойкой бара, уже слетал куда-то внутрь помещения и вернулся с хозяйкой ресторана, понимающей по-английски. Во всяком случае, она знала, что такое «дак».

– Водка есть? – спросил Сергей.

О водке здесь никто ничего не слышал.

– А вино? – продолжал допытываться Сергей.

– Вино есть! – просияла хозяйка.

– В таком случае, мы будем пить это, – поставил на стол бутылку бренди Сергей.

Хозяйка, три официантки и юноша-бармен с изумлением, граничащим с ужасом, воззрились на бутылку «Наполеона».

– Они здесь совсем не пьют? – спросил я.

– Пьют, но мало, – сказал Сергей. – Что будем заказывать?

И мы заказали утку по-пекински в уютном ресторанчике почти в центре Пекина. Это было совсем неплохо для так неудачно складывающегося дня.

2

А начался мой день с серьёзного нарушения протокола одного важного мероприятия. В качестве журналиста я сопровождал официальную российскую делегацию, знакомящуюся с ходом олимпийского строительства в Китае. Сегодня эту делегацию принимали руководители Китая разного уровня, и на последней, самой важной встрече, чёрт меня дёрнул отбиться от журналистского стада и сесть рядом со своим знакомым из секретариата Думы. Журналистов на подобных мероприятиях на пять минут запускали в зал, они производили фото– и киносъёмку, затем их выпроваживали за дверь, и начиналось то, что и отделяет простых смертных от избранных – политические переговоры.

Разговаривая с приятелем, я прозевал момент, когда зал очистили от посторонних. Началось представление участников делегаций. Выйти из зала я уже не мог. Если бы я встал и направился к огромным дверям, все бы увидели, что на мне не только нет галстука, но, что гораздо хуже, вместо брюк надеты джинсы. Да и рубашка, мягко говоря, не белая. Я затаился за столом, как мышь под веником. Авось пронесёт, думал я, сидит себе бледнолицый, а они для китайцев все на одно лицо.

Но так я думал напрасно. Минут через пятнадцать моего друга подозвал к себе один из ответственных товарищей.

– Протокол! – прошипела дама, сидевшая через два кресла от меня.

Я сделал вид, что ничего не слышу.

Мой друг вернулся на место, наклонился к моему уху и сказал:

– Китайцы спрашивают: «Кто такой?»

– И что? – упавшим голосом спросил я.

– Наши сказали: «Наш!»

– А протокол? – встряла дама.

– Всё нормально, – сказал, не глядя на неё, друг.

Переговоры продолжились, а я стал меланхолично размышлять о том, что больше меня в официальную делегацию никто не включит. «И поделом, – казнился я, – что тебе до этих роскошных гобеленов на стенах и хорошеньких девушек, разливающих по чашкам зелёный чай? Сиди на своей даче и выращивай тыкву. Хотя девушки, конечно…»

Мне о моём прегрешении никто ничего не сказал, но я знал, что оно серьёзное.

…Юноша-бармен принёс и поставил на стол две крохотные фарфоровые рюмки.

– Ну и сколько в них входит? – спросил Сергей.

– Граммов десять, – сказал я.

Сам Сергей, кстати, на официальной встрече отсутствовал. Побывав в Китае не один раз, он знал, что здесь к чему.

– Выпить хочешь? – спросил Сергей юношу.

Спросил он его по-русски, но тот тем не менее вытаращил глаза, побледнел и застыл, как соляной столп. К нему гурьбой подскочили хихикающие официантки. Хозяйка незаметно скрылась где-то в глубине своего заведения.

Сергей капнул в одну из рюмок.

– Пей, – придвинул он её бармену.

Юноша ожил, дрожащей рукой взял рюмку и храбро опрокинул её в рот. Девушки зааплодировали.

– Теперь вы, – снова капнул в рюмку Сергей.

Официантки с визгом рассыпались по залу.

– Принеси фужеры для воды, – приказал бармену Сергей. – Нет, мне в Китае нравится. У них только водка плохая.

– И маленькие рюмки, – согласился я.

Мы выпили из фужеров за меня, за Китай, для которого события французской революции, не говоря уж об октябрьском перевороте, представляются событиями новейшей истории, а посему не подлежат оценке живущих сейчас людей. Лет этак через пятьсот…

Официантки, прыская в ладонь, наблюдали за нами из разных углов зала. Белые люди, пьющие из фужеров, были для них настоящими монстрами. Или полубогами, что, впрочем, одно и то же.

Самая храбрая из официанток принесла нам по утке. Блюдо состояло из аккуратно нарезанных кусков утиного мяса, стопочки рисовых блинов, блюдца с тонко наструганными огурцами и соевого соуса. Это было очень вкусно.

– А жить смог бы здесь? – спросил я Сергея.

– Жить надо дома, – улыбнулся он. – Я побывал больше чем в ста странах, но лучше всего чувствую себя в Москве.

Я не бывал в ста странах, но тоже хорошо чувствовал себя в Москве.

– Вероятно, это зависит от женщины, с которой ты живёшь, – сказал я.

– От женщины тоже, – согласился Сергей. – Тебе которая из официанток больше нравится?

Я пригляделся к снующим по залу девушкам. Они, что-то почуяв, застыли на местах.

– Вон та лопоухая, – показал я. – У неё глаза большие.

– Вероятно, из-за них она здесь считается страшненькой, – сказал Сергей.

Мы засмеялись.

Девушки, щебеча, снова запрыгали между столов.

Менеджер, приведший нас сюда, доставил в ресторан сначала молодую пару рослых американцев, затем большое семейство то ли испанцев, то ли итальянцев.

– Где он их берёт? – удивился я.

– На улице, где же ещё, – хмыкнул Сергей. – Наверное, хорошо зарабатывает. Знание английского в Китае – большое дело.

– Жалко, слониху не привёл, – сказал я.

– Кого?

– Американку с пешеходной улицы. Интересно, что бы она здесь пила?

– Вино, – пожал плечами Сергей. – Водку пьют только русские. А бренди был неплохой.

– Когда-то «Наполеон» считался у нас самым дорогим напитком, – посмотрел я на почти пустую бутылку. – Я только пару раз пил его, и то за чужой счёт.

– Почему?

– Бедный был.

– Сейчас богатый?

– Сейчас ещё беднее. Жалко, из-за этого паршивого протокола больше не возьмут в поездку. За свои деньги я не то что в Китай – в Болгарию не съезжу.

– Брось, – сказал Сергей. – После того, что произошло в Цюйфу, нам уже ничего не страшно.

3

В Цюйфу мы с Сергеем отстали от делегации. Произошло это так.

Автобусы прибыли к храму Конфуция в точно назначенное время. В Китае, кстати, все мероприятия начинались и заканчивались в часы, указанные в программе.

По аллее, вымощенной брусчаткой, мы прошли к храму. Я с любопытством смотрел на старые туи, на колонны храма, обвитые спящими драконами, на толпу молодёжи, бурно приветствующую нас. Если бы не суровые стражи порядка, эта молодёжь вполне могла бы разодрать нашу одежду на сувениры. Во всяком случае, от жадных взглядов многочисленных чёрных глаз мне становилось не по себе. Особенно пылкими были девичьи взоры, а уж эти, знал я, не пощадят.

У храма состоялась короткая церемония возложения цветов. Руководитель делегации произнёс энергичную речь о значении великого Конфуция для Китая и всего человечества, приведя искажённое высказывание философа о том, что не надо делать людям то, чего ты сам не хочешь, чтобы другие сделали тебе.

Я почувствовал, как кто-то дёрнул меня за полу пиджака, и столкнулся со смеющимися глазами очаровательной особы.

– Хай! – пропела она.

– Хай-хай, – сказал я, решительно высвобождая пиджак из её цепких пальцев.

Делегацию пригласили в храм для осмотра. Я на секунду замешкался и оказался перед уже закрытой дверью.

– Там ничего интересного, – сказал мне Сергей, тоже не успевший проскочить в храм. – Пойдём к нашим автобусам. Заодно парк осмотрим.

Это было небезопасное мероприятие, но я, скрепя сердце, согласился. «Всё-таки здесь много полицейских, если что, отобьют», – подумал я.

Мы пошли через парк. Брусчатка под ногами была отшлифована миллионами подошв до зеркального блеска. Один из храмовых драконов подмигнул мне каменным глазом. «Нехороший знак», – подумал я.

Молодые люди с цитатниками в руках уже начали расходиться, но, завидев нас, повернули назад.

– Очень много девушек, – забеспокоился я.

– Да, по статистике в Китае женщин больше, чем мужчин, – кивнул Сергей.

Похоже, обилие молодых черноглазых красавиц его нисколько не волновало.

Огромные туи возносились высоко в небо. Самые старые из них были огорожены заборчиками и подмазаны целебным раствором. К старости здесь относились с подлинным уважением.

– Китай всегда шёл своим путём, – сказал я.

– Не только Китай, – оглянулся Сергей.

Я тоже посмотрел назад. Толпа, состоящая преимущественно из девушек, походила на грозовую тучу, приготовившуюся извергнуть громы и молнии.

К счастью, парк закончился, и мы вышли на площадь.

– Где автобусы? – забеспокоился Сергей. – Они должны были здесь стоять… Похоже, в храме два выхода. Они вышли с другой стороны, сели в автобусы и уехали. Ты знаешь, что у нас по программе дальше?

– Не знаю, – сказал я.

– За мной!

И мы рысью помчались назад, внося замешательство в ряды восточных красавиц. Вид бегущих белых мужчин производил на них столь сильное впечатление, что они застывали, как вкопанные. А когда приходили в себя, мы уже были далеко.

Возле храма не было никого, кроме охраны и двух служителей.

– Где русские? – тяжело дыша, рявкнул Сергей.

Служители испуганно попятились в тёмную глубину храма.

– Подожди, – сказал я, вытирая со лба пот, – у меня есть программа на китайском языке.

Мы по очереди осмотрели программу. Она была хорошо выполнена полиграфически, однако это нам не давало ровным счётом ничего.

– Как ты думаешь, каким пунктом здесь обозначено посещение храма Конфуция? – спросил Сергей.

– Первым или вторым, – сказал я. – А может, третьим.

Я поймал себя на мысли, что только сейчас понял истинный смысл выражения «китайская грамота». Ровные ряды иероглифов вызывали священный ужас. Да, Китай был планетой, на которой нечего делать пришельцам из других миров.

– Надо выходить из парка, – сказал Сергей.

Это предложение мне настолько понравилось, что я, не говоря ни слова, ринулся в боковую аллею, ведущую из парка. На улицах, пусть и запруженных китайцами, мне было как-то спокойнее.

– Рикша! – закричал Сергей, едва успевая за мной. – Давай возьмём рикшу!

Перед нами неспешно катил китаец на велосипеде, приспособленном для перевозки двух пассажиров.

Мы вскочили в коляску. Китаец испуганно оглянулся и изо всех сил нажал на педали. Коляска затряслась, однако скорость её передвижения осталась практически прежней.

– А куда нам ехать? – спросил я.

– Туда! – махнул Сергей. – Я вспомнил, нам нужно на могилу Конфуция. В программе это второй пункт.

Мы ехали по улочке, заполненной торговыми рядами, настолько медленно, что продавцы успевали не только совать в нос свой товар, но и хватать нас за руки. Мне это не понравилось.

– Вылезай, – сказал я. – Так мы до вечера не доедем. Пошли к полицейским.

Мы покинули рикшу и направились к машине с полицейскими. Трое из них сидели в машине, один стоял рядом с ней. Завидев нас, этот полицейский попытался забраться внутрь, но его не впустили.

Сергей схватил программу, поднёс к носу полицейского и стал тыкать в неё пальцем:

– Сюда, нам надо сюда! Могила Конфуция! Срочно! Отвезите нас на могилу!

Полицейский кашлянул, осторожно взял программу в руки и стал читать её, начиная с первого пункта.

– Отвезите нас вот сюда! – указал на нужный пункт Сергей.

Полицейский втянул голову в плечи, как черепаха. Его товарищи дружно нажали на кнопки, блокируя двери автомобиля.

– Такси! – закричал я. – Настоящее!

Толкая друг друга, мы бросились к машине. Водитель так же обстоятельно, как и полицейский, изучил программу, важно кивнул и нажал на газ. Весь его вид говорил, что он не только знает, куда надо ехать, но и с какой скоростью.

Мы ехали минут пятнадцать, и всё это время я размышлял, сколько времени путешествие до могилы Конфуция заняло бы на рикше. Разброс цифр был колоссальный.

– Как ты думаешь… – повернулся я к Сергею.

– Автобусы! – заорал он, не слушая меня. – Наши!

Это действительно были наши автобусы. Стоящие в ряд как на параде, они вызвали во мне чувство умиления. Всё-таки Китай был не совсем пропащей страной. Если автобусы, предназначенные для иностранной делегации, должны стоять на такой-то площади в указанное время, они будут там стоять, невзирая на потоп, землетрясение и прочие мелкие неприятности.

Мы расплатились по счётчику и медленно выбрались из такси. Теперь можно было никуда не торопиться. Я даже купил себе бутылку минеральной воды.

Молодая продавщица, сверкая раскосыми глазёнками, попыталась всучить мне чипсы, орешки, мороженое и ещё какую-то дребедень. При этом она не только несколько раз дёрнула меня за пиджак, но и дотронулась до руки. Судя по ужимкам, прерывистому дыханию и нервному смеху, останавливаться она не собиралась.

– Пойдём в автобус, – предложил я Сергею.

– Вон уже наши на карах подъехали, – сказал он, и особого энтузиазма в его голосе я не услышал. – Наверное, надо доложиться.

Но докладывать о своём возвращении нам не пришлось. По очереди к нам подходили ответственные товарищи и сообщали, что, во-первых, изменение графика передвижения кортежа недопустимо ни при каких обстоятельствах, во-вторых, лицо, отставшее от кортежа, будет само добираться до консульства, до которого отсюда как до неба, и в-третьих, билеты на самолёт это лицо будет приобретать за собственный счёт.

– Это же Шаньдунь! – с чувством сказал один из начальников.

– Что сие означает в переводе с китайского? – осведомился я.

– Высокая гора.

– Высокая дыра? – не расслышала Оксана, журналистка, которая никуда не опоздала, но тем не менее близко к сердцу приняла нашу оплошность.

– Именно дыра, – сказал я ей. – Ни консульства, ни английского языка, ни белых людей. Даже могилки не останется.

– Почему?.. – прошептала Оксана.

– Съедят с потрохами.

Мы погрузились в автобусы и поехали в Цзинан, столицу провинции Шаньдунь.

На убранных полях горели костры из кукурузной ботвы. Жемчужно отсвечивала вода многочисленных прудов, в которых, как я знал, нагуливали жир королевские карпы, китайцы их называли генералами. На изъеденных временем горах почти не было никакой растительности. С низкого неба сеялся мелкий дождь.

Это был срединный Китай, тот самый, который дал миру неповторимого Конфуция. А также ни на что не похожие письменность, картины и музыку.

4

– Ну и как тебе утка? – спросил Сергей, с сожалением глядя на свою пустую тарелку.

– Великолепна, – сказал я. – Возьми кусочек.

У меня на тарелке ещё немного оставалось, и я в свой день рождения решил быть щедрым до конца.

Сергей немного поотнекивался, но всё же взял кусочек.

В ресторане мы оставались одни. Бренди был допит, утка съедена, можно было расплачиваться и отправляться в гостиницу. Уставшие официантки сидели за соседними столиками и неотрывно смотрели на нас. Не было лишь бармена за стойкой. Вероятно, его сразил тот самый напёрсток бренди, который он опрокинул перед нашей трапезой.

– Счёт, – щёлкнул пальцами Сергей.

Это слово было понятно даже китайцам. Мы расплатились и поднялись со своих насиженных мест. Официантки встали тоже. Судя по их физиономиям, они сильно сожалели, что так и не смогли потрогать нас руками. Ничего, может быть, повезёт в другой раз.

Мы вышли из ресторана.

– У них когда-нибудь звёзды бывают? – спросил я.

– А как же! – удивился Сергей. – Они ведь придумали навигацию по звёздам.

– Ну да, – кивнул я, – вместе с порохом и бумагой. Но всюду, где мы были, висел смог.

– К Олимпиаде разгонят, – пообещал Сергей.

Пешеходная улица в полночь по-прежнему кишела людьми, но теперь это был другой контингент.

– Девушки не нужны? – на сносном английском обратилась к нам миловидная особа неопределённого возраста.

– Девушки? – остановился Сергей. – Девушки нам не нужны. Нам нужна ты.

Говорил он вполне серьёзно.

– Ми? – ткнула себя пальцем в грудь особа.

– Ты.

– Ми нельзя, – с лёгким сожалением сказала она. – Можно девушка.

– Только ты, – упёрся Сергей.

– Пойдём в гостиницу, – вмешался я в их диалог. – Нам после Конфуция только девушек не хватает.

– А что Конфуций? – сказал Сергей. – У него тоже дети были.

– А как же роль Коммунистической партии? – повёл я рукой, показывая, насколько всеобъемлюща эта роль.

Сергей посмотрел по сторонам, но руководящей и направляющей роли Коммунистической партии на этой улице не увидел.

– С проститутками даже китайские коммунисты не справятся, – заявил он. – Тем более, у них свой путь.

С этим я вынужден был согласиться.

Пока мы теоретизировали, китайская мамка растворилась в толпе.

Мы благополучно добрались до своей гостиницы. Она, кстати говоря, тоже называлась «Пекин».

– Зайдём ко мне, – сказал Сергей. – Теперь я должен тебя угостить.

Я знал, во что ему обойдётся виски или коньяк из мини-бара в номере. Но кто станет мелочиться после бутылки «Наполеона»?

Мы зашли в номер Сергея и расположились в креслах.

– Зачем здесь две двуспальные кровати? – спросил я, наблюдая, как Сергей разливает в стаканы виски.

– Для удобства, – пожал он плечами. – Сейчас везде так. Ну, за тебя!

Это была хорошая точка в праздновании дня рождения. Его не смогли испортить ни нарушение протокола на переговорах, ни отставание от кортежа в Цюйфу, родном городе Конфуция. А главное, до нас так и не добрались здешние красавицы со сверкающими глазами, похожие на зверьков. Всё-таки не зря Господь разделил людей на чёрную, белую и жёлтую расы.

С этой спорной мыслью я отправился к себе в номер.

Китай по-прежнему оставался для меня непостижимым. С другой стороны, если бы человеку было дано всё понять до конца, он бы утратил интерес к жизни.

А этого Господь тоже не допустит.

Странно, но мне не хотелось ложиться ни в одну из двух кроватей, призывно раскинувшихся в моём огромном номере. В этом тоже была одна из особенностей Китая. Чем больше народу приходится на единицу площади, тем пространнее гостиничные номера.

Однако сейчас меня занимало вовсе не это. За границей, как это часто случается с путешествующими, я думал о родине, о Руси. Куда несётся эта самая птица-тройка, которую увидел когда-то Гоголь? Если предположить, что коренник в тройке Россия, а пристяжные Украина и Беларусь, то в нашу тройку вместо лошадей давно запряжены лебедь, рак и щука. И ты сам волен выбирать, кто из них тебе милее.

Украина, например, лично мне представляется щукой, в пасти которой бесследно исчез мой школьный друг Саня Гарбацевич. С начала девяностых о нём ни слуху ни духу.

Беларусь многим кажется раком, уверенно ползущим назад. Но ведь не всякому объяснишь, что рак по-другому ползать не может, только назад. Однако и Беларусь в третьем тысячелетии уже не та. В ней не стало русалок. Последнюю из них я знал, очень хорошенькая. «Сам виноват», – вдруг вылезло моё второе «я». «Тебя не спрашивают», – огрызнулся я.

А что за царь-лебедь Россия, рвущаяся в небеса, не знает никто. Велика, конечно, гораздо больше рака или щуки, но из оглоблей и ей не вырваться. Лебедь вообще птица серьёзная. Меня, например, лебедь-шипун в Булонском лесу долбанул в ногу так, что три дня хромал.

И вот эта птица-тройка летит, грохочет, скрипит, – и остаётся всё такой же и на том же месте. Меняются лишь те, кто сидит на облучке или в повозке. Многие из моих друзей-товарищей давно уже выпали из неё и пропали из виду. Ну что ж, всем ведомо, каковы в России дороги. Держаться надо крепче. Правда, держись не держись, тряхнёт тройку на очередном ухабе – и поминай как звали. Хотелось бы, чтобы этот ухаб случился не так скоро.

Пока же меня снова ждёт дорога на Москву, на этот раз с востока на запад.