Необоримость духа и совести
Юрий Бондарев был и остается советским человеком. Когда другие переворачивались на 180 градусов, демонстративно подчеркивая, что у них теперь нет ничего общего с идеями, которыми наша страна жила более семидесяти лет, его стойкость восхищала. В преддверии катастрофы он художническим своим чутьем ощутил ее приближение и с трибуны XIX партконференции уподобил страну поднятому в воздух самолету, который ведущие не знают, куда посадить.
Впрочем, знали. Потом стало понятно: не просто небрежность допустили те ведущие — они пошли на сознательное предательство, что для него, солдата, есть наитягчайшее преступление. И конечно, не мог он принять из предательских рук награду, отпущенную ему к 70-летию. Отверг публично орден от Ельцина.
А несколькими днями раньше мы встретились тогда в Союзе писателей России на Комсомольском проспекте. Он руководил этой большой организацией и в августе 1991-го возглавил товарищей, когда пришлось чуть не с боем отстаивать писательский дом от захвата разъяренной «демократурой». Тема предательства, измены стала одной из главных в той нашей беседе, тоже предъюбилейной, двадцать лет назад.
И вот пролетели годы. За это время было у меня с ним много встреч. По разным поводам, радостным и печальным. Зная, что он, несмотря на возраст, каждодневно и упорно работает, избегал лишний раз его беспокоить. Тогда он звонил: «Что-то давно вас не слышно?»
Когда же возникла впереди столь серьезная дата — 90-летие, просто не мог я не напроситься к нему в гости, зная, что многие читатели (тоже по-особому!) ждут его слова.
Итак, ростепельный сероватый день в середине февраля. То ли дождь, то ли снег с утра. Мокнут ели в подмосковном поселке, который по привычке называется писательским, хотя писателей здесь уже почти не осталось. Неподалеку от бондаревской дачи, я знаю, находится участок, где жила и покончила с собой в 1991-м фронтовая медсестра Юлия Друнина, выдохнувшая на прощание:
Сколько раз в наших разговорах с Юрием Васильевичем возвращались мы к этой трагедии, ставшей одной из знаковых для времени уничтожения Советской страны…
А ему дано вытерпеть, выдержать, выстоять. Не для того ли, чтобы уже после своих семидесяти в романе «Бермудский треугольник» и в повести «Без милосердия» создать потрясающий образ проклятых девяностых, когда страна и люди ломались через колено, когда губилось все лучшее, а зло торжествовало и хохотало?
Девяносто лет… Большая жизнь большого писателя. По дороге к нему на сей раз я прикидывал, что родился он меньше чем через два месяца после кончины Ленина, то есть все последующие годы становления, защиты и величия Советского Союза, созданного Лениным, стали частью его биографии. Долг перед родной страной вел его по жизни, и он с чистой совестью может сказать, что от долга не уклонялся. Пароль верности и мужества — Сталинград определит не только тему одного из самых сильных его произведений, но и в целом характер отношения к литературному труду как к главному делу жизни, неотделимому от интересов и забот Родины.
Если представить мысленно все, что написано им, складывается впечатляющая панорама бытия страны за семь десятилетий. Своего рода художественная история в романах и повестях, где «Горячий снег» и «Последние залпы» сменяются «Тишиной», а затем наступают «Берег» и «Выбор», влекущие за собой «Игру», «Искушение» и, наконец, трагический «Бермудский треугольник»…
Творчество его, как и жизнь, хронологически делится надвое — советский период и время уничтожения всего советского. При этом не отпускают писателя с невероятной остротой стоящие вопросы: что же с нами произошло, что происходит? Он даже напрямую выносил их в заголовки своих публицистических статей, и ни одна беседа наша так или иначе без обращения к роковым вопросам о судьбе страны и народа не обходилась.
* * *
… Вот о чем думал я, подъезжая к даче, где они с женой ныне живут круглый год. Встречают радушно оба. Он подтянутый и энергичный, как всегда: день по-прежнему начинает с зарядки. А Валентина Никитична, подруга его верная на всю жизнь, сразу же старается создать самые благоприятные условия для делового нашего разговора. Который, замечу, начинается почти с порога.
Предательству нет оправданий.
Да, я спрашиваю, смотрел ли он по телеканалу «Россия 1» фильм «Биохимия предательства», показанный вечером накануне. Оказывается, смотрел.
— И какое впечатление?
— Двойственное. С одной стороны, конечно, хорошо, что телевидение показывает фильм о Власове и власовщине отнюдь не в однозначно позитивных тонах, как было, по существу, всю последнюю четверть века, когда апология предательства стала чуть ли не нормой в нашем обществе. А с другой… Знаете, не хватало мне четкости и резкости в оценке этой фигуры. Если хотите, не хватало мужских интонаций, настоящего гнева!
Когда возникает и маячит на экране лицо предателя, изменника, причем явного, которому нет и не может быть оправданий, разговор о нем следует вести предельно жестко. Это было в комментариях Юрия Жукова, которые мне понравились. Но тут же авторы начинают как бы микшировать, смягчать эту определенность, размывая ее некоей полифонией на манер горбачевского «плюрализма».
И появляются серьезные сомнения: осуждение ли возьмет верх в сознании зрителей, особенно молодых, или, может быть, оправдание? Как же, боролся-то, видите ли, против тоталитаризма, большевизма, за «новую Россию»!
Между тем это есть лишь прикрытие обыкновенного шкурничества. Достаточно вспомнить, с какими словами он сдавался в плен: «Не стреляйте, я генерал Власов».
— Хотя, наверное, стоило бы застрелиться…
— Что вы! Для шкурника, думающего только о себе, это немыслимо. С психологией предательства такое несовместимо: у изменника гниющее нутро. И надо беспощадно вскрывать эту психологию, которая ничего, кроме презрения, у меня не вызывает.
Фигура, про которую мы говорим, всегда была до крайности мне отвратительна. Даже физиономия его, которую впервые увидел в листовках, призывавших нас в рай немецкого плена. А позднее я специально занимался этой историей, когда писал «Горячий снег». Дело в том, что сын генерала, героя моего, оказался в армии, которой командовал Власов, и я даже написал на эту тему целую главу. Но по совету Твардовского потом изъял ее.
— Твардовский читал рукопись?
— Он почти все мое читал.
— А почему дал такой совет?
— Глава, по его мнению, уводила от основной темы, и я с ним согласился.
— Но давайте, Юрий Васильевич, вернемся к телефильму. Согласитесь, он ведь не только о Власове. Связанные с Власовым события становятся поводом, чтобы обратиться ко времени, гораздо более близкому нам. И тогда появляется физиономия генерала КГБ Калугина, мелькает на экране (правда, только мелькает!) даже сам Горбачев, а в речах сегодняшних российских «философов» начинают звучать рассуждения, что лучше бы поскорее разделить Россию на части, и пусть Владимирское, Московское и прочие княжества, каждое само по себе, решают, скажем, проблему миграции…
— Сумасшествию нет предела! Потому что стихия предательства, которая обрела своеобразную легитимность и для которой во время «перестройки» и «реформ» были широко открыты все шлюзы, разлилась чрезвычайно широко. Посмотрите, что творится сегодня на Украине. Так что реабилитация власовцев, бандеровцев, дивизии СС «Галичина» и т. п. — это узакониваемая дорога к дальнейшей перекройке мира по американским, западным лекалам и к дальнейшему упрочению несправедливости в нашей стране.
* * *
Я слушаю его и думаю, насколько тяжело ему говорить сейчас обо всем этом. Ведь Украину он освобождал от фашистов, а теперь они заправляют там снова. Во время войны, на фронте, он стал коммунистом, а ныне коммунистическую идеологию и символику где-то уже запретили, а где-то готовы запретить и один за другим сносят памятники советской эпохи.
Да, теперь «где-то» — на Украине, в Прибалтике и так далее. Но начиналось-то все у нас во время горбачевской «перестройки» предательской пятой колонной, о которой не может офицер Красной армии Юрий Бондарев говорить спокойно, ибо видит в ней — не без оснований! — ударную силу врагов нашей Родины. Это она утверждала в массовом сознании, что Сталин хуже Гитлера, а советский социализм хуже гитлеризма. Значит, и не было никакой Великой Победы. А уж всяческие «подробности», вроде многократно увеличенных наших воинских потерь, чтобы доказать «преступное» неумение советского руководства и командования вести войну, стали прямо-таки обиходными.
— Сейчас, — говорю я Юрию Васильевичу, — поднят шум вокруг некоего телеканала «Дождь», где в связи с 70-летием освобождения Ленинграда от блокады поставили перед зрителями вопрос: а может быть, лучше было сдать Ленинград? Шум явно запоздалый и «показушный». Ибо первым даже не вопрос поставил, а прямо заявил, что Ленинград надо было сдать, не кто-нибудь, а участник войны, ваш коллега и, кажется, ровесник Виктор Астафьев. Так ведь?
— Верно, Астафьев. Примкнувший к пятой колонне. А Гранин, тоже участник войны, пишет: «Русские были плохие солдаты». Да как же можно так обобщать? На каком основании?!
Дальше Юрий Васильевич вспоминает солдат, с которыми ему довелось в боях быть бок о бок: «Ребята воевали прекрасно!» Размышляет о том, какую роль сыграла советская школа в подготовке этих «ребят» — их образованности и убежденности. Напоминает, что про советских генералов и маршалов за последние годы тоже написана масса неправды, а вот немецкие генералы в своих мемуарах во многом признали их превосходство…
И тут мы подходим, пожалуй, к самому главному, корневому: а для чего все-таки велась и так усиленно ведется фальсификация истории той войны и в целом советского периода нашей жизни? Не для окончательного ли утверждения нынешней несправедливости в стране? Напоминаю своему собеседнику:
— Вот нынче говорят так: да, дескать, воевали люди за Родину. Но — не за Советскую Родину. То есть стремление противопоставить Родину и Советскую власть, народ и коммунистов. Как будто это какие-то противоположные, даже враждебные явления. Но разве во время войны господствовало именно такое отношение? Понятно, люди разные, миллионы людей, и у кого-то в мыслях так было. А все же что, по вашему восприятию, преобладало тогда?
— Вы сказали: говорят. А кто говорит-то? Та же самая пятая колонна. Если бы на самом деле было так, как они сейчас пытаются представлять, ни в коем случае не одержали бы мы величайшую нашу Победу. Все, что сделано было перед войной, и не только в материальном смысле, а и в духовном, в воспитании нашего поколения, помогло нам прийти к Победе.
— Ваше поколение по праву называется великим. Поколение Зои Космодемьянской, Александра Матросова…
— Силу давало нам сознание того, что отстаиваем самую справедливую страну на земле.
— А теперь извращают все в головах молодых, вдалбливают им ложь об отечественной истории с главной целью — очернить попытку более справедливого устройства жизни, без олигархов и нищих, где владыкой на самом деле является труд. Чтобы ни в какой форме не вернулось это, а несправедливость упрочилась навечно.
— Вы очень точно сказали. Но более двадцати лет, которые уже пришлось нам прожить по законам несправедливости, ничего хорошего ведь не дали нашей стране.
Может быть, обманутый народ все-таки задумается? Куда ни кинь глаз, везде мы потеряли, а не нашли. Везде падение — в промышленности, сельском хозяйстве, в науке и культуре…
* * *
Действительно, огромное культурное падение в России очевидно. И произошло оно не само собой, а в результате целенаправленных усилий, определенной политики. Непременной частью этой политики и этих усилий стало, как и во всем, принижение, очернение, уничтожение достижений советской эпохи. Нет, конечно же, для них не эпохи, а «совка» — так презрительно они выражаются…
Вспомните программную статью «Поминки по советской литературе». Поминки провозглашались не только за ненадобностью этой литературы, но и по причине якобы ее ничтожности. Однако в результате «смены ценностей» именно ничтожества вышли на первый план! Так, автор этой статьи, известный своим скандальным полупорнографическим «романом», становится видной фигурой «элиты», ведущим программы на телеканале «Культура», а советская литература вместе с выдающимися ее мастерами отправляется в положение изгоя.
В таком положении, изгоя, оказывается на всю эту четверть века великий советский писатель, наш современник-классик Юрий Васильевич Бондарев. Невыносимо было читать во время «перестройки» тот вал хулы, который обрушился на него со страниц коротичевского «Огонька» и прочих подобных изданий. Ничтожества, мелкие завистники, злобные антисоветчики, получив возможность, как шакалы, набросились с лютой ненавистью сводить счеты.
А потом зловещим Александром Яковлевым было дано всем подведомственным СМИ указание, равно относившееся и к Юрию Бондареву, и к «Правде»: «Не надо ничего писать и говорить о них — и они тогда перестанут существовать».
Каково годами пребывать в удушающем вакууме, который изо всех сил создается вокруг тебя? Для Бондарева закрыт экран телевидения. Его не включают в состав делегаций, представляющих российскую литературу за рубежом. Ему не присуждают государственных премий, а новые его книги, которые выходят, окружаются заговором молчания. Наконец, знаменитый Швыдкой, рулящий культурой, в правительственной (!) «Российской газете» объявляет Бондарева… «нерукопожатным». Как «сталиниста».
Но! На телеэкране вынуждены (рейтинговые соображения) показывать фильмы, снятые в советское время по его романам и сценариям. Сами эти романы и другие произведения живого классика предприниматели-коммерсанты вовсю начали переиздавать, потому что они пользуются неизменным спросом, и уже вышло после 1991-го не одно собрание его сочинений. А когда в 1999 году на страницах журнала «Наш современник» и затем отдельным изданием появился «Бермудский треугольник», который я считаю сильнейшим романом о времени этого ужасающего безвременья, несмотря на заговор молчания вокруг, читатели его нашли, выделили, откликнулись.
Сейчас, при нашей встрече, вместе с автором вспоминаю я, сколько писем со всей страны сразу же получила «Правда» об этой новой работе крупнейшего писателя. Однако вспоминаю и другое. Несколько раньше, в начале декабря 1996-го, когда исполнилось 100 лет со дня рождения великого советского полководца Георгия Жукова, проводилось соответствующее «мероприятие». Но кто были главными на сцене? Чубайс и Черномырдин! Издевательство, да и только. Я подумал тогда: вот же есть выдающийся писатель военной темы, участник Великой Отечественной, фронтовик, сталинградец. Не ему ли быть здесь вместо позорного Чубайса?
— Может, все-таки вас приглашали? — спрашиваю.
— Что вы! Не удостоен.
— А скажите, Юрий Васильевич, вот недавно вышел фильм Бондарчука-младшего «Сталинград». Показали вам его предварительно? Спросили ваше мнение, посоветовались?
— Нет. Да я его и не видел до сих пор: не сочли нужным мне показать. И конечно, никто ни о чем не спрашивал.
Задам вопрос читателям: вас не поражает это? Меня — очень. Невольно возникла ассоциация из советского времени: великий Сергей Бондарчук ставит «Судьбу человека» и «Они сражались за Родину» по Михаилу Шолохову. Советы с писателем при работе над сценариями, при подборе актеров, в ходе съемок… И первый показ законченной ленты — в Вешенской. Почему же в данном случае такое игнорирование одного из лучших знатоков сталинградской темы? Будто уже нет его на свете.
Впрочем, разный подход к работе — разный и результат. Фильмы Сергея Бондарчука и Бондарчука Федора отличаются, как небо от земли. Вот вам для сравнения кино советское и «новороссийское».
Между тем, напомню, травили Бондарчука-старшего так же, как Бондарева. Одновременно. Да и за то же самое, по сути: за талант и принципиальную гражданскую позицию, за необоримость духа и совести.
А гениальный Шолохов? Ему советской позиции не прощают и поныне. Когда мы разговаривали с Юрием Васильевичем (о любимейшем Шолохове не могли не говорить), приближалось тридцатилетие кончины мирового русского классика.
— Вот посмотрим, — сказал я, — как телевидение отметит эту дату.
Что ж, посмотрели: никак! Ни на одном канале — даже на «Культуре». Газеты в абсолютном большинстве такую дату тоже замолчали. А при закрытии сочинской Олимпиады, показывая в художественном представлении писателей, составивших гордость отечественной культуры, Шолохова вообще исключили. Зато не обошлись без Солженицына — идейного антипода Шолохова и Бондарева.
Согласитесь, все это выразительные свидетельства того, какова нынешняя культурная политика. В чем-то весьма существенном она, увы, не меняется. С трудом поворачивается у них язык говорить что-либо доброе о великой советской культуре, литературе, о великих советских творцах. Об антисоветских — пожалуйста.
Но мой собеседник вспоминает, с каким интересом относился к советским писателям и их книгам выдающийся американец Джон Стейнбек, с которым довелось ему, Бондареву, «выпить не одну рюмку чая». И вдова другого выдающегося американца, Хемингуэя, немало рассказывала ему, как высоко ценил советскую литературу ее муж.
Здесь кстати заметить, что книги самого Бондарева переведены более чем на 85 языков мира. Переведены и продолжают переводиться. Разве не говорит это о масштабе писателя?..
* * *
— Юрий Васильевич, а чем вы заняты сейчас?
— Готовлю полное собрание сочинений. Уже давно. Работаю над текстами, зарываюсь в архивы. Тяжелейшее, скажу вам, дело! Мне даже ночами снятся иногда эти тексты, хотя ночью лучше бы спать…
Знаю, что труженик он необыкновенный. До обеда стараюсь ему никогда не звонить: заветное это время — за письменным столом.
— А потом-то хоть отдыхает? — выведываю у Валентины Никитичны.
— Борюсь с ним. Хитрит. Прикинется, будто прилег, а загляну — опять сидит над бумагами.
— Каждому писателю такую бы заботливую жену, — говорю совершенно искренне.
Он не возражает. Зовет ее с нежностью: мама, мамочка. Но оторваться от каких-то своих мыслей, замечаю, не может вполне даже в эти минуты, когда мы пьем чай и разговор переходит постепенно на бытовые мелочи.
Там, на письменном столе, остались аккуратно разложенные папки, книги, листы бумаги, исписанные и исчерканные его рукой. Я уеду, а он, наверное, поспешит вернуться к ним. Вечером же по давней традиции будет размеренно шагать под темным небом, а если вдруг появятся звезды — подолгу смотреть на них. Когда-то говорил мне, что часы таких прогулок для него самые плодотворные.
В последние годы он вынужден был пережить немало горького и тяжкого. Иногда, видя это, хотелось вслух посочувствовать ему, однако «сантиментов» по отношению к себе он категорически не приемлет.
Потому и сейчас, перед юбилеем вашим, дорогой Юрий Васильевич, я просто обнимаю вас по-солдатски крепко и желаю здоровья. Во время этой нашей встречи вы опять повторили, что для исполнения задуманного вам необходимо одно — здоровье. Да будет оно у вас!
Эпоха Пахмутовой
Советская песня — великая эпоха в мировом музыкальном искусстве. А эпоха имеет свои периоды. И при всем обширнейшем богатстве авторских имен есть среди них особенно знаковые. Вот Тихон Николаевич Хренников, выдающийся советский композитор, который сам написал немало великолепных песен и с которым на склоне его лет не раз мне посчастливилось беседовать, нашу песенную периодизацию связывал с тремя главными, как он говорил, именами. Предвоенное время — это Исаак Дунаевский, война — Василий Соловьев-Седой, а после войны — Александра Пахмутова.
Кто-нибудь будет спорить? По-моему, определено весьма точно.
Когда вспоминаешь об Александре Пахмутовой, поражаешься в первую очередь необыкновенному таланту, которым от рождения награждена была девочка, появившаяся на свет в поселке Бекетовка близ Сталинграда. Но ведь талант надо было поддержать, развить да и просто физически спасти в детстве вместе с жизнью. Как и других сталинградских детей, маленькую Алю вывозили буквально из-под фашистских бомб, «когда кипела волжская вода».
Удивительно ли, что по прошествии лет с такой пронзительностью прозвучит пережитое в ее песнях «Горячий снег» и «Поклонимся великим тем годам». Иногда говорят: социальный заказ. Но, может быть, одновременно бывает он и «заказом» сердца, души?
Я думаю, без крепкой душевной связи со всем тем, чем жила Советская страна, и без искреннего чувства благодарности ей не могло быть создано это фантастическое многоцветье мелодий, которые щедро, одну за другой несла она людям. Более четырехсот песен, в том числе абсолютные шедевры! Возможно ли, чтобы при этом не помнила она, что в самую суровую военную пору, заметив редкий дар, Родина направила ее из далекой Караганды в столицу — в школу для одаренных детей при Московской государственной консерватории? А затем она окончила и полный консерваторский курс композиторского отделения, и аспирантуру…
У меня неслучайно уже повторились эти слова: советская, советский. Она же не из какой-то «элиты» произошла. Ее родители, как говорится, простые трудовые люди — мама Мария Амплеевна и отец Николай Андрианович, рабочий ТЭЦ.
Кто-нибудь скажет, и сегодня подобное нередко говорят, что талант все равно пробил бы себе дорогу. Как знать. Сама она высказалась однажды так: «Если бы я была девочкой в это время (нынешнее! — В. К.), никакого композитора Пахмутовой не было бы. В лучшем случае я была бы нянькой у какого-нибудь олигарха».
Ну а могли появиться такие песни, как у нее, пусть от других авторов? Давайте признаем: нет!
«С ее именем вписаны в историю СССР самые великие события. И первый полет человека в космос, и грандиозные советские стройки, ее песнями до сих пор идет рассказ и о Великой Отечественной войне, и о Московской Олимпиаде». Это я процитировал газету «МК» (трудно как-то написать — «Московский комсомолец»). Даже она вынуждена главное признать. Потому что факт есть факт, от него не уйдешь. Из песни слова не выкинешь.
И та же журналистка признает, что «люди, которые жили еще при СССР», знают и любят ее песни: «Ну вот кто навзлет не вспомнит: „И снег, и ветер, и звезд ночной полет, / Меня мое сердце в тревожную даль зовет“, а „Главное, ребята, сердцем не стареть“, а „Усталую подлодку“, песни „Орлята учатся летать“, „Знаете, каким он парнем был“, „Старый клен“, „Беловежская пуща“, „Трус не играет в хоккей“, „Команда молодости нашей“, „И вновь продолжается бой“, „Нам не жить друг без друга“, „Как молоды мы были“, „До свиданья, Москва, до свиданья“, я уже не говорю про всеми обожаемые „Нежность“, „Надежда“ и „Мелодия“…»
Повторю: это пишет «МК». Сегодня. Но так ли она писала о Пахмутовой еще совсем недавно?..
* * *
Жизнь Александры Николаевны, как и многих из нас, разрублена надвое трагическим 1991-м. Помню, в моих разговорах с Тихоном Николаевичем Хренниковым многократно заходила речь о ней, а также о ее муже, верном спутнике жизни и соавторе — поэте Николае Николаевиче Добронравове. Я спрашивал: «Ну почему никогда не отвечает их телефон? Может, номер изменился?» — «Да нет, — объяснил мой собеседник, — они телефон просто отключают. Их же затравили!..» Помолчав, добавил: «Как и меня».
И услышал я горький рассказ о гадких телефонных звонках, которыми все последнее время терроризируют композитора.
Вспомнил день, проведенный тогда же у Сергея Федоровича Бондарчука. За все время нашей затянувшейся беседы в квартире не раздалось ни одного телефонного звонка. Может, и он отключал телефон по той же причине? Великий режиссер и актер стал затворником. Мучился. Страдал. Из-за этого ушел раньше времени. Да разве один он?
Действительно, сколько убийственных несправедливостей обрушилось со всех сторон на величайших творцов советской культуры! С телеэкрана и газетных страниц, по радио и в наспех состряпанных книжонках… Песни Пахмутовой почти напрочь исчезли тогда из эфира. О, конечно, там безраздельно правила бал бесовщина, крутившаяся вокруг «единственной и неповторимой», как утверждалось, «примадонны». Она же, что декларировалось вовсю, Пахмутову терпеть не может.
Гадость могли швырнуть в лицо даже совсем неожиданно. Придет, например, Александра Николаевна в Пенсионный фонд с удостоверениями народной артистки СССР и Героя Социалистического Труда, а ей с ядовитой усмешкой скажут: «Да выбросьте вы эти бумажки…»
Все это надо было перенести. И они с Николаем Николаевичем переносили стойко. Хотя рецепт «самопомощи» знали все: выступить с публичными антисоветскими заявлениями, да чтобы покруче, похлеще. К этому, увы, многие прибегли. Но не они.
Они, как ни тяжко было, продолжали работать. Песни другого времени получались, конечно, другие: «Горькая моя Родина», «Госпожа нищета», «Остаюсь с обманутым народом»… Душой старались они не кривить. А негасимая любовь народная была (и остается!) им в этом поддержкой.
И вот в конце концов, мне думается, мы можем сказать: в нелегком поединке с обстоятельствами, судьбой, властью победу одержала она, Александра Николаевна Пахмутова. Ее неодолимое, великое искусство.
Именно так, по-моему. Ведь, когда в один из очередных ее юбилеев президент страны приехал с поздравлениями к ней домой, это стало своего рода знаком. Есть фигуры, приезд к которым первого лица государства или прочие проявления властного внимания никого не удивляют. А тут повод для удивления был. После всего-то, о чем говорилось выше и что в нынешнем нашем существовании далеко не изжито! Значит, кто-то о чем-то там, «наверху», все-таки задумался?..
И последующие появления Пахмутовой и Добронравова на телеэкране, концерты с их участием, все более заметные и значимые, подтверждали: теперь уже и официально они не в положении изгоев.
Конечно, радует, что советской песне дозволено наконец столь широко звучать, только при всем при том мы знаем: тревога за будущее родной культуры не убывает. Отдельными прекрасными концертами или выставками, удачным фильмом или берущей за душу книгой дела в культуре не поправишь. Александра Николаевна верно сказала: «Спасти нас может только нормальная нравственная и художественная среда, подобная советской». Но разве можно создать ее в нынешних реалиях!
Согласитесь, изумительные советские песни рождены не только блистательным талантом авторов, но и временем, которое нас вдохновляло, той жизнью, в которой неизмеримо больше было справедливости, честности, любви. Стало быть, чтобы к лучшему изменились песни, которые в большинстве нормальным людям нынче просто петь невозможно, надо изменить жизнь.
Мы еще вернемся к советским идеалам
Давнее мое желание встретиться и побеседовать с одним из лучших русских писателей «поколения сорокалетних» наконец-то осуществилось. Чем он интересен, автор широко известных романов «Санька», «Обитель» и других, а также ряда повестей, рассказов и эссе, ставший в 2016 году, согласно социологическим исследованиям, самым упоминаемым в СМИ отечественным писателем?
Прежде всего, разумеется, его выделяет незаурядный литературный талант, который заявил о себе уже в самых первых публикациях, относящихся к началу 2000-х годов. Но не менее ярко сразу же проявилась и активная общественно-политическая позиция начинающего писателя, до этого прошедшего трудную школу боевых действий в Чечне. Суть этой позиции, если сказать предельно коротко, — в абсолютном неприятии почти всего, что учинено с нашей Родиной в августе 1991-го и в последовавшие затем годы.
Протестный настрой определил характер и большинства художественных произведений Захара Прилепина, и его публицистику. Достаточно назвать хотя бы «Письмо товарищу Сталину», вызвавшее настоящую бурю в Интернете. С июля 2012 года он вместе со своим другом — писателем Сергеем Шаргуновым (ныне депутат Госдумы от КПРФ) — возглавил редакцию сайта «Свободная пресса»: Шаргунов стал его главным редактором, а Прилепин — шеф-редактором.
В конце лета 2014 года у Захара установились тесные связи с самопровозглашенными Донецкой и Луганской народными республиками. Сначала он был военкором в зоне вооруженного конфликта, затем стал энергичным организатором гуманитарной помощи. С декабря 2015 года — советник главы Донецкой народной республики Александра Захарченко, а потом и заместитель командира батальона в Донбассе.
Первой темой для нашей беседы я предложил приближающееся 100-летие Великой Октябрьской социалистической революции. По моему ощущению, Захар Прилепин это предложение принял не просто удовлетворенно, а даже с радостью.
— Итак, впереди вековой юбилей Октябрьской революции 1917 года. Кто-то скажет — Великого Октября, кто-то — большевистского переворота. Но дата, согласитесь, по-своему выдающаяся для тех и других. Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о вашем отношении к этому историческому событию — человека, родившегося в 1975 году и ставшего писателем, известным далеко за пределами нашей страны.
— Тут есть два ракурса. Во-первых, это моя личная история, из детства, которая была и остается со мной. А во-вторых, как из дня сегодняшнего я вижу и воспринимаю то, что произошло сто лет назад.
Мое личное становление напрямую связано с советской литературой. Даже больше, чем с русской классической. Я родился в рязанской деревне…
— Мы земляки. Вы из Скопинского района, а я из Сапожка, Можар, Шацка.
— Важно еще отметить, что родители мои были интеллигенцией в первом поколении, а все предки до того — крестьяне.
— Опять у нас совпадение.
— Ну вот, мой отец стал учителем истории, преподавал в деревнях и другие предметы, был директором школы. Книги в доме рано начали притягивать меня, и скажу так: через поэзию происходило познавание мира.
Поскольку это Рязанская область, первым по воздействию был Сергей Есенин. А он, безусловно, красный поэт, советский поэт, и, как бы ни пытались сегодня новейшие исследователи «разженить» его, рассорить с советской властью, по большому счету все это неправда. У Есенина было время полной очарованности революцией в 1917–1918 годах, затем, с 1919 по 1921-й, некоторое охлаждение, но после поездки в США он абсолютно убедился в правоте красного дела. Его поэзия — главное тому подтверждение.
— Вы хорошо сказали про попытки «разженить» Есенина с советской властью. К сожалению, подобные операции предприняты за последние три десятка лет и по отношению ко многим другим советским творцам…
— Это так. Однако тексты говорят сами за себя. И я проникался красной идеей через поэзию Маяковского, Багрицкого, Луговского, Ярослава Смелякова, через детские книжки, которых у меня было множество. Тут и рассказы про детство и юность Ильича, про Великую Отечественную войну и пионеров-героев, тут и «Книга будущих командиров» замечательного Митяева, где большая часть была посвящена советским воинам…
Все это создавало пространство не просто интереса, а традиции. Для меня советское, красное — это моя личная традиция. Я не помню дореволюционной России, и дедушка мой покойный родился в 1914 году, а все остальные дедушки и бабушки — уже при советской власти.
Да, была та Россия, я ее тоже очень люблю, но она все-таки отдаленно от меня существует. А для понимания того, что являли собой Маяковский, Блок, Есенин, Луговской или Юрий Бондарев, каких-то особых усилий не требуется. Они рядом. И даже если ушли от нас, до них всего одно рукопожатие. Скажем, Леонид Максимович Леонов, советский классик, — гипотетически я мог с ним встречаться…
— А я встречался.
— То есть хочу подчеркнуть, что все это очень близкое и родное для меня. Но тут вдруг началось низвержение советских устоев. В 1991 году я окончил школу, и вот в этом горьком времени есть тоже своего рода личная рифма для меня.
— В чем же?
— А в том, что, по логике, я должен был стать одним из последних комсомольцев в Советском Союзе, потому что после 1991-го уже не принимали в комсомол. Но — парадокс! Меня, единственного в классе, тогда в комсомол не приняли.
— Почему?
— Был самый радикальный, самый взрывной, самый наглый в своих заявлениях. Так вот — за дурное поведение. А ведь я, по-моему, как никто в нашем классе, верил в комсомол!
Интересно, что фактически то же произошло с моей будущей женой. Она была такой же страстно верящей в социалистические идеалы, и ее тоже отказались принять в комсомол. Вижу в этом серьезную загвоздку и даже в чем-то объяснение крушения Советского Союза. Мы-то верили, а у наших пастырей, присматривавших за страной, судя по всему, веры уже не оставалось.
— И как вы восприняли 1990-е годы?
— Все происходившее стало пространством моей личной боли, личной муки и личного бешенства. Для родившихся позднее внове слышать сегодня, например, гнусность Бильжо о Зое Космодемьянской или прорывающиеся время от времени требования вынести Ленина из Мавзолея. Но я-то переживаю это с того же 1991 года или даже раньше. Коллективный Николай Карлович Сванидзе как вещал, так и продолжает вещать в лице Гозмана, и несть им числа.
— А каким ощущается вами отношение народа к этому?
— Оно разное, конечно. Все-таки в головы людей засунули огромную метлу и основательно пошуровали ею. Однако я чувствую, что красная, левая идея стала для большинства моих соотечественников традицией. С одной стороны, как говорил Горький, это для нашей страны был рывок вперед и вверх. А с другой — это, безусловно, стало традицией, отказываться от которой многие не хотят и не спешат.
— Причина?
— Советское, как говорится, вошло в плоть и кровь. Смотрите: 38 процентов поддержали бы Ленина, если бы он сегодня стал организовывать революцию в России. Из 86 процентов, которые в рейтинге Путина, 60 скорее положительно относятся к Ленину. Я уже не говорю про Сталина, за которого от 50 до 70 процентов, а бывает и больше.
То есть совершенно очевидно, что страна воспринимает свое левое, красное прошлое как традицию, на которой она стоит и с которой не желает расставаться. В том числе с вождем Октябрьской революции Лениным, и это очень серьезный момент.
— Ну да, ведь Сталина теперь зачастую стараются не только отделить от Ленина, но и противопоставить ему. Потому что Сталин, дескать, «державник», а Ленин — революционер.
— Не надо отделять и противопоставлять! Иначе мы пойдем вслед украинцам. Недопустимо ничего отдавать из нашей истории, на которой мы стоим. А Октябрь 1917-го — это, конечно, величайшее событие во вселенской, мировой истории, которое повернуло сознание всего человечества. Сейчас многие у нас не отдают себе отчета в этом, потому что за последние три десятилетия в результате колоссальной антисоветской работы огромность события раздробили и чудовищно извратили.
— Да уж, постарались основательно. Так что многих удалось ослепить и оглушить.
— Но тем не менее по той социологии, о которой я говорю, наш народ, оказывается, в большинстве умнее этих своих квазилиберальных пастырей и вообще своей интеллигенции. Ведь какие вроде бы авторитеты вещали и вещают против революции, какие фигуры оттоптались по советскому времени вовсю: Эльдар Рязанов, Говорухин, Никита Сергеевич Михалков… Оттоптались кто с консервативных позиций, кто с либеральных, но суть одна. А вот реакция-то на это разная. И для многих итог такой: да, мы вас за ваше искусство в прошлом уважаем, но Ленина и Сталина вам не отдадим.
Прямо скажу, меня это наполняет гордостью за мой народ, которому жить сегодня, увы, приходится очень нелегко.
— Собственно, Октябрь 1917-го тоже стал реакцией на нелегкую жизнь трудового народа.
— Не только нашей стране, а всему так называемому третьему миру, составляющему девять десятых всего человечества, русская революция дала надежду на свободу. Вот продолжают твердить, что Советский Союз — это якобы синоним несвободы. Смотря для кого! Есть непримиримая разница между свободой угнетателя и угнетенного. Так что советский проект для Индии, для Китая, для Африки и Латинской Америки — в общем, для всего внеевропейского и неанглосаксонского мира стал даже не путеводной звездой, а реально действующей программой по изменению своего колониального статуса.
— Вы сейчас касаетесь всемирного значения Октября.
— А разве это не должно быть выдающимся поводом для нашей национальной гордости? У меня в связи с данной темой был в Индии лет десять назад убедительный момент истины. Я приехал туда с одним замечательным писателем. Но он правый консерватор, поклонник дореволюционной России, не любящий Советский Союз. И вот выступает перед индийской публикой. Сидят они в своих разнообразных чалмах, полные внимания и почтения, а он начинает им говорить, какой проклятый, омерзительный был Советский Союз. И они по одному стали вставать и выходить из зала. Пока не остались мы там вдвоем с переводчиком…
— Ничего себе картинка!
— Да, вот представьте себе. Он на трибуне увлекся в своем красноречии и этого даже не заметил. А я побежал к ушедшим и вижу: стоят эти индусы со своими сливовыми глазами, в которых слезы блестят. «Что же это такое?! — слышу со всех сторон. — Советский Союз! Мы учились там, советские построили нам современное производство, помогли поднять наши науку и культуру. Как он может — приехать к нам в страну и оскорблять то, что нам дорого!»
— В самом деле, очень показательный эпизод.
— Можно сказать, метафора Советского Союза в индийском восприятии.
— Стыд перед ними возникает за расправу с великой и уникальной страной?
— Есть оттенок стыда, никуда не денешься.
— Но что все-таки произошло, на ваш взгляд, со значительной или даже большей частью нашей творческой интеллигенции, которая в полном смысле слова взращена была советским строем, советскими идеалами, советской культурой? Почему вдруг такое массовое предательство и неблагодарность, про которую с особой болью и негодованием говорил мне в 90-е годы патриарх советской литературы Виктор Сергеевич Розов?
— Коротко на это не ответишь, потому что у разных персонажей или групп творческой интеллигенции происходило не совсем одинаково, а иногда и очень по-разному.
— Однако не чувствуете ли вы себя белой вороной в этой среде?
— Если говорить о себе, то я изначально ориентировался на несколько личностей, которые в тот переломный момент с красными идеалами не расстались, а наоборот — особенно четко и во весь голос начали их отстаивать. Это Александр Проханов, это Эдуард Лимонов, Сергей Кара-Мурза, конечно же — Юрий Бондарев. А несколько позже я узнал еще и Александра Панарина.
У меня в моей литературной работе сразу же ориентация была на эти имена. Хотя, замечу, ни на день не расставался я с глубочайшим уважением к так называемым почвенникам: Валентину Распутину, Василию Шукшину (не дожившему до этих времен), Василию Белову… Правда, крайне болезненное отношение сложилось к Виктору Астафьеву, но это уж особая статья…
— Да, более чем! И не у вас одного сложилось тогда к нему крайне болезненное, как вы сказали, отношение. А у Распутина? То же самое, о чем он не раз говорил мне. Хотя они ведь много лет с Астафьевым дружили и творчески были близки, но тут Валентин Григорьевич сдержаться не мог — высказал ему все публично и весьма нелицеприятно.
— Вот эти разные литературные сегменты следует по-разному объяснять. Я думаю, например, что на Проханова и Лимонова серьезно повлиял опыт достаточно широкого перемещения по зарубежным странам. Лимонов вообще там долго жил, а Проханов многое объездил в своих командировках. И знание западной цивилизации давало им возможность понять: те представления, которые стали нам усиленно навязывать (что там, дескать, рай земной, а у нас ад кромешный), не соответствуют действительности. Даже в США и во Франции, находившихся на вершине своего благоденствия, тот же Лимонов, проживший там двадцать лет, прекрасно знал изнутри огромное количество проблем, которые в сумме создавали картину далеко не идиллическую.
— А меня поразила ностальгическая нота в его повести-воспоминании «У нас была великая эпоха», которую журнал «Знамя» опубликовал во время «перестройки».
— Это художественная проза. Но у него была еще и сильная публицистика: «Исчезновение варваров», «Дисциплинарный санаторий», «Убийство часового». Очень точные работы, очень прозорливые, в которых еще тогда, в конце 1980-х, высказывалось немало такого, о чем мы продолжаем спорить и сегодня.
С другой стороны, мне, как родившемуся и выросшему в деревне, была близка мука Василия Белова и Валентина Распутина, пропущенная ими через свое сердце. Был уже все-таки какой-то переизнос человеческого материала в крестьянской среде. Был и отъезд людей из деревень, и то, над чем горевал и усмехался Шукшин, — горожане в первом поколении…
— Как вы все это воспринимали?
— С пониманием и сочувствием, безусловно. Однако виделась грань в отношении к советской действительности, советской истории, переступив которую, легко было свалиться в пространство злобной клеветы. Что, собственно, и произошло с тем же Виктором Астафьевым. Впав буквально в беснование относительно всего советского, он уже перешел в другой, враждебный лагерь. Возникает даже мысль, что стал он нездоров психически…
Но какое-то время в определенном раздоре с советской властью оказался и круг городской неоконсервативной интеллигенции, группировавшейся вокруг журнала «Наш современник»: сам главный его редактор Станислав Куняев, Вадим Кожинов, Юрий Кузнецов и другие. Потом, конечно, многое у них стало существенно меняться.
— Очень многое! И я наглядно мог наблюдать это в беседах с Вадимом Валериановичем Кожиновым, которые были у меня в течение длительного периода. Важен и такой факт: Кожинов ведь стал доверенным лицом Зюганова на президентских выборах 1996 года.
— Я вот почему из сегодняшнего дня вспоминаю позицию того патриотического литературного круга, какой она определилась к началу «перестройки». Должен быть извлечен серьезный урок, диктуемый ныне самой жизнью.
На Украине валят памятники Ленину — и мы видим, что вместе с ними рушится русский мир. А тогда русское начали противопоставлять советскому, утверждалось представление, будто от советской истории во имя «русской идеи» кого-то и что-то, как неприемлемое, надо отделить. Дескать, Ленин плохой, Сталин хороший, Советский Союз в целом мы принимаем, но…
И так далее. То есть они действительно начали делить, резать по живому, чего делать ни в коем случае нельзя. Потому что это большое метафизическое советское тело, из которого недопустимо что-либо выпиливать! Не получится: есть так — и никак иначе.
— Ох, не все этот урок извлекли…
— Согласен, и горько сталкиваться с тем же сегодня… А самая потрясающая для меня часть нашей творческой интеллигенции — это, условно говоря, шестидесятники, или иначе — диссида, переливающаяся друг в друга. Жутко аномальное, как оказалось, явление! Они ведь имели сверхдоходы, пользовались сверхпопулярностью и обласканы были той властью до степеней занебесных. Но они же первые ее и предали!
Вот Евтушенко. По количеству изданий и переводов его книг это был, наверное, рекордсмен за всю историю человечества. И поездки по миру: хоть к Фиделю Кастро, хоть к Кеннеди.
О чем думали они, руша советский строй и советскую культуру? Им же завидовали поэты на Западе: «Вы издаетесь тиражами 50 и 100 тысяч экземпляров, а мы в своих университетах едва по 100–200 штук…» Видимо, надеялись, что вырежут из советской жизни угодное им макраме, но тиражи при этом останутся прежними.
— Нет, не получилось.
— Да надо же было понимать: если у тебя такие тиражи, то это следствие всей советской истории. И того, что была Магнитка, и был ГУЛАГ, и Великая Отечественная война… Еще раз повторю: это не делится.
— Вы смотрели сериал «Таинственная страсть» на Первом канале, где попытались создать ореол тем самым шестидесятникам?
— Нет. Но посмотрю, надеюсь, хотя в целом эта генерация для меня глубоко неприятная. В частности, ведь это от них пошло обвинение в нашу сторону, то есть всех уважающих советскую власть, что мы, дескать, страдаем «стокгольмским синдромом»: возлюбили якобы своих палачей.
Между тем не уйти от того, что именно у многих из них — у Василия Аксенова, Булата Окуджавы, Юрия Трифонова и так далее — отцы были видными советскими или партийными деятелями, находились на высоких постах в НКВД. Я уж не говорю о наиболее ярых нынешних антисоветчиках: в НКВД служили дедушки чуть ли не каждого из них.
У меня, скажем, не служили. А если бы это и было, не переживал бы я: что ж, работа такая. Значит, свой синдром не у нас, а у них. Они отказались от собственных отцов и дедов, вытаптывая с каким-то сладострастием все, над чем в поте лица трудились предыдущие поколения. Так что здесь психологам есть повод поразмышлять…
— Вернусь к состоянию массового сознания сегодня относительно Октябрьской революции. Как вы считаете, негатив все-таки перевешивает?
— Не думаю. Сознание это, конечно, эклектичное, рассыпанное, мозаичное.
— Каша у многих в головах.
— Это верно. Та самая метла, которую туда еще тридцать лет назад засунули, не зря столько времени прокручивалась. Однако и преувеличивать успех манипуляторов, по-моему, не стоит.
Знаете, если сесть рядом с так называемыми простыми людьми и начать задавать им последовательные вопросы, выяснится, что они за большую и справедливо устроенную Россию, что советская индустриализация им понятна, Победу в Великой Отечественной войне они уважают, полет Гагарина — тоже. Вопрос формулировки и подхода важен, а зачастую и разъяснение требуется.
— Вы говорите это, исходя из собственного опыта?
— Разумеется. К людям нужен подход, с ними нужна доверительная работа. Но разве не аргумент в нашу пользу «Бессмертный полк»? Сколько там — миллионов двадцать, огромная часть страны — целыми семьями выходят! А это же Советская Победа: не просто русского оружия, а советской системы, утвердившейся в результате Великой Октябрьской социалистической революции.
— Абсолютная правда, конечно. Вы очень верно где-то написали: «Ленин — это не только Октябрь 1917-го, но и Май 1945-го». Только ведь далеко не все это понимают, в чем и состоит, на мой взгляд, большая беда нынешнего нашего общества.
— Если людям объяснять, они поймут.
— Приведу один вопиющий факт. Едет человек в Центральный музей Великой Отечественной войны, на Поклонную гору. Выходит из метро — и что же его там встречает? Полотнище трехцветного флага! Именно оно, а не Красное Знамя Победы, которое, казалось бы, здесь куда уместнее. Но нет, поставили на открытие маршрута памятник в честь участников Первой мировой войны и к нему приспособили (вполне умышленно!) этот в цвете выполненный размашистый триколор. А вот советского Знамени Победы, пройдя по всей обширной территории, прилегающей к музею, вы так и не увидите. Впрочем, как и вообще красного цвета, которого, совершенно очевидно, организаторы старались всячески избегать. Но это ведь главный музей не Первой мировой, а Великой Отечественной войны 1941–1945 годов!
— Да чему удивляться? У власти те же люди, которые совершили буржуазную контрреволюцию в 1991-м, и их последователи. Генерация, по сути, не сменилась, строй прежний, потому и линия идеологическая в основе прежняя. Обратите внимание, даже люди, делающие фильмы о советских героях — «Сталинград» или «28 панфиловцев», в главном этой линии придерживаются. Там ведь тоже не очень чувствуется советский дух: воюют герои достаточно абстрактные.
— Во всяком случае, зрители не вынесут отсюда мысль о том, что побеждала и в конце концов победила советская идея, социалистическая общественная система…
— Это верно. Однако, согласитесь, еще сравнительно недавно о появлении на экране новых фильмов даже в таком виде мы и мечтать не могли. А теперь они становятся лидерами проката. Хорошо! Значит, люди уже готовы к воcприятию этого. И следующим шагом мы им внесем Красное знамя, вернем слово «советские», имя Сталина… Это пошаговая работа!
Нам надо заново отвоевывать наше пространство. Движение в целом идет сейчас, по-моему, все же в таком направлении. Мы отступали, отступали, а теперь понемногу или даже помногу начали наступать. И меня очень радует, например, возвращение моды на советские фильмы, на советскую музыку и песни…
— Ну это больше, чем мода! Я бы даже сказал: совсем иное. Считаю, что тут проявление глубинной, чуть ли не генетической потребности у людей.
— Согласен: это — органическая востребованность. Потому что имеется в виду пространство удивительной чистоты, истинного вдохновения, идеальных отношений и настоящих нравственных ценностей. Ведь это кино и эти песни утверждают добро, милосердие, а не хищный капиталистический постулат, что человек человеку — волк.
В 1990-е годы под воздействием всей тогдашней атмосферы люди массово рванули в циничное и меркантильное буржуазное свинство. Но шло время, и они воочию убедились, чем все это оборачивается. У них родились дети, а воспитывать детей на свинстве, как многие уже понимают, нельзя. Совсем другое — «Летят журавли» или хотя бы та же «Ирония судьбы»…
— Если с детства начинать, то хороши советские мультфильмы, в которых тоже необыкновенный заряд добра. Что и говорить, о достойном воспитании человека при социализме постоянно и основательно думали…
— А для нынешней власти красная идея в искусстве опасна. На мой взгляд, едва ли не главная легитимизация советской власти состоялась в том, что была создана великая советская литература и, шире говоря, советская культура. Но случайно ли власть сегодня не допускает в школьные программы Аркадия Гайдара?
— Или «Как закалялась сталь», «Молодую гвардию»…
— Да-да! Опасность для властвующих очевидна. Однако жизнь требует возвращения непреходящих советских ценностей, и мы обязаны добиваться этого.
Я вот связан с Донбассом, а там особенно чувствуется необходимость создания песен, созвучных, скажем, «По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год» или знаменитейшей фронтовой «Темной ночи». В советское время все было организовано так, что талантливый отклик искусства на вызовы жизни, будь то война или восстановление хозяйства после нее, следовал немедленно. Сегодня — сложнее, и тем не менее люди жаждут новых смыслов в искусстве, которые соответствовали бы их внутреннему настрою.
Власть, боясь роста народного самосознания, многое старается заглушать и купировать. Понятная тревога: что, дескать, будем делать с этим воспрянувшим народом? Но мы должны быть духовно сильнее власти, мы призваны срывать эти путы, настаивать на своей правоте и рождать новых Маяковских, Островских, Космодемьянских…
А победа, несмотря ни на что, будет за нами!