- О чем ты все время думаешь, товарищ Лариса? Почему молчишь? За хорошим разговором дорога вдвое короче, как говорят у нас в Карабахе!

  Ехавший рядом, так, что их стремена едва не касались друг друга, Аршак Баратов преследовал Ларису своей дорожной словоохотливостью от самого Кабула. Сначала она отмалчивалась, но отмахиваться от спутника, словно от надоедливой мухи, было невежливо - путь впереди был неблизкий. И Лариса спросила в ответ:

  - Товарищ Баратов, ты ведь из Армении? Значит, ты крещеный, верно? В церковь ходил в детстве, верно?

  Баратов немного оторопел от этого странного и неуместного для "испытанного революционного товарища" вопроса. Впрочем, отнес это на счет превратностей женского настроения, задумался ненадолго, а потом все же ответил:

  - Конечно, ходил. Мать водила. Мать Богородице молилась, красиво так, и я тоже молился - маленький совсем был, понимаешь, не знал, что Богородицы никакой нет. А поп у нас хороший был, отец Петрос. Это он меня читать-писать научил, книжки разные давал. Порол, бывало, если ленился, или по уху! Что с ним сейчас, не знаю. Может, наши убили... А, может, сам умер... Старый уже был!

  - А про Иуду Искариота поп тебе рассказывал?

  - Про Иуду хорошо знаю, - недобро усмехнулся Аршак. - Иуда предателем был, сейчас наверно радуется в аду: очень кстати его дела в последнее время пришлись! Он Христа за тридцать серебряных монет врагам выдал, а сейчас и бесплатно стараются! И даже вроде как ради революции... А я так считаю: Иуда - он всегда Иуда, и революции с ним делить нечего.

  - Верно, - сказала странная женщина, - А знаешь, Аршак, что и я, как Иуда, своих предавала. Только осины в этом Богом забытом краю нет, чтобы на ней повеситься.

  - Что ты такое говоришь, Лариса?!... - Аршак от диких слов красавицы чуть было не вылетел из седла, - Ты - предавала?! Не верю! Ты не такая!! Ты не могла!!!

  - Предавала, Аршак, предавала. И как ты правильно заметил, именно ради революции, - горько улыбнувшись, ответила Лариса. - Я ведь дворянка, из рода прибалтийских баронов фон Рейснер, мой отец - профессор права в Петрограде. Ушла от своего класса, думала - так надо. Мне казалось, революция - это как прекрасная чистая заря над миром, как очищающий ливень, который смоет все мерзости и несправедливость. А теперь мне кажется, что ливнем лилась только кровь, мерзостей же, пожалуй, только прибавилось... Был у меня друг, мы учились вместе в Петербурге, его звали Георгий Маслов. Поэт, прибился к белым, как бездомная собака, потом уже научился грызть наших, как цепной пес. В охране Колчака служил - а умер от тифа, и, может, хорошо, что сам умер! Наши бы ему легкой смерти не подарили - в прорубь вместе с Колчаком, или еще хуже... Если подумать, что может быть у меня общего с ним, закоренелым врагом всего, за что я сражалась? Кто он такой? Когда мы говорили в последний раз? И все равно - вот я вспомнила его, и мне жаль, и мне стыдно! А как разобраться сейчас - кто друг, кто - враг, и какой бывший друг - теперь враг, а кто из друзей - Иуда?

  - Во мне можешь быть уверена! - немного обиженно ответил товарищ Баратов, - Я честный революционер от истоков, для меня Иуда - вша и гнида!

  - Товарищ Троцкий с тобой бы здесь не согласился, - печально рассмеялась Лариса. - Он-то как раз говаривал, что "революционер от истоков" - тот самый Иуда Искариот...

   Странные слова красавицы смутили Аршака. Сначала он подумал, что товарищ Лариса от переживаний заболела и бредит. Он даже заботливо положил руку на гладкий лоб спутницы и осведомился, не хочет ли она отдохнуть. Но потом вспомнил грустные, как закат, глаза Эмине, ее пропитанный непонятной тоской взгляд и встретил в черных глазах спутницы такую же неизбывную тоску. Поэтому Аршак рассудил, что лучше будет помолчать и не тревожить Ларису, пока она не записала в Иуды его самого. А Лариса погрузилась в свои тяжелые воспоминания и видела уже не пыльную ленту дороги в мраморном свете луны, а сияющую водную дорогу Волги, а над нею - дерзко грозящий небу гипсовый кулак Иуды Искариота. Товарищ Троцкий велел поставить в старинном волжском городе-острове Свияжске, на высокой монастырской горе памятник человеку, предавшему Христа...

  Не все разделяли эту, мягко говоря, странную идею: поставить памятник самому знаменитому в мире предателю. Но Лев Давидович - человек упрямый, он утверждал, что Иуда Искариот - первый революционер, символ отречения от темного прошлого и борьбы за светлое будущее. Открыто возразить председателю Реввоенсовета никто не осмелился, и только за спиной у него некоторые несознательные товарищи из молодых зубоскалили: "Это Лейба себя на постамент поставил - а похож!". Остроты несознательных товарищей дошли до самого Кремля, и даже Ульянов-Ленин долго и едко посмеивался, за глаза окрестив главкома Красной армии "Иудушкой Троцким"...

  Лев Давидович возмущался, горячился, проследил за отправкой "несознательных шутников" на фронт ("пускай вшам в окопах анекдоты травят!") и памятник Искариоту все-таки воздвиг. "Чествуемый нами наш товарищ по революционной борьбе Иуда Искариот - не предатель, - потрясая сухоньким кулачком и клиновидной бородкой, ораторствовал Троцкий на митинге в честь открытия шедевра монументальной пропаганды, - Иуда - борец с предрассудками, мракобесием, и тысячелетия растлевавшим человеческие души лжеучением так называемого Христа о непротивлении злу (и, в частности, капиталистической эксплуатации) насилием". Аудитория, тем более, была достойна красноречия. На открытие памятника прибыл целый литературный поезд - делегацию красных писателей возглавлял Демьян Бедный. Лариса сопровождала Льва Давидовича в составе партийной делегации.

  Буро-красного истукана с обращенным к небу лицом, искаженным страшной гримасой и обрамленным козлиной бородкой, поставили на живописном холме над Волгой. Знакомым жестом статуя грозила небу худым кулаком, а другой рукой судорожно срывала с шеи веревку. Ростом изваяние было под стать самому Льву Давидовичу. Скульптору по партийной линии "поставили на вид" за отсутствие пролетарского монументализма, а тот, в свою очередь, оправдывался, что выделили только полтора мешка гипсового сублимата.

  - А правда ли, фру Лариса, - с неприятной, издевательской улыбкой спросил у нее тогда датский писатель Ханниг Келер, который приехал в Казань вместе с советскими писателями, в литературном поезде, - что новые власти долго обсуждали, кому поставить статую? Люцифера признали не вполне разделяющим идеи коммунизма, а Каина - слишком легендарной личностью? На Иуде же Искариоте остановились как на личности вполне исторической.

  Отвечать было неприятно - Ларисе и самой не нравилась затея Льва Давидовича, но отмалчиваться в ответ на провокационные замечания иностранца тоже не хотелось.

  - Видите ли, этот памятник - всего лишь символ, - сухо сказала она Келлеру. - Символ борьбы с церковным мракобесием, установленный, к тому же, в очень подходящем месте. Вы же знаете, что монахи здешнего монастыря долго не подчинялись советской власти.

  - Так долго не подчинялись, - съязвил датчанин, - что товарищ Троцкий приказал всего лишь убить настоятеля... Не так ли, фру Рейснер?

  На такой вопрос отвечать было еще неприятнее:

  - Епископ Амвросий возглавил открытое восстание против Красной армии. И мы были вынуждены его ликвидировать. Он сам виноват в этом.

  Но датчанин проявил подозрительную осведомленность:

  - Вы с поразительным умением сглаживаете острые углы, фру Лариса. "Ликвидировать" - на редкость подходящее описание того, как пьяная солдатня поволокла избитого старика за лошадиным хвостом, а потом пристрелила, как собаку. Вы ведь образованная, умная женщина, учились не только в России, но и в Германии, неужели это безобразное насилие не представляется вам, как бы сказать... варварством?!

  - Его расстреляли, - еще суше ответила Лариса. - Больше я ничего не знаю. А вы, товарищ Келлер, чем оплакивать пособников белобандитов, вспомните лучше об их злодеяниях! Вам приходилось слышать, как офицеры топят баржи со схваченными рабочими в Волге и Каме, как казаки садистски секут шашками пленных красноармейцев?

  - Я знаю об этом. Это страшная война, - с тяжелым вздохом ответил датчанин. - Вы убиваете друг друга и губите вашу страну...

  А между тем товарищ Троцкий, забравшись на легковой автомобиль за неимением броневика (командир бронедивизиона с матюгами отказался снимать машину с фронта "ради этих скоморохов"), упоенно ораторствовал: "Граждане и гражданки Свободной России! Дорогие товарищи! Сегодня на этом острове, где попы и эксплуататоры всех мастей веками морочили голову трудовому народу, мы открываем памятник первому в истории бунтарю, первому революционному протестанту - Иуде Искариоту...".

  - Кощунство-то какое! В святой Свияжской обители, на острове-граде! - негромко сказал кто-то из толпы. Наступила некоторая заминка, красноармейцы, окружавшие товарища Троцкого, бросились в толпу ловить "провокатора", однако последователей увековеченного в гипсе героя среди жителей Свияжска не нашлось, и никого не поймали. Старухи в платках испуганно крестились, женщины плакали. Немногочисленные мужчины стояли, уставив глаза в землю, и только детишкам было любопытно и весело. Впрочем, мужчин в городке у стен обители осталось немного: одни подались к белым, другие - к красным, третьи - не пойми куда, вероятно, за счастьем. Монахов из Свияжской обители - почти всех - кончили красноармейцы. За поддержку белых и упомянутое "мракобесие".

  В старинный Свияжский Успенский монастырь, возведенный во времена Ивана Грозного, вскоре после взятия Казани, на священной горе, которую почитали еще татары, революция пришла в июле 1918-го. В лице не совсем трезвого продовольственного отряда Красной армии, посланного реквизировать монастырские запасы хлеба для нужд фронта. Навстречу продотрядовцам вышел епископ Амвросий и попытался усовестить нежданных гостей, объяснил, что хлеба едва-едва хватает братии и питающимся при монастыре беженцам. "Кто давал право разбазаривать хлеб трудового народа всяким там тунеядцам? - возмутился командир продотряда, - А может, и беляков прикормили, крысы монастырские?!".

  Красноармейцы походя пристрелили нескольких монахов, вломились в амбары и реквизировали скудные запасы хлеба. Епископа Амвросия долго и жестоко избивали, требуя открыть, где еще он прячет хлеб. Но "поп" упорствовал, красноармейцы - тоже, и вскоре Амвросий был уже не способен отвечать на вопросы. "В расход старого пса!", - распорядился командир. Комиссар отряда был из студентов, человек образованный и изобретательный, еще молодой и не прочь "повеселиться". Он вспомнил, как опричники во времена Ивана Грозного казнили бояр и попов. Велел привязать Амвросия на веревку, вскочил на коня и поволок старика за собой... Когда красноармейцы "натешились" и бросили изуродованное тело, в нем еще теплилась жизнь. Уходя, один солдатик пристрелил священнослужителя, то ли из жалости, то ли просто так.

  Отца Константина Далматова, священника Софийской церкви города Свияжска красные тоже расстреляли - "за помощь белогвардейцам", а с ним вместе и 18 местных жителей - "за то, что кормили отступающих беляков". А прибывшие из Казани чекисты вскрыли раку с мощами святителя Германа, которого на острове-граде особенно почитали. Очевидцы рассказывали, что когда "товарищи" сбросили каменную крышку, среди ясного неба вдруг сверкнула молния и тяжко ударил гром. Толпа, собравшаяся поглазеть на святотатство, разбежалась, а перепуганные чекисты наспех взгромоздили раку на телегу и увезли в Казань. А вот посланный реквизировать монастырские ценности отряд вернулся ни с чем: драгоценными камнями, окладами икон с жемчугом уже "разжились" красноармейцы и мародеры.

  Датчанин не сообщил Ларисе ничего нового: она слишком хорошо знала о "подвигах" красных на острове. Амвросия, впрочем, ей было жаль: не стоило повторять казнь из опричных времен, забрали бы хлеб - и довольно. Но признаться самой себе в том, что правое дело революции непоправимо запятнано бесчинствами и грабежами, Лариса не могла.

  Она предоставила датчанину в одиночестве дослушать речь товарища Троцкого, отошла в сторону и безучастно смотрела на бирюзовые волжские дали. В ту минуту она внутренне удивлялась тому, как Федор, сын священника, может допускать грабежи церквей, поругание святынь и расстрелы духовенства. Однажды она спросила мужа об этом. Раскольников ответил резко и четко: "Нашей семье церковь всю жизнь исковеркала. Если бы не идиотский церковный запрет на вторые браки священников, отец бы женился на матери. Тогда мы с братом не росли бы ублюдками, от которых сторонились люди. И носили бы фамилию отца - Петровы. А я - Ильин, по матери. И Сашка - тоже. Мне, Лара, церковь любить не за что". Больше Лариса спрашивать не стала, но никогда не брала церковного жемчуга и бисера в подарок - ей было мерзко принимать эти дары ненависти.

  Троцкий закончил свою речь, и восхищенные красные литераторы услужливо помогли ему сойти с автомобиля. Лев Давидович улыбался довольно. Лишь одно не понравилось: сняв с импровизированной трибуны, почитатели водрузили его на землю, а не понесли на руках перед ликующим народом. Митинг продолжился. Вслед за Троцким выступали писатели, партийные работники, даже один дьякон-расстрига, ставший комиссаром бронепоезда. Этот экс-дьякон, восторженный длинноволосый молодой человек с легким безумием в глазах, выдвинул инициативу присвоить его бронепоезду название "Борец с мракобесием товарищ Иуда". Инициатива экс-дьякона была сдержанно одобрена собравшимися. Потом выступить предложили Ларисе. Она отказалась, сославшись на то, что ей нечего добавить к речам товарищей. Отказалась - и почувствовала на себе цепкий, неприятно удивленный взгляд Льва Давидовича.

  На революционном банкете в здании бывшего городского дворянского собрания подавали малосольную икру, исходящую янтарным жиром осетрину, коллекционные вина и наливки. Лариса сидела рядом с Троцким. Лев Давидович подливал ей "реквизированное у классово чуждых элементов вино", шутил, называя разносолы на столе "скромным красноармейским пайком", льстил женскому самолюбию Ларисы смелыми комплиментами и уверенно обнимал за плечи.

  - Что же вы, товарищ Рейснер, отказались выступать? Или вам не понравилась моя идея с памятником? А, может быть, это в вас с товарищем Раскольниковым говорит происхождение? Вы ведь, как я понимаю, дворянка, а он - хуже того, сын священника и дворянки, верно? - взгляд Льва Давидовича, несмотря на мягкий шутливый тон, был острым и хищным, как у коршуна.

  Лариса, чтобы отвести беду от себя и Федора, солгала:

  - Ваша, дорогой Лев Давидович, идея с памятником очень важна в настоящий момент для утверждения Советской власти в Поволжье. Нужно отвратить народ от церковного мракобесия.

  Троцкий поверил - или сделал вид, что поверил - приобнял за талию, придвинулся поближе, с красноречивым придыханием шепнул: "Как вы сегодня прекрасны, Лариса Михайловна! Как античная богиня... Я отчасти завидую товарищу Раскольникову! Сейчас не время, но я убежден, что мы еще продолжим этот приятный разговор при других обстоятельствах...".

  Лариса отвернулась, промолчала, чуть отодвинулась в сторону. Сказала еще что-то лестное про памятник, про "неустанные труды товарища Троцкого на благо обороноспособности Республики", а про себя подумала: "Зачем ему понадобился памятник предателю? Что он хочет оправдать? Кого мы предаем? Христа? Истину? Самих себя?". На мгновение поморщилась, как от внезапной боли, от этой неожиданной, неправильной мысли, а потом снова улыбалась и льстила "дорогому Льву Давидовичу", произносила тосты, шутила. Вышла из помещения на темную, пустую, словно вымершую улицу. Не стесняясь изумленных часовых, присела на ступеньки бывшего Дворянского собрания, сгорбилась, как старуха, и закрыла лицо руками. Хотелось плакать, но слезы она оставила в прошлом - думала, что навсегда. Страшная, черная, разбойничья ночь плыла над городом и островом. Молчал разгромленный монастырь, молчал Свияжск. Оставшиеся в живых люди оплакивали погибших. "Ничего, - думала Лариса. - Все это временно. В мраке, крови и смерти рождается великая, новая советская Россия. И мы еще увидим рассвет!".

  Рассвет принес известие о прорыве фронта белыми, и товарищ Троцкий ускорил свой отъезд. Лариса еще не считала себя достаточно сведущей в военном деле и поэтому робко спросила у председателя Реввоенсовета, не правильнее ли было главкому самому выехать на "угрожаемый участок" и разобраться в обстановке на месте. Лев Давыдович великодушно ответил: "Милая Лариса Михайловна! Главная заповедь полководца - не создавать нездоровой нервозности в низовых штабах. Уверяю вас, на фронте хватает командиров".

  Следом за Троцким, суматошно втискивая в чемоданы "подарки от трудящихся Поволжья", устремились писатели. Демьян Бедный воблы с собой не вез, ссылаясь на то, что "сидит на твердом литпайке", но прихватил несколько старинных книг из разграбленной монастырской библиотеки.

  Уже на железнодорожной станции Свияжск - на большой земле, соединенной мостом с островом, у литературного поезда, Демьян Бедный важно пояснял товарищам: "Это для коллекции. Смотрите, какое затейливое узорочье, какие филигранные буквицы! И в этом произведении искусства - целая бездна темного, воинствующего мракобесия... Эй, товарищи, поторопите кто-нибудь машиниста, пусть пары живее поднимает! Нельзя оставлять пьяным белоказакам такой подарок, как целый эшелон лучших пролетарских бойцов пера и слова!". В этом товарищи были полностью солидарны, и литпоезд помчался, отчаянно свистя, оставляя хвост черного дыма и ярких искр, бешено набирая скорость. Скорей, Скорей!! Догонят!.. Из-за горизонта едва доносились слабые отзвуки канонады.

  "Белоказаки" в Свияжске, правда, так и не появились. Рота стрелков Чехословацкого корпуса высадилась с наспех вооруженного прогулочного пароходика "Губернатор" и "на всякий случай" прочесала городок и опустевшие монастырские строения. Усталые молчаливые солдаты бесстрастно взирали на грязные следы "диктатуры пролетариата": видеть такое им было не впервой. Кого-то, уличенного в "большевизме", они так же меланхолично, словно нехотя, скрутили, отвели к берегу и пристрелили. Однако багровый и скрюченный памятник на холме вызвал среди белочехов заметное оживление.

  - Позвольте узнать, любезный, это, собственно, кто? - обратился поручик в изрядно поношенном мундире австрийского пехотинца к сопровождавшему чехов монастырскому сторожу, пересидевшему "антихристово царство" в подвале у кума.

  - Тьфу ты, башка латинская, сам не видишь? - в сердцах плюнул "служка", - Христопродавец это! Иуда, проще говоря!

  - Это что, большевицкая аллегория, или же Искариот собственной персоной? - переспросил чех, соображавший долго, но на удивление основательно.

  - Сам он, сам и есть, - раздраженно пояснил сторож и с огорчением отхлебнул самогона. - Ты б, австрияк, что ли приказал своим воякам - пусть сковырнут к такой-то матери эту гадость!

  - Я, пан, добрый чех, и с австрийскими Габсбургами больше дела не имею, - с достоинством ответил офицер, но "сковырнуть" Иуду распорядился.

  На гипсовую шею Искариота в очередной раз набросили петлю, десяток солдат враскачку сдернули его с пьедестала, и истукан уныло покатился по склону, разваливаясь на куски. Так самый знаменитый предатель в истории, ненадолго вознесенный мутной волной российской революции, снова вернулся в небытие...