Мамка искать будет?

Кожевников Алексей Венедиктович

 

Мамка искать будет?

Вчера весь день Наташка просила хлеба, одну только корочку. Брат Авдейко уговаривал потерпеть, не мучить мамку. Сегодня Наташка замолчала и только тусклыми глазами смотрела на мать.

— Голову больно, — жаловалась девочка.

Засни, Наташунька.

Ложилась девочка, ворочалась.

— Спи, спи…

Неохота.

И девочка вставала. Когда видела — кто-нибудь ел, — голодом загорались глаза, блестели, как острые тонкие гвоздики. Авдейко ходил, тянул руку. Дали много денег, целую кучу денег, а торговка на все эти деньги дала только несколько обрезков хлеба.

— Эти не ходят, бери назад… — вернула она часть бумажек.

Авдейко развёл руками, удивился он, что хлеб так дорог.

— Да-да… Деньги — все мелочь, рубли, пятерки, а фунт стоит 450 рублей.

И дала немного хлебных обрезков. Ели Наташка, Авдейко. Мать не ела. Гладила по волосам ребят, ласкала их.

— Ешьте, ешьте…

Поели — и не наелись. У Наташки только разболелся живот, а Авдейко жевал пустым голодным ртом и ворчал голодным щенком:

— Хочу, хочу…

Мать ушла доставать хлеба. Ребята сидели на Рязанском вокзале.

— Хлеба, корочку одну… — тянула Наташка.

— Пойдем просить, надоела. Клянчишь!

Ходили вдвоем по вокзалу и просили. Наташка из-за Авдейкиного плеча тянула ручонку и неслышно шептала:

— Подайте…

Возвращались на свое место. Матери не было. Не пришла она и поздней ночью, когда всех выгнали с вокзала на площадь, закрыли двери, но не потушили огней. Наташка и Авдейко жались снаружи к дверям, тянулись к пылающим электрическим лампам в вокзале. Не открывалась дверь.

— Пойдем, Наташка, попросимся ночевать.

Ночной мороз пробирал Авдейку в легком картузишке, холодными стрелками покалывал тело через ветошный пиджак. Снег лизал, голые ноги через дырья в разбитых валенках. Наташка куталась в одеяло. Большие мамкины башмаки на ногах замерзли и холодили льдом.

— Мамка придет…

— В вокзал и ее не пустят… завтра найдём мамку.

За голую холодную ручонку вел Авдейко сестренку. Трусцой бежала она, маленьким прыгающим шариком по рытвинам улицы. На темной бесфонарной Рязанской улице прохожие неожиданно появлялись, пугали…

— Дяденька, ночевать бы где? — спросил Авдейко.

— Не знаю я, вы чего — беспризорные?

— Вокзальные мы… Ночевать бы, ей холодно.

— Не знаю.

И прохожий скоро затушевался в темноте, так скоро, будто нарочно спешил…

Освещенные окна дома манили. Толкнулись ребята в ворота, калитка приоткрылась, загремела цепью и разбудила дворника.

— Чего здесь делаете, надоть вам что?

— Спать… Она замерзла.

— Не постоялый здесь, не ночуют.

— Холодно, дяденька!

Распахнул дворник тулуп, ворот откинул и глянул на ребят.

— Да какие маленькие, откуда вы?

— Вокзальные.

— Вот оно… Некуда у меня, — идите в Ермаковку.

— Не знаю, где.

— Назад иди. К вокзалу придешь, под мост налево, там спросишь — прохожие будут… Мать-то где?

— За хлебом ушла.

— И не пришла. Бросила, знать… Неподвижной каменной фигурой стоял дворник, а ребята уходили: две маленькие фигурки маячили в темной ночи. Маленькие черные тени.

— Эй, посторонись!

Извозчик промчался, снежная пыль брызнула от лошадиных копыт.

Часто и настойчиво гремел трамвайный звон с дребезгом.

— Это трамвай, Авдейко? Я ездила с мамой, поедем теперь. Тогда мы ехали далеко далеко, там лес и дома уже маленькие. Нас чаем напоили и накормили, а мне конфет на дорогу дали.

Авдейко помнил это: мамка ездила поступать на службу, не поступила, чаем только напоили.

Гремел трамвай, синие огни стругал с проводов. Загляделись на них ребята.

— Сгорит, пожар?

— Погорит, а не сгорит… Железо не горит.

— Хорошо, стой, погляжу я…

Засмотрелись на убегающий трамвай, как он в глубине Каланчевки сыпал световые брызги, загорался и потухал — не сгорал.

У инвалида, вокзального попрошайки, узнали, где Ермаковка. За длинной очередью оборванцев и нищих, темных и молчаливых людей, пришли к кассе.

— Деньги. По 20 копеек в день золотом… по курсу дня!

Задрожала рука Авдейки, протянутая в кассу.

— Деньги плати… не задерживай… — торопил кассир.

— Нету.

— Скорей там поворачивайся! — закричали задние.

— Не дают, деньги надо.

— Не дают?..

И непонимание отразилось в часто замигавших глазах Наташки.

Вышли в Орликов переулок. Танцевали тонкие острые плечики Наташки, и рука ее в руке Авдейки сжалась в ледяной кулачок.

— Может, мама пришла — сходим?.. — попросила она.

На озябших, несгибающихся ножонках добежали до Рязанского вокзала. Опять бессильные толкались в закрытую дверь. В вокзале немерцающие электрические огни… Не пустили. Парой прыгающих комочков спускались по Рязанской улице дальше, глубже, мимо темных неосвещенных домов, под свет единственного фонаря в Мало-Ольховском переулке.

— Авдейко! — дернулась Наташка, присела… — Ноженьки, не могу!..

Слезы мерзли на ресницах и белой оправой опушили глаза.

— Где мерзнет? Согрею…

— Руки, коленки… пальчики на ногах… уши, нос…

Авдейко взял Наташкины руки и согревал их теплом своего дыханья.

— Ноги сюда, в шапку…

Снял Авдейко свою шапку и одел ее на Наташкины ноги…

— Прижимайся ближе, теплей.

Сам Авдейко израсходовал теплоту и похолодел.

— Теплее теперь, хорошо… Пойдем! - позвала Наташка.

— Мерзну я, не могу — ноги не владеют…

— Я буду греть.

И Наташка дышала на руки Авдейки, на побелевший нос…

Тротуаром проходил человек, остановился над ребятами и постоял, как черный молчаливый вопрос… Ушел.

Грели друг друга Авдейко и Наташка, не согревались, больше холодели, не было тепла в маленьких голодных тельцах.

Пробовали пойти, доползли только до заборчика, в двух шагах, приткнулись к нему, прикурнули, четыре мерзлых кулачонка сжали вместе и грели несогревающим дыханьем.

Малый Ольховский — в провале домов лежал как изогнутый немой вопрос. Фонарь качался под ветром. Пусты тротуары.

— Мамка пришла, может, искать будет? — понял Авдейко Наташку по губам, не услышал беззвучного голоса замерзающей сестренки.

 

Слепец-Мигай и поводырь Егорка-Балалайка

— Егорка ты это?

— Я, я, не узнаешь?

— Не узнаю, — ходуном в глазах. Свет уходит, рвет глаза… Карусель — кругом… пошел и зазрел под лестницу — вывели ладно… Своди меня…

Егорка повел Мигая в уборную. Мигай давно, с тех пор как на Украину эвакуировался и в одном вагоне с чувашскими детьми ехал, получил трахому. На Украине в хуторе жил, пыльная работа была — бороньба, молотьба, выела пыль глаза трахома веки вывернула, зрачок кровью налился.

За мигающие без останову глаза Мигаем прозвали… Из Сидорки Мигая сделали.

Уехал с Украины Мигай, как узнал, что урожай в Чувобласти.

Мамку надо было найти. Уехала она с Мигаевой старшей сестрой и грудным братишкой Еремкой от голоду в места хлебные и сытые. Сидорку в эшелон сдали на Украину вместе с Егоркой-Балалайкой.

В Москве проездом Мигай: на казанский поезд попасть надо, в Чувашию чтобы. Егорка с Украины провожает его. Дока парень, — недели не живет в Москве, а уж товарищи завелись.

— Ревет… темень облегает — густая…

— Не тронь ты глаза, — хуже руки грязные… Садись вот здесь…

— Мы на Казанском?

— Говорил я — на Казанском, забыл? Сегодня с Курского перешли.

— Отойдут вот глаза, поеду домой. Работника-мужика там надо, работа немалая, после голоду… Уезжали, — избу разбитым вороньим гнездом оставили, скотину, всю голод подобрал. Думали сарай перетряхивать и плуг купить. Во всей деревне плуги, а у нас да у Карпа сохи: не свой-чужой век живут… Не удалось… Еремка ходит и говорит, чай… два года — не понюшка табаку… Помочи мне глаза, рвет… ой… о… о!..

Егорка смочил слюной глаза Мигаю.

— Отошло?

— Лучше.

— Сиди, я пойду заработаю… Петь ведь не выйдешь?

— Не знаю, не под силу — свет гаснет… Недолго ты?

— Нет, нет, скоро!..

— Сработать бы, братва, где? — подошел Егорка к своим ребятам: курили они на Каланческой, у Рязанского вокзала.

— Сами думаем…

— Кого это привел ты?

— А… слепец мой… от чувашлят прилипла; глазная… жду, как ослепнет, поводырем буду… Певец он, песенки-украиночки поет, в хохлах научился.

— Лечить глаза умею, — мякиш горячий прикладывать, — вызвался один.

— Понес, — оглобли в бок, — это от ячменя, а тут — другое… Слепнет, — карусель, говорит, люди вверх ногами пошли, и черти летают хвостатые — в темном-то царстве видать ему…

— Забалалаил, Балалайка… черти… Сам ты, чорт на язык.

Егорку за язык — болтун и прозвали Балакой… Лучше всех и забавней придумывал он истории… Он пустил утку: народу, мол, много лишнего развелось и тиф решили напустить и барахло у беспризорных покупают: потому в нем вшей больше всего. Через вшу тиф идет, приспособился, не дурак, — ходкую штуку выбрал… На Брянском будто барахло покупают, и наперли тура ребята с барахлом. А оттуда всех перышком на улицу. Двигай, откуда пришел. Каждый день Балака утку пустит, сбаламутит всех, карманы худы и рот худой у него.

Мигай ждал Балалайку.

— Посветлело; спадет туман с глаз и поеду, как раз к сенокосу… Если мамки нет, не приехала, один возьмусь; к приезду чтобы, как до голоду. И улей пчелиный поставлю, клевер медовый в огороде посею, загон целый. Землю бы без меня, ту, что прирезали в дележ, суседи не запахали… Да совет, чай, не даст… Светло, светло, а людей не вижу… Где я?..

Зажгли электричество, и в глаза Мигая точно желтую бумагу вложили.

— Где я? — пошарил рукой, человека задел…

— Сиди, мальчик.

— Человек — рядом, а не вижу… а… а… туман-человек… темнеет… Егорку бы!.. слюной глаза тронуть… а… а… Егорку бы!.. темнеет…

— Не спишь? — пришел Егорка.

— Егорка, Егорка, темнеет… слюной!..

— Сичас, исцелять будем… раз, два, прозрел?

— Не вижу, потухло все. Электричество горит?

— Горит… не берет… еще раз-два… теперь видишь?

— Люди… Где ты, Егорка? Где? За спиней у меня?..

— Перед самой физиономией…

— Потухло… ушел свет, Егорка, руку!.. — потянулся ослепший Мигай и крепко схватил Егорку за рваную рубаху…

— Не упасть бы — глубина бездонная…

— Плох я чудотворец.

— Ушел свет, нет ничего, нету… — и ослепшие глаза заплакали, — Нету… падаю. — Рукой с расщепленными, ищущими пальцами бродил кругом. — Где я, где? Егорка, где ты, чего стало?..

— Ничего. Свет погас у тебя. Ослеп ты…

Нашел холодную стену Мигай.

— Есть, есть, стена — не упаду…

— Не упадешь — пол крепок.

Радовался Мигай стене. Руки дрожали, хватались за камень и скользили.

— Не упаду, есть, есть… Мы на Казанском?

— На Казанском.

Умерли глаза у Мигая, но поворачиваться не перестали: бегали, как красные желваки. Шумно было, звонки и выкрики: «Поезд на Рязань», «в Арзамас!» Холодно от каменной стены, и есть хочется. Голод остался, а свет ушел. Не стало людей. Дня и ночи не стало, и вывески «Остерегайтесь воров» нет… И плаката «Помоги беспризорному ребенку» не видно.

— Я петь пойду. Веди, Егорка.

— Идем, поводырь — я… Граждане, товарищи, дорогу слепому певцу!

Пробирались среди вокзальной сутолоки. — Мы где?.. На площади?

— У багажной хранилки.

— А будто далеко-далеко зашли в темный бор… Теперь?

— У двери… К ступеням подходим, — осторожно, гляди!..

— Гляди?! Я… Гляди?..

— Эх, балалайка я пустая… Гляди… Забыл, что слепого веду, а поводырь! Здесь трамвай… вот стань, та-ак… пой.

Пел Мигай.

— Граждане, товарищи, слепому, несчастному, откликнитесь!.. — выкликивал Егорка и обходил с фуражкой.

— Балалайка, ослеп он? — подошли вокзальные ребята.

— Вполне. С поводырем…

— Как?

— Его спроси…

— А, ну, пусти одного…

Балалайка выдернул руку.

— Падаю, стена здесь… Расшибусь я… Егорка!..

— Здесь. Чего пугаешься?!

— Верно, не видит…

— Смотри вот… — Балалайка отвел Мигая к мусорному ящику. — Здесь остановка, пой!..

— «Засвистали казачонки в поход с полуночи».

— Ха, ха, ну, что?

— Балалайка, будет тебе. Не пой ты, — он тебя к мусорному ящику привел, смеется…

Посадил Балалайка Мигая к заборчику у Рязанского, сам за хлебом ушел. Принес.

— Еще я схожу по делу, не ходи ты, — под трамвай попадешь…

Сидел Мигай, — кругом ночь. Половиной живет Мигай. Прежде дома были, трамваи, часы на Рязанском, на Николаевском и на Ярославском, на всех трех, теперь одни звонки да шум остались, Будто люди, дома, лошади бегут, торопятся в испуге и вот-вот задавят слепого Мигая, а он не знает, не видит, куда спрятаться.

Балалайка с ребятами дрова крадет с путей. Забыл Мигая… Ночью стоял, как кино на крыше американскую жизнь показывало… Когда вспомнил Мигая и вернулся, на том же месте нашел его…

— Некогда было, — дела; у одной девчонки багаж украли, вот все и бегал, искал, нашёл-таки, — пустил утку Балалайка.

— Поедем домой, Егорка?

— У меня нет дому, бездомный я.

— Ко мне.

— Поедем.

— Скоро?.. К сенокосу бы!

— К сенокосу!.. Без глаз немного накосишь.

— Сегодня, сейчас, поедем?

— Поезда в Чувляндию ушли все, завтра дожидайся.

Обвел Мигай глазами, часов не нашел.

Балалайка думал: «Меня калачом из Москвы не выманишь… в Чувляндию — редьку есть, а один ты не уедешь. Пожалуй, совсем не попадешь домой. Все равно ослеп — не видит: провезу на трамвае и скажу приехали в Чувляндию… На любую утку пойдет!»

Заснули Мигай и Балалайка в вокзале.

— Теперь нас не выгонят. Ты — слепой, я — поводырь твой. Куда инвалидов? Никакой дезинфекцией не выживешь…

В 12 часов, когда плескали вокзал какой-то отравой, чтобы микробов убить, Егорка объяснился с уборщицей, и их оставили.

Проснулся Мигай и спрашивал — день или ночь? Подумал Балалайка, сказал: «Ночь, до свету далеко», — хотя и день начинался. — «Успокою, чтобы домой не просился».

Когда совершенно посветлело, Балалайка пустил утку…

— А знаешь что, Мигай, солнце не всходит, по часам обед, а солнце не может выкатиться, и ночь глухая… Говорят, целую неделю дня не будет: машина какая-то чортова испортилась, и перемешалось все…

— Ночь все?.! А люди как же — спят?

— При электричестве делают, а поезда не ходят… — «Слепой поверит, у него все ночь, на солнышко только не надо выводить, догадается». — Убегал Балалайка, при «электричестве» дрова тянул, американскую жизнь смотрел и газетчиков задирал.

— Неохота с ним вожжаться, надоел, — приспособлю одного зарабатывать…

Поставил Балалайка Мигая у стены — близ выхода.

— Пой, здесь народ все время идет.

Слышал и сам Мигай по шагам, что без останову идут.

Пел Мигай. Деньги кидали в опрокинутую шапку.

— Нельзя здесь петь. Иди на площадь!

— Слепой я…

— Все равно нельзя.

Догадался Мигай, что это милиционер и спросил:

— Теперь чего, ночь?

— День.

— Кончилась ночь?

— Кончилась…

— Домой надо, привыкну один ходить. — деревня маленькая, улица одна… Домой надо…

Народ шел, а Мигай тянул руку и просил.

— Слепому помогите… товарищи!.. граждане!..

— Просишь? — вернулся Балалайка.

— Петь не велят. Теперь день ведь, Егорка? Ночь кончилась?

— День… Недавно начался, направили машину…

Домой поедем?

— Чего ты? — переспросил Балалайка, а сам думал: «как быть?»

— Домой бы, там я один ходить буду…

— Поедем… — «Свожу за город, до Косино хоть… Скажу, что после голода в деревне никого нет… и привезу в Москву…»

Без билетов сели в поезд.

— Билеты! — крикнул кондуктор.

— Инвалиды мы.

— Слепой?

— А я — поводырь, — поспешно сказал Балалайка за себя.

— Куда едете?

— На родину… В Чувляндию!..

Темнота и однообразный рокот колес во много раз удлиняли время для Мигая, а Балалайка шептал…

— Солнце закатается… Ночь… Скоро утро и — приедем!..

Высадились в Косино, и Балалайка повел Мигая дорогой к селу, потом свернул межой в поле.

— Деревни, брат, нет! Пустое место…

— Нет?! Где же?

— Да, нету. Гарь одна; пожар, видно, залазал. Видать — старая гарь: знать, в голод это, без народу…

— Мамка… где? Еремка… не увижу… — заплакали слепые глаза.

— И так не увидел бы!

Молча стояли. Балалайка грыз травку.

— Звонят, Где? У нас не было церкви! Я слышу… где?.. Егорка?

— В селе это.

— Слышно больно уж, — раньше меньше было…

— Знать, колокол большой повесили и звонят, чтобы бог от голоду избавил.

— Никого, говоришь, нету?

— Никого, гарь одна.

Повернулся Мигай, пальцами ощупал лицо Балалайки.

— Егорка, ты обманываешь меня, скажи, обманываешь?

— Вот выдумал!

— Обманываешь? Верно ведь?

Молчал Балалайка — слезы из слепых глаз Мигая взволновали его.

— Я слышу — говорят… Ты… не слышишь?

— Ничего…

— Говорят, что в Москву поедут, — близко Москва… Егорка. Здесь — не деревня, далеко деревня!.. Обманул!?

— Далеко…

— Москва здесь?

— Косино, 15 верст.

— Обманывал зачем, зачем? И так горько!..

— Не буду больше, ни разу. Мигай, не реви!.. Не буду, — повезу в деревню, домой.

— Нет, уж не уехать, видно!.. Слепой — сам не могу, а чужой — обманет, не повезет… Егорка товарищ обманул, где от чужого?!..

— Не буду, повезу, не реви, Мигай… Мигай!..

Поезд со свистом промчался в Москву, испугал слепого Мигая и его поводыря — Балалайку.

 

Главлит № А. 3133. Гиз № 20492. Заказ № 3030. Тираж 35.000 экз.

1-я Образцовая типография Госиздата. Москва, Пятницкая, 71.

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО МОСКВА — ЛЕНИНГРАД

ДЕШЕВАЯ ДЕТСКАЯ БИБЛИОТЕКА

ДЛЯ ДЕТЕЙ МЛАДШЕГО И СРЕДНЕГО ВОЗРАСТА

Адамович Е. Без матери. Стр. 26. Ц. 9 к.

Адамович Е. Умный. Рассказы. Стр. 16. Ц. 6 к.

Величкевич А. Летучие мышата. Стр. 8. Ц 6 к.

Дилакторская Н. Хлеб. Стр. 16. Ц. 10 к.

Житков Б. Беспризорная кошка. Стр. 16. Ц. 10 к.

Житков Б. Телеграмма. Стр. 32. Ц. 20 к.

Залка М. Бунт. Рассказ. Стр. 32. Ц. 15 к.

Замойский. Озорник шатущий. Стр. 13. Ц. 5 к.

Иванова Н. Пров рыболов. Стр. 8. Ц. 10 к.

Кордес В. Васюткин слон. Стр. 15. Ц. 5.

Краснощеков В. Коськин день. Стр… 15. Ц. 5 к.

Лебедев И. Марфуткина буренушка. Стр. 15. Ц. 5.

Минаев К. Против отца. Рассказ. Стр. 46. Ц. 10 к.

Новиков Е. Шурка беспризорник. Рис. В. Сайчук. Стр. 14. Ц. 5.

Поликарпов М. Митькин колодезь. Стр. 15. Ц. 5.

Пушкарев Г. Яшка таежник. Рассказ. Стр. 31. Ц. 6.

Робертс Ч. Охотник «Красной скалы». Стр. 26. Ц. 9 к.

Толстой А. Желтухин. Обл. Будогского. Рис. М. Орловой. Стр. 13. Ц. 5.

Тараховская Е. Митька и наука. Рассказы. Стр. 32. Ц. 6 к.

Четвериков Дм. Самовар. Стр. 24. Ц. 12.

Четвериков Дм. Фагима. Обл. Э. Будогского Рис. М. Орловой. Стр. 13. Ц. 5 к.

Чехов А. Белолобый. Стр. 13. Ц. 5 к.

Шатилов А. Курочка Тихоня. Стр. 13. Ц. 5 к.