1

В последний раз в Сочи я был ровно тридцать лет назад. Точнее — в Дагомысе, но это одно и то же.

Я проходил здесь пионерскую практику, работал воспитателем первого отряда. Мои воспитанницы, вполне оформившиеся резвые особы, были ненамного младше меня, что, конечно, осложняло дело, но и давало неоценимые преимущества. Они спокойно обсуждали со мной вопрос, можно ли выйти замуж в четырнадцать лет, впятером пытались меня утопить в море, и честное слово, я едва спасся, а запах молочной кожи одной очаровательной дуры, объяснившейся мне в любви на прощальном костре, я помню до сих пор.

— Хочешь, я останусь с тобой навсегда? — спросила она.

Я промычал что-то нечленораздельное.

— Скажу папке с мамкой, что мы здесь остаемся отдыхать. Пока ты не уедешь. — Она вздохнула.

— А потом? — спросил я.

— Потом я приеду к тебе в Минск, — удивилась она.

— Да? — тоже удивился я. — Молодая еще.

Ей было четырнадцать лет, мне семнадцать, и молодым, конечно, был я.

— Не бойся, — погладила она меня по голове и прижалась тонким тугим телом.

Я понюхал ее шею за маленьким ушком — да, пахло парным молоком с едва уловимой примесью пота. Сейчас я могу сказать: если бы кто-нибудь придумал духи, в которых сочетались запахи парного молока и юного пота, им бы не было цены.

В то лето мы с Саней оттягивались в Дагомысе на полную катушку. Саня, мой однокурсник, родился и вырос в Дагомысе, и эта сочинская печать осталась на его лбу навсегда. Ее отблеск заворожил даже меня, замшелого бульбаша, родившегося в сонном мареве пинских болот.

Отец рассказывал, что появиться на свет я попытался где-то на дороге между Логишином и Ганцевичами. Мы все — я хоть и сидел в животе, но уже был — переезжали из Логишина в райцентр, куда отца назначили главным бухгалтером райпотребсоюза. И вдруг где-то на полпути мотор «полуторки», в которой мы ехали, заглох. Я и до того вел себя не очень спокойно, лягался и брыкался будь здоров, а тут решил — пора. Мать закричала.

— Я выхватил из-под сиденья топор, — рассказывал мне отец, — подскочил к водителю: «Убью, если не заведешься!» Она сразу и завелась.

— А я? — спросил я.

— Ты назад полез. Доехали до роддома, положили в палату мать, ты и родился. А если бы за топор не схватился, так бы и погибли в болотах. В те времена там ни одно живой души на сто верст.

После его рассказов я понял, почему у меня так щемит сердце, когда я попадал осенью на пустынную дорогу среди болот. Низкие облака, чахлые сосенки и елочки, туман, шуршащий в полуоблетевших кустах, свист ветра, похожий на волчий вой. По этой дороге я готов идти до самого конца…

Но под дагомысским солнцем не выдержала и дубленая шкура бульбаша. Я в Дагомысе расслабился. До обеда мы с Саней отсыпались у него дома, потом, наскоро перекусив, шли на пляж играть в «кинга» или «секу», а там рукой подать до танцев на турбазе. К тому времени моя практика в лагере закончилась, пионерки разъехались по домам, и нашей главной задачей было удержать от опрометчивых поступков Левика, парня из Еревана, с которым мы познакомились на пляже. Но удержать его не удалось. У Левика были полные карманы денег, и он швырялся ими, как истинный армянин, отдыхающий в Сочи. Мы с тревогой следили, как пустеют левиковы карманы, стараясь подольше растянуть процесс расшвыривания, однако деньги, как всегда, кончились неожиданно. Левик не смог расплатиться за проигрыш в «секу».

— Покажи, где почта, — сказал Левик Сане.

— Зачем? — спросил Саня.

— Хочу слать телеграмма.

Мы пошли на почту. Левик сел за изрезанный перочинным ножом стол, долго смотрел на чистый бланк, потом сказал:

— По-армянски можно?

— Нельзя, — сказал Саня.

— По-русски можешь? — посмотрел Левик на меня.

— Ты же в школе учился, — удивился я.

— Я красный отличник, но могу сделать ошибка.

Саня сел на его место и написал: «Папик зпт кончились деньги тчк пришли триста рублей тчк Левик».

— Ну и почерк у тебя, — покачал я головой. — Наверно, тоже был красный отличник.

— Пятьсот, — подал голос Левик.

Мы посмотрели на него.

— Напиши не триста — пятьсот.

— Триста на два дня хватит, — сказал Саня. — Ты ведь на десять дней собирался, уже прошло семь.

— Пятьсот, — уперся Левик.

Саня сходил за новым бланком и переписал текст.

— А сколько у тебя было всего? — как бы между прочим спросил он Левика.

— Тысяча рублей.

«Врет, — подумал я, — от силы семьсот».

Мы снова пошли на пляж, но настроение у нас упало. И действительно, на следующий день в Дагомысе появился папик Левика. Сына он нашел на пляже в

картежной компании. Папик в отличие от Левика совсем не говорил по-русски, но все мы прекрасно поняли, о чем толковали отец с сыном. Тщедушный папик кричал так громко, что вокруг нас образовалось метров десять пустого пространства. Левик, уныло собиравший свои вещи, вдруг швырнул на гальку сумку и тоже заорал. Мы с Саней немного послушали их — и ушли. Левика нам было уже не вернуть.

— Жалко, — вздохнул Саня, — хороший был парень.

— Но кто его заставлял платить за тех азербайджанцев в кафе? — сказал я. — И сдачу никогда не брал.

— Сдачу нельзя, — возразил Саня. — Обычай.

— Зато теперь в Ереван увезут.

— Сегодня увезут — завтра другой Левик приедет, — философски сказал Саня. — Это же Сочи.

Да, это был Сочи. «Сочи-Сочи, дедес прочи». Это неприличное выражение я слышал в Сочах на каждом шагу. Однако каким ни был этот Сочи, но Саня оттуда уехал. Из Сочи уехал, затем из Минска уехал, сейчас живет в Майами. Причем в Майами он попал из Бостона. Истинный беженец. Я его так и спросил, когда он уезжал из Минска в Бостон через Москву:

— Бежишь?

— А что здесь ловить? — пожал он плечами. — В Минске сейчас только идиоты остаются.

Ему, в принципе, было куда бежать — в Бостоне жила его старшая дочка, вышедшая замуж за гражданина США, кстати, русского по национальности. Впрочем, русскими там считаются все, кто из бывшего СССР.

А через годик-другой он позвонил уже из Майами.

— Ну и чего тебя туда понесло? — спросил я.

— А тут в шортах ходить можно, — объяснил Саня.

— На работу? — уточнил я.

— Нет, вообще.

И я все понял. Саня в душе всегда оставался сочинцем, которому постоянно не хватало этого самого Сочи. Пределом его мечтаний была возможность носить шорты не снимая. В Минске об этом не было и речи, там их нельзя было носить даже летом. Бостон тоже не фонтан — один из самых холодных городов Америки. А вот в Майами рай. Сел в машину, отвез куда надо пассажира, вернулся домой, поел, поспал, снова в машину, — и все это, заметьте, в одних и тех же шортах. Саня в Америке работал таксистом, на другое там выходцу из России рассчитывать трудно, и я понимаю его мечту о шортах. Сносил одни, надел другие — красота! А в свободное от работы время можно писать в газету статьи, все ж на родине он работал журналистом.

Не знаю, печатают ли Саню в американских газетах, но говорили мы с ним больше о машинах. Сане нужна была подержанная, но хорошая машина. В принципе, такая же нужна была и мне, так что нам было о чем погутарить.

Но вот чего я не понимал — это как Саня решал в Америке языковые проблемы. Мы с ним учились на филфаке, и я, конечно, знал его возможности: «хай», «гуд бай», «вери вел».

— Слушай, но таксист ведь должен знать язык, — сказал я.

— А я знаю, — хмыкнул в трубку Саня.

— Да ну?!

— Названия улиц на любой карте написаны.

Мы помолчали.

— А ты думаешь, мексиканцы лучше моего знают? — наконец сказал Саня.

— Мексиканцев я только по телевизору видел, — по-прежнему недоумевал я. (Вроде, индейцы.

— Тут их как собак нерезаных. Ни водить, ни говорить не умеют.

Саня был смуглый, кудрявый, с красивыми еврейскими глазами навыкате.

Наверно, на фоне мексиканцев он смотрелся хорошо. Впрочем, он и здесь смотрелся хорошо, и если бы не года, подкатывающие к пятидесяти, можно было бы сказать, что в Майами Саня жил здоровой сочинской жизнью: пляж, девочки, вино, картишки.

— В Америке, говорят, не пьют, — сказал я.

— Кто не пьет?! — заржал Саня. — Негры пивко с утра до вечера сосут.

— Так то негры.

— Правильно, придурки, — согласился Саня, — а я водочку употребляю. Но меньше, чем у вас. Жара.

Да, в жару пить плохо, это я помнил еще по Дагомысу.

— А девочки? — на всякий случай спросил я.

— Ну, девочки… — закряхтел Саня. — Хорошим девочкам хорошие бабки нужны. У нас с этим было проще.

Саня постоянно путал «у нас» и «у вас», но я к этому приноровился. Между прочим, в Дагомысе он снимал девочек без проблем. Да и в Минске снимал, и в прочих городах, куда его забрасывала журналистская жизнь. Жена, может, и подалась с ним в Америку, потому что подумала: уж здесь-то, голубчик, тебе ничего не светит. Во-первых, языка не знаешь, во-вторых, за баранкой раздолбанного «такси» сидит не сноб-журналист, а мексиканец-панамец.

Но сочинцы народ изворотливый.

— С негритянкой пробовал? — спросил я.

— Это не телефонный разговор, — понизил голос Саня, но чувствовалось, вопрос ему понравился.

— Я тоже не пробовал, — сказал я, намекая, что в принципе этот вопрос интересен любому белому человеку. — Попробуешь — позвони.

— Ладно, — ответил Саня и положил трубку.

Да, Саня должен был оказаться в Америке. Это мне стало ясно на воинских сборах после четвертого курса. Перед окончанием сборов мы, будущие офицеры, бежали семикилометровый кросс. Саня отстал на первых же метрах, и я этому не удивился. Человек, родившийся в Сочи, хорошо бегать не может. Галька, горы, вода, в конце концов, — какой бег? Я тоже не любил бегать, кроссы смертельно надоели мне еще на занятиях борьбой, но честно пыхтел в лидирующей группе. Вдруг нас обогнал самосвал, в кузове которого подскакивали три человека, среди которых, конечно, был Саня. Они смеялись и корчили рожи, потому что человек, едущий в машине, всегда смеется над бегущим.

Самосвал, однако, на ближайшей развилке повернул направо, и Саня с товарищами едва успели выпрыгнуть из него. Они вальяжно потрусили впереди, но скоро мы их догнали.

— Как самочувствие? — спросил Саня, когда я с ним поравнялся.

— Нормально, — сказал я.

— До финиша еще далеко?

— Километра четыре.

— Ни хрена себе! — удивился Саня и остановился.

Мы бежали по голому полю. До перелеска, за которым находился финиш, было еще далеко. Сзади послышалось тарахтение мотоцикла. Я смахнул с глаз пот и глянул через плечо. Нас обгонял какой-то местный парень, и за спиной у него, естественно, сидел Саня. Он помахал мне рукой и что-то крикнул. Я попытался сплюнуть, однако слюны во рту не было. Семь километров по пересеченной местности под палящим солнцем — это не дагомысский пляж, мелькнуло у меня в голове.

Далеко впереди Саня слез с мотоцикла, похлопал парня по спине и скрылся в перелеске. Мотоциклист газанул и поскакал по полю, едва удерживаясь в седле. Я бежал на автопилоте, цепляясь тускнеющим взглядом за спину нашего замкомвзвода Песецкого, между прочим, кандидата в мастера спорта по легкой атлетике.

Мы так и закончили дистанцию — Песецкий, еще один легкоатлет, я. Саня финишировал в середине пелотона из двухсот человек — и рухнул под ноги майора Васильева. Когда и как мы его обогнали, я не заметил.

— Молодец, — удовлетворенно сказал майор, глядя на помирающего курсанта, — хорошим защитником Родины будешь.

Чтобы не бегать больше кроссов, Саня решил поменять Родину, так я думаю сейчас. Кто его за это осудит? Осуждать некому.

2

Оздоровительный комплекс «Дагомыс» возвышался над поселком, как пирамида Хеопса. В конце октября народу здесь было немного — пожилые пары, женщины бальзаковского возраста в спортивных костюмах, без которых не мыслим ни один отечественный курорт, изредка молодежь.

В первый же день я прошелся по поселку. На пустынном пляже шумел шторм. Бездомные собаки обреченно сидели у кафешек, то ли уже закрытых, то ли еще не открытых. Одна особо отчаявшаяся дворняга грызла дубовую колоду, на которой когда-то рубили мясо. Курятники для отдыхающих зияли распахнутыми дверями и окнами. В воротах одного из домов стояла бочка с вином, возле нее скучали трое продавцов.

— Почем стакан? — спросил я.

— Десять рублей, — ответил продавец постарше.

— Купи канистру, — сказал второй продавец, — всего двести пятьдесят.

— Раньше стакан пятнадцать копеек стоил, — покачал я головой.

— Теперь десять рублей как десять копеек! — засмеялся старший из продавцов. — Хорошее вино, «Изабелла».

Это было единственное, что в Дагомысе не изменилось — «Изабелла», которую делают из армянского винограда. Мы с Саней спускались по пустой улочке к пляжу, и возле каждой калитки стояла табуретка, на ней трехлитровая банка с вином и стакан. Мы наливали в стакан, выпивали, я клал на табуретку монетку и смотрел на Саню.

— Я местный, — говорил Саня и шел к следующей табуретке.

Золотое было время. Когда-то мы с Саней на десять рублей гудели в баре до утра.

Я пошел дальше. Как и тридцать лет назад, жизнь кипела на трассе Туапсе — Сочи. Тут и магазинчики, и рынок, добавилось несколько высотных домов. Правда, намного реже стали ходить поезда. Тогда они шли один за другим — скорые, пассажирские, битком набитые электрички. Казалось бы, всего-то делов, закрыли границу с Абхазией. А поезда как обрезало.

Окрестные горы только-только тронула осенняя желтизна, и они стояли по-особому нарядные. Сочинская осень — это тоже праздник, но праздник природы. Устав за лето от жары, дубы, буки и грабы с первым холодком словно бы расцветали, а высоко в горах они уже полыхали багрянцем.

Глядя на пестрые горы, я подумал, что как-то незаметно я тоже подошел к своей осени. С годами сочная майская зелень моего древа жизни потускнела, покрылась толстым слоем пыли, и вот оно уже стоит, облитое золотом. Еще чуть-чуть, и вспыхнет красным факелом, сгорит в мгновение ока, и останутся лишь голые сучья, сквозящие в холодном голубом покое.

Я вернулся к себе в номер — и обнаружил в нем соседа.

— На симпозиум?! — радостно спросил он.

— Да нет, по журналистским делам, — сказал я.

— А я на симпозиум. Из Татарстана.

Он вынул из внутреннего кармана портмоне, поковырялся в нем, достал зеленую визитку и протянул мне.

— Территориальное медицинское объединение Алпатьевского района, — вслух прочитал я. — Галеев Усман Ильгизарович. Начальник.

Усман Ильгизарович кивнул головой — начальник.

На визитке кроме написанных золотом имени, адреса и телефона была изображена чаша со змеей, заглядывающей в чашу.

— Очень красивая визитка, — похвалил я.

Усман Ильгизарович польщенно улыбнулся, посмотрел в окно, из которого открывался чудный вид на море, и сказал:

— Слушай, пить будем, а?

— Может, вечером, — предложил я.

— Зачем вечером? Татарам вечером нельзя. Сейчас надо.

Он извлек из солидного кейса бутылку водки, я достал из холодильника виноград и мандарины.

— Сочи-Сочи, дедес прочи! — провозгласи я.

— Давай-давай, — поддержал меня Усман Ильгизарович. — Жена говорит: «Зачем ты ехал в Сочи? Пропадешь, дурак!».

Он выпил и сразу налил в стаканы.

— Я больше не буду, — сказал я.

— Не пьешь? Правильно. Знаешь, татары раньше тоже не пили.

— Да ну? — засомневался я.

— Точно говорю — не пили! Коран не разрешал. А в сорок втором сказали: пейте! Теперь война, можно.

Он залпом выпил водку и закусил виноградом.

Усман Ильгизарович был настоящий начальник — крупный, осанистый, с мимолетной белозубой улыбкой, смягчающей жесткое выражение смуглого лица, с перстнем на пальце и в хорошо сидящем добротном костюме.

— Так почему же не пили — и вдруг стали пить? — решил уточнить я.

— Понравилось! — удивился Усман Ильгизарович. — Но иммунитета никакого нет. Мы, татары, вообще агрессивный народ. Триста лет игом над Россией правили. А потом мишарин предал нас.

— Кто?

— Мишарин, — Усман Ильгизарович снова налил в стакан. — Есть татары и есть мишары. Татары работают, мишары торгуют. Очень плохие люди.

— Мишары?

— Ну да. Мишарин порох намочил, Иван Грозный Казань взял. Они до сих пор руководят нами.

— А что стало с предателем?

— Повесили. — Усман Ильгизарович выпил водку. — Или четвертовали.

— Откуда они взялись — мишары?

— Говорят, это русские, которые приняли татарскую веру, — пренебрежительно пожал плечами Усман. — Слушай, твоя какая национальность?

— Белорус.

— Я так и думал! — восхитился Усман Ильгизарович. — Я с белорусом в Доме отдыха жил, точно такой, как ты. Не пил!

— Белорусы разные! — запротестовал я. — Некоторые пьют.

— Тот не пил, как ты, — расставил точки над «и» сосед. — В Сочи отдыхать приехал?

— Книгу пишу, — отчего-то смутился я.

— Писатели такие же бедные, как врачи, — безапелляционно заявил Усман Ильгизарович.

Я молча согласился с ним.

— Даже беднее, — добавил он.

Я опять согласился.

— Но я ничего не беру, — посмотрел на меня Усман Ильгизарович. — Живу бедно, но честно. Три этажа дом построил. Зачем? Мы с женой на первом этаже, на второй и третий даже не поднимаемся. А сыну трехкомнатный квартира отдал. Пусть живет.

Я достал из кармана зеленую визитку и повертел в руках. Начальник. Но симпатичный мужик. Говорит, что думает. Вероятно, и делает, что хочет.

— Ты когда-нибудь татарка видел? — спросил Усман, очищая мандарин.

— В Москве их много, — уклонился я от прямого ответа.

— Очень красивые, — сказал Усман, отправляя мандарин в рот, — но злющие! Моя знаешь какая злая? Хуже, чем Иван Грозный.

— Зато красивая, — предположил я.

— Уже старая, я вторая жена взял, молодая.

— Вам, мусульманам, можно, — позавидовал я.

— Квартира ей сделал, — кивнул Усман Ильгизарович, — ребенка родил. Пусть воспитывает. Умру, хоть что-то останется.

— Зачем умирать, — возразил я, — еще поживем.

— Слушай, чуть не умер недавно! — сосед достал из кейса вторую бутылку, открыл и налил себе в стакан. — Я сам хирург, кандидатский диссертация написал, в Татарстане таких нет. Заболел живот, ни ходить, ни спать не могу. Мне два лучших хирурга вскрыли живот — ничего не нашли. А он болит! Тогда мне сказали: «Есть в Казани опытная еврейка, иди к ней». Я пришел, она посмотрела на меня. «У тебя селезенка гниет», — говорит. Слушай, какая умная!

— И не татарка, — сказал я.

— Татарки только красивые, — махнул рукой Усман, — и злющие. Хуже не бывает. Ты татарка знал?

— Не доводилось.

— Потому и не пьешь. Счастливый! А я пью. У нас иммунитета нет.

Он снова налил и выпил.

— Ну и что с селезенкой? — спросил я.

— Вырезали, — вздохнул Усман, — теперь пить совсем не могу. Алкоголь сразу в кровь поступает. Но писатели очень бедные. И глупые.

— Что, сталкивались с ними?

— Я замглавы администрации работал, писатель ко мне приходит: «Дай денег!» Я говорю: «Ты напиши, я дам». Нет, никому они не нужны. Против начальства напишут — их бьют. За начальство напишут — тоже ругают. Дураки! Ты напиши книгу, может, деньги заплатят. Или к нам в Татарстан приезжай.

— За деньгами?

— Ну да! — чувствовалось, Усман Ильгизарович от глупости писателей устал. — У нас нефть, начальники, книгу про них напишешь — деньги дадут. Много денег…

Он, не раздеваясь, лег на кровать и захрапел.

Я вышел на лоджию и осмотрелся. Панорама с двадцатого этажа открылась великолепная. Море с барашками волн, горные хребты, поросшие лесом, ясное небо над головой — что может быть лучше? Но книгу написать мне здесь не удастся. Во-первых, красота, не дающая собраться с мыслями, а во-вторых, татарин, храпящий на кровати. Начальник, но симпатичный мужик. Разговаривать с ним мне было отнюдь не противно.

Я возвратился в номер.

— Татары пьют, — пробормотал с кровати Усман Ильгизарович.

— Ваш президент республики татарин или мишарин? — спросил я, особо не рассчитывая на ответ.

Сосед перестал храпеть.

— Татарин, — посмотрел он на меня абсолютно трезвыми глазами. — Но все его заместители мишары. И наш министр тоже.

Он снова захрапел.

Все последующие дни я ездил — Ботанический сад, дендрарий, чайные плантации, Красная Поляна, горная пасека. В ресторане императорского охотничьего дома отведал «форель по-царски». Среди пальм в дендрарии я вдруг поймал себя на мысли, что уже около десяти лет не рыбачил у себя на родине. И не только не рыбачил, но и не собирал грибы или ягоды. А реки лучше Ислочи нет нигде. Холодная и чистая, она продирается сквозь Налибокскую пущу, и на галечных перекатах в ней стоят голавли, под обрывистыми берегами — хариусы, а по всей реке гуляет форель-стронга. О налимах не говорю, в Белоруссии они считаются обыкновенной рыбой. Сунь руку под любую корягу, и если не цапнет за палец рак, вытащишь налима, ментуза, в некоторых местах — меня.

Я ощутил неодолимую тоску по своим рекам — Днепру, Неману, Припяти, Ислочи, Цне. И пусть они загажены радиацией и мазутом, пусть берега их давно не те, что сорок лет назад, пусть вокруг твоей палатки за ночь не вырастает штук пять подосиновиков и не встречает тебя у выхода из нее недовольный бобер, сочинским красотам до этих рек далеко. Не только сочинским, но и майамским, хотя там я не был. Саня зовет к себе в гости, но как туда выбраться бедному писателю? Бедные и глупые, сказал Усман Ильгизарович, и был абсолютно прав.

По ночам время от времени я просыпался от булькающих звуков. Поначалу сосед наливал водку в стакан, затем стал пить из горла. При этом он совсем не закусывал, что вызывало беспокойство.

— Как симпозиум? — спросил я Усмана Ильгизаровича, когда он ненадолго пришел в себя.

— Идет.

— Вы один в делегации или еще кто?

— Министр и профессор. Тоже книга ему пишет.

Мне сравнение не понравилось.

— Я министрам книги не пишу, — сказал я. — Они умные, пусть сами пишут.

— Наш министр дурак, профессора с собой возит. Слушай, татары агрессивный народ! Ты против нас ничего не говори.

— Молчу, молчу.

— Слушай, какая моя жена злющая! Зачем, говорит, вторая жена взял? А я не только вторая, я и третья взял. Медсестра у нас. Я ее изнасиловал, теперь тоже дочка растет. Красивая!

— Дочка или жена?

— Оба красивая. Но таких, как ты, жены не любят.

— Почему? — отчего-то обиделся я.

— Ты добрый, красивый — зачем такой жене нужен? Любая жена ругаться должна. Тогда она понимает, что настоящий жена.

— Ругаться на любого можно.

— Э, нет! — хитро прищурился Усман. — Она тебя ругает, ты ее стукнешь — тогда любовь. Моя старая жена очень злющая!

Он уважительно покачал головой.

— Плохо, что вы уже три дня ничего не ели, — сменил я тему.

— Вечером банкет, — сделал попытку встать с кровати Усман. — Селезенку вырезали, совсем иммунитета нет. Пока неделя не попью, не могу остановиться. Но какая эта еврейка умная! Один раз смотрела на меня и говорит: «У тебя селезенка гниет!»

— Старая?

— Старше моей жены. Слушай, а я тоже еврей!

На нетвердых ногах Усман Ильгизарович подошел к зеркалу, посмотрел на себя.

— Какой же вы еврей? — сказал я. — Вы татарин.

— Мой дед двести лет назад из Палестины еврейку привез. Ты Коран знаешь? Евреи и арабы — это одно и то же.

Для меня новость была несколько неожиданной.

— Как это — одно и то же?

— Один народ, только разной дорогой пошел, — никак не мог оторваться от зеркала Усман Ильгизарович. — Слушай, морда какая красная. Дурак!

— Передохните немного, — посоветовал я, — поешьте, поспите, погуляйте. Море успокоилось, можно купаться. Вода девятнадцать градусов.

— Я здесь в прошлом году на симпозиум был, купался, — поморщился Усман Ильгизарович. — Писатель бедный, врач бедный — это неправильно. Я тебе говорил, что не беру деньги?

— Говорил.

— Пусть те берут, у кого нет денег. — Он выжидательно посмотрел на меня.

— Правильно, — согласился я. — Вы в Америке были?

— В Швейцарии был, — Усман Ильгизарович тяжело сел на диван. — Красивая страна, как Татарстан.

— У меня друг в Дагомысе родился, теперь живет в Америке, — объяснил я свой интерес к заморской стране.

— Там тоже можно жить, — махнул рукой Усман. — Слушай, вчера дождь был?

— Был.

— Жена говорит: «Зачем билет на самолет взял? Пропадешь, дурак!» Сейчас погода хорошая. Сидит дома, ругается.

Мне показалось, что Усмана Ильгизаровича устраивают все три жены. Одна сидит дома и ругается, вторая и третья воспитывают детей.

— Слушай, прилечу Алпатьевск, не знаю, к какой жене идти, — признался он.

Здесь я ничего не мог посоветовать.

— Слушай, тот белорус тоже молчал. Хороший человек. Но немножко пил.

Усман Ильгизарович достал из-за спинки дивана бутылку.

— Я иду на пляж, — сказал я.

— Как хочешь, — он глотнул из горлышка. — Татарки злющие, говорил?

— Конечно.

— Зато очень красивые. Еврейка видел?

— Видел.

— Тоже красивые, но наши лучше. Очень злющие! Твоя жена кто?

— Русская, — понял я.

— Совсем плохо, — поцокал он языком. — Слушай, дураки мы! Сколько девушек гостиница, а ты один ходишь.

Кроме двух-трех потасканных проституток, девушек в гостинице я не видел, сезон кончился. Но спьяну всякое показаться может. Хотя, был бы здесь Саня, он нашел бы девушек. Вернее, они бы его нашли.

— В Майами девушек много, — вздохнул я.

— Всюду много, — стал надевать штаны Усман Ильгизарович. — Я один ресторан пришел — кругом девушки. Жена, дурак, боится, что я к молодой уйду. Зачем уходить? Всюду жить можно.

— Хорошо там, где нас нет, — сказал я.

— Неправильно говоришь: там, где нас нет, плохо, — внимательно посмотрел на меня Усман Ильгизарович. — Лучше еще здесь немного поживем. Умру, от трех жен хоть что-то останется.

Татарин был прав. Неважно, где мы живем — в Москве, Сочи, Алпатьевске или Майами, — но что-то от нас должно остаться.

Он вновь уснул, и вскоре раздался междугородний телефонный звонок.

— Алло, это Дагомыс? — услышал я довольно приятный женский голос.

«Жена, — понял я. — Но которая?»

— Да, — сказал я в трубку, — Дагомыс.

— Не будете ли вы столь любезны пригласить Усмана Ильгизаровича?

— Минутку.

Я с сомнением посмотрел на Усмана. Добудиться его вряд ли было возможно.

— Знаете, — сказал я, — по-моему, он спустился на пляж.

— На пляж?! — женщина на том конце провода была явно обескуражена. — У вас там хорошая погода?

— Это же Сочи, — сказал я. — Плюс двадцать, и море спокойное.

— Замечательно, — сказала жена несколько упавшим голосом. — Вы сосед Усмана?

— Ну да, — кивнул я, — мы здесь работаем, но иногда удается выбраться на море. А с кем я разговариваю?

— Это жена Усмана Ильгизаровича.

По ее тону я понял, что это старшая жена, настоящая.

— Я передам, что вы звонили.

— Да, будьте любезны. Скажите, что мы с сыном его ждем. Мы всегда переживаем, когда он уезжает.

— Непременно, — сказал я. — Он о вас рассказывал. Прямо так и сказал: «Самые красивые женщины — татарки».

Видно, женщина из Алпатьевска была столь ошеломлена моими словами, что от волнения нажала на рычаг — в трубке раздались короткие гудки.

— Кто звонил? — послышался с кровати голос Усмана.

— Жена, — сказал я. — Старая.

— Татары спят, — пробормотал он и накрылся с головой одеялом.

Я переоделся и спустился на пляж.

Море было спокойным. Веселая дворняга гоняла голубей, ковыряющихся в выброшенных штормом водорослях и разбитых мидиях. Еще немного — и с пляжа исчезнут голуби и дворняги. Осень.

Неподалеку от меня расположилась стайка молоденьких девушек, я уже знал, что они учатся на горничных и портье. Они фотографировались, заскакивая на секунду в море, визжали, одна особо отчаянная проплыла метров пятнадцать. По взглядам, которые они бросали на меня, я понял, что им остро не хватает внимания таких же, как и они, парней. Только это внимание и было для них настоящим.

Я смотрел на их гибкие тела и с грустью осознавал, что между прежним Дагомысом с Саней, Левиком и тридцатью девицами из первого отряда и нынешним, полупустым и накрытом тенью злющей жены татарина, пролегла целая жизнь. Не все в ней сложилось так, как хотелось бы, но она была, полная звуков, запахов, радостей, безвозвратных потерь, и в Москве ли, в Майами, в горних высях, в которых пребывают уже многие наши товарищи, мы говорим: жизнь, ты прекрасна именно тем, что была. Мы прожили уже большую часть этой жизни, мы догадываемся, что впереди нас ждут далеко не лучшие времена, и благодарим Господа за дарованное нам счастье. Жизнь, какая б она ни была, единственна, неповторима и истинна. Пусть это самая банальная мысль из всех, приходивших мне в голову, но она мне дорога.

Когда я улетал из Сочи, Усман Ильгизарович оставался в гостинице. Вечером у них намечался прощальный банкет.

На следующий день, завтракая в Москве, я услышал по радио, что на Северном Кавказе произошло землетрясение силой четыре балла с эпицентром в Дагомысе.

Жертв и разрушений не было.