От редактора — составителя

Публикуемая ниже рукопись А. Кожева, создание которой относится к 1931 году, представляет собой черновик и не предназначалась для публикации. Однако пару лет назад вышел перевод ее на французский язык, а потому встал вопрос о публикации первоисточника. Расшифровка чрезвычайно трудного почерка Кожева ставит множество проблем, поскольку на сегодняшний день читать его способна только Н. В. Иванова, которая откровенно признается в том, что ничего в философии не понимает. Иначе говоря, эта расшифровка может содержать ошибки, а рукопись находится в Париже. Текст публикуется в том виде, как он был прочтен Н. В. Ивановой в 1987 году (при помощи ее племянницы Ю. Кузнецовой).

При подготовке текста к публикации были сохранены некоторые особенности авторского написания имен собственных, названий и терминов, приводимых как в самом тексте, так и в примечаниях к нему. За исключением отдельных случаев, пунктуация дана в соответствии с нормами современного литературного языка. При подготовке текста к публикации были использованы следующие условные обозначения:

[] квадратные скобки в тексте используются для вставок слов или частей слов, пропущенных или неразборчиво написанных в тексте, а также для расшифровки иноязычных слов и выражений и принадлежат составителю сборника;

угловые скобки со знаком вопроса использовались в том случае, когда расшифровка рукописи оставляла сомнение;

<…> многоточие в угловых скобках служит для обозначения обрыва или пропуска в рукописи;

<нрзб.> обозначает слова и выражения, не поддающиеся расшифровке.

A. М. Руткевич

Атеизм

Иногда приходится слышать, что буддизм — атеистическая религия. Это утверждение звучит странно, вроде квадратного круга и тому подобное. Однако парадоксальность здесь только кажущаяся. Конечно, если под атеизмом мы будем понимать просто игнорирование религиозной проблемы как таковой, отказ от всякого выхода за пределы чувственного данного, то словосочетание «атеистическая религия» окажется нелепым и бессмысленным. Такой «атеизм» (вне вопроса о том, существует ли такой человеческий атеизм, помимо атеизма животного, растений и неорганического мира) безусловно исключает всякую религию. Но если под атеизмом понимать, как то обычно и делается, — отрицание Бога, то понятие «атеистической религии» может иметь смысл, если только понимать религию достаточно широко.

Мы определяем атеизм как отрицание Бога. Но этого недостаточно. Отрицание какого Бога и какое отрицание?

Если стать на точку зрения какой‑либо определенной религии, то отрицание данной формы божественного есть отрицание Бога вообще, раз Бог (или боги) именно такой, каким его считает данная религия. С этой точки зрения атеистической будет всякая религия, отличная от данной. Ясно, что для внеконфессионального народа и проблем атеизма такое определение неприемлемо. Но как общее правило оно неприемлемо и для представителей отдельных религий. В отношении к религиозным учениям, отличным от его собственного, такой представитель будет говорить о ереси, инословии, иноверии, или сатанизме, или, наконец, суеверии, но не об атеизме. Как же он назовет атеизм?

На первый взгляд ответ очень прост: иноверцем (в самом широком смысле слова) будет тот, кто наделяет Бога ложными качествами (например, зло, множественность, конечность и т. д.), атеистом же тот, кто просто отрицает его существование. При ближайшем рассмотрении, однако, оказывается, что и это определение еще слишком широко. Если такое простое отрицание есть игнорирование проблем Бога, то мы возвращаемся к первому тоже отброшенному нами определению: внутри религии такой атеизм, конечно, невозможен. Значит, отрицание существования Бога должно быть ответом на вопрос о Боге. Но, что значит это «существование», которое атеистом отрицается?

Не вдаваясь в сложные онтологические изыскания, можно кое‑что по этому поводу сказать. Если придать понятию существования тот смысл, который мы придаем ему, когда говорим, что существует эта бумага, стол, комната, наша земля или даже весь материальный мир в целом, то отрицание существования в этом смысле Бога вряд ли можно назвать атеизмом. Во всяком случае, тогда мы должны будем назвать атеизмом большинство так называемых «высших религий» (а может быть, и все религии вообще). Обычно отрицание физического, временнопространственного существования Бога, атеизмом и не называется; это — особый вид учения о божестве и только. И действительно, отрицание только существования Бога не значит еще его отрицание вообще. Это верно не только в отношении Бога. Ведь не существует, скажем, пятимерное пространство и не может существовать квадратный круг; но это не мешает нам говорить и определять качество того и Другого, так как и то и другое как‑то есть.

А что если атеист отрицает существование Бога в том смысле, в котором он утверждает свое собствен — ное существование? Такой атеист как будто бы заслуживает свое название. Но здесь надо сделать одно существенное различие: надо отделить форму моего существования от факта существования. Никакая религия, вероятно, не утверждает полную идентичность человеческого и божественного существования, так что говорить об атеизме в этом смысле не стоит. Форма существования Бога может определяться самым разнообразным образом; поскольку факт существования не отрицается, об атеизме говорить нельзя. Но что остается от сознания моего существования, если я отвлекусь от той особой формы, в которой оно мне дано? Снова оставляя в стороне тонкости онтологического (и психологического) анализа, можно сказать, что остается яркое и несомненное сознание, что я нечто, а не ничто. И вот того, кто отрицает, что не только он (или другое небожественное) есть нечто, но что и Бог есть отличное от ничто нечто, того, я думаю, можно и нужно назвать атеистом.

Вводя новый термин, мы скажем, что всякое нечто есть бытие и всякое бытие нечто, а отличное от всего нечто ничто — небытие; что всякое нечто есть, а ничто нет. Тогда атеизм, отрицая, что Бог есть нечто, отрицает его бытие (обычная формулировка — Бога нет), а представитель не атеистической религии бытие Бога утверждает. Но он утверждает не одно только бытие Бога, а и ряд других его предикатов, скажем всезнание, всеблагость и т. п., где бытие кажется лишь одним из многих таких предикатов. Почему же отрицание именно этого предиката обозначается особым именем и отрицание его — у нас на Западе по крайней мере (не мистики) — противопоставляется всем религиозным моделям? Очевидно, потому, что, отрицая бытие Бога, атеист отрицает тем самым и все другие его предикаты. Он не отрицает данный комплекс атрибутов Божества, чтобы заменить его другими, как это делает иноверец, а отрицает всякие атрибуты вообще. Или точнее говоря, он отрицает не атрибуты, а самою субстанцию: атрибуты неприменимы не потому, что не соответствуют субстанции, а потому, что субстанции вовсе нет.

Здесь надо быть очень осторожным. — Атеист отрицает бытие Бога? Да, но в его устах это не значит, что Бог есть ничто, к чему понятие бытия неприменимо; он не говорит, что Бог есть небытие, это было бы лишь особой формой теизма, утверждающего, что Бог имеет одно — единственное качество, а именно отсутствие бытия. Объективно это значит, что Бог есть нечто радикально отличное от всякого другого нечто, о котором мы можем сказать, что оно есть то- то и то‑то. О Боге же мы можем только сказать, что Он есть нечто, а не ничто, что Он есть. Субъективно все сводится таким образом к отрицанию качественной познаваемости Бога: мы можем познать факт, но не можем познать форму его существования (бытия). Здесь, впрочем, возможны две установки: менее и более радикальная. С точки зрения первой мы знаем что (dass) Бог есть, и не знаем, что (was) Бог есть; но мы знаем тоже, что Бог не есть (was Gott nicht ist), поскольку знаем внебожественное бытие. Эта установка так называемого отрицательного богословия, которое, вообще говоря (и совершенно правильно[)], не считается атеизмом, так же как утверждение, что 2*2 не имеет мускулов, не является отрицанием 2*2, также и отрицание применимости к Богу всех мыслимых предикатов не должно означать отрицания Бога. Более радикальная установка отрицает и такое отрицательное качественное познание Бога: он абсолютно непознаваем (в обычном смысле) и о нем нельзя говорить. Но Бог все же есть в том смысле, что он не ничто и что к нему возможны не когнитивные отношения (скажем, любовь). Наконец, наиболее радикальной установкой будет та, с точки зрения которой вообще не может быть «нормальных» отношений между Богом и человеком. Отношения человека к Богу возможны лишь в одной особой форме (благость, мистический экстаз, вера, противоположность всякому знанию и т. п.), отличной от всех форм отношений между человеком и всем тем, что не есть Бог. Мы не знаем, какое это отношение и что (was) в нем дано. Мы знаем (в обычном смысле) только, что (dass) оно существует, умеем отличить его от всякой другой формы возможных отношений и, зная, что один член отношения — человек, я — есть нечто, знаем что и другой член — Бог — не есть ничто.

«Апофатические» формы теизма очень разнообразны. Описывать и разбирать их я не буду. Мне достаточно отметить, что всех их объединяет одно, а именно то, что отличает их от атеизма — утверждение (в самом широком смысле, не только «когнитивно»), что Бог есть нечто. Под этим нечто можно понимать самые разные вещи — многообразие теистических форм необъятно, — но одно необходимо понимать: нечто отлично от ничто. А в этом заключено очень много. Бог есть нечто отличное от ничто; но и я нечто, от ничто отличное. Это отличие от ничто одинаково присуще мне и Богу, и как бы ни было отлично это нечто, которое есть Бог, от того, которое есть я, между ними все же есть отношение, хотя бы и в форме различной и абсолютной несоизмеримости.

Для атеиста же Бог не есть нечто. Бог — ничто, и между мной и Богом не может быть отношения, не может быть ничего общего, т. е. я как‑то существую (я есть нечто), а Бога просто нет. Нельзя, конечно, сказать, что такое это ничто, раз его нет. О нем не только ничего нельзя сказать, но о нем и нечего сказать. Отрицание атеистом Бога надо понимать радикально и «просто»… — для атеиста Бога нет.

Если понимать атеизм в смысле такого радикального отрицания Бога, то можно ли еще говорить об атеистической религии? Конечно, если словом религия мы выражаем какую‑либо форму отношения между человеком и Богом, то «атеистическая религия» [ — ] нелепое словосочетание. С другой стороны, мы, конечно, можем назвать атеизм религией, но такое название будет лишено всякого интереса, если мы не сможем указать основание для объединения теизма и атеизма под общим понятием религия. Но чтобы указать такое основание, нам надо сказать, что мы понимаем под религией, и определить, что такое Бог. Тогда мы сможем сказать, включает ли сущность религии необходимо веру в Бога, или же возможна религиозная установка, имманентная миру, в которой о Боге вообще речи не будет. Если да, то мы тем самым установим принципиальную возможность (мыслимость) атеистической религии. Атеистическая религия в чистом виде, очевидно, не должна содержать какое‑либо упоминание о Боге, раз для нее он ничто в буквальном смысле слова. Речь о Боге может в ней появиться лишь в связи с отрицанием других теистических религий и должна сводиться к его абсолютному отрицанию.

Однако здесь я не могу дать феноменологию такого сложного явления, как религия. Поэтому я избрал более легкий путь. Исходя из факта существования буддизма и из того, что нет разумного основания не считать это явление религией, я попытаюсь — возвращаясь к исходному пункту статьи — выяснить, не является ли буддийское учение атеизмом в установленном мною радикальном смысле. Если да, то вопрос о возможности атеистической религии будет тем самым решен, а анализ буддийского мировоззрения позволит уяснить себе сущность атеистической религии (да и религии вообще).

Но прежде чем приступить к этому, надо сделать еще несколько общих замечаний.

В моей терминологии отрицание каких‑либо атрибутов Божества не является отрицанием, поскольку признается, что Бог есть нечто, а не ничто. Для всякого теиста Бог есть нечто, но обычно это нечто наделяется рядом качеств. Но я уже сказал, что не называю атеизмом не только такой, так сказать, квалифицированный теизм, но и даже который можно назвать чистым и для которого к тому, что Бог есть нечто, ничего больше прибавить нельзя. Для чистого теиста содержание понятия «Бог» исчерпывается содержанием понятия «нечто», и в его устах утверждение «Бог есть нечто» эквивалентно утверждению «нечто есть нечто», то есть явной тавтологии. Конечно, теист не ограничивается этой формальной тавтологией. Утверждая ее, он одновременно утверждает: «нечто есть», т. е. что есть нечто, а не только ничто. Это утверждение имеет смысл и даже не формальность : что даже абсолютно истина, лежащая в основе всех других утверждений; но ясно, что такое утверждение не характерно для религии вообще и разума в частности. Если метафизический вопрос «что есть нечто (бытие)» и «почему нечто, а не ничто» и имеет смысл, т[ак] к[ак] утверждение «ничего нет» смысла не имеет и ни один человек, серьезно относящийся к своим словам, его не сделает. В частности, абсолютный солипсист тоже утверждает, что «есть нечто», а именно он сам. Но если вообще существует атеистическая установка, то это будет именно установка солипсиста: ведь о Боге, если он вообще о нем говорит, он сможет сказать только одно: Бог есть я, я это Бог. Но нечто подобное может сказать только либо сумасшедший, либо сам Бог, а никак не homo religiosus, и тем менее теист.

С другой стороны, атеист, в своем споре с чистым теистом, может либо говорить, что «ничего нет» (чего он не делает, так как это нелепо во всех отношениях), либо утверждать, что «нечто» есть «ничто» (это нелепо в смысле формальной логики), либо, наконец, ограничиться тавтологией «ничто есть ничто» («ничто нет»). Это последнее утверждение, если отвлечься от нелепой словесной формы, имеет, конечно, смысл и является абсолютной истиной (к сожалению, очень часто забываемой!), но опять же [не] характерно для атеиста; оно должно признаваться всяким разумным человеком.

Итак, мы попали как будто в безвыходное положение. Однако это не так. На примере солипсиста мы видим, что для теиста Бог (= нечто) безусловно не он сам. Можно, пожалуй сказать, что этим мы выходим за пределы чистого теизма, раз мы даем — пусть отрицательный — атрибут Богу: Бог есть нечто, которое не есть я. Но можно подойти к вопросу и иначе. Чистый теист не отрицает возможность квалифицировать это нечто, которым является он сам, и утверждение «Бог не я» в его устах значит только «я не Бог». Как бы там ни было, этот формальный вопрос нас сейчас не интересует. Мы просто назовем чистым теистом того, для которого есть, во — первых, нечто, которое есть он сам, и, во- вторых нечто, которое не он сам. Но этого, очевидно, не достаточно, ибо с этой точки зрения атеистом будет только солипсист.

Человек религиозный (лат.). Солипсизм [ — ] установка искусственная и если не формальная, то по существу нелепая и невозможная. Всякий нормальный человек знает, что есть нечто, которое не есть он сам («не — я»[)], и что бы ни говорили философы, я и не — я при всем их неизгладимом различии, в смысле их нечтости совершенно одинаково достоверны: человек дан себе не в пустоте, а в мире. Но даже если допустить, что всякий человек теист, то ясно все же, что теист он не потому, что он не солипсист. А если допустить существование атеистов, то нельзя, конечно, отождествлять их с солипсистами.

Но как же отличить чистого теиста от атеиста, если для него Бог есть лишь нечто без всяких атрибутов? Вопрос на первый взгляд трудный, но на самом деле очень простой, настолько простой, что ответ заключен в самом вопросе. Чистый теист тот, кто утверждает, что есть нечто без всяких атрибутов, а атеист тот, кто это отрицает. Действительно, человек дан самому себе в мире, он всегда одновременно знает нечто — я и не — я. Но в обоих видах это нечто всегда дано ему не только как нечто, но и [как] нечто качественное. Таким образом, утверждая неквалифицированность Божества, чистый теист тем самым отличает его не только от я, но и от всего качественного не — я, которое можно назвать «миром» (в самом широком смысле, включающем и так называемый «идеальный мир»). Итак, для чистого теиста есть нечто качественное, которое дано в двух видах, как я (он сам) и не — я (мир), и нечто не качественное, которое он называет Богом. Ясно, что не может быть несколько таких неквалифицированных нечто (чем бы они отличались друг от друга?!), то есть, если угодно, можно сказать, что чистый теизм является необходимо «монотеизмом», но, конечно, не в том смысле, что Бог один (категория количества к нему неприменима), а в том, что богов не несколько.

С другой стороны, и атеизм есть всегда, если можно так выразиться, «монотеизм». Пусть атеист (скажем, атеист внутри политеизма) отрицает многих богов — отрицая их, отрицая, что они нечто, он отрицает все их качества, то есть и все их различия. Да и не только богов. Что бы ни отрицал человек, в отрицании все отрицаемое сольется, растворится в однородной черноте ничто. В этом смысле атеизм является настоящей антитезой чистого теизма. Все то, что для теиста сливается в однородном неквалифицированном нечто, все это атеист, не дифференцируя и не изменяя, повергает в бездну небытия. Но что же именно он уничтожает? Не что иное, как неквалифицированное нечто. Таким образом, получается, что чистый теист утверждает, что есть нечто, лишенное всяких атрибутов, кроме той самой нечтости, а атеист это отрицает. Ясно, что обе установки имеют смысл и что спор чистого теиста с атеистом очень интересен и значителен. Но также ясно и то, что это спор логический, психологический, онтологический и т. д., но никак не религиозный. По отношению к атеизму это не страшно. Ведь обычно считается, что атеизм есть тем самым и арелигиозность. Атеист «не верит ни в Бога, ни в черта», он знает только качественное нечто, я и не — я, только человека (себя) в мире [и] кроме этого ничего; или, если угодно, вне этого для него только ничто. И наше определение атеиста на первый взгляд совпадает с этим обычным взглядом на атеизм. Но с теизмом дело обстоит хуже. Обычно теизм как таковой считается религиозной установкой, а мы решительно отказываемся считать кого‑либо homo religiosus только потому, что он утверждает, что есть квалифицированное нечто. Однако этот конфликт не серьезен. С обычной точки зрения он не страшен потому, что мы говорим о чистом теизме; а его реальность более чем сомнительна, и во всяком случае не его имеют в виду, когда говорят о религиозном теизме (даже в широком смысле слова). Еще менее страшен конфликт с нашей точки зрения. Ведь мы с самого начала допускали возможность атеистической религии (вопрос о ней был, конечно, риторический!). А раз отрицание Бога в наших глазах не отрицает религиозную установку, то нет ничего удивительного в том, что чистое утверждение его не означает наличие таковой. Спор между чистым теистом и атеистом в том виде, в котором он до сих пор был представлен, есть действительно внерелигиозный спор. Если религиозная установка возможна в рамках как теистического, так и атеистического мировоззрения, то ясно, что религиозность должна быть в некотором отношении независима от решения проблем Бога, то есть спор о Боге не всегда должен быть спором религиозным. Таким религиозным спором является, в частности, конечно, и спор о неквалифицируемом нечто. Этот конфликт станет религиозным лишь тогда, когда столкнется религиозная установка человека (теиста), знающего, что вне его и мира есть еще нечто, и опять же религиозная установка атеиста, для которого вне мира нет ничего. В чем состоят эти религиозные установки, нам и надо выяснить.

Но с моим определением атеизма связана еще другая, более серьезная трудность. Атеист тот, кто отрицает неквалифицированное нечто. Но ведь это может отрицать и качественный теист. Положение казалось простым, пока мы противополагали атеизму только чистый теизм. Но во — первых, можно сомневаться, существовал ли вообще чистый теизм, а во — вторых, даже если он и существует, то все же явно нелепо считать качественного теиста атеистом только потому, что он квалифицирует Бога и отрицает неквалифицированное нечто. Пусть даже он и не отрицает последнее. Тогда возможно одно из двух. Либо это нечто для качественного теиста вовсе не Бог, а чисто теоретическая (онтологическая) категория. В таком случае считать его (религиозным) теистом только на этом основании явно нелепо. Либо это нечто входит в теистический пантеон (в качестве, скажем, высшего Бога). Но это лишь одна из возможных форм теизма, так как относить все остальные, не включающие неквалифицируемого Бога к атеизму, слишком искусственно. Итак, мое определение, позволяющее правильно (хотя пока еще и внерелигиозно) отделить атеизм от чистого теизма, совершенно не годится для проведения границы между атеизмом и теизмом вообще. При ближайшем рассмотрении обнаруживается, что провести эту границу чрезвычайно трудно.

Возьмем качественного теиста, отрицающего неквалифицируемое нечто. Как отличить его от атеиста? От определенного нами атеиста его отличить нельзя, этот вопрос сводится к новому определению атеизма (и теизма), позволяющему такое отличие. При этом старое определение, позволяющее отличить атеиста от чистого теиста (если бы теист был ipso facto чистый теист!), должно сохраниться и войти в новое определение. Кроме того, определение качественного теизма должно быть таково, что оно обосновывает причисление чистого теизма к теизму, так чтобы а — качественный — теист был бы тем самым и а — чистый — теист, т. е. атеист вообще. Как это сделать?

Вернемся к нашему теисту. Он отрицает неквалифицируемое нечто, но признает качественное нечто, отличное от него самого. В этом отношении он еще ничем не отличается от нашего атеиста. Отличие начинается тогда, когда теист (мы берем для простоты монотеиста) говорит, что наделенное теми же и теми же качествами нечто есть Бог (в то время как для атеиста Бога нет, он — ничто). Однако, если «атеист» признает наличие этого нечто со всеми его качествами (в самом широком смысле слова, то есть качествами не только статическими, но и динамическими, функциональными, в частности функциональное качествованье этого нечто в религиозной установке) и отказывается в то же время называть его Богом, то есть его спор с теистом будет спором чисто словесным. Таким образом, он вовсе не атеист, а теист и даже тот же самый теист, что и его противник, с которым он спорит только об имени Божьем. Чтобы спор не был спором о словах, атеист должен по меньшей мере отрицать какое‑либо качество этого нечто. Но ясно, что отрицание одного, нескольких (или даже всех) качеств недостаточно. Такой отрицатель будет по отношению к нашему теисту еретиком, иноверцем, но не атеистом. В частности, отрицателем всех качеств является чистый теист, а его мы ни в каком случае не хотим считать атеистом. То обстоятельство, что всякий теист говорит о Боге, а атеист нет, дела не меняет. Атеист говорит, что Бога нет. Но что есть Бог, которого он отрицает? Если Бог — ничто, то его утверждение — «ничто (= Бог) нет» — «святая истина» обязательна для всех разумных людей. Если Бог — нечто и только нечто, то мы возвращаемся к исходному положению. Если он нечто качественное, то атеизмом можно считать только отрицание этого качества, которое делает его Богом (иначе это иноверие). Но если есть качество, без которого нечто не может быть Богом, то чистый теист, отрицающий все качества своего Бога, — атеист.

Как же выйти из этого затруднения? Напрашивается простой ответ: для всякого теиста Бог есть нечто, которое религиозно функционирует (в самом широком смысле, активно или лишь пассивно), и это нечто Бог именно в силу этого функционирования; для атеиста же «Бог» ничто, ничто никак и в частности религиозно функционировать не может; поэтому‑то он не Бог — для атеиста Бога нет. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что этот «простой» ответ лишен всякого смысла. Когда говорят, что в атеизме ничто не функционирует религиозно, то имеют в виду не то, что Ничто (как имя «существительное») не функционирует (ведь и в теизме функционирует не ничто, а нечто), а что ничто не функционирует, т. е. иными словами, что атеизм ex ipso арелигиозная установка и что нет внерелигиозного различия между теистом и атеистом. Уже это последнее обстоятельство заставляет нас насторожиться: — неужели различие между теистической космологией Аристотеля и Franklin а [Франклина] и атеистической современной космологией как таковой, вне отношения к ее авторам и их внекосмологическому мировоззрению, есть религиозное различие?! Но отказаться от такого «ответа» нас заставляет не это, а то, что он исключает возможность атеистической религии, кот[орую] мы с самого начала предполагаем. С точки зрения этого ответа вопрос об атеизме может быть только вопросом о возможности арелигиозной установки; вопрос интересный и важный, но интересующий нас лишь косвенно: непосредственно нас интересует как раз религиозный атеизм. Если же Допустить, что возможна религиозная установка в рамках атеизма, то надо допустить, что и Ничто Религиозно функционирует. Ведь религиозная установка не выделяет ограниченную область в тотальность данного, а есть особая установка, включающая всю эту тотальность. Точно так же и Ничто, т. е. чего нет, в религиозной установке «есть» религиозное Ничто, которое (или Ничто, которого нет) хотя и не отличается как таковое от «всякого другого» ничто, но своим отсутствием в религиоз ной установке имеет (конечно, отрицательную) религиозную функцию. В этом не было бы беды, если бы в атеизме религиозно функционировало только Ничто, а в теизме только определенное нечто; тогда мы могли бы назвать и Ничто и это нечто Богом и сказать, что теизм религия с Богом — нечто, а атеизм — с Богом — ничто. Но, к сожалению, в религиозном атеизме религиозно функционирует не только Ничто, но и всякое нечто, а в теизме [ — ] и Ничто; наметившиеся было границы снова расплываются. Одновременно обнаруживается бессмысленность «ответа». Бог то, что религиозно функционирует? Но ведь все (даже ничто) религиозно функционирует. Значит, все — Бог? Явная нелепость! Значит, Бог то, что функционирует как Бог? Это либо пустая тавтология, либо мы должны указать, что такое Бог, наделив его качественно, и… отнести таким образом чистый теизм к атеизму?

Как же все‑таки выйти из затруднения? Повторим нашу задачу. Найти определение теизма, позволяющего считать чистого теиста теистом и отграничить атеиста (религиозного и арелигиозного) от теиста (религиозного и арелигиозного). Оставим в силе наше первое определение: для теиста Бог — нечто, для атеиста — ничто, в том строгом смысле, что его нет. Поэтому вопрос о том, что такое Бог атеиста, лишен смысла. Нельзя сказать, что он ничто, ибо ничто, во — первых [ — ] не предмет, а во — вторых, Бога у атеиста нет, т. е. нет и субъекта для предмета. Но что есть Бог теистов? Он нечто, но не обязательно квалифицированное нечто — иначе чистый теизм — теизм. Но он и не обязательно неквалифицированное нечто, раз качественный теизм [ — ] теизм. Что же общего между Богом чистого и качественного теиста? Ясно, что не наличие или отсутствие определенных или вообще качеств, раз именно в этом различие между ними. Общее то, что он нечто, но это не характерно для Бога, раз все есть (правда, квалифицированное) нечто (кроме ничто), а Бог (качественного теиста) не только неквалифицируемое нечто. А кроме нечтости общего как будто нет, раз Бог чистого теиста только нечто. Этим, казалось бы, показана безвыходность положения. Но на самом деле этим как раз показан выход, ибо окончательно закрыто все то, что выходом только казалось. А выход вот в чем.

Чистый теист утверждает, что Бог есть (=) неквалифицируемое нечто. Кроме того, или, вернее, тем самым (это «аналитическое следствие» его утверждения) он утверждает, что Бог отличен от всего другого, всякого квалифицированного нечто. Если можно так выразиться (строго говоря, конечно, нельзя) все неквалифицируемые нечто сливаются — и одно чистое нечто (ξ Бог) противостоит всей качественной данности. Чистому теизму дано 1) качественное нечто, которое есть он сам (ξ я), 2) качественное нечто, которое не он (= не — я, мир в самом широком смысле слова, т. е. не только физически реальное R4 но и включающее кентавров, кватернионы, Hilbert-овские квадратный круг и тому подобное) и, кроме того, 3) неквалифицируемое нечто (= Бог). Если мы объединим первые два нечто которые даны (что бы там ни говорили некоторые не [Хайдеггер], например — философы) совершенно одинаково в том смысле, что они квалифицируемые (а не, так или иначе, квалифицированные) нечто, общим именем «человека (я) в мире», т. е. мы можем сказать теперь не только человек в мире, но и человек, которому дано нечто «вне» мира, нечто неквалифицируемое, которое он называет Богом. Атеистом же будет тот, для которого вне «его самого в мире» нет ничего. Религиозная установка в рамках (чистого) теизма будет необходимо включать (раз она все включает) нечто вне мира, в то время, как атеистическая религия будет чисто имманентной установкой «человека в мире».

Все это несомненно так, но этим мы достигли мало. Мы, правда, уточнили, а главное, «оживили» и приблизили к обычному, различили атеиста и чистого теиста, но это различие с самого начала не представляло особых затруднений. Трудность заключало различие атеиста и качественного теиста. Чего же мы достигли в этом направлении?

Мы видели что для чистого теиста Бог отличен от я и не — я, от «человека в мире». Предположим, что это верно и в отношении Бога качественного теиста. Правда, теперь Бог качественный и его противопоставление миру не будет уже «аналитическим суждением». Но предположим, что это противопоставление утверждается и что оно имеет смысл. Тогда теисту дано 1) качественное я, 2) качественное не — я (мир) и 3) качественное же «не — я и не-мир», которое он называет Богом. Его Бог нечто, а не ничто, т. е. он не атеист; он нечто, как и Бог чистого теиста; но в отличие от него он квалифицирован (или по крайней мере квалифицируем). Если мы опять назовем первые два нечто «человеком в мире», то религия качественного теиста будет включать нечто «вне» мира, но только теперь это нечто обладает определенными атрибутами. Если же мы не хотим выносить третье нечто за пределы мира, то мы можем сказать, что религиозная установка нашего (моно-) теиста (оставаясь имманентной миру) включает (в отличие от установки атеиста) отношение к некоторому особому нечто, которое есть Бог, отличному от него самого и всякого другого (не божественного) нечто.

Однако легко видеть, что все наши «достижения» разлетелись в прах, как только мы попытались применить их к качественному теизму, т. е. мы снова вернулись к исходному положению. Для качественного теиста есть Бог, для атеиста [ — ] нет? Но что есть Бог? Качественное нечто, отличное от всякого другого нечто? Т. е. Бог есть то, что не есть не Бог?! Явная тавтология. Сначала может показаться, что, сказав, что Бог отличен от всего остального «мира», не — я, как‑то определяет Бога. Но на самом деле это же самое можно сказать о любом нечто. Ведь золото, например, отлично от всего не золотого и этот карандаш отличен от всякого нечто, которое не есть он сам. Мы можем попробовать сказать, что золото, будучи металлом, например, схоже со всеми металлами и что этот карандаш разделяет между прочим качество временно — пространственной локализации со всеми другими реальными предметами и т. д.; Бог же тем и отличен от всех других нечто, что ни одно его качество не совпадает с качествами других нечто. Но, идя по этому пути, мы придем либо к Богу отрицательной теологии, либо, отказавшись и от отрицательной квалификации божества, к Богу чистого теиста. В обоих случаях мы приходим к специальным формам теизма, т. е. «атеист», отрицающий такого Бога, может быть теистом в более общем смысле этого слова.

Тем не менее, когда мы говорим, что Божество отлично от всего остального небожественного мира, мы ясно чувствуем, что это не пустая тавтология и что в этом утверждении заключен некоторый положительный смысл. Весь вопрос только в том, чтобы обнаружить этот скрытый тавтологической формой смысл. Нам удалось это сделать в случае отрицательной теологии и чистого теизма (Бог отличен от мира тем, что он имеет только отрицательные или не имеет никаких атрибутов). То же самое надо попробовать сделать и в случае положительной теологии, т. е. качественного теизма вообще. Ведь совершенно очевидно, что в глазах всякого теиста Бог отличен от мира совсем в ином смысле, чем, скажем, золото от незолотого или этот карандаш от всех других нечто; деление всей данности на божественное и небожественное совершенно естественно, в то время как деление на золото и не золото, этот карандаш и этот карандаш и тому подобное явно искусственно, хотя пока мы еще не видим формального преимущества одного деления над другим. Теист, наделяя своего Бога качествами, всегда включает одно или несколько качеств, отличающих Бога от мира совсем иначе, чем какое‑либо специфическое качество мирского нечто отличает это нечто от других. В так называемых высших формах положительного богословия качественного теизма это особенно ясно: если Богу и приписывается какое‑либо положительное качество, делающее его сравнимым с чем‑либо небожественным, то качество это всегда таково, что оно отличает Бога от всего того, что кроме него обладает качествами той же категории. Так, например, если Богу приписывать знание, то это знание отлично от всякого другого знания (а не только от незнания), что подчеркивается иногда приставкой все-, которую можно прибавить к большинству атрибутов Бога. Иногда Богу приписывается положительное качество, которое принадлежит только ему одному, как, например, противопоставление творящего Бога миру, как ens ex creaturu. Это положение менее ясно видно в так называемых низших формах теизма, но и там его всегда можно обнаружить. Возьмем случай так называемого «фетишизма». Вот обыкновенный камень, а фетишист говорит, что это Бог. Если бы это было так, то наше рассуждение было бы не верно, а спор атеиста с теистом был бы спором о словах: ведь камней много как в мире теиста, так и атеиста, а данный камень — бог отличается существенно (т. е. иной, чем, скажем другой камень — не- бог) от остальных только тем, что его называют Богом. Но легко видеть, что такое толкование фетишизма нелепо. Камень — Бог «обыкновенный» только для нас, не живущих в мире фетишиста. Для него этот камень не только не «обыкновенный», но и отличный от всех других камней (а не только от не — камней). И ясно, что отличен он не потому, что называется Богом, а наоборот, называется он Богом только потому, что это отличает от остального не божественного мира. Иначе он не назвал бы его Богом, как и мы его Богом не называем. В этом отношении, таким образом, нет разницы между «высшими» и «низшими» формами теизма: и бог фетишиста отличается от мира иначе, чем вещи мира между собой.

Итак, мы видим, что в устах всякого теиста утверждение: «Божественное отлично от небожественного» не является пустой тавтологией. Сказать, что не то же самое, это сказать: «А не есть non—Α». Конечно, закон противоречия имеет универсальное значение, но подставляя вместо А «Бог», мы придаем «не есть» другое значение, чем тогда, когда мы подставляем небожественное нечто. Этим обнаруживается, что за тавтологией «Бог не есть не Бог» или, что то же самое, «не есть человек» или мир, т. е. человек в мире, скрывается положительный смысл: иначе не было бы различия между этим утверждением и утверждением: «А не есть поп — А» или «золото не есть не — золото». Между миром и Богом для теиста есть специфическая разница, которой нет для атеиста, т[ак] к[ак] для него нет Бога, а есть один только мир: он не знает этого особого смысла «не есть».

Но если нам ясно, что за этой «тавтологией» кроется смысл, то нам еще не ясно, в чем он состоит. Его еще надо эксплицировать. А для этого нам надо определить, что такое Бог и мы, таким образом, снова возвращаемся к исходному пункту. Мы можем вскрыть смысл тавтологии, подставив определение Бога какой‑либо одной положительной теологии. Но этого нам недостаточно, так как отрицание такого Бога еще не значит атеизм. Нам надо найти тот смысл «не есть», который знает каждый теист и которого нет в мировоззрении атеиста. Для всякого теиста Бог есть нечто и это нечто есть, но оно есть совсем особо, не так, как суть другие нечто, и как раз этого особого «есть» и не знает атеист. Это, собственно говоря, не качество, не атрибут Бога (раз оно имеет смысл и для чистого теиста), а особая форма наличия данности Бога.

Как же определить эту форму, как найти то особое есть, как обнаружить смысл тавтологии, тот смысл, который наличествует в рамках теистического и отсутствует (как и сама тавтология, раз нет и субъекта) в атеистическом мировоззрении?

Мы знаем, что каждому человеку и, таким образом, каждому теисту всегда одновременно даны два различных нечто: он сам и все то, что от него отлично, то, что мы называем миром. Человек всегда наличествует как «человек в мире» и дан себе как таковой. Конечно, я и не — я, человек и мир, очень различны как по содержанию, так и по характеру их данности, но при всем их различии они обладают той общностью, которая позволяет объединить их в одно целое «человека в мире». Сказать, в чем состоят эта общность, очень трудно, и здесь я не собираюсь анализировать эту сложную проблему. Мне, в сущности, достаточно указать на эту общность, наличие которой непосредственно очевидно всякому человеку.

Общность между человеком (= мной) и миром (в не — я) обнаруживается прежде всего в том, что мне всегда даны другие нечто, хотя и отличные от меня по характеру их данности мне, но идентичные (или по крайней мере аналогичные) со мной по качественному содержанию (если и не во всех модификациях этого содержания, то в его основном тонусе). Эти нечто — другие люди. Видя вне себя других людей, я перестаю ощущать мир как нечто мне совершенно чужое, как нечто иное, в корне отличное от того нечто, которое есть я сам. Я могу бояться «пустого» мира, т. е. он мне может показаться «чужим», но страх проходит (или становится совсем иным, из беспредметной жути переходит в конкретный страх перед врагом и т. д.), как только я встречаю другого человека: я сразу вижу, что страх напрасен, что мир не так чужд мне, как мне это казалось. И легко видеть, что мир не чужд мне не потому только, что в нем есть другие люди. Наоборот, в нем могут быть люди потому, что он не чужд. Если мне жутко и я вижу человека, то жуть проходит не потому, что я увидел оазис родного на Фоне пустыни чуждого, который чуждый и остается (иначе мы с ним боялись бы вместе). Нет, увидев несомненно родное вне меня, я понимаю, что это вне не может быть мне совершенно чуждо: я вижу не оазис в пустыне, а видя оазис, перестаю ощущать мир, как чуждую мне пустыню. Отсюда видно, что если общность мира со мной непосредственно (не всегда, конечно) проявляется через встречу с людьми, то она не исчерпывается моей общностью с ними: через общность с ними я ощущаю общность со всем. И я могу ощущать эту общность вне посредничества встречи со мной подобными. Мне не (или меньше) жутко, если я с моей собакой, если я встретил корову, если я у себя дома и т. д. и т. д. Я не боюсь всего того, что мне так или иначе близкое, сродни. Но легко видеть, что все в мире мне более или менее близко; мне не жутко, когда я вижу камни, поля, облака и т. д. — одним словом, мне не жутко днем. Полнота качественного содержания мира мне не чужда и я ее не боюсь; мне жутко, когда нет этого содержания; я боюсь ночью, когда мир грозит раствориться во мраке небытия и когда временами кажется, что он (особенно там, где я даже не вижу того, что я ничего не вижу, не вижу мрака, который все‑таки что‑то такое — за моей спиной) теряет последнюю частицу общности со мной — свою нечтость.

Видя другого человека, я ощущаю, несмотря на все различие форм данности мне его и меня, общность с ним, на основании аналогичности качественного содержания (и Seinsart). Но в отношениях к нечеловеческому миру, к различию форм данности присоединяются еще различия качественного содержания, и иногда даже способы самого бытия (Seinsart; ведь в мире наличествует не только птица и камень, но и кентавр, логарифм и т. д. и т. д.). И все же я ощущаю общность и мне, вообще говоря, поскольку я эту общность ощущаю, не жутко. В чем же дана эта общность, если различны и формы данности, и качественное содержание, и способ бытия? Она дана во взаимодействии мира и человека. С самого начала мир дан мне не как нечто независимое, мне противостоящее, а [как] влияющий на меня и испытывающий от меня влияние. Больше того, и самого себя я ощущаю только в этом взаимодействии с миром, а то, с чем я нахожусь во взаимодействии, не может быть мне совершенно чуждым, хотя и может (вернее, должен) быть иным. Мне не (или менее) жутко ночью, если я занят каким‑либо делом, и не только потому, что я, например, осязаю то, чего не вижу, но прежде всего потому, что бревно, которое я хочу поднять, поднимается, а падающая шишка делает мне больно. Это взаимодействие человека с миром не исчерпывается физическим взаимодействием: в этом последнем дана только его общность с физическим миром, и человек физического труда (дикарь) испытывает «мистический страх» перед словом и письмом, т. е. он не сознает своего взаимодействия с ними. Взаимодействие надо понимать в самом широком смысле слова. Мир близок мне не только потому, что он есть для меня (die Welt des Vorhandenen Heideggerа [Хайдеггера]), но и потому, что он красив, интересен, что я его люблю и т. д., и т. д., потому, наконец, что он просто мною познается. И потому мне близок не только мир птиц и камней, но и мир кентавров, логарифмов, квадратных кругов и т. д. Правда, не всякому человеку даны все эти формы взаимодействия или, вернее, не всякий ощущает их как таковых, и потому, например, луна, которая красива, интересна и познаваема, но (непосредственно по крайней мере) не поддается моему физическому воздействию, может казаться некоторым чуждой и жуткой. Но в принципе весь мир находится, хотя бы в форме познавания, во взаимодействии со мной, и это взаимодействие даст мне сознание моей общности с ним и позволяет объединить человека и мир в одно, в некотором отношении однородное, целое «человека в мире». Что следует из всего сказанного для нашей проблемы атеизма и теизма? Мы видели, что мир нам не страшен, не чужд, и это прежде всего потому, что мы с ним во взаимодействии. С другой стороны, мы видели, что Бог вне мира, в том смысле, что он есть и дан совсем иначе, чем человек и мир. Теперь мы можем сказать, что если мир нам близок, то Бог нам чужд, что если нам в мире не страшно, то перед ним нам жутко и что между мной и им нет того взаимодействия, которое есть между мной и миром. А взаимодействия не будет уже тоже, если Бог будет на меня воздействовать, а я на него воздействовать не смогу. Таким образом, теистом будет тот, которому дано такое жуткое, чуждое, находящееся вне сферы его действия нечто, а атеистом тот, для которого такого ничего нет.

Результат как будто бы приемлемый. Для атеиста есть только он и мир, для него все в каком‑то смысле однородно, и эта однородность обнаруживается в принципиальной возможности равноправного взаимодействия между всем. Для теиста же есть нечто исключенное из сферы его действия. В зависимости от того, что он считает своим действием (физическое и только, или другие) и что он исключает из сферы применения этого действия, будет меняться характер божества. Это будет луна или ветер, или, если того мало, нечто непространственное, нереальное, наконец, непознаваемое. Таким образом мы получим разные формы теизма, начиная от «фетишизма» и кончая чистым теизмом, который особенно подчеркивает отсутствие самой общей формы взаимодействия (которую он сознает как таковую, в отличие от фетишизма), отрицая познаваемость Бога. Атеист не всегда отрицает то качественное нечто, которое данная форма теизма считает Богом (например, он не отрицает луну), а только чуждость этого нечто. Но на той же точке зрения стоит и чистый теист: его мир совпадает с миром атеиста. Разница только в том, что для него вне этого мира есть нечто чуждое и не поддающееся его влиянию, а для атеиста вне мира нет ничего.

Все это так, несомненно так, но сказанного все же недостаточно. Это станет ясным из следующих двух рассуждений.

1. Для чистого теиста Бог только нечто, но это нечто [ — ] «другое» нечто, не нечто «человека в мире». Но если оно «другое» только потому, что оно не нечто «человека в мире», и если вся тотальность качественного содержания заключена в «человеке в мире», то это «нечто» (субъективно, по крайней мере) грозит превратиться в ничто. Когнитивно нечто, лишенное всяких атрибутов, как положительных, так и отрицательных, ничем не отличается от ничто; только по отношению к ничто нельзя ни утверждать, ни отрицать атрибутов, потому что ничто нет и оно не может быть субстанцией, субъектом утверждения или отрицания. Могут, правда, быть другие формы (не когнитивные, например, любовь) данности божественного нечто, но если крайний теизм отрицает всякое взаимодействие человека и Бога, то Для него Божественное нечто будет ничто. И действительно, некоторые мистики называют Бога «Ничто». Атеизм ли это? Пусть да, — нас не пугает, что такой атеист [есть] несомненный homo religiosus. Но нас пугает то, что между теизмом и атеизмом как бы нет резкой границы, что теизм от «фетишизма» непрерывно переходит в атеизм. Пугает нас и то, что Бога называли «Ничто» такие мистики, как Экхарт [Eckehard] и Эриугена [Eriugena], т. е. несомненные христиане, считать которых атеистами нам бы не хотелось. Да и вообще атеизм и теизм слишком различны, всегда воспринимались как противоположности, и непрерывный переход от одного к другому кажется невозможным.

Если мы будем считать, что всякий положительный или отрицательный атрибут может быть только атрибутом, взятым из данности «человека в мире», и если мы будем понимать Бога как абсолютное «другое», по отношению к «человеку в мире», то мы неминуемо должны сказать, что Бог ничто, и придти таким образом к атеизму. Значит, для определения Бога теистов недостаточно данных нами до сих пор отрицательных определений. Бог не я, Бог не мир, Бог «другой» — это несомненно, но чтобы спасти Бога от растворения в ничто, надо как‑то показать, в чем состоит это «другое», как‑то дать его, как‑то положительно определить. Можно сказать, что Бог не ничто, потому что он нечто. Но ведь и я нечто и мир нечто, и поскольку Бог нечто, он не чужд мне и миру. Пусть он даже неквалифицированное нечто, но если он все же нечто в том смысле, в каком нечто я и мир, его можно объединить с «человеком в мире» и если и не включить в мир, то все же образовать в некотором отношении однородное целое: «человек, мир и Бог», т. е. вне этого целого будет ничто, т. е. ничего не будет. Но чем эта точка зрения отличается от атеизма?! Это будет лишь особой теорией мира, разделяющей однородное в смысле нечтости не — я на две сферы (квалифицированное и неквалифицированное), одна из которых называется Богом. Но дело ведь не в названии. Да мы можем сразу сказать, что это название неудачно, так как Бог именно потому Бог, что он не образует со мной и миром однородного целого, но противостоит им так, что по отношению к нему я и мир становятся однородными.

Бог «другое», но он Бог не потому, что он «другое», ибо и «ничто» другое (а назвать ничто Богом нелепо, раз ничто нет). Бог нечто, но он Бог не потому, что он нечто, ибо нечто как нечто [ — ] не «другое». Значит, Бог [ — ] Бог только потому, что он и нечто и «другое», т. е. он «другое нечто». Но что это за другое «нечто», как оно дано нам? Мы видели, что как положительная, так и отрицательная, исходящая из «человека в мире», характеристика приведет нас к ничто и к атеизму. И все же Бог должен быть нам как‑то дан для того, чтобы мы, по крайней мере, могли сказать, атеисты мы или нет, есть ли Бог или нет. Как же он может быть мне дан?

Бог [ — ] «другое» мира и он не может быть мне дан в мире ни положительно, ни отрицательно. Кроме мира мне дан только я сам. Но может ли Бог быть данным мне во мне или как я или, по крайней мере, нельзя ли в данности меня мне найти путь к Богу? Если такой путь есть (а он есть), то это, как будто, единственный путь. Но ведь мы сказали, что я с самого начала дан себе в мире, а из «человека в мире» хода к Богу нет. Значит, если этот ход есть, я должен быть дан себе не как «человек в мире». Дан ли я себе так и если да, то как я себе дан?

2. Мы видим, что одних отрицательных указаний (чуждость, жуткое, другое) недостаточно для определения Бога. В частности, недостаточно указание на отсутствие (равноправного) взаимодействия человека и Бога. Можно кроме этого сказать, что это указание в некотором смысле и не верно. Действительно, всякий теист допускает взаимодействие человека и Бога. Даже самый крайний теист знает (когнитивно знает), что Бог нечто, а не ничто; пусть он даже говорит, что Бог Ничто, но это Ничто в его устах все же (если не «апологичный», неадекватный) предикат Бога и таким образом отлично от ничто атеиста, который не может считать, что «Бог Ничто» потому, что он не может сказать «Бог». А в нашей терминологии всякая данность есть некоторая форма взаимодействия. Но обычно теист не ограничивается этой наиболее прозрачной формой взаимодействия, а допускает и гораздо более конкретное. Теист молится и, значит, предполагает, что Бог может исполнить его просьбу, оценить его хвалу и т. д. Во всяком случае, он полагает, что его молитва может дойти до Бога, ибо зачем бы он иначе молился Богу? В некоторых формах теизма (магические религии, Brahmana) молитва имеет даже автоматическое действие, т. е. она достигает своей цели, собственно говоря, помимо Бога. И тем не менее молитва обращена к Богу, в ней упоминается Бог, и молитва брамана о выздоровлении не имеет ничего общего с попыткой врача вылечить больного. Во всяком случае нельзя считать религию брамана атеистической только потому, что она явно допускает взаимодействие человека и Бога.

Пример Brahmana заводит нас как будто в тупик. На самом же деле он указывает нам выход или, вернее, то направление, в котором только и можно искать выход, если он вообще есть. Молитва брамана действует автоматически, но только молитва брамана дваждырожденного, в корне отличного от обычного смертного. Если не — браман «человек в мире», то браман «совсем другое», он дан себе и мне совсем не так, как я сам себе дан. Если его молитва действует автоматически, то только потому, что он не «человек в мире» и его взаимодействие с Богом совсем «иное», чем мое с Богом или мирским нечто. И то же самое мы видим в молитве всякого теиста. Это взаимоотношение с Богом, но «совсем иначе», чем мирские взаимоотношения. Когда я молюсь, я молюсь не как «человек в мире», и это очень часто внешне подчеркивается: старообрядец гнусавит, кантор поет, дикарь надевает маску и т. д.; наконец, мистик впадает в экстаз, т. е. выходит из себя, перестает быть «человеком в мире» (это проявляется иногда даже внешне: поднимается на воздух или становится невидимым и т. д.).

Итак, дело тут вовсе не в том, как мы сначала думали, что между Богом и человеком нет взаимодействия, а в том, что это взаимодействие «совсем иное». А раз оно особое, раз оно не взаимодействие в мире, то оно не может быть действием «человека в мире». Значит, теист дан себе не только как «человек в мире», но и иначе, и эта иная данность себя себе и есть та данность, которая должна была нам дать ход к Богу. Лишь «иначе данный» человек молится Богу, находится с ним во взаимодействии, в частности во взаимодействии данности ему Бога. Что же это за «человек вне мира», есть ли он, и если да, то как он себе дан?

3. Наконец, недостаточность данных нами до сих пор отрицательных определений Бога видна еще из следующего. Некоторые мыслители называли «материю», которая еще не определена формой, «иным», отличным от всего качественного содержания «человека в мире». Этой первой материи нельзя приписать никаких атрибутов, с ней человек не находится во взаимодействии, и тем не менее она не считалась Богом. Правда, эта «материя», лишенная всех атрибутов, была абсолютно иррациональна, о ней ничего нельзя было сказать, кроме того, что она «не то», не нечто, — ничто. Но и о Боге, поскольку он дан только чисто отрицательно, как «не то» «человека в мире», строго говоря, ничего сказать нельзя. Бог как «другое» «человека в мире» ничем не отличается от материи. Это и неудивительно, раз мы видели, что Бог как «другое» мира и только как это «другое» неминуемо становится ничем и поэтому неминуемо должен слиться с ничем «материи». И тем не менее он не сливается с ней и, несмотря на общую их отрицательную характеристику, для «человека в мире», они совершенно различны и даже противоположны. Отсюда снова видно, то, к чему мы уже дважды приходили. Бог должен быть дан человеку иначе, чем дан мир и человек «человеку в мире». Но кроме человека и мира «человеку в мире» ничего не дано или, если угодно, дано ничто, «дана» «материя» (в модусе абсолютной неданности). А Бог не «материя», он ничто, а нечто и он не — я. Но не — я «человека в мире» есть мир, а Бог не мир, а «иное» мира. «Иное» же человека и мира для «человека в мире» «есть» материя — ничто. Только она «дана» ему «иначе», чем он сам и мир. Значит, Бог не может быть дан «человеку в мире» «иначе», хотя он и должен быть дан «иначе». Значит, он вообще не может быть дан «человеку в мире». Но он должен быть дан человеку (т. е. мне), а этот человек может только быть «человек вне мира». Но если он и дан «человеку вне мира», то «человеку в мире» он может быть дан лишь постольку, поскольку «человеку в мире» дан и «человек вне мира». В этом и только в этом смысле можно сказать, что Бог дан «человеку в мире» иначе, чем дан ему человек (он сам) и мир (и «дано» ни- что — материя). Но возможна ли такая данность «че — ловеку в мире» «человека вне мира» и если возможна, то что же это за данность?

Такая данность должна быть возможна. Действительно, пусть теисту Бог дан только как «человеку вне мира», пусть только как таковой он находится во взаимодействии с Богом. Но и теисту, как «человеку в мире», дано во всяком случае то, что Бог дан ему как «человеку вне мира»; а это и значит, что ему в мире как‑то дан он сам, как вне мира. Он знает, что он теист, а не атеист, значит, знает, что такое атеизм, а это в свою очередь значит, что ему мир и он сам даны так же, как дан мир и человек атеисту. Он «человек в мире», как и атеист, но он и как таковой знает, что он не атеист: ему как таковому дан он как тот, которому дан Бог, т. е. ему в мире он дан как вне мира. С другой стороны, атеизм в нашей терминологии [ — ] не «атеизм животного», а ответ на вопрос о Боге. Но ответ может искать лишь тот, кому дан сам вопрос, т. е. в данном случае тот, которому дан ход к Богу. Но атеист только «человек в мире» и «вые человека в мире» и для него нет ничего. Значит, ход должен быть дан ему как человеку в мире, и мы таким образом снова видим, что данность «человека вне мира» (единственный ход к Богу!) «человеку в мире» должна быть возможна. Если мы на время заключим в скобки парадокс положения атеиста, который дан себе в мире и как «человек вне мира», хотя вне мира для него нет ничего, то мы можем формулировать следующий Результат. Всякому «человеку в мире» (в принципе) дан ход к Богу и этот ход есть данность «человеку в мире» «человека вне мира»? Но эта данность не есть еще данность Бога, ибо не всякий человек [ — ] теист. Теисту в мире дан он сам как «человек вне Мира», которому дан Бог, а атеисту дан только «человек вне мира», которому Бог не дан.

Попробуем же ответить на вопрос, как дан «человеку в мире» «человек вне мира», и посмотрим, не заключает ли этот ответ разрешения парадокса атеиста. Посмотрим так же, как можно, на основании этого ответа, определить (пока что внерелигиозное) противопоставление: теизм — атеизм.

«Человек в мире» дан сам себе с самого начала как «человек в мире». Правда, по форме данности себя он сам вполне отличен от других людей и вообще от всякого нечто, которое есть не — я. Но это различие формы данности не означает приоритета самоданности: человек и мир, несмотря на все различия форм данности, качественного содержания и способа бытия (Seinsart), равноправны в смысле достоверности их наличия, находятся как бы на одном уровне и образуют однородное целое «человека в мире». Человек отличен от мира по форме данности (Gegebenheitsweise) себя, но форма данности предполагает саму данность. Здесь данность дана в двух формах, одновременно в двух, но так, что одна форма может получить преобладание над другой, постепенно переходить от потенциальности к чистой актуальности: мир и я в мире — я и мир вокруг меня (например, созерцающий и действующий человек). Сама же данность всегда дана как взаимодействие человека и мира, т. е. как «человек в мире», и сложная система этих взаимодействий составляет качественное содержание для данности. Такие взаимодействия могут происходить на разных уровнях (опять же одновременно во всех, но с преобладанием определенного), что и выражается в том, что качественное содержание содействует разными способами. Но каково бы ни было качественное содержание данности, каким бы способом она ни содействовала и в какой бы форме она ни была дана — она всегда наличествует как однородное целое «человека в мире», как взаимодействие человека и мира.

В зависимости от формы данности (вернее, от пропорции обеих форм) это взаимодействие (т. е. определенное качественное содержание в определенном способе бытия) наличествует то как действие человека на мир (я и мир вокруг меня), то наоборот, как действие мира на человека (мир и я в мире). Качественное содержание данности не статично, а динамично — оно непрестанно меняется (даже оставаясь самим собой— оно длится), и вот это изменение и дано то как зачатое вне меня и увлекающее меня в своем движении, то как рожденное во мне и из меня захватывающее внележащее: две формы данности качественного содержания. Поэтому не вполне точно говорить, что человек отличен от мира по форме данности; дан всегда «человек в мире», (становящееся) качественное содержание этой данности есть взаимодействие человека и мира, то (преимущественно) как действие человека на мир, то мира на человека, причем это взаимодействие (в той или иной форме данности) дано (преимущественно) в одном из способов бытия. Правда, человек непосредственно и преимущественно дан себе как действующий на мир (собирающийся действовать сжимает кулаки, напрягается, se ramasse sur luimкme и ярко ощущает тотальность себя в отличие и противопоставление ко всему внешнему), но и в форме действия мира различие я и не — я не исчезает окончательно — оно дано как различие «от —> к» Действия, независимо от того, является ли человек «от» или «к». Таким образом, надо сказать, что: наличествует всегда «человек в мире» и только он; наличествует он как данность, данная самой себе в виде (Form) некоторого направления от к, которое можно назвать взаимодействие от и к, которое, в свою очередь, можно назвать я (человек) и не — я (мир), противоположные в своей неразрывной связи нечто; эти нечто наличествуют и даны только как от и к направления, как термины взаимодействия и вне этого взаимодействия сливаются, уничтожая друг друга, и отсутствуют в ничто неданного отсутствия (наличие); но и взаимодействие наличествует лишь как таковое этих двух нечто, наличествует как некоторое структурное, становящееся многообразие качественного содержания; от и к, как начало и конец вектора действия находятся на одном уровне (лежат в одной плоскости), но сами определяют (как данность самому себе) уровень вектора (место плоскости в пространстве) и тем самым свой собственный; этот уровень можно назвать способом бытия (Seinsart) качественного содержания и от и к того направления, которое и дано, как это качественное содержание; в зависимости от направления вектора меняется форма данности (Gegebenheitsweise) качественного содержания, т. е. взаимодействие я и не — я, форма данности «человека в мире» самому себе — вектор действия направлен то от человека к миру, то от мира к человеку; вектор действия всегда идет от —> к, но он имеет два разных направления, в зависимости от того, является ли «от» человеком или миром; данность же направления предполагает данность системы координат, т. е. данность «человеку» в мире себя самого, как отличного от мира, независимого качественного содержания, способа бытия и формы данности от к, взаимодействия мира и человека.

Независимо от формы данности и в любом способе бытия качественное содержание «человека в мире» имеет структуру: в нем некоторое «это» выделяется из остального и противопоставляется всему «не — это» — фону. Структурность обоснована векторальным характером качественного содержания: «это» есть «от» или «к» взаимодействия. От — > к есть всегда либо от мира к человеку, либо от человека к миру, но в обоих случаях (направления, форма данности) и мир и человек не вполне однородные в себе самих: в них некоторое «это» выделяется на фоне остального (хотя и предполагает этот фон, оставаясь неразрывно с ним связанным) и это «это» и является непосредственным от или к направлением — «это» в человеке действует на мир или «это» в мире действует на человека. Качественное содержание дано как качество «этого» на фоне качественного же «не — это».

Качественное содержание не только обладает структурой, но еще и дано как становящееся на протяжении, вернее, как становящаяся протяженность или протяженное становление. Протяженное становление основано на структурности и в свою очередь обусловливает ее: обе вместе составляют характер данности (Gegebenheitscharakter) качественного содержания, которое всегда дано как структурная становящаяся протяжность. Структурность качественного содержания актуально обнаруживается в выделении «это» на фоне «не — это», а потенциально присуще всему качественному содержанию, ибо возможность быть «этим» не зависит от какого‑либо определенного качества этого «это». Эта независимость «это» от его качества дана с одной стороны как данность разных качеств, как «то же самое это» («это это”») — временный характер данности качественного содержания, — а с другой — как данность некоторого «это» на фоне отличного от него «не — это», качественно с ним идентичного — пространственный характер данности качественного содержания. Таким образом «это» «это» не в силу своего качества, а как особая временно — пространственная точка, т. е. и взаимодействие, «от» или «к», которым и является «это», имеет временно — пространственный характер. Иными словами, качественное содержание «человека в мире» дано (в той или другой форме) себе самому как временно — пространственное взаимодействие человека и мира, причем это взаимодействие обнаруживает структурность качественного содержания, выделяя «это» на фоне остального и, в силу своего временно — пространственного характера, локализуя его в данной как временно — пространственное целое тотальности качественного содержания.

Все сказанное применимо к качественному содержанию «человека в мире» в любом способе его бытия. Оно всегда обладает временно — пространственно — структурным характером данности, хотя в зависимости от способа его бытия меняются модусы этого характера (например, математический способ бытия имеет характер данности в модусе математической временно — пространственной структурности, и т. д.). Целостность данного модуса временно — пространственной структурности соответствует однородности качественного содержания «человека в мире», соответствует тому, что человек и мир находятся (как взаимодействующие) на одном уровне, т. е. в одном и том же способе бытия. Взаимодействие ограничивается (так или иначе направленным) изменением качественного содержания «человека в мире», но не может изменить способа бытия этого содержания — взаимодействие предполагает однородность способа бытия его «от» и «к». Это обнаруживается в однородности модуса характера данности человека и мира — они взаимодействуют лишь внутри однородного временно — пространственного структурного целого, модус которого соответствует данному способу их бытия. Находясь во взаимодействии с миром, человек не выходит за его пределы и, несмотря на все испытанное и оказанное воздействие, остается в его (временно — пространственных) пределах и сохраняет одинаковый с ним способ бытия. Эта однородность способа бытия человека и мира не только наличествует (an sich однородности) в модусе характера данности качественного содержания (т. е. в однородной цельности временно — пространственной структурности этого содержания), но и непосредственно дана (fьr sich однородности) «человеку в мире». Она дана в ощущении родственности человека и мира, в сознании спокойной укрепленности в мире, в отсутствии жути при противополагании (противопоставлении) себя миру и при взаимодействии с ним и т. д. Человек и мир, при всем их различии, одинаковы в смысле их нечтости, однородны в способе их бытия и солидарны в своем противопоставлении ничто. Здесь одинаковость, однородность и солидарность человека и мира непосредственно даны человеку в любом качественном содержании, даны как однородный тонус данности (Gegebenheitstonus) этого содержания. «Человек в мире» дан самому себе как «человек в мире» в тонусе спокойной родственной близости (Vertraulichkeit) (а не жуткой отделенности), надежной уверенности в неизменность и неизменяемость способа своего бытия (Seinsgewissheit = Zuverlдssigkeit). Этот однородный тонус всякой данности и есть данность «человеку в мире» способа его бытия, и в зависимости от изменения этого способа бытия меняли модус тонуса данности (например, спокойная уверенность при прогулке в солнечный день, при изучении математической проблемы и т. п.). «Человек в мире» дан себе как таковой одновременно во всех способах бытия, но с той или иной степенью преобладания того или иного способа. Возможность перехода от одного (преобладающего) способа к другому обусловлена некоторой однородностью всех этих способов, которые все являются способами бытия, и эта однородность дана как общий для всех модусов данности тонус этой данности, тонус данности бытия и нечтость вообще, объединяющим человека и мир в «человека в мире» в его радикальном отличии от чистого ничто.

Итак, независимо от формы данности, от ее качественного содержания и способа бытия, «человек в мире» дан самому себе как «человек в мире» в тонусе спокойной уверенности и близости (Ver = a Vertraulichkeit). Он дан себе в мире как отличный от мира, но и он сам и мир даны ему в однородном тонусе, и этот тонус есть данность ему однородности его и мира. Тонус данности есть данность бытия, в его отличие от небытия, данность нечтости, в отличие от ничто. Все, что дано в этом тонусе, образует одно однородное целое «человека в мире», и наоборот, «человеку в мире» мир и он сам — как «человек в мире» — всегда даны в этом тонусе.

Говоря о «человеке в мире», мы до сих пор не заботились о том, теист он или атеист. Но теперь пора об этом вспомнить. Мы говорили, что теисту Бог дан как нечто, отличное от него и мира, как радикально «другое» по отношению к нему в мире и к миру вокруг него. Ясно, что Бог «другое» не потому только, что он отличен от меня, ибо и мир от меня отличен и непосредственно дан как не — я. Ясно также, что признак «иного» в данности человеку Бога не может быть обусловлен качественным содержанием этой данности: Бог не потому Бог (по крайней мере не только потому), что он есть нечто, качество которого отлично от качеств всякого другого нечто в мире. Во — первых, и всякое нечто в мире, взятое в полноте своей конкретности, отлично по качественному содержанию от всякого другого нечто. Во — вторых, божественность Бога (т. е. его «инаковость») присуща Богу (или богам) всякого теизма, а принимая во внимание разнообразие квалификации Бога в разных формах теизма, мало вероятно найти качество, присущее им всем; совершенно же невозможно найти качество, присущее Богу как качественного, так и чистого теизма, раз Бог последнего лишен всяких качеств. В — других, наконец, и отсутствие качеств не является спецификацией Бога, раз и квалифицированный Бог не теряет своей божественности. Таким образом, не отличие от меня, как какое‑либо качественное содержание (или отсутствие такового) не может служить основанием отличия Бога от мира. Таким основанием не может являться и форма данности Бога человеку, ибо большинство теистических систем знает как действие Бога на человека, так и некоторые действия человека на Бога, т. е. данность Бога, имеет те же две формы, что и данность мира. Но допуская взаимодействие человека и Бога, теист допускает, согласно сказанному раньше, однородность человека и Бога, однородность в смысле способа бытия. Правда, мы можем (и должны) сказать, что способ бытия Бога отличен от способа бытия мира и что человек Дан себе как находящийся во взаимодействии с Богом (хотя бы как тот, которому Бог дан) в особом способе бытия. Данность определенного способа бытия обусловливается или, вернее, состоит в определенном модусе тонуса данности, т. е. казалось бы, «инаковость» данности Бога можно определить как особый модус тонуса этой данности. Но здесь возникает та же трудность, что и в отношении качественного содержания данности: ведь и мир («человек в мире») дан в разных модусах тонуса, то не ясно, почему данность Бога противополагается данности мира в целом (т. е. во всех его способах бытия), а не включается, как особая данность, в целое данности человека в мире самому себе. Однородность человека и мира дана как тонус данности целого «человека в мире» самому себе, а модус тонуса этой данности меняется в зависимости от способа бытия человека в мире. Но все же разные способы суть разные способы бытия, т. е. модификация одного и того же, как соответственно и разные модусы являются лишь разными модусами особого тонуса данности «человека в мире». Это общее всем способам бытие не только наличествует и не только дано в каждом модусе тонуса, но еще и непосредственно дано как таковое в сознании идентичности (однородности) человека во всех способах его бытия. «Человек в математическом мире», например, действует иным способом, нежели «человек в физическом мире» и в обоих случаях модус тонуса его данности самому себе различен; но в математическом мире он и непосредственно дан самому себе как тот же человек, что и в физическом мире, и наоборот. Это же верно для всех способов бытия человека в мире. Эта данность человеку своей (его) идентичности с самим собой во всех способах бытия есть данность ему однородности этого бытия, данность целого (цело стности) «человека в мире», и если данность способа бытия есть модус тонуса данности, то данность идентичности человека (которая есть одновременно и данность однородности бытия мира во всех его способах) есть тонус модуса. «Человек в мире» дан себе в однородном тонусе близости потому, что он дан себе как идентичный с самим собой во всех способах бытия.

Если Бог отличен от (остального) мира только по способу бытия, то и он образует с ним единое целое, поскольку его бытие тождественно с бытием мира, а модус тонуса его данности будет лишь модусом тонуса данности «человека в мире» самому себе. Но тогда утверждение или отрицание такого «Бога» будут лишь двумя разными учениями о мире, и не будет никакого основания называть утверждающего теистом, а отрицающего атеистом. Но Бог теиста совсем не этот «Бог». Он радикально отличен от человека и мира, он «иное» по отношению к «человеку в мире» в целом. «Иное» же он не потому, что обладает особым способом бытия, а потому что само бытие его особое; и, соответственно, данность его человеку отлична от данности мира не по модусу тонуса, а по самому тонусу. Это радикальное отличие бытия Бога и тонуса его данности человеку от бытия и тонуса данности мира мы должны принять за непоколебимую основу всего нашего рассуждения. Вне этого отличия нет возможности найти то общее, что объединяет всех теистов, и провести резкую грань между теизмом и атеизмом, грань, которая несомненно имеется.

Это радикальное отличие Бога мы установили Уже раньше. Но теперь на основании вышесказанного мы можем несколько пояснить сущность такой подлинной инаковости Божества.

Поскольку я человек, я могу говорить о Боге только как человек, Бог может быть мне дан только Как человеку. Это тавтология или, что то же самое, абсолютная истина. Человек (я) всегда дан самому себе как человек, и все, что ему дано, дано ему как человеку, данному самому себе. Так мир дан челочку, как мир «вокруг» него, и он сам дан себе как человек, которому дан мир, т. е. как «человек в мире». Точно так же, если человеку дан Бог, то он дан себе, как тот, которому Бог дан, т. е., скажем, как «человек в Боге». Данность человеку чего‑либо есть одна из форм взаимодействия между ним и тем, что ему дано, а взаимодействие предполагает или, вернее, составляет однородность бытия (модуса бытия) человека с данным ему. Так данность человеку мира составляет его однородность с ним, а эта однородность дана как тонус (тонус модуса) данности человека самому себе как «человека в мире». Но это самое можно, mutatis mutandis [30]И наоборот (лат.)
сказать и о данности человека Богу. Но если бытие Бога отлично от бытия мира не по способу только, а по самому бытию, то и бытие «человек[а] в Боге» должно быть радикально отлично от бытия «человека в мире». Соответственно, тонус (а не только модус тонуса) данности человека самому себе как «человека в Боге» должен коренным образом отличаться от тонуса данности его себе как «человека в мире». А согласно сказанному раньше это значит, что человеку как «человеку в мире» он сам не дан как идентичный с «человеком в Боге», ибо иначе тонус данности того и другого был бы идентичным. Если «Бог» дан «человеку в мире», то он уже не Бог, ибо тогда он и по бытию и по тонусу данности однороден с миром. Поэтому мы можем сказать, что человек, которому дан Бог, т. е. «человек в Боге», не есть «человек в мире», т. е. мы можем назвать его и «человеком вне мира». А если этот «человек вне мира» и дан «человеку в мире», то безусловно не как идентичный с ним самим.

Чисто формально можно, пожалуй, сказать, что и «человек вне мира» не дан себе как идентичный с «человеком в мире». Но в моих устах такое утверждение лишено было бы живого содержания, т. е. я не «человек вне мира» и не знаю, как он дан самому себе. Поэтому я не знаю и тонуса данности Бога «человеку вне мира». Говоря, что этот тонус отличен от тонуса данности «человека в мире» самому себе, я, строго говоря, выразился не точно. Я исходил и исхожу только из «человека в мире» и могу говорить только о данности ему. С точки же зрения «человека в мире» можно сказать только следующее: Бог не может быть дан ему как «человеку в мире», т. е. подробнее, человек, данный себе как тот, кому дан мир («человек в мире»), не может сознавать себя идентичным с собою или тем, которому дан Бог («человек в Боге»), ибо иначе Бог будет дан ему в мирском тонусе и не будет дан как радикально «иное» мира; в этом смысле можно сказать, что «человек в Боге» есть тем самым «человек вне мира». А это значит, что и «человек вне мира» есть радикально «иное» «человека в мире».

Я уже сказал, что о «человеке вне мира» я говорить не могу. Но в данной связи нам и не надо о нем говорить. Ведь наша тема атеизм и атеистическая религия. Для атеиста же вне мира нет ничего, т. е. он ex definitione не может быть человеком вне мира, т. е. говоря об атеизме, нам о «человеке вне мира» говорить не придется. Что же до теиста, то и он интересует нас лишь постольку, поскольку он противопоставлен атеисту, т. е. противопоставляя себя ему, находится с ним на одном уровне; а это значит, что он интересует нас лишь как «человек в мире». Но мы видели, что Бог не может быть дан «человеку в мире». Поэтому, если теисту как «человеку в Мире» и «дан» Бог (а в каком‑то смысле он ему «дан», раз он отличает себя от атеиста и как — вернее, только как — «человек в мире»), то он «дан» не непосредственно, а, так сказать, из вторых рук, т. е. поскольку ему дан «человек вне мира», которому дан Бог. Значит, теисту как «человеку в мире», дан он сам, как «человек вне мира». С другой стороны, и атеизм для нас не атеизм, а ответ на вопрос о Боге. Значит, и атеисту дан ход к Богу, а этот ход не что иное, как данность ему себя, как «человека вне мира», раз только этому последнему может быть дан Бог.

Итак, каждому «человеку в мире» должен (или, вернее, может) быть дан он сам как «человек вне мира». Но эта данность не есть еще данность Бога, раз эта данность есть и у атеиста. И теисту и атеисту (как «людям в мире») дан «человек вне мира», но только для первого он как таковой всегда и «человек в Боге». Таким образом, чтобы понять разницу между теистом и атеистом, надо понять разницу между данностью «человеку в мире» «человека вне мира» просто (атеизм) или же как «человека в Боге» (теизм). Но прежде чем заняться эти вопросом, нам надо попробовать разрешить один предварительный вопрос, ставящий под сомнение саму возможность постановки первого вопроса: вопрос о данности «человеку в мире» «человека вне мира» как себя самого. Разрешение этого предварительного вопроса не только даст право приступить к второму, но и должно помочь его разрешению.

Обычно онтологически возможным считается то, все то и только то, что не включает противоречие. Но как раз с этой точки зрения данность «человеку в мире» себя самого как «человека вне мира» должна казаться невозможной. Действительно, такая «данность» парадоксальна, и парадоксальна в трех отношениях. Во — первых, данность есть некоторый вид взаимодействия, а взаимодействие предполагает (или обуславливает, или выражает) однородность взаимодействия по способу их бытия. Здесь же «человек в мире» отличен от «человека вне мира» не только по способу бытия, но и по самому бытию. Во — вторых, «человек вне мира» радикально отличен от «человека в мире» и тем не менее дан последнему как он сам. В — третьих, наконец, «человек вне мира» дан и атеисту, для которого вне мира ничего нет, т. е. для которого нет этого «вне- мира», в котором должен быть данный ему человек. Итак, мы видим, что утверждение — всякому «человеку в мире» может быть дан «человек вне мира» как он сам — либо ложно, либо, если оно фактически верно, парадоксально, т. е. в трех отношениях он не может быть дан. Правда, мы можем исключить второй парадокс, как нехарактерный для данного вопроса. Парадоксальность его несомненна, но с аналогичным парадоксом мы сталкиваемся и при анализе одного «человека в мире»: ведь и «человек в математическом мире», например, отличен от «человека в физическом мире» и тем не менее дан себе как идентичный с ним. Ново здесь то, что различие состоит не в способе бытия, а в самом бытии, специфицизм парадокса лежит в идентификации не различного я, а различных «бываний». Но идентификация различных «бываний» (данность предполагает однородность!) есть как раз спецификация первого парадокса, т. е. «разрешив» первый, мы можем пренебречь вторым. Но два других парадокса все же остаются. Это касается атеиста, т. е. там мы имели дело с обоими парадоксами сразу — ему дано «иное» и дано то, чего нет — и может каяться, что один нейтрализует другой. В случае же теиста мы имеем один — единственный парадокс (данность «существующего» «иного»), и парадокс совершенно несомненный.

Установив наличие противоречия, мы стоим перед альтернативой: либо вывести из факта противоречия невозможность того, что это противоречие включает, т. е. считать утверждение данности «человека вне мира» ложным (и тем самым снять всю проблему в целом: нет ни Бога, ни данности Бога, ни хода к Богу, т. е. нет ни теизма, ни атеизма, ни ответа на вопрос о Боге), либо исходить из факта данности и считать утверждение парадоксом. Если факт данности есть, то это парадоксальный факт. Допустим, что он есть, допустим, что парадоксальность его не только наличествует (an sich), но и дана (fьr sich); — она будет дана как тонус данности «человеку в мире» «человека вне мира». Мы видели также, что (общий всем модусам) тонус данности «человека в мире» самому себя есть данность его однородности с миром, и назвали этот модус тонусом спокойной уверенности. Но «человек в мире» не однороден «человеку вне мира», т. е. первому не может быть дана его однородность с последним. Поэтому тонус данности «человека вне мира» «человеку в мире» (или, точнее, тонус данности «человека в мире» самому себе, как того, кому дан «человек вне мира»), как данность разнородности, не может быть тонусом спокойной уверенности. Назовем его тонусом жуткой чуждости (unruhigen Verlorenheit) Этот тонус будет радикально отличен от тонуса мирской данности и это нас не пугает, т[ак] к[ак] мы уже раньше говорили, что данность Бога отлична от данности мира не по модусу тонуса, а по самому тонусу. Но теперь мы можем исправить нашу прежнюю формулировку. Я говорил об особом тонусе данности Бога; но Бог дан лишь «человеку вне мира», т. е. я как «человек в мире» ничего об этом тонусе знать не могу. Я могу знать лишь тонус данности мне «человека вне мира» (если он мне дан, конечно!), и мы только что видели что уже этот тонус радикально отличен от тонуса мирской данности. Поэтому, если я в дальнейшем буду говорить об «ином» тонусе, то я буду иметь в виду тонус данности мне «человека вне мира», т. е. тонус данности не Бога, а хода к Богу, хода, данного как теисту, так и атеисту. Этот «иной» тонус есть данность мне моей разнородности с тем, что мне дано, т. е. данность разнородности однородного и однородности разнородного, — данность парадокса.

Если мы сумеем показать факт данности «человеку в мире» «человека вне мира», то мы тем самым покажем и тонус этой данности и пополним таким образом данное только что формально — отрицательное определение этого тонуса живым содержанием. Показав факт, мы тем самым решим вопрос о возможности, установим парадоксальность (не ложность) утверждения и встанем перед задачей описания этого парадокса, описание, которое должно пролить свет и на вопрос о сущности теизма и атеизма и о смысле их противоположения.

Если этот факт есть, то мы должны суметь его показать. Но есть ли он? Да, есть, и этот факт — СМЕРТЬ.

Все, что я до сих пор говорил о «человеке в мире», было не только очень элементарно и поверхностно, но еще и (сознательно) неполно. Действительно, до сих пор я говорил о «человеке в мире» лишь как о человеке, живущем в мире, но ведь человек (я) не только живет в мире, но и умирает в нем. И несомненно, факт смерти не только наличествует (an sich), но и дан (fьr sich): «человек в мире» дан самому себе не только как живущий, но и как умирающий в мире, человек сознает (знает) свою смертность (хотя в известном примере силлогизма и предпочитается говорить о Сократе или Канте, а не о себе). Я не говорю, что человек дан самому себе как мертвый; если он и может быть дан себе как таковой, то только после смерти, и пока он жив, он так себе не дан и ничего о такой данности не знает: пока человек жив, он не может сказать «я умер», «я мертвый». Вообще «человек в мире» ничего не знает о данности мертвого человека самому себе; ни форму данности, ни качественного содержания, ни способ бытия, ни тонус данности; не знает, как дан ему мир, он сам как «человек в мире», он сам, Бог и т. д. Это имеется в виду, когда говорят, что человек не может себе представить своей собственной смерти. Действительно, если (пользуясь выражением Канта) «я думаю, что…» может быть прибавлено ко всякой моей мысли, то о себе как мертвом я мыслить не могу; «я думаю, «что я мертвый» нелепое словосочетание, ибо «я» в первом случае живой, а во втором — мертвый, т. е., говоря «я думаю», я уже говорю, что я живой. Человек не может себе представить такого состояния, когда он не может сказать «я», в том смысле, в каком он говорит «я» пока он жив. А это и значит, что «человек в мире» не может быть дан самому себе как мертвый, или иначе, что человеку не дана его собственная смерть, как некоторое состояние, на которое он может смотреть, т. е. сказать «изнутри», что говорю «я». Человек, данный себе как «я», тем самым дан себе как живой, т. е. как «человек в мире».

Но из того, что «человек в мире» не может быть дан самому себе, как мертвый, не следует, что «человеку в мире» (данному самому себе как таковой) не может быть дан мертвый вообще и в частности он сам, как мертвый. Он не может быть дан как «я» скажем мне. Но ведь и мир не «я», а тем не менее он мне дан. Трудность здесь, таким образом, не в том, что «человеку в мире» он как мертвый дан не как «я», а наоборот, в том, что это «не — я» все же как‑то с ним идентично: это мертвое «не — я» не мир, а сам человек, это «не — я» «я» (das Nichtigsein des Ich), «я>, данное как «не — я». Если я попробую представить себе мои похороны, то я ясно увижу, что мертвое нечто (безразлично, тело в гробу или душа в небесах) радикально отлично от меня, представляющего себе это. Поскольку я говорю, что я себе это представляю, я не могу сказать, что я лежу в гробу (если только я не заживо погребенный). Там нечто совсем другое, от меня отличное, и отличное не только в том смысле, в котором я в Париже отличен от себя в Германии или я математическое отлично от я физического. Таким образом, во всех этих случаях я дан себе как «я» и при том как тот же самый «я». Я дан себе в другой «точке» данного способа бытия, или в другом способе, но всегда как это же бытийствующее «я» в определенном способе и «точке», которому дано то‑то и то‑то. Непосредственно (в настоящем) я — «человек в мире», данный самому себе. В воспоминании (в прошлом) я — «человек в мире» (данный самому себе как тот), которому Дан он сам, или тот, которому дано то‑то и то‑то (как то, что мне дано сейчас), в такой же форме, в таком же тонусе и т. д. Наконец в «предвидении» (в будущем) я — «человек в мире» (данный самому себе как тот) которому дан он сам, как тот, которому либо ничего не дано, кроме его собственного бытия в мире, либо если и дано какое‑либо содержание, то лишь такое, которое одновременно дано и в прошлом или настоящем. Во всех этих случаях я дан самому себе как тоже я, тоже как я, как я действующее и живое, в тонусе родной близости. Правда, я одновременно отличен от себя и идентичен с собой, и в этом состоит парадоксальность положения. Этот парадокс есть не что иное, как факт временно — пространственности я и он дан во мне (через воспоминание и предвидения) как мое становление. Но парадоксальность данности становления все же досконально отлична от парадоксальности данности мне меня как мертвого. Становясь, я не покидаю пределов бытия, остаюсь «человеком в мире», остаюсь самим собой, что и выражается в непрерывности становления, данной как тонус спокойной уверенности. Наоборот, я как мертвый не бытийствую, я уже не «человек в мире», отличен от себя самого и между мной живым и мертвым лежит пропасть смерти. И тем не менее это радикально другое все же как‑то и идентично со мной, ибо я знаю, что это я умер, а не кто‑либо другой. Ведь мне дан не просто мертвый, а я как мертвый; если бы мне не был как‑то дан я сам как мертвый, если бы «я как мертвый» значило бы для меня только «не- я», то я бы не мог отличить чужую смерть от своей. А я могу ее отличить и всегда ясно отличаю.

Легко видеть, что мы снова сталкиваемся с первыми двумя из [у]помянутых раньше парадоксов. Но только раньше эти парадоксы были конструированы apriori и могли казаться простыми ошибками, а теперь они появились как анализ факта данности «человеку в мире» самого себя как мертвого. Действительно, второй парадокс состоял в том, что «другой» дан мне как «я». То же самое мы имеем и здесь. Мертвый настолько «другой», что я не могу сказать «я мертвый», оставаясь «я живым», т. е. вообще оставаясь «я», поскольку я «человек в мире» (а мы только о нем и говорим!), но в то же время он как‑то и я, раз я отличаю другого мертвого (и живого) от него. Аналогичный парадокс мы встретили в факте становления, где это же другое я идентифицируется со мной, и эта аналогия имеет существенное значение, ибо и здесь мы имеем дело со временем (= «Welt»): умереть я могу только, поскольку я становлюсь (длюсь) и моя смерть дана мне, лишь поскольку я дан себе как длящийся («я как мертвый» дан мне только в предвиденье — в будущем). Но там другое я все же я и другое лишь в локализации или способе бытия: оно длится и бытийствует. Здесь же «другое» совсем не я [ — ] оно не бытийствует и не длится. Если раньше парадокс состоял в том, что было «другое я» (ведь это квадратный круг!), то здесь он глубже: не только «другое (я)» — я, но не — я — я. Но и здесь, как и в конструированном случае, этот парадокс данности «совершенно иного», т. е. взаимодействия разнородного. Факт данности этого «иного» настолько поразителен, что почти перестаешь удивляться тому, что это «иное» [ — ] все же я.

То, что смерть есть явление совсем особое, радикально отличное от всех других явлений в мире, что факт (моей) смерти несравним ни с каким фактом жизни человека, и что я как мертвый не по качественному содержанию и по способу бытия только, а по существу отличен от меня живого — в этом нет и не может быть сомнения. Независимо от каких‑либо представлений о «бессмертии души», «загробной жизни» и т. п., всякому человеку (потенциально по крайней мере) непосредственно дан факт смерти как предел и конец существования в мире, ясное ощущение того, что он как мертвый «совсем другое» его как живого. По отношению к факту смерти вся жизнь, со всем ее многообразием качественного содержания, способов бытия и форм данности, дается как нечто однородное, лежащее по сию сторону смерти, которая отделяет и ограничивает жизнь от того, что уже не есть жизнь. Эта однородность жизни, т. е. многосторонность непосредственно дана в общем тонусе ее данности, в тонусе спокойной уверенности и родной близости, которой окрашена любая данность живого человека самому себе как живого. Живой человек (я) дан себе во взаимодействии с миром (не — я), взаимодействии, предполагающем и выражающем однородность человека и мира, которая и дана в тонусе данности «человека в мире» самому себе. «Человек в мире» как «человек живущий в мире» образует одно однородное и замкнутое в себе целое (в своей данности самому себе), так сказать со всех сторон отграниченное и ограниченное смертью. В этом смысле, называя все то, что лежит по сию сторону смерти «человека в мире», мы должны назвать все то, что лежит по ту сторону, — «человеком вне мира».

Но [под] «человеком вне мира» не надо понимать «человека во “вне мира”», т. е. нечто (я), данное самому себе в противоположении и взаимодействии с тем, что не есть он сам (но однородное ему). В этом смысле термин «человек вне мира» применим только к мертвому как таковому и для нас, живущих, лишен всякого конкретного содержания. Термин этот должен только подчеркнуть отличие от «человека в мире» и должен быть понят как «человек вне мира» (не как таковой, а) данный «человеку в мире». Как это ни странно и ни парадоксально, но не подлежит сомнению, что несмотря на все сказанные различия «человека в мире» и «человека вне мира», последний как‑то дан первому. «Человеку в мире» дана смерть как граница, как пропасть (hiatus), отделяющая все то, что дано ему как живущему от того, что лежит за пределами жизни. Здесь смерть дана ему как его смерть в том смысле, что то, что лежит за ней, есть он сам, но независимо от качественного содержания этого запредельного оно всегда дано ему как «потустороннее», как совершенно иное, где он сам, как мертвый, данный ему живому, радикально отличен от него самого, данного ему живому, как живой: — это уже не «человек в мире» данный самому себе, но «человек вне мира» данный «человеку в мире».

Данность «человеку в мире» чего‑либо есть некоторая форма взаимодействия между ним и тем что ему дано. Взаимодействие предполагает и обосновывает однородность, вернее, однородность наличествует как взаимодействие, которое разделяет и связывает два нечто, разделенные и связанные, да и вообще существующие только в этом взаимодействии и в этом взаимодействии однородные. Взаимодействие, как наличие однородности, не только наличествует, но и дано, дано в тонусе данности, как спокойная уверенность человека в мире. Но все же относится лишь, так сказать, к взаимодействию внутри «человека в мире», а не в его взаимодействии с тем, что лежит вне этого. Ему дан «человек вне мира» и это значит что между ним и запредельным есть некоторое взаимодействие, по крайней мере как данность ему запредельного. Но об однородности здесь не может быть и речи, Раз запредельное непосредственно дано как «совсем иное». Это парадоксальное, но несомненное положение обнаруживается присутствием факта смерти: между тем, кому («человек в мире») и тем, Что дано («человек вне мира»), лежит пропасть смерти, так же предполагающая и обосновывающая разнородность обоих, как раньше взаимодействие предполагало и обосновывало их однородность. Взаимодействие через смерть есть взаимодействие разнородного, и разнородность здесь наличествует как смерть. В этом смысле смерть — парадокс, абсолютно иррациональная пропасть (hiatus irrationalis), отделяющая и связывающая «человека в мире» и «человека вне мира», разделенные и связанные смертью и через смерть и вне смерти вообще не существующие. И эта разнородность, наличествующая как взаимодействие через смерть, не только наличествует, но и дана, дана как тонус данности «человеку в мире» «человека вне мира», который радикально отличен от тонуса данности «человека в мире» самому себе. «Человек вне мира» дан «человеку в мире» в тонусе жуткой чуждости. Этот тонус есть данность (радикальной) разнородности, и (или что то же самое) в то же время данность смерти. Смерть не есть нечто, наряду с нечто мира и того, что вне мира. Она лишь грань между ними, не существующая как нечто самостоятельное наряду с ними, но обуславливающая их связанное различие и вообще существование. Смерть как бы та иррациональная точка, вынутая из прямой, которой нет, но которая разделяет оба отрезка и создает их, как отрезки, точка, которую нельзя достигнуть из отрезков и которая определяется этими отрезками. Не будучи нечто, смерть не может быть дана как некоторое самостоятельное качественное содержание. Она дана лишь как разница между миром и тем, что вне мира, и как таковая дана не как качественное содержание, а как бессодержательный тонус данности «человеку в мире» «человека вне мира». Если в какой‑либо данности присутствует смерть, то она придает этой данности характер «совсем иного», и его присутствие обнаруживает, этот характер дается в тонусе жуткой чуждости этой данности.

Итак, мы видим что первый из построенных нами раньше парадоксов действительно парадокс, а не ошибка. Факт данности смерти есть факт данности «иного», взаимодействие разнородного. То, что это «иное» и разнородное есть и дано одновременно как я сам, составляет сущность второго парадокса, который тоже обнаружен как парадокс указанием на факт данности мне моей смерти и меня как мертвого. Таким образом, нам остается еще рассмотреть другой и последний парадокс, который, как мы потом увидим, есть парадокс атеизма.

Сейчас мы говорим о смерти. Применительно к смерти сущность другого парадокса состоит в данности «иного» тому, кому вне мира ничего не дано, для которого вне мира — ничто, в смысле буквальном и радикальном смысле. Здесь, конечно, совсем невозможно говорить о какой‑либо однородности «человека в мире» и «человека вне мира»; разнородность их настолько радикальна, что в то время как первый есть нечто, второй просто ничто. Таким образом, парадоксальность первого парадокса как бы усиливается до последней крайности. Но легко видеть, что это усиление парадокса приводит к его снятию. Ведь первая парадоксальность состояла не в «ином», а в данности «иного», как взаимодействие разнородного. Здесь же, очевидно, ни о каком взаимодействии речи быть не может, раз этого другого, с чем возможно было бы взаимодействие, не существует; для атеиста все, что есть, что наличествует и есть нечто, есть тем самым в мире, т. е. человек не может быть вне мира, либо ему в этом случае негде быть, раз нет этого «вне мира». Таким образом, для атеиста не существует первого парадокса взаимодействия разнородного. Но для него не существует и второго парадокса. «Человек вне мира» не дан ему как он сам, т. е. он ничто, а ничто не может иметь никаких предикатов, раз его нет. Мертвый, или то, что вне мира, здесь ничто, смерти просто нет, а то словообразование взамен «мы ничто», «я как ничто» и т. д. лишено всякого смысла, т. е. говорить о данности «человеку в мире» его са мого как мертвого здесь нельзя. Взаимодействия и данности как его самого здесь нет, т. е. вообще нет данности — ничто нет, и раз вне мира нет ничего, то нет ничего, что могло бы быть дано вне мира.

Дальше мы чисто формально построим для атеиста три парадокса: 1) данность «ничего», 2) «иное» как я и 3) «иное» как ничто. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что третий парадокс снимает оба первых: раз это «иное» ничто, то оно вообще не может быть дано, тем менее дано как я. Однако, нейтрализуя два первых парадокса, третий не исчерпывает в этой нейтрализации всю свою парадоксальность, т. е. нельзя сказать, что мировоззрение атеиста насквозь рационально. Ничто не может быть дано, но мы о нем говорим, хотя бы говоря, что о нем говорить нельзя. Смерть только грань между миром и потусторонним, и раз нет потустороннего, то нет и смерти и она не может быть дана, но тем не менее и атеист говорит о смерти. Мы скажем, что для атеиста вне мира ничего не дано, но что значит, что «ничего не дано»?? «Человеку в мире» всегда дано что‑то, и что значит для него то, что ему ничего не дано? Это, очевидно, значит не отсутствие всякой данности вообще, а отсутствие чего‑то (в данном случае того, что вне мира) в данности, т. е., иными словами, данность отсутствия, т. е. данность ничто, ибо то, что отсутствует в данности, что не дано, а то, что не дано, того нет и все, чего нет, одно и то же слившееся неразличимо и нераздельно в мраке небытия.

Таким образом, в мировоззрении атеиста остается парадокс, парадокс «данности» неданности, «данность» того, чего нет, «данность» ничто. Этот парадокс небытия (ничто) несомненный парадокс, но он, однако, не типичен для атеиста, ибо он присутствует и в мировоззрении теиста. Сколько бы этот ни «заполнял» небытие, сколько бы нечто он ни посадил вне мира, заполнить его целиком он не может (да и вообще его нельзя, конечно, «заполнить», раз его нет!), и оно остается для него точно тем же ничто, каким оно «есть» для атеиста. Но наряду с этим, так сказать, общечеловеческим парадоксом, атеизм включает еще другое, для него характерное. Пусть смерть для него ничто, т. е. речь о смерти есть не что иное, как речь о ничто, о том ничто, о котором говорит не только он, но и теист. Но если смерть ничто, то ее просто нет, а ведь и атеист дан самому себе как смертный.

Оставим пока в стороне вопрос об общечеловеческом парадоксе ничто, рассмотрим (атеистический) парадокс данности себе как смертного.

Данность «человека в мире» самому себе как смертного надо отличать от данности ему смерти и его как мертвого. Мы видели, что для атеиста этой Последней данности вообще нет: мертвый атеист — ничто. Мы видели тоже, что нельзя говорить и о Данности смерти как таковой, т. е. смерть не есть самостоятельное нечто, не только для атеиста, но и Для того, кому дан он сам как мертвый. Этому последнему она дана лишь в данности себя как мертвого, дана, как данность разнородности, в тонусе этой данности. Но атеисту он сам как мертвый не дан, то и смерть не может быть ему дана в тонусе этой данности. Поэтому я и говорил раньше, что для атеиста смерти нет, что она ему не дана. Тем не менее он, однако, дан себе как смертный. Что же это значит?

Смерть дана «человеку в мире» в данности ему мертвого, как грань между живым и мертвым. Она обуславливает и выражает разнородность живого и мертвого, и ее данность прежде всего данность этой разнородности, которая, в свою очередь, дана как смерть. Вне факта (наличия) смерти нет разницы между живым и мертвым, по той простой причине, что без смерти мертвого просто нет. Точно так же нет и данности этой разницы вне данности смерти. Но без данности разницы нет данности различного, того, между чем эта разница наличествовала. Данность чего‑либо есть всегда и данность разницы между ним и тем, что не есть оно, или, <…> вне мира. Так дан себе всякий «человек в мире», т. е. дан себе и атеист. Но в рассмотренном нами раньше случае «человеку в мире» был дан не только он сам как живой, но и он сам как мертвый. Потому и смерть была дана ему не только в данности его как живого, т. е. как смертного, но и в данности его как смертного. В зависимости от квалификации этого мертвого меняется квалификация разницы, т. е. смерти. Правда, разница не есть нечто самостоятельное, обладающая ей самой присущим качественным содержанием, но качественное содержание различаемых квалифицирует разницу: т. е. разница между желтым и синим отлична от разницы между красным и зеленым. Смерть дана как тонус данности мертвого, и она может быть дана различно в разных модусах тонуса этой данности.

Итак, смерть может быть дана «человеку в мире» двояко: во — первых, в данности его как живого, т. е. как смертного, и во — вторых, в данности его как мертвого. Но двояко она дана только не — атеисту; атеисту же она дана только в данности жизни. В этом смысле мы и говорили раньше, что атеисту она не дана, желая подчеркнуть различие этих двух данностей. В первом случае смерть дана как тонус данности живого, а во втором — как тонус данности мертвого. В обоих случаях возможны разные модусы тонуса, но если во втором мы говорим о модусах данности смерти, то в первом лучше говорить о модусах данности жизни. В обоих случаях смерть не дана как нечто самостоятельное, а лишь как разница между живым и мертвым, но во втором это то, что отличает мертвого от живого, а в первом — живого от мертвого. Там дана спецификация живого, здесь — мертвого, и поскольку жизнь есть жизнь смертного, жизнь и смерть, можно сказать, что в обоих случаях дана смерть. Но там она, так сказать, конец живого, а здесь начало мертвого, почему и лучше лишь в последнем случае говорить о смерти.

Это как два разных нечто, но только потому, что там вообще не нечто, а лишь разница, данная в тонусе данности нечто, и они различны, поскольку различны эти нечто (живой и мертвый). Поэтому лучше отметить это различие терминологически, говоря в первом случае о «конце» и лишь во втором о «смерти». Тогда мы можем сказать, что человек в мире дан самому себе как конечный (= смертный). Как конечный он дан себе постольку, поскольку он Дан себе как живущий, а атеисту он дан только как таковой. Атеист дан себе как живущий, т. е. как конечный, и в этой данности дан ему и конец (смерть, Как конец живого), но не — атеист кроме этого дан себе как мертвый, и в этой данности конец дан ему как начало иного, и только в этом случае мы говорим о данности ему смерти (как начало мертвого). В этом случае можно сказать, что кроме конечности жизни (смертности) не — атеисту дана еще и смерть и дан он как мертвый, в то время как атеисту дана только его жизнь (как конечная).

Предложенное терминологическое различие, в силу которого мы должны отрицать данность атеисту смерти, необходимо еще и вследствие следующего рассуждения. — Не — атеисту дан не только он как живой, но и он как мертвый. Поэтому смерть дана ему не только как разница между живым и не — живым, но и как грань между живым и мертвым, т. е. как граница, отделяющая (живого) нечто от совсем иного, но все же нечто (мертвого). Эта грань не есть само нечто, но как граница двух нечто она одновременно окрашена обоими и дана не только как спецификация живого, но и как спецификация мертвого. Как такая грань она квалифицирована и отлична от других граней и в частности от разницы между нечто и ничто. Поэтому можно и нужно специфицировать ее терминологически, назвав ее например, как мы сделали, «смертью». Для атеиста же мертвое — ничто, между живым и мертвым для него нет грани, а есть только разница, и эта разница есть не что иное, как разница между нечто и ничто. Поэтому нет основания выделять ее терминологически и говорить о данности атеисту смерти. Атеистический «человек в мире» дан себе только как таковой, т. е. как живой и конечный, и в этой данности ему «дано» ничто. Не — атеистическому «человеку в мире» кроме всего этого дан еще он сам как «человек вне мира» (как мертвый), и в этой данности ему дана и (его) смерть.

Из всего сказанного видно, что то, что мы раньше считали характерным для атеиста парадоксом, а именно данность его себя как смертного (= конечного), без данности себя как мертвого и без данности смерти, характерным не является. Во — первых, потому, что такая данность есть и не у атеиста: и он дан себе как конечный, независимо от данности смерти и себя как мертвого, раз данность конечности не что иное как данность отличия от ничто. Поэтому, во — вторых, парадокс этот не характерен, т. е. он идентичен с тем, который мы раньше называли «общечеловеческим» парадоксом «данности» ничто.

Здесь я не буду (да и не могу) пытаться дать анализ этого парадокса. Это завело бы нас слишком далеко. Ведь это — по правильному замечанию Heidegger'a [Хайдеггера] — центральная проблема метафизики (онтологии). Ясно, конечно, что сказанное до сих пор до ужаса элементарно и поверхностно. Сказать, что данность ничто есть данность конечности нечто, это значит ничего не сказать, или даже сказать нечто неверное. Но, повторяю, я не могу сейчас на этом задерживаться, тем более, что в дальнейшем еще придется коснуться этой проблемы. Теперь мне хотелось лишь показать (хотя и это было сделано недостаточно полно), что в атеизме не только снимаются парадоксы теизма, но что и оставшийся парадокс не характерен для него.

Но прежде чем идти дальше, мне еще нужно выяснить один вопрос, который возник во время последних рассуждений и [который] до сих пор я обходил молчанием. Я имею в виду то, что раньше бытие было для нас дано в тонусе спокойной уверенности, а теперь, как будто, выходит, что оно <…> который мы радикально отличаем от этого тонуса. <…> взаимодействуют: потому и только поэтому они однородны. Эта однородность взаимодействующего и взаимодействие однородного не только наличествует как целое «человека в мире», но и дано в тонусе данности «человека в мире» самому себе. Наличие и данность тоже различимы лишь idealiter [36]Идеально (лат.).
: данность есть данность наличия, а наличие есть наличие данности. — Данность (тонус) наличествует в свою очередь (надо различать наличие в данности от наличия данности) и дана (как данность) в философии. Здесь, по — видимому, надо различать realiter: философия не есть необходимое качество бытия и «человек в мире», данный самому себе, составляет самодовлеющее целое. Философия есть данность «человека в мире» самому себе как данного самому себе (в мире) или, вернее, эта данность есть исходный пункт и «материал» философии (не предмет как Gegenstand — его у философии нет, это только наука имеет предмет — а сам человек «матерьял» своей философии). Данность данности данности… и т. д. — это (бесконечный) мир философии (надо различать: I: Мир несуществующего. II: Мир существующего: А) Оценка внутри мира 1) «человек в мире» — наука, 2) мир вокруг человека — история, этика и т. д.; В) Оценка мира в целом 1) положительная — эстетика, 2) отрицательная — религия; III: Мир философии: — он существует только в мире существующего, но в нем дан мир несуществующего, который наличествует только в этой данности. «Нормально» человек (в мире) дан себе «изнутри», в своем противостоянии миру (Subjekt — Objekt — Spaltung = Hayка); философски он дан себе «снаружи» (как Dharma) в противостоянии ничто (в атеизме, а в теизме — Богу; это последнее противостояние не они и в философии, т. е. мир + Бог не Dharma тут философия «служанка теологии»). Эта данность «человека в мире» самому себе как целое, как бытие в отличие от небытия — «материал философии» (он дан то в тонусе жути и ужаса — удивления по Аристотелю и Angst по Heidegger'y [Хайдеггеру] начало философии!): его описание есть ответ на основной вопрос философии (метафизики, онтологии): «Was ist das Sein?». Второй основной вопрос по Heidegger'y [Хайдеггеру]: Warum das Sein. Что это значит?? Я сам всегда сознавал, что одного «описания» недостаточно, но пока еще не понимаю второго вопроса. Обдумать! Этот тонус я назвал тонусом родной близости и спокойной уверенности. Ему я противопоставил тонус данности парадоксального взаимодействия разнородного, данности «человека вне мира» «человеку в мире» и назвал (неудачно) его тонусом «жуткой чуждости». Тогда мне важно было только подчеркнуть коренное различие этих тонусов, и я противопоставил «жуткость» «спокойной уверенности» и «чуждость» «родной близости». Но теперь этого простого противопоставления уже недостаточно; мирскому тонусу надо противопоставить не один, а два, из коих один будет «мирским» в более широком смысле слова, а другой тонусом данности того, что вне мира.

Так как атеисту вне мира ничего не дано, то этот последний тонус у него будет отсутствовать, ибо отсутствует та данность, тонусом которой он является. Поэтому я здесь не буду анализировать этот тонус и ограничусь указанием, что здесь акцент лежит не на жуткости, а на чуждости. Теист воспринимает «человека вне мира» как «иное», почему я и говорю, что он дан ему в тонусе «чуждости». Но это все же он сам, которому дан Бог, т. е. нечто, а не ничто, и этот остаток однородности снимает жуть «иного». В тонусе жути он (как и атеист) дан себе как отличный от иного, «иное» же, как идентичное с ним и он как идентичное с иным дан ему в тонусе спокойной уверенности. От этого тонуса «спокойной уверенности, но чуждой отдаленности», в которой дан теисту он сам, как мертвый, надо отличать тонус, в котором он дан себе как смертный. Здесь он дан себе как «человек в мире», это «человек в мире», данный самому себе, т. е. в тонусе этой данности момент чуждой отдаленности заменен родной близостью, как и в мирской данности. Но он дан себе как смертный, т. е. и тот, который будет мертвым, «иным», который выйдет за пределы мира, и как таковой он дан себе уже не в «мирском» тонусе спокойной уверенности в своем бытие в мире, а в тонусе данности перехода в «иное», изменения бытия, т. е. в тонусе «жуткой неуверенности». Но «человек в мире» дан себе еще и (а атеист только) как конечный. Здесь момент родной близости еще усиливается, т. е. не дано то «иное» в человеке, что объединяет его с ним как с мертвым и отличает от мира. Но зато исчезает данность перехода в «иное», превращавшего, правда, спокойствие в жуть и уверенность в неуверенность, но сохранявшего все же уверенность в сохранение чего‑то (ведь и мертвый — нечто, а не ничто). Здесь дан только окончательный конец мирского бытия, и этот конец дан в тонусе «ужаса отчаяния».

Теперь, после только что намеченного различия, не трудно показать, что наше недавнее описание тонуса данности «человека в мире» самому себе не противоречит данному раньше. Надо только добавить, что акцент в этом тонусе «жуткой чуждости» лежит не на чуждости, а на жуткости, в отличие от тонуса данности «человеку в мире» «человека вне мира». Раньше мы говорили, что «человек в мире» дан самому себе в тонусе спокойной уверенности и родной близости. Теперь же мы говорим, что он дан в тонусе «родной близости, но ужаса отчаяния». То, что здесь, как и раньше, речь идет о данности «человека в мире», о тонусе данности бытия, подчеркивается общностью момента «родной близости», данности общности человека и мира, однородности их (в смысле однородности обеих форм данности) и однородности человека с самим собой в его становлении (внутри данного способа бытия или в переходе из одного в другое). Но раньше мы еще говорили о «спокойной (вернее беспокойной) уверенности», теперь же говорим об «ужасе отчаяния». И в этом нет противоречия. Раньше мы говорили о «человеке в мире», который дан самому себе в взаимодействии с миром, а теперь о том, который дан себе как отличный от того, что вне мира, т. е. от ничто. В обоих случаях дан «человек в мире», дано бытие, но раньше это бытие было дано как бы изнутри, в его безграничности внутри самого себя, внутри натяжения (Spannung) его распада на человека и мир, разделенных этим натяжением, как и связанных им во взаимодействии. Это натяжение рождало беспокойство или, вернее, выражалось в нем (почему и лучше говорить о беспокойной, а не о спокойной уверенности мирской данности), но оно Одновременно и тем самым рождало и уверенность в бытие человека и мира, каковая уверенность и оставалась до тех пор, пока оставалось это натяжение, т. е. до тех пор, пока человек оставался в мире. наоборот, пока человек дан себе в тонусе уверенности в свое бытие, он дан себе в противостояние миру. Конечно, и человек, данный себе в противостоянии миру, наличествует как (объединенный с миром в бытие и) отличный от небытия, но это наличие отличия ему не дано. В этом смысле можно сказать, что бытие дано ему только изнутри, что ему дана внутренняя напряженность бытия, а не его отличие от ничто. Это отличие дано в данности бытия «снаружи», когда — на фоне небытия — пропадает различие мира и человека, которые объединяются в своем общем противостоянии ничто и, объединяясь, теряют свою натяженность (даваемую в тонусе уверенности). Данное «снаружи», как замкнутое в себе целое (а не безгранично растянутое (ausgedehnt) в натяжении, как данное изнутри), лишенное внутреннего натяжения, бытие уже не дано в тонусе уверенности. Оно дано как конечное, бытийствующее только в силу своего отличия от ничто (а разве на ничто можно положиться?!), и эта конечность дана в тонусе отчаяния (положиться можно только на ничто, это значит, что не на что положиться) и ужаса перед мраком небытия.

Обе данности суть данность бытия, данность «человека в мире» самому себе; ведь человек в отчаянии и ужасе не после того, как он умер (впрочем, об этом мы как живущие ничего не знаем), не тогда, когда он дан себе как мертвый, а когда он дан себе как живой (в мире), но смертный умирающий, могущий умереть — здесь сейчас. Однако данность «снаружи» не является «нормальной» данностью бытия; обычно человек дан себе в противостоянии миру и взаимодействии с ним, в безграничной уверенности" в своем бытии. Данность «снаружи» есть данность философии, или, вернее, такая данность — исходный пункт и «материал» философии. Но она встречается не только у философа: в минуту опасности, когда человек стоит лицом к лицу со смертью, она наличествует со всей силой <нрзб.> своего тонуса ужаса отчаяния.

Здесь мы снова сталкиваемся с одним (сознательным) упущением. Мы говорим о взаимодействии человека с миром как о выражаемой этим взаимодействием однородности «человека в мире». Но ведь это взаимодействие может принимать и очень своеобразные формы: — мир может убить человека. И эта возможность убийства человека миром, не только наличествует, но и дана: «человек в мире» дан самому себе не только как живущий в мире и не только как смертный, но и как смертный в мире, т. е. могущий умереть и умирающий в мире и через мир. Кроме того, ему дана смерть и убийство того, что вне его, как тем что вне его, так и им самим: — он дан себе и как (потенциальный по крайней мере) убийца. Наконец, он дан себе как потенциальный самоубийца, и если он не может убить мир (в целом), то он может, убив себя, убить — для себя — мир; «человек в мире» убивающий самого себя, убивает не только человека в мире, но и мир вокруг человека. До сих пор я не говорил обо всех этих моментах данности «человека в мире» самому себе. Подробно я и сейчас говорить о них не буду. Убийство и самоубийство [ — ] большие и сложные проблемы, и анализировать здесь их я не могу. Но несколько слов сказать по этому поводу нужно, поскольку это имеет (непосредственное?) отношение к теме атеизма.

Проблема убийства (и самоубийства) непосредственно связана с проблемой индивидуальности. Здесь я этой сложнейшей проблемы касаться не буду и базируюсь на общеизвестном «популярном» Понятии индивида. И этого вполне достаточно, чтобы видеть, что убить можно только индивидуума.

Возьмем простой пример: мы разбили тарелку. Здесь мы несомненно имеем нечто аналогичное убийству (хотя, конечно, об убийстве тарелки не говорят). Момент «убийства» здесь состоит в том, что прекратил существование конкретный индивидуум. Здесь дело не в изменении формы (пространственной), ибо согнутие (скорее металлической) тарелки не имеет ничего общего с ее «убийством». Дело и не в уничтожении чего‑либо «реального» существующего, ибо «материя» разбитой тарелки ничем не отличается от целой; во всяком случае, если отличие и есть (изменение межмолекулярных сил, например и т. д.[)], то оно не играет никакой роли в данном вопросе. Очевидно, наконец, что разбитие данной тарелки не уничтожает ни всех тарелок, ни тем более «тарелку вообще», т. е. понятие тарелки (ни даже понятие этой тарелки). Здесь важно только, что то, что было этой тарелкой, перестало быть тарелкой, что нарушена непрерывность ее временно — пространственного существования: разбитая «тарелка» не связана с целой тарелкой как различие идентичного и идентичность различного (как это имеет место в случае ее согнутия и т. д.). Разбитая «тарелка» вовсе не тарелка, т[ак] к[ак] разбивая тарелку, мы действительно уничтожаем ее как таковую. И какая‑либо манипуляция с тарелкой будет только тогда аналогична убийству, если она приведет к уничтожению этой конкретной тарелки как таковой. Правда, эмпирически невозможно установить этот момент (да его и нет), когда тарелка перестает быть тарелкой, но убийством мы называем тот отрезок в истории индивида, который включает (или, вернее, оканчивает) уничтожение этого индивида как такового. «Убийство» тарелки [— это] не что иное, как реализация ее конечности, той конечности, которая потенциально всегда существовала как возможность в любой момент быть «убитой» (разбитой).

Все сказанное применимо и к убийству животного или вообще живого (хотя и здесь мы предпочитаем говорить об убивании — Tцtung, а не об убийстве — Mord). И здесь убийство и смерть означает конец живого индивидуума как такового. Дело тут опять в (эмпирическом, конечно, не локализуемом) уничтожении индивида, в нарушении непрерывности его истории, а не в переходе этого индивида из одного способа бытия в другое, т. е. из живого в мертвое. Ибо, во — первых, поскольку мы говорим о «том же» индивиде до и после смерти (т. е. о его пространственной форме, химическом качестве и т. п.), мы о его смерти говорить уже не можем, а только о его становлении и изменении, а во — вторых, смерть животного вовсе не выводит его из мира органического, т. е. и труп тоже организм. Животное умирает в мире живого, не переходя в другой способ бытия, а уничтожаясь окончательно как таковое, и только поскольку оно уничтожается, мы говорим об его смерти и убийстве. Здесь, как и в случае неорганического предмета, смерть и убийство не что иное, как реализация потенциальной конечности животного индивида.

В отношении предметов и живых существ (не людей) лучше, согласно введенной раньше терминологии, говорить не о смерти, а о конце и соответственно не об убийстве, а об уничтожении. О смерти и убийстве мы будем говорить лишь в отношении человека, но и здесь только становясь на точку зрения не — атеиста. Конечно, и атеист отличает уничтожение животного от уничтожения человеку но лишь потому, что живое животное отлично °т живого человека: их конец, как таковой, для него совершенно одинаков, это простое и абсолютное уничтожение. Для не — атеиста же (не «анимиста») конец человека радикально отличен от конца животного — это не уничтожение, а переход человека в «другой мир», и только таковой («естественный» или «насильственный») переход мы называем смертью или убийством. Но и здесь, конечно, убийство и смерть являются таковыми не в силу этого перехода, а лишь потому, что они являются концом живущего человека, уничтожением «человека в мире». Только для не — атеиста такое уничтожение, являясь одновременно и сохранением в переходе (т. е. становлением и изменением), имеет другое значение, чем для атеиста, для которого оно означает радикальный конец. Здесь, как и раньше, как для атеиста, так и для не — атеиста, смерть и убийство есть реализация конечности «человека в мире» (которая ex definitione — индивидуум).

Итак, смерть и убийство [ — ] это конец индивидуума, и только индивидуума. Но мы видели, что живое только то, что может умереть, существующее только то, что может перестать существовать: бытие в своем отличии от небытия есть становящееся и конечное бытие. Таким образом, мы видим, что жить и вообще реально существовать может только индивидуум, и существовать он может только как потенциально умирающий и, рано или поздно, фактически уничтоженный. Его существование наличествует как взаимодействие с миром, вернее, с другими индивидами в мире, и его уничтожаемость не что иное, как всегда возможное превращение этого взаимодействия в уничтожение. Взаимоотношение есть выражение однородности взаимодействующих, и эта однородность наличествует как возможность (а в конце концов и факт) взаимного убийства. Убийство это реализация потенциальной конечности взаимодействия; во взаимодействии одно (в конце концов) уничтожает другое или уничтожено им, и это уничтожение одновременно («естественная») смерть, убийство и самоубийство. Взаимодействие как потенциальное уничтожение, как взаимное изменение, есть выражение однородности индивидов на фоне мира, однородности внутри данного способа бытия (и оно различно в зависимости от этого способа); как актуальное же уничтожение, взаимодействие есть выражение однородности (индивидов и мира) по отношению к ничто, реализация конечности как отличия от небытия.

Таким образом, данность «человеку в мире» смерти и убийства вне его самого, т. е. в мире, есть данность конечности убиваемого и, одновременно и тем самым, данность его отличия от небытия. Это не данность конечности всего бытия, ибо в этой данности сам человек и (остальной) мир даны как существующие и живущие, как «свидетель» и «фон» смерти, и поэтому это не данность бытия «снаружи», в его «противостоянии» ничто. Но здесь все же, как в данности конечности бытия в целом, как‑то «дано» небытие. Оно здесь «дано» не как «нечто» вне мира и бытия, а внутри бытия и мира, которые даны как «пронизанные» небытием, «появляющимся» там, где умирает индивидуум, который своей смертью открывает брешь в бытие, через которую «видно» небытие, «присутствующее» в мире в отсутствии в нем Умершего индивида. Конечно, все это надо понимать метафизически. Ведь небытия нет, оно ничто, и поэтому оно не может появляться и присутствовать в мире, не может его пропитывать или, если угодно, оно «появляется» своей невозможностью появиться (оно невозможность, а не возможность бытия), «присутствует» своим вечным присутствием (оно ничто, его нет), а «пропитанность» бытия им есть пропитанность ничем, т. е. непроницаемость, непрерывность бытия. И оно не может быть дано, раз его нет; или, опять же, оно дано в своей неданности, т. е. так как между «неданностями» нет различий (ведь их нет!), в неданности вообще, в неданности умершего индивидуума. Впрочем, эта последняя не- данность не есть неданность вообще; это неданность неданности индивида (как такового, т. е. как живого), данность конечности его, не только потенциально, но и актуально, как конченности. Поэтому и можно сказать, что в данности смерти индивида в мире ничто «дано» не как «нечто» вне мира (вне которого нет ничего), не как «такового», так сказать, а как «присутствующего» в мире. Если данность конечности бытия в целом есть «данность» «небытия» «как такового», и, одновременно и тем самым, данность бытия «снаружи», то здесь бытие дано «изнутри», а «небытие» «дано» из бытия, как «присутствующего» в нем и его «ограничивающего». Но здесь и «ограничивающее» бытие [ — ] ничто, не больше чем ничто, т. е. эта граница есть отсутствие границы, есть безграничность бытия. Смерть индивида не конец бытия; она — ограниченность индивидуума, но ограниченность «ничем», т. е. ничем — не — ограниченность, безграничность его как бытия. Смерть индивидуума не нарушает непрерывности становления бытия, ибо бытие как таковое неиндивидуально и конец индивидуума для него безразличен. Но индивидуум — существующее бытие, и всякое существующее бытие индивидуально; а само бытие лишь момент существования, ограниченное от него только idealiter и вне его не существующий, сливающийся с ничто. Поэтому конец существования, конец индивидуальности есть и конец бытия. Но конец индивидуума не есть конец индивидуальности. Индивидуум ex definitione не исчерпывает всего бытия: он отличен от другого существующего, т. е. индивидуального, он один из многих и среди многих. Поэтому‑то его конец и не есть конец бытия, для которого этого его конца вовсе нет, и в этом смысле данное «изнутри» бытие безгранично. Но как конец существующего или существовавшего (индивида) это и конец бытия, если и не как такового, но вообще, т. е. как существовавшего в этом существовании. Поэтому если данность смерти индивидуума и не есть данность конца бытия, то она есть данность его конечности (возможности его конца). Данный индивидуум не исчерпывает всего бытия и потому его конец для бытия безразличен. Но бытие исчерпано в индивидуумах и поэтому их конечность есть и конечность бытия. Индивидуальная смерть (другой и нет) не уничтожает бытие, но оно существует только в индивидуумах, т. е. как смертное умирающее и уничтожаемое в них, т. е. его безграничность есть безграничность умирающих индивидуумов. Данное «снаружи», в своем «противостоянии» ничто, бытие само дано как таковое как конечное и ограниченное (пусть только «ничем»). Данное же «изнутри», оно Дано как безграничное, но не как таковое бытие, а как существующее, как бьггийствующее в безграничном множестве индивидуумов, конечных и кончающихся. Данное таким образом бытие дано как конечное не по отношению к чему‑либо иному (как в Данности «снаружи»), а в себе самом, как конечное и Кончающееся в каждой форме своего существования (т. е. в каждом индивидууме), в каждой точке своего протяжения и в каждом мгновении своего дления (Dauer). Оно дано как «пропитанное» небытием, как «прерываемое» им в каждой своей точке, но как «прерываемое» «ничем», и как непрерывно безграничное.

Таким образом, данность «человеку в мире» смерти вне его, т. е. в мире, есть данность ему бытия «изнутри», как непрерывного и безграничного в целом, но всюду и всегда прерываемого и ограниченного, конечного и кончающегося в каждой форме своего (индивидуального) существования. Мир в целом дан человеку как нечто прочное, на что можно положиться, и данный себе в мире, он дан себе в тонусе спокойной (ruhige) (или беспокойной (tдtige, bewegliche)) уверенности (Gewissheit). Но фактически он полагается не на мир, а на индивидуумы в нем, а они‑то конечны, проходящи и до крайности нестабильны: — убегая от врагов, человек положился на свою лошадь, а она сломала себе ногу; человек доверил свои деньги честному другу, а он умер и т. д. и т. д.; он знает, конечно, что земля не погибнет завтра, но что ему с того — разве не может сейчас от землетрясения образоваться трещина в которой он погибнет? Мир в целом ему дан как нечто стойкое, но этот мир распадается на индивидуумов, исчерпывается в них, а в их стойкости нет (или нет полной) уверенности. Человек дан себе в мире конечных и кончающихся индивидуумов, умирающих и убивающих друг друга; вернее, во взаимодействии с миром он взаимодействует с одним из них, но он не уверен, что может положиться на него в этом взаимодействии, т. е. он знает, что он может погибнуть и исчезнуть как таковой. Пока он взаимодействует, он уверен, ибо взаимодействие обосновывает однородность взаимодействующих; но он не уверен в самом этом взаимодействии, ибо оно предполагает однородность, которая может исчезнуть с исчезновением одного из взаимодействующих. Во взаимодействии с чем‑либо человек дан себе в тонусе уверенности (данность взаимодействия «изнутри»), но на это «что‑то» ни он сам, ни само взаимодействие (данное «снаружи») не даны в этом тонусе. Человек, данный самому себе как взаимодействующий с миром и в мире смерти и убийства, не может быть дан и не дан себе в тонусе спокойной уверенности.

Человек, данный себе таким образом, напоминает человека на болоте. Он знает, что болото в целом может его нести, и если бы он мог опереться на него всего, он был бы вполне уверен. Но этого он не может. Он старается захватить как можно больше, кладет доски и т. д., но никогда не знает, достаточно ли он захватил. Он стоит на кочке, но не знает, долго ли она будет его держать, и он боится на ней оставаться. Он осматривается, ищет другую (более прочную?) кочку, избегая явно зыбких мест (а может быть, они‑то и прочнее?), прыгает на нее и снова боится, снова ищет и т. д. без конца или, вернее, до конца: — он бежит до тех пор, пока не утонет, и пока он не утонул, он бежит — такой человек не спокоен и не уверен; ему жутко.

Человек, данный себе таким образом, дан себе в тонусе жути: ему жутко в жутком мире убийства и смерти. Ему жутко видеть уничтожение вещей (разве не жутко на пожаре?), жутко видеть смерть и убийство. Но не только это; ему жутко там, где была смерть, где нет того, что было (разве не жутко в «мертвом городе»?), где он видит отсутствие того, что могло бы быть (ведь жутко в пустыне, где так много «незаполненного» пространства), а особенно где он ничего не видит (как жутко ночью!). Ему Жутко еще и там, где нет конца, но есть конечность, где еще нет смерти или убийства, но где они могут быть (ведь жутко около безнадежного больного или приговоренного к смерти; а разве не жутко там, где «пахнет убийством»?). А что значит, что «человеку в мире» всюду и всегда жутко, или, по крайней мере, что ему всюду и всегда может быть жутко.

Данность «человеку в мире» убийства и смерти вне его самого (т. е. в мире) есть данность конечности мира в себе самом, данность мира в тонусе жути. Но и только жути. Эта жуть переходит или, вернее, сменяется ужасом только тогда, когда человеку дана его собственная смерть. «Человек в мире» дан самому себе в тонусе ужаса только тогда, когда он сам дан себе как конечный, как тот, который может умереть и умрет; и мир ужасен лишь тогда, когда сам человек может в нем умереть, может быть убитым в нем и им. Пусть в данности чужой смерти ему дана конечность всего мира. Но ему не дана конечность мира, и если всякое взаимодействие с каким- либо индивидом дано ему как конечное, то ему еще не дана конечность всякого взаимодействия. Мир распадается и исчерпывается в индивидуумах, которые все конечны, но он безграничен в этом распадении и неисчерпаем в нем, то, пока человек жив, он всегда найдет индивидуума для взаимодействия с ним. А во взаимодействии он уверен, и эта уверенность не позволяет жути мира смерти и убийства превратить в мир ужаса. Пока есть взаимодействие, нет ужаса, а оно есть, пока есть человек. Но когда его нет, т. е. нет и не может быть взаимодействия, ибо даже мертвый человек не ничто, то он вне мира, разнороден миру, в то время как взаимодействие предполагает однородность. В этом смысле конец человека есть конец (для него) мира, конец взаимодействия, конец «человека в мире».

Как конечный «человек в мире» дан самому себе в тонусе ужаса. В своей конечности ему дана конечность всего бытия, в его «противостоянии» и отличии от ничто. В своей конечности «человек в мире» дан себе самому «снаружи», как бытие, однородное с миром в общем отличии от небытия и конечное в этом отличии. Как я говорил уже раньше, «изнутри» он дан себе во взаимодействии с миром (в целом), в однородности с ним и в тонусе уверенности, «снаружи» же само это взаимодействие дано ему как конечное (ибо отличное от ничто), и как таковое оно дано в тонусе ужаса. Как конечный он дан себе во взаимодействии с миром, т. е. мир дан ему как то, где он может умереть (и умрет) и где могут его убить: он дан себе как умирающий в мире. Как живущий в мире он дан себе во взаимодействии с ним, в том натяжении (Spannung), данность которого есть данность ему его собственного существования и существования (для него) мира. Но это взаимодействие дано как конечное, и не только, как конечное по отношению к внешней границе, как конечность отрезка прямой, а как конечное в себе самом: натяжение может в любой момент достичь своего наивысшего напряжения и разорваться, не выдержав его, поглощая в этом разрыве человека и мир, уничтожая «человека в мире». Лишь в этом высшем напряжении натяжения, в момент смертельной опасности, и смертельном ужасе — ужасе смерти, существование «человека в мире» дано ему во всей полноте, но одновременно оно дано ему и в его конечности, в непосредственной близости неминуемого конца. Но человек всегда может умереть в мире, мир всегда может его убить, и если его взаимодействие с миром не всегда фактически достигает наивысшего напряжения, если «человек в мире» не всегда дан себе «снаружи» в тонусе ужаса, то °н всегда может быть себе так дан. «Человек в мире» дан себе как смертный не только как тот, который умрет когда‑нибудь, а пока что живет в спокойной уверенности в своей жизни, а как тот, который может умереть всегда, тут, сейчас; если угодно, можно сказать, что он дан себе как «живущий мертвый».

Однако, как я сказал уже раньше, «человек в мире» дан самому себе как конечный и смертный не «изнутри», а «снаружи». «Изнутри» он дан себе в противостоянии миру и во взаимодействии с ним, или, вернее, данность этого противостояния и взаимодействия и есть данность его самому себе «изнутри». Данный себе «изнутри», он дан в тонусе уверенности. Взаимодействие предполагает (лучше: включает) его противостояние миру, т. е. данность взаимодействия есть данность его существования и существования мира, т. е. существование «человека в мире». Таким образом «изнутри» этот последний его ipso дан себе как существующий. Это его существование, правда, иногда не дано ему как бесконечное (infini), но, — во взаимодействии, т. е. «изнутри» — ему не дана и его конечность, граница, т. е. в этом смысле оно дано как безграничное (indifini). Ведь конец человека (или мира) есть одновременно и конец взаимодействия, т. е. во взаимодействии он дан быть не может. Если угодно, можно сказать и так: пока есть взаимодействие человека с миром, они существуют, а пока они существуют, они взаимодействуют; поэтому конец взаимодействия может быть только его границей по отношению к тому, что вне мира; но с точки зрения взаимодействия вне мира нет ничего, т. е. этой границы не существует и взаимодействие дано как безграничное. Таким образом, пока «человек в мире» дан себе в противостоянии миру, т. е. во взаимодействии с ним или «изнутри», он не дан себе как конечный.

Во взаимодействии с миром человек дан себе как существующий, как живущий в мире. Но и как конечный он дан себе в мире, во взаимодействии с ним; само это взаимодействие дано как конечное. Эту данность я и называю данностью «человека в мире» самому себе «снаружи». «Человек в мире» не только наличествует, но и всегда дан себе как взаимодействующий с миром и в мире, эта данность его себе «изнутри» или «снаружи» есть данность этого взаимодействия «изнутри» или «снаружи». «Изнутри» он дан себе в своем противостоянии миру во взаимодействии с ним, которое дано как безграничное (лучше: не дано как ограниченное, конечное); «снаружи» ему дано само это взаимодействие, дан он сам как объединенный с миром в этом взаимодействии и в общем отличии от ничто, и это взаимодействие тем самым дано как конечное. Собственно говоря, взаимодействие дано только как конечное, т. е. только «снаружи»; только снаружи «человек в мире» дан самому себе как нечто целое и существующее, отличное от небытия. «Изнутри» дано не взаимодействие, а взаимодействующие во взаимодействии, не «человек в мире» как таковой, а человек и мир. Они объединены во взаимодействии, и их однородность дана в тонусе (уверенности) данности, но они не даны в их солидарном отличии от ничто и, не будучи данными как конечные, не даны как существующие в полном смысле слова, а как бы только как наличествующие. Лишь в данности «снаружи» «человек в мире» с непосредственной яркостью ощущает свое единство и существование, свое радикальное отличие от небытия, но ощущает он это только в ощущении своей конечности, в тонусе ужаса смерти.

«Человек в мире» не всегда дан себе «снаружи» в тонусе ужаса. Фактически он дан себе так очень редко. В этом тонусе он дан себе в минуту смертельной опасности. Но не только в такую минуту: он дан себе не только как умирающий, но и как смертный, т. е. как могущий умереть. В принципе он может быть дан себе «снаружи» в любой момент своего существования, ибо он конечен не только в момент своей смерти, но и во все моменты своей жизни. И эта возможность данности «снаружи» и смерти в любой момент дана в данности «сквозной» (durch‑und‑durch — Endlichkeit) конечности бытия. Эта данность имеет особую форму: «человек в мире» дан самому себе и как потенциальный самоубийца, как тот, который в любой момент может себя убить. Конец какой‑либо вещи, животного, а также, конечно, и человека как живого, всегда одновременно («естественная») смерть, убийство и самоубийство, т. е. здесь эти термины как отличные друг от друга, строго говоря, не применимы. Они имеют смысл только в применении к «человеку в мире», данному самому себе в своей конечности. Разница между («естественной») смертью и убийством, впрочем, и здесь не имеет принципиального значения, т. е. я о нем говорить не буду. Но различие между (естественной или насильственной) смертью и самоубийством очень существенна, и о нем надо как то сказать.

Самоубийством называется сознательный и добровольный конец существования «человека в мире». Говоря обратно, человек как (потенциальный) самоубийца как бы противостоит самому себе как «человеку в мире» в целом и свободно решает, быть этому человеку или не быть. Здесь не только данность бытия «снаружи», но и как бы данность самого себя как находящегося «снаружи», вне «человека в мире» (себя в мире), как вышедшего за пределы мира и обсуждающего вопрос об его бьг тии. Но для атеиста вне мира нет ничего, т. е. человеку вне мира, так сказать, негде быть, и поэтому данность человека самому себе как самоубийцы не может быть данностью «человека вне мира» (как самому себе, как) «человеку в мире». Допустим на минуту, что «человеку в мире», данному себе как (потенциальный) самоубийца, дан он сам как «человек вне мира». Но так как (с точки зрения этого «человека в мире» — атеиста) вне мира нет ничего, то этому «человеку вне мира» ничего не может быть дано и ничего не дано, кроме данности этого «человека в мире», вопрос о бытии которого он решает. А это значит, что здесь речь идет вовсе не о данности «человеку в мире» его самого как «человека вне мира», а все о той же данности «человека в мире» самому себе. Однако, данный себе как (потенциальный) самоубийца, «человек в мире» дан самому себе не только «снаружи», т. е. как конечный в своем отличии от ничто, но еще и как свободный: он дан себе не только как смертный, т. е. как тот, который может в любую минуту умереть и когда‑нибудь неминуемо умрет, но и как тот, который в любую минуту может сам себя убить, но может и никогда этого не сделать. Этот момент свободы, новый элемент в данности человека в мире самому себе, мы и пробовали раньше интерпретировать, как данность ему себя как «человека вне мира», тотчас признав эту интерпретацию ошибочной. Но для этой ошибки было некоторое основание.

В данности себе себя «извне» «человек в мире» Дан себе как конечный в своем отличии от ничто: — ему дана «разница» между бытием и небытием. Или, вернее, сама эта «разница» и есть данность бытия в его конечности и отличии от небытия. Нельзя, конечно, сказать, что эта «разница» есть нечто самостоятельное наряду с бытием и небытием (точно так же как они несамостоятельны по отношению друг к другу и к «разнице»), или что она находится вне бытия. Она лишь граница между бытием и небытием, и так как небытия нет, то она всецело принадлежит к бытию, она сама бытие и само бытие, так как и бытие — бытие только в силу этой «разницы», т. е. только в силу этой разницы оно конечно (endlich) и отлично от небытия. Отлично от небытия значит отлично от того, что не есть оно (бытие), а что и значит, что оно конечно, заполняя лишь свою собственную «сущность» и не распространяясь туда, где его нет, где есть другое. Поэтому «разница» не только данность бытия, но и данность его конечности, его как конечного. Так мы описывали это до сих пор. Но теперь (в данности самоубийства) разницу надо описать и как «нечто» в известном смысле самостоятельное. Она не только данность конечного бытия, но и данность самокончающего, самоуничтожаемого бытия. Конец, уничтожение бытия есть снятие «разницы» между ним и небытием, т. е. самоуничтожение бытия есть самоуничтожение «разницы». «Разница» не только наличествует, но и как бы дана самой себе как «разница», раз она может сама себя уничтожить, одновременно уничтожая себя и свою данность себя. А раз она в любой момент может это сделать, то и как наличествующая и данная себе самой она наличествует и дана лишь в силу отсутствия этого самоуничтожения; она как бы causa sui, сама причина своего наличия, раз она наличествует только потому, что себя не уничтожает. В этом смысле она есть как бы «нечто самостоятельное», существующее наряду с бытием и небытием и вне их. И только в этой своей данности себе самой, в этой своей свободе и самостоятельности, она действительно есть нечто другое, наряду с бытием и небытием. Как просто наличествующую ее, собственно говоря, нет (это была лишь абстракция, отделимая только idealiter) ибо, раз нет небытия, нет и разницы между ним и чем‑либо (бытием). Но если нет этой разницы, то нет и бытия, т. е. бытие может бытийствовать только в силу разницы, которая, как нечто самостоятельное, становится между ним и небытием, оконечивая его и превращая в нечто реально существующее. Бытие существует только в силу «разницы», т. е. существует свободно, а не свободнее. Оно существует только как конечное, а как конечное оно индивидуально. Таким образом, оно индивидуально лишь в силу своей свободы и свободно лишь в силу своей индивидуальности, ибо только конечное, т. е. индивидуальное, бытие отлично от небытия.

Но мы видели, что [раз] для атеиста не может быть речи о существовании чего‑либо вне «человека вне мира», то и «разницу» нельзя интерпретировать как «нечто (человек) вне мира». Все, что мы только что сказали о «разнице», атеист понимает метафорически. На самом деле речь шла о данности «человека в мире» самому себе. Наличие «разницы» есть данность его себе «снаружи», а данность «разницы» себе самой — данность ему этой данности себя «снаружи». Если «разница» есть сознание бытия, то данность «разницы» есть сознание этого сознания, т. е. самосознание. А так как сознание «человека в мире» есть тем самым его сознание себя, т. е. самосознание, то становится понятно, почему наличие «разницы» только idealiter отделимо от ее данности себя. «Человек в мире» дан себе «снаружи» в самосознании, а в самосознании он дан себе как свободный, или, вернее, самосознание и есть свобода. В самосознании он дан себе как конечный, в самосознании же он свободный, т. е. и тот, который в любую минуту может себя свободно убить. И потому в любую минуту [он] живет лишь в силу свободного отказа от самоубийства, т. е. он свободен не только в момент самоубийства, но в любой момент своего существования. Но сознание есть лишь абстрактный (и необходимый) момент самосознания, только idealiter отделимый от него. «Человек в мире» дан себе как конечный, т. е. как отличный от ничто, как существующий, как индивидуум, только в данности себе себя как свободного, и наоборот: он всегда дан себе как свободный индивидуум. Как (но сознательный) самоубийца «человек в мире» дан самому себе не только как конечный, но и как свободный, как свободный в своей конечности и конечный в своей свободе; и как данный самому себе (т. е. в самосознании) он дан себе именно так.

Все сказанное до сих пор не имеет ничего общего ни с «дедукцией», ни с дедуцирующей «диалектикой». Я не только не дедуцировал свободу, но и не пытался этого сделать, так как это, очевидно, невозможно, а только (правда, очень поверхностно и неполно) описывал и анализировал данность исходной интуиции. Точкой отправления с самого начала служил «человек в мире», данный самому себе (т. е. в конечном счете я сам). Сперва мы описывали и анализировали момент данности, и лишь под конец момент данности самому себе. Но этот момент не был «выведен» из первого, а, наоборот, первый был показан как абстрактный элемент второго, только idealiter от него отличный (как, впрочем, и наоборот): «человек в мире» был с самого начала для нас не только нечто сознательное, но и нечто сознательно — сажостоятельное. Все постепенно обнаруженные и описанные нами моменты на самом деле составляют одно нераздельное целое и являются лишь различными аспектами этого целого: — «человек в мире», данный самому себе как реально существующий, конечный, самостоятельный и свободный индивидуум. Все эти определения одинаково необходимы для описания конкретного человека в мире и в некотором смысле все они синонимы, так, говоря, например, что он индивидуум, мы тем самым говорим, что он существует, конечен, самостоятелен и свободен и т. д. В частности, относительно момента свободы, мы пытались показать, что бытие может бытийствовать лишь в силу «разницы» между ним и небытием и что эта «разница» может наличествовать лишь как данная и как бы самостоятельная в этой данности; и это было формальным описанием того факта, что «человек в мире» существует (дан самому себе) как свободный. Только как свободный отличается он от небытия, т. е. он свободно отличается от него, и, так как снятие свободы есть тем самым снятие и при этом свободное снятие этого отличия, т. е. его уничтожение, он есть нечто, а не ничто свободно, т. е. как свободное нечто. А как свободный, он конечен, индивидуален, и т. д.

Как я уже сказал, все эти описания и анализы «человека в мире» очень поверхностны и неполны. Полного адекватного описания я сейчас (да и вообще — пока) дать, конечно, не могу, т[ак] к[ак] такое описание не что иное, как «система» философии. Но одно дополнение к сказанному все же необходимо. Дело в том, что, говоря о данности самоубийства и свободы (данности свободы в данности потенциального самоубийства), я имел в виду атеистического «человека в мире», т. е. такого, которому, кроме его и мира, т. е. его в мире, ничего не дано. Но не всякий человек атеист, и нам необходимо (хотя и еще более поверхностно и неполно) описать данность такого — не атеистического «человека в мире» самому себя.

Основная разница здесь в том, что атеист дан себе только «снаружи», а не — атеист «извне» (dusselich — von dussern (?)). Говоря обратно, атеисту дана ограничивающая его поверхность не изнутри, но и не извне, а, так сказать, из самой этой поверхности (где содержание дано снаружи), в то время как не — атеист, кроме этой данности, имеет еще и данность все поверхности (и ее содержимого) извне, т. е. из того, что лежит за поверхностью и вне ее. Раньше эта «поверхность» была лишь «разницей» между бытием и небытием, теперь же она «граница» между тем, что внутри и вне ее. Раньше она наличествовала лишь в силу бытия «человека в мире» (раз небытия нет), но так, что бытие бытийствует только в силу разницы, т. е. она наличествует лишь как данная себе, самостоятельная и свободная; однако, как «разница» (между двумя), не могущая быть вторым, а за отсутствием «второго» (небытия, которого нет) не являясь и «третьим», ее вовсе нет, т. е. все сказанное о ней относится к самому бытию и «человеку в мире», который и только который таким образом свободен. Теперь же есть «второй» (то, что вне «человека в мире»), то разница может наличествовать как «третья» в силу этого второго, не являясь чем‑либо самостоятельным и свободным, чем она, как «разница», и не может быть. Понятая как смерть «разница» теперь не только «граница» между бытием и небытием (т. е. только конец бытия), но граница между бытием и инобытием. Переход в инобытие, превращение «человека в мире» в «человека вне мира». «Человек в мире» и сейчас бытийствует в силу «разницы», т. е. своей конечности, но так как сама разница наличествует в силу инобытия, то и бытие «человека в мире» не самостоятельно и свободно, а зависит от инобытия. Или, вернее, «разница» и сейчас самостоятельна и свободна, ибо не только ее нет без бытия и инобытия, но и их нет без нее, но она свободна лишь как «разница» между бытием и инобытием, которые разделены и связаны в своей раздельности ею. Т. е., иными словами, свободен не «человек в мире» и не «человек вне мира», а только оба вместе, «человек вне мира» в «человеке в мире». Если мы для простоты назовем «человека вне мира» душой («душа» здесь, таким образом, не все «психическое» в человеке, а только то, что — ex definitione — бессмертно), то свободен не человек (без души) и не душа, а одушевленный человек. Таким образом, и здесь, как и раньше, свободен «человек в мире», но лишь поскольку в нем включено то, что может быть и есть вне мира, т. е. та душа, которая остается, когда кончится человек (т. е. когда он умрет, так как мы уговорились называть смертью лишь конец одушевленного человека). Эта душа — «иное» нечто, как лежащее вне мира, но она и сам человек, ибо с уничтожением «разницы», т. е. со смертью, они совпадают.

Все сказанное не следует, конечно, понимать как «дедукцию». Не — атеист не конструирует «человека вне мира» и его взаимоотношения с «человеком в мире» в какой‑то абстрактной сфере мысли и не интерпретирует свою интуицию исходя из этой формальной схемы. Наоборот, эта схема лишь результат описания интуиции или, если угодно, непосредственной не — атеистической интерпретации неатеистической интуиции. «Человек в мире» дан самому себе как потенциальный самоубийца, как в любой момент свободно могущий себя убить и потому в любой момент живущий как свободный. Но в непосредственной не — атеистической интерпретации этой интуиции самоубийство дано как убийство «человека в мире» чем‑то «иным». Решающее вопрос «быть или не быть “человеку в мире”» должно быть (и воспринимается как «бытийствующее») «по ту сторону» этого бытия и небытия, должно быть «вне» «человека в мире» и «иным» по отношению к нему. «Человек в мире» существует как таковой лишь в отличие от «иного», но не «иного» вообще, а «иного» ему, его «иного», т. е. это «иное» как‑то и близко ему, связано с ним. В самоубийстве он дан себе не только как убиваемый «иным», но и как сажоубийца, т. е. убивающее его «иное» дано ему и как он сам. Иными словами, он сам дан себе и как «иное»; в данности его самому себе ему дано «иное я» — душ а, его душа. Эта душа, его душа свободно решает, быть ему или не быть как «человеку в мире». Но ему как «человеку в мире» душа не дана как таковая, т. е. как данная себе самой, а лишь как данная ему и неразрывно связанная с ним в этой данности. Ему дана только его душа как душа «человека в мире», т. е. свободное решение души его бытия дано ему как его собственное свободное решение быть. Решает душа, но лишь поскольку она «воплотилась» в «человека в мире», т. е. можно сказать, что решает он сам. Но он сам существует как таковой только в своем отличии от души, т. е. в конечном счете в силу этой его души, и решать он может таким образом только как одушевленный. Строго говоря, «человеку в мире» как таковому дана не душа, как «воплощенная» в нем, а он сам дан себе как одушевленный. И не — атеистический «человек в мире», данный самому себе как потенциальный самоубийца, дан себе как свободно решающий вопрос о своем бытии, т. е. как свободно бытийствующий как свободный. Но, в отличие от атеиста, он дан себе как таковой только в данности себе себя как одушевленного, т. е. в данности ему «иного» в себе самом и себе самого в «ином».

Самоубийство есть свободное уничтожение разницы между «человеком в мире» и тем, что «вне» его, что «иное» ему, т. е., для не — атеиста, между ним и его душой. «Человек в мире» существует только в силу этой «разницы», т[ак] к[ак] ее уничтожение есть уничтожение его, как такового. Но т[ак] к[ак] «иное» здесь нечто, а не ничто, то уничтожение «человека в мире» не только уничтожение, но и уничтожение разницы между ним и «иным», т. е. установление (или восстановление) его единства и тождества с «иным». В данности самоубийства это «иное» непосредственно дано «человеку в мире» как он сам, а так как это «иное», убивая его, само не уничтожается (ибо иначе к нему — в не — атеистической интуиции — было бы применимо все то, что применимо и к «человеку в мире» и т. д. до бесконечности), то в самоубийстве ему дано его «бессмертие», т. е. сохранение его души после смерти. Но ясно, что «бессмертие души» не дедуцируется из данности самоубийства, а дано непосредственно в данности «человеку в мире» его смерти. Или, если угодно, она заключается уже в моменте убийства в самоубийстве. Смерть непосредственно дана не как конец, а именно как смерть, т. е. как переход в инобытие, как «становление» «человека в мире», хотя и как особое становление, выражаемое уничтожением его как такового. «Потустороннее», лежащее «за» смертью, дано человеку как он сам, хотя и как «иной», как «он как мертвый», а так как он дан себе и как смертный, т. е. как могущий умереть в любую минуту, то это «иное я» (душа) дано ему не только как то, что после смерти, но и как то, что всегда включено и в жизни. Данный себе таким образом, он дан себе как одушевленный, и можно с таким же (а может быть, и большим) правом сказать, что он не потому дан себе как одушевленный, что он дан себе как (потенциальный) самоубийца, а, наоборот, что он может быть дан себе как самоубийца только потому, что он дан себе как одушевленный (т. е. смертный, а не только конечный); только потому, что его душа не исчезнет со смертью, она может решать вопрос об этой смерти. Только на основании этого она может это сделать, но на основании этого важна только эта возможность, а не факт такого решения. Данность бессмертия в данности смерти необходимый момент данности самоубийства (это момент данности бессмертия в самоубийстве), и то только (абстрактный??) момент этой данности, из него самоубийство «дедуцировать» нельзя. Специфизм самоубийства лежит в свободе этого акта, а свобода души, не данная в данности ее бессмертия (хотя, как свобода души, и предполагается бессмертие). Точно так же нельзя дедуцировать бессмертие души (в самоубийстве и) в смерти из открывающегося в данности самоубийства факта свободы: — ведь атеист, данный себе как свободный, дан себе как конечный (без бессмертной души). Его можно «дедуцировать» из данности свободы в данности самоубийства не — атеисту, так как оно является необходимым моментом этой данности, но это уже не будет дедукцией, ибо, говоря о не — атеистической данности самоубийства, мы с самого начала включили в эту данность момент данности бессмертия; — это будет не дедукцией, а описанием и анализом этой данности. Не — атеистический «человек в мире» дан самому себе (это здесь значит данность себе своей души) непосредственной (адекватной?) интерпретацией своей интуиции как свободный и одушевленный (т. е. бессмертной в своей смерти), и — в отличие от атеизма — свободный только как одушевленный и одушевленный только как свободный.

Я уже говорил, что для атеиста «вне» мира нет ничего, и что потому ему не может быть дан «человек вне мира», так как ему «негде» быть. Отсюда видно, что если не — атеисту дана его душа, дано «иное я» в нем, которое остается после уничтожения «человека в мире» и поэтому иногда не совпадает с ним, а остается «вне» его, то ему должно быть дано и то место, в котором эта душа могла бы быть. Ему дано «запредельное», «потустороннее», «иной мир», то, что «вне мира», в котором находится его душа. И здесь, конечно, нет дедукции или конструкции. Не — атеистический «человек в мире», которому дан он сам как мертвый, непосредственно дан самому себе как находящийся в «ином мире». Точно так же, поскольку ему дана его душа, он дан себе как находящийся и «вне» мира. Вообще «человеку в мире» его душа дана (если и не всегда актуально) не только как «человек вне мира в мире» (он как одушевленный), но и как он сам вне мира, т. е. как «человек» (он как мертвый, например), который также (по аналогии, конечно, а не в смысле тождества «ситуирован» во «вне мира», в «ином мире», как «человек (в мире)» ситуирован (здесь можно сказать локализован) в мире. Иными словами, не — атеистический «человек в мире» не только Дан себе как «человек вне мира в мире», но (иногда) и как «человек вне мира». Говоря об атеисте, я сделал (невозможное с этой точки зрения) предположение, что есть то «место вне мира», где мог бы быть человек, но тогда же я указал, что так как это место пусто, так как вне мира ничего нет, этому «человеку в не мира» ничего не может быть дано кроме мира (и человека в нем), и что поэтому‑то не «человек вне мира», а «человек в мире», данный самому себе (правда «снаружи»). Впрочем, так как здесь речь идет не о данности «человека вне мира» самому себе, а о данности его «человеку в мире», лучше сказать так: «человеку в мире» не может быть дан он сам, как «человек вне мира», если этот последний дан ему как тот, которому ничего не дано, кроме мира и человека (в мире); в этом случае «человек вне мира» ему вовсе не дан (или «дан» как несуществующий?), а это он сам себе дан (как данный самому себе?) «снаружи», в тонусе ужаса, г. е. как отличный от небытия (т. е. и от «человека вне мира», которого нет) и конечный в этом своем отличии от него. Поэтому, если «человеку в мире» (не — атеисту) дан он сам как «человек вне мира», то этот последний должен быть дан ему как тот, которому дано нечто вне мира и его самого (в мире), т. е. нечто «совсем иное». И опять здесь, конечно, нет никакой дедукции: это «совсем иное» дано не потому, что оно должно быть дано, как мы только что сказали. А наоборот, мы могли сказать, что оно должно быть дано только потому, что оно фактически дано в (теистической интерпретации) данности «человека вне мира» «человеку в мире». Если мы назовем это «совсем иное» Богом, то мы можем сказать, что «человек вне мира» непосредственно дан как «человек в Боге» и только как таковой. Все сказанное до сих пор о данности (не — атеистическому) «человеку в мире» его самого как одушевленного и как «человека вне мира» (душа) было лишь выделением абстрактных моментов, только idealiter отделимых от целого теистической интуицией «человека в мире» данного самому себе как «человека в Боге».

Не дедуцируя и не «обосновывая», а анализируя эту интуицию, можно сказать следующее. Поскольку человек есть «человек в мире», его данность себя себе не есть данность «человека вне мира» самому себе (пока я жив, я дан себе как живой, а не как мертвый дан себе). Но ему и не дан «человек вне мира» как данный самому себе, ибо данность самому себе может быть дана опять же только самому себе, а не другому: данное самосознание есть тоже само сознание, а данность «человека вне мира» «человеку в мире» есть данность иного. Поэтому «человеку в мире» не может быть дан «человек вне мира» как только данный самому себе, вне данности ему чего‑либо вне его. Таким образом, «человек вне мира» неминуемо дан как тот, которому дано нечто вне его и мира, и он только потому вне мира, что ему дано нечто «иное», радикально отличное от мира и человека (в мире). Но опять же, «человек в мире» ничего не знает о данности «человека вне мира» себе самому как того, кому дан Бог, т. е., строго говоря, он ничего не знает о данности Бога «человеку вне мира»: ему дан не «человек вне мира», которому дан Бог, а Бог, как данный «человеку вне мира», т. е. иными словами, «человеку в мире» (не — атеисту) Бог дан в непосредственной (интерпретации) интуиции, где он дан себе как тот, которому дан Бог, но где Бог дан ему как совсем «иное», то и он сам, как тот, которому дан Бог, дан себе как «иное», как «душа»; так как данность есть взаимодействие, а взаимодействие предполагает и обуславливает (т. е. выражает) однородность, то данность себе «иного» есть тем самым и данность себя как «иного». Раньше я говорил, что «человек вне мира» (мертвый) дан «человеку в мире» в тонусе «чуждой отдаленности» (неудачный термин!). Теперь мы видим, что этот тонус «чуждости» есть тонус данности «иного», тонус данности Бога. Человеку дан Бог в тонусе «чуждости», как «совсем иное», но он дан себе как тот, которому дан Бог, т. е. во взаимодействии с Богом, как однородный ему в этом взаимодействии, и потому он сам дан себе как «иное» в тонусе «чуждости», но одновременно и «уверенности», ибо это он сам, которому дан Бог.

Данность человеку Бога нельзя дедуцировать из данности ему себя как конечного, смертного, мертвого, «человека вне мира» или даже как «человека в Боге»; Бог дан ему непосредственно в теистической интуиции, или, если угодно, в непосредственной теистической интерпретации этой интуиции. Лишь поскольку ему дан Бог, «человек в мире» дан себе как человек в Боге и т. д.; все эти данности суть лишь абстрактные моменты данности Бога. Поэтому правильнее было бы исходить из данности Бога и «дедуцировать» из них остальные, упомянутые раньше, данности: «человеку в мире» дан Бог, и поэтому он дан себе не только как таковой, но и как «человек в Боге», т. е. как «человек вне мира»; как «человек вне мира» он дан себе как тот, который остается и после конца мира, т. е. он дан себе как мертвый, но Бог дан ему (потенциально) всегда, поэтому он дан себе как «человек вне мира» не только как мертвый, но и как живой, т. е. он дан себе как одушевленный; он может погибнуть в любую минуту, но, погибнув, он остается «человеком в не мира» и поэтому он дан себе как смертный, а не только как конечный; и, наконец, погибнуть он может потому, что он конечный, а конечен он потому, что не только «человек вне мира»; в этом своем отличии от «человека вне мира» он дан себе как конечный, т. е. как «человек в мире».

Я не буду здесь подробно развивать эту «дедукцию» из данности Бога, хотя и является необходимым дополнением данной раньше «дедукции» данности Бога. Обе «дедукции» можно, конечно, изложить гораздо подробнее и полнее, чем я это здесь сделал; можно выделить больше «этапов» и подробнее описать каждый из них. И, что гораздо важнее, можно исходя из любого момента «дедуцировать» все остальные, т. е. приведенные «дедукции» данности Бога из данности конечности и смерти (и самоубийства) с одной стороны и данности смерти и т. д. из данности Бога, с другой, суть лишь две возможные, одинаково необходимые и взаимно дополняющие друг друга, но все же односторонние и нуждающиеся в дополнении другими. Это объясняется тем, что мы здесь имеем дело вовсе не с «дедукцией», а с анализом теистической (интерпретации теистической же) интуиции. Данность смертности, одушевленность и т. д. суть лишь абстрактные моменты данности Бога и не существуют вне этой данности, но они в то же время и необходимые моменты этой данности, и мы только потому можем их «дедуцировать» из данности Бога, так как они с самого начала в нее включены. — Не — атеистическому «человеку в мире» непосредственно дан Бог и одновременно с тем самым он дан самому себе как тот, которому дан Бог, т. е. как «человек в Боге, вне мира», он одушевленный и т. д. Иными словами, не — атеистический «человек в мире» дан себе совсем иначе, чем дан себе атеистический «человек в мире», это совсем иной «человек в мире», иной человек в ином мире; и мы видим, что тот, кого мы до сих пор из осторожности называли не — атеистом, не кто иной, как теист, ибо тот, который дан себе как смертный (а не только как конечный) и одушевленный есть тем самым и тот, кому дан Бог.

Приравнивая не — атеиста теисту, я идентифицировал все то, что не есть мир, с Богом, или, лучше, с Божественным. Мы видели, что для всякого теиста вне мира есть нечто, а именно нечто божественное, Божественное Нечто; он отличен от атеиста именно и только потому, что вне — мирское есть для него нечто, а не ничто (для атеиста вне мира — ничто, «ничто» не с большой, а с самой маленькой, лучше всего — если бы это было возможно — с никакой буквы, — nichts, weniger als nichts"). В моей терминологии вопрос о том, есть ли вне — мирское, но не — божественное нечто (или мирское, но Божественное), поставлен быть не может: для меня понятия не — мирского и божественного ex definitio не эквивалентны. Такое обозначение одного и того же двумя разными словами само по себе, конечно, ничего не дает для понимания того, что есть это обозначаемое. На вопрос о том, что есть это (данное «человеку в мире») божественное, можно ответить двояко: во — первых, указанием на качественное содержание (Gegenstand der Gegebenheit) данного Божественного, и во вторых — на тонус этой данности (Gegebenheitstonus der Gegenstands). Сказать, что Божественное есть вне — мирское и что оно дано в тонусе чуждой отдаленности («нуминозного» в терминологии Otto [Отто]), значит (в моей терминологии) не больше, чем сказать, что Божественное есть Божественное, данное в тонусе Божественного. И в этом нет ничего удивительного. Ведь мы спрашиваем, что есть Божественное «как таковое» независимо от его специальной квалификации. Божественное радикально отлично от всего не — божественного, т. е. никакие «категории», применимые к последнему, к нему неприменимы. Точно так же и тонус его данности есть тонус данности Божественного и только Божественного, как ничто иное, как сводимый и не могущий быть выведен из другого. Поэтому можно сказать, что теист тот, которому данонечто в тонусе Божественного («чуждой отдаленности»), а атеист тот, которому в этом тонусе ничего не дано.

Но если так, то весь проделанный нами путь может показаться совершенно излишним и бесплодным; — ведь я с самого начала мог сказать то, что только что сказал. Однако это неверно.

Моя задача состояла прежде всего в «показе» парадоксальной данности человеку «иного». Правда, никакой «показ» невозможен тому, кто радикально слеп на такую данность, а тому, кому она дана во всей яркой полноте, он, может быть, совершенно не нужен. Но он имеет смысл для «близорукого», «подслеповатого». Во всяком случае, он нужен как база и «материя» описания и анализа и в нем раньше всего должно быть показано, что такая данность парадокс, но не пустая «иллюзия», ошибка. Как такой «показ» я выбрал указание на данность смерти. Это не единственный и, быть может, не лучший способ «показать» парадоксальную данность теизма, но это все же способ. Всякий теист дан себе как конечный, и в этой данности он непосредственно дан себе как смертный, т. е. как одушевленный, как тот, которому дан Бог. Бог может быть дан ему и иначе, так сказать по «другому поводу», но в данности своей смерти Он несомненно будет ему дан: он всегда ощущает ее как «преставление», как то, после чего он стоит «лицом к лицу» с Богом и остается «наедине» с Ним. С другой стороны, теист, данный себе как мертвый, дан себе как нечто радикально «иное», настолько «иное», что и ему (а не только атеисту) его конец как живого, несмотря на то (вернее именно потому), что это лишь «переход» в инобытие, дан в тонусе ужаса. И это «иное» дано ему в то же время, как он сам, ибо его смерть (только моя смерть и дана мне в тонусе ужаса) дана ему как «переход» в его инобытие. Таким образом, допуская данность человеку (теисту) бессмертия его души, — а как не допустить ее, когда почти все религии говорят о нем, скорее можно отрицать обратное данность (атеисту) конечности его жизни, — мы допускаем парадоксальную данность «иного» и «иного» как самого себя. В данности своей конечности теисту дан он сам как «человек вне мира», а так как одновременно этот последний дан ему как тот, которому дан Бог, он «человек в Боге», т[ак] к[ак] и Бог дан ему в этой данности его конечности. Поэтому можно сказать, что Божественное как‑то «однородно» мертвому человеку, однородно как «иное» живому и мирскому, хотя конечно, и как совсем иное «иное». Точно так же и тонус данности Божественного как‑то «однороден» тонусу данности себя как мертвого. Конечно, «однородность» Божественного и мертвого человека основана не на том, что мертвый человек [ — ] человек и смерть, а на том, что ему дан Бог, но так как мертвый дан лишь в данности Бога, а Бог в данности мертвого (души), то можно сказать, что, «показав» парадоксальную данность «иного» в данности (теисту) конечности, мы показали данность Божественного и тонуса этой данности.

Мы искали факт парадоксальной данности «иного» и «иного» как себя, и нашли его в данности теисту его конечности, которая дана ему, как его смерть в тонусе ужаса; и в этой данности его смерти, теист дан себе как мертвый, т. е. как радикально отличный от живого «человека в мире». Мы искали факт данности «человеку в мире» «человека вне мира» и нашли его в факте данности теисту его как мертвого. Мы искали данность «человека вне мира» потому, что ему дан Бог, потому что он «человек в Боге». И мы нашли данность «человека в Боге» все в этой же данности теисту его конечности, ибо в этой данности он непосредственно дан себе как одушевленный, т. е. как тот, которому дан Бог. Одним словом, мы искали «ход к Богу» (Zugang zu Gott) и нашли этот ход в данности теисту его конечности и смерти.

Можно сказать, что психологически это не единственный ход к Богу. Бог может быть дан и по «другому поводу», так как любая вещь, любое событие может вызвать ощущение нуминозного. Но и психологически данность своей смерти [— это] несомненный ход к Богу и притом, как показывают факты «обращения» перед смертью, ход особо доступный. (Плохое выражение; надо: psycholigische ausgereichneten Zugang.) Кроме того, надо различать теистическую интуицию (нуминозное) и (непосредственную) теистическую интерпретацию этой интуиции. Человек с готовым теистическим мировоззрением автоматически интерпретирует всякое ощущение нуминозного как данность Божественного. Но большой вопрос, может ли теистическое мировоззрение зародиться вне этого ощущения нуминозного, которое наличествует в данности смерти. Хотя мы и ничего не знаем о «первом» теисте, но разве не естественно предположить, что Бог впервые открылся ему в момент смертельной опасности, что «первой» молитвой был обращенный к Богу крик смертельно- ужаса? Ясно, конечно, что Бог не «проекция Желанья» человека (Feuerbach [Фейербах], Schopenhauer [Шопенгауэр]), что теизм не «конструкция» из страха; — если бы «первому» теисту в момент смертельной опасности не открылся Бог, то его крик так и остался бы криком и не был бы «первой» молитвой. Но словам античного поэта — «primus in vita deos fecit timor» — можно придать не иронический, а очень серьезный и глубокий смысл: в ужасе данности своей смерти человеку было «впервые» дано «иное» и непосредственно интерпретировано как Божественное, которое дано ему и тем самым находится с ним во взаимодействии.

Но психология нас здесь не интересует, а онтологически конечность человека в мире как такового (т. е. человека без души, если таковая есть) хотя и недостаточное, но необходимое условие существования Бога. Если бы человек был бы бесконечным, то, говоря образно (образно, ибо бесконечность мира не есть только временно — пространственная бесконечность), Богу негде было бы быть или, если угодно, сам мир был бы «Богом». Поэтому данность «человеку в мире» Бога необходимо включает данность ему его конечности. Так как конечность человека недостаточное основание существования Бога, то нельзя сказать, что данность конечности есть тем самым и данность Бога; таковой она является лишь как данность смертности человека, т. е. как данность конечности теисту. Но так как конечность человека необходимое условие бытия Божия, то данность этой конечности есть необходимое (а для теиста и достаточное) условие данности Бога, ибо онтологически человек конечен именно в данности своей конечности (а Бог для человека Бог только как данный Бог). Если бы человек был дан себе как бесконечный, то ему не мог бы быть дан Бог; Бог может быть ему дан лишь в неданности ему себя как бесконечного. Но так как онтологически человек всегда дан себе целиком, то неданность себя как бесконечного значит данность себя как конечного, т. е. только в данности своей конечности ему может быть дан Бог. Таким образом, единственный ход к Богу, который действительно приведет к Нему, есть данность теисту его конечности как смертности.

Но когда мы раньше искали ход к Богу, то мы искали такой ход, который бы не неминуемо приводил к нему и был бы доступен как теисту, так и атеисту. Найденный нами ход через данность конечности отвечает и этому условию; раз данность конечности не есть достаточное условие данности Бога. Конечность человека дана ему в данности себя себе «снаружи», в своем отличии от ничто, и эта данность не включает необходимо данность «иного»: — теистическая данность конечности как смертности радикально отлична от атеистической данности конечности как таковой, и данный самому себе теист радикально отличен от атеиста. Но и Для атеиста данность его конечности есть ход к Богу в том смысле, что она есть выход из мира; и атеист дан себе как тот, который в любую минуту может «покинуть» мир и рано или поздно его неминуемо «покинет». Только атеисту не дано ничего вне мира и ему — в отличие от теиста — некуда идти; данность конечности и для него «ход к Богу», но так как для него Бога нет, то этот ход никуда не ведет и идя по нему, он никуда не приходит. Можно сказать, что в данности его конечности и ему дан «человек вне мира», но как тот, кому ничего не дано, а не как «человек в Боге». Онтологически неданность чего‑либо означает данность отсутствия этого неданного, т[ак] к[ак] неданность ничего значит «данность» ничто. Как теисту в данности «человека вне мира» дано нечто (данное этому последнему) как Божественное Нечто, так атеисту «дано» ничто («данное» «человеку вне мира») как небытие Бога, ибо это небытие того, что не есть мир, того, что дано не «человеку в мире», а «человеку вне мира». Но если этому последнему ничего не дано, то ему «дано» ничто, он «человек в ничто», ничтожный (ein nichtigen Mensch), уничтоженный человек, «человек», которого вовсе нет. (Ein nichtigen Mensch, der sich in nichts gegeben ist, der sich nicht gegeben ist, sich nichtet und vernichtet.) Ho этот ничтожный человек сам атеист, это его нет как «иного», и только в этом смысле можно сказать, что и он дан себе как «человек вне мира». В данности своей конечности ему «дана» его бездушность, а в «данности» бездушности «дано» небытие Бога (или, наоборот, в «данности» небытия Бога ему «дана» его «бездушность» и конечность, — а не смертность). Ему дана «смертность» его души, а в «смертности» души «дано» ее отсутствие или, если угодно, ее абсолютная и полная идентичность с ним как с «человеком в мире». Здесь я могу говорить о данности «человека вне мира» самому себе, так как его вовсе нет и он себе никак не дан; только если он есть, я не знаю, как он себе дан, но если я знаю, что его нет, то я знаю, что он себе никак не дан. Таким образом, атеисту ничего не дано вне мира; для него нет ни смерти, ни (бессмертия) души, ни данного этой душе Бога. Но эта неданность имеет характер «данности» отсутствия всего этого. Атеисту, как и теисту, дан ход к Богу в данности ему его конечности, но идя по нему, атеист ничего не находит, он ни на что не находит, но только потому, что (для него) там ничего нет: он находит не ничто, он находит ничто именно там, где теист находит нечто. Он только «человек в мире», данный самому себе, но данный себе как знающий, что вне мира нет ничего (или, если можно так выразиться, есть «ничто»), как знающий, что Бога нет, т. е. как атеист. Только такой человек атеист в полном смысле слова, т. е. человек, отрицательно ответивший на вопрос о Боге, а не животное, которое не ставило и не могло поставить себе этого вопроса. Точно так же, как теист дан себе как теист только в данности себе себя как конечного, точно так же атеист дан себе как таковой в этой же самой данности себе своей конечности.

В этом смысле указание на данность конечности человека человеку есть не только «показ» теизма, но и «показ» атеизма. Как теисту, так и атеисту мирское непосредственно дано как таковое, в тонусе «родной близости», поэтому указание на эту данность не является «показом» атеизма. Не является «показом» и указание на то, что какое‑либо определенное содержание дано теисту в тонусе «чуждой отдаленности» (нуминозное), а атеисту в тонусе «родной близости», так как не все теисты воспринимают одно и то же содержание в одинаковом тонусе (тот еще не атеист, для кого «фетиш» не Бог).

Указание же на отсутствие тонуса «отдаленности» у атеиста не «показывает» его как атеиста, отвечающего на вопрос о Боге, ибо и у животного нет этого тонуса. «Показывает» его только указание на данность ему его конечности, так как только здесь ему не только не дано Божественное, но «дано» небытие Бога. В данности человеку его смерти в тонусе ужаса он может стать теистом, но может и стать атеистом: в этой данности он ставит себе вопрос о Боге и отвечает на него так или иначе. Всякий теист и тот, кто в жизни не отдавал себе отчета в своем теизме, открывается себе как таковой в ужасе смерти, и только тот знает, что он действительно атеист, кто открыл себя таким и в этом ужасе. Таким образом, указав на факт данности смерти, мы не только показали парадоксальный факт данности «иного», но и нашли тот ход к Богу, идя по которому радикально расходятся теист и атеист и находят каждый себя как такового и в своем отличии от другого.

Основываясь на том, что данность смерти есть и ход к Богу, можно попробовать дать формальное определение атеизма в его отличии от теизма.

Говоря обратно и популярно, можно охарактеризовать теистическое восприятие смерти так. Человек дан себе не только как конечный, но как смертный, т. е. переходящий через смерть в «инобытие». Это «инобытие» — сам человек, т. е. оно было им и до смерти: человек дан себе как «и человек вне мира и в мире», т. е. как одушевленный. Однако смерть не только переход, но и конец, конец «человека в мире» и мира для человека: в смерти душа отделяется от тела. Душе дан Бог, как до, так и после смерти, и поэтому она «однородна» Богу, находится с ним во взаимодействии. Она не идентична с Богом, а только «однородна» Богу, подобно тому, как «человек в мире» отличен от мира и все ясе однороден с ним. Смерть не разрушает эту «однородность», ибо не прекращает взаимодействия. В отношении человека к Богу смерть не играет ту роль, как в отношении человека к миру; если она там и изменяет его, то в сторону сближения с Богом, в сторону потенцирования «однородности» (душа освобождается от тела, стоящего между ней и Богом), а не как здесь, в сторону полного снятия ее в прекращении взаимодействия с миром. Человек умирает в мире, для мира и потому — здесь наивысшая актуализация его однородности с миром — мир умирает для него. Наоборот, в Боге и для Бога он бессмертен, а потому и Бог для него не исчезает, а открывается с еще большей полнотой. Здесь наивысшая актуализация разнородности Бога и мира: то, что уничтожает для человека мир, то открывает ему Бога, — и одновременно проявление «однородности» Бога и души: — откровение ей Бога не означает для нее ее уничтожения и гибели. Перед Богом и для Бога смерть не значит уничтожение человека, и потому теист, умирая в Боге, не дан себе в тонусе ужаса. Свой конец как «человека в мире» [он] и не воспринимает в этом тонусе, но одновременно он воспринимает этот конец как переход в иную и близкую Богу жизнь. Теист, как теист, не боится или, вернее, не должен бояться смерти, а испытывает лишь трепет (Seelen) перед представлением Богу, перед своим «инобытием». В теизме снимается ужас смерти потому, что для теиста есть Нечто, по отношению к которому смерть не есть Уничтожение, т. е. не меняется в смерти, и это нечто Бог. Как мертвый теист дан себе как укрепленный в Боге; как таковой он дан себе в «инобытии», т. е. в тонусе «чуждой отдаленности», но так как «инобытие» все же бытие (и его бытие), то он дан себе в тонусе «спокойной уверенности» в своем бытии, несмотря на свою смерть.

Момент спокойной уверенности в тонусе данности теиста себе как мертвого, т. е. как «человека в Боге», онтологически обусловлен тем, что несмотря на все радикальное различие между Богом и душой, с одной стороны, и («мертвой») душой и «человеком в мире», все они все же Нечто, а не ничто. Мертвый радикально отличен от живого, ибо между ними лежит смерть, и потому он дан в тонусе «чуждой отдаленности», но он именно отличен, т. е. он нечто отличное, «иное» нечто, но все же нечто, а не ничто, которое также не может быть отлично от чего‑либо, раз его нет. В этой общности «нечтости» заключена однородность живого и мертвого, данная в тонусе «спокойной уверенности» живого сохранения себя как нечто. А если душа, которой дан Бог, нечто, то и Бог Нечто, или если угодно душа только потому нечто, что ей дан Бог, который сам Нечто, а не ничто. Это Нечто — «иное Нечто», но и в Нем заключен тот же момент чистой нечтости, что и в душе и мире: «человеку в мире» как нечто, а не ничто, дан не только он сам, мир и его душа, но и Бог, и Бог только потому (онтологически) может быть дан «человеку в мире» (через данность ему себя как «человека вне мира», которому дан Бог), что Он и такое же нечто, как и он.

Таким образом для всякого теиста Бог есть Нечто, а не ничто. Для него не только мир — нечто, но и Бог, и только поэтому между ними возможно взаимодействие, Бог открывается в мире и из мира есть ход к Богу; как нечто, мир и Бог («человек в мире» и «человек в Боге») как‑то «однородны», «сравнимы», «соизмеримы». Но Божественное Нечто Божественно не потому что оно Нечто, а потому что оно «иное»; Бог и мир «однородны» лишь в их разнородности, «сравнимы» в несравнимости и «соизмеримы» в несоизмеримости. Но и несравнимы они могут быть только потому, что они оба нечто, а не ничто и как‑то сопостоят друг с другом. И этот момент «инаковости» Бога и мира можно формально характеризовать как сохранение данности Бога человеку и после его смерти. Бог такое Нечто, которое дано человеку и после его смерти, или, точнее, еще при жизни Бог дан тому же человеку, которому он будет дан после смерти (т. е. душе «человека в мире»), в то время как мир, если и будет дан после смерти, то «иному», а не тому, которому он дан при жизни (душе, а не «человеку в мире»). В том, что Бог дан как Нечто еще при жизни человека, заключен момент «однородности» мирского и Божественного (оба — нечто), а в том, что Бог дан и после смерти, лежит момент его «инаковости» (Он — «иное» Нечто). Таким образом, для теизма (формально) характерно, с одной стороны, сглаживание пропасти между мирским и «потусторонним», между тем, что лежит по сю и по ту сторону смерти, так как то и другое дано как нечто, а с другой — установление коренного различия между тем, что дано как нечто, так как Бог дан как «иное» нечто.

Эти характерные для всякого теизма моменты отличают его от атеизма. Здесь смерть сохраняет все свое значение радикального уничтожения человека. В отличие от всякого иного становления в мире, она есть ход в «иной мир» в том смысле, что она Дана как выход из мира. Но этот «иной мир» теперь настолько «иной», что не имеет с миром даже общего момента нечтости; он ничто, его просто нет. И это потенцирование «инаковости» снимает теистический парадокс данности «иного», — «иное» не дано, так как его нет. Остается, правда, парадокс «данности» небытия, но это лишь данность бытия «снаружи», как конечного, т. е. та данность, которая имеется и у теиста, так как и ему дана конечность «человека в мире» как такового. Одновременно и тем самым снимается и теистический парадокс «инаковости» данного. Для атеиста всякое нечто исчезает для него с его смертью, и в этом равенстве бытия перед смертью потенция однородности всего данного ему. Атеист не знает распадения данного на мир и «иное»; всякое нечто дано ему как конечное и мирское нечто. Отрицание атеистом Бога формально значит отрицание того нечто, которое могло бы быть дано человеку и после его смерти, это равносильно отрицанию бессмертия души и утверждению однородности всего данного «человеку в мире» и его самого. В данности атеистическому «человеку в мире» его смерти ему ничего не дано, кроме его конечности, конечной однородности и однородной конечности всего данного ему.

Только что установленные формальные определения теизма и атеизма, очевидно, не исчерпывают этих явлений и не могут рассматриваться как результат и завершение всего сказанного до сих пор. Ясно, что я мог формулировать их с самого начала, и я не желал этого только потому, что как таковые они не имеют никакой цены. Некоторое значение они приобретают лишь в связи с данным мною и, повторяю, очень неполным и поверхностным, онтологическим анализом теистической и атеистической интуиций.

Правда, в отношении теизма данный выше анализ совершенно недостаточен. Я говорил о данности теисту «иного» в человеке, т. е. о данности ему его бессмертной души и о включенной в эту данность данности душе Бога. Но ни о самой этой данности Бога, ни о данности человека и мира, как «сосуществующих» с Богом, я ничего не говорил, кроме того, что Бог дан как нечто, а не как ничто. Об этом я и не собираюсь говорить, так как моя тема не теизм, а атеизм, и о теизме я говорю только, так сказать, для контраста, для лучшего выяснения сущности атеизма. Что же касается этого последнего, то к данному уже анализу ничего прибавить нельзя. Анализируя данность «человека в мире» самому себе как только конечного, а не смертного, мы уже анализируем атеистическую интуицию, так как эта данность включает «данность» небытия всего того, что не есть мир, и исключая таким образом данность Бога. Вне этой интуиции абсолютной конечности человека нет никакой другой специфической атеистической интуиции, и в этом смысле я и сказал, что к данному мною анализу нельзя ничего прибавить; его можно лишь углубить и восполнить, дав более глубокий и полный онтологический анализ данности атеисту его конечности. Правда, контрастирование этого анализа с анализом всевозможных теистических интерпретаций (как непосредственных, так и конструированных) теистической интуиции может много способствовать пониманию сущности атеизма. Знание возможных (и фактически дававшихся) определений Божественного и уяснение онтологического смысла этих определений несомненно поможет вскрыть все значения (Frageweise) атеистического утверждения, что Бога нет. Но данный анализ теизма завел бы нас слишком далеко, т. е. я ограничусь (сделанным уже раньше) указанием на то, что наряду с «чистым теизмом», удовлетворяющим утверждениям, что душе (и после смерти человека) дано Нечто (Бог), возможен и «качественный теизм», считающий возможным говорить и о качественном содержании этого Нечто, т. е. об атрибутах Божественного, и распадающихся в зависимости от того или иного определения содержания Божественного на безграничное множество возможных теологий.

В этой терминологии можно сказать, что до сих пор я противопоставлял атеизму только «чистый теизм» и ничего не говорил о теизме «качественном». И в таком противопоставлении нет, конечно, ничего произвольного, которое было бы налицо, если бы я противопоставлял атеизм какой‑либо определенной форме «качественного» теизма. Ведь можно сказать, что «чистый теизм» лежит в основе всякого теизма в том смысле, что в любой терминологии Бог прежде всего определяется как Нечто. Поэтому отрицание нечтости Бога включает отрицание всякой теологии и равносильно атеизму, в то время как отрицание любого атрибута Бога атеизмом названо быть не может. Вот почему только контрастированье с «чистым теизмом» может сразу обнаружить основную сущность атеизма, как утверждение, что Бога нет. Анализируя атеистическую интуицию, мы можем только сказать, что атеист дан себе как абсолютно конечный и что вне мира ему ничего не дано, или, если угодно, «дано» ничто. То, что неданность чего‑либо вне мира есть одновременно «данность» небытия Божественного, мы узнаем лишь из контрастированья атеизма с (чистым) теизмом. Что же касается контрастированья со всевозможными формами «качественного теизма», то оно, ничего не прибавляя к сущности атеистического утверждения ничтожности Бога, позволит понять его значение (Frageweise) как отрицание всего того, что может быть воспринято как качественное содержание данности Бога.

Но даже если предельно углубить и восполнить данный мной онтологический анализ атеистической интуиции (и ее непосредственной интерпретации), дополнив его контрастированьем с анализом интуиции теистической (и ее непосредственной интерпретацией в смысле чистого и качественного теизма), то он все же останется неполным в том смысле, что он есть лишь анализ искусственно изолированной (в «показе» и) в феноменологическом описании данности «человека в мире» его конечности. Иными словами, он остается анализом атеизма, а не атеиста, т. е. анализом абстракции, а не чего‑то конкретно существующего. Существует ведь не атеизм, не данность «человеку в мире» его конечности, а атеист, данность «человека в мире» самому себе себя как конечного. До сих пор мы искусственно изолировали данность этой конечности и анализировали ее. Но удовлетвориться этим мы не можем и должны включить эту данность в естественный фон тотальной данности «человека в мире» самому себе. Ведь атеисту дан не только атеизм, но он сам дан себе как атеист, т. е. как живой человек во взаимодействии с определенным миром, данный себе как абсолютно конечный. Ему дана не только абстрактная конечность бытия, но и конкретная конечность всего содержания данности «человека в мире» самому себе. Реальный атеист не только атеист, но и «человек в мире», данный самому себе как «описывающий» (и «объясняющий») противостоящий (gegenstehende, gegenstдndlich, «objective» Welt) ему мир и себя в противостоянии миру в научной установке, как активно действующий в этом мире, как оценивающий тотальность данного ему и как феноменологически описывающий и онтологически анализирующий данность себе себя. Иначе говоря, человек не только дан себе как теист или атеист, но одновременно и как ученый, homo religiosus, философ и т. д., которому дано то‑то и то‑то. Или, вернее, он дан себе как теист или атеист в данности себе себя как ученого, философа и т. д., т. е. он дан себе как теистический или атеистический ученый, философ и т. д. Реально нет теизма как атеизма, а только теистическая или атеистическая наука, религия, философия и т. д. А так как реально нет и только ученого, только философа и т. д., а лишь конкретный человек в мире, который одновременно все это (с возможным преобладанием одних установок над другими), то описание и анализ атеизма должен быть описанием полноты содержания конкретной данности атеистического «человека в мире» самому себе как атеиста.

В дальнейшем я бы хотел конкретно дополнить в этом направлении данный мной «показ», феноменологическое описание и онтологический анализ атеизма. Для этого мне надо будет говорить о различных жизненных установках (научная, активная, эстетическая, религиозная и философская) «человека в мире», прежде всего атеистического, но наряду с этим и теистического, так как и здесь контрастирование с теизмом поможет нам уяснить сущность атеизма. Под конец же надо будет описать и анализировать полноту данности атеистического «человека в мире» самому себе (конечно, все будет поверхностно и неполно). Но прежде чем перейти к этому, я хочу еще в кратких словах коснуться спора атеизма с теизмом, т. е. поговорить об атеистической интерпретации теистической и теистической интерпретации атеистической интуиции.

С точки зрения теиста, атеист слепой, дефективный человек, который не видит того, что должно быть всем и ему самому очевидно: атеист не видит Божественное точно так же, как слепой не видит красок. Для теиста Бог несомненно реален, реален более или, во всяком случае, не менее, чем окружающий его мир. И он не только реален для абстрактной мысли (или для веры по откровению или авторитету), но и непосредственно дан как таковой (с большей или меньшей степенью совершенства) в живой интуиции всякого нормального человека. Поэтому настоящий атеист, т. е. человек, лишенный всякой теистической интуиции, должен считаться «нравственным уродом», лишенный возможности самому видеть то, что видят все нормальные люди. Отношение теиста к такому атеисту может быть двояким. Либо он будет настаивать, несмотря на отсутствие личной интуиции, на подчинение теистическому авторитету, либо он будет пытаться теми или иными способами пробудить в «атеисте» теистическую интуицию, полагая, что только невнимание, некультурность, злая воля и т. д. временно затемнили ее. Теист может допустить, что существуют и отверженные Богом люди, которым доступ к Богу раз и навсегда закрыт, и они в его глазах, собственно говоря, не люди, а какие‑то «исчадия ада». Но обычно теист не допускает абсолютного или даже временного отсутствия теистической интуиции у атеиста, а полагает, что эта интуиция им неправильно интерпретируется. Атеист отличается от иноверца и еретика, которые неправильно квалифицируют данное в интуиции Божественного, так, что неправильно считать это Божественное мирским, отрицая данность и существование Божественного как такового. С таким атеистом теист будет спорить, пытаясь доказать ему его неправоту, хотя вполне ясно, что все такие «доказательства» имеют смысл лишь как «показательства», как то, что может способствовать появлению теистической интуиции. Пока атеист слеп, пока ему ничто не дано в тонусе «чуждой отдаленности» (нуминозного), все теистические аргументы лишены для него живого смысла; если они и «переубедят» его, то только чисто формально, и он, в лучшем случае, будет «теистом» на основании веры в авторитет. Как только же «атеисту» дано нечто в тонусе нуминозного, то он уже не атеист, а в худшем случае теист — иноверец. Итак, в конечном счете все аргументы теизма имеют смысл лишь по отношению к еще не осознавшему себя теизму; для атеизма как ответ на вопрос о Боге они неминуемо останутся пустым (Begriffen ohne Anschauung sind leer) ответом.

Я не буду говорить ни о содержании теистических аргументов, ни о способе защиты теизма от нападок атеизма. Не буду я говорить и о содержании атеистической критики теизма. Для теиста с личной интуицией она, безусловно, неубедительна. Она может лишь показать логическую противоречивость какой‑либо формы теизма или, в лучшем случае, теизма вообще. Но даже признание правильности этой критики человеком, которому дан теистический факт, означает для него лишь признание парадоксальности этого факта, а никак не отрицание его. Разрушающее теизм значение эта критика имеет только в глазах того, который отрицает теистический факт, т. е. только в глазах атеиста, так как весь смысл атеистической критики заключен в отрицании теистической интуиции, в утверждении, что она «иллюзия», т. е. что теизм только конструкция, ложная интерпретация мирских интуиций. В глазах атеиста всякий теизм есть антропоморфизм в широком смысле слова, т. е. перенесение вовне мира так или иначе измененных и скомбинированных мирских данностей, конструктованного «человека вне мира» как «человека в Боге» по образу и подобию «человека в мире». Для атеиста вне мира — ничто, и это ничто «дано» ему в данности ему его абсолютной конечности. Если он допускает наличие этой атеистической интуиции и у теиста, то теизм последнего в его глазах не что иное, как ложная интерпретация этой интуиции. Данность «человека в мире» самому себе «снаружи» толкуется теистом как данность «извне», «данность» небытия вне мира как данность немирского Бытия. «Данное» в данности конечности ничто воспринимается как Божественное Ничто, т. е. в конечном счете как нечто (иногда и как качественное нечто), и только абсолютная «инаковость» этого нечто обнаруживает его происхождение из (атеистической) интуиции небытия. С точки зрения атеизма основной парадокс теизма — данность абсолютно «иного» (т. е. вообще взаимодействия с ним), а «инаковость» нечто (ведь и мир — нечто!) — вовсе не парадокс, а «иллюзия», пусть психологически понятная и грандиозная, но все же ошибка.

Я не буду подробно излагать и анализировать спор теизма с атеизмом. Но в заключение я хочу только в нескольких словах коснуться онтологического смысла этого спора, который в конечном счете есть онтологический спор о бытии и небытии, конечном и бесконечном.

Для атеиста вне мира нет ничего или, если угодно, «есть» ничто. Весь мир в целом, как нечто, «противостоит» этому ничто, и в этом противостоянии он насквозь конечен и однороден в своей конечности.

Все равны перед лицом смерти и все качественные (и бытийственные) различия мирских нечто исчезают в противоставлении их ничто; все сливается в единое нечто, которое как‑то есть и которое отлично от ничто. Нечто, конечно, в этом отличии: данное качественное нечто потому, что есть другое нечто, которое не есть оно, а нечто вообще конечно в силу небытия ничто. Нечто, так сказать, никогда не может заполнить ничто, раз его нет: нечто [есть] нечто только в своем отличии от ничто, т. е. от того, что не есть оно, чего вообще нет, но именно поэтому оно и конечно. Если поэтому теист говорит, что Бог есть нечто, то атеист понимает, что Бог не отличен от мира, то, что он не есть Бог, или если он и есть, то не как Бог, а как нечто мирское. Ведь и он отличен от ничто и в этом отличии он нечто мирское. Ведь и он отличен от ничто, и в этом отличии он конечен, а в своей конечности однороден с миром. Только поэтому «Бог» и может быть дан человеку, только поэтому между ними возможно взаимодействие. А это значит, что Бога нет, что теистическое утверждение «инаковости» Божественного Нечто — иллюзия. По отношению к ничто различие между миром и «Богом» снимается, они образуют единое однородное нечто, вне которого нет ничего.

Такова (в элементарном изложении) онтологическая сущность атеистической критики теизма. Ясно, что и она не убеждает теиста, который противопоставляет атеистической онтологии свою теистическую.

Теист согласен, что (конечное) нечто не может заполнить ничто, и что в этой незаполненности обнаруживается конечность нечто. Но это относится только к мирскому нечто, которое и дано как конечное, т. е. все рассуждение атеиста сводится к тавтологии. Атеист прав, поскольку ему не дан Бог: мир конечен, и вне его нет ничего, кроме Бога, который как раз и не дан атеисту. Атеист думает, что ему «дано» ничто вне мира, на самом деле ему только не дано Божественное, а он «онтологирует» эту неданность. Теисту же дан Бог как Нечто и при этом он непосредственно дан как Нечто бесконечное. Эта бесконечность Божественного составляет онтологическую сущность его «инаковости» и к ней рассуждение атеиста неприменимо. Атеисту конечность мира дана в данности его «снаружи», но для теиста данность «снаружи» есть данность «извне», т. е. из Бога, так как конечность мира дана ему в данности его как «иного» Богу: конечное дано как то, что не есть бесконечное. Атеист прав, когда говорит, что все данные ему нечто сливаются в однородное целое противостоящего ничто мира, но он прав только потому, что ему дано одно лишь конечное, которое, очевидно, однородно в своей конечности. Но конечность мира может быть дана только в данности «снаружи», что для теиста означает данность «извне», из Бога и в Боге. Поэтому с его точки зрения атеисту либо вообще ничего не дано «снаружи», так как он ведет полуживотную жизнь, оставаясь всегда погруженным в поток взаимодействия с миром, либо он ложно интерпретирует свою интуицию, понимая «иное» Нечто, противостоящее миру и оканчивающее его, как ничто; он отождествляет то, что не есть мир с ничто, забывая, что то, что не есть как мир, может быть как не- мир.

Это внемирское Нечто и есть Бог. Он не сливается с миром потому, что Он бесконечен и как таковой не противостоит (вместе с миром и сливаясь с ним в этом противостоянии) ничто, а включает его. Мирское нечто не заполняет и не может заполнить ничто именно потому, что оно конечно. Божественное же как бесконечное его заполняет и в этом заполнении ничто онтологический смысл Его бесконечности. И только в этой заполненности бесконечностью ничто может быть тем, что оно «есть», т. е. небытием, не отсутствием чего‑либо, а самим отсутствием; небытие может «быть» ничем только потому, что его нет, а его нет только потому, что все заполнено Божественной бесконечностью. Атеист онтологизирует ничто, когда думает, что оно «дано» ему в данности конечности. На самом деле ничто не может быть дано, раз его нет, а конечность дана не в данности «противостояния» ничто, а в данности противостояния бесконечности Бога. Мир дан теисту как «иное» Бога и в этой данности он дан как конечный; человек дан себе как конечный только как «человек в мире», т. е. как отличный от «человека в Боге»; в Боге нет смерти, и данный себе в Боге человек дан себе как бессмертный и бесконечный, и эта данность есть не что иное, как непосредственная данность бесконечности (Бога).

Таким образом, онтологическая сущность спора теизма с атеизмом сводится к спору о бесконечности. Для атеиста нет данности бесконечности. Всякое нечто, которое дано ему, дано как нечто лишь в противостоянии ничто, т. е. дано как конечное. Поэтому если «Бог» и дан атеисту как нечто, то не как «иное» нечто, а как конечное и мирское. Вне мира, который непосредственно дан как конечный, ему «дано» только ничто, которое ни конечно, ни бесконечно, раз его вовсе нет. «Бесконечность» он знает только как безграничность (мира), и утверждаемая теистами «актуальная» бесконечность Божественного, которая включает ничто, а не противостоит ему, в его глазах не парадокс, а включающая логическое противоречие и потому недопустимая конструкция. Наоборот, теисту непосредственно дана «актуальная» бесконечность, которая для него таким образом (пусть парадоксальный) факт. Мир дан теисту и атеисту «изнутри» как нечто безграничное. Атеисту он дан «снаружи» как конечное в его противостоянии ничто. Теисту тоже мир как таковой дан как нечто конечное, и как конечный он дан и ему «снаружи». Но данность «снаружи» для него не что иное, как данность «извне»: одновременно с конечностью мира ему дана бесконечность Бога, который есть Нечто, а не ничто, но, как нечто бесконечное, «иное» Нечто, радикально отличное от конечного нечто мира. Это противостояние Бога и мира как бесконечного и конечного непосредственно дано теисту (в данности конечности мира или, наоборот, конечность мира дана ему в бесконечности Бога), и критика атеиста может ему в крайнем случае только показать парадоксальность этой данности. Отрицание же атеистом самого факта этой данности в глазах теиста не что иное, как слепота, неполнота интуиции атеиста.

Такова (в кратком, неполном и очень поверхностном изложении) онтологическая сущность спора теизма и атеизма. Я не буду сейчас подробнее его излагать и анализировать. Не буду также исследовать парадоксы теизма и атеизма, попытки их рационализации с одной и их использования как полемические аргументы с другой стороны. В заключение я хочу лишь еще раз подчеркнуть, что спор теизма и атеизма не совпадает со «спором» религиозности со светскостью. Правда, он фактически обычно имеет как раз этот характер; обычно светский атеист спорит с религиозным теистом. Но принципиально возможна и обратная картина, когда религиозный атеист (например, буддист) спорит со светским теистом. Спор же может, наконец, быть как внутрирелигиозным, так и чисто светским. Это не надо, конечно, понимать так, как будто спор атеиста с теистом есть чисто абстрактный спор, не имеющий никакого отношения к спору религиозного человека со светским. Я уже говорил, что фактически существуют и спорят не теизм и атеизм, а теисты и атеисты как живые люди. Теист живет в теистическом мире, атеист — в атеистическом, и каждый из них может жить в своем мире (не исключительно, конечно, а только преимущественно) как ученый, активный человек, homo reli giosus и т. д. Теизм ученого (для ученого) например не совпадает с теизмом homo religiosus, Бог науки не то же самое, что Бог религии, но это все же Бог. Точно так же и атеизм различных установок не идентичен, но это все же атеизм. Поэтому и имело смысл говорить о теизме и атеизме вообще. Понятые таким образом теизм и атеизм, конечно, абстракции: это лишь общий фон и тонус теистических и атеистических мировоззрений, общее тех формальных рамок, которые заполняются живым содержанием различных теистических и атеистических установок. Если спор теизма с атеизмом и ведется иногда (устно или письменно) в сфере абстракции, например как спор онтологического инфинитизма с финитизмом, то и в этом случае за спором стоят живые люди, так или иначе установленные в своих мирах, и этот спор только тогда имеет настоящую цену, если он фундирован в этих живых людях.

Одним словом, чтобы вполне понять, что такое теизм и атеизм, надо понять живого теиста или атеиста и прежде всего себя самого (как теиста или атеиста). Но это понимание, с одной стороны, обуславливающее всякое другое, с другой стороны, немыслимо без понимания тех общих абстрактных рамок, которые так или иначе заполняет живой человек, которого мы хотим понять. Такому абстрактному пониманию и посвящена эта книга. В этой первой главе я пытался (все очень неполно, поверхностно и несовершенно) «показать» основную атеистическую интуицию, феноменологически описать ее и онтологически анализировать (здесь, как и в дальнейшем, контрастируя атеизм с теизмом). В этом должно было раскрыться то общее, что свойственно всем атеистам и отличает их от теистов. Во второй главе я хочу определить основные жизненные установки, способы жизни в мире, независимо от того, теистический он или атеистический. В дальнейшем я попытаюсь описать те формы, которые принимает атеизм в этих основных установках (научный, активный и т. д. атеизм), контрастируя его с соответствующими формами теизма. В третьей главе я намереваюсь говорить о светском, в четвертой о религиозном атеизме. Таким образом мы ближе подойдем к конкретной действительности, хотя, конечно, все еще будем находиться в сфере абстракции. Только в отношении религиозного атеизма я думаю (во второй части четвертой главы) сделать шаг дальше и проанализировать конкретную атеистическую религию (буддизм). Религиозный атеизм я выбираю потому, что вопрос теизма и атеизма нам ближе всего в его религиозной форме. Очень часто теизм идентифицируется с религией, и хотя это неверно, но тем не менее не случайно. В теории надо было бы, конечно, проанализировать всю историю человечества нод углом зрения теизм — атеизм, но об этом не может быть и речи; поэтому я ограничиваюсь анализом одной атеистической религии, но и этот анализ очень поможет понять сущность атеизма вообще. Наконец, опять же в принципе, мы должны бы закончить описание конкретного, живого атеиста, что и было бы настоящей философией атеизма. Но и об этом здесь не может быть речи. В последней (пятой) главе я лишь попробую выяснить смысл всего предшествующего (философия атеизма), поставить, если и не решить, вопрос о правоте, наметив основные черты атеистической философии (включающей, конечно, и философию атеизма, в частности онтологию первой Главы), и, наконец, указать на идеал человека (философа), живущего «полной жизнью» и данного самому себе как атеист.

14/Х/31

Глава I: 123, 1/3 стр. писал с 2/VIII/31 по 14/Х/31.

(лист 1–31) в течение 145, 1 /2 часов, что составляет 0,84 стр. в час.

Расшифровано и перепечатано Н. Ивановой и Ю. Кузнецовой. Май 1987 г.