1. Длинное ухо

Тансык, младший сын степного скотовода-кочевника Мухтара, ездить верхом начал с первых дней своей жизни, совсем маленького во время перекочевок мать возила его на руках или в корзинке, прикрученной к седлу. Потом, встав на свои ноги, он ради забавы катался верхом на козлах и баранах, с пяти лет ему разрешили самостоятельно ездить на коне, а восьми он получил коня в свое полное распоряжение.

Этот день стал для Тансыка самым счастливым в его детстве. Перед тем долго-долго тянулась зима. Старшие не запрещали Тансыку играть на воле, но там либо кусались нестерпимо больно злые морозы, либо дули непроглядные снежные бураны, и парнишка почти все время безвылазно проводил в полутемной избенке-мазанке с одним маленьким окном, перетаскивая из угла в угол обломки саксаула и воображая в утешение себе, что перегоняет неисчислимый скот. За зиму он измучил всех старших постоянными спросами и хныканьем: «Когда же мы начнем кочева-ать?!»

Наконец морозы отстояли свое время, их сменило тепло, снег сошел, степь на припеках зазеленела молодой травой и Мухтар сказал старшему сыну, двадцатилетнему Утурбаю:

— Пойди собери стада! Будем кочевать. — Потом кивнул Тансыку: — А ты беги помогать брату!

В молодости Мухтар получил от отца большое хозяйство, но всю жизнь беднел, и к шестидесяти годам у него осталось только пять взрослых лошадей, два жеребенка, три верблюда, четыре коровы с телятами, один бык, полсотни овец и еще меньше коз. При кочевой жизни, когда нет ни поля, ни огорода, ни сада, это не богатство, а настоящая бедность.

Но Мухтар продолжал держаться богачом — никогда не помогал семье в работе, только доглядывал за всеми и сердито покрикивал, вместо «мой табун, мое стадо» говорил «мои табуны, мои стада». И в этот раз он важно похаживал туда-сюда около мазанки, перебирая руками свою реденькую узенькую бороденку, похожую на волосяную, обмызганную метелку коровьего хвоста, и придирчиво зыркая глазами.

Утурбай и Тансык, оба верхом на конях, шумно, криками и щелканьем кнутов, сгоняли разбредшийся скот к дому.

Мать собирала котлы, ведра, вкладывала одну в другую пестрые пиалы, свертывала трубками кошмы и шептала слова, которые по старым поверьям приносили удачу во всяком деле. Лицо ее, будто вылепленное из темно-серой глины, слегка подрагивало улыбкой бедного человека, боявшегося радоваться открыто, смело.

Пятнадцатилетняя золотистоликая сестренка Тансыка с красивым именем Шолпан — утренняя звезда, — еще не научившаяся держать себя молчаливо, строго, выносила с песнями и шутками скарб из мазанки. Тоненькая, хилая с виду, она была достаточно сильна, чтобы тащить зараз по две тяжелые кошмы.

Первыми резво подбежали к Мухтару пасшиеся кони. Он ласково похлопал их, кого по спине, кого по шее. Затем подошли гордые верблюды, ленивые коровы, своенравные, не любившие подчиняться кому-либо козы и последними бестолковые овцы. У этих была повадка пастись всегда позади коз, сами они не умели находить пастбища, сбивались в кучу, топтались на одном месте и без вожаков-козлов, верно, погибли бы от голода.

Когда подъехали сыновья, Мухтар спросил строго:

— Всех собрали? Хорошо осмотрели лощинки, камни?

— Все ладно, — ответил Утурбай.

— Пересчитай еще раз! — приказал отец. — Козлята могли отбиться.

Утурбай пересчитал скот, но Мухтар не успокоился и послал его посмотреть окрест. Сын ехал, не глядя на степь, и сердито думал об отце: упрямый козел. Сколь ни считай свою бедность, от этого она не станет богатством, надо, как русские, заводить соху и пахать землю. Там, где растет трава, будет расти и пшеница.

Добро, необходимое для кочевой жизни, связали в аккуратные тюки, затем прикрутили к спинам верблюдов. На него, меж верблюжьих горбов, взгромоздились мать и сестренка.

— Прощай! — Шолпан помахала Тансыку быстрой, тонкой рукой. — Ты останешься в доме. Тебя съедят крысы.

Но Тансык придумал выход:

— Я поеду на баране.

— Тогда волки съедят тебя вместе с бараном, — продолжала пугать сестра.

«Верно, могут съесть», — струсил Тансык и обиженно надулся.

Отец ткнул пальцем в его надутую щеку и сказал:

— Ты поедешь на коне. У тебя будет свой конь и свое седло. — Тут же заседлал старого, но еще крепкого мерина рыжей масти с проседью. — Вот… Береги, ухаживай!

Гибкий и юркий, как ящерица, Тансык мигом взобрался на коня.

— Твой конь не дотянет и до ночевки, — не унималась развеселившаяся сестра. — Дальше поедешь на палке.

Но Тансык стал неуязвимо счастлив, больше не завидовал ни отцу, ни брату, ни даже тем славным наездникам, которых воспевали акыны. Теперь-то он сам изъездит вдоль и поперек всю Казахскую землю: и травянистые степи, и голые пески, и лесистые и снеговые горы.

Мазанку оставили открытой — пусть заходит всяк, кому нужен приют, — и двинулись к горам, которые виднелись далеко впереди наподобие громадной конской челюсти с гнилыми щербатыми зубами, то снежно-белыми, то землисто-темными. Там, в долинах среди этих горных зубов, были сочные пастбища и зеркально чистые водопои.

А пока что кругом лежала каменисто песчаная бездорожная, вечно жаждущая равнина с реденькой, недавно зазеленевшей и уже засыхающей травой. Временами задувал сильный ветер, и тогда потревоженный скотом песок струился желто-серой поземкой, поднимался вихрями.

На ночь остановились у груды зеленоватых камней. Из-под них змеился изгибисто едва заметный ручеек. Он давал жизнь веселой, сочной луговинке и небольшой заросли колючего кустарника-карагальника.

Тансык удивился, откуда среди песков камни, и спросил об этом отца.

Мухтар ответил:

— Я помню, была большая гора. На моей жизни ее занесло песком, осталась одна макушка.

— Может засыпать и макушку? Тогда засыплет и ручей? — еще спросил Тансык.

— Может. Песок все может.

Из живого зеленого карагальника развели костер. Степь, бедная водой, не балует соками свою траву, деревья, кустарники, растит их в постоянной жажде, плотными, жилистыми, в живую ткань с первых же дней вплетает смерть — и карагальник горел бойко, давал жаркое пламя. Над ним повесили котел, где варилась баранина. Плотной стеной костер обнимала ночь, и он напоминал красную пещеру в сплошной черноте.

Мухтар помешивал поварешкой в котле, Утурбай кнутовищем плетки чертил на песке какие-то угловатые знаки.

— Утром будем переходить реку. Она потопит всех наших ягнят. Я вернулся бы на зимнюю стоянку, купил соху и начал сеять пшеницу, — сказал вдруг Утурбай.

— Ты — дурак. Ты променял свой казахский ум на русскую глупость, — отозвался Мухтар. — Бог сотворил степь, чтобы на ней пасли верблюдов, лошадей, коров, баранов.

— А русские пашут ее, сеют пшеницу — и бог молчит, — возразил сын.

— Нет, не молчит. Он посылает на них засуху, недороды.

— Засухи, недороды он посылает и на наши пастбища. Кроме того, губит наш скот буранами, гололедами.

Отец начал доказывать, что засухи, бураны, гололеды бог посылает за грехи. От этих божьих напастей надо спасаться молитвами и кочевой жизнью: началась засуха — складывай юрту, собирай скот и уходи на другое, на мокрое место; подул буран — гони скот в овраг, в затишек. Главное же разоренье несут казахам переселенцы из России, обманом, подкупом начальства, самовольно они занимают у казахов лучшие земли. Всех переселенцев надо выгнать.

Сын, наоборот, считал главной причиной разорения кочевую жизнь. Надо не носиться наподобие степного ветра от Волги до Китая, а осесть на одном месте, сеять пшеницу, сажать картошку, разводить сады, против засухи делать оросительные каналы, на время буранов и гололедов заготовлять сено. А переселенцев нельзя всех «валить в один котел». Это большая ошибка. Он, Утурбай, не меньше, чем отец, ненавидит царское начальство и переселенцев-богачей. Но не может сказать ничего плохого про пришлый трудовой люд. Он видит, что переселенцы-богачи подали руку богачам казахам и вместе, заодно обижают пришлую и казахскую бедноту. Они хуже засухи и гололедов. Засуха и другие напасти неба наваливаются только в особо несчастливые годы, богачи же давят бедняков каждый день. Вот богачей, и пришлых и местных, надо бы выгнать. А у трудового оседлого люда есть чему поучиться кочевникам. Утурбай в трудные времена уже несколько раз нанимался к переселенцам и научился там пахать, жать, косить, молотить, рыть канавы, строить загоны, сараи и еще многому другому.

Мухтар горячился: старшие всегда умней младших, и дети должны всю жизнь беспрекословно слушаться родителей. Утурбай держался иных мыслей: дети сперва перенимают мудрость родителей, затем, повзрослев, вырабатывают свою — и таким образом каждое новое поколение становится мудрей, умелей всех предыдущих. По уму дети и внуки «старше» отцов и дедов.

Баранина уварилась. Мухтар выловил поварешкой куски, себе самый большой и жирный, второй по величине — Утурбаю, третий — Тансыку, последние — жене и дочери.

Утурбай повертел свой кусок и сказал:

— Скоро съедим весь скот.

— Не ешь! — И старик поварешкой вышиб баранину из рук сына.

Утурбай молча встал, ушел в темноту. Сестра хотела было побежать за ним, но отец погрозил ей пальцем, и она осталась у костра. Старик поднял кусок Утурбая, очистил от песка и съел.

Баранину запили крепким чаем, раскинули кошму и легли спать, не раздеваясь. Тансык лежал с краю, глядел на увядающий пламень костра и припоминал разговор отца с Утурбаем. Раньше он старался все видеть и понимать глазами и умом отца, а сегодня ему захотелось иметь глаза и ум брата Утурбая.

Костер потух, окружавшая его темнота поредела, посветлела. Стало видно скот, который пасся на луговинке у ручья, и Утурбая, сидевшего невдали на камне. Сестра легонько тронула Тансыка и, припав к уху, шепнула:

— Спишь?

— Нет.

— Отнеси это Утурбаю, — и сунула в руку липкий кусочек баранины. Мать тайком от старика не доела свою долю.

Утром рано-рано, при первом проблеске зари, Утурбай принялся навьючивать верблюдов. Реку лучше перейти до восхода солнца, по ночному холодку, пока в вечно снеговых горах, где зарождается она, снег тает не так бурно. Отец ушел в степь молиться. Уходя, сказал:

— У реки подождите меня!

Река бежала в глубоком каменном русле. И в тот ранний час она была очень быстра и многоводна. На переправе пришлось здорово поработать и Утурбаю, и Тансыку, и даже отцу. Верблюды, лошади и коровы без особых понуканий вошли в реку, но козы и овцы уперлись. На них кричали, их били кнутами, уговаривали, они же стояли, как чумные, прижавшись друг к другу. Тогда Утурбай поймал вожака козла и бросил в реку. Козел, кувыркнувшись несколько раз в воде, оправился и поплыл обратно. Утурбаю пришлось нахлестать его плетью. Наконец козел понял, чего хотят от него, и поплыл через реку. За ним, помедлив немного, кинулось и все козье-овечье стадо.

И река была опасной, трудной, а козы и овцы еще сами мешали себе — плыли гуртом, теснили одна другую. Особенно плохо пришлось ягнятам. Впервые очутившись в реке, они неловко перебирали уродливо длинными ногами, тыкались головами в воду, захлебывались и шли ко дну. На другом берегу Мухтар не досчитал семи ягнят и озлился на реку:

— Пересохнуть бы тебе навсегда!

— Умные люди не клянут, а делают через них мосты, — сказал Утурбай.

— Замолчи, молокосос! — крикнул Мухтар.

Шли не торопясь, с остановками, предоставив полную волю скоту, который в поисках травы широко разбредался, а найдя, не уходил, пока не съедал всю. В горы, на летнее пастбище, пришли только через месяц.

Возле озера раскинули белую юрту. Издали казалось — опустился отдохнуть усталый лебедь. Козы и овцы муравьями расползлись по горным склонам.

Утурбай присматривал за скотом, охранял его от волков. Мать и сестренка доили кобылиц, коров, делали сыр, кумыс, собирали в горных лесах валежник и вязанками переносили к костру, пекли лепешки, варили мясо, делали из овечьей шерсти кошмы и еще многое другое, — что называется, вели домашнее хозяйство. Тансык не имел определенного дела и совался ко всем. Его то звали: «Беги сюда, помоги!» То гнали: «Отстань, не мешай, не лезь!»

Мухтар обычно сидел в юрте, пил кумыс, чай и слушал новости. Их приносили гости, проезжие, прохожие и вестники Длинного Уха. В степях Казахстана, где большинство людей занималось кочевым скотоводством и проводило жизнь в беспрестанных переходах с одного пастбища на другое, установился издревле особый способ связи: Узун Кулак — Длинное Ухо. Случится человеку узнать какую-нибудь новость, он немедленно садится на коня и мчит ее, чтобы передать встречному путнику либо жителям ближайшего кочевья. Повстречаются два путника — и после первого же слова «аман!» (здравствуй!) — обязательно спросят друг друга: «Хабар бар?» — (Новости есть?)

Некоторые только тем и занимались, что собирали и развозили новости.

Здесь новости подобны всюду проникающему ветру, они живучей, чем ковыль и саксаул. Несомые всадниками на быстроногих конях, они в несколько дней перелетают через всю степь, на верблюдах переходят горячие мертвые пески, с охотниками пробираются сквозь труднодоступные камыши Прибалхашья, поднимаются до вечных снегов, где живут орлы.

В то тысяча девятьсот шестнадцатое лето новостей было много. Они шли со всех сторон: из Алма-Аты, Семипалатинска, Ташкента… Русский царь (казахи не считали не его своим) уже два года воюет с немецким. Он не поладил, он дерется, а казахи подавай ему коней, быков, баранов, шерсть. За что? Некоторые скотоводы уходят от этих поборов в тайные горные места. Другие говорят, что надо поднять восстание против царя и царского начальства. И наконец прошел слух: царь будет забирать на войну казахских наездников.

— Ты пойдешь? — спросил Мухтар Утурбая.

Прежде чем решить это, Утурбай поехал узнать, как поступают другие наездники.

— Хабар бар? — спрашивал он всех казахов, что встречались ему. Новости валились, как снег в буран. Но главного — будут ли забирать казахов на войну — никто не знал. Утурбаю советовали найти Исатая, который выпустил эту новость.

В молодости Исатай кочевал на севере казахских степей. Однажды царские чиновники потребовали, чтобы он явился с конем строить какой-то телеграф. Они постоянно требовали чего-нибудь.

Исатай никогда не нуждался в телеграфе и не явился на стройку. За ним послали солдата. Исатай убежал от него и решил бунтовать: начал объезжать кочевья и подбивать казахов на восстание.

Недовольных царем и его чиновниками было много, и несколько сотен молодых джигитов согласились идти за Исатаем.

Но ему не удалось сделаться мятежником, освободить степи и попасть в песни акынов. В ту ночь, когда Исатай со своими помощниками обсуждал план восстания, приехал всадник на измученном, потном коне и сказал:

— Исатай, выйди из юрты, мне надо поговорить с тобой.

— Говори! — велел Исатай. — Здесь верные люди.

— Ты лучше знаешь, — проворчал всадник, сел на кошму, одним духом выпил чашку кумыса и начал рассказывать: — В степь выехали царские солдаты. Они едут прямо сюда, не спрашивая дорогу. Они знают, где поймать тебя.

— Откуда знают? — спросил Исатай.

— От Длинного Уха.

— Откуда знаешь ты?

— Тоже от Длинного Уха.

Исатай встал, взял ружье, внимательно оглядел своих помощников: кто же из них предал его? Потом сказал:

— Идите в свои аулы! Если Длинное Ухо стало служить и казахам и царю, я не могу поднимать восстание.

Он вышел из юрты, вскочил на коня и ускакал в сторону Китая.

Три года пробыл Исатай в далеких краях, на четвертый вернулся в Казахстан. У него был все тот же конь, тот же бешмет и малахай, только узнать коня, бешмет, самого Исатая было невозможно: конь худ и хром, бешмет в заплатах, Исатай сед и болен лихорадкой.

Он начал перевозить новости и вскоре сделался самым знаменитым вестником Длинного Уха. Люди принимали и угощали Исатая, как дорогого гостя, его коню давали вволю корма и питья. Много лет Исатай провел в чужих домах и юртах и только в старости слепил на берегу реки Чу свою мазанку из речного ила, перемешав его с конским навозом.

В день, когда Исатай понадобился Утурбаю, он, поджав под себя больные ревматические ноги, сидел на песке возле своей мазанки. Неподалеку его конь щипал траву. День только начинался. В реке Чу купались первые солнечные лучи и отражение последней звезды. Исатаю сильно нездоровилось. Затопить бы очаг и лежать возле него! Но старик хотел безотказно служить Длинному Уху и терпеливо ждал новостей.

В степи показался всадник. Исатай поехал наперерез ему и крикнул издали:

— Хабар бар?

— Нет, — ответил всадник. — Я сам гоняюсь за новостями. Скажи, где живет Исатай?

— Зачем он тебе?

— Хочу узнать у него правду.

— Я — Исатай.

Старик и всадник подъехали к мазанке, пустили коней кормиться и сели на песок один против другого.

— Я — Утурбай, сын Мухтара, — сказал гость. — Отец говорит, что царские начальники хотят угнать всех казахов на войну. Правда ли это? Ты служишь Длинному Уху, скажи, что говорит оно?

Исатай позвал Утурбая в мазанку.

— Нельзя говорить в степи, — сказал он, — услышит ветер и передаст царским начальникам. Разведи огонь и вскипяти воду!

Утурбай сделал все быстро и ловко.

— Нет ли у тебя чаю? — спросил Исатай.

Утурбай достал чай, пшеничную лепешку и кусок просоленной баранины.

— Прикрой дверь, — велел Исатай, — и говори тише! Я знаю Длинное Ухо. Оно змеей вползает к человеку и даже у сонного может подслушать его тайное тайных.

Однажды преданный Длинным Ухом, он больше не доверял ему, наглухо закрывал от него свою душу и помыслы.

— Ты, Утурбай, не спрашивай, что думает мой ум. Мой язык не знает этого, и он молчит. Мой язык знает, что думает степь, и это он расскажет. Царь сделал закон — много казахов взять на войну. Этот закон скоро придет к нам, в степь. После закона пойдет военный обоз — винтовки и пули. В Боамском ущелье казахи остановят обоз, убьют охрану и возьмут оружие. Если ты настоящий джигит, ты будешь там. Потом казахи возьмут Токмак, Каракол, Алма-Ату, и будет у нас так, как поют акыны:

Утурбай пробыл у Исатая весь день, набрал старику топлива и вечером выехал обратно.

Ночная степь была пуста и тиха, только песок, потревоженный копытами коня, вздыхал, как спящий человек, да изредка с присвистом проползали разбуженные змеи. Утурбай не торопился, до приезда на свою кочевку ему хотелось как следует обдумать слова Исатая.

Мысли его были похожи на двух скакунов. Бегут они рядом, вытянулись, как две струны на домбре, но ни одна из них не может обогнать другую. Видит Утурбай, что царские начальники принесли много горя казахскому народу, много нужды, обид. Готов казахский народ поголовно вырезать их, очистить степь, но Утурбай боится, что казахи восстанием принесут себе только новое горе.

В юрте Мухтара сидели гости — пятеро молодых казахов с ружьями и один старик с домброй. Молодые пили кумыс. Большой дедовский ковш с бубенчиками переходил из рук в руки. Кумыс заедали бараниной. Нарезанная кусками, она лежала в большой плошке. В котле над костром варился другой баран.

Старик играл на домбре и пел. Это был акын. Он поднимал к потолку свою острую белую бородку и с шипом выбрасывал слова:

Осторожно вошел Утурбай. Отец вопросительно поглядел на него, прочие как бы не заметили. Утурбай взял свое ружье, надел на спину и сел в круг гостей. Отец подал ему ковш с кумысом. Утурбай немного отпил и передал гостю, сидевшему рядом.

Акын, закончив одну песнь, начал новую — похвалу Утурбаю, сыну Мухтара, который бросил кнут пастуха и поднял ружье воина.

В углу тихо заплакала мать, рукой дотянулась до Тансыка и украдкой погладила его шершавую, жестковолосую голову.

Мухтар и Утурбай уехали с гостями по дороге к Боамскому ущелью. Уезжая, отец обещал вернуться через два дня.

Первый день прошел спокойно, не было ни случайных гостей, ни посланцев с новостями. Второй начался шумом — из-за гор вышло громадное стадо и хлынуло на кочевку. Оно заполнило всю поляну, как вешняя вода заполняет озера. Тансык, мать и сестра проснулись от рева верблюдов, ржания коней, стука многих тысяч копыт, от того гула, который бывает всегда, когда большое стадо идет по каменистой земле.

— Кто хозяин кочевки? — спросил казах, ехавший на переднем верблюде.

— Мухтар, — ответили ему. — Его нет дома.

Тансык спросил приезжего, как это сделал бы отец:

— Хабар бар?

— Бар, бар — весь народ убегает в горы.

За первым стадом прошло другое, третье, и так весь день. Вечером Тансык оглядел поляну — ни одного живого места: вся трава съедена и выбита копытами, кусты поломаны, ручей загажен.

Мухтар вернулся один.

— Где Утурбай? — спросила мать.

— У тебя есть Тансык, — сердито ответил Мухтар. — Зачем тебе Утурбай?

Мать забеспокоилась, но выспрашивать побоялась, — она решила, что Утурбай погиб, и начала украдкой плакать.

Мухтар переменил усталого коня на свежего, сунул под седло кусок просоленной баранины, несколько лепешек и снова уехал. Сделав горами верст тридцать, он выбрался к ночи на колесную дорогу, что проходила Боамским ущельем. Через час постучал в ворота караван-сарая.

Ему открыл работник-казах. Мухтар привязал коня к столбу, глянул на двор, полный телег, упряжных и верховых коней, и спросил:

— Что за народ?

— Разный, — ответил работник и потянул Мухтара за халат.

Они вышли со двора к реке, которая пробегала в нескольких шагах, сели на береговой камень. Под шум воды работник спросил:

— Куда едешь?

— Никуда. Буду ждать обоз с ружьями.

— Он здесь, — шепнул работник. — Охраны восемь человек.

Мухтар поднялся и сказал:

— Я лягу спать. Когда пойдет обоз, разбуди меня!

— Меня не будет, мы все убежим. Ты проснешься сам: хозяин поднимет большой шум.

Время было страдное, сенокосное. Хозяин караван-сарая встал рано. Кухонная работница-казашка обычно начинала возню до рассвета, но тут возни не было слышно. Хозяин обошел пустую кухню, потрогал холодный самовар и выругался:

— Куда она провалилась?!

Во дворе не суетились работники. Хозяин пошел на сеновал будить их, но заметил, что открыта дверь конного стойла, и заглянул туда. Коней не было. Не было и работников. Хозяин осмотрел сбрую и не нашел седел. Тут он начал ругаться так, что солдаты, сопровождавшие военный обоз, выбежали на двор с ружьями. Хозяин подступил к ним:

— Олухи, проспали! У меня сбежали все работники и увели всех коней.

Солдат мало тронула брань хозяина. Они осмотрели свои возы, нашли все в наличности и начали собираться в дорогу.

Хозяин напал на Мухтара:

— Ты когда приехал? С вечера тебя не было.

— Ночью приехал.

— Видел, как убегали работники?

— Ничего не видел. Приехал и лег спать.

— Давай коня! Я догоню мерзавцев.

Но Мухтар не дал коня, а вскочил на него и уехал в глубину Боамского ущелья.

Обоз ушел. Хозяин бегал по дому, размахивая кулаками, пинал ногами стулья, скамьи, — срывал свою злость. Вот он схватил за волосы жену:

— Ты чего дрыхла! Четырех коней угнали.

Он был не молод, но здоров, с большими кулаками, и жена приготовилась умереть. Она быстро-быстро лепетала молитву «Отче наш» и с зажмуренными глазами ждала, что муж хватит ее об стену и убьет, как кошатники убивают кошек об ободья колес.

Но муж вдруг успокоился, отпустил жену и проговорил:

— А знаешь, по-моему, начинаются серьезные дела. Не зря проклятые лошадники мечутся по дорогам. И мои убежали, почуяли что-нибудь… — Он сунул в карман деньги и пошел в ближайшую станицу покупать новых коней и нанимать новых работников.

В Боамском ущелье было пусто. Обоз шел спокойно, без помех. Солдаты переговаривались о родных местах. Все они были из далеких краев, все тосковали по дому, по семьям.

Временами то один, то другой замечал шевеленье кустов в стороне от дороги, но не придавал этому значения: мало ли кто может беспокоить кусты — дикий зверь, домашний скот, порыв ветра…

Солдаты решили сделать привал. Обоз свернул с дороги на ровную полянку среди придорожных утесов. В это время на другой поляне, хорошо укрытой кустами, собрались повстанцы. У них шел горячий спор. Одни предлагали открыть стрельбу, прикончить охрану, убитых сбросить вниз, где бесновалась река, подводы угнать — и от обоза не останется следа. В этой партии особенно усердствовал Мухтар.

Другая партия предлагала свой план — вступить в переговоры с охраной, убедить ее, что повстанцам нужно только оружие и совсем не нужна солдатская кровь. Если солдаты не станут сопротивляться, то отпустить их невредимыми. На этом особенно настаивал Утурбай.

— Ты всегда, как упрямый козел, идешь против отца, — сердился Мухтар на сына.

— Не ты ли — упрямый козел, — отбивался сын. — Всегда идешь против меня.

Решили испробовать совет Утурбая: чего лучше, если дело обойдется без пальбы, без крови.

Утурбай незаметно вышел на дорогу, а оттуда, словно уставший путник, свернул на поляну к солдатам.

— Здравствуй! — сказал он по-русски и попросил закурить. Солдаты протянули сразу несколько кисетов, потеснились и пригласили садиться: скоро будет каша, чай.

Утурбай сел, закурил и повел разговор издалека: давно ли служат; кто откуда родом. Солдаты были из разных мест и сами разные: двое русских, двое украинцев, татарин и еще такие, о каких Утурбай даже не слыхивал. «А мы всех, кто не казах, мешаем в одну кучу — русские», — подумал он.

Съели кашу, выпили чай. Утурбай уже знал, что все солдаты тоскуют по дому, у некоторых есть жены, дети, невесты, и решил: настало время делать большой прыжок.

— Домой надо, домой, — сказал он весело.

— Не пускают, — отозвались ему.

— А ты сам, сам! — Утурбай достал из-за пазухи царский приказ о мобилизации казахов, недавно расклеенный по столбам и стенам. — Вот царь пишет: «Иди ко мне воевать», а я говорю: «Воюй сам! Я с немцем не ругался, я дома жить буду».

— Ты, значит, дезертир? — спросил один из солдат.

— Дезертир, дезертир. — И тебе надо делать дезертир. Вот так. — Утурбай разорвал царский приказ и кинул лепестки в ветер.

— А это куда? — Солдат показал свою винтовку.

— С собой. На охоту будешь таскать.

— А это? — Солдат кивнул на подводы с оружием.

— Это нам.

— Вам? Кому? — Все солдаты озадаченно уставились на Утурбая.

— Нам. — Утурбай сделал кругообразное движение руками. — Нас много. Весь Казахстан — мы. Отдайте нам оружие, и мы отпустим вас живыми.

— А этого не хочешь? — Один из солдат нацелил в Утурбая винтовку.

Но другой отвел ее и сказал:

— Подожди. Два раза не умирают, и если уж умереть, то не дуром.

Начался трудный торг. Утурбай твердо стоял на одном: кто добровольно сдаст оружие, будет цел, а кто окажет сопротивление, будет убит. У солдат же не было согласия: и сопротивляться и сдаваться страшно, где жизнь, а где смерть — неизвестно.

Чтобы поторопить солдат, Утурбай громко крикнул:

— Э-ге-гей! Каждый наш человек иди ко мне!

Тотчас все кусты вокруг сильно зашатались. С криками: «Хочешь жить, сдавай оружие! Хочешь жить, руки вверх!» — повстанцы заняли поляну. И солдаты без боя сдали оружие.

Повстанцы решили не задерживать солдат, а немедля отпустить: ведь безоружные они не опасны, а пока добираются до города, до нового оружия, повстанцы будут далеко в горах.

Утурбай подошел к солдатам с протянутой рукой, прощаться:

— Всем вам желаю счастливый путь!

Но первый, второй, третий и так семеро солдат отказались прощаться.

— Мы с тобой. Без оружия в воинскую часть нельзя: там расстреляют. Взял оружие, бери и нас!

— Хорошо. Молодец! — хвалил солдат Утурбай. — Иди, беру. Всем будет работа.

Мухтар удивлялся на сына: какой он сегодня веселый и говорливый.

Восьмой солдат сначала решил идти какой-то своей дорогой, но, когда отряд повстанцев скрылся, ему стало жутко брести одному безоружному среди чужих гор и одному же отвечать за все оружие и за всех восемь человек — дезертиров. Он пустился бегом за повстанцами и потом долго радовался, что догнал, что если и погибнуть придется, то не одному, а вместе со всеми.

По дорогам и тропам, прямо бездорожной степью и горами ко всем аулам и кочевьям мчались вестники Длинного Уха. Дикими, охрипшими голосами они кричали, что началась великая война с царем.

Восстание, несомое на быстроногих скакунах, через несколько дней охватило громадное пространство. Движение казахов в горы, на убег, остановилось, началось обратное, в степи. Впереди — отряды конных повстанцев, за ними — табуны запасных лошадей, стада баранов на убой, верблюды, нагруженные разобранными юртами и всяким житейским скарбом.

Мухтар командовал сотней повстанцев, сын Утурбай командовал другой сотней. А всего собралось до восемнадцати тысяч всадников. Они окружили город Токмак. Но горожане вооружились от мала до стара и отбили первые атаки.

Семья Мухтара раскинула юрту километрах в трех от города и пустила скот на несжатое пшеничное поле.

— Зачем губишь хлеб, когда есть трава?! — упрекнул отца Утурбай.

— Это — не наш хлеб.

— Хлеб — всегда хлеб. Настоящие джигиты не воюют с хлебом. С хлебом воюет орда.

Старик замахнулся на сына плеткой.

— Собака, — прошипел он.

— Отец, я долго слушал твои слова, теперь послушай ты мои. У русских глубокий корень, они не уйдут. Ты видел, как дерутся русские мальчишки, женщины? Я видел и понял: не уйдут!..

Мухтар хватал ртом воздух, шипел, но не мог найти слов, которые бы, как плеть, ударили сына.

Утурбай продолжал:

— Ты напрасно привел сюда семью, ей лучше вернуться в горы.

— Зачем ты взял ружье? — спросил отец.

— А ты не знаешь: куда дует ветер, туда летит и песок. Пока что ты и похожие на тебя — ветер, а я — песок.

— Отдай ружье другому, он будет лучше драться! Я скажу старшинам, чтобы выгнали тебя.

Утурбай подозвал мать, сестру и сказал:

— Соберите юрту и уходите в горы!

— Нет! — крикнул отец. — Шейте мешки! Возьмем Токмак, куда будете складывать русское добро?

Повстанцы начали новое наступление на Токмак. Вначале им повезло, они отбили от города воду и даже ворвались в одну из улиц, но потом горожане сделали вылазку и отбили воду обратно. После этого Утурбай явился в штаб старейшин и сказал:

— Когда погонят нас, мы ускачем. А что будут делать наши семьи и скот? Скот и семьи надо отправить в горы.

Исатай — он как давний мятежник был в совете старейшин — вывел Утурбая из штаба и сказал:

— Иди в горы! Можешь куда угодно, наш народ не пожалеет тебя.

Утурбай пришел в юрту, взял Тансыка за руку и повел по лагерю. Горели костры, в больших котлах варилась баранина. Повстанцы группами сидели у костров, перевязывали свои раны, точили самодельные пики, чинили разорванную сбрую. Неподалеку от воинов паслись их заседланные кони.

— Запомни, Тансык: народ, который живет на одном месте и пашет землю — сильный народ, у него корень глубоко сидит. Победить, выгнать такой народ трудно. Хочешь быть сильным — паши землю, сей хлеб, сажай сады, глубже загоняй свой корень. Мы, кочевники, — Утурбай покивал на повстанцев, — плохие воины. У нас ничего нет в земле, никакого корня, у нас постоянно конь под седлом, чтобы убежать. Теперь иди в юрту!

— Я хочу с тобой. — Тансык вцепился в брата.

— Иди, иди!.. Скоро будет бой. — Утурбаю пришлось довести упрямого брата до юрты и сдать матери. Потом он ушел к своей сотне.

Сотня Утурбая была составлена из тех джигитов, которые захватили обоз с оружием и первые подняли восстание. Она считалась самой храброй, удачно провела уже несколько боев. Но в совете старейшин не было к ней полного доверия. Честь и славу портили Утурбаю и его сотне те восемь русских солдат, которые без сопротивления сдали оружие и за это получили жизнь. Присоединившись к повстанцам в Боамском ущелье, они продолжали следовать за ними и дальше. Утурбай несколько раз напоминал, что они свободны, могут идти, куда хотят, повстанцы не будут ни удерживать их, ни преследовать.

А солдаты раскидывали руками:

— Куда мы пойдем? Ну, скажи!

— Ваша воля, ваше дело, — говорил Утурбай, не зная, что посоветовать. — Я свое сказал: не держу, свободны. Дальше думайте сами.

— За это спасибо! Вот и не гони, дай нам одуматься!

Думали долго, крепко и в одиночку и скопом и в конце концов решили, что самое лучшее для них — оставаться при сотне Утурбая, как оно сложилось само собой, помогать у котлов, ухаживать за лошадьми, чинить повстанцам обувь, одежду, сбрую. Все восьмеро были не господа, не белоручки, а кто — пахарь, кто — кузнец, кто — портной, кто — сапожник, кто — мастер на все руки.

Решили держаться вместе, все за одного, один за всех, особой командой без определенного назначения. Солдата Романа Гусева, самого спокойного и рассудительного из команды, выбрали своим старшим. Выбрали не распоряжаться, нет — они все были одинаково вольны и равны, воинские погоны и кокарды сорвали и бросили еще в Боамском ущелье, — а для того, чтобы общаться через него с командиром сотни, с повстанцами.

Для Утурбая было самое лучшее, если бы они ушли от повстанцев. Тогда кончатся упреки, что он укрывает врагов казахского народа, держит их в военном лагере, где они могут предательски ударить в спину, вызнать и выдать военные тайны повстанцев. Он устал от этих попреков и боялся, что за ними могут последовать скверные, кровавые дела.

Утурбай позвал солдат в юрту, где был штаб его сотни, и снова заговорил, что они свободны, могут уйти.

— Спасибо, спасибо! — загуторили солдаты. — Только нам это ни к чему, не по пути нам это. Покуда мы здесь хотим.

— Зачем надо здесь? — спросил один из помощников Утурбая.

Тогда Роман вышагнул из своей команды вперед:

— Разрешите, я отрапортую за всех! Можно, ребята? — оглянулся он на свою команду.

— Можно, правильно, — гуднули ребята.

Гусев сдернул для уважения к собравшимся солдатскую фуражку.

— Я выложу все начистоту, потому как мы с вами — братья. — Он покивал и повстанцам и солдатам. — А скажете: неверно, не братья?

— Мы слушаем, — отозвался Утурбай.

— Вспомните, шел обоз, — продолжал Гусев.

Но Утурбай перебил его:

— Ты, Роман, садись! Все садитесь! Вот кумыс… — И когда все расселись, пустил по кругу полуведерный ковш с кумысом. — Теперь, Роман, говори!

— Ну, шел обоз. В другом разе была бы стрельба. Нам, обозной охране, наверняка пришлось бы погибать. Где выстоять восьмерым против двух сотен. И вам, — Гусев уперся глазами в повстанцев, — кой-кому сделали бы секим башка. — Он рубанул себя ладонью по шее. — Верно говорю?

— Иё. Правильно! — загудели повстанцы. — Валяй дальше!

— На счастье, оказался умный, догадливый человек. — Гусев показал пальцем на Утурбая. — Подошел к нам с добрым словом, и вот… Мы все живы, и вы все живы. Вы дали нам жизнь, мы дали вам жизнь. Вместе пьем кумыс. Братья. Правильно говорю?

Поднялся такой одобрительный гул, что юрта зашаталась, как от ветра. По кругу пошел новый ковш кумыса. Роман Гусев продолжал:

— Теперь брат Утурбай говорит нам: «Вы свободны, можете уходить». Но куда мы уйдем? Ну, скажем, пошли в степь. Там все будут показывать на нас пальцами: «Вон идут в солдатских шинелях подозрительные люди». Первый же отряд повстанцев остановит нас: «Кто такие, куда идете?» И либо расстреляют, как шпионов, либо вернут сюда, как сбежавших. Правильно говорю?

— Иё, — согласились повстанцы.

— Теперь, скажем, пошли мы в другую сторону и встретили царское начальство, царских солдат. И опять же: «Кто такие, куда идете, зачем?» Если мы скажем неправду, нас посадят на всю жизнь в тюрьму, если скажем правду, нас расстреляют за то, что мы отдали вам обоз с оружием. Жизнь поставила нас в особое положение, нельзя нам ни вперед, ни назад, ни тпру, ни ну. Пока наше назначение — ждать.

— Помогайте нам! Сам говоришь: мы — братья, — сказал один из повстанцев.

— Мы помогаем. Чем еще надо? — спросил Гусев.

— Берите винтовки и стреляйте в Токмак!

Но Утурбай и большинство повстанцев зашумели:

— Нельзя давать винтовки. Тогда совет старейшин расстреляет их, заодно с ними и нас.

— А я вот что скажу. — Роман Гусев встал. — Мы не возьмем винтовки и не будем стрелять, пока не узнаем, в кого летят наши пули. В Токмаке тысячи народу, наши враги и друзья живут рядом, а пуля дура, может убить брата, друга, дитю невинную, подлеца же оставить подличать дальше. И вы напрасно бьете всех подряд.

— Как их разделишь? — зашумели повстанцы.

— Вспомните еще обоз. Если бы Утурбай не пришел к нам — была бы война, кровь. Пойдите в Токмак с умным словом! Умное слово сильнее всякого оружия. А теперь, — Гусев поклонился, — спасибо за кумыс! Не будете гнать, никуда мы не пойдем. — Обернулся на свою команду. — Правильно, ребята?

— Правильно.

Солдаты ушли в свою юрту, а Утурбай — в совет старейшин. Там он сказал:

— Отпустите меня в Токмак. Я узнаю, кто наш враг, а кто друг, с кем надо драться, а с кем пить вместе кумыс.

Старейшины с длинными белыми бородами долго сидели молча, неподвижно, как снежные куклы, потом Исатай сказал:

— Зачем идти самому, ты зови к себе весь Токмак и угощай кумысом! Ты любишь распивать кумыс с русскими.

— А что еще велел тебе твой русский брат Роман? — спросил другой старейшина. Они уже знали от вестников Длинного Уха все, что недавно было в юрте Утурбая.

— Надо убить этих русских, — сказал отец Утурбая. — Они погубят нас.

— Отец, вспомни: они дали нам жизнь. Таких нельзя убивать.

Старейшины снова замолчали, как замороженные. О, они умели не видеть и не слышать, когда хотели отделаться от человека. Утурбай постоял, помялся и вышел.

Начались ежедневные бои. Повстанцы думали измучить осажденных и вынудить на сдачу. Они поделили всадников на несколько частей и беспрестанно посылали на город то одну, то другую часть. Утурбай со своей сотней кидался в самые жаркие места. Он рассудил, что лучше умереть в бою, чем попасть в плен и быть зарезанным мальчишкой или бабой.

Он еще раз попробовал вмешаться в большие дела и пришел на совет старейшин. Но старейшины все молча встали и ушли из юрты.

В тот же день Утурбая ранили в грудь. Его принесли в юрту отца, положили на кошму. Мать и сестра заплакали.

Утурбай приподнялся и сказал:

— Мать, побереги слезы! Чем ты будешь плакать над отцом? Мать, ты шьешь мешки… Напрасно! Лучше беги, пока не поздно! Сестра, позови Романа и всех моих русских братьев!

Солдаты пришли, встали на коленки вокруг Утурбая, лежавшего на полу. За юртой были слышны выстрелы, крики, топот лошадей, стоны и мольбы раненых, — весь жестокий и кровавый бой, в котором ранили Утурбая.

— Скоро будет большая беда, — сказал он. — Слышите? Это она скачет. Не ждите ее! Возьмите мою мать, сестру, Тансыка и бегите в горы!

На этот раз его послушались. Не дожидаясь, чем кончится бой, мать, сестра, Тансык, сам Утурбай, устроенный на спине верблюда, и все его русские братья двинулись к горам. За ними устремились и многие другие — старики, женщины, дети, — не принимавшие участия в боях и бесполезные для этого дела. Утурбай на другой день умер. Закопали его у дороги, где застигла смерть.

Токмак не удалось взять, повстанцы отступили от него к Боамскому ущелью. Но там их встретили воинские части и разгромили. Мухтар был убит и похоронен в братской могиле.

Разбитые повстанческие отряды и убегающие семьи, смешавшись в беспорядочную и, казалось, бесконечную толпу, уходили в горы, за ледники, куда во все времена скрывались из степей побежденные, рассеянные, гонимые, убегающие.

Тансык, теперь единственный мужчина в осиротелой семье, тоже уводил в горы свою семью и скот. Два верблюда везли мать, сестру, юрту и другое добро. Сам Тансык ехал на коне Утурбая, конем Мухтара завладел после его смерти старик Исатай. Одинокий, слабый, он всегда припадал к чьему-либо костру и котлу. Тут, в этом беспорядочном бегстве, самый теплый костер и самый сытный котел были, пожалуй, у русских братьев. Они уже запаслись брошенным оружием и приютили кое-какой бесхозяйственный скот. Стадо Тансыка перемешалось с чужим скотом и шло неизвестно где. Роман Гусев утешал всех:

— Найдем, разберемся. Скоро все будем дома.

И здесь, в великом бедствии, он был рассудителен, спокоен, деятелен, помогал всем без разбора, даже тем, кто считал его врагом.

— Были мы особой командой без определенного назначения. Но это время кончилось, теперь мы — особая команда с определенным назначением — выжить всем, — рассуждал Гусев, приподнимался на цыпочки, он был невеликого роста, и кивал на растянувшуюся громаду беженцев. — Выжить всем-всем, кого поставила жизнь на эту дорожку! Правильно говорю? Жизнюшка всех нас обвенчала одинаково, поставила в общий кружок — это понять надо.

Среди беженцев было много старых, малых, больных, раненых, голодных.

Русские братья постоянно кого-нибудь кормили, поили, поднимали, несли, грели, лечили.

Путь лежал через высокие перевалы. Был конец сентября. На перевалах дули холодные ветры, поднимались снежные ураганы.

Истомленный скот падал, замерзал, скатывался в ущелья. Верблюды изранили на камнях ноги и кричали от боли. Сотни верблюдов ревели по нескольку часов не переставая. От этого дикого, страшного рева слабонервные люди тоже начинали рыдать.

Тансык ехал впереди, мать и сестра за ним. Мать часто плакала и причитала. Чтобы не слышать ее, Тансык сильней натягивал малахай. Но плач все равно заползал в уши и доводил Тансыка до исступления, как таракан, который забрался в ухо и мечется там.

Тансык пробовал утешать ее:

— Не плачь. Утурбай умер, но оставил вместо себя восемь братьев.

— Ох, Тансык, Тансык, они — только братья, а не дети. А все братья, сколько их есть на земле, не могут заменить матери даже одного сына. А у меня погибли муж и сын.

Сестра грустно поглядывала на Тансыка, изредка помахивала ему рукой: держись, братик, держись.

Исатай сидел на коне молча, неподвижно, как прикрученный к седлу мертвец, как корявый обломок саксаула.

Однажды Тансык спросил его:

— Скоро приедем?

— Куда?

— В Китай.

— Я уже был в Китае, был дальше.

— Там хорошо?

— Хорошо. Только нет реки Чу, нет озера Балхаш, гор Кунгей-Алатау, нет своей земли, могил наших отцов.

— Там плохо, — сказал Тансык.

— Сам думай. Тебе будет хорошо, тебя возьмут и мальчишки для побегушек. Ты будешь спать на камышовой циновке у хозяйского порога и видеть во сне родной аул, родную степь. А мне плохо. Я буду просить милостыню, буду ради хлеба петь про несчастья моего народа.

— А как будет моей матери?

— Она наймется копать рисовое поле либо сад.

— Она старуха и никогда не копала.

— В чужой стране все станут молодыми. Кто хочет жить на чужбине, тот должен работать, как молодой. Там много людей и мало хлеба, там кормят только за хорошую работу.

— А как будет моей сестре?

— Лучше всех. Ее купит в жены чиновник или купец.

— Кто же продаст ее?

— Ты продашь. Когда матери и тебе станет нечего есть, ты продашь сестру.

— Нет. Она выйдет замуж за казаха, — твердо сказал Тансык.

— Зачем казахам жены, когда у них не будет земли, не будет дома? Жене нужен дом.

— А зачем ты едешь, если там плохо?

— Когда человек видит змею, он убегает от нее и в огонь и в воду. Змея спрячет жало, и я вернусь домой.

С первого дня восстания Исатай, как давний мятежник, был в совете старейшин повстанцев, держался не хуже молодого, не пропустил ни одного боя. Вера, что казахский народ вырвет свободу, носила его на своих крыльях, прямила ему старую спину. С поражением он потерял эту веру, спина согнулась, в глазах померк блеск, упала зоркость, руки еле-еле поднимали плетку.

Исатай ехал и не знал, зачем едет. Если в первый уход в чужие страны он мог работать на рисовых полях, ломать камень, таскать бревна, то что будет делать теперь? Он все время раздумывал, не лучше ли вернуться и умереть на своей земле.

«Меня похоронят у реки Чу, и какой-нибудь акын сыграет на моей могиле песню. Не сыграет — не надо. Все равно по мне будут скакать казахские кони».

Но воля Исатая была сломлена, и он не осмеливался повернуть коня обратно.

— Где искать хорошую жизнь? Где затерялась она? — часто тосковал он вслух.

— Не знаю, — отзывался Тансык. — Я маленький, вырасту — найду и скажу.

— Ладно, буду ждать. Вон там граница. — Старик тянул руку вперед, где все небо заслонял горный хребет в снегу.

Однажды он вдруг сполз неловко с коня, почти свалился.

К нему подбежал Роман Гусев и спросил:

— Обратно сам залезешь или подсадить?

— Дальше Исатай не поедет, он пришел… домой. — Старик горько усмехнулся. — Можно ставить юрту.

Беженцы осели в большой ветвистой долине промеж горных хребтов, покрытых по вершинам вечными ледниками. Исатай во время прежних скитаний бывал здесь и теперь уверял, что лучшего места для тех, кто скрывается, не найти. Впереди — чужие страны, оттуда никто не зайдет, позади — тяжелый горный путь, который открывается всего на два месяца в году, и то для опытных, сильных ходоков по горам. Они, беженцы, только потому одолели этот трудный путь, что по пятам за ними гнались война и смерть.

Сейчас война отстала, и горная зима не пустит ее в эту долину до будущего лета. Здесь много лесу, озер, рек, зверя, птицы, рыбы, и не ленивый человек не умрет от голода и холода. Правда, мало пастбищ и зимой сильно засыпает их снегом, вообще долина создана больше для охотников, чем для скотоводов.

Долина на этот раз пустовала. Беженцы раскинули юрты кому где мило, кто посередь полян, ближе к траве, кто у речек и озер, ближе к воде и рыбе, кто в лесу, ближе к дровам и дичи. Тансык и русские братья поставили две юрты рядом при выходе бурной речки из лесистых гор на широкую поляну, где все — и вода, и трава, и зверье, и рыба, и дрова — было под рукой. Поселиться так посоветовал Роман Гусев, это был многоумелый человек, сперва вологодский пахарь и лесоруб, потом рабочий и мастер московского машиностроительного завода, приученный нелегким трудом сначала семьдесят семь раз примерить и только потом отрезать.

Через несколько дней, когда отдохнули после дороги, Роман сказал своей команде:

— Так и будем бедовать всю зиму в юрте, в чаду, в холоду? Рядом вон какой лес.

В команде были хоть и разные люди, но все привыкшие к основательному дому с печкой, со столом, с лавками. Жизнь в юрте, сидя и лежа на полу, была неудобна им.

— Куда клонишь? — спросили Романа братья. — Дом ладить?

— Ну да. Мы ж в юрте лесу на десять домов спалим за одну зиму. И лес жалко, и труды наши могут пригодиться на другое. Нечего их в дым пускать.

— Будь по-твоему, — согласились братья.

И через месяц появился в долине первый бревенчатый дом с печью, столом, скамьями, окнами, затянутыми бараньей брюшиной, а еще через неделю — баня.

Жизнь в долине пошла тем же порядком, какой был в степи. Скот копытил поляны, добывая траву. Хозяева оберегали его от диких зверей, а тот, что начинал слабеть, резали и ели. Небогатые скотом промышляли охотой на горных козлов, зайцев, глухарей.

Здесь выпадало гораздо больше снега, чем на равнине, да еще ветер сдувал его с высот в низины и к концу зимы нагромоздил такие сугробы, что козы и овцы уже не могли докопаться до травы. Их пришлось прирезать. Зато всю весну и лето стояли такие дивно высокие, густые, сочные травы, что коровы и кобылицы доились в два раза больше, чем в степях.

В августе снег на горных перевалах растаял, и путь в степи открылся. Беженцы послали нескольких джигитов в разведку. Им поручалось сделать объезд самых крупных кочевий, нескольких городов, разыскать многих людей, которые остались по ту сторону гор. От команды русских братьев взяли в разведку Романа Гусева и казанского татарина Ахмета Каримова. Этот татарин очень помог сближению команды с казахами. Он быстро научился говорить, петь, играть на домбре, как настоящий казах, к тому же оказалось, что у татар и казахов много одинаковых обычаев. Через него казахи окончательно поверили русским братьям.

На первом же кочевье разведка узнала большие новости. Русский царь и все его помощники свергнуты. Правит страной Временное правительство. Казахи-повстанцы могут возвращаться на свои места, их никто не будет преследовать. Но большая война с немцами еще идет. И русских братьев, если они объявятся, обязательно вернут в воинскую часть. А там с ними расправятся по законам военного времени и за обоз с оружием и за дезертирство. Вместо дома — Вологды, Казани, Полтавы — загремишь на передовую, в штрафной батальон.

В Алма-Ате Гусев познакомился с фронтовиками, которые были в отпуске по ранению. Они пригласили его в загородный сад военного госпиталя на митинг против войны.

— Пустят? — спросил Роман. — Небось солдатам и собакам вход в сад воспрещен.

— Это отменили везде, выкинули вместе с царем-батюшкой.

На митинг собрался разный люд, большинство было из госпиталя: безногие, безрукие, скорченные, обмотанные бинтами. Одни вышли сами на костылях, другим помогли санитары.

Приехали на бричке два человека из города — штатский и солдат. Штатский сказал, что митинг устраивает городская организация большевиков. Первое слово предоставляется делегату из действующей армии. После этого он сел, а солдат встал. Худой, наверно, с месяц небритый, в дырявой шинелишке, в лаптях и в такой измятой фуражке, будто не только носил ее, а сидел и спал на ней всю войну.

Говорил он вроде того, как работает молотилка, начал спокойно, внятно: «Товарищи, я послан к вам большевиками фронта. Мы считаем, что надо кончать войну, которую затеяли царь и буржуи, расходиться по домам, отнимать у помещиков землю, брать власть в рабоче-крестьянские руки». А потом заспешил, рассердился, только и слышно: «Долой войну! Долой Временное правительство! Посидело и хватит, уступай место постоянному! Долой богачей! Всю власть рабочим, крестьянам и солдатам!»

Сорвал свою фуражку, хлопал при каждом «долой» по столу, словно выбивал из нее пыль.

После митинга Роман Гусев рассказал солдатику «Долой Войну» о положении русских братьев и вцепился в него:

— Посоветуй, как быть нам дальше!

— Сам-то думал? — спросил фронтовик.

— Все время, не переставая, думаю.

— Ну, и что?

— Вроде подождать надо, посидеть в горах, пока не прикончат войну. Потом сразу отсюда домой.

— Хитер, ловок! — Солдат Долой Войну громко, зло расхохотался. — Значит, другие заводи квашню, меси тесто, топи печь, обжигайся, пеки хлеб, а я усядусь за стол, когда принесут свежий каравай. Так получатся?

— А ты скажи, как надо? Мы вроде сурков живем, в яме, а кругом горы до небес, ничего не видим и не слышим. Дай совет! — припал к нему Гусев.

— Иди к нам, к большевикам. Помогай заводить квашню, месить тесто… А потом и за стол сядем.

— Нас ведь целая команда, восемь человек.

— Всех примем, кто не буржуй!

На этом разговор кончили: фронтовик считал, что сделал свое дело — завербовал в большевики новую группу, а Роман считал, что пристроил наконец свою беспризорную команду. Осталось только привести ее в Алма-Ату.

В тот год беженцы не успели выбраться из гор — помешали снега, закрывшие выход, — и провели там еще долгую голодную зиму. Но следующим летом потянулись спозарань, по едва обнажившимся перевалам. Сойдя с гор, они растекались в разные стороны.

Тансыку, его матери и сестре настало время выбирать дорогу.

— Я пойду с Ахметом, мы сговорились жениться, — сказала сестра и, счастливая, стала каждый день украшать свою темноволосую голову яркими лентами.

Тансыка тянуло в родные места, где жили они до восстания. Мать настойчиво твердила, что она ничего не навязывает детям: ведь ей в пору умирать, а им жить долго, пусть и выбирают сами милое сердцу место.

Вскоре Шолпан уехала с Ахметом в Алма-Ату, куда двинулись все русские братья. Там «братья» отыскали солдата Долой Войну.

— Нехорошо у нас получилось, — сказал ему сокрушенно Роман Гусев, — заявились мы к готовому караваю. Больно уж велики горы, можно совсем потеряться.

Да, верно, велики. Пока русские братья путались в тех горах, в России произошли две революции — Февральская и Октябрьская, свергли и царя и Временное правительство, установилась советская власть.

— Хватит дела и вам, хватит, — утешил его Долой Войну. — Каравай-то в печке сидит. Допекать надо. Ну, куда вас?

Русские братья вступили в Красную Армию.

Тансык с матерью пустились искать свои кочевые дороги, затерявшиеся в тысячеверстном просторе однообразных степей. Но мать не доехала до них, умерла от тоски по мужу Мухтару и сыну Утурбаю, схороненным в этих степях и занесенным песком до полной неузнаваемости могил.

Умершую похоронили на том месте, где застигла ее смерть. Чтобы уберечь песчаную могилу от диких степных ветров и голодного зверья, поверх ее сложили пирамидку из камней.

Остался десятилетний Тансык один, как месяц в небе. Тут бездомный Исатай подумал, что им надо притулиться друг к другу и вместе служить Длинному Уху. У Тансыка — молодые, острые глаза, у Исатая — старый, опытный ум, и вдвоем-то они составят неплохого перевозчика новостей.

Так и решили — притулиться. Затем маленький караван: два всадника — Исатай и Тансык, да верблюд, нагруженный разобранной юртой, вышел на распутье. Одна дорога вела в город Алма-Ату, другая — в пожелтевшую, спаленную зноем степь.

— Куда поедем? — спросил Тансык.

— Туда. — Исатай махнул рукой в сторону от города.

И уехали в степь. Она, и засохшая, и колючая, и голодная, и холодная, была для них милей, чем город-сад, румяный от созревающих яблок апорт, милей всего на свете.

В стороне от дорог было много аулов, которые не участвовали в восстании и никуда не убегали. Там охотно принимали и слушали Исатая с Тансыком, ставили перед ними вдоволь мяса, каши, кумысу. Один из казахов продержал их месяц. Тансык помогал хозяину около стада. Исатай отдыхал, поправлялся, после скитаний по горам в нем осталось совсем мало жизни.

Отдохнув, он захотел поглядеть на реку Чу и на свою избушку. А Тансыку, полностью осиротелому, было одинаково куда ни ехать.

Мазанка Исатая стояла без двери, которую увез или сжег кто-то, ветер надул песку до окошек, так что и войти можно было, только согнувшись в три погибели. Убирать песок, делать дверь, чинить разбитые окна у них не хватило бы сил: один был уже стар для этого, а другой еще мал. Они недолго посидели в мазанке на песке, молча погрустили, затем поехали к чужим очагам, к чужим котлам.

Людям посторонним, не испытавшим жизнь вестника Длинного Уха она может показаться сплошным гостеваньем. На самом деле она не такова. Чтобы получить привет, приют, накрытый стол и ночлег, надо отыскать и привезти раньше других вестников интересные новости. Сами, как песок и ветер, новости налетают редко, за ними надо гоняться. Для Тансыка это нелегкое дело еще осложнялось тем, что Исатай плохо видел и вскоре ослеп окончательно. Жизнь для Тансыка стала вдвойне хлопотливей, — сперва отыскать добросердечных людей, которые приютили бы на день-два недужного Исатая, потом ловить новости.

Желая как-либо утешить его, Исатай иногда говорил:

— Расти скорей и женись! Я буду сказывать сказки твоим ребятишкам.

В ответ на это Тансык припоминал Исатаю его же слова:

— Жене нужен дом.

— У тебя есть юрта.

— Юрта не дом. Юрта — всего одна крыша, скорлупка дома.

Каждое утро Тансык седлал своего рыжего конька и выезжал на охоту за новостями. Увидев другого путника, будь верхового, будь пешего, он немедленно подъезжал к нему, здоровался и спрашивал:

— Хабар бар?

Обычно отвечали: «Бар, бар», — и в свою очередь задавали тот же вопрос. Обменявшись новостями, разъезжались каждый в свою сторону.

К счастью для Тансыка, новостей было много. В Казахстане устанавливался невиданный революционный строй жизни: выбирали советы, перемеряли никогда не мерянную степь, наделяли бедняков пастбищами и скотом. У всех загорелось горячее желание знать, что делается на свете, все стали приветливей к вестникам Длинного Уха.

Когда гражданская война окончилась, русских братьев демобилизовали, и они разъехались по домам. Ахмет с Шолпан уехали в Казань, и оба поступили работать на почту: он водить машину, в которую собирали по городу почтовые отправления, она подметать и мыть полы. Одновременно Шолпан поступила в школу ликвидации неграмотности. Став грамотной, она перешла из поломоек на разноску писем, а сверх этого еще училась на вечерних курсах телеграфному делу.

Работа постоянно, поминутно напоминала ей, что в далеком Казахстане скитается осиротелый одинокий брат Тансык. Шолпан аккуратно, часто слала ему письма, но в ответ получала разве одно на десяток. Ведь Тансык не имел своего дома и никогда не знал, куда толкнет его жизнь. Шолпан адресовала свои письма на главную почту в Алма-Ату до востребования. Но Тансык редко спрашивал их, и, не дождавшись его, письма отдавали вестникам Длинного Уха. В карманах, за пазухой, в дорожной торбе этих вестников письма подолгу гонялись за Тансыком и обычно попадали к нему уже в таком замызганном, истертом виде, что прочитать их было невозможно. И ответы Тансыка, пока доходили до почты, подвергались такой же участи. Сильно мешало переписке еще и то, что Тансык не умел ни писать, ни читать и грамотеи вокруг него были редкостью. Оба, и сестра и брат, начали привыкать к тому, что им надо забывать друг друга.

Но вот третьего декабря 1926 года Совет труда и обороны решил «в текущем хозяйственном году приступить к постройке Семиреченской железной дороги». Географическое название Казахстана — Семиречье.

На севере станцией примыкания новой дороги к сибирской железнодорожной сети выбрали город Семипалатинск, а на юге станцию примыкания к Ташкентской дороге решили определить после детальных изысканий.

Стройка затевалась большая, трудная. Началась широкая вербовка изыскателей и строителей: инженеров, техников, землекопов, мостовиков, укладчиков рельс, плотников, чернорабочих.

В Казани, как и во многих больших городах, на участке, который обслуживала Шолпан, появился новый адресат с броской красной вывеской:

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ ПО НАЙМУ РАБОЧЕЙ СИЛЫ НА ТУРКСИБ

При первой же встрече с ним Шолпан спросила:

— Что такое Турксиб?

— Туркестано-Сибирская железная дорога.

— Где она?

— Пока нет, но скоро будет. — Заинтересованный в привлечении людей на постройку, уполномоченный начал подробно объяснять, где ляжет дорога, какую принесет пользу. В рассказе замелькали родные для Шолпан имена: реки Чу, Или, Каратал, горные перевалы Курдай, Чокпар, города Токмак, Алма-Ата.

— Берут ли на стройку шоферов и письмоносцев? — еще спросила Шолпан.

Шоферов брали в самую первую очередь, а относительно письмоносцев уполномоченный не имел указаний.

— Я — письмоносец, немножко умею стучать на телеграфе, делать плов, сыр, кумыс, — похвалилась Шолпан.

— Ой, ой! — восторгался уполномоченный. — Да мы назначим тебя заведовать либо всей почтой, либо столовой.

Она решила завербоваться. Ахмет Каримов горячо любил свою веселую златоликую Шолпан и без раздумья согласился поехать на Турксиб.

Завербованные и желающие завербоваться собирались в городе Фрунзе, столице Киргизии, по соседним станциям, откуда велись изыскания. Где-то тут предполагалось начать новую дорогу, но где — об этом шел большой спор. Ахмет и Шолпан высадились из вагона на станции Луговая. Тогда она была маленькая, всего в один домик. В нем размещались и все дорожные службы: касса, телеграф, дежурка, и жили все станционные работники.

Толкнувшись во все двери, Ахмет с Шолпан не нашли зала ожидания и решили натянуть свой балаган. Для этого были у них одеяла и разные тряпки, но не виднелось ничего для опоры: ни целого деревца, ни кустика, ни срубленной на дрова лесинки. Отапливалась станция кизяком.

Вокруг была порыжело-увядшая степь, на всей ее видимой шири маячил одинокий всадник, скакавший к станции. Подскакав, он осадил коня перед Шолпан с Ахметом и заговорил по-казахски, сам же переводя свою речь на русскую:

— Аман! Здравствуй! Хабар бар?

Приунывшая было Шолпан радостно встрепенулась: перед ней стоял вестник Длинного Уха, и теперь все узнается, все устроится. Она схватилась одной рукой за стремя, другой за гриву лошади, хотя ни конь, ни всадник не делали попытки уезжать, и заговорила без передыху, тоже путая русскую и казахскую речь:

— Новости бар, бар, большие новости. Русский брат Ахмет Каримов и его жена Шолпан, мы, значит, приехали строить новую дорогу. В степях где-то кочует наш брат Тансык, передай ему по Длинному Уху, что ждем его на станции Луговой.

— Йё, йё! — Да, да, скажу, — обещал всадник. — Сегодня же твое слово полетит соколом во все стороны.

Затем Шолпан пожаловалась, что вот приехали и не знают, куда деваться на ночь.

— Джёк! — Нет такого места.

— И даже балаган не к чему приладить, — продолжала Шолпан.

Всадник посоветовал укрепить его за любой телеграфный столб.

— Можно? — обрадовалась Шолпан.

Он сказал, что к таким столбам часто крепят походные балаганы, привязывают коней и торбы с продуктами для сбережения их от шакалов.

— Тогда подожди уезжать, будешь наш гость, — пригласил его Ахмет.

Шолпан с Ахметом немедленно принялись творить у одного из столбов пестрый тряпичный балаган, а гость поехал собирать по степи засохший навоз — кизяк для костра.

Потом в горьком, но милом, как родина, кизячном дыму всю ночь пили чай, рассказывали новости, мужчины угощали друг друга табаком. А над ними, сладко щемя слух и душу, зазывно пели телеграфные провода.

— Кто поет там? — спросил гость. Много раз слыхал он пение проводов, натянутых вдоль главной колесной дороги через степь, но не знал, отчего рождается оно.

— Поет Узун Кулак — Длинное Ухо, — ответила Шолпан. Гость так удивился, что стал похож на каменную фигуру с древнего степного могильника.

— Да, да, поет Длинное Ухо, — повторила Шолпан. — Оно быстрее самого резвого коня, оно, как молния, может в одну минуту перелететь через всю Казахскую степь.

— Ай, ой! — дивился гость. — И кто этот Узун Кулак, человек, птица, конь, зверь?

— Нет. Его никто не видел. Он такой маленький, что летит в тонкой проволоке. Его зовут телеграфом.

Всадник не мог понять такого дива, а Шолпан не могла объяснить, и разговор оборвался. Шолпан пообещалась растолковать все потом, когда она станет телеграфисткой и будет управлять телеграфом, как наездник конем.

Утром Шолпан и Ахмет пошли узнавать, есть ли еще на Луговой строители Турксиба и где квартируют они. Вестник Длинного Уха умчался в степь, и побежало от него во все стороны: сестра Тансыка Шолпан и русский брат Ахмет Каримов приехали строить новую дорогу. Они ждут Тансыка на станции Луговая. Ахмет будет ездить на шайтан-арбе.

Жители многих мест Казахстана в те годы не видели еще ни поезда, ни автомобиля. По слухам, у них сложилось сказочное представление о бесовской телеге, которая сразу бежит, орет, шипит, плюется горячим паром, чадит черным вонючим дымом, — и все это делает сама, одна, без лошадей, без верблюда, без ишака. Назвали загадочную, телегу шайтан-арбой, потом это имя перенесли на паровоз и автомобиль.

Шолпан будет служить Длинному Уху. Но не по-казахски, с конем, а без него, не развозить новости, а посылать по тем проволокам, что натянуты от столба к столбу вдоль большой колесной дороги на Семипалатинск.

Скоро приедут еще люди, много людей.

На Луговой в те дни строителей было меньше двух десятков. Квартировали они все в недалеком сельце из восьми маленьких саманных хаток, без потолков, с плоскими камышовыми крышами и земляными полами. Пока что они занимались самоустройством, а для дороги ничего не делали, жили в ожидании, когда закончится спор, где легче и выгодней проложить ее.

Спор об этом начался давно, с самого первого замысла соединить Сибирь и Среднюю Азию рельсами, возникшего еще до революции. Построить такой путь у царской России не было сил, и только после революции Советская Россия приступила к делу — весной 1927 года начались изыскания. Сперва было задано, что новая дорога должна пойти от города Фрунзе на город Алма-Ату по отрогам горного хребта Заилийского Алатау. В результате изысканий возникли четыре варианта. Все они вызывали резкую критику руководящих организаций, потому что все планировали большие скальные работы, местами двойную, даже тройную тягу при эксплуатации, все были привязаны к району с частыми землетрясениями.

Во время споров появилось предложение изучить еще один вариант, уже пятый, Чокпарский. Он сулил уменьшить скальные работы, исключить двойную тягу, увести дорогу из района землетрясений в безопасный, но сильно удлинял путь и в станцию примыкания выдвигал Луговую, а город Фрунзе оставлял в стороне от новой магистрали.

У всех вариантов были сторонники и противники. Спор вырос до всесоюзных размеров, захватил не только изыскателей-путейцев, но и смежников: геологов, гидрологов, экономистов, захватил высокие государственные учреждения, печать от центральных миллионотиражных газет до районных листовок, тысячи людей.

По срокам, назначенным Советом труда и обороны, уже надо бы класть рельсы, а строители еще не знали куда. Решили срочно организовать большую экспедицию для изысканий на Чокпаре, в помощь техническим изыскательским партиям привлечь ученых геологов, гидрологов, сейсмологов. Начальником экспедиции назначили опытного строителя железных дорог инженера Елкина.

Станция Луговая сделалась отправным пунктом для изыскателей по пятому — Чокпарскому — варианту, они потянулись сюда со всех направлений, обследованных прежде: Курдая, Кастека, Какпатаса. Появилась работа и для тех, кто приехал не для изысканий, а уже строить. Первая получила ее Шолпан, получила именно ту, о которой давно мечтала, — на телеграфе. Единственный станционный телеграфист оказался бессильным передать весь поток телеграмм, который хлынул из Луговой и в Луговую. Маленькая, нигде, кроме своей дороги, не известная дотоле станция за несколько дней прогремела на всю страну. Постепенно устроились все, кто хотел, а потом обнаружилась даже нехватка рабочей силы.

И всегда-то горячее летнее солнце южного Казахстана в тот год пекло особенно сильно. За шесть весенне-летних месяцев не выпало ни капли дождя. Земля дышала накаленной сковородкой. Воздух стоял неподвижно, и в нем, как в зеркале, отражались аулы, озера, пасущиеся стада, всадники, пешеходы. Трудно было отличить, где настоящее, а где его отражение. Не проходило дня, чтобы Тансык не ошибался, и наконец так устал от погони за миражами, что решил полностью отдаться на волю своего коня. Выезжая за новостями, он бросал поводья на шею ему, а сам, разморенный жарой, либо дремал, либо курил, совсем не стараясь замечать, что творится вокруг. Но старый, опытный конек, хорошо знавший повадки Длинного Уха, примечал все. Вот в небе пролетел орел, на песке оставила след змея. Умный конь решил, что змея, орел не нужны хозяину, и не подал никакого знака. А вот показался в стороне всадник, и конь круто повернул к нему. От резкого движения Тансык очнулся. На этот раз всадник оказался не миражем.

— Хабар бар? — сказал ему Тансык.

— Бар, бар. Ой, много. — Всадник остановился, и полилась целая река новостей: — Больше месяца гоняюсь я за одним парнем, пересек все реки Казахстана, окружил все озера, поднимался на все горы, много раз видел хвост его коня, а догнать не могу.

— Зачем тебе этот парень? — спросил Тансык.

— К нему приехала сестра Шолпан и ждет его на Луговой.

— Как зовут парня?

— Тансык.

— О-о! Можешь отдыхать: ты догнал его.

И оба зарысили в Луговую. Один на свидание к сестре, другой за свежими новостями. По пути заехали в недалекий аул, взяли там Исатая с конем, старого верблюда и юрту. Путь до Луговой напрямую одолели в одну неделю.

Шолпан не узнала Тансыка, так он вырос, и долго удивлялась, что ему уже восемнадцать лет. Как быстро идет время. Ей понравилось, что он служит Длинному Уху. И всегда это было нужное доброе дело, теперь же особенно.

— Я тоже служу Длинному Уху, — похвалилась она.

— А где твой конь? — спросил Тансык, не видя поблизости ни одного коня.

— Стоит в конторе!

— Как это?

— Стоит на столе и ждет меня.

— Не понимаю.

— Сперва ешьте плов, пейте чай, после будете глядеть моего коня.

И Тансык и гость, оба сильно проголодавшиеся, занялись едой. Шолпан спросила мужа, кого бы пригласить ей на разговор по прямому проводу.

— Зачем?

— Хочу показать Тансыку и нашему гостю, какое у меня Длинное Ухо.

Начали перебирать знакомых, с которыми вели переписку. Решили, что самый подходящий человек для такого разговора русский брат Роман Гусев. Он жил в Москве, с ним Шолпан и Ахмет обменивались праздничными телеграммами. Для него телеграф, телеграмма были привычным делом.

Вечером, уходя на ночное дежурство, Шолпан позвала с собой мужа, Тансыка и гостя. Все осторожно втиснулись в маленькую телеграфную каморку.

— Вот мой конь. — Шолпан показала на аппарат морзе.

— Однако, смеешься? — проговорил Тансык растерянно: обижаться ему или не следует.

— Совсем не думаю, вот гляди. — Шолпан села перед аппаратом и начала тихонько нажимать. Аппарат заквохтал вроде курицы, Шолпан переводила его речь на понятную всем, человеческую: «Москва, главный телеграф. Станция Луговая Ташкентской железной дороги вызывает к прямому проводу товарища Гусева Романа, проживающего по адресу…»

— И он придет к нам? — изумился Тансык.

— Придет в Москве к такому же коню, как мой. — Шолпан погладила свою морзянку.

— И что будет делать?

— Говорить с нами.

— И мы услышим его?

— Увидим его слова. Теперь посидите тихо, не мешайте мне. — Шолпан принялась отправлять и получать телеграммы. Работая ключом телеграфного аппарата, она одновременно с этим, специально для Тансыка и гостя, прочитывала вслух то, что отправляла и получала. Отравляемые телеграммы были написаны на бланках, получаемые аппарат выдавал на узенькой длинной бумажной лейте, испещренной мелкими черточками и точками. Шолпан читала эту ленту, как книгу или газету.

Телеграммы шли из самых разных мест. О многих Тансык прежде и не слыхивал. Наконец лента сообщила из Москвы, что Роман Гусев у провода. На это Шолпан отстучала: «Наш дорогой русский брат, говорят с тобой из Казахстана твои братья Ахмет Каримов, Тансык и сестра Шолпан. Посылаем тебе низкий горячий поклон». Роман ответил: «Привет, привет!» А Шолпан продолжала: «Знаешь ли ты, что у нас будут строить большую железную дорогу?» — «Знаю», — ответил Роман. — «Мы уже нанялись. Приезжай и ты к нам на Луговую». — «Ладно, подумаю». — «А теперь прощай, брат Роман!» — «Прощайте, мои милые. Спасибо за память!»

Шолпан выключила аппарат на минутку и спросила:

— Ну, как нравятся мой конь и мое Длинное Ухо?

И Тансык и гость были в полном восторге. Вот это конь — сам стоит на одном месте, а знает все, что делается в мире. Они еще поглядели недолго, как работает Шолпан, а затем оба помчали в аулы и на дороги потрясающую новость: в Луговой появилось новое Длинное Ухо — телеграф. Ему не надо ни гонцов, ни коней, не надо скакать по пескам, по камням, жариться на солнце, коченеть на морозе. Им управляет сестра Тансыка Шолпан. Она сидит в доме, на стуле, одной рукой, всего лишь одним пальцем трогает тихонько маленькую машинку — и новости летят по проволокам, летят быстрей самого резвого коня, самого сильного ветра, быстрей грома. Шолпан говорит, что новости переносит невидимая молния.

 

2. Пастух инженеров

Передав рассказ о телеграфе другим вестникам Длинного Уха, Тансык вернулся на Луговую к сестре. Несколько дней он отдыхал, гостевал, потом ему стало скучно и стыдно шататься без дела, когда все кругом работали.

— Я тоже хочу работы. Скажи, где спрашивать ее? — обратился он к сестре.

— Хорошо, молодец, — похвалила она, сама большая труженица. — Ходи, гляди, выбирай!

Маленькая тихая станция тогда превращалась в подобие шумного, бессонного караван-сарая. В поездах местного сообщения, на скрипучих рассохшихся телегах, запряженных волами, верхом на верблюдах и конях то и дело приезжали изыскатели со всех четырех забракованных вариантов. В изношенной до лохмотьев одежде, чугунно загорелые, сильно похудевшие и оттого узловатые, они были похожи на саксаул.

Каждая партия устраивалась своим табором с отдельным костром. Но погодя недолго начиналось знакомство с соседями, гостеванье, песни, споры.

Спорили больше о вариантах, чаще всех мелькали слова «Курдай», «Чокпар» и еще «инженер Елкин». Одни превозносили его: «Умняга. Сколько уж курдаили ему голову, но не удалось закурдаить, послал к черту все курдаи, скалы, мосты, туннели, попер против всех на равнину, на Чокпар. И правильно. Паровозы и вагоны — не козлы, чтобы прыгать по горам». Другие, наоборот, поносили его: «Трус, испугался гор. Ползучий червяк. Его пора сдать в архив».

Перебыв на Луговой дня три-четыре, сменив спецовку, получив довольствие и все прочее необходимое, изыскатели снова уходили в «поле», по Чокпарскому направлению. Полем они называли всякое место под открытым небом — степь, горы, лес, болото, — где вели изыскания, и свою работу там называли полевой.

Один из поездов загнал в тупик и оставил там железнодорожную платформу с какой-то машиной, немножко похожей на вагон и на телегу.

К машине тотчас собрались рабочие.

— Вот наконец приехала и моя любимая работа, — сказал Ахмет Каримов, временно занимавшийся приемкой прибывающих грузов. Потом быстро заскочил на платформу и начал внимательно оглядывать машину. Это оказался небольшой американский автомобиль «доджик», приспособленный для езды по бездорожью. Он уже поработал где-то: на колесах была засохшая грязь, а в баке — изрядно горючего.

Перед машиной столпилась большая ватага верховых и пеших кочевников. Такие ватаги постоянно кружились около изыскателей и в Луговой и в поле, разглядывали, ощупывали инструменты, снаряжение, забрасывали вопросами: «Что это? А это? Зачем? Что делает?»

На этот раз в такую осаду попал Ахмет Каримов. На спрос, что приехало, он ответил:

— Шайтан-арба.

В первый миг ватага замерла от изумления, а потом встрепенулась, завертела головами, замахала руками, засмеялась, загалдела:

— Врешь, Ахмет! Шайтан-арба вон та. — И десятки голов закивали на паровоз, задвинувший в тупик платформу.

— А эта — сестра той, — крикнул Ахмет. — Младшая сестра.

— Врешь. Эта совсем не арба, у нее ни оглобель, ни дышла, ее нельзя запрягать.

— И не надо запрягать. Она бегает сама, и даже лучше той, старшей. Бегает без рельс, без всякой дороги. Видите, у нее колеса, — убеждал Каримов. Но ему плохо верили. Младшая шайтан-арба была маленькая, куцая и наряду со старшей казалась смешным уродом.

Тогда Ахмет решил защитить ее делом. Он велел рабочим принести доски, которые применяли при выгрузке и погрузке всего тяжелого. Принесли две доски, одним концом положили на платформу, другим на землю. Ахмет сел в машину, дал резкий, требовательный гудок; когда ватага невольно отхлынула, он спустил по доскам машину и покатил, виляя меж изыскательских юрт, палаток, костров.

Ватага шумно повалила за ним, быстро увеличиваясь по пути. Почти все, кто был тогда в Луговой, сорвались со своих мест.

Сделав небольшой круг, Ахмет остановился.

— Давай, давай! — подзуживали его всадники. Им страшно хотелось выманить машину из тесноты на степной простор и посмотреть, как побежит она там.

Но Ахмет сказал твердо:

— Потом. На первый раз довольно.

Главное: что машина не нуждается ни в тяге, ни в дороге, а бегает сама, было доказано. Гонять же, тратить горючее ради потехи Каримов не имел привычки.

Но то, что ему казалось потехой, для кочевников было очень важно. Машина бегает сама — это еще не все. Конь, верблюд, осел тоже бегают сами. А может ли она обогнать их? И надо ли кормить ее! И чем? И еще было много всяких загадок.

Ахмет Каримов ни на одну минуту не оставлял машину без надзора, — если не сидел в ней, то держал около своего балагана, даже спал в кузове. И не напрасно: любопытные тянулись к ней с таким же рвением, с каким охранял ее Каримов, — ощупывали бока, колеса, пытались заползать под нее, открывать мотор, опасно близко зажигали спички, все старались найти того шайтана, который катает машину. Во время езды Ахмета постоянно донимала ватага всадников, вызывающих его на соревнование. Они крутились возле машины, показывали Ахмету серебряные монетки в десять, пятнадцать, двадцать копеек, порой размахивали бумажными рублями, даже трешками, пятерками и кричали:

— Давай гоняй!

— Шевели свою ленивую арбу плеткой!

Ахмет не старался щеголять способностями машины, а ездил, как требовало дело и как позволяло вполне нетронутое вековечное бездорожье. Его машина была первой в этих местах. Иногда она обгоняла всадников, сколь ни хлестали они своих коней, иногда наездники обгоняли ее и потом награждали насмешливым улюлюканьем.

Наконец загадка, кто быстрей, стала нестерпимой для конников, и они решили устроить байгу — выпустить против машины самого быстрого коня, какой был в Казахстане.

Тансык внимательно приглядывался ко всему, искал себе место. Было много свободных. Требовались начальники партий, старшие инженеры, просто инженеры, техники, десятники, завхозы, рабочие для переноски нивелиров, теодолитов, реек, вешек, для забивки кольев, рытья глины на кирпич, для подвозки дров и воды в столовую…

Самой интересной ему показалась работа на телеграфе, — одной рукой, одним пальчиком разговаривать с Ташкентом, Москвой, с любым человеком из любого места, а другой рукой в это время можно пить чай, кумыс, раскуривать трубку. Особенно привлекало его могущество телеграфа: требует рабочих, машины, деньги, товары — и ни в чем нет ему отказа.

Еще понравилась работа зятя — водить шайтан-арбу. И еще была завидна должность начальника станции — носить красную фуражку, встречать и провожать поезда.

Все другое: копать землянки, строить бараки, складывать печки, развозить на ленивом верблюде воду в бочке, делать из сухой травы и навоза кизяк для топки — было неинтересно.

Выслушав брата, Шолпан развеселилась, засмеялась, ее золотистое лицо округлилось от смеха, стало как солнце.

— Ладно, пойдем, — сказала она, увела Тансыка на телеграф и разрешила поработать на своей машинке.

Он постучал будто совсем так же, как сестра, а на телеграфной ленте получилась бессмыслица.

— Этому надо учиться, — сказала Шолпан. — Сперва научиться грамоте, а потом уж этому.

Тансык не знал ни единой буквы, ни цифры. Пошли к Ахмету. Он покатал Тансыка на своей шайтан-арбе, позволил подержаться за руль, но не выпустил его из своих рук даже на секунду.

Обратиться к начальнику станции, чтобы он уступил свою должность Тансыку, не решились.

— Ну, скажи, что ты умеешь? — пристала Шолпан к брату. — Одно хотенье ничего не стоит, надо уметь.

Он перечислил свои уменья: седлать коня, ездить верхом, разводить костер.

— Мало, мало.

— Быть начальником станции, — прибавил Тансык. Он крепко верил, что эту должность — носить красную фуражку, встречать и провожать поезда — исполнял бы не хуже любого. Жаль, занята.

— Походи, погляди еще, найдешь, — приободрила сестра брата, а про себя решила: придется искать мне. Памятуя, что парень умеет всего только ездить верхом да разводить костры, она начала везде спрашивать такую разъездную работу и вскоре узнала от Длинного Уха, что самому большому инженеру требуется проводник.

— Ты знаешь Чокпарский перевал? — спросила она брата.

— Знаю весь Казахстан, — похвалился Тансык и принялся уверять, что по Чокпару может проехать с завязанными глазами в любое время суток, при любой погоде. В общем он говорил правду — сначала в детстве при перекочевках на джейляу и обратно, затем вестником Длинного Уха искрестил вдоль и поперек этот перевал и теперь присочинил совсем немного, только про завязанные глаза.

— Тогда поезжай туда, твоя работа там, — сказала сестра.

— Какая?

— Ходить проводником. Поезжай и спрашивай людей, которые ищут место для дороги. У них спрашивай инженера Елкина. — Шолпан записала эту фамилию на толстой крепкой бумаге и подала брату. — Но теряй. Без нее забудешь.

Исатая она оставляла у себя вместо своих родителей. Старик поселился в юрте, раскинутой возле балагана.

Верхом на коне и с верблюдом в поводу Тансык выехал в степь по направлению на Чокпар. Он подумал, что верблюд может пригодиться во время работы, если же не пригодится, то не будет и обузой: верблюд совсем не нуждается в заботах хозяина — и кормится и поится сам.

Тансык старался ехать прямо на Чокпар, но его постоянно сбивали с прямой то изыскательские партии, уже работавшие на равнине, то миражи. У него не хватало духу проехать поблизости и не рассказать изыскателям, что он послан в проводники к Елкину, не показать им бумажку с его фамилией. От работы на Длинное Ухо он полюбил болтать, привирать, похваляться. И еще больше, чем изыскатели, его задерживали миражи, особенно один: группа всадников, бродившая в степи. Она показывалась то в полуденной, то в закатной, то в ночной, то в утренней стороне. Изыскатели уверяли, что это — группа инженера Елкина, они узнавали и всадников и коней, а ловить их советовали совсем в другом месте, в горах. И Тансык немало потратил времени на разговоры и гаданья, куда же направиться ему.

Вечером он подъехал к Чокпару и, оставив коня с верблюдом пастись, взобрался на высокий утес поглядеть оттуда, нет ли костра. Ведь где огонь — там и люди. В одном из ущелий слабо, наподобие далекой звезды, мерцал маленький костерок. Тансык взял за поводья коня с верблюдом и пошел на огонь. Вокруг него сидели четыре человека, ели копченую колбасу, черные сухари и запивали чаем из железных кружек, — определенно изыскатели. Тансык уже вдоволь навидался таких — сильно обросших волосами и бородами, загорелых и обветренных, как он, дитя суровой земли, одетых в одинаковые тяжелые сапоги и брезентовые спецовки. Это были: руководитель группы — пожилой, седоватый инженер Елкин, его помощник — молодой инженер-мостовик Калинка и два рабочих парня.

Тансык поздоровался и спросил, куда едут люди.

— Ищем дорогу, — ответил Калинка, потом добавил: — Вернее сказать, кружимся, топчемся на одном месте.

— Отчего? — поинтересовался Тансык.

— Наше дело такое.

— Я тоже ищу, — сообщил Тансык и подал Елкину, как старшему, бумажку с его фамилией. Тот вертел ее довольно долго, обыскал всю глазами, но не нашел ничего, кроме своей фамилии, и спросил удивленно:

— И все?

— Да.

— Кто писал?

— Моя сестра, Шолпан. Она работает на телеграфе.

— Тогда, наверно, есть телеграмма.

— Нет, одна эта бумажка.

— Зачем же приехал ты?

— Работать. Шолпан сказала: самому большому инженеру нужен хороший проводник, и вот послала меня.

— Я — не самый большой инженер, есть гораздо побольше, — сказал Елкин. — Но проводник мне зло нужен. Молодчина — твоя сестра, и ты — молодчина. Садись ужинать.

Изыскатели, потеснившись, освободили для Тансыка место. Он отвел коня и верблюда на ближайшую луговинку пастись, затем подсел к огню. Перед ним на гладкий чистый камень изыскатели положили довольно много колбасы, сухарей, поставили кружку с чаем.

Поужинав, закурили, разговорились. В детстве от брата Утурбая и Романа Гусева, потом от русских, с которыми встречался, работая на Длинное Ухо, Тансык научился балакать по-русски. Елкин рассказал Тансыку, что он с группой ищет место для железной дороги, делает первый объезд, первый осмотр местности. Верно, он просил наладить к нему опытного проводника.

Тансык поспешил похвалить себя: он тут знает все, и для убедительности начал называть разные места: ущелье Зарезанного Барана, колодец Хромого Верблюда, Камень Грозы.

— Повтори-ка, — попросил Елкин. — Я запишу.

— Зачем?

— На память.

— Помнить у тебя есть глаза и уши.

— Они уже полны: я много видел и слышал, — объяснил Тансыку Елкин. И в его памяти быстро, словно в кино, мелькнула картина беспокойной жизни: бедное детство в семье деревенского учителя, жизнь на гроши в гимназии и путейском институте, работа на далеких железных дорогах, Забайкальской, Мурманской, затем под вражескими снарядами на путях, разрушенных в мировую и гражданскую войну.

«Э… гнилые глаза и плохие уши», — подумал Тансык и сказал, что он тоже много видел и слышал, но пока ничего не позабыл.

— Когда, где — много-то?! — посомневались изыскатели. — Такой молодой — и много…

Тансык сказал, что он — вестник Длинного Уха, всю жизнь перевозит новости, ни одна из степных историй не миновала его.

— Вот это должность! В тех историях, пожалуй, больше сказок, сплетен. И все равно развеселая должность, — принялись было зубоскалить рабочие. Но Елкин шикнул на них и продолжал разговор с Тансыком: надо найти для дороги такое место, чтобы могла ходить шайтан-арба.

— Конь ходит, верблюд ходит, баран ходит… найдем, — обнадежил Тансык.

А инженер внушал ему:

— Арбе нельзя круто, не возьмет. Она и сама тяжелая, железная, да еще хвост вагонов.

— Знаю, знаю, — твердил Тансык, видавший всякие поезда. Когда инженер заговорил об оплате, Тансык сказал, что согласен работать за любую.

— Ладно, не обидим, — пообещал инженер.

Рабочие заинтересовались, сколько же зарабатывал Тансык на перевозке новостей.

— Обед, чай, кумыс.

— А денег?

— Мало, редко.

— На что же ты покупал это? — Один из рабочих потянул Тансыка за старенький халат.

— Это дарил добрый человек.

Тансык говорил сущую правду — за новости расплачивались обычно едой да питьем, иногда обносками одежды, обуви, а деньгами только в тех случаях, когда просили сделать особую услугу, — например, срочно сгонять к знахарю за лекарством, найти пропавшего коня. Деньги были очень дороги: так, за один рубль давали большого курдючного барана, за пятнадцать копеек — пуд пшеницы.

Здесь, с инженерами, Тансык был готов работать совсем даром, за одни новости. Он догадывался, что новости будут необыкновенные. Так его маленькая сиротская тропа слилась с самой большой дорогой Казахстана, дорогой в будущее.

Поговорив, занялись каждый своим делом. Елкин, приладившись получше к огню, листать записную книжку и писать в нее. Калинка, наоборот, отодвинувшись от костра в тень, заряжать фотографический аппарат. Рабочие, взятые в изыскательскую партию для самых простых дел, поддерживали костер, проведывали пасущихся невдалеке лошадей, ставили палатку, разбирали походные постели.

Тансык, привыкший спать на чем придется, хотел свернуться калачиком у костра на голом камне, но рабочие выделили ему из своих постелей теплую кошемную подстилку. Он уснул с приятным сознанием, что скоро станет знатоком самых интересных новостей, самым желанным вестником Длинного Уха.

Утром, позавтракав так же, как ужинала, партия выбралась из ущелья на высоту, откуда был хорошо виден весь Чокпар — скопище голых утесов.

Остановились.

— Где Луговая? — спросил Тансыка Елкин.

Тансык показал в ту сторону.

— Правильно. А где Алма-Ата?

Тансык показал.

— Тоже правильно. — Проверив этим познания своего проводника, Елкин сказал ему: — Надо найти самую короткую, самую прямую, самую гладкую, самую легкую дорогу из Луговой в Алма-Ату.

— Самое коротко, прямо, гладко, легко? — переспросил Тансык.

— Да.

— И все сразу?

— Да, все в одном месте.

— Так не можно.

— Почему?

— Так умеет только птица. Самое коротко и прямо — здесь, — Тансык покивал на окружающие утесы, — а самое гладко и легко — там, та-ам, — и покивал на далекий степной горизонт.

Замолчали, задумались, закурили, повздыхали. Потом Елкин сказал:

— И все-таки надо искать.

Тансык спросил, что искать в первую очередь.

— Самое коротко и прямо, — ответил инженер.

Поехали дальше. По нетронутой земле, траве и кустарнику было очевидно, что прежде не следили здесь ни человек, ни конь, ни зверь. Порой встречались такие крутые подъемы и спуски, одолевать которые верхом было немыслимо, и приходилось спешиваться. Елкин скоро убедился, что Чокпар тут не легче отвергнутых перевалов, тоже неизбежны тоннели, большие выемки, двойная тяга. Даже инженер-мостовик Калинка был напуган количеством мостов, какое требовал этот вариант. Без всяких колебаний и обсуждений Елкин скомандовал:

— Тансык, остановись! Поворачивай назад! Надо искать сразу все.

— Откуда начинать? — спросил Тансык.

Решили вернуться на степную равнину и начинать оттуда, где она упиралась в горы, откуда уже начинали.

Обратный путь занял два дня, и так с неудачными поисками целая неделя ушла прахом.

Никогда Тансыку не приходилось так напрягать силы. Он поминутно твердил: коротко, прямо, гладко, легко, вовсю старался соединить их. А они разбегались и его тянули за собой: коротко и прямо — в горы, легко и гладко — в степь. Каждый шаг был задачей — куда ступить. Часто, пройдя какой-нибудь участок, Тансык поворачивал назад, затем проходил его снова по другому направлению.

К тому же Елкин, хотя и был сильно пожилой человек, почти аксакал, но в работе оказался неустанным, ненасытным. Ему мало было соединить «самое коротко, прямо, гладко и легко» в одну линию, он еще хотел знать, что находится под ней и рядом, — часто останавливался, отходил в стороны, брал в руки песок, камни, гальку, глину, потом записывал. Особенно долго задерживался у речек и оврагов, расспрашивал Тансыка, высоко ли поднимаются тут вешние и дождевые воды, велики ли ложатся снега. Разговоры о всякой всячине — и кто живет поблизости, и что делает, и когда наступают тепло, холод, и глубоко ли промерзает земля — он вел с каждым встречным и поперечным. Постоянно по его указке рабочие складывали на пройденном пути приметные каменные грудки и ставили деревянные вешки. Дело подвигалось трудно, медленно.

Тансык не видывал ничего подобного и однажды спросил инженера:

— Как зовут нашу работу?

— Рекогносцировочные изыскания, попросту — рекогносцировка, — ответил инженер. — Повтори-ка!

Тансык так и этак ломал свой язык, а слово не давалось. Из этого постепенно получилась веселая игра. Кто-нибудь спрашивал: «Тансык, как зовется наша работа?» У Тансыка вместо «рекогносцировка» долго получалась какая-нибудь смешная несуразица. Но в конце концов он одолел упрямое слово, правда, выговаривал правильно только по слогам, при каждом слоге загибая палец какой-нибудь руки.

Таким рекогносцировочным порядком прошли Чокпар дважды, туда и обратно, затем прямым маршем двинулись в Луговую.

Между Чокпаром и Луговой, на степном, равнинном участке будущей дороги, который выбрал и отметил Елкин, уже работало несколько партий. У каждой из них Елкин обязательно останавливался и вел долгие переговоры. Тансык в это время неотступно вертелся около изыскателей, выспрашивал, как называется их работа, инструменты, приставал: «Дай попробовать!» Он старался изо всех сил проникнуть в суть дела. Оно было новое, очень интересное. Одни партии узнавали, какая там, где поведут дорогу, земля: песок, глина, камень, на что она годится. Другие изучали реки, озера, колодцы: для дороги надо много хорошей воды. Третьи измеряли и обставляли приметными вешками ту неширокую полосу, на которую будут класть шпалы и рельсы.

А называлось все это, такое понятное и разумное, почему-то странными, непосильными словами.

Партии: геологические, гидрометрические, сейсмологические, геотехнические, трассировочные.

Работы: нивелировка, трассировка, проектировка, корректировка.

Машины: нивелир, теодолит, барометр, тахеометр.

Елкин основался в Луговой. Ненужные ему здесь помощники разошлись: инженер Калинка — в партию изыскателей мостовиков, рабочие — на трассировку подносить инструменты, крепить вешки. Тансыка Елкин оставил при себе сопровождать его при выездах на полевые работы, развозить всякие распоряжения, ухаживать за конем.

Тут в потоке новых людей, осаждавших Елкина, явился Козинов. Это был опытный бурильщик, проведший больше десятка лет на рудниках Урала, обходившийся на «ты» с любой скалой. На Турксибе его быстро захватил тот коловорот страстей, споров, разногласий, какой разыгрался вокруг вариантов.

Козинов понимал вредность существующих разногласий: и начал работать над слиянием всей строительной армии — от кашеваров и конюхов до начальника дороги — в единый дружный коллектив, над собиранием всех крупиц опыта и смекалки.

Обползав Курдай, он увидел его тяжелую скальность и сказал начальнику своей изыскательской партии:

— Надо сматываться, здесь валандаться нечего. Здесь вертись не вертись, а будет нам и шах и мат.

Начальник из числа не по опыту самоуверенных инженеров презрительно посмотрел на Козинова и проговорил, показывая рукой на выход из палатки:

— Можешь сматываться. Таких я не жалею.

Козинов вышел с сердитым урчаньем:

— На одиннадцатом году революции не желает разговаривать. И с кем? С рабочим, который мозолится рядом с ним. Инженеришка никудышный, выкидыш, а нос дерет…

Козинова возмутило не пристрастие инженера к безнадежному Курдаю, а грубая, барская повадка. Он собрал своих единомышленников и рассказал им, как встретил его «выкидыш». Инженер был из не окончивших вуза.

— Ну, ребята, заставим отказаться от Курдая?

— Надо заставить, нечего здесь попусту бить сапоги, — поддержали Козинова.

После горячих споров, как же поступить, заявились к начальнику изыскательской партии и попросили объявить все данные «за» и «против» Курдая.

Начальник отказался:

— Не ваше дело совать нос в мои дела, ваше дело исполнять мои приказания.

— Не заносись, не строй из себя хозяина, — осадил его Козинов. — Дело у нас общее, советское, мы тебе не слуги, а сотрудники. Имеем полное право знать, что делаем.

— Повторяю: ваше дело исполнять мои распоряжения, — отчеканил начальник, громко топая при каждом слове.

— А мы — люди советские и не желаем работать втемную, — ответно отчеканил Козинов.

— Можете увольняться.

— И уволимся.

В тот же день Козинов принес заявление об уходе. Начальник с удовольствием написал на нем: «Уволить». Но когда вслед за Козиновым пришли еще несколько человек с такими же заявлениями, он поднял хай:

— Козинов — смутьян, чуждый элемент, устраивает забастовку против рабоче-крестьянской власти.

— Не против власти, а против тебя, выкидыш, и твоего мертвого дела, — сказал на это Козинов и уехал к Елкину, который своим равнинным Чокпарским вариантом соперничал с горным Курдаем.

Елкин переживал злые времена, был почти заклеван сторонниками Курдая и хватался за всех, в ком предполагал найти помощников и своих однодумцев.

Высокий, сухопарый, с лицом и руками шахтопроходчика, в которые навечно въелась темная каменная пыль, Козинов показался ему каменно надежным. Правда, одно обстоятельство смутило Елкина:

— Ты бурильщик, а выбираешь равнинный вариант. Одно с другим не вяжется: бурильщики любят скалы, любят, когда больше скал.

— Не все, это напрасно про них думают, и бурильщики не охотники ломать попусту. Скажем, Курдай — благодать для бурильщиков, пять лет ломай, не переломаешь. Но к чему ломать, когда можно обойти. И как не видит люди, что по Чокпару мы пройдем шутя. А еще спецы, учились.

— У тебя простой подход — Чокпар легче, дешевле, иди по нему…

— Как же иначе? — буркнул Козинов. — Только дурак лезет на стену.

— У инженеров другой, так называемый универсальный. — И Елкин пустился излагать все те соображения, какими обросли варианты: Чокпар удлиняет путь, и вот считают, что лишний пробег поездов со временем обойдется нам дороже, чем постройка через Курдай. Потом они доказывают, что район Чокпара меньше населен, чем Курдайский, по своему хозяйственному положению меньше нуждается в дороге, могут быть недогрузы и пробеги вхолостую.

Козинов расхохотался.

— Вхолостую здесь, когда на всю степь будет одна дорога? Успевай только перевозить. Вот построим, и к дороге хлынет такая уймища народу.

— Я-то понимаю, — прервал Елкин, — другие не хотят понять.

— Самолюбие, гольное самолюбие.

Елкин направил Козинова в группу изыскателей геологов. Убежденный, что Курдай защищают только из самолюбия, вопреки государственной пользе и здравому смыслу, Козинов особенно яро, всеми средствами, доступными ему, начал выдвигать против него Чокпар. Он не только добросовестно выполнял задания, а попутно делал и не порученную ему, но нужную работу, заглядывал в каждую щель, могущую дать сокращение пути и экономию.

В защиту Чокпара он мобилизовал многих рабочих изыскательской экспедиции, заинтересовал проектом местное население, низовые учреждения и передал Елкину мотивированную записку. Как подлинный голос рабочих масс записка прозвучала внушительно и глаза многих влиятельных специалистов повернула от Курдая к Чокпару.

Один из посланцев Длинного Уха умчался в степи Прибалхашья, где кочевал Аукатым, известнейший наездник и знаток лошадей. Табун коней у него был невелик, но знаменит по всему Казахстану. Аукатым водил только скакунов. Если в его табуне появлялся тяжелый конь, он немедленно продавал его. Лошади Аукатыма были покрыты громкой славой, лучшие из них большей славой, чем знаменитые акыны и самые уважаемые скотоводы.

Самым славным был трехгодовалый жеребец Зымрык (двуглавый орел). Полуторагодовалым он выиграл у лучших степных скакунов первый приз в пятьдесят баранов и шелковый халат хозяину.

Когда приехал вестник Длинного Уха, Аукатым чистил Зымрыка, ласкал его острую легкую голову, похлопывал по широкой выпуклой груди.

— Что скажешь? — спросил Аукатым.

— Плохие вести.

— Появился новый скакун? Ничего, мой Зымрык побьет любого коня. Только конь этой же крови может побить его, у Зымрыка самая горячая кровь.

— На Чокпар приехали русские инженеры. У них есть шайтан-арба. Она обгоняет любого скакуна. Джигиты пробовали.

— Чего ты хочешь?

— Люди говорят, надо выпустить Зымрыка.

— Нет! Зымрыка я выпущу только против скакуна. — Аукатым нежно погладил серебряную спину коня, похлопал по крутым бокам. — Какой толк побивать арбу?

Посланец уехал, ему не удалось в душе Аукатыма зажечь огонь соперничества. Через несколько дней приехал другой посланец. Он начал с того, что всячески изругал, опозорил машину:

— Арба, крикливая, вонючая арба. Ползет без коня, без верблюда, без ишака, без дороги. Ее определенно таскает нечистый дух. Эта арба — младшая сестра. Старшая еще крикливей и вонючей. Она ходит только по железной дороге. Уже приехали русские строить эту дорогу. Они говорят, что скоро все поедут на таких машинах.

Аукатым задумался, затревожился:

— Куда же коней?

— Зарежут на мясо.

— И Зымрыка?

— Зачем Зымрык, если машина побьет и его? Ты сам поедешь на машине. Пойди побей машину, поставь против нее Зымрыка!

Посланец пробыл два дня и все разжигал у Аукатыма дух соперничества. Наездник тяжко думал. Его не так беспокоило, что машина обгоняет скакунов. Другое было куда хуже: он не мог допустить, чтобы машины вытеснили коней, заполонили всю степь и дороги. Он не хотел степи без коней, не хотел жизни без Зымрыка.

И Аукатым согласился выпустить своего любимца против машины. Он отделил от табуна трех лучших скакунов, одного заседлал себе, другого — своему сыну-подростку, Зымрыка вел налегке, в поводу. Ехал так, чтобы сохранить у него все силы, всю прыть.

Посланец же Длинного Уха потревоженным шмелем крутился возле наездника, останавливал встречных, заезжал на кочевья, в аулы и везде жужжал:

— Будет большая байга, Аукатым ставит Зымрыка против шайтан-арбы.

Эта весть полетела наподобие степного бурана, будоража и самые тихие уголки. Отовсюду двинулись люди сопровождать Аукатыма. На лошадях и верблюдах, на коровах и пешком. Кто с одними лепешками в бедняцкой торбе, а кто с юртой, с баранами, кобылицами, кумысом.

Аукатым ехал впереди сборища, был недоступно важен и молчалив, радость, что из-за него люди побросали все дела, хранил про себя. Ярые джигиты, особенно из молодых, постоянно подскакивали к нему и вызывали на соперничество. Они не думали, что побьют Аукатыма, им было бы приятно одно то, что он принял их вызов. Но наездник упорно отмахивался. Когда всадники становились слишком назойливы, он угрожал плеткой и покрикивал:

— Сторонись! Истопчу!

Завидев на светлом дневном горизонте более темное пятно, Тансык подумал, что едет Аукатым, немедленно оседлал коня и умчался встречать. Спросив наездника о самом главном, он помчался обратно в Луговую. С той же прытью, с какой ехал, ворвался в юрту инженера Елкина и зачастил:

— Аукатым ставит Зымрыка против шайтан-арбы. Конь побьет ее. Нет, нет, машина побьет коня.

Он не знал, кому желать победы — Зымрыку или «доджику». Как наездник и служитель Длинного Уха он был горячим поклонником лошадей, но и машина полюбилась ему, в мечтах он уже гонялся на ней за новостями.

У Елкина шло совещание — обсуждались последние данные изыскательских партий. Изыскания еще не закончились, но уже было ясно, что Чокпарский вариант и в постройке и в эксплуатации лучше всех других. Только здесь можно осуществить указание правительства сооружать Турксиб прочно, дешево, быстро.

Елкин внес предложение: немедленно приступить к строительству, а недостающие изыскания сделать в процессе стройки.

Вспыхнул жаркий спор. Одни считали предложение Елкина приемлемым, другие — преждевременным. Особенно сильно противился помощник Елкина инженер Леднев, совсем не турксибовский по своей внешности, а такой по-городски ухоженный, что казался ледяно отполированным, будто нарочито оправдывал свою фамилию. Тансыка с его новостью он посчитал таким злостным нарушителем порядка, что, не дослушав, скомандовал ему:

— Марш отсюда!

— Товарищ Леднев, так нельзя! — упрекнул Елкин.

— Но и так, как он, тоже нельзя, — огрызнулся Леднев.

— Ему простительней, чем вам. — Елкин поманил Тансыка к себе. — Ну, что у тебя?

Тансык выпалил свои новости: Аукатым… Зымрык… байга…

Первым отозвался на них Леднев:

— И кому взбрело это в голову?

— Всем, всем. Все хотят, — ответил Тансык. — Весь народ просил Аукатыма, посылал двух гонцов.

— Но у нас не цирк, не балаган. Мы приехали строить дорогу, а не показывать номер «лошадь состязается с машиной». — Леднев обвел всех смеющимся взглядом. — Так, товарищи?

— Не совсем, вопрос не такой цирковой, — заметил Елкин, велел Тансыку встретить Аукатыма, как полагается в таких случаях, и вернулся к прерванному обсуждению своего предложения. — Объединение изысканий и строительства, конечно, увеличит напряжение, зато сократит сроки.

— Говорят: поспешишь — людей насмешишь. Зачем? Мы ведь не пирог печем на один обед, а строим дорогу на века, — возразил Леднев. Елкин напомнил, что торопит не чья-то прихоть, а народ, революция, сама история. Разъединенные Сибирь, Казахстан и Средняя Азия давно вопиют о железной дороге.

В конце концов все, кроме Леднева, высказались за повышенное напряжение и скорейшее окончание стройки.

Закрывая совещание, Елкин попросил задержаться у него представителей главного строительного управления, партийной организации, профсоюзов, инженера Леднева и сказал:

— Теперь, товарищи, поговорим о состязании коня и машины.

— Выпускать машину на лошадь — варварство, все равно что гиену на петуха, — зашумел Леднев со своей обычной резкостью. — Ну, машина обгонит, так и быть должно. Какой тут смысл!

— Агитация. Для них, для степняков, большой вопрос, кто же лучше — конь или машина. Мы должны решить его в пользу машины. Вот «доджик» обгонит лучшего скакуна, тогда увидите, какой будет поворот.

— Может быть самый неприятный, — не сдавался Леднев. — Если казах не понимает, что рискует конем, то мы обязаны предостеречь его.

— Никакого риска. Здесь конные бега — не редкость. И так постоянно гоняют во всю прыть. А если даже и пострадает один конь — это мелочь перед тем агитационным значением… Мы покажем все преимущества машины, добьемся уважения к ней, а следственно, ко всему нашему строительству.

— Нелепая, странная выдумка. Если она потешна степнякам, лошадникам, то нам, инженерам, не к лицу. — Леднев замахал руками, подался к выходу. — Она унижает нас.

— Товарищ Леднев, мне странно другое: вы до сих пор не заметили, что состязание между лошадьми и машинами идет уже многие годы, с появлением первой лодки, паровоза, автомобиля. Мы с вами, строя железные дороги, занимаемся тем же нелепым, как вы обозвали его, состязанием с лошадью.

Леднев ушел. Оставшиеся договорились устроить байгу, но действовать со всей осторожностью, и тоже ушли. Задержался у Елкина только представитель главного управления. После всяких разговоров о строительстве он вдруг спросил Елкина:

— Как работается тебе с инженером Ледневым? Скажи откровенно. Мы друзья, и дальше меня этот разговор не пойдет.

Да, они были давними друзьями, со студенческих лет.

— Скажи тоже откровенно, почему ты затеял этот разговор? — спросил в свою очередь Елкин.

— Леднев явно, нарочито выступает против тебя, похоже, что метит на твое место. Ты замечал?

— Как не заметить.

— Если он не устраивает тебя, мы можем развести вас. Сделаем без обид, без понижения.

— Не надо, — решительно отказался Елкин. — Я очень ценю Леднева.

— За что же?

— Именно за то, что он всегда имеет особое мнение, спорит со мной, копает под меня.

— Странно. Я расстался бы с таким.

— Когда-то и я думал разойтись. Но вовремя понял, что Леднев нужен мне. Люди обычно не видят, не понимают себя, это трудное дело. Считают умней, вообще лучше, чем есть. Многим, возможно, всем людям, чтобы понимать и видеть себя и свои поступки правильно, без переоценки, нужен строгий, придирчивый взгляд со стороны, нужен критик, спорщик, как Леднев. Он — самый лучший мой помощник, моя поправка. Не зря говорят, что истина рождается в споре.

— Будь по-твоему!

— Да, оставьте мне Леднева, этот ничего не спустит. Хочет он того или не хочет, но помогает мне быть осторожней, вдумчивей. Я не люблю, боюсь слишком послушных исполнителей.

На следующий день в первую очередь, пока не одолели другие дела, Елкин пошел узнать, как принимают Аукатыма. Партийная организация и профсоюз поручили это комиссии из трех человек: Тансыку, Ахмету Каримову и Шолпан. Аукатыму уже поставили отдельную юрту, его коням отпустили вдоволь корма и воды.

Елкин наладился к юрте наездника и возле нее столкнулся с Ахметом. Тот сказал ему, что Аукатым ушел помолиться.

— Далеко, надолго? — спросил Елкин, всегда спешивший куда-нибудь.

Каримов поманил Елкина за юрту. Там, в сотне шагов от нее, среди порыжелой от зноя пустоши, одинокий человек молился по-мусульмански — на коленках, высоко вздымая руки и низко, до земли, кланяясь востоку.

— Аукатым, — шепнул про него Ахмет. — Он уже давно кланяется, скоро кончит.

Помолившись больше, чем обычно, Аукатым свернул молитвенный коврик и пошел дальше в пустошь, где под присмотром сынишки паслись его кони. Елкин и Каримов пошли за ним. Возле коней встретились, перездоровались. С помощью Ахмета, знающего три языка — татарский, русский, казахский, — быстро, легко разговорились. Елкин спросил, который из коней будет скакать. Аукатым погладил Зымрыка. Серебристой масти, весь сверкающий под ярким солнцем, конь был похож на легкий, облачный сгусток света, принявшего форму скакуна. Он нетерпеливо плясал, порываясь лететь, вроде воздушного шара.

— Чудо-конь. Нет, выше всяких слов, — похвалил его Елкин искренне, без малейшей лести.

— А где твой конь? — спросил наездник, не решаясь произнести слово «шайтан-арба». С детства от суеверных родителей он усвоил, что не следует поминать нечистую силу.

Елкин велел Ахмету пригнать машину. Через несколько минут вымытый, хорошо осмотренный и подвинченный «доджик» тихо, смиренно, как бы на цыпочках въехал на пустошь. Кони насторожились, но не испугались, не прыснули. Аукатым, никогда не видавший автомобиля, долго разглядывал, ощупывал и выстукивал его, как доктор больного. Ничего таинственного, бесовского не оказалось, все было обыкновенное: колеса, тележка, железо, дерево, кожа.

— А кто носит его? — спросил наездник.

Каримов открыл и включил мотор.

Затем наездник спросил, можно ли прокатиться ему, машина не выбросит, не убьет его, как делают некоторые кони с незнакомыми седоками?

— Мой принимает всех, мой без капризов, — похвалился Ахмет.

Сели, поехали. Ахмет, уже много раз состязавшийся с наездниками, старался не превысить скорость, на какую способны степные кони. А хотелось, ох как хотелось промчаться с ветерком и навсегда отбить у наездников охоту донимать его неуместными скачками, посулами, насмешками.

Догадываясь об этом, Елкин поваркивал в сторону Ахмета:

— Полегче, полегче. Всему свое время.

На строгом, важном лице Аукатыма замелькала довольная усмешка. Чтобы придать ей определенный смысл, он начал хвалить машину и езду на ней: быстро, спокойно, мягко. На самом же деле его радовало не это, а уверенность, что при такой скорости Зымрык легко побьет шайтан-арбу. Он не знал, что у машины — целая коробка скоростей.

— Ну, как? — спросил Елкин, заметив его усмешку. — Байга выйдет?

— Да, да, — согласился наездник. — Надо искать поле, ставить приз.

Договорились, что призом будет одна слава, в чем либо другом — баранах, халатах — обе стороны не нуждались.

На этом Елкин решил, что остальное сделают без него, и велел отвезти его на станцию. Выходя из машины, он предупредил Каримова:

— С байгой будьте осторожны, делайте все уважительно. Без варварства! — Ему крепко запомнилось ледневское словечко.

Каримов, Аукатым и Тансык еще долго ездили окрест станции — выбирали для байги поле, где бы не торчало опасных камней, не таилось скрытых нор.

Солнце свалилось за полдень, потянуло прохладой. Зымрык и «доджик» стояли на одной линии, поодаль один от другого. Аукатым гладил коню бока, шею, говорил ласковые слова. Конь нетерпеливо переступал, фыркал, поталкивал хозяина головой.

Ахмет еще раз оглядывал машину. Все было в порядке, но почему-то не проходила назойливая тревога: если во время гоньбы случится какой-нибудь «кляп» — поломка, задержка, — все пропало. Машину засмеют, опозорят.

Болельщики растянулись по всей дистанции, громко галдели, торопили.

Вот сынишка Аукатыма вскочил на Зымрыка, Ахмет сел в «доджик», к рулю. Аукатым взмахнул шапкой. Байга началась. Зымрык рванулся несколько раньше «доджика» и шел впереди. Наездники, державшие сторону коня, кричали громче и громче.

— Жаксы, Зымрык, жаксы!

Аукатым, поднявшись на стременах, поскакал вслед за умчавшимся Зымрыком и «доджиком». Тансык подбежал к Елкину и крикнул:

— Что твоя машина! Конь — вот!.. — и не нашел достаточно высокого слова.

На другом конце дистанции поворот обратно Зымрык сделал раньше «доджика». Наездники завыли от радости. Вверх полетели пестрые лохматые малахаи. Сотни людей схватились за бока и принялись хохотать над машиной.

И вдруг она, безнадежно отставшая, так рванулась вперед, что в несколько секунд опередила коня. Наездники, отдавшие всю свою любовь Зымрыку, онемели, а вскоре резко разделились. Одни сразу перенесли свой восторг на машину и кричали:

— Жаксы, шайтан-арба! Жаксы!..

Другие, напротив, захотели еще сильней, чтобы победил конь, и взывали к нему:

— Держись, Зымрык, держись! Эй, ой!

Аукатым, поравнявшись со своим любимцем, широко размахнулся и ударил его плетью. Но конь уже не мог скакать быстрей.

«Доджик» прикатил первым. Зымрык отстал немного, лишь на несколько шагов, но безжалостная слава мгновенно вся перебежала от него к удачливому сопернику. Степные наездники и другие болельщики так густо и плотно окружили машину, что Каримов не мог открыть дверку. Одни хотели немедленно посмотреть, кто носит ее так быстро, другие — прокатиться.

Ахмету пришлось долго гудеть, чтобы добиться тишины и внимания, потом, чтобы выпустили его из осады, дал обещание, что со временем все покажет, расскажет и всех желающих покатает. А сегодня и он и машина сильно устали, надо отдыхать.

Аукатым отвел своих коней в сторону от этого шумного сборища и в одиночестве хлопотал там: успокаивал сильно вздрагивающего и порывисто дышавшего Зымрыка, пересаживал на другого коня напуганного сынишку.

Подошел Елкин, пригласил наездника к себе немножко угоститься. Аукатым отказался и немедля поехал в степь, к своему кочевью. Вместо тучи людей, прибывших с ним на байгу, теперь провожали его реденькой цепочкой одинокие всадники. Все ехали медленно, молча, как на похоронах. Кое-кто из провидцев будущего именно так и думал, что новая, машинная, жизнь начала хоронить старую, лошадиную.

«Доджик», а с ним вместе и его водитель Ахмет так широко, громко прославились, что слава обернулась во вред им. По нескольку раз на дню конные и пешие донимали Ахмета:

— Покажи, как ты несешь ее? — Многие думали: машина бегает оттого, что Ахмет иногда нажимает ногами какую-то штуку и поворачивает руками рулевое колесо. Ахмет уверял, что бегает сама.

— Но кто-то вертит ей колеса?

— Мотор.

— Кто это, шайтан?

— Это — мотор. — Ахмет не знал, как назвать его по-иному и показывал: — Вот глядите. Если ему давать бензин, машина может бежать очень долго.

Ему плохо верили, и все старались найти спрятавшегося шайтана. Не найдя, примирялись с бензином и просили покатать их. Набьется полным-полно, от столетних аксакалов до сосунков на руках у матерей. Визжат, хохочут, жмутся друг к другу в страхе и радости.

Елкин охотно разрешал такие прогулки. Зато Леднев кипятился:

— Это разврат. Разбивать машину, тратить бензин ради того, что им забавно, — подсудное расточительство. А если они пожелают еще чего-нибудь…

— Например?

— Например, сломать машину, поглядеть, что у нее внутри, как делают ребята с игрушками.

— Это нецелесообразно, не позволю.

— А то, что позволяете, — сообразно? Да никуда не годится! Я буду гнать всех в шею!

— Напрасно. Я прошу вас не делать этого, не пытаться даже…

— Но смысл?! Растолкуйте мне, какой смысл во всей этой забаве, какая польза?

— Агитация… Прекрасная наглядная агитация за строительство, за индустриализацию, за машину. Лучшее доказательство наших благих намерений… Я предпочту катать, чем оплачивать полдесятка агитаторов, — и дешевле и полезней.

— Удивляюсь… Наше дело — строить, а не агитировать, — ворчал Леднев.

— И то и другое… Строить дорогу и строить людей.

Тансык непременно участвовал во всех таких выездах и усаживался на хозяйское место, рядом с водителем. Он так и понимал: едет хозяином вести разговор приятный для гостей, соблюдать порядок.

Особенно привязались к «доджику» три важных старика. Из разных мест, раньше не знавшие друг друга, они соединились здесь в дружескую группу — жили в одной юрте, ели, молились и кататься приходили вместе. И в машине садились рядом.

В первый раз они прокатились без всяких претензий, молча. Во второй захотели проехать дальше и выспрашивали Каримова: сколько может бежать машина, способна ли одолеть весь Казахстан. И почему-то встревожились, когда Ахмет сказал, что машина, если давать ей бензин и воду, может перебежать без большого ремонта сто Казахстанов.

В третий раз они попросили показать, что делают инженеры. Ахмет покатил по местам, где производились изыскания, а Тансык переводил на казахский язык рассказы изыскателей. Но, как ни старался, не мог найти других, понятных старикам слов и сыпал те же инженерные:

— Нивелировка, трассировка, корректировка, теодолит, барометр, тахеометр.

Сыпал, перевирая до полной бессмыслицы.

Старики поняли только одно: инженеры меряют землю, и у них родилось подозрение, что будут делить ее. Кому дадут, у кого отнимут? И наконец, старики попросили, чтобы с ними проехался и поговорил самый главный начальник работ. Тансык рассердился:

— Он скажет не больше моего. Я сказал все.

— А ты — кто?

— Пастух инженеров, — гордо назвался Тансык. Но старики все-таки хотели поговорить с самим начальником инженеров. Они по своему скотоводческому опыту знали, что пастух не хозяин.

Елкин послал Тансыка за машиной. Тансык по привычке расселся рядом с водителем. Елкин велел ему освободить место, остаться дома и заказать для гостей обед с чаем. Тансык заупрямился.

— Ты служишь, получаешь деньги — и обязан слушаться, — напомнил Елкин. — У нас, когда приходят гости, их угощают.

— И у нас угощают, — сказал Тансык, продолжая сидеть.

— Вот и позаботься об этом. А поедет вместо тебя инженер Леднев.

— В столовую можно заехать на машине, — пробурчал сердито Тансык, нехотя освобождая место.

Оставляя длинный хвост желто-серого песка, машина резво катила от одной изыскательской партии к другой. Елкин рассказывал теми же непонятными словами, что и Тансык: рекогносцировка, трассировка…

Старики долго слушали молча, потом спросили: зачем это? Елкин объяснил, что на этом месте сделают насыпь, уложат шпалы, рельсы. Через весь Казахстан будут ходить такие же поезда, какие идут через Луговую.

— Зачем?

— Возить людей, хлеб, лес, хлопок… Приедут ученые люди, проведут воду, оживят мертвые пески. Будет много пастбищ, верблюдов, баранов, много мяса, шерсти. Все заживут сыто, богато.

И опять:

— Зачем поезд, когда есть «доджик»? Он может возить лучше поезда, без дороги.

— Дела хватит и поезду и «доджику».

Заключил этот разговор Ахмет Каримов, бывший в тот раз переводчиком:

— Старики считают дорогу ненужной. И не верят в нее, думают, что она — обман, отговорка, а на самом деле мы приехали отнимать у казахов землю. Поэтому и ходят наши люди с разными машинками, с железной лентой, ставят вешки и колья.

Леднев едва стерпел до конца поездки, не разразился при стариках. Потом, без них, бурно ополчился на Елкина:

— Вот до чего довела ваша наглядная агитация. Вместо сторонников мы получили противников нашего дела.

— Что же надо бы по-вашему?

— Поменьше и потише гонять «доджик».

— Может быть, снять с машины колеса?

— Смеется тот, кто смеется последним. Не торопитесь смеяться.

— Это верно, согласен. Вот с постройкой надо торопиться. Вы недавно возражали. Как теперь?

— А вы не думаете, что неграмотные мудрецы видят дальше нашего, — будущее за автомобилем, он вытеснит рельсовый транспорт. Не напрасно ли стараемся мы?!

Слава «доджика» разливалась шире и шире, все гуще валил к нему народ. Обступят его, гладят, улыбаются.

— Зачем пришли? Чего еще надо, что забыли? — спросит недовольный Ахмет.

— Катай немножко.

— Катал уж, довольно по одному разу.

Но всегда находились такие, что не катались еще, и такие, что умели обмануть. Тут обычно подскакивал Тансык и начинал уговаривать Ахмета: покатай. Сам он не пропускал ни одного выезда, садился всегда на главное место, рядом с водителем. Охотно, даже с восторгом отвечал на все вопросы и щедро добавлял еще от себя, без спроса. Рекогносцировка, корректировка… сыпались из него, как горох из худого мешка.

— Ты стал инженером? — дивились люди.

— Больше. Я — пастух инженеров. Они умные люди, могут делать дороги, машины, но у них гнилые глаза.

Про то, как «доджик» победил лучшего коня, акыны сложили песню. Проведать его приехал сам Аукатым. Наездника вволю покатали, затем Елкин пригласил гостевать. На этот раз Аукатым согласился. Елкин спросил, как поживает Зымрык. Конь был в прежнем здоровье, Аукатым на нем и приехал. Разговорившись, наездник признался, что его сильно тревожит молва, будто в Казахстан пригонят табуны машин, а коней — под нож и в котел.

— Не бойся. Ты и твой сын будете ездить на конях, машины не помешают вам, — успокоил Елкин.

Молва о железной дороге, о состязании коня с шайтан-арбой была всепроникающей, наподобие степного урагана, который способен надуть летом сугроб песка, а зимой снега даже сквозь замочную скважину. Так через дыры в юрте молва залетела к ослепшему, одинокому Исатаю. Он начал громко звать, чтобы зашли к нему. Шолпан и Ахмет, приносившие ему еду, в тот момент были на работе, а Тансык не появлялся уже несколько дней. Исатая услышал прохожий и спросил, что ему надо.

— Приведи Тансыка! — попросил старик.

— Он теперь не ходит.

— Что с ним? — встревожился Исатай.

— Ничего. Он теперь только ездит на шайтан-арбе.

— Это же Ахмет.

— И Тансык. Ладно, скажу.

И верно — погодя недолго оба подъехали на шайтан-арбе. Ахмет ушел в свой балаган, Тансык — к Исатаю.

— Ты звал меня, аксакал?

— Да. Садись. Я слышу, ты стал большим начальником. Можно ли мне сесть рядом с тобой?

— Можно, можно, у нас с тобой ничего не изменилось. — Тансык обнял Исатая. Старик хотел знать, что творится кругом. Он постоянно слышит гул, крики, топот большого базара.

— Видят ли твои глаза хоть немножко? — спросил Тансык.

— Мало, только день и ночь. День желтый, как песок, ночь темная, как дым. Тебя не вижу совсем, узнаю по голосу.

— Ты поедешь со мной и послушаешь, какие у нас пошли дела.

При очередном агитационном выезде Исатая усадили в самую гущу пассажиров, чтобы при любой дорожной неприятности старика не ударило чем-либо. Тансык особо для него рассказывал больше и вдохновенней. В конце пути Исатай пожаловался:

— Мне не везет, всю жизнь видел плохое, а когда началось хорошее — бог закрыл мои глаза.

Двадцать восьмого октября 1927 года на заседании Совет труда и обороны постановил: «Туркестано-Сибирская железная дорога призвана в первую очередь разрешить задачу снабжения Средней Азии хлебом и обслуживать десятки миллионов населения Средней Азии и Сибири. Эта задача может быть выполнена только принятием Чокпарского варианта».

Совет труда и обороны постановил: «Утвердить Чокпарское направление для южного участка Туркестано-Сибирской ж. д.» Елкина назначили начальником строительного участка Луговая — Чокпар.

На очередном профсоюзном собрании Елкин отыскал Козинова и сказал:

— Ну, брат, радуйся: наша взяла!

— Я что, — проворчал скромно Козинов, — копошился, а толк какой, все равно что от блохи.

— Лишний козырь и большой — голос рабочих.

На том же собрании Козинова выбрали председателем рабочего комитета. Он ринулся в новое дело — в подбор опытных и дисциплинированных рабочих кадров, в борьбу с рвачами и пролазами, хлынувшими на Турксиб за деньгами и профбилетами.

Елкин, считавший профсоюзную работу менее важной, чем строительство, истолковал уход Козинова в преды как ошибку и, придя в рабочкомскую юрту, сказал:

— Мне, брат, с тобой надо поговорить, мне не нравится. Ты хороший бурильщик, я тебя метил на выемку бригадиром, и вдруг — в кабинет, разбирать сплетни. Ты — мужик серьезный и не к лицу тебе мыкаться по разным РКК, выпускать стенные газетки. Скалы — вот твое дело!

— Я, Константин Георгиевич, думаю совсем наоборот.

— И напрасно, напрасно: измызгают тебя по мелочам, — изболтаешься, обленишься, разлюбишь производство, потеряешь лицо и станешь «человеком из рабочкома». Видел я таких, знаю. Посидит месяц-два, глядишь, ускакал в другое место, в третье. Ни производства он не знает, ни рабочих, ни обстановки, какой-то коммивояжер — и везде и нигде, и толку нуль.

Козинов попытался доказать, что хороший профсоюзный организатор ценнее хорошего бурильщика, и особенно в условиях Турксиба, где профсоюзы слабы, где главной массой будет неорганизованный сезонник и грабарь, не изживший предпринимательских и кулацких привычек. Но инженер замахал руками, торопливо заговорил:

— Бурильщик есть бурильщик, а человек из рабочкома — потерянный бурильщик, мертвая душа. При нашей бедности сидеть бурильщику в предах, простите, хищничество, преступление! — и вышел. Его отношение к Козинову резко переменилось, он отбросил былую простоту, взял подчеркнуто вежливый, таивший пренебрежение тон, именовать стал в глаза уважаемым товарищем, а заглазно «человеком из рабочкома».

На Луговой началось, по оценке одних, столпотворение, по оценке других, чудесное преображение. И проходящие мимо и особые поезда везли сюда плотников, грузчиков, землекопов-грабарей с лошадьми и двухколесными тележками-грабарками, круглый и пиленый лес, шпалы, рельсы, грузовые автомобили, тепловозы, разобранные на части экскаваторы.

Казахи удивлялись на грабарей, и знающие русский язык кричали им:

— Зачем привез кони? Здесь кони много, пять — семь рублей голова.

— Ваши не годятся нам, — откликались грабари. — Ваши дикие, знают одно седло, а наши умные, ученые, знают и седло, и хомут, и оглобли, и постромки.

— И наших можно учить.

— Говорят: сам скорей помрешь, чем научишь.

— Возьми пробуй! — предлагали казахи коней.

— Некогда, — отказывались грабари.

Вокруг одинокого станционного домика и кратковременных изыскательских привалов за несколько дней выстроился большой город из палаток, юрт, землянок, балаганов. Он сразу получил несколько любопытных названий — юртяной, полотняный, ситцевый, копай-город.

Рядом с ним на запасном пути остановился укладочный городок, как называют поезд, в котором живут укладчики железнодорожных путей. Он вполне заслуживал это имя, в нем были вагоны-квартиры, вагоны-общежития, вагон-контора, вагон-кухня и столовая, вагон-партбюро, местком и красный уголок, вагон-кузница и слесарня, вагон — столярноплотничья мастерская, вагон-склад, вагон-лавка, вагон-амбулатория, вагон-баня, платформы с топливом. Все, как в настоящем городе.

Вдоль запасного пути вытянулся беспорядочный, ничем не покрытый навал всякого стройматериала и машин, который называли складом.

Уже не в первый, а возможно, в сотый раз Елкин убеждался, что грабари быстрей всех приживались на новом месте. Через час-полтора после высадки из вагона уже стояла белая палатка, рядом горел костерок, над ним висели котелки, чайники, около них хлопотала хозяйка, недалечко играли ребята, хозяин сидел на грабарке и, попыхивая трубкой, чинил конскую сбрую. Во всем было несокрушимое, домашнее спокойствие. Грабари удивительно умели не оставлять его на своей родине — Украине, а возить с собой по всей Руси. Ничто — ни вологодские топи, ни Сибирские леса, ни азиатские и казахские пески, ни морозы, ни жара — не могло нарушить его, даже поколебать.

Грабари расположились все в одном месте, своим кругом. Как только устроилась первая партия, к ним заявился Елкин. Один из старейших строителей российских железных дорог, он хорошо знал, что главную массу и тяжесть земляных работ перенесли грабари, что это же будет и на Турксибе. Другой силы пока нет.

— Откуда, отец? — спросил Елкин старика, хозяина большого семейства.

— С Полтавщины.

— Много строил дорог?

— Чай, побольше твоего, чай, все строил, кроме железки царя Николая Первого.

— Не устал?

— Устану — отдохну.

Начала собираться толпа — крутоплечие, большерукие бородачи, лобастые пареньки, в которых была уже видна будущая сила и выносливость, толстенькие бабы в ярких ситцах, похожие на цветные фонари, жмущаяся к матерям мелюзга.

— Зачем вы жинок и детишек навезли? — спросил Елкин.

Старик ответил:

— Зачем жинок привезли — сам знаешь, сам, верно, с жинкой живешь. А ребятишки, кои поменьше, за подол мамкам схватились и не отстали, а кои побольше — учиться приехали у отцов. Наше дело потомственное, идет от отцов и дедов к сыновьям и внукам.

Потом заговорили в несколько голосов:

— Товарищ инженер, мы вроде не принадлежим тебе, работаем на особом положении, но побалакать с тобой можно ведь?

— Сколько угодно, — согласился Елкин. — А насчет «не принадлежим» я считаю так: все, кто и работает здесь, и кто мешает работать, принадлежат друг к другу.

— Обидно, что нас лишили профсоюзного звания. Какие мы хозяева, мы — самые нагольные рабочие. Что жинок таскаем с собой, так и рабочие нередко таскают, а приедут без жинок — с чужими живут.

— Не в этом дело. Здесь вопрос большой, государственный. Я могу только одно — сообщать аккуратно, сколько вас и что сделали. Старайтесь, работайте, это подвинет вас к профсоюзу.

Украинские, орловские, курские и нижегородские землекопы-грабари были создателями всех крупных земляных сооружений в царской России: железнодорожных насыпей, плотин, котлованов. Они имели свои деревенские хозяйства, но малоземелье, недороды и подати разгоняли их на заработки по всей стране. Работали они часто со своей лошадью и тележкой, на зиму обычно возвращались домой. После революции за связь с частным хозяйством их причисляли не к рабочим, а к крестьянам-отходникам. Они оказались без профсоюза и льгот, какие дает он.

— Когда думаете начинать? — спросил Елкин.

— Завтрева с утра. Приходи. Вопще заглядывай к нам.

— Обязательно, — пообещался Елкин и перешел к разнорабочим.

Здесь были перемешаны всякие народы, языки, профессии. Устраивались ленивей, чем грабари. Некоторые долго пили и пели по случаю приезда.

Раза два Елкин подошел к выпивающим и сказал:

— Пора приступать к делу.

— А мы уже приступили, — отозвались ему бодро.

— Пока что пьете.

— Это — зачин. Всякое дело требует зачина. — И налили Елкину вина. — Ваше здоровье, товарищ инженер!

Он отказался и поспешил уйти домой.

Утром поспешил к грабарям. Они уже позавтракали, запрягли лошадей и делали последний осмотр, все ли в порядке. Лошади были сытые, чистые, лоснились, сбруя мягкая, гибкая, грабарки крепкие.

— Товарищ инженер, можно? — крикнул знакомый старик. — Мы, признаться, тебя поджидали.

— Да, валяй! Счастливого пути! — Елкин помахал рукой.

Некоторые из грабарей широко, откровенно перекрестились, другие сделали это украдкой и двинулись не спеша, как полагалось на зачине. Жинки вслед им говорили разные пожелания:

— С богом! Гладенькой дорожки! Ни пера, ни пуху!

Работа была рядом, и Елкин прошел туда, еще раз порадовался, как у грабарей все обдумано, приспособлено, выверено. Еще накануне поделились на группы, указали всем места. Ни криков, ни споров, ни дребезга грабарок. И у людей и у коней давно усвоенные, ловкие движения. Как хорошо, когда наука многие годы передается от отцов к детям.

Через несколько дней Елкин снова был в лагере грабарей. Зашел в землянушку. Трехшаговый квадрат был устроен так умело, как могут сделать только многоопытные руки. У одной стены двуспальный топчан под ярким клетчатым одеялом, в углу печурка, выбеленная и разрисованная пирамидальными тополями. Окно глядело в степь и было полузавешено кусочком кисеи. Перед окном стол, два табурета. На столе стакан с пучком ковыля. На стенах картинки от мыла и конфет.

В землянушке сидела женка в ярком сарафане и при лентах. Она шила микроскопические рубашечки и что-то напевала.

— А ты зачем приехала? — спросил Елкин.

— А як муж до другой ходить вздумает…

Инженера развеселила такая откровенность.

— Как же ты убережешь его в такой жаре? — Он показал на рубашонки.

— Ничего. Грабарем будет, привыкать надо.

Елкин обошел еще несколько землянушек. Всюду на нескольких квадратных метрах был устроен потребный человеку уют. Люди старательно переносили привычки своей родины и внедряли их, не смущаясь, что приехали лишь на одно лето.

Направился к насыпи к работающим грабарям и по пути наткнулся на знакомую уже картину: верхом на коне сидел казах с двумя осьмушками кирпичного чаю в руке, возле него рабочий держал за рога большого курдючного барана. А председатель рабочкома, без шапки, взлохмаченный, обутый и одетый кое-как, стыдил рабочего:

— Ты член профсоюза, ты пролетарий и что ты делаешь?! Спекулируешь! Ты хуже грязных купчишек, которые спаивали казахов. Ты срываешь, дезорганизуешь, вредишь, гадишь! — Предрабочкома не находил достаточно сильных слов. Дело было такое: казах пригнал барана, а рабочий выменял его на кирпичный чай. Борьба с подобным товарообменом, получившим имя «товарообман», занимала значительную долю сил и времени рабочкома, велась им упорно, но почти безрезультатно: уж очень велик был соблазн за восемьдесят шесть копеек, что стоили две осьмушки чаю, получить матерого, жирного барана.

— Как твоя фамилия? — настойчиво требовал предрабочкома.

Рабочий молчал и держал барана, крутившего головой, он все еще надеялся, что баран будет его.

— Уперся и не говорит фамилию, — сказал пред Елкину. — Вытянуть не могу.

— А зачем вам фамилия? Уволить, исключить из профкома? Ведите в рабочком и увольняйте без фамилии.

Предрабочкома пнул барана ногой, выхватил у казаха чай, сунул рабочему и потащил его за рукав к городку.

Сильно увеличился поток служебных и частных телеграмм. Один разносчик, положенный по штату, не справлялся с ними. И Шолпан ежедневно помогала ему. Было трудно нести двойную ношу, но в то же время это давало великую силу и счастье. Ее все знали, все ласково здоровались: «Добрый день, звездочка!» За каждую доставленную телеграмму благодарили: «Спасибо, красавица! Спасибо, лунная! Счастья тебе, наше солнышко!» И даже любители подшутить острили возвышенно: «Как поживает наше полнолуние, наш небосвод?»

Пришла телеграмма от Романа Гусева: еду поезд номер… Встречали его всей троицей — Ахмет, Шолпан, Тансык. Невысокий, коренастый, одетый в стеганую, как ватное одеяло, куртку, Гусев выскочил из вагона вроде дрессированного медведя… Увидев встречающих, распахнул руки и крикнул:

— Сыпь сюда, братишки! Аман!

Всех облапил, расцеловал, оглядел, похвалил:

— Жаксы!

Похлопал Шолпан ладошкой по исхудалой щеке и сказал сочувственно:

— Луна-то на ущерб пошла. С чего это? Ахмет обижает?

— Сама избегалась, — сказал Ахмет. — Она и телеграфист и разносчик.

— Почему так?

— Мою Шолпан и хлебом не корми, а только похвали — расшибется в лепешку, — пожаловался Ахмет, считавший активность жены излишней.

— Как можно быть спокойной, когда не доставлены телеграммы. Постыдился бы говорить! — упрекнула Шолпан Ахмета.

— Нанять лишнего разносчика, — нашел выход Гусев.

— Нет штатной единицы.

— На громадную дорогу есть все, а на одного почтового бегуна нет единицы. Умора! — Гусев хохотнул и пообещал: — Устроим. Не такое делывали. Не горюй, а гори по-прежнему, наша звездочка.

Начали выбираться из нагромождения бревен, ящиков и разобранных машин.

— Ну и базар! — сердился Гусев, приглядываясь к беспорядочному навалу. — Сюда же сбросили и мое хозяйство. Я завербовался в бригадиры по отделу механизации. Накострили «смешай господи», пока разберешь, заржавеет все.

Ахмет решил успокоить его:

— Здесь дожди редкость.

— А песок… Он для машины злей дожди.

Роман Гусев с первого шага стал заметным человеком на строительстве. Прежде всяких оглядеться, оформиться, устроиться прямо из вагона он зашел в палатку-контору участка и спросил:

— Кто здесь старшой?

Елкина в ту пору не было, и отозвался Леднев:

— Я. В чем дело?

— А в том, что не дело — держать машины под открытым небом.

— Что вам до этого, кто вы такой?

— Бригадир отдела механизации Гусев.

— В первый раз слышу.

— И понятно: я только что с поезда, не успел встать на учет.

— И разговариваете уже так… — Леднев замялся.

— Как? — спросил Гусев.

— По-хозяйски. Будто вы здесь — самый главный. Государство у нас рабоче-крестьянское, я — рабочий. Так и разговариваю, по конституции.

— А я — помощник начальника участка. Приказываю вам немедленно заняться сохранностью машин. — Леднев ядовито усмехнулся: — Тоже по конституции.

— Так и сделаю. Извольте написать приказ об отпуске материалов для постройки склада, — попросил Гусев.

— За этим обратись к начальнику.

Гусев подселился в юрту к Исатаю, где достаточно пустовало места, кормиться решил по-холостяцки, в столовой. А больше ничего и не надо. И в тот же первый день поймал Елкина. Уже предупрежденный Ледневым, что объявился этакий ферт, гусь лапчатый, Елкин подумал смешливо: «Теперь около меня будут два ферта. — Первым он считал Леднева. — Посмотрим, каков другой», — и проявил к бригадиру повышенный интерес:

— Как доехали?

— Нормально.

— Как устроились?

— Нормально.

Живший на стыке двух эпох, богатых событиями, — последние годы царизма, первая мировая война, Февральская революция, Октябрьская революция, гражданская война, разруха, военный коммунизм, восстановительный период и начало индустриализации, — Роман Гусев достаточно побывал в сложных положениях. У него выработалось великое уменье выпутываться. Ни растерянности, ни даже особого удивления ни перед чем, везде он как дома, будто все перепробовал и твердо знает: чудес нет, все нормально, главная сила — трудовой человек.

— Как нравится здесь? — продолжал Елкин.

— Нормально. Я ведь не новичок тут, — жил, воевал, скитался. И сейчас приехал не за «нравится».

— Зачем же?

— Строить по рабоче-крестьянски. Приспело наше время.

— Очень приятно, нам нужны такие. Ну, выкладывайте, с чем пришли!

Бригадир заговорил о закрытом складе для машин. Елкин сказал на это:

— Не надо. Задача не в том, чтобы укрывать, сберегать машины, а в том, чтобы поскорей убрать их отсюда куда следует. Здесь им нечего делать.

— Почему же не убирают?

— Мало рабочих, грузчиков. Вываливают из вагонов как попадя.

— Станция полна народу. Кто они?

— Грабари, плотники, укладчики.

— А те, что гарцуют на конях?

— Пока они — гости, зеваки, вестники, а нередко просто-напросто сплетники Длинного Уха. Но есть указание правительства, что наша задача — не только строить дорогу, а и широко привлечь на стройку местное население, подготовить из него умелых рабочих, техников, железнодорожников.

— Понятно, — прогудел бригадир. — Стало быть, грузчиков я должен завлекать сам.

— Да, лучше не надеяться на кого-то. Свяжись с отделом кадров, с профсоюзом и действуй! Ну, что еще?

— Тут есть телеграфистка Шолпан.

— Знаю.

— Сама доставляет телеграммы, нет разносчика.

— Знаю.

— Совсем замучилась бабенка. Надо помочь.

— Телеграф не нашего ведомства. Я не могу тратиться на него.

— А по-другому. Организовать группу содействия из тех, что скачут без дела. Вместо того чтобы гонять попусту, будут развозить телеграммы.

— Это надо обговорить с партийной частью, с профсоюзом и телеграфом.

Елкин решил, что новый ферт иного, не ледневского порядка, не критикан по духу противоречия, а вдумчивый рационализатор. Посмотрим, что будет дальше.

Гусев пошел договариваться о доставке телеграмм и вербовке грузчиков. Держался он везде по конституции: рабочему человеку в рабочем государстве всякое дело — его дело, нет посторонних. Против группы содействия при телеграфе никто не возражал. Желающих в нее набралось больше, чем надо. Отобрать двоих-троих, самых надежных, взялась Шолпан.

Для вербовки местного населения в грузчики и на другие работы решили послать комиссию. Кандидатов выдвигали и обсуждали на широком собрании в конторской палатке, наполовину открытой для света. В момент обсуждения около палатки стоял «доджик», как всегда окруженный конными и пешими степняками. На его борту сидел Тансык и что-то рассказывал собравшимся. Он поднимал руки, ноги, болтал ими, то подавался корпусом вперед, то откидывался назад, будто сидел на шиле и работал всем телом, чтобы сохранить равновесие. Все бывшие в конторе умолкли и начали вслушиваться. Но понять… где тут понять, когда они знали всего несколько казахских слов: аман, бар, жаксы, джёк.

— Агитирует, — усмехнулся Елкин, — проповедует. Что он такое в самом деле преподносит им каждый день и с такой страстью?

— Можно предполагать, что жуткую чепуху, — сказал Леднев. — Эта агитация может дать самые неприятные результаты.

— Да, правда… Надо как-то взять ее под контроль. У меня сейчас мелькнуло — приспособить Тансыка агитатором, накачать его как следует. У него есть все для заправского пропагандиста: осанка, голос, жесты. Надо заняться им.

— Все перепутает. Получится у него в голове такая хурда-мурда, что… — Леднев фыркнул.

— Он парень способный.

— Сплетник и фантазер. Был этим — как их… Длинным Ухом. Они — страшенные говоруны, фантазеры, сочинители.

— Вот и направить эти качества в добрую сторону. Вы не займетесь с ним? — предложил Ледневу Елкин.

— Отказываюсь от всяких таких занятий. С этим обратитесь к бригадиру Гусеву, он берется за все.

Решили без дальнейшей проволочки послать на вербовку Тансыка и Гусева.

В начале ноября 1927 года рано утром протяжно, сильно зазвенел паровозный гудок укладочного городка. Все знали, что так, по-заводски, гудком, решено начинать укладку великой дороги, и все сбежались к тому месту, где от старой насыпи отходила новая, еще без шпал и рельсов.

Рабочие укладочного городка заняли свои места: одни у штабелей шпал, другие у платформ с рельсами, третьи у запряженных бричек.

Еще раз прогудел паровоз. Представитель советского правительства сказал речь, закончив ее пожеланием: «Счастливого пути, строители Турксиба!»

Духовой оркестр заиграл «Интернационал», сотни людей подхватили его. При последних звуках Елкин обнял начальника укладки, старшего рабочего, и сделал такое движение, какое значило, что обнимает всех строителей. Начальник укладки сбросил пиджак, дал команду: «Начинай!» — и подошел к платформе с рельсами.

Впереди шли пароконные брички, перевозившие шпалы из склада на земляное полотно. Затем особые рабочие раскладывали шпалы в установленном порядке. В это время отдельное звено рабочих грузило на специальные вагончики рельсы и скрепления — нагруженный вагончик перегоняли конной тягой к месту укладки. Там опять же особое звено рабочих перекладывало рельсы с вагончика на шпалы. Каждые два правильно уложенных рельса немедленно пришивали костылями к шпалам. Затем по только что пришитому звену передвигали вагончик вперед и укладывали следующую пару рельсов. Сняв все рельсы, свободный вагончик убирали с пути на бровку (на край) земляного полотна и подкатывали следующий вагончик, нагруженный рельсами.

Работали дружно, яро, молча. Слышалось только самое необходимое: «Взяли! Бросили! Ать! Два! Чисто!»

В тот же день укладочный городок двинулся по новому великому пути — Турксибу.

Шолпан передала в Москву телеграмму начальника строительства: «На Южтурксибе уложен первый рельс и забит первый костыль». В ответ приняла: «В связи с открытием постройки южного участка передаем строителям крупнейшего железнодорожного пути, имеющего громадное значение для всего Союза, а также представителям средне-азиатских республик приветствие от имени Совета Народных Комиссаров и Совета труда и обороны Союза».

Шолпан сама отнесла ее в конторку строительного участка. Она светилась таким счастьем, словно сразу была и звездой, и луной, и солнцем.

 

3. «Первые радости»

Строительство сильно растянулось — в одних местах еще вели изыскания, в других насыпали земляное полотно, делали выемки, ставили мосты, в третьих укладывали рельсы. Луговая из маленькой, проходной станции быстро превращалась в большую, узловую, из строительной площадки — в перевалочную базу и командный пункт с комитетами партии, комсомола, профсоюза, со многими административно-хозяйственными конторами.

Железнодорожное полотно в сопровождении кратковременных жилищ строителей — палаток, юрт, балаганов, землянок — двигалось дальше и дальше в глубину Казахстана. Впереди были голокаменные горы, безлесные, скудно-травные степи и совсем бестравные пустыни. Местные строительные материалы — только песок, глина и камень; местные продукты — только баранина. Все другое — хлеб, лес, металл, машины, одежду — везли из разных, часто отдаленных, мест.

Строители в большинстве были приезжие, и те не всегда соответствовали требованиям. В результате мировой войны, революционного переворота, войны гражданской и последовавшей за этим разрухи в стране накопилось множество человеческого хламу: бывших чиновников, торговцев, пьяниц, лентяев, охотников за длинным рублем, спекулянтов… Узнав о строительстве Турксиба, этот хлам густо понесся туда, наподобие мусора, смытого половодьем с берегов реки. Он выдавал себя за рабочих, требовал жилья, тепла, одежды, продовольствия. А было этого либо в обрез, либо не хватало. Особо сильно не доставало жилья и дров. Часто те, кто настырно требовал жилье, сами не хотели строить его.

Неопытное в строительстве коренное население Казахстана трудно приживалось на дороге.

Все особенности и сложности строительства кто-то наградил именем «наши радости», и оно бойко запорхало в самом разнообразном звучании: грустном, насмешливом, сердитом.

Одной из главных «радостей» была коренизация. Это слово пришло в Казахстан с потоком новых людей, хлынувших на строительство дороги, и очень быстро, обогнав многие другие, встало рядом с самым передовым из новых — Турксиб, сделалось постоянным в конторе и столовой, на работах и собраниях. Председатель рабочего комитета Козинов в одном из выступлений приклеил его к Тансыку, сказав про парня: он — первенец коренизации.

— Что такое коренизация? — обратился Тансык к окружающим.

На него зашикали:

— Не мешай нам и сам слушай.

Слово оказалось необъятно широким, как степь. В первую очередь Тансык усвоил, что Турксиб — не только насыпь, рельсы и поезда из Сибири в Среднюю Азию через Казахстан, а великий путь для всего казахского народа в новую жизнь. Что на строительство надо собрать всю казахскую бедноту и сделать из нее умелых работников, чтобы казахи тоже строили свой великий путь.

Каждому инженеру, технику, начальнику, каждой бригаде полагалось не только строить земляное полотно, мосты, рвать горы, но еще и готовить из местного населения землекопов, плотников, бурильщиков, кузнецов, слесарей, машинистов…

Широкая вербовка и подготовка этих кадров началась с первых дней строительства. Перед тем как послать Тансыка и Гусева на вербовку местных рабочих, инженер Елкин, секретарь партбюро Фомин и предрабочкома Козинов дали им обширное напутствие. Турксиб — крупнейшее сооружение Советского Союза, самая длинная из новостроящихся железных дорог в мире. Она соединит три богатейшие окраины страны: Сибирь, Казахстан, Среднюю Азию.

Особенно благоприятно повлияет дорога на Казахстан. В этой полупустынной, малонаселенной стране есть все, чтобы стать раем: плодородная почва, многоводные реки, горячее солнце, богатые земные недра. Нужно только приложить умный труд.

Дорога приведет сюда образованных людей. Они научат казахов пахать, сеять, проводить орошение, делать машины, добывать железо, медь, золото… В Казахстане зашумит пшеница, поднимутся сады, расширятся не знающие засух поливные пастбища. Природу этих пространств надо заставить вовсю работать на человека.

Первые образованные люди уже пришли. Они строят дорогу и призывают казахов помогать им, учиться умному труду, строить новую жизнь.

Елкин, Фомин и Козинов разукрасили это напутствие соблазнительными фантазиями: собирать на казахстанской земле столько зерна, что им можно засыпать ее так же, как она усыпана песком; зерно будет лежать барханами; развести столько скота, что не хватит чисел пересчитать его.

Тансык с Гусевым ехали по аулам, кочевкам, караван-сараям. Им не приходилось звать людей, они сбегались сами. Многие знали Тансыка в лицо, а слышали о нем все. Его тотчас начинали атаковать:

— Ты кто теперь?

— Пастух инженеров, — гордо отвечал Тансык.

— Какая твоя работа? — продолжали люди, дотоле не слыхавшие о такой должности.

— Трудная, большая, и назвать ее способен не всякий, — важничал Тансык и старательно перечислял: рекогносцировка, нивелировка… Теперь вот вербовка.

— Зачем так много дела?

— Строим дорогу, по ней будет бегать шайтан-арба.

— Зачем ей бегать?

Тут Тансык пускал в ход напутствие.

Он, как большинство вестников Длинного Уха, был необыкновенно памятлив и пересказывал слово в слово, будто граммофон. Сознание, что он в строительстве дороги нужный, даже очень большой человек, давало его словам убедительную, зажигающую силу.

Поездка получилась удачной: казахи дружно повалили вербоваться на дорогу.

За те дни, что провел Тансык на вербовке, произошли большие перемены. Укладчики протянули два десятка километров рельсов, по ним уже бегали рабочие поезда. Все, кто сомневался, поверили, что инженеры приехали не отнимать землю у казахов, а действительно строить дорогу.

Привезли много новых автомашин, и «доджик» отгремел, слава и желание покататься перескочили от него на новичков.

Главные изыскания закончились, Тансык стал не нужен изыскателям. Вместо пастуха инженеров Елкин сделал его грузчиком. Тансыку не понравилась эта перемена, он попробовал уже самовольно продолжать агитацию. Но Роман Гусев накрыл его на этом деле и приказал: «Кончай свою обедню, пора работать!»

В бригаде по разгрузке вагонов, куда зачислили его, из казахов был один Тансык, все прочие — русские и татары. Тансыка сразу причислили к татарам и начали звать «князь».

Тансык постоянно, даже в самую большую жару, ходил в малахае и в штанах из овчины. На работе от штанов и шапки он истекал потом, был неуклюж. Рабочим надоела неповоротливость Тансыка, и они решили вытряхнуть его из этих штанов силой.

Разгружали мешки с цементом. Тансык старался, но успевал перенести только один мешок, когда прочие в то же время переносили три. Старший рабочий крикнул ему:

— Сбрось штаны! Что за работа в таком одеянье?!

Тансык отказался:

— Холодно будет.

— Хитришь, работать не хочешь, симулируешь, а получаешь наравне с нами, — загалдели рабочие.

— Сдернем силой, — сказал кто-то. — Брось их, вшей в них напаришь табуны. Вытребуй себе легкие, брезентовые, как у нас.

Тансык бросил работу, ушел к Елкину в юрту.

— Что, — спросил инженер, — трудно?

Тансык залился горькими слезами, совсем как в детстве перед матерью, и пожаловался, что у него хотят отнять штаны, а других-то нету ведь.

Елкин выписал ему брезентовые штаны и заставил надеть их. Тансык почувствовал себя неловко, как бы голым, сам себе казался смешным и не сразу осмелился выйти на работу. А через несколько дней уже удивлялся, как мог раньше в летнюю жару носить шубные штаны и малахай.

Укладка рельсов начала быстро наступать на строителей земляного полотна, сюда потребовались новые рабочие, и Тансыка перевели в землекопы.

На самых трудных участках работали грабари. Под ними была никогда не паханная и не копанная целина, уплотненная веками лежанья, миллионами человеческих, скотьих и звериных ног почти до твердости кирпича. Несколько сот человек работали блестящими, вылизанными этой целиной лопатами. Нажим ногой — и штык лопаты весь, по черенок в грунте; еле приметный поворот — и от окаменелой земли оторвана большая глыба; короткий порыв человека вперед — и глыба в разливистом ящике грабарки. Ни одного лишнего движения рук, ног, головы, глаз.

Лопаты негромко, но весело позванивали — дзинь-дзинь. Кони с запотевшими боками, с клочьями грязной пены в пахах тащили нагруженные и свободные грабарки. Песчаный туман клубился над конями, людьми и рождающейся насыпью, длинными изогнутыми языками расползался по степи. Там и тут в его непроглядной желтой плотности вспыхивали сверкающие шары — то солнце отражалось в зеркальных лонах лопат.

Елкин тихонько пробирался стороной, глядел на машинную четкость человеческих движений и думал: «Рационализация, своя, найденная без лабораторий и хронометражей. Удивительно, как умно защищается человек от лишней траты сил».

Вблизи грабарей работали казахи. У них дело шло хуже: лопаты не лезли в грунт, глыбы не хотели отставать, грабарки заполнялись невыносимо медленно. Люди потели, задыхались, старались изо всех сил, а работа почти не двигалась.

Техник Усевич сердито расхаживал среди копошившихся людей и, когда случалось, что они сшибали знаки, сделанные изыскателями, налетал на виновных с злобно-изысканной бранью:

— Ишаки, бараны, орда несчастная! Хвосты бы лошадям шли закручивать, а не дороги строить!..

Елкин подъехал к технику и спросил:

— Где вас обучали такой мастерской брани?

— Я отказываюсь работать с ними, — заявил техник. — Они перепутали все отметки. Кто выдумал эту коренизацию. У нас не школа, не собес, а строительство. Цацкаться с казахами — не мое дело, а профсоюзное. Мое дело — дорога. С меня за нее спросят.

— Спросят и за казахов. Они тоже входят в нашу обязанность. Теперь не царское время, нельзя рабочего по шапке. Теперь если не умеет — научи, не хочет — убеди, воспитай.

— Тетешкайся, как матушка с детками? — техник засмеялся.

— Все мы — дети одной матери земли и одного отца неба, — отозвался Елкин. — Родня близкая, братья.

— Только вот на нас матушка с батюшкой могли шикнуть, крикнуть, а мы на этих братьев не моги, — пожалел Усевич. — Что прикажете, заново ставить отметки?!

— Если вы построите насыпь без них, я не буду возражать. — Елкин засмеялся всеми морщинками своего лица. — Вы сделаете большое открытие. Я еще не видывал такого чуда. Я за коренизацию, строить людей не менее важно, чем строить дорогу. Идите и начинайте снова!

— Я не уверен, что они во второй раз сделают правильно.

— Переделайте десять раз, но научите!

Техник нервно передернул плечами:

— Мне обидно делать неблагодарную работу.

— Учить казахов? Я не понимаю вас, молодой человек. Ему поручено учить людей, а он говорит о неблагодарности. Труд учителя, инженера, отца, которые потратили на вас годы времени, тонны сил, тоже неблагодарен? В чем вы находите достойную оплату вашего труда?

— Известно в чем, — оплата одна, деньги. Я не желаю продаваться за двести рублей.

— А сколько бы хотели получать?

— К чему говорить, все равно ничего не прибавят.

— Ошибаетесь. В нашей стране умеют ценить усердие и энтузиазм. — Последнее слово Елкин произнес с особым нажимом.

Техник понял, что за его энтузиазм не прибавят, и повернулся уйти.

— Нет, подождите! — остановил его Елкин. — Дать лопату людям, не видавшим ее, и тут же, не дожидаясь, когда привыкнут к ней, обзывать ишаками — это не коренизация, а издевательство. Рядом с вами прекрасные землекопы — грабари, а вы, наверно, не догадались сказать казахам: учитесь у них.

— По-вашему — делать экскурсии к грабарям?!

— Как хотите, а опыт, уменье грабарей казахи должны перенять. Запомните: мы должны привлечь на строительство тысячи казахов, а затем и построенную дорогу передать в руки коренного населения. Следственно, подготовить его к этому. Тут не может быть никаких пересудов, это обязательно. Это — указание высших государственных органов.

При сдельной оплате, практикуемой на большинстве строительных работ, новички еле оправдывали свое пропитание, быстро теряли интерес к дороге, подхватывали широко бродившее подозрение, что их обсчитывает контора, и начинали своими средствами сводить счеты: угоняли лошадей, брички, уносили спецовку. Некоторые поступали на дорогу с единственной целью получить в кооперации чай, сахар, мануфактуру. Получив, они немедленно уходили на новые пункты с той же целью получить, унести, угнать. Этот слой, прозванный «пайщиками», быстро увеличивался и угрожал всей системе снабжения.

Профсоюз требовал ввести на первое время поденную оплату. Администрация не соглашалась. Шли затяжные переговоры.

Был час выхода на работу. Грабари с лопатами на плечах шли к насыпи, каждый из них нес на лопате по восходящему ярко-желтому солнцу. Водовоз у кухни освобождал бочку, струя воды победно трубила в дно ведра. У закрытой лавочки транспортного потребительского общества — ТПО — стояла кучка казахов. Один из них, Айдабул, заглядывал в замочную скважину и ругался, что прорез слишком узок.

Казахи землекопы опаздывали на работу. Технику Усевичу надоело ждать их, и он пошел в палатку торопить. Вся артель стояла вокруг землекопа Тансыка, который, обнажая то руки, то ноги, то плечи, говорил сердито: «Земля… Земля… Пусть русские копают ее и ездят по своей дороге. Я буду на коне». Накануне, поддавшись на уговоры Козинова, он решил заработать пять рублей в день, как опытные землекопы, не разгибаясь, нагружал грабарку за грабаркой, не заводил разговоров, не закуривал и все время наблюдал за грабарями, которые работали рядом. Особенно ловко орудовал один толстый низенький мужик. Легко, одним нажимом, он загонял лопату в жесткий грунт, выворачивал большие глыбы и бросал их, насвистывая. Грабарку этот мужик наполнял всегда первым. Тансык старался так же вгонять лопату и насвистывать. Но лопата упиралась, глыбы получались меньше. К полудню он пропотил насквозь штаны, рубаху, обутки, а вечером еле дошел до палатки и, не справившись у табельщика, сколько нагрузил тележек, лег спать. Утром у него так ломило руки, спину, ноги, словно они были пропущены сквозь мясорубку.

Один из казахов пощупал его, подражая участковому врачу, и определил болезнь:

— Сдельщина.

Казахи ахнули: до того они знали, что существует одна сдельщина — плата, и вдруг объявилась другая — болезнь. И обе сдельщины никуда не годились.

— Это от скверного закона! — закричал Тансык. — Русские и казахи копают рядом, одну и ту же землю, а казахам платят меньше. Нас обманывают. Я умру от плохого закона, умру!

— Не умрешь, — со смехом проговорил Усевич, — наоборот, станешь крепче.

— Я умру, а Усевич смеется. — Тансык закричал прямо-таки неистово. — Он сидит, курит и получает семь рублей в день, а я умру за семьдесят копеек.

Вошел Айдабул, хлопнул об землю малахаем и выругался:

— Шайтан-лавка!

Все затихли, догадавшись, что Айдабул скажет какие-нибудь новости о кооперации. Он страдал непомерной жадностью и большую часть времени проводил около лавочки. В четыре-пять утра он уже там, заглядывает в замочную скважину. Привезли ящики — он бросает лопату и бежит в городок. Скажет ночью какой-нибудь шутник, что лавочка открыта — Айдабула уже нет в палатке.

— Шайтан-лавка! — повторил Айдабул и показал пустые руки. — Казахам нет чаю, нет мыла, нет табаку.

С помощью Усевича уяснили, что ТПО отказалось отпускать товары в кредит, и причиной тому сдельщина, на которой казахи зарабатывают слишком мало, чтобы оплачивать все свои потребности. Казахи обступили Усевича:

— Садись, пиши!

Землекопы требовали одинаковой оплаты с русскими. Дровоносы, сторожа, водовозы обижались, что они не техники, не инженеры. Айдабул хотел получать неограниченное количество чаю, сахару, мыла, табаку.

Усевич записал аккуратно все требования и отнес к Козинову. Тот, прочитав заявление, сорвался с табуретки и, хохоча, забегал по палатке.

— Ты что, спятил? — спросил его Усевич.

— Тут спятишь! — Козинов вздыбил руками волосы. — Когда Айдабул… Когда всякий день домогаются невесть чего — спятишь. Кто писал? Не они же. — Заявление было написано хорошо, грамотным человеком.

Усевич не стал «крутить вола», признался сразу:

— Я.

— Ты?!

Под диктовку жалобщиков.

— Как тут не спятишь?! — Козинов снова затрясся в злом хохоте. — Ты серьезно думаешь, что Айдабулу мало дают чаю-сахару? Да у него под топчаном целый мешок всякого добра. Водовоз, по-твоему, может быть техником? Говори, зачем написал эту дичь?! Техники, инженеры… Бричку заложить не умеют, гайки не видали! Ты-то знаешь, как сделался техником. Забыл?

— Помню!

— Тогда зачем, черт тебя задери, пишешь?! Они теперь думают, что правы, их требованья законны, иначе ты не стал бы писать! А завтра, когда их не возьмут в инженеры, они убегут в аул?

— А что мне делать, если они требуют: пиши.

— Объяснить, вразумить.

— Вот и вразумляй, это твоя работа. — Усевич вернулся к землекопам и сказал, что передал заявление профсоюзу, скоро оно будет у главного начальника. Пусть там и спрашивают ответ.

Елкин изучал планы работ на своем участке и ворчал:

— Так мы сядем в галошу. Определенно, несомненно! — В некоторых планах слишком большая доля работ отводилась на вторую половину зимы. Инженер тут же по горячим следам менял задания, сокращал сроки, всю тяжесть переводил на ближайшее время. В его памяти кружились хороводы курдайских ветров. Он не знал, каковы зимы в районе Чокпара, но близость гор и ущелий, посылающих неожиданные вихри даже и в спокойные дни, пугала его.

Откинулась полость юрты. Вошел Айдабул, приложил руку к сердцу, склонил голову и проговорил:

— Люди идут в степь. Люди не хотят делать скверную работу.

— Что за люди? Где они? — Елкин вышел из юрты. Человек двадцать казахов с торбами на спинах ждали его. — Вы куда? — крикнул он. — Чем вы недовольны?

— Сделай нас инженерами! Землю копать, воду возить плохо, — загудела толпа.

— Инженерами, вас инженерами?! — Елкин сердито покусал губы. — Идите, идите куда-нибудь. Мне некогда заниматься шутками.

— Плати пять рублей в день! — потребовал Айдабул. — Русским платишь, казахам не хочешь! Русских в контору…

— Что ты будешь делать в конторе, — спросил Елкин.

— Говорить в трубку, говорить так и получать большие деньги, — без малейшей заминки ответил казах.

— Вон как! — Елкин закрыл уши ладонями. — Мне таких не надо.

Из юрты, где помещалось партбюро, вышел Козинов.

— Дорогой мой, дорогой! — Елкин замахал ему. — Растолкуйте им, поговорите! Они порют такую дичь.

— Отказываюсь! — Козинов, как бы прикрываясь от солнца, прикрыл рукой улыбку. — Я уж испытал это удовольствие, а потом, я не уполномочен производить в инженеры.

— Это же, это… — Елкин плюнул. — Анекдот! Пойдемте ко мне! Скажите, такие фокусы бывают часто?

— Ежедневно. Мы не все доводим до вас.

— Это не устроил какой-нибудь неумеренный весельчак? И как вы думаете, они уйдут?

— Непременно даже уйдут.

— Но, но, но… — Инженер постоял с открытым ртом. — Мы должны незамедлительно заняться коренизацией. Подработайте вопрос! Я, я… ну, на этом закончим!

— На этом мы никак не можем закончить. — Козинов сел.

— А что такое, почему?

— Оплата. При сдельщине, как думает администрация, Турксиб надо окружить колючей изгородью, иначе вся наша коренизация разбежится по аулам.

— Позвольте… — Елкин язвительно усмехнулся. — Платить по два рубля за самую отъявленную лень?! Даже в том случае, если весь день проваляются на песке, даже если не плюнут на насыпь?!

— Таких будем призывать к порядку.

— Кто и каким образом? Увольнять?! Да вы же по головкам гладить готовы, лишь бы не уходили, лишь бы процентик не снизился? Какие там меры?! Допустим, что мы введем поденщину — два рубля каждому, как истолкуют казахи эту меру?

— Перестанут бегать и угонять лошадей.

— Возможно. Но перестанут и учиться. На кой черт учиться и стараться, не лучше ли плевать в небо?! — горячился Елкин. — По-вашему, казахи какие-то простачки, дети природы? Довольно мармеладу! Эти дети великолепно надувают нас. Способные детки! Угнали лошадей, унесли спецовку и не забыли дать ложные адреса. Вы это знаете?

— Знаю, все знаю.

— Поденщиной мы воспитаем у казахов вреднейшее убеждение, что им платят не за работу, а за их казахское званье, и должны платить. Мы очень скоро столкнемся неумеренными требованиями, мотивированными именно таким образом. Вместо кадров строительного пролетариата мы создадим кучу саранчи. Перед нами трудный тип людей, испорченных рабским прошлым, а мы говорим: «Детки». Если раньше угнетали, то мы кинулись в другую крайность — носимся, как с расписной торбой. Это гибельно и для нас, и для них, и в первую очередь для дела. Я за крепкую выучку, за деловое отношение к людям. При поденщине что будет делать инструктор-рабочий? Дорого оплачиваемые лентяи пошлют его к черту. Поденщина — страшный яд. При ней все наши планы, курсы, шефы — чушь! — Елкин застучал кулаком по столу. — Чушь!

— Не хотите платить по два рубля, тогда как хотите. Можете делать инженерами, можете спокойно глядеть, как они будут разбегаться. Можете… — Козинов повернулся уходить. — Если бы я хотел разогнать казахов с дороги, я бы ввел сдельщину. Так получается. Дорого, да мило, дешево, да гнило. Нельзя же опытных и неопытных ставить на одну доску.

— Но, но… Вы не намерены отступать от своих взглядов?

— Это не мой взгляд. Это — единственно правильный. У вас — колониальный. Усевич вам ура закричит! — Было известно и Козинову, что Усевич неприязненно относился к коренизации. — Важно удержать казахов, а недели через две, через месяц мы научим их работать и вернем на сдельщину. Сами запросятся.

— Боюсь — наплодим лодырей. Очень уж соблазнительно гулять, когда за это платят.

Идя от Елкина, Козинов довольно ворчал:

— Теперь ты примешь поденщину, теперь мы заставим тебя. — Он вспомнил про Айдабула и завернул в казахскую палатку узнать, что намерена делать артель и помешать ее уходу. В палатке лежал один Тансык. Айдабул и вся артель, руководимая им, ушли в степь.

Козинов подсел к Тансыку на топчан и спросил:

— Что с тобой?

— Сдельщина, — зло ответил казах и пожаловался, что ноет все тело.

— Ну-у, это — ерунда, это, как насморк, дня через три-четыре пройдет, — утешил его Козинов. — Этим болели все землекопы.

Не получив ожидаемого сочувствия, Тансык обиженно отвернулся. А Козинов повторил: «Ерунда, как насморк», — и снова пошел к юрте партбюро. Небольшая, сильно потрепанная, она выделялась среди своих соседок только тем, что была оплетена густой сетью троп и на полости, закрывающей входной проем, имела кумачовую полоску с надписью:

БЮРО КОЛЛЕКТИВА ВКП (б)

— Можно? — спросил Козинов и, не дожидаясь ответа, вошел.

В юрте был один партсекретарь Фомин. Он молча кивнул:

— Садись, — и продолжал листать толстое сшитое дело. Козинов еще раз оглядел хорошо знакомое полушарие юрты. Портрет Ленина, говорящего с броневика в Петрограде. Покрытый красным ситцем деревянный стол грубой топорной работы. Солдатская постель — топчан под шинельным одеялом. Четыре некрашеные табуретки. За месяц, как основался тут Фомин, ничего нового, только прибавилось бумаг на столе, и они вытеснили телефон на табуретку.

От обстановки Козинов перебежал взглядом на хозяина юрты. Это был молодой человек, лет тридцати, но уже «старый» член партии, с первых дней Октябрьского переворота. В прошлом деповский слесарь, он и здесь выглядел таким: коротко остриженная голова, на ней кепка, все прочее одеянье — брезентовая рабочая спецовка.

— Ну, с чем пришел? — спросил Фомин, отрывая от бумаг усталое, задумчивое лицо.

— Все с тем же, с коренизацией. — И Козинов начал рассказывать про Айдабула и ушедшую артель.

Фомин больше и больше хмурился. Его темные брови, похожие на запятые, у которых жирные точки и гораздо светлей их хвосты, сильно сдвинулись.

— Понято, — перебил он Козинова. — Надо воевать.

— С кем? За что?

— С администрацией за поденщину.

— Ты не боишься, что поблажки могут повредить?

— Кому?

— И нам и казахам.

— А мы с тобой как начинали? Без поблажек?

— Всяко.

И оба пустились вспоминать свое ученичество, где брань и ласка, обиды и радости перемежались постоянно. Расставаясь, Фомин сказал Козинову:

— Иди и действуй! Всяко…

Было широкое совещание о поденщине и сдельщине. Елкин встретился с неожиданной для себя расстановкой сил, — не только рабочком, актив и казахи, но и значительная часть администрации пошла против него. Поддержали только явные противники коренизации, рьяней всех Усевич. Он хлопал ладошами и кричал:

— Браво, браво, золотые слова: «Довольно мармеладу, поменьше саранчи и лодырей!»

Этот визг, точно плеть, ударил Елкина. Он осекся и спросил:

— Меня удивляет, почему большинство администрации против меня и почему Усевич так бурно приветствует?!

— Вы, можно сказать, говорили по его заказу, — крикнул Козинов.

— Дать им поденную, иначе они растащат все мое хозяйство, — настаивал завхоз.

— Тогда, — Елкин оглядел собравшихся, — я понимаю, я почти согласен, но я буду требовать от своих подчиненных неустанного вниманья к казахам. — Он протолкался к Гусеву и прошептал: — И в самом деле получалось, что я против коренизации?

— Ага…

Совещание одобрило поденщину как единственную меру, могущую удержать казахов на строительстве. Затем решили начать немедленное внедрение широкого ученичества неопытных у опытных, шефства русских артелей над казахскими, социалистического соревнования, устройство рабочих школ, курсов.

Козинов ждал, что поденщина быстро излечит болезни, какими страдала коренизация. Но ошибся, казахи сообразили, что при поденщине можно совсем не работать, платить все равно будут, и предались откровенной лени. Они усаживались кружками на насыпи и распевали песни, шатались по строительному городку, часами торчали около машин.

Козинов находился в состоянии панической суетливости, метался между насыпью и конторой, до надоедливости часто звонил по участку: «Как с казахами? Работают? Не собираются удирать? Наши ребята не обижают их?»

Он стучался к казахам с беседами, уговорами, — со всем тем арсеналом, которым подвигал на энтузиазм свой профсоюзный актив, но достучаться не мог.

Елкина злили ежедневные переплаты, про себя он уже решил, что напрасно допустил поденщину, и готовился прекратить «мармелад». Встречаясь с Козиновым, он неизменно спрашивал:

— Ну, как ваша система подставок, прививок, припарок действует? — и грозил пальцем. — Вы мне заплатите за ваш либерализм!..

В такие моменты у Козинова холодела спина.

Тансык провалялся гораздо дольше, чем пророчили ему такие опытные люди, как бригадир Гусев и предрабочкома Козинов. Доктор несколько раз продлевал ему бюллетень. Опустелая палатка наполнилась за это время новыми людьми. Наконец доктор объявил, что Тансык может вернуться на работу.

И действительно, на другой день утром соседи по палатке, проснувшись, обнаружили, что Тансык уже ушел раньше всех, его постель заправлена, как полагалось на день. Но в столовой узнали, что Тансык не приходил завтракать, не явился он и на работу и обедать. Тогда один из казахов побежал к Шолпан узнать, что с братом: может, заболел снова и отлеживается у нее или неожиданно уехал с Ахметом. Нет, ничего такого не было. Казах побежал на конный двор, где вместе с другими содержались конь и верблюд Тансыка. Они были на лицо.

— А что случилось? — спросил дежурный конюх.

— Потерялся Тансык. Мы думали, он уехал, а его конь и верблюд на месте. Ты что думаешь?

— Ничего. Мне некогда думать про Тансыка, у меня от своих дум так пухнет голова, что трещит шапка, — сказал конюх и пошел осматривать свое хозяйство. Оно было плохо огорожено, сильно разбросано: кони и верблюды работали, паслись, ночевали в разных местах.

Тансык не явился и ужинать и ночевать. Его пустующую постель решили отдать временно другому неустроенному казаху; при этом обнаружили, что Тансык унес дорожную суму, которую держал под изголовьем.

Казахи многозначительно переглянулись, у всех зародилось подозрение, что Тансык убежал. На другой день к ним пришел конюх и спросил, вернулся ли Тансык. Получив ответ, что не вернулся, конюх прищелкнул языком, усмехнулся в том смысле, что все понимает, и сказал:

— Будем искать вместе. Так оно легче.

— Как? — не поняли его казахи.

— Значит, и вы и мы будем сразу искать и коня и Тансыка. Они тоже вместе.

— Конь Тансыка дома.

— Зато потерялся конь начальника. Тансык кормил этого коня, бывало, ездил на нем. Знакомы хорошо. И оба исчезли в одну ночь. Можно подумать, что Тансык угнал коня?

— Можно, можно, — согласились казахи.

Молва о пропаже Тансыка и коня докатилась до бригадира Гусева. Прежде чем поверить ей и доложить Елкину, он пришел поговорить с Шолпан.

— Одна? Муж в отъезде? — спросил, оглядывая юрту.

— Ахмет увез Елкина.

— Вот и хорошо, поговорим на спокое. — Роман сел на ковер, по-казахски сложив ноги калачом. — Сиди и ты, сестра.

— Я принесу чай.

— Не надо, я полон. Слышала, что учудил наш братец Тансык?

— Не верю, — прошептала она, сильно побледнев; ей стало страшно, что молва разлилась так широко. — И ты не верь!

— Рад бы, сестрица, не верить, но… Тансык и конь исчезли в одну ночь. Это как?

— Зачем ему чужой, когда у него есть свой конь да еще верблюд?!

— Вроде бы так, — согласился Роман. — Но люди говорят прямо: Тансык украл коня, унес спецовку, бросил работу. Как будем, искать сами или сообщим в милицию?

— Сами — я и Ахмет.

— Я готов помогать, не чужой вам. Только вот где искать? Тансык, может, собирался куда-нибудь?

— Нет.

— Какие места он любил особенно?

— Весь Казахстан.

— Вот и найди его, — покручинился Гусев.

А Шолпан начала уверять:

— Найдем. У нас может потеряться бык, конь, даже верблюд, но никогда человеческое слово, пущенное по Длинному Уху. Оно обогнет любые горы, озера, мертвые пески, но обязательно отыщет нужного человека.

Чтобы не позорить Тансыка, договорились молву о побеге всячески опровергать и сдерживать, а вместо нее выпустить другую. Шолпан сообщила во все телеграфные пункты Казахстана, что инженеры зовут Тансыка в Луговую, передавала это всем вестникам Длинного Уха, с какими встречалась. Ахмет везде, где бывал, спрашивал о Тансыке. Гусев распространял сказку, что он уехал по важному поручению инженеров, уехал так спешно, что не мог попрощаться с сестрой.

Но молва о побеге была упряма и с кем-то проползла все-таки к Елкину. Инженер вызвал бригадира Гусева и велел:

— Найди Тансыка. Мне надо поговорить с ним.

— Нема его, — промямлил нехотя бригадир. — Придется подождать.

— Не могу, нужен немедля. О нем рассказывают черт знает что.

Бригадиру пришлось выкладывать всю правду. Тут Елкин, казалось, привыкший ко всему, вышел из себя:

— Ну, что это? Черная неблагодарность? Страсть к бродяжеству? Лучше бы сбежала сотня других, чем один этот. Пиши немедленно в милицию: сбежал, унес спецовку, есть подозрение, что угнал казенного коня.

— А нельзя ли пощадить, не позорить? — вступился за Тансыка Гусев. — Не так его, как сестру Шолпан. Она переживает ужасно.

— Нельзя. Пощадить одного — значит пощадить всех беглецов и воров, сорвать всю коренизацию. Особенно нельзя спустить этому. Он — Длинное Ухо, чего доброго, понесет по всему Казахстану, как добыть легко деньги, одежду, коня. К нам хлынут вербоваться, а потом убегут.

Гусев и конюх написали заявление о Тансыке в контору, Елкин препроводил его в милицию. Желая хоть немножко пощадить, Шолпан сказали, что ее по-прежнему ценят, любят, но простить Тансыка не позволяет закон.

Ахмет, вернувшись домой после работы, застал жену в таком горе, какого не видывал. Она ломала руки, рвала волосы, падала на пол, обливалась слезами. И без конца повторяла:

— Мой брат — первенец коренизации, пастух инженеров — стал обманщиком, беглецом, вором. Больше я не могу жить.

— Не умирать же в самом деле из-за дурака, — начал утешать ее Ахмет, считавший, что беда исправима. Тансыка, конечно, найдут, спецовку заставят отработать, коня вернуть, дадут принудиловки — и парень навсегда забудет охоту на чужое добро.

— Я не могу жить, — твердила Шолпан. — Поезжай на машине и верни Тансыка!

— Это все равно что найти иголку в бархане песку.

Разговор кончился ссорой, Шолпан обвинила мужа в преступном бессердечии, он ее — в преступном мягкосердии.

Новым днем, когда Ахмет уехал на работу, Шолпан пошла к старшему телеграфисту и начала просить отпуск.

— Надолго ли?

— Я не знаю.

— А что случилось?

— Потерялся брат.

— Слышал.

— Я поеду искать его.

— Не стоит, пустая затея. Не страдай из-за него, найдется.

— Я не могу жить, когда мой брат, проводник инженеров, стал… — Шолпан залилась слезами. — Отец и брат Утурбай были герои, а Тансык…

— Успокойся. И так уже изошлась вся. Если проездишь долго — потеряешь работу, — предупредил телеграфист, — придется взять нового человека. Ладно, постараюсь один.

Всегда вполне довольная, светлая, улыбчивая, Шолпан после убега Тансыка обратилась в исхудавшую, бледно-желтую, пугливо несчастную. От телеграфиста она кинулась на конный двор. Бежала, не поднимая глаз. Знакомые удивленно окликали ее:

— Здравствуй, Ясочка! Что затуманилась? Отчего побледнела?

На конном робко, еле слышно она спросила, можно ли взять коня, на котором ездил Тансык, а еще раньше — брат Утурбай. Она боялась, что скажут: Тансык уже угнал одного коня. Но сказали: отчего ж нельзя, он ваш, тансыковский. А Шолпан все-таки добавила, что сведет этого коня брату и вернет казенного. Ей пожелали успеха:

— Ну, ну, действуй!

Боясь новой ссоры, она уехала тайком, Ахмету оставила письмо, что на службе взяла отпуск и будет искать брата. Пусть Ахмет и не думает мешать ей, она не вернется домой, пока не найдет беглеца.

«Первые радости» валили вроде снега в буран. Неудачи с коренизацией, недостаток рабочих, специалистов, служащих…

Уже не раз налетал знобкий зимний курдай, а люди, большинство, жили в летних неотапливаемых палатках. Дрова привозились за сотни верст из саксауловых лесов Прибалхашья, привозились на верблюжьих горбах, сжигались же в кострах под открытым небом. Тут не навозишься!

К привычным просьбам и жалобам вдруг посыпались в контору и рабочком непривычные, даже полностью неожиданные — уже не людской хлам, а высокоразрядные землекопы и бурильщики начали жаловаться на расценки и нормы выработки, на порочную классификацию грунтов, к удивлению специалистов, стали усиленно хаять Казахстанскую глину и добиваться перевода с нее на скалу.

Инженер Леднев пригласил Козинова, подал пачку бумаг и сказал:

— Твои бузят. Вот погляди в эти заявления.

— Кто такие?

— Землекопы и бурильщики.

— Они такие же и твои, как мои, — заметил Козинов. Ну, нет. Я им только работодатель, а ты — заботник, защитник.

— А ты все сбиваешься на старую тропку, у тебя всё — хозяин и работник, — упрекнул Леднева Козинов. — Надо помнить, в какое время живем.

— Помню и действую соответственно. Вот, — Леднев достал из конторского стола коллективный договор и сунул Козинову, — в рамках этого, шире не могу. А твои требуют, не разберешь чего, верно, спьяну.

Козинов поглядел в несколько заявлений. Они были почти одинаковы: лучше долбить камень, чем копать здешнюю глину, на песке зарабатывают впятеро больше, чем на ней…

С пачкой заявлений он выехал на линию, на тот особо глинистый участок, откуда и был самый настойчивый поток жалоб.

— Что тут у вас? Почему так рассердились на глину? — спросил Козинов.

— А ты попробуй ее! — Рабочие начали совать ему лопаты и ломы.

Попробовал. Да, глина была трудная, лопатой не копалась, ломом не дробилась. Козинов попросил Гусева отрядить на глину бурильщиков. Плохо поддавалась она и бурению.

Козинов поработал на всех грунтах участка всеми инструментами, какие применялись там: лопатой, ломом, кайлом, буром — и вернулся на Луговую с новой классификацией грунтов.

Большая группа рабочих потребовала упорядоченья заработной платы. Управление дороги и профсоюзные организации создали согласительную комиссию. Елкин был главным представителем от администрации, Козинов — от профсоюза.

На совместном заседании первое слово дали Козинову. Он встал, весь до конца напружинился, как парус, надутый сильным ветром, и произнес целую речь:

— На нас, рабочих-активистов, вешают все, что способна выдумать самая злая фантазия: мы — и лентяи, и рвачи, и дезорганизаторы строительства, и забастовщики. Меня из рабочего, профсоюзного председателя переименовали в предателя. Но это сплошная ложь, клевета. Мы требуем только справедливости, только правильной зарплаты. Больше — ничего. — Он развернул записную книжку. — Теперь у нас бреют всех одной бритвой — и получается чертовщина: вот землекопы на глине вырабатывают по два рубля в день, а на песке — девять и больше; одинаковые по силам бригады разнятся в заработке, как земля от неба. Пот и усталь у всех равны, а из кассы одни гребут лопатой, другие же еле оправдывают свой хлеб. На такой справедливости далеко не ускачешь, Турксиб не построишь. Чтобы не было вот таких анекдотов — кому два рубля, а кому десять за одинаковый пот, — мы требуем разделить грунт по новой сетке и каждому разряду дать законную расценку. Кто стоит за старые, привезенные из средней России расценки, тот либо недруг строительству, либо рабочий для него — скотина.

Елкин внимательно следил за Козиновым, отмечал прежние черты — прямоту, рассудительность, отмечал и новые — нервность, торопливость, худобу лица и беспокойство глаз.

Козинов умолк. Начались споры о разрядах грунта. Елкин попросил у Козинова листочек и под гул споров изучал расчеты. Было видно, что работал знаток, и работал добросовестно. Разряды охватывали все грунты, встречавшиеся по Чокпару.

Первое заседание комиссии закончилось ничем, инженерно хозяйственная часть отказалась принять деление грунтов, предложенное Козиновым, нашла его любительским, не научным. Особенно настроило против классификации грунтов то, что Козинов приравнивал глину к граниту, это показалось смешным.

При выходе с заседания Елкин отвел Козинова в сторону и спросил:

— Как это вы, уважаемый товарищ, проштрафились с глиной?

— Ничего не проштрафился, глина местами хуже гранита. Здесь она особая, лежалая, жирная. Ни лопатой ее, ни буром: к лопате липнет, не сбросишь, а бур замаслится в ней — и крутится вхолостую. Спроси у бурильщиков, что лучше — определенно скажут: гранит.

— Может быть, может быть, — согласился Елкин.

На втором заседании специалисты один за другим с цифрами и формулами о сопротивлении горных пород растаптывали классификацию, добытую опытом бурильщиков, узнанную через боль в руках и спинах. Козинов, склонившись над своими расчетами, чувствовал, что теряет ясность рассудка и слова, приготовленные для защиты, и саму охоту защищаться. Наука со всей ее изворотливостью, туман мудреных и неопределенных терминов вязали рабочего, как хитросплетенная сеть отчаянного, но простодушного зверя.

Попросил слова Елкин.

«Ну, этот добьет», — подумали обе стороны.

— Насколько мне известно, — заговорил инженер, кивая то администраторам, то рабочим, — при подобного рода конфликтах обе стороны упорно, в силу какого-то, извините за резкость, глупого принципа, враждуют. Рабочие требуют, администрация не дает. Сегодня, здесь я наблюдал ярчайший пример этого упрямства, прямо-таки спекуляции наукой. Говорят: «Глина, что такое глина, ее бурить не надо, рвать незачем, выбирай лопатой, и все…» А вот Козинов и все бурильщики ставят глину рядом с гранитом и ссылаются на опыт. Тоже наука, мать всех наук! Казалось бы, теоретикам, администраторам не мешало прислушаться к голосу практиков, но они не желают, они блюдут интерес. Чей? Я вернусь к науке. А теперь по поводу интереса. Да, чей? Свой? Нет! Какая польза нам, администрации, если на строительстве будет действовать ошибочная и неподвижная классификация?! Никакой. Интерес рабочих? Нет! Их интерес находится как раз в перемене классификации. Интерес государства, строительства? Тоже нет! Я докажу, что нет. Вот две суммы: одна — стоимость наших выемок при действующей классификации и оплате, другая — стоимость выемок по классификации и оплате, предлагаемой Козиновым и рабочими. Она на миллион с лишком ниже. Нам предлагают мильон экономии, порядок, дисциплину, дружную работу, взамен требуют всего только справедливое распределение заработной платы, и мы не соглашаемся, мы кричим: «Забастовщики, смутьяны, рвачи». Что это? — Елкин понизил голос до шепота. — Мы — забастовщики. Я знаю, меня могут назвать перебежчиком и предателем, но считаю, что вы все должны предать себя, свое упрямство, вредное спецовское самомнение. Смысл рабочих требований — крупная экономия, справедливая оплата, несомненно подъем производительности и дисциплины. Урон один — кое-кому из администраторов и специалистов придется признать, что они ошибались. Эго же не резон! Теперь о науке. Что поделаешь, если, вопреки науке, казахстанскую глину приходится бурить и рвать, если она упрямей гранита. Наука, спасовавшая перед глиной, может спасовать и перед другими грунтами. Я предлагаю принять классификацию Козинова, как более точную и гибкую, но отвлеченно научную, по которой не бурят, а живую, вот чем добытую, вот! — Елкин похлопал себя по хребту и вышел за дверь: он не хотел выслушивать ту нудную канитель, которая все же поднимается любителями поговорить и поспорить вокруг ясных, начисто облупленных вопросов.

После принятия новой шкалы грунтов и новых расценок Козинов мог бы из предов рядового рабочкома быстро подняться до окружных и областных центров, как и постарались сделать некоторые из его товарищей. Его даже тянули вверх, но он отбрыкался. Чутье человека, озабоченного в первую очередь делом, а не собой, которое привело его на Чокпар, подсказало Козинову, что его место среди бурильщиков, подрывников, землекопов. Только в этой родной стихии, около земли, он по-настоящему полезен и незаменим, во всякой же другой может обратиться в «человека из рабочкома», нарисованного Елкиным. Он подхватил этот образ говоруна и сунул в память как предостережение, как пугало для себя. Временами он доставал его из памяти и сличал себя с ним. А иногда внешне шутя, в самом же деле с беспокойством говорил Елкину:

— Ты мне пророчил — будешь «человеком из рабочкома». Похож?

— И эта, как и всякая другая зараза, приходит не сразу, так что можешь доиграться, — снова пророчил Елкин.

Одним из главных и в то же время наименее устроенным звеном на участке был автотранспорт. Дикое первозданное бездорожье, отсутствие хорошо оборудованной ремонтной базы, недостаток горючего постоянно держали часть машин без работы. Кроме того, некоторые шоферы были далеко не теми людьми, каких требовало строительство: плохо следили за машинами, делали ненужные простои, заезды, незаконно перевозили пассажиров, руководились принципом «гони монету».

Елкин решил переброситься с шоферами словечком и пришел к ним в палатку. Они, разутые, полуодетые, пили чай и рассказывали скабрезные анекдоты. Елкин поздоровался и сел на пустующий топчан. Шоферы вопросительно поглядели на него, но он промолчал, и они снова взялись за анекдоты. Лень, пьянство, разврат, охалпелое отношение к людям и делу.

Елкин слушал и думал: «Откуда такое любованье хулиганством и всяческой мерзостью? Почему шоферы — паршивая овца среди рабочего класса, почему именно они особенно усвоили всякую гниль и пакость?» Пальцы Елкина нервно застучали о топчан.

— Ты много знаешь таких штук? — спросил он рассказчика, маленького, рыженького, с воровато-подлым лицом шофера Панова.

— До конца постройки хватит, — ответил Панов хвастливо.

— Значит, до конца постройки в этой палатке будет рассказываться грязь и погань?! — Елкин встал. — Товарищи, у нас плохо работает транспорт, и особенно плохо автотранспорт.

— Чего ты хочешь от нас, товарищ начальник? Ступай к верблюдам! — сказал Панов и шагнул к Елкину. — Они могут работать без спанья, без питья, без жранья. Мы не самоубивцы сами себе. Говори спасибо, что нашел дураков на такие дороги, в эту яму.

Елкину захотелось двинуть Панова ногой, прямо в квакающий гнилозубый рот. Он еле сдержался, затем продолжал спокойно:

— Напрасно товарищ забегает вперед, приписывает мне то, чего я делать и не думаю. Ваш отдых будет вашим. Я хочу только обратить внимание, что некоторые из вас делают в пути ненужные стоянки, не догружают машины, не следят за ними. У меня целая папка жалоб. В ближайшее время управление и профсоюзы займутся транспортом, но я советую вам не ждать и самим устранить недостатки.

— Сокращать будете?! — заорал Панов. — Не страшно! Поглядим, каких наберете.

Елкин почувствовал, что начинает терять «форму», сказал всего только:

— Да, будем сокращать, — и поспешил уйти.

За ним плеснулся визгливый мат Панова.

Елкин постоянно заботился о «форме» — быть сдержанным, говорить и делать все обдуманно, не распускать нервов. Но временами против воли вылетал из «формы» и делался крикливым, способным несправедливо обвинить, обидеть.

В палатке, где работала контора участка, стучали громко, как телеги на разбитой мостовой, две пишущие машинки, за полотняной перегородкой телефонистка отрывисто и громко выкрикивала:

— Куда? Говорите громче! Готово! Занято! Позвоните ему через час!

Рядом, в хозяйственно-материальной части, группа рабочих требовала спецовку. Их поддерживал Козинов. Увидев Елкина, он кинулся к нему:

— Администрация не выполняет своих прямых обязанностей, тушит энтузиазм рабочих, разрушает все усилия профсоюзов.

— Пожалуйте в кабинет! — Елкин откинул брезентовую полость, которая отделяла кабинет от конторы.

— Как я могу требовать… Какого там лешего профработа, дисциплина, ответственность?! — Козинов был расстроен и зол.

Елкин подтолкнул ему табурет, сам опустился на другой и сказал, правой рукой загибая пальцы левой:

— По порядку… Требуется спецовка? Знаю. Бараки? Знаю. Столовая? Знаю. Сегодня соберу совещание по всем этим вопросам. Вас устраивает?

— Только приходи сам, не посылай всякую мелкоту.

— Ладно, приду.

Елкин вызвал завхоза и приказал:

— Немедленно представить материалы касательно снабжения рабочих продовольствием и спецовкой!

Завхоз горько ухмыльнулся:

— Хорошо, будет сделано! — и покорно отправился ставить весь свой аппарат под ружье.

Елкин вызвал управделами и потребовал подобрать все рапорты и акты о нарушении рабочими, и в особенности шоферами, трудовой дисциплины.

Управдел тут же принес толстую папку и протянул инженеру учтивым движением, как подарок:

— Вот половина. Другой интересуется Козинов.

Елкин открыл папку, посмотрел несколько рапортов и захлопнул:

— Отправь и эту Козинову! — Материал был такой, от которого он немедленно потерял бы «форму».

Пришел председатель ТПО с жалобой, что слишком медленно строятся склад, столовая. На дворе зима, мороз, а столовая и кухня в палатке. Дров идет прорва.

Елкин отозвался ему резковато:

— Тащи это на собранье. Строю ведь не один я, а ты все валишь на одну мою голову.

В большую воинского образца палатку, приспособленную для увеселительных и деловых сборищ, с кумачовой вывеской «клуб», набилось человек двести. Дымки махорочных цигарок сизыми ленточками густо тянулись к потолочному отверстию, сделанному для вентиляции. Среди них кое-где вились ароматные струйки от табаков высшего сорта — семиреченского и сухумского. Рабочие курили махорку, завертывая в треугольники из газетной бумаги. Десятники, табельщики и техники ту же махорку заворачивали в тонкие, прозрачные листики нарядов. Высшие сорта были у немногих.

Курево приходилось доставать из Алма-Аты и Ташкента хлопотливым путем — через шоферов, попутчиков и доброжелателей (на полках ТПО оно бытовало не всегда), и потому только идейные курильщики имели сорта и не знали перебоев. Шоферы были завидным исключением: они могли в любую поездку увеличить свои табачные запасы.

В палатке колыхался многоголосый говор о дисциплине, недостатках, успехах, — о всем круге вопросов, затрагивающих собравшихся. Он шел неравномерными волнами, то волна о дисциплине захлестывала всю палатку, то о пьянстве поднимала свой зеленый гребень.

Вошел плотник Бурдин, невысокий крепыш с лицом, густо-густо покрытым сеткой морщин, блаженно сощурился и сказал распевно:

— Значится-а, поку-у-рим. Кого бы разорить на цигарчонку. — Он имел повадку держать свой кисет всегда пустым и без всякого смущенья обкуривать всех подряд, за что был награжден кличкой «Покурим». — А… — заметил шофера Панова, — буржуй, раскошеливайся!

Панов достал коробку первосортных и упрекнул плотника:

— У тебя, скупого черта, своих никогда нет.

— Хороши и вы. Рабочий самосад глотает, а шоферы, наше новое дворянство, рублевые жгут.

— Жги и ты, кто тебе запрещает. Ты, чай, своим рубанком червонца по три в день настругиваешь.

— Нет, это не пассажиров возить по червонцу с рыла и не водкой торговать по двадцатке литр. Нет!..

Разговор шел в духе острой шутки.

Явились Козинов, Гусев, Елкин.

— Что вы курите? — спросил Елкина Гусев.

— А что такое? У тебя перебой? Пожалуйста! — Елкин протянул коробочку с махоркой.

— Нет, вашего я не хочу, я пойду к Панову, у него… Дай-ка коробку! «Герцеговина Флор». Ха-ха! — В тоне Гусева зазвучало не шуточное. — Инженер получает спецставку и курит махорку, а шофер, извозчик — «Герцеговину Флор». Любопытно, сколь он выгоняет?

— Не выгоняю, а получаю двести рублей. — Панов начал злиться. — Ты выгоняешь!

— Нет, именно ты и вся ваша братия. Двести рублей ставка да рублей двести за то, что прогостишь у кумушек и ладушек, одним словом, за сверхурочные, еще рублей двести настрижешь с пассажиров, а сколь на водке наторгуешь, и подсчитать трудно. Вот и «Герцеговина Флор»!

— Ты поймал? — Панов начал наступать. — Видел у меня водку?

— Ловил и видал.

— У меня, мою? — Панов залился бранью.

К нему подскочил Козинов и крикнул:

— Я выведу тебя с собранья!

— Катитесь вы вдоль Турксиба! — Панов завернул словесную петлю и выбежал из палатки.

— А, крапивное семя, смылся! — Гусев сплюнул вслед Панову. — Ну, товарищи, начинайте! — Он придвинулся к председательскому столу. — Я сегодня говорить хочу.

Козинов сделал доклад. Вот его краткое содержание:

«Спецовкой рабочие обслужены только на пятьдесят процентов, жильем на семьдесят процентов, тридцать процентов занимают чужую площадь, то есть спят вдвоем на одном топчане или ютится чуть ли не под открытым небом. Завоз необходимых продуктов и товаров равняется шестидесяти процентам плана, составленного без всякой роскоши. Постоянный недостаток даже таких необходимых продуктов, как хлеб, мясо, сахар, махорка. От этого идет падение трудовой дисциплины, часто рабочие не выполняют норм, прогулы и отлучки рабочих на часок в кооперацию достигли угрожающих размеров. Первопричина всех неустройств — транспорт. Конная и верблюжья сила участка мала, слаба, и совсем уж отвратительно работают автомашины. Транспорт не доставляет участку своевременно всего того, что отпускается главным управлением».

Для характеристики автотранспорта он зачитал ряд документов.

АКТ

Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт о следующем: шофер… недобрал полтонны груза, ссылаясь на неисправность машины, но по пути принял семь человек пассажиров, не имеющих никакого отношения к строительству, и, как говорили сами пассажиры, взял с них по три и по пять рублей.

Рапорт

Шоферы… каждую ездку из Алма-Аты привозят водку по пятьдесят и больше литров, хранят ее у грабарей, с которыми у них стачка.

— Видите, откуда пьянство и прогулы! Еще…

АКТ

Шоферы… без всякой нужды заехали в Талды-Курган и целые сутки пьянствовали с какими-то бабами. Когда мы их стали подгонять, они нас взяли в мат. Говорят, машины требуют ремонта. А к машинам за все сутки и не подходили. Напьянствовались, завели и поехали.

— Эти молодцы везли продукты. За сутки они могли бы сделать лишнюю ездку. Прикиньте: три машины, каждая по три тонны — потеря девяти тонн смертельно-необходимого нам.

— Ложь, брехня! — закричали из кучки шоферов. — Кто написал? Мы докажем…

— Закройтесь, саботажники! — гаркнул Гусев. — Не то еще знаем!

Козинов оглушительно загремел чернильницей по столу. Звонка, непременного спутника всех собраний, не было.

— Я читал без выбора, у меня таких документов целая папка.

— Чего маринуете? Давайте ход! — шумел Гусев. — Надо всех пакостников за ушко и на солнышко. Сами за руль сядем.

— Но этот я выбрал, назидательный документик. — И Козинов принялся читать:

Заявление

Есть такой рыженький, плюгавенький шофер Панов. Ездит по нашему участку на трехтонном грузовике. Он меня однажды чуть не заморозил, я после того вся изошлась чирьями. Ехала я из командировки. Дали мне записку к этому плюгашу. Поглядел и говорит:

«Вечером выедем».

Почему же вечером, нельзя ли пораньше?»

«Нельзя, надо взять горючего и машину попробовать».

Вечером выехали. Он в кабине, я поверх груза. Запомните: дело в мороз, а я в одном пальтишке и без валенок! Отъехали мы километров двадцать, и вдруг машина начала тыркать. Потыркала и остановилась. Фонари погасли. Захлестнуло нас теменью. Мне холодно стало, я и спрашиваю:

«Скоро поедем?»

«Совсем не поедем».

«Как же так?»

«Машина испортилась, не везет».

«Я без валенок, замерзну».

«Зачем мерзнуть, иди в кабинку!»

И, подлец, открывает дверку. Я ничего такого не подумала — и к нему. Он, стервец этот, достает вино, закуску, стакан, наливает и говорит:

«Давай погреемся, может, сутки простоим».

Я уперлась, а он уговаривает:

«Глупости, дуришь, девка».

Мне здорово зяблось, и я выпила маленько, прислонилась в уголок и заснула.

И вот чувствую, что схватили меня за шею, и слюнявые губы тычутся мне в щеку. У меня сна как не бывало. Гляжу, шоферишка жмется ко мне, расстегивает пальто. Я его раз в морду!

— Правильно! — одобрил Гусев.

«Чего дерешься, дура! Это же я», — и снова подбирается. Я его другой раз в морду».

— Молодец девка!

«Будь он посильней и потрезвей немножко…»

— Чего там, громче читай! — потребовали шоферы. Козинов ударил чернильницей и объявил:

— Все понятно…

«Еле-еле отбилась я, и на ящики. Холодище там, ветрище, снег… Схватила пустой бензиновый бак и жду.

«Тепло? — спрашивает он. — Дура, чего тебе стоит? Чай, не девка! Ну, мерзни!»

Часа три выстоял, потом завел мотор и поехал».

— Как вам, товарищи, нравится? И это не единичный случай.

Прения были бурны. Гусев требовал сокращения всех шоферов, замешанных во вредительстве, обвинял администрацию и рабочком в мягкости.

Шоферы защищались, выдвигая в свое оправдание лень, пьянство, прогулы других:

— Не мы одни такие, много и кроме нас.

Слово взял Козинов.

— Скверно, товарищи! Поковыряли друг друга, и грешищ у всех оказалось — не вычерпаешь экскаватором. После этого стыдно и рабочим-то называться.

— В администрацию захотел? — выкрикнул появившийся Панов. — Ну и катись, скатертью дорожка!

— Товарищ Панов, блюди очередь. Теперь моя. — И Козинов продолжал: — Лень, рвачество и чуть ли не насилие над людьми, над женщинами. Нигде нет такого, ни на одном заводе, голову свою ставлю на заклад.

И снова голос Панова:

— Можешь не ставить, никому не нужна твоя корчага.

— Да уймись ты наконец, перестань гавкать, чудовище с большой дороги! — потребовал от Панова Гусев.

— Оттого, что мы — чертова даль, понабрались к нам всякие фрукты и ягодки. Пойди выясни, кто каков. Пока выясняешь, он нагрохает таких фортелей-мортелей — за волосы схватишься. Самоочищение, товарищи, требуется, полка сорняков, кой-кому надо показать пролетарскую черту оседлости, за нее чтобы и окурка бросить, сплюнуть не мог. Мы уже отдирали коросты, а всех не отодрали. Сейчас отдерем, не пощадим ничем, и получится — пролетарское-то ядро не так плохо. Грязь, она всем в глаза прет, от водки за пять шагов вонь слышна, лень по походке видно, а энтузиазм, порыв строительный не скоро разглядишь. Когда его в счетной части в цифры да проценты переведут — тогда и увидишь. Энтузиазм на улицах не орет о себе, в грудь кулаком не стучит… «Я, мол. Я. Подать мне орден Трудового Знамени». А он есть.

И я, товарищи, вам, у которых социалистический проблеск в душе, говорю — без вашей помощи ни рабочком, ни администрация всю шваль не выведет. Вы, товарищи, должны помогать нам. Вы, товарищи, есть главная крепость. К вам и администрация притулилась, и неправильно ждать, когда она примется вас чистить. Сами должны и чиститься и выпрямляться, руки никто не подаст, потому в нашей стране вы — самая главная и сильная рука. Рабочий в нашей стране — творец и хозяин. Это запомнить надо!

— Надоело! — раскатился по палатке громкий голос.

— Что, кому надоело? — спросил Козинов.

— Хозяином быть. — К столу протиснулся плотник Бурдин. — Ежели я — хозяин, то мне уже не с кого требовать. Будь у меня хозяином, к примеру, товарищ Елкин, я сказал бы ему: «Даешь!», не даст — за горло его, забастовку. А теперь пойди сунься — он скажет: «Не там требуешь, ошибся дверью, требуй сам у себя: ты — хозяин». Он, видишь ли, мой работник. — Бурдин захохотал.

Тут к нему подскочил Гусев, крепким скрюченным пальцем постучал ему в лоб и сказал:

— По хозяину стосковался? Позабыл, как понужали хозяева рабочего человека, иль сам был хозяином? До чего договорился, дубина, — за хозяина готов отдать пролетарскую власть, растоптать революцию.

— Революция будь, я не трону ее. Но знать мне интересно, с кого требовать, — не унимался Бурдин.

— Попробуй тронуть — так успокоим!.. — Гусев медленно оглядел всего плотника, точно решал, много ли весит он. — Успокоим, что сам господь бог в день Страшного суда не найдет твою баранью башку. Чего тебе требовать? Давно пухнешь от жадности, и все мало.

По палатке пробежал неодобрительный гул. Бурдин наконец понял, что слишком явно обнаружил свои рваческие желания, и спрятался за спины.

Совещание приняло длинное постановление: наладить дисциплину, поднять производительность труда, оздоровить автотранспорт, улучшить снабжение, жилье, культурную работу… Все это поручалось администрации и рабочкому.

Козинов остался один в продымленной палатке, ходил вокруг стола, сердито расшвыривая сапогами окурки на полу, и ворчал:

— Ночные осмотры юрт, землянушек. Наблюдение над приходящими машинами. Чистку шоферам, чистку. Крыть в стенгазете, показать у каждого мерзавца всю его мерзопакость.

Вошел Гусев и шепнул нарочито, даже без надобности, тихо:

— Айда! Грабари отправили бричку, непременно за водкой. Недавно пришли машины из города.

Крадучись вышли в степь и с песчаного бархана начали вглядываться в зыбкий мрак ночи.

— Ни черта не вижу, — прошептал Козинов. — Куда, в какую сторону уехали?

— Прямо не поедут, сперва поплутают. Надо позвать кого-нибудь из казахов: они поглазастее нас, — решил Гусев и побежал в ту часть строительной площадки, где жили землекопы. Вскоре он вернулся с казахом. Тот прислушался, принюхался, огляделся и показал рукой:

— Там.

Все трое пустились догонять подводу, охватывая кругом, как осторожного стреляного зверя. Настигли у разрытого бархана возле автомобильной дороги. Десять бутылок нашли у грабаря в бричке и двадцать в песке. Грабаря и водку сдали в милицию.

Гусев и казах разошлись по своим палаткам. Козинов сел за работу в юрте рабочкома. Наряду с Елкиным он неотступно следил за жизнью строителей, учитывал все мелочи. Не знал отдыха, не имел свободных дней, часов, минут, секунд, чтобы спокойно завернуть цигарку, выпить стакан чаю. Он был даже более загружен, чем Елкин. Тот имел право не заниматься многим, если оно не вредило производству: семейной жизнью рабочих, их образом мыслей, досугом, гулянками, забавами. Этот же не мог, у него не было права не интересоваться чем-либо, его роль в том и состояла, чтобы все знать, все направлять к целям не только ближайшим, но и сильно отдаленным.

Строительство. Он одновременно член коллектива, слуга его и руководитель и не может не болеть за него.

Администрация. Он — ее советчик, соработник, контроль, сдерживающий тормоз, линейка, которая выправляет отступления.

Рабочие. Для них он — защитник, ходатай, старший товарищ, учитель.

Дети, семья, любовь, отдых, забавы — все это его боль и забота.

Он тот, к которому всегда и всякий может войти. Он всякого обязан выслушать, принять немедленно и приветливо. Все знают, что он принадлежит им, будят его без смущения и опаски, как свою собственность, требуют, чтоб он сначала выслушал, а потом уж пил, ел, отдыхал, и если он умрет, не дослушав кого-нибудь, это, пожалуй, вызовет скорее упрек ему, чем сожаление.

В рабочком заявилась толпа отощавших и обносившихся казахов. Козинов узнал тех, кто ушел с Айдабулом. Вся толпа сняла малахаи, низко поклонилась и начала просить:

— Пожалста, возьми! Землю копать, воду возить наша согласна.

— Вы говорили, что в степи можно хорошо заработать, — припомнил Козинов.

— Айдабул сказал: «Уйдешь в степь, начальник догонит тебя и даст пять рублей».

— А начальник не подумал догонять.

— Тогда мы сказали Айдабулу: «Плати!»

— Правильно, так и надо смутьянов. И что же Айдабул, заплатил?

Он засмеялся. Мы отобрали у него деньги, чай, сахар и сказали: «Пойдем назад и будем получать хоть один рубль». Возьми, пожалста!

Казахов приняли и расселили по разным палаткам в надежде, что они будут сдерживать неумеренные и незаконные аппетиты прочих недовольных.

В тот же день вернулся и Айдабул, и прямо в лавочку. Но там его уже исключили со снабжения. Тогда Айдабул кинулся в контору, просительно тянул ко всем руки и лепетал:

— Можно сказать одно слово? Я — бедный дурак, я не виноват.

Все от него отмахивались, посылали к Елкину.

— Ну, говори, — согласился Елкин.

— Караванщик Джаиров сказал мне: «Айдабул, ты — умный человек, ты можешь быть инженером». И я поверил.

— Пускай Джаиров и делает тебя инженером.

— Он сказал: «Проси пять рублей в день».

— Еще раз говорю: можешь идти к Джаирову. — Елкин знал, что перед ним не весть какой преступник, и наказывал его исключительно для острастки других.

Айдабул разозлился и решил отомстить строителям. Отомстил он так же смешно, как и бастовал, — подобрал пустой бросовый бензиновый бачок и скрылся. Бачок за ненадобностью вскоре кинул в степи.

Для Елкина, Фомина, Козинова — для всех, кто был озабочен коренизацией, возвращение этой артели просияло звездочкой среди непроглядной тьмы.

Другой такой звездочкой явилось сообщение из бухгалтерии, что исчезнувшему при странных обстоятельствах Тансыку полагаются деньги. Как быть с ними? Елкин распорядился: хранить до востребования. А Фомин и Козинов заинтересовались деньгами шире: сколько их, за что причитаются.

Денег было пять рублей, полагались они за тот самый день, с которого Тансык заболел сдельщиной. Фомин с Козиновым гадали: почему не получил? Неужели так сильно возненавидел сдельщину? Или уж так торопился? Может быть, тут совсем не побег, а какая-нибудь другая, необычная история? Потом им подумалось, что эту историю можно повернуть на пользу строительству, и оба усиленно повели агитацию за сдельщину: любой казах может зарабатывать по пяти рублей в день. Их никто не обсчитывает, все зависит от себя. Пример этому — Тансык.

Но охотников работать сдельно было мало: зачем, когда и без того платят по два рубля в день; совсем неинтересно работать один день, как Тансык, а после этого долго болеть. В конце концов собралась артель в семь человек, но проработала сдельно только один день, а на другой пришла в контору и заявила:

— Мы шибко устали. Давай поденщину, будем отдыхать.

Отдохнув, снова запросилась на сдельщину. И пошла надолго такая чересполосица — один день работали сдельно, потом два-три поденно.

 

4. Вестник без вестей

Все случилось будто самой собой, будто Тансык катился с крутой горки, где невозможно остановиться. После службы вестником Длинного Уха, а затем проводником у инженеров работать грузчиком или землекопом было скучно и трудно. Тансык перешел на сдельщину, чтобы скрасить жизнь деньгами и доброй славой. Но сдельщина уложила его в постель.

Пока он выздоравливал, установилась зима. Всем землекопам, заодно и Тансыку, выдали теплую одежду: ватные штаны, куртку и брезентовый плащ. Когда пришло время выходить на работу, Тансыку стало невыносимо горько, что все это — ласковые и пухлые, как верблюжья шерсть, штаны с курткой и не продуваемый никаким ветром, как железный, плащ — он скоро перепачкает глиной, изорвет о камни и весь станет вроде пугала, какие делают на своих огородах переселенцы из России. Тут к нему пристала надоедливая мысль: не все копают землю, долбят камень, таскают мешки, ящики, есть много других дел. Он решил оставить конторе за спецодежду те деньги, что полагались ему за болезнь, и вернуться к своему былому занятию — перевозке новостей. Это дело тоже нужное и уважаемое.

Пришла очередь подумать о коне. Вестнику Длинного Уха нужен резвый конь, и Тансык взял такого на конном дворе, а взамен оставил своего и в придачу к нему верблюда. Они хоть и старые, но вдвоем-то стоят одного молодого. Кроме того, он будет рассказывать про дорогу. Есть люди, которые делают только одно это, и получают хорошие деньги.

Как всегда в той горно-степной части Казахстана, зима была лютая. Морозы и бураны гнали Тансыка к людям, на дым аулов, а беглец упрямо избегал встреч даже с одинокими путниками. Он предполагал, что за ним могут наладить погоню — вдруг Елкину снова потребуется конь или пожалеют спецовку, — и хотел затеряться посильней. И в новых, далеких местах надо кому-то перевозить новости. Вот там он вполне рассчитается с Турксибом.

Отъехав, на его взгляд, вполне достаточно, он перестал избегать людей и начал охотно рассказывать всем, что делалось на дороге и что не дошло еще в эти края. Его принимали, как дорогого гостя, варили молодого барашка, около него подобострастно вертелись менее счастливые вестники Длинного Уха. Шутка ли: был пастухом инженеров, грузчиком, землекопом, ездил на шайтан-арбе.

К нему тянулись, его обступали, словно он был водой среди жаркой, сухой пустыни, ощупывали сапоги, одежду, почти силком сдирали и примеряли плащ. Он так и гулял с плеча на плечо.

— Скажи, где взял? Получил от инженеров? Всем ли дают такое? — тормошили Тансыка. — Много ли уже сделали дороги? Ходят ли по ней машины? По какому делу приехал ты? Нанимать рабочих, покупать баранов?

Тансык не решался сказать, что приехал без дела, на дороге больше не служит. Однажды он проговорился:

— Там плохо: работа тяжелая, от нее болят все кости, и платят мало — не хватает человеку на корм.

Люди отказались верить:

— Смеешься над нами. Должно быть хорошо, если дают такую одежду.

Тансык перестал хаять дорогу и заработки, наоборот, доставал бумажные деньги, полученные там, и хвалился:

— Вот десять и четыре рубля.

Каждый хотел потрогать деньги руками. Вскоре от многих сальных рук, которыми ели жирную баранину, деньги так затерлись, что никто уже не мог сосчитать их, и Тансык начал говорить:

— Вот сто рублей.

Так в тепле аулов, за чаями и разговорами миновала вторая половина зимы.

Однажды по весне у Тансыка выдался большой пустынный переход, непосильный коню без отдыха. Тансык остановился у степного колодца. Он любил такие привалы. Это — благодатные перекрестки для вестников Длинного Уха, где они ловят самую богатую добычу. Ведь сюда стекаются люди со всех концов, всякого звания, здесь всегда переливаются от путника к путнику интересные новости.

Разморенный жарой, конь дремал. Тансык же степным ястребом оглядывал пустые дали. Он тосковал по людям. Рассказывать постоянно, много раз повторять одно и то же было его страстью; расспросы, разговоры всюду, со всеми, в аулах, на дорогах, у колодцев — целью его жизни. И день, проведенный в молчании, он считал черным, мертвым.

Дуновение прохладного предвечернего ветра коснулось коня. Он начал нетерпеливо переступать, готовый идти дальше.

— Нет! — сказал ему Тансык. — Подождем, должен появиться какой-нибудь караван.

Наконец над дальними барханами поднялось желтое облачко. Тансык сначала подумал, что барханы задымились от ветра, но, завсегдатай степных дорог, скоро понял, что едут люди: песок поднимался небольшими клубами, как бы вспышками — было ясно, что тревожат его ноги верблюдов и лошадей.

Тансык набрал кучу сухих скотских отбросов, оставленных вокруг колодца кочующими стадами, развел большой костер и поехал навстречу путникам.

Два верблюда и семь лошадей шли узкой сыпучей тропой. На одном из верблюдов висели пестрые кошмы и кожаные мешки, на другом белой горой шерсти вздымалась скатанная юрта. Над ней трепыхался красный флажок. На лошадях были всадники — казахи и русские, — двое из них с винтовками, в казенных халатах и фуражках с тесемками красного сукна — милиционеры.

— Что за люди, куда едут? — спросил Тансык у милиционера.

— Районный исполнительный комитет, — ответил тот. — Скоро ли будет колодец?

— Скоро, скоро, у меня готов костер. Куда идете?

— На джейляу…

— Это все начальники? Какие же?

— Председатель, секретарь, судья, доктор и зоотехник.

Караван заночевал у колодца. Тансык до полуночи рассказывал про дорогу. Он весь искрился от удовольствия, что такие важные люди, как районный исполнительный комитет, внимательно слушали его. Внимательней всех был судья, он переспрашивал, интересовался мелочами и все повторял:

— Вот хорошо, что мы встретились, мне все это очень кстати, — и угощал Тансыка папиросами.

С началом постройки у судьи появились новые дела: нарушение договоров, заключенных с управлением строящейся дороги на поставку дров, сена, овса, самовольные уходы рабочих…

Утром вышли все вместе. Тансык решил пристать к кочующему райисполкому.

В первое десятилетие после Октябрьской революции большинство населения Казахстана было кочевым. Зимой оно держалось со своими стадами на равнинных пастбищах, в степях, летом уходило в горы, на джейляу.

Летом создавались особо трудные условия для работы советских, судебных, торговых организаций. С дальних пастбищ, через несколько горных хребтов, из диких ущелий трудно вытребовать неаккуратного налогоплательщика, нарушителя закона или свидетеля, трудно получить необходимые сведения, и многие Советы и другие организации вместо бесполезной посылки письменных распоряжений и запросов сами переходили на кочевое положение.

Заседлают коней, погрузят на верблюдов свою контору — юрту, заберут мандаты, штемпеля, печати, бланки, значки, портреты вождей, советский красный флаг — и следом за гражданами.

На этот раз «кочующий закон», как называло население такие советские организации, остановился в центре большого джейляу. Раскинули юрту, развесили портреты, плакаты, на куполе — красный флаг, расставили низенькие, тоже кочующие столики.

Конные вестники — и посланные и добровольцы — промчались по пастбищам, стоянкам, горным дорогам, оповестили всех, что приехал закон, суд, доктор… Все, кто нуждается, могут искать здоровье, совет, правду.

Началась работа. Рассказывали о внутреннем и внешнем положении страны, разъясняли советские порядки и правила, собирали налоги, распределяли финансы, мирили, штрафовали. Доктор лечил больных, принимал новорожденных. Зоотехник лечил скот, учил ухаживать за ним.

Каждому, кто приехал с «кочующим законом», приходилось работать не только по своей специальности; доктору еще и финансовым агентом, статистиком, переписчиком, секретарю — следователем… И всем — лекторами, агитаторами.

К белой юрте с красным флагом и днем и ночью скакали всадники, больных и старых медленно, осторожно везли на верблюдах, шли пешие вереницами. Тянулись все, как в пустыне к колодцу. Несложные дела и просьбы разрешались немедленно, сложные, запутанные выяснялись допросами всех заинтересованных и свидетелей, обсуждались на многолюдных собраниях.

Пришел казах, спросил, кто судья.

— Я. Что нужно? Слушаю.

— Вели людям, ушли бы, я хочу сказать тебе одному, — попросил пришедший. Для разговоров один на один была особая маленькая юрта. Перешли в нее.

— Ну? — Судья приготовился слушать и записывать.

— За горой кочует Улумбеков. Он работал на дороге, убежал и привел пару коней. Хорошие кони, много рублей стоят.

Судья начал рыться в делах и актах, касающихся Турксиба. Жалоб на Улумбекова не было.

— Ты не врешь? — спросил судья заявителя. — Ты сам кто такой?

— Я тоже работал на дороге, но я ничего не взял. Я пастух, кочую на своем коне за своим скотом.

— Ладно, вызову Улумбекова.

На следующий день Улумбеков пригнал коней, которых взял на строительстве.

В юрте сидели Улумбеков, судья и Тансык.

Судья начал:

— Хорошо работал на дороге, хорошо получал?

— Дали двух коней, — пряча глаза, ответил Улумбеков.

— Хорошие кони?

Опрашиваемый не ответил. Судья вышел из юрты, посмотрел коней и, вернувшись, похвалил:

— Прекрасные кони! И долго ли ты работал за них? Одну неделю. Там добрые люди и хорошо платят. — Улумбеков опустил голову.

— Ты врешь! — крикнул судья. — Коней ты угнал самовольно. Как бы хорошо ни платили, за неделю не могут дать пару коней!

— Я говорю правду, — прошептал Улумбеков.

— Нет, врешь! Вот человек, — судья показал на Тансыка, — был на дороге, и он знает, как платят.

Улумбеков поглядел на Тансыка и признался:

— Я украл. Хорошие кони, а я — казах и не могу жить без хорошего коня. Пойми это, душа моя!

— А ты пойми, что получится, если каждый будет угонять по паре!

— Людей много, коней меньше, всем не хватит, — отозвался Улумбеков с явным сожалением.

«Только и всего — не хватит, — подумал судья. — Что касается коней, то здешние наездники плохо отличают свое от чужого».

Вечером был суд. На поляне горел огромный костер. Около него сидели судья, два народных заседателя, Тансык как обвинитель от Турксиба и подсудимый Улумбеков. Около него держали за поводья пару коней, из-за которых и возник суд. Костер окружала сотенная толпа конных и пеших кочевников.

Улумбеков признался, что коней угнал самовольно, но преступления в этом никакого не видел.

— Я — казах, а казаху нужны хорошие кони, — твердил он. — Судья — тоже казах, он, наверно, понимает, что хорошему коню не следует возить землю. Хороший конь должен возить джигита.

Выходило, что Улумбеков сделал даже прекрасно.

Толпа сочувственно загудела:

— Конь — не верблюд, не ишак, чтобы таскать арбу, груз. Дело коня — седло.

Затем наступило долгое молчание, никто не хотел обвинять Улумбекова. Это оправдывало его. Но судья по закону не мог оправдать и объявил:

— Будет говорить обвинитель от дороги Тансык. — Он был его последней надеждой.

Тансык считал, что вполне расплатился с Турксибом и за коня и за спецовку, но иногда против всех доводов накатывало сомнение. Беспокоило не то, как расплатился — полностью или не совсем, — а то, что и угнал, и унес, и ушел самовольно, тайно от всех. Это бросало на его поступок, на его душу черную тень. При всяком подходящем случае он приветствовал дорогу, хвалил инженеров, а тень все-таки набегала.

Когда судья объявил: «Слово имеет обвинитель от Турксиба», — Тансык сильно вздрогнул, будто обвинять собирались не Улумбекова, а его. У него мелькнуло: не надо обвинять Улумбекова, прежде надо повиниться самому. Вот сейчас. Но в чем? Если здесь готовы оправдать Улумбекова, то проступок Тансыка и самого его поднимут на смех. Виниться не следует. У него есть способ оправдаться — послужить еще Турксибу.

Тансык снова сильно вздрогнул, на этот раз сбрасывая с души сомнения, и заговорил:

— Угон казенных лошадей — большое преступление, подрыв строительства. Суд отнимет коней — ясно. Только этого мало. Улумбекова надо наказать, чтобы он и все другие помнили: нельзя угонять лошадей. Улумбеков — враг казахскому народу, он разоряет хорошее дело.

— Тансык — не казах, — крикнул Улумбеков.

В толпе сочувственно загудели. У всех была такая любовь к лошадям, столько завистливых, жадных глаз сверлили скакунов, приведенных на суд, что судья сильно опасался, не угнали бы их снова. Вскочит отчаянный джигит в седло, свистнет коню в ухо — и потом ищи его в степях Забалхашья или горах Тянь-Шаня.

— Я — казах, — продолжал Тансык. — Тоже люблю коней, и всякий может любить их. Улумбеков не в том виноват, что любит коней, а в том, что мало за них работал. За хорошего коня надо много работать, много копать земли.

— Много, ой много! — закричали в толпе.

— Улумбеков работал одну неделю и угнал пару. Пусть поработает год, полгода, и его не будут судить. Почему Улумбеков должен получать коней даром?

Тансык разбудил в людях чувство справедливости, они зашумели:

— Да, почему даром?

Улумбекову присудили: вернуть коней на дорогу и отработать там ущерб, какой причинил ей тем, что кони не работали. Тансыка попросили было сопровождать Улумбекова с конями, но Тансык отказался: у него еще много дел в степи. Это была отговорка, а причина — страх, что и его заставят работать землекопом. Сопровождать назначили милиционера.

На джейляу некоторое время было всем привольно. По этому поводу Тансык даже сложил шутку: кони и прочий скот питаются молодой травой, а люди — старыми дорожными новостями.

Потом эти новости, что привез Тансык, всем приелись, а другие не поступали. Ведь дорога строилась в степи, далеко от джейляу, вестники Длинного Уха неохотно делали трудный горный путь.

Тансык перебрался с джейляу в степь, поближе к Турксибу, где сотворялись тогда самые интересные новости. В первом же ауле он понял, что отстал от жизни, все его рассказы о дороге устарели. А люди интересовались больше всего дорогой. Сказав важно, что у него срочные дела, даже некогда поговорить с людьми, Тансык поехал в другой аул. И там в первую очередь посыпались спросы про дорогу.

— Я устал от нее, — сказал Тансык раздраженно. — У вас табуны, дома, пастбища… Зачем говорить про какую-то далекую дорогу. Поговорим о другом.

Но люди хотели про дорогу. Она жила каждый день по-новому, волновала то одним, то другим, забыть ее было нельзя, не интересоваться ею тоже. Она все сильней вплеталась в жизнь, влияла на хозяйство: ей требовались люди, кони, верблюды, сено, хлеб, бараны. Каждый аул знал, что рано ли, поздно ли, но дорога заглянет в него по какому-нибудь делу.

Тансык убегал от дороги и не мог убежать. Она провожала его, останавливала на пути, встречала, беспокоила на отдыхе. В каждом человеке жил интерес к дороге, и каждый шел с ним к Тансыку. Сам же он расславлял, что занимает там большую должность. Наконец Тансык рассердился на дорогу и, когда нельзя было смолчать, начал поносить ее:

— Там плохо. Люди бегут оттуда.

— И ты убежал?

— Нет, служу, — врал Тансык.

— Зачем служишь, если плохо? — домогались люди.

— Без меня ничего не выходит.

— Почему не сделаешь хорошо?

Тансык болтал про лень рабочих, недостачу денег, плохие законы.

— Так плохо, и ты служишь, — сочувствовали ему и советовали убежать, как сделали другие.

Сколь ни бился Тансык, но не мог поймать новости, которая была бы интересней дороги. Он довольно часто встречал вестников Длинного Уха, и все они первым делом спрашивали про дорогу. А когда он рассказывал, они отмахивались:

— Не надо. Знаем. Слышали.

Наконец он понял, что в его руках остался мертвый, никому не нужный хлам. Новое было у других. Он перестал рассказывать про дорогу и на все спросы говорил:

— Я давно не получал оттуда никаких вестей, давно езжу по важным делам.

— Что за дела? — любопытствовали люди.

Он отмалчивался с таким видом, будто коснулись запрещенного.

Он оказался в местах, где кочевал Аукатым, и заехал проведать его. Наездник наварил баранины, позвал гостей и посадил Тансыка на первое место. Ели, пили кумыс, чай. Когда угостились, Аукатым попросил Тансыка:

— Расскажи про дорогу, про машину!

Тансык отказался:

— Я давно езжу по важному делу и ничего не знаю нового.

— Мои гости пришли слушать.

— Нечего слушать, ничего не знаю нового, — повторил Тансык.

Гости встали и ушли в обиде на хозяина. Аукатым рассердился на Тансыка, открыл выход из юрты и сказал:

— Пойди узнай, а потом садись за стол!

Тансык уезжал в стыде и горе: вся степь узнает, что Аукатым выгнал меня, и никто больше не примет. Дурак. Я сам бросил дорогу, сам отмахнулся от новостей, сам выбросил из себя душу. Душа у вестника — это весть, которую он везет. Она радует людей, ее угощают, ее кладут на мягкую кошму. И никому не нужен вестник без вестей. Он — пустой ковш. Все любят кумыс, но подай человеку пустой ковш, он бросит его. Вот так люди выбросят и меня. Легче быть землекопом, чем вестником без вестей.

Он резко повернул коня в ту сторону, где строился Турксиб, и, встречаясь с кем-либо, после первого обязательного слова «аман» (здравствуй) просил:

— Расскажи про дорогу!

То, кто знал его, удивлялись:

— Про дорогу? Ты не работаешь больше? Ушел, убежал? Неужели так плохо, что убежал сам Тансык. Ай-ай!

Горячо, даже горячей, чем нужно, Тансык уверял, что ездит не от себя, а по работе, и старательно, раздельно добавлял:

— Ко-ман-ди-ров-ка.

Теперь трудные, дорожные слова: рекогносцировка, трассировка… — зазвучали для него приятной музыкой, и раздражали, пугали такие простые, как: ушел, убежал, унес, угнал. Они упрямо напоминали ему суд над Улумбековым.

Уже недалеко от Турксиба Тансыку повстречался знакомый вестник Длинного Уха и, позабыв обязательное «аман», заговорил радостно:

— Тебя шибко ищут инженеры. Мне сказывал сам бригадир Гусев.

— У них ничего не получается без меня, — гордо молвил Тансык.

— А еще тебя ищут Ахмет и Шолпан, — продолжал вестник. — Сперва искали по Длинному Уху, потом Шолпан выехала на коне.

— Шолпан? Одна, без Ахмета! — удивился Тансык и не поверил. — Это — сказка.

— Сам видел ее. — Вестник назвал аул. — Такая красивая, но измученная, бледная, как луна перед восходом солнца.

— Что ей надо от меня? — не сдержал Тансык своей тревоги.

— Говорит: шибко нужен. А еще тебя ищет кассир получить деньги.

Тансык сделал нахмуренное, припоминающее лицо и сказал:

— Я ничего не должен кассиру.

— Он должен тебе.

— За что? Не помню.

— За сдельщину. Ты заработал в тот день больше четырех рублей, как русские. — Вестник предложил закурить и потом вместе с дымом выдохнул: — И еще тебя ищет милиция.

— Откуда знаешь? — спросил Тансык, закашлявшись от дыма и тревоги.

— Говорил один милиционер. Он привел на дорогу Улумбекова с парой коней, а теперь ищет тебя.

— Зачем?

— Он говорит: ты убежал с дороги, угнал коня, унес одежду. Тебе будет суд, как Улумбекову.

Тансык слушал, жадно сося трубку, сильно захлебываясь и окутываясь дымом. Голова кружилась, ноги, руки, спина ослабели, точно и сам весь обратился в шаткий дым Наконец кое-как овладел собой и неестественно, ненужно громко выкрикнул:

— Это — неправда. Это сделал другой Тансык.

— Милиционер называл тебя.

— Он ошибается. Ты где, в каком ауле говорил с ним? Сейчас поеду и докажу ему, что я — совсем другой Тансык. — И, поскорей отделавшись от неприятного вестника, долго погонял коня, как пьяный или сумасшедший. Но погонял не в тот страшный аул, а в противоположную сторону.

После этой встречи у Тансыка уже не выходил из головы суд. Все было так, как судили Улумбекова: большой костер, густой народ… Только в подсудимых стоял Тансык, а Улумбеков обвинял его.

Всякий аул и даже всякий путник вызывал у Тансыка страх. В аулах будут показывать на него пальцами: вот он, который готовил Улумбекову тюрьму, а сам тоже украл, убежал. Встречные будут щупать его спецовку и рассуждать притворно, издевательски: правильно сделал, зачем копать землю, уставать, болеть, если без этого можно заиметь такую хорошую одежду. Молодец!

Тансык заезжал в аулы только по крайней нужде — поесть да попить. Из новостей интересовался только одной — не встречалась ли молодая женщина Шолпан, разыскивающая своего брата.

Он исхудал, сделался молчалив, печален. Одежда загрязнилась, как у землекопа, и разорвалась, как у грузчика. Он обнищал кругом: не было ни еды, ни приюта, ни радости, ни охоты жить. Он все еще говорил, что ездит по важному недоступному посторонним делу. А люди хотели ясных, интересных новостей, без них он был скучен, не нужен им.

Как он раскаивался, что убежал с дороги. До работы на ней он был маленьким, сереньким человечком, вроде воробья среди бесчисленных птиц. Дорога сделала его большим, известным. А он, дурак, баран, порвал с ней. Сам оттолкнул почет, угощенье, сам убил себя. Не видел и обратного пути. Ему оставалось одно — рассказать, как глупо рвать одинокому бедному человеку с Турксиб-дорогой, как мучительно оказаться вестником без вестей. Но у него не хватало решимости, вместо правды он принялся распускать сказку о другом, плохом Тансыке. Эта сказка сильно помешала и ему и Шолпан — они еще долго искали друг друга.

Гонибек — молодой казахский акын, одновременно поэт, музыкант, певец — сидел с домброй в руках у маленького костерка, глядел на яркий месяц, украшавший сумрачное вечернее небо, и слагал новую песню-легенду:

У ног Гонибека поплескивала небогатая водой степная речка. По песчаным берегам ее густо разлеглись на ночь усталые верблюды, коровы, козы, овцы. Их перегоняли с горных высот, где летовали они, в степь, на зимние пастбища. Кое-где догорали костры, разведенные пастухами.

Перебирая струны домбры, Гонибек продолжал складывать песню:

У Гонибека не было в живых ни родителей, ни братьев, ни сестер, не было ни жены, ни детей, ни скота, ни юрты, ни коня. Подобно волку, он всегда держался около чужих стад, его пища, одежда и тепло были в чужих юртах. И возили его чужие кони. За все это он расплачивался пеньем и музыкой. Великое спасибо родителям, наградившим его звучным голосом, ловкими пальцами и хорошей певучей домброй.

Утром, когда скотоводы рассядутся у костров есть и пить, Гонибек споет им свою ночную выдумку. Так явится в мир новая легенда, потом кто-нибудь оторвет ее от пуповины, и она пустится в вечное странствие. Скупой для хлебов, деревьев и трав, Казахстан является благодатной родиной для песен и легенд. Вестники Длинного Уха, пастухи-кочевники, почтовые брички, торговые караваны, решительно все проезжие и прохожие бережно переносят их, как драгоценности, по дорогам и бездорожью к каждой юрте, ко всякому уху. И легенды, песни, всякие выдумки многоцветными коврами украшают тусклую одинаковость жизни.

Но Гонибеку не удалось вплести свой узор в легенды о великом завоевателе: на звук его домбры подъехал вестник других великих дел, знаменитый перевозчик новостей Тансык.

— О чем поешь? — спросил он Гонибека.

— О месяце, о звездах, о Чингисхане.

— Э-э, старо, — пренебрежительно отозвался Тансык. — Дорога — вот дело, — и начал соблазнять Гонибека, чтобы немедля перебирался на строительство. Там нужен акын. Такому делу, как Турксиб, нельзя без акына. Кроме того, Гонибек может стать землекопом, плотником, инженером… Там столько всякой работы, что хватит и рукам, и спине, и голове, и домбре.

Таким же способом на этом привале Тансык завербовал еще несколько бедняков. Они отказались пасти чужой скот и ушли строить дорогу. А Тансык поехал дальше вербовать новых. По слухам, доходившим до него, он знал, что дорога все еще остро нуждается в местной рабочей силе. Сам он не решался вернуться на дорогу, но и рвать с ней окончательно не хотел.

Отдохнуть ли, ночевать ли Шолпан старалась у перекрестков дорог, где бывает больше встреч, чем на прямой. Ведь у прямых дорог только по два конца, у перекрестков же — три, четыре, пять.

С гор летел и насвистывал лихим наездником холодный курдай. Шолпан развела костер обогреться. Дым привлек Тансыка, тоже искавшего теплое местечко.

Сперва Шолпан и Тансык долго стояли, обнявшись, потом тихо, молча поплакали и порадовались сквозь слезы, наконец Шолпан сказала:

— Аман!

— Аман — отозвался Тансык. — Хабар бар?

— Бар, бар, я нашла брата. А теперь домой.

— Там будут судить меня? — встревожился Тансык. — Я…

— Знаю, все знаю. Домой, скорей домой! Вернись, пока не поймали, верни коня, одежду. Лучше жить босиком, в лохмотьях, чем с твоей славой. Ах, Тансык, Тансык!..

Немножко обогрелись, попили чайку и зарысили домой, больше всего беспокоясь о том, чтобы не остановил их ни сидячий, ни кочующий закон.

На третий день после встречи Шолпан с Тансыком приехали в Луговую и, пока пробирались к своей юрте, не переставая ахали от удивления. За то время, пока Тансык бегал, а сестра искала его, станция стала другой. Прибавилось множество палаток, землянок, юрт. Меж этих приземистых времянок поднялись долговечные бревенчатые и тесовые дома, бараки, склады. Паровозы и вагоны не только пробегали мимо, а работали уже постоянно.

Ни Ахмета, ни Исатая не оказалось дома, но было явно, что они близко: у Ахмета на видном месте лежал хлеб, не успевший зачерстветь, у Исатая в железной печурке еще светились искры.

Сбросив свой дорожный багаж в юрту, Шолпан побежала на телеграф, а Тансык с двумя конями поехал на транспортный двор: казенного вернуть, а своего отдать за спецовку. Казенного коня, сильно исхудавшего от скудного подножного корма, приняли с сердитым пожеланием Тансыку: «Тебя, дурака, надо бы подержать на этой траве». Спецовку отказались взять: добро не нашего хозяйства.

Тансык поехал обратно. В оба конца он пробирался побитой собачонкой, избегая многолюдья, особенно же встречи с милицейскими фуражками. Он был готов отдать не только спецовку, но и своего коня с верблюдом, лишь бы в эти последние минуты не напороться на закон. К его счастью, пронесло.

Около дома он встретил Исатая. Старик стоял у пешеходной дороги с железной миской в руке и поколачивал ее ложкой.

— Бабай, ты ли это? — позабыв сказать «аман», удивился Тансык.

— Я, я.

— А зачем здесь?

— Звоню обед.

— Не понимаю.

— Возьми марку и принеси мне обед. — Исатай протянул миску и небольшой жетон из светлой жести. Тансык понял, что порядки в столовой прежние — сперва обеды отпускают строителям, имеющим жетоны, где указана смена, потом всем прочим. Тансык мигом принес полную миску капустных щей, смешанных с гречневой кашей, и увел Исатая в юрту обедать.

Исатай ел, одновременно рассказывая, как получилось у него с жизнью. Сначала потерялся Тансык, потом уехала Шолпан, а потом — бригадир Гусев. Остался у Исатая Ахмет, который тоже часто уезжает. Тогда Исатай осторожно выходит из юрты и звенит в пустую миску. Какой-нибудь добрый человек берет ее и приносит полную. А жетоны дает Исатаю Ахмет.

Старик хотел рассказать еще кое-что, но Тансык ушел в контору. Шел уторопленно, озираясь со все возрастающим страхом перед всякими казенными фуражками.

Контора была уже не в палатке, а в новом тесовом бараке. Елкин имел для работы отдельную комнату. Пойдя к нему, Тансык сдернул малахай, низко поклонился и тихо проговорил:

— Аман!

Инженер поглядел на него глазами незнакомого человека и спросил:

— Что нужно, товарищ?

— Я пришел работать. Я — Тансык, помнишь, водил тебя на Чокпар?

— Ты все получил за работу?

— Все.

— Что еще нужно? — холодно повторил Елкин.

— Я взял казенного коня и одежду. Коня вернул.

— А как же иначе, — сказал Елкин резко, словно цыкнул слюной.

— Я привез и спецовку, вот она. — Тансык распахнул плащ, показывая одежду под ним. — Я могу снять и вернуть, могу отдать за нее коня и верблюда. Только возьми меня обратно на дорогу.

— Иди к моему помощнику, рабочих принимает он.

Этим помощником оказался инженер Леднев. Он глянул на Тансыка, узнал дорожную спецовку, нахмурился и закричал, даже не дослушав:

— Беглецов, лентяев, расхитителей государственного добра мы не принимаем!

— Я — Тансык. Показывал инженерам дорогу, копал землю. Мне дали за это хорошую одежду.

— А ты увез ее, истрепал. Зачем пришел, за новой? У меня для таких нет места.

— Я буду хорошо работать, — начал уверять Тансык. — Дурак был, оттого и убежал.

— Поживи без работы, умней станешь. — Леднев начал просматривать бумажки.

Тансык не уходил, он старался поймать взгляд Леднева и еще раз попросить.

— Тебе сказано: не проси, не жди — не будет. Отправляйся туда, куда бегал! — И Леднев притопнул ногой.

Тансык долго бродил по станции с одной навязчивой думой: что делать — уехать ли в степь и быть вестником без вестей или остаться на дороге рабочим без работы?

На ночь спать вернулся к Исатаю. Старик сидел в юрте и горевал, что не может наколоть дров, затопить печку.

— Исатай, пустишь меня ночевать? — робко спросил Тансык. После разговора с Елкиным и Ледневым он стал бояться всех.

— Живи, живи, — обрадовался старик. — Я думал: тебя в степи съели волки, сильно тосковал. Тут приходил человек из милиции и спрашивал, какой у тебя адрест. Я сказал: «А что такое адрест?» — «Аул, в котором живет человек». — «У Тансыка нет аула», — сказал я. Человек не поверил и стал сильно ругать меня. Он думает: у каждого казаха есть аул. Смешной, зря сердитый человек. Тогда я тоже рассердился и сказал: «Ладно, бери адрест — аул Тансыка — весь Казахстан, юрта Тансыка — небо и ветер, очаг Тансыка — солнце. Иди, Тансык дома, ждет тебя». Человек снова сильно ругался. Больше он не придет, больше нечего говорить, сказал все.

— А говорил, зачем ему мой адрес? — встревожился Тансык.

— Сказал, что надо отнять у тебя казенного коня и одежду.

— Я вернул коня.

— А одежду?

— Не берут: сильно износил ее. — Тансык вдруг припал к старику и пожаловался: — Мне не дают работы. Скажи, что делать?

— Сперва принеси дров, затопи печку: тепло шибко сильно рассердилось на меня и постоянно убегает куда-то. Мне всегда холодно.

Когда от железки пахнуло теплом, Исатай пересел поближе к ней, нашарил Тансыка и потянул к себе:

— Сиди грейся и слушай. Что сказали тебе инженеры?

— Боятся: убегу, унесу что-нибудь. А я не могу жить без дороги. Осталась одна правда и одна ложь, которую хотят слушать люди. Это — про дорогу. Что мне делать? Уехать в степь и врать про дорогу?

— Нет. Иди к Елкину и скажи…

— Он забыл меня, не хочет слушать.

— Скажи: как может молодой казах жить без дороги, если слепой старик Исатай не может без нее. Прогонит — приди снова, ходи каждый день! Запрет дверь — стой у нее, стучись! Будет толкать — жмись к нему! Знаешь, как делает верная собака…

Потеряв зрение, Исатай ничуть не потерял интереса к жизни, творившейся вокруг него, часто расспрашивал о ней Тансыка, Шолпан, Ахмета, бригадира Гусева. Открывал юрту или выходил из нее, чтобы слышать разговоры и шумы со стороны. Темная жизнь озвучилась для него гораздо богаче, чем некогда зримая, и это делало ее почти видимой.

В часы ночного затишья он припоминал, обдумывал голоса людей, машин, коней, верблюдов — весь долетавший до него шум. В первое время этот рьяный следователь и слепой соглядатай жизни колебался, как камыш в проточной воде, становился то другом, то врагом строящейся дороги. Потом начал сильней склоняться в одну сторону: Турксиб — хорошее дело. Будь у меня глаза, я стал бы помогать стройке.

Наступала зима. Свирепый курдай-ветер третий день гнал колючую поземку из песка и снега, хоронил ею и возведенное и едва начатое земляное полотно дороги, забивал выемки до того плотно, что их приходилось снова пробивать бурением и взрывчаткой, разгонял с открытых работ людей, громоздил сугробы, останавливал ими машины.

Елкина курдай-ветер застал в дороге, прохватил насквозь и уложил в постель с высокой температурой. Но обстоятельства были таковы, что и лежа инженер продолжал работать: читал сводки, докладные записки, заявления, подписывал бумаги, принимал людей.

Ему помогал бригадир Гусев, приехавший с линии на Луговую принимать новую партию дорожно-строительных машин.

Елкин жил в новеньком бревенчатом доме еще без капитальных печей, а с железными времянками. Он лежал на своем топчане, бригадир сидел на другом, для приезжающих издалека с ночевкой.

— Дорогу мы, конечно, построим, и в срок, может быть, даже раньше… Но что получится у нас с кадрами из местного населения — не знаю, — говорил Елкин, то прикрывая одеялом, то открывая свое разгоряченное, покрасневшее лицо. — У меня целая папка строжайших приказов довести число рабочих-строителей из местного населения где до сорока, где до шестидесяти и даже восьмидесяти процентов. Из казахов же мы должны подготовить машинистов на компрессорах, тепловозах и экскаваторах, затем и построенную дорогу должны если не полностью, то наполовину обслуживать казахи. Планируется за четыре-пять лет обучить шесть с половиной тысяч железнодорожников: рабочих, проводников, слесарей, кочегаров, машинистов, начальников станций. А они то ли не понимают надобности, то ли не хотят учиться. До сих пор мы не сделали из них даже сколько-нибудь сносных землекопов. Одни жалуются: тяжело, просят назначить их инженерами. Другие того хуже — убегают в казенной спецовке, угоняют лошадей. Говорю прямо: не знаю, кого выделить вам в кузнецы, в бурильщики, на кого указать: вот благодарный материал, шлифуйте — и будет работником. Вам предстоит много хлопот и труда.

Бригадир попросил разрешения закурить и завернул большущую цигарку из книжки нарядов. Тонкой курительной бумаги на стройке не было, а книжек из такой бумаги завезли на два Турксиба.

Накурившись всласть, бригадир старательно откашлялся — приготовился к серьезному разговору — и начал:

— Я знаю здешний народ, и жил и воевал вместе ним. Крепкий, сообразительный, можно с ним дела творить. Но, как бы это получше сказануть, наследство у него плохое. Народ живет старым-старыми повадками, от времен Мамая. Знает только лошадку да кнутик, одним словом, народ-пастух. Другой работы не пробовал. Лопата, лом против кнутика кажутся горой. Да, с ними придется поработать засуча рукава. Что удивительно: верхом снесет и голод и холод, а погреться с лопатой трудно. Не привык.

Бригадир встал, сдернул полушубок из черной овчины и бросил подальше от себя:

— Мажется, дьявол.

Новый полушубок, черной-пречерной, впрямь «дьявольской» масти, сильно выкрасил шею и руки Гусева. А потом уже сам Гусев расписал себе все лицо, как перед спектаклем. Тронет пальцем нос — темное пятно, почешет висок, ухо — грязный развод.

От полушубка Гусев перенял кислый запах овчины, все принюхивался сам к себе и ворчал:

— Скоро ли из него выветрит кислятину? Чих от нее. И что же думаете делать с казахами?

— Стрелочников, смазчиков, кочегаров… уже готовят профшколы и курсы. Но не делать же это самое для землекопов. Их тысячи. И дело такое простое. А порой трудно понять, чему надо учить, что толкает их на убег. Вот один работал с первого дня — и вдруг убежал, унес спецовку, угнал коня. Бегал с полгода — вдруг на днях вернулся, просит снова взять на работу. Ну, поймите, почему убежал, зачем вернулся? За новым комплектом одежды? Возможно. Работать по-настоящему? И это возможно. Тут и гадай — принимать не принимать, — сетовал Елкин.

— Приняли? — спросил Гусев.

— Отказали. Если уедет в степь, значит, летчик, толку не жди. Такого не жалко. А будет добиваться работы — приму. Парень с качествами, был у нас проводником, переводчиком, умеет агитировать. И черт его дернул удрать.

— На одежонку польстился.

— Скорее испугался тяжелой работы. Я его в землекопы назначил, прочил в бурильщики и дальше по вашей части. Ловкого молодого парня жалко пихать в сторожа или дровоколы. Да ты знаешь его, — Тансык.

— Вернулся… — Ко всему относящийся спокойно, тут бригадир всполошился. — Этого мне надо повидать обязательно. Мы с ним в некотором смысле братья. Зайду сегодня же.

— Затопи-ка печурку, — попросил Елкин.

— «Печурку»! — ядовито повторил Гусев и погремел по ней жесткими пальцами, гнувшими много лет так и этак всякое железо. — Это же прорва, ненасытная утроба, дровяная смерть. Кто делал такую?

— Привезли откуда-то. Не одну, а целый вагон.

— Надо переделать все — и печки и трубы. С такими домнами при здешнем бездровье и безлесье можно замерзнуть. А мы сейчас укоротим ей аппетит. — Бригадир снял последнее наружное колено непомерно широкой трубы, выведенное в окно, сильно смял ему конец и поставил колено на прежнее место. Потом вышел за дровами. На крыльце стоял человек, едва различимый в мутно-белесом летучем облаке курдая.

— Кто? — Гусев взял человека за плечо.

— Казах.

— Чего надо?

— К начальнику говорить немножко.

— Иди! — Гусев распахнул прикрытую дверь.

Казах продолжал стоять.

— Чего топчешься? Иди! — повторил Гусев.

— Боюсь.

— Ладно. — Гусев набрал охапку скрученного узловатого саксаула, которым отапливались строители, и пропустил казаха впереди себя. — Вот к тебе, товарищ Елкин. Топчется на крыльце, говорит: боюсь. Долго топтался?

— Час, больше. — Казах здорово промерз, весь дрожал и повторял, стуча зубами: — Я боялся.

— Кого, чего? У нас не тюрьма. Люди в тюрьму идут — не трусят, насвистывают.

— На работу не примет, прогонит… Я продам коня и уплачу за одежду. Возьми, пожалуста! — Казах сильно подался к Елкину. — Я не могу жить без дороги. У меня нет аула, нет юрты, нет новостей…

Тут в казахе, сильно запорошенном пургой из песка и снега, Гусев узнал Тансыка и удивленно обрадовался:

— Вот это встреча. Истинно: на ловца и зверь бежит. Здорово, брат! Снимай плащ, стряхни снег и садись вот сюда. — Гусев кивнул на свой топчан. — Грейся. Сейчас заведу нашу домну.

Пока неловкий, промерзший Тансык раздевался да отряхивался, Гусев разжег печку, затем подсел к Тансыку, легонько приобнял его и повел разговор:

— Аман! Хабар бар? Как живешь? Набегался? А теперь куда?

— Возьми, пожалуста! — снова взмолился Тансык.

— Убежавшему, да еще с казенным добром, как можно верить? — Гусев покрутил головой. — Что ты наделал!

— Верь мне, буду работать.

— У меня работа тяжелая — копать мерзлую землю, долбить камень, — предупредил бригадир.

— Буду, все буду, — твердил Тансык.

— И учиться будешь?

— Буду.

— А вздумаешь лентяйничать, выгоню. У меня чтоб по конституции — не трудящийся не ест. — И Гусев попросил Елкина: — Примите его. Возьму к себе и буду как с братом: где по шерстке, а где и против. Без стеснения, по-свойски.

Тансык начал благодарить его. Гусев рассердился:

— Перестань, не выношу! Скажи-ка лучше, почему удрал?

— Дурак был.

— Как так? Не понимаю.

— Думал, можно жить в степи — без дороги, от Длинного Уха. На дороге трудно, в степи легче.

— И что же?

— Раньше можно было, теперь нельзя. Теперь пошел новый казах.

— Значит, ты просчитался. А еще лишку загордился: «Я — пастух инженеров, я — то, я — се». Надо разгордиться, сесть на свое местечко. Ты — пока только плохой землекоп и дезертир трудового фронта. Запомни! — Бригадир ласково поерошил Тансыку волосы.

Тансык уныло подумал: опять эти трудные инженерные слова — «загордился, разгордиться, дезертир». Как запомнить и понять их?!

— Скажи, почему убегают другие? — допытывался бригадир.

— Дураки!

— У тебя все дураки. Загибаешь, парень.

— Скоро будут умные…

— Когда же, с чего вдруг поумнеют? — Бригадир засмеялся. — Слушать тебя — умора.

— Сбегают и станут умные. Обратно придут, как я.

— Все?

— Много. У кого нет табуна, аула, все вернутся.

— Видите, — обратился бригадир к Елкину, — горевать не стоит. Скоро у нас будет до черта умников и все пойдет по маслу. А с ним невредно поговорить. Может, и в самом деле каждому надо убежать хоть разок?! Скажи: умнеют все после первого побега или другому разов пять требуется убежать?

— Не знаю. Я сразу стал умным.

Бригадир расхохотался:

— Здорово, знать, приняли тебя в степи! Коня и верблюда продай: они тянут тебя в степь. И зачем они, если не думаешь убегать.

— Отдам их за одежду, — решил Тансык.

— Не возьмем, рабочим полагается спецовка.

Отогревшись, Тансык ушел к Исатаю порадоваться и сказать спасибо за совет.

— Как вы думаете, удержится? — спросил бригадира Елкин.

— Наверняка, самым явным образом.

— Я сомневаюсь. У всех у них — этот не хуже и не лучше — столько ошибочных взглядов, предвзятых мнений, что надо убеждать и убеждать…

— Ну, само собой, растолковать надо и применить к ним правильное отношение, — согласился бригадир. — И в том, что умнеют после побегов, есть правда, есть! В аулах скорей всего бедность, нужда, а у нас кое-какие удобства, против аула, может, совсем хорошо. Убежит — и увидит разницу. Прямо хоть нарочно устраивай побеги. А и в самом деле нарушителей трудовой дисциплины, лентяев следует отчислять, пусть побегают. Словом, каждого держать строго-справедливо, по рабоче-крестьянски.

— На все надо время, а у нас его только три годочка, — почти простонал Елкин.

Бригадир перевел разговор на печку:

— Ну, как?

— Лучше, — похвалил Елкин. — Делают, не думая.

Действительно, печку словно подменили. Раньше при непомерно широких трубах почти все тепло вылетало на улицу. Печка нагревалась медленно и быстро остывала. Сузив последнее колено, бригадир заставил, тепло дольше ходить в утробе печки и трубах, нагревать дом, а не божий свет.

Тансыка приняли в землекопы. Подписывая приказ об этом, Леднев предупредил:

— Убежишь еще — обратно не являйся! И теперь зря принимаем, поблажка.

Тансык осмелился сказать, что и в бегах он немножко работал — хорошо говорил про дорогу, давал всем пробовать свой плащ, щупать куртку, делал маленькую вербовку.

— Уж не хочешь ли ты получить за это? Нет, за это не платят. — И Леднев начал возмущаться на всю контору: — Вот как они ценят свое, к нему и прикоснуться нельзя бесплатно. К такому чумазому — и даром противно, а он еще требует: плати.

Тансык заикнулся было, что совсем ничего не хочет, но веселые рабочие парни начали окружать его со смехом: «Становись в очередь. Касаться осторожно, одним пальчиком», — и Тансык убежал, не договорив. Своего коня и праздношатающегося верблюда он сдал по твердой цене на транспортный двор. Пусть и они работают, довольно жрать траву даром: ее так мало, что не хватает и рабочему скоту. Часть денег он израсходовал на себя — купил праздничный костюм городского фасона, в каких щеголяли русские рабочие, часть истратил на Исатая, купил ему теплую зимнюю одежду. Он не скупился, даже наоборот — избавлялся от денег, чтобы они не тянули его на побег. А жить можно было хорошо и на те, что давали за работу без лени и уверток.

При всяком мал-мала удобном случае он толковал рабочим из казахов:

— Держитесь за дорогу. Теперь в степи самый приятный тот человек, который был на дороге. Кто ничего не знает про дорогу, тому не радуются, того не хотят угощать. Когда я бегал и ничего не мог сказать про дорогу, Аукатым выгнал меня из юрты. Теперь он примет, зарежет барана и посадит выше всех гостей.

Многие из казахов, думавшие убегать, переменили свое намерение.

Все, кто близко сталкивался с Фоминым, начали замечать странности в его поведении: он читал днем, ночью, за обедом, стол и топчан в юрте завалил книгами, собранными по всему строительному городку. Но их оказалось мало, и он через шоферов получил еще целый тюк из Алма-Аты. Речь его сделалась отрывистой и подчас путаной, лицо — болезненно озабоченным.

Инженер Леднев, бригадир Гусев, предрабочкома Козинов явились к Фомину и застали его за разрезанием новой книги. «Не будет, должно быть, этому конца», — подумали они и обменялись многозначительным покашливанием.

— Садитесь! — кивнул Фомин и выхватил из кучи том в старинном кожаном переплете. — Я хочу прочитать вам одну штучку.

— Мы не за этим, — грубовато осадил его Леднев, взял книгу и бросил назад в кучу. — Нужно обсудить коренизацию.

— Завтра, — предложил Фомин.

— Сегодня, немедленно! — настаивал Леднев. — Администрация больше не может терпеть поденщину.

— Сегодня у меня уже назначена встреча с Тансыком и Гонибеком. Отменить ее не могу. — Фомин снова взял книгу и начал громко читать о байге:

«Гоньба на лошадях, драка из-за козла, борьба и бег — любимые забавы казахов. Честолюбие, желание быть первым прививается казахам с детства, и у большинства вырастает в страсть. Победители на байгах получают большие подарки, прославляются акынами, считаются лучшими женихами. Казах из-за чести быть победителем может одолеть любые трудности». — Каково? — Фомин прищурился. — Это, по-моему, ключ. На этом можно сыграть.

— Что сыграть? Как сыграть? Нам не до игры, — зашумел Леднев и вышел. За ним вышли и Гусев с Козиновым.

По дороге все обсуждали увлечение партсекретаря книгами.

— Оно неспроста, не от безделья, а наоборот — к делу, — предполагал Козинов.

— Ну, что можно сделать из какой-то байги?! Игра, забава, пустая трата времени, — возмущался Леднев.

— Интересно, о чем он будет толковать с казахами. И почему секретно? — беспокоился Гусев. Тансык с Гонибеком работали у него на выемке, и ему казалось, что разговор будет о нем.

Тансык и Гонибек с довольным причмокиванием пили смоляно-черный кирпичный чай. Приготовила его Шолпан специально для них по-казахски. В пиалы, тоже казахские, разливал сам Фомин. Попутно он расспрашивал казахов о всяких разностях и будто невзначай спросил Тансыка:

— Мне говорили, что ты уезжал куда-то. Ну, как ездилось? Как жилось там?

— Первый месяц-два рассказывал про дорогу и жил хорошо. Знаешь, как встречали меня в аулах! Место рядом с хозяином было мое, самый крепкий кумыс — мой, самая большая слава — моя. «Он — пастух инженеров», — говорила про меня вся степь. Я сам про себя говорил это, я сам думал, что нет человека больше меня по всей степи, по всей дороге. Я был тогда большой глупый баран. Потом другие стали рассказывать лучше моего, а еще потом меня выгнали из юрты. Мне сказали: «Приходи, когда привезешь свежую новость про дорогу». Ты знаешь, милый человек, какой вкусный стал для меня обед, чай и сахар, от которого я убежал?! Теперь я знаю все — поденщину, сдельщину, спина, ноги, руки болят — и говорю: нет хуже, когда выводят за рукав из юрты. Хочет человек уйти с дороги — отпусти его, он вспомнит наш обед и вернется умным.

— Ты думаешь, те, что ушли, вернутся? — спросил Фомин.

— У кого нет юрты, коров, баранов, кто пьет кумыс от чужой кобылы — все вернутся.

Фомин начал читать про байгу. Казахи одобрительно заулыбались, зашумели.

— Верно. Хорошо. Весело.

Оборвав чтение, Фомин сказал:

— Теперь давайте говорить по делу. Мы — народ серьезный, занятой, строим дорогу, социализм, и драться из-за козла нам некогда. Мы будем бороться за дорогу, за работу. — Он вскочил. — Мы возьмем две партии землекопов. В одной станет бригадиром Гонибек, в другой Тансык. Выйдут они на насыпь и сделают байгу.

— Бар, бар! — соглашались казахи.

— Кто больше выберет земли, тот получит награду. Тот будет первый жених по степи. — Фомин замедлил речь и почти запел: — Тот будет почетный гость в каждой юрте. Про него будут играть и петь акыны.

— Бар, бар! — твердили казахи. Им явно нравилась эта новая байга.

— Про него напишут в газетах. В Москве его имя узнают самые большие люди.

— А какой будет подарок? — спросил Гонибек.

— Подарок надо положить в клуб, — сказал Тансык, — пусть видят все.

Пришел Козинов и, уразумев смысл затеваемой байги, начал тут же по горячим следам вить веревочку — написал проект договора, пообещал в качестве приза выхлопотать новую спецодежду и начало байги обставить по-праздничному, с митингом. На другой день партийное бюро и рабочком одобрили байгу как меру, могущую помочь внедрению социалистического соревнования в массы.

Тансык с Гонибеком ходили по юртам и палаткам, подбирали себе товарищей. Они, как и Фомин, с сладостным замиранием рассказывали, что о победителях узнают в Москве, что их оденут в новые сапоги, плащи и рукавицы, что… Ой, сколько приятных вещей будет победителям!

Охотников нашлось много, и в три дня были подобраны две артели крепких парней. Подписали договор, развесили в клубе новую спецовку для победителей, в каждую артель взяли по землекопу из грабарей и начали готовиться к соревнованию.

Грабари учили хватке, ловкости, приемам, нещадно изгоняли торопливость и горячность, привычку часто курить, забалтываться и глазеть по сторонам. Фомин раза по два на дню приходил взглянуть на тренировку, одинаково подбадривал обе артели.

Тансык помогал ему:

— Я знаю, сдельщина — большая штука. На работе закрой глаза на все, гляди только на лопату! Когда приходит грабарка, сперва навали ее, а потом уж завертывай цигарку! И будет пять рублей в день, больше будет.

Байга началась в день отдыха при большом стечении рабочих. Группа Гонибека выстроилась по одной стороне насыпи, группа Тансыка по другой. Фомин сказал речь о социалистическом соревновании, о переустройстве Казахстана. И шестьдесят лопат вонзились в песок. Загукали по доскам тачки, поднялась желтая песчаная завеса. Противники взглядами оценивали друг друга и молча, зло грохали плотные глыбы в утробы тачек.

Все казахское население строительного участка переживало нетерпеливое волнение. Шумливые толпы то и дело собирались к насыпи и одобрительными криками подхлестывали соревнующихся. От насыпи они перекатывались в палатку-клуб, где на контрольной доске боролись два столбца меловых цифр. Поспорив у доски, люди с завистливым восхищением начинали ощупывать сапоги, брезенты и рукавички, приготовленные для победителей.

Группа Гонибека на три кубометра обогнала группу Тансыка. Победители с криками ввалились в клуб и потребовали спецовку. В тот же день было торжество по случаю оконченной байги. На сцене под красными флагами сидели Фомин, Козинов, Тансык и Гонибек, в первых рядах — все участники байги, за ними — строители. Фомин объявил, что обе артели, как начавшие действительно серьезную борьбу за внедрение среди казахов трудовой дисциплины, борьбу за дорогу, получат полную спецодежду и, кроме того, расчет по сдельной оплате, что составит по четыре рубля тридцать копеек в день на человека.

Артели Тансыка и Гонибека объединились и перешли на сдельную работу и постепенно начали вбирать всех, кто пришел работать, а не числиться в кооперации. Фомин спрятал большую часть книг под топчан.

 

5. Рождение песни

Гонибек проснулся от небывалого никогда ощущения какой-то утраты. Он оглядел сумрачную с двумя маленькими оконцами палатку, скользнул глазами по топчанам, по лицам спящих людей. Все было так, как прежде: ничего не внесли, ничего не вынесли, никто не исчез, и никто не появился.

Даже спали все именно так, как вчера, позавчера, месяц и больше назад. Сосед Гонибека справа, экскаваторный машинист Николай Грохотов, — лицом вниз, крепко стиснув руками жесткую, набитую клевером подушку. Он каждую ночь видел один и тот же сон, что с ним его жена, во сне подушку принимал за жену и наговаривал ей ласковые слова. Сосед слева ошаривал руками свое худое, грязное тело; у него был постоянный, недремлющий враг — чес.

«Цела ли домбра?» — подумал Гонибек. Домбра висела на своем месте.

Через оконце Гонибек поймал взглядом кусочек пустой насыпи, неподвижно стоявший на рельсах тепловоз и вспомнил, что строительный участок уже второй день отдыхает по случаю великого Октябрьского праздника.

Тишина в такой час, который предназначен для шума экскаваторов, суеты и грохота вагонеток, нарушила привычный строй жизни, прозвучала, как крик, и разбудила Гонибека.

Он оделся, взял домбру и вышел из палатки. На песках, на скатах палаток, на куполах юрт лежал крупный иней. В его острогранных зернах дробилось восходящее солнце на пучки разноцветных брызг. Строительная площадка была нетронута с прошлого дня ничьей ногой. На насыпи не толпились землекопы, не звякали о камень лопаты, не тарахтели уже сильно разбитые трескучие грабарки. Экскаватор, будто усталый конь, только что пришедший с тяжелой пашни, стоял с опущенным хоботом.

Солнечное, в то же время морозное, с инеем, утро показалось Гонибеку юртой, приготовленной для свадебного веселья, — пол устлан белыми кошмами, купол украшен золотой вышивкой. Гонибек пересек насыпь и поднялся на скалистое плато к утесам, изъеденным сумасшедшим степным ветром. Там было сокровенное местечко, где он любил посидеть наедине с домброй. Смахнул с нее пыль и попробовал струны. Они запели крикливыми, дребезжащими голосами. Он подвернул колки, осмотрел гриф, коробку, не нашел никаких изъянов и снова попробовал. Струны не хотели петь. Гонибек перетянул их, но они продолжали капризничать.

— Руки… — горько сказал музыкант и, спрятав домбру под ватник, начал спускаться к дому.

В палатке его подозвал Николай Грохотов:

— Я опять видел во сне жену. Лежит рядом, живая, теплая, а проснулся — ни черта, подушка. Удивительная явственность бывает во сне, все как в настоящей жизни…

— Ты напиши ей! — посоветовал Гонибек.

Грохотов полез в сундучок за бумагой. Рылся и ворчал:

— Мы же всего-навсего месяц пожили вместе и уже два по отдельности. Для такой жизни не стоит жениться.

Гонибек отвернул полу ватника и украдкой повесил домбру под плащ. Он боялся, что его попросят играть.

Грохотов кивнул Гонибеку:

— Вот послушай, не обидится она на это. «Если ты недели через две не приедешь, сердись не сердись, я подберу себе другую. Замучили окаянные сны, каждую ночь вижу тебя, а утром — один, осел ослом. На всю жизнь дурацкая досада…» Ну как? Ничего такого обидного? Я думаю, ни черта, что про другую мазанул, пока ведь не завел.

Гонибек похвалил письмо, Грохотов запечатал его и побежал к шоферам, чтобы отправить с ними прямо на Луговую. Вернулся он успокоившийся, радостный, точно жена уже была с ним, и попросил Гонибека:

— Поиграй, брат, ради праздничка. Русскую не знаешь — свою. Ты ленив играть, за все время струны не задел. От долгого безделья струны заржавеют и лопнут.

Гонибек отказался.

— Для чего тогда инструментишко держишь? — продолжал Грохотов. — У меня жена лихо играет, только не на таком пузанке, как твой, а на гитаре. Сам купил ей за восемьдесят рублей. Вот приедет, ужо потешит. Эх, забыл написать, гитару захватила бы. Ну, да, чай, сама догадается, что в пустыне забав да утех немного. А я думал, ты умеешь, мастер.

— Ты, Коля, не смейся, — Гонибек пересел на топчан Грохотова, — я был хороший, большой акын, вся степь знает меня.

— И нас бы позабавил.

— Мой отец был акын, дед — акын, а люди говорят: я лучше. И нет больше акына Гонибека, есть Гонибек-землекоп. — Казах прикрыл глаза рукавом и сунулся в подушку Грохотова.

Машинист удивленно приподнял плечи, к левому уху стянул губы и в уголок их заворчал:

— Ты чего? Реветь тебе не пристало: совершеннолетний и член профсоюза.

Люди заметили неладное с Гонибеком, послышались замечания:

— Расслюнявился… Ты, Коля, растравил его; нельзя при всех говорить о жене, да еще об молодой, охота побаловаться есть у всякого.

Гонибек поднялся, пробормотал:

— Пойдем, Коля! — и выбежал из палатки.

Грохотов вышел за ним. Казах увел его в выемку, остановился и протянул щелеватые с крупными сухими мозолями руки.

— Вот, Коля, вот! — выкрикивал он и встряхивал руками. — Видишь, Коля, видишь?! Не играют, испортились! Лопата и камень… Гонибек больше не акын! Струны не любят, когда акын берет лопату и забывает домбру.

— Зря говоришь, все зря. Просто отвык немножко. Бери свой пузанок почаще и бренчи. Пойдет, выйдет.

Ежедневно после работы Гонибек уходил в горы. Ему хотелось вернуть прежнюю ловкость рук, снова подчинить им домбру, ставшую не певучей. Но руки, работавшие лопатой и ломом, ворочавшие щербатые каменные глыбы, стали слишком тяжелы и грубы для чутких струн.

Гонибек все ниже опускал голову, все чаще говорил Грохотову:

— Нет, земля взяла мои хорошие руки и дала мне скверные.

Грохотов неумело сочувствовал горю товарища, на его жалобы отзывался одним и тем же:

— Не едет. Скоро пройдут две недели… Не жениться же мне в самом деле на другой! Она у меня знаешь, совсем не плохая, такая веселая, ласковая.

Он откровенно раскаивался, что приехал на дорогу:

— Обидно. Я из-за нее сюда поехал. Ну, хотел устроить для нее жизнь, как жизнь, и вот не едет.

Любовь к жене, обида и злость на несуразность случившегося смешивались у Грохотова в одно еле сдерживаемое желание — выскочить, пусть глупо, но выскочить из нелепого круга.

Прошли назначенные две недели, а жена не приехала, и Грохотов объявил Гонибеку:

— Значит, мы с тобой прощай, я еду. Одна буза, что на другой женюсь.

— Уедешь, а она приедет. Куда пойдет? — спросил Гонибек.

— Обратно. Прокатится, и все, — ничего, кроме удовольствия.

— А если кто скажет: «Останься со мной»?

— Не останется. Чего здесь хорошего! Тебе тоже удирать надо. Бросишь лопату, руки твои отдохнут — и будешь снова играть. Заживешь легко, сытно, весело.

— Нет, Коля! Какой акын! Кто пойдет слушать его, если он ничего не поет про дорогу?!

Грохотов подарил Гонибеку подушку и пошутил:

— Возьми, она ласковая, много раз обниманная.

И уехал.

Гонибек продолжал работать на выемке, а в свободное время уходил в безлюдье и старался помирить домбру с лопатой, музыканта с землекопом. Преображавший всю и всякую жизнь в песню, он глубоко понимал, что его место среди людей, переделывающих пустыню, возрождающих дряхлое и худосочное лицо земли. Дух творчества привязал его к строителям, людям того же духа, ибо среди них, около экскаваторов и вагонеток, на насыпях будущей дороги, занимался новый день казахского народа. Ни один день, прожитый Гонибеком-акыном, не был обойден им, о всяком он сказал свое доброе или худое слово, и мог ли он отвернуться от этого, встретить его немыми струнами и мертвыми пальцами!

Вернулся Грохотов. Пыльный, с грязными разводами на лице, дикоглазый, вбежал он в палатку, оглядел топчаны, подскочил к Гонибеку и крикнул:

— Где она?

— Не знаю, Коля, не видал.

— Ты не путляй, не обманывай!

— Ой, Коля, Коля! — Казах с укоризной покачал головой.

Грохотов покусал губы, облизал их, сплюнул осевший на них песок и забормотал:

— Чудно… Она же, и платок ее, и завязан ее узелком… Не мог я ошибиться, не мог. — Не зная, что предпринять, он переступал ногами, как стреноженный. — Такая штука: на одной станции встречный поезд, и в окошке моя жена, поглядывает и рукой теребит себя за ухо. Ну, она самая, неподдельная. Я за багаж, хотел пересесть. Пока собирал, там раз-раз, два звонка, и поезд тронулся.

Грохотов побежал в контору. Там он допытывался у всех, не спрашивала ли его женщина, не случилось ли каких-либо аварий с автомобилями, не придавили ли его жену: известно, шоферы пьянствуют и валяют машины. Ни аварий, ни женщин, разыскивающих его, не было.

Вечером люди не пили, не играли в карты, не рассказывали анекдотов и не спорили — новый карьер, который начали открывать с утра, и подувший свирепый курдай вымотали их до самого фундамента и уложили спать спозаранку. Гонибек был рад тишине. Он лежал, закутавшись с головой, и подбирал слова еще неизвестной, но мелькавшей зарницами перед ним новой песни.

Курдай потрясал палатку, от чего домбра тихонько звенела. Гонибеку в этом звоне слышалась тоска по умелой руке. Забыв, что все спят, он снял домбру, нежно одной рукой обнял гриф, пальцами другой сделал несколько движений в воздухе, точно хотел проверить их гибкость, и ударил по струнам. Грубый металлический крик ворвался в уши музыканта и неприятной судорогой застрял в них. Гонибек ударил еще, откинул голову, приоткрыл рот, выпрямил горловую трубу, чтобы стремительным речитативом оседлать бродившую около него песню, но дикое громыханье струн спугнуло ее. Акын выпустил домбру. Она, как изогнутошеий лебедь, скользнула по его коленям, мягко упала на земляной пол и пробормотала нечаянным, но мелодичным аккордом.

— Ты чего? — спросил, приподняв голову, Грохотов. — Выспался?

Гонибек протянул ему подушку:

— Возьми ее, крепче спать будешь.

Грохотов оттолкнул протянутую с подушкой руку и лег на кулак. Друзья молча глядели друг на друга. Каждый из них мучился одним и тем же: «Что мне делать? Как быть?» Эта одинаковость делала слова ненужными, подсказывала, что они сольют обе боли в одну и увеличат вдвое боль каждого.

Где-то вдалеке глухо зарычала машина. На квадрате оконца заиграли отблески ее огней, сумрачная палатка наполнилась резвыми, будто играющими в салки, зайчиками. Немного погодя — шорох резиновых шин, неуверенные голоса людей, долго молчавших, скрип твердых снеговых орешков под неслаженными, перебойными шагами, холодный лоскут курдая, захлестнувший палатку, потухшая лампа, тьма и голос:

— Грохотов, встречай! Жена приехала.

Полноватая, оранжеволицая, усыпанная радужными веснушками женщина стояла в узком проходе среди топчанов и медленным поворотом головы изучала, где она. Грохотов вился около нее: то хотел расстегнуть и снять пальто, то устроить корзины и узлы, то поцеловать, то что-то спросить. В нем одновременно билось столько разных желаний, что он не знал, какое из них выполнить раньше, и находился в состоянии бесполезной суетливости, как белка в колесе.

Женщина оглядела палатку, взяла мужа за руку и сказала:

— Ну, а ты какой?

Он встал навытяжку.

— Ничего, ладно, хорош. — И оба засмеялись. Вся нескладица жизни забылась в радости свидания. Грохотов начал снимать с жены пальто.

— А мы разве здесь будем? — удивилась она.

— Здесь. Я устрою.

Было неприятно, что приходилось оставаться в общей палатке, а не наедине с мужем, но она быстро поняла неизбежность этого и ничем не обнаружила своего недовольства. Она убрала с топчана постель мужа, устроила другую с чистой простыней, мягкими подушками, достала ему свежее белье и спросила, улыбаясь:

— Ты куда, к стенке, с краю?

Грохотов лег с краю, зная любовь жены к стенке.

Гонибек глядел на деловитую плавность движений приехавшей, подметил музыкальную слаженность всей фигуры и подумал:

«Хорошая женщина, как домбра!»

Рядом с домброй повесили солнечно-желтую гитару. Гонибек, жадный до всего мелодичного, протянул к гитаре руку. С грустной, немножко надрывной вибрацией запела струна.

Женщина приподнялась на локте и сказала:

— Товарищ, не порвите струну, здесь достать, видно, нелегко.

— Не бойся, он музыкант, — успокоил жену Грохотов, — и мой друг.

— Вот и хорошо, будем вместе играть. — Женщина через плечо мужа улыбнулась Гонибеку. Он отвернулся и спрятался под одеяло: почувствовал, что над ним нависает стыд.

Темной слепой ранью, когда еще все спали, Гонибек вышел из палатки. Дул холодный разнузданный курдай. Целой тьмой белых дьяволов он вырывался из горных ущелий и через строительный городок шел в безбрежную нагую степь, крутящимися вихрями песку, гальки, снега обрушивался на палатки, бараки, телеграфные столбы, взвизгивал и рассыпался порошей. Гонибек, поддерживая руками полы плаща, пробирался к ближайшему бараку. Ночью он много раз передумал, как быть ему дальше, и решился забыть, что когда-то был акыном, и стать землекопом, разбить домбру и полюбить лопату. Барак был нужен ему, чтобы, взявши домбру за гриф, ударить вздутием об угол. Гонибек спешил: он боялся, что жена Грохотова проснется прежде, чем он сделает задуманное, предложит ему сыграть вместе, и на него упадет стыд.

Снеговой вихрь ударил Гонибека в затылок, оглушил и повалил на землю. Другой ворвался под плащ, вспарусил его и подбросил Гонибека к стене барака. Из домбры он вырвал жалобный крик и умчал коридором выемки в белобрысую смятенную даль.

Гонибек подобрал выпавшую из рук домбру, спрятался под изогнутым снежно дымящимся карнизом сугроба и начал думать, что, собственно, такое он делает. Вихрь опустошил его голову и перепутал все ночные думы.

Домбра под обстрелом ветра, песка и снега разноголосо гудела. Гонибек не мог разбить ее: она была способна звучать, виноваты были только его руки. Долго, до окостенения во всем теле, он сидел и нашептывал:

— Дед играл, отец играл, я играл. Сколько акынов хотят иметь мою домбру. Нельзя разбивать. Лучше оторвать руки. Это мои новые, скверные руки хотят разбить ее.

И вдруг он воссиял, торопливо снял струны, спрятал в карман и, прижав домбру к груди, вернулся в палатку. Там еще спали, и он, повесив домбру на прежнее место, заснул с радостной легкостью, что отвел от себя стыд.

Курдай шел плотными столбами и, забавляясь своей необоримой силой, обращал в пыль громадные барханы, вырывал цепкий пустынный кустарник, выдувал из-под шпал и рельсов земляную насыпь. Под его ударами новенькие телеграфные столбы трепетали и пели, как струны, провода лопались с пронзительным визгом, бараки скрипели всеми суставами, палатки бились, точно раненые птицы. Носился непрерывный гул разгневанной стихии.

Люди вторые сутки отсиживались в жилищах. Ни один смельчак не рисковал выйти из-под крыши. Всем было тоскливо, в карты не игралось, разговоры распадались в самом начале, и люди в состоянии оцепенения с нудными взглядами, с серыми лицами лежали на топчанах.

Только в углу Грохотовых жизнь плескалась, как ребячья деревенская улица после теплого дождя. Здесь беспрерывно болтали, улыбались, шалили, перечитывали письма, пожимали друг другу руки. Из поездки Грохотова на поиски жены сделали веселый анекдот, все неприятное и тяжелое выбросили из нее, оставили только забавное.

Но курдай продолжал дуть, рычать и атаковать палатку. Его злое упорство оказалось сильней встречных радостей, затосковали и Грохотовы. На третий вечер жена начала выговаривать мужу:

— Зачем ты вызвал меня? По-моему, только от злой ненависти можно тащить в эту… — Дальше она не находила слов.

Муж уговаривал ее прилечь и заснуть.

— Я не лягушка, не могу закостенеть.

Муж совал гитару.

— Ну ее! У меня болит голова. Мы же скоро задохнемся от вони.

Бездействие и неприкаянность стали невыносимы для всех, нужно было как-то бороться с нудным однообразием, и люди приступили к Грохотовой:

— Поиграй! Авось легче будет, пройдет хмара.

Женщина прижала гитару к округлости своего живота, попробовала струны и заиграла:

Люди один по одному начали подходить, придвигать топчаны, успокоенно посапывать, повздыхивать.

— Шура, начинай! — попросил Грохотов. — Начинай, подтянем.

Жена отказалась. Она чувствовала, что запеть под вой бури — непосильная для нее смелость. Тогда начал Грохотов. Его грубоватый, неподатливый голос прозвучал сначала дико, но на втором куплете певец освоился, освоились с песней слушатели и подхватили. Когда же в грубую основу мужских голосов Шура вплела свой, как шелковую нитку утка, узор песни расцвел, заставил позабыть и вой курдая, и судороги палатки.

В дальнем углу кто-то из казахов не вытерпел и запел про Козу Корпеча. Иной язык, ритм, чуждый тембр каким-то странным путем, вопреки всем музыкальным законам, родной стихией влились в русские слова и музыку. Запел другой казах, третий, и вдруг целый хор прошумел под сводом палатки.

Замурлыкал татарин, потом другой выбежал из темноты, сел на пол к ногам женщины и, опустив меднокожую голову, завайкал:

— Ай, вай, я — яй, ай, яй!

Женщина устала. Пот светлыми блестками повис на спиралях ее красноватых подвитых волос. Но она продолжала играть и петь: волна тоски, радости и раздумья, хлынувшая из сотни человеческих сердец, подчиняла ее, не давала замолчать. Гонибек руками впивался в подушку, он еле перебарывал стремление своих пальцев к струнам. Наконец он не выдержал, позабыв о грубости своих рук, натянул струны, встал на топчан, заиграл и запел. Сразу все почувствовали, что началось какое-то большое, главное дело, и умолкли.

Пальцы Гонибека сбросили вялость, державшую их несколько месяцев, и прыгали, точно резвые скакуны. Гонибек снова был акыном. Песня сама стучалась к нему. Окрыленная аккомпанементом, она то затопляла всю палатку волной протяжной мелодии, то переходила в стремительный речитатив.

Пел он о пустыне, ветрах и песках. О новых людях, которые пришли сделать дорогу, и о машинах, разбивающих горы. Пел о душных палатках и курдае. О женщине, которая для него выше всякой цены, — она вернула ему дар акына.

Люди слушали и чувствовали, что в них начинает шевелиться новая сила, которой чужды усталость и уныние. Они подкрикивали, подухивали Гонибеку, повторяли главные слова песни:

Курдай больше не угнетал их, они как бы не сидели, арестованные им, а неслись поверх его кипящих столбов.

Так в духоте и мраке палатки в дни угнетающего безделья появилась первая песнь о Турксибе «ЗДРАВСТВУЙ, ПУТЬ!».

Приезд всякой новой женщины вырастал для всех строителей в событие. О нем начинали говорить, ходили знакомиться с приехавшею и строить вокруг нее разнообразные догадки: «А что она? Какова? Больно строга, а может, и нет…» Он воскрешал у людей забытые случаи, где вот также приехала, и что из этого вышло, подбадривал воспоминания об оставленных семьях и невестах, об образах женщин, виденных мимолетно, но почему-либо отштамповавшихся в мозгу.

На участке было до двух тысяч мужчин и не больше сотни женщин. Каждая новая вызывала напряженнейшее внимание.

Шура Грохотова со своей складной наружностью и общительным нравом с первых же дней приезда сделалась той, к которой потянулись все. Первыми, еще не утих Курдай, пришли товарищи Грохотова, машинисты. Они выспросили Шуру о дороге, о местах, откуда она приехала, поискали общих знакомых, пожаловались на нескладицу жизни, посоветовали требовать у начальства отдельную юрту (нельзя же семьей жить в общей палатке) и, наконец, попросили сыграть на гитаре.

Шура охотно сыграла. Потом играл Гонибек. За ним снова она. Грохотову стало неприятно, что жена слишком долго занимается с чужими людьми, и он сказал:

— Ну, ребята, довольно, вали домой! Ей отдохнуть надо, две недели тряслась.

Машинисты многократно поблагодарили Шуру и ушли. В палатке, играя в очко, они долго промежду выкриков: «Банкуй! Стучи!» — вставляли реплики о Грохотовых.

— Складная бабка…

— А он трясется над ней.

— Наших не заманишь, наши: как да что, холодно, квартир нету. Вот приехала, и ничего.

— Гульнуть бы, эх! — сказал один.

— Тебе только гульнуть, скотина! — обругали его прочие. — Узнает Колька, намнет бока. Она, может, из порядочных. — В словах прозвучала явная тревога, не обыграл бы всех ретивый охотник до гульбы.

Пришли шоферы, за ними завернули поздравить Грохотова техники, и как бы невзначай забежал в палатку и бросил взгляд на Шуру известный на участке за гордеца и аристократа инженер Леднев. Густо населенная русскими, казахами, татарами, до того мало кем навещаемая, палатка с приездом Грохотовой стала для всех самой привлекательной. Как вечер, собираются в нее усталые люди, самые различные по положению, языку, характерам. Шура берет гитару, Гонибек домбру, — и долго по холодной снежной пустыне разливается не очень складное, разноязыкое, но прочувствованное пенье.

На Шуру глядят десятки глаз с блеском всевозможных переживаний: радости, тоски, зависти, готовности на любую услугу. Ее образ для каждого имеет свою очаровывающую сторону. Одним ее деловитые движения и просторный домашний капот помогают вспоминать оставленных жен, детей, прелесть выходных дней с прогулками в лес, по грибы и ягоды. У других ее широкие, какие-то всеобщие улыбки и яркость пухлых губ вызывают мечты о любви. Для третьих полнота и округлость ее тела — непреоборимый соблазн. Они неотступно думают о близости с ней, ненавидят счастливчика Грохотова, хотя он и прекрасный парень.

Почти никто не замечает ее недостатков — слишком широкого рта, грубоватого, мужского смеха и привычки постоянно почесывать левое ухо.

У Шуры было среднее образование с педагогическим уклоном, и ей предложили работать в культкомиссии рабочкома — обучать неграмотных взрослых, выдавать книги, устраивать вечера самодеятельности, организовать кружки: литературный, музыкальный, спортивный; затем ее выбрали в санитарную комиссию, — и к концу первого же месяца у нее оказалось забот и хлопот не меньше, чем у инженера Елкина или предрабочкома Козинова.

Осторожно, чтобы не разбудить мужа, Шура выползла из расщелины между ним и «стенкой», как называли они полотно палатки, и начала с оглядкой надевать платье, шубенку, валенки, малахай. Но муж почуял возню, приподнялся и сказал сердито:

— Ты скоро перестанешь трепать хвостом?!

Она не поняла его.

— Бегать по столовкам, по кухням, помойкам… Вертеться перед всякой сволочью?!

Она, потупя глаза, теребила ухо.

— Можно до всего добегаться, — продолжал муж.

— Ты вон о чем… Это же от меня зависит, — миролюбиво прошептала Шура. — А мне это и в голову не приходило.

— Введут. Здесь все бабенки облапаны. И до тебя доберутся, охотников больше, чем бабенок.

— Что же мне делать? — прошептала Шура.

— Сиди в палатке, рукодельничай. Я один довольно зарабатываю, и нечего тебе скакать!

Тут Шура возмутилась: сидеть в душной слепой палатке, когда есть интересная нужная работа. Она отвернулась от мужа и пошла за ситцевую занавеску, отделявшую их угол.

— Куда? Стой! — крикнул Грохотов, догнал жену, схватил за крыло малахая. — Разговаривать не хочешь?

— В палатке я сидеть не буду. Выйти замуж, чтобы сидеть одной, как в тюрьме. Нет, нет. Я убегу.

Грохотов испугался, что жена может покинуть его, и умолк. Она поправила малахай и начала пробираться меж топчанов к выходу.

— Шура, здравствуй! — пробормотал проснувшийся Гонибек и заулыбался.

— Тише, — шикнула она, кивнув на мужа. — Здравствуй, мой желтенький! — Сделала взмах рукой: — Прощай! — и вышла.

Вставать было рано, но Гонибек оделся и тоже вышел. На улице он встретил Шуру, которая пробиралась через глубокие сугробы, наметенные ночью, взял ее за руку и повел за собой, протаптывая для нее дорогу.

— Ну что, желтенький, не спится? — весело спросила она. — Ушла я, и сон твой ушел.

Гонибек утвердительно мотнул головой.

— Пойдем в склад! — пригласила она. — Там отпускают продукты. Надо последить. — Она весело поблескивала глазами из-под нависшего малахая и повторяла: — Молодец, желтенький! Спасибо, хорошенький! Я ведь за день сильно устаю.

— Меньше ходи, — посоветовал он.

— Нельзя. И там надо, и там. Я ведь, когда бегаю, не чувствую усталости, а приду домой — подушка так и тянет.

За завтраком Гонибек повидал Шуру в столовой, в обеденный перерыв помахал ей рукой, когда она перебегала из барака в барак, вечером учился у нее грамоте, перед сном наполнил чайник Грохотовых водой и проверил — плотно ли закрыт вход в палатку.

Он переживал идолопоклоннические чувства к Шуре, когда можно, неотрывно глядел на нее, как подсолнух на солнце, делал множество больших и малых услуг, примечал все колебания ее духа и перемены во внешности. Немного было таких поклонников и подвижников, которые служили бы своим богам с таким же бескорыстием, с каким Гонибек служил Шуре. Он не ждал никаких наград от своего идола ни в этой, ни в какой иной жизни.

Она бежала к своим безграмотным. Растоптанные пухлые валенки ворошили крупитчатый, недавно наметенный снег. Мороз покусывал щеки, нос и уши. Она прикрывала лицо перчаткой и в то же время сдвигала малахай на затылок: голове было жарко. На полпути ее остановил Леднев:

— Вы все еще в той общей палатке?

— Да, там, правда, тесно, но… В тесноте, да не в обиде. Она сняла малахай. Голова ее задымилась паром.

— У нас очень плохо с жильем, ничего отдельного, вроде юрточки, предложить вам и вашему мужу я не могу. Попробуйте отгородиться где-нибудь, например, в столовой. Здесь все мы вертимся, как сорока на колу… — Он скривил губы в нечто отдаленно напоминающее улыбку.

Многие из семейных жили в общих палатках по углам, отгороженным только полотняными занавесками. Шура не хотела себе каких-либо привилегий и сказала Ледневу:

— Мне там неплохо. Я не избалована, когда училась — привыкла к общежитиям.

— Не понимаю, как можно привыкнуть! Дышат толпы чужих, гнилозубых, пьяных подчас людей, вы подхватываете это дыхание и говорите: неплохо. Впрочем, вам сколько лет?

— Двадцать два.

— И вы только-только выпорхнули в жизнь, и все вам кажется прекрасным?

— Приблизительно так.

— Посмотрите туда, какая великолепная, строгая, неумолимая стыль. — Леднев показал рукой на северо-восток от строительного городка, где степь лежала глубокой впадиной между двумя лапами горного кряжа. Из впадины поднимался синеватый непроглядный холодный морок. Вечерняя заря была вычерчена над ним двумя зеленоватыми остроконечными полосами. Между ними стояла большая мутная, с желтыми подтеками луна. Края ее были неровны, будто наскоро обрублены грубым топором, и вся она напоминала ледяной круг, какой выбрасывают, делая прорубь. — Удивительная стройность! Линии, краски — все говорит о стуже. Ни единого теплого пятна. Скоро мне придется работать там.

Волосы Грохотовой покрылись россыпью инея, мороз защемил верхние полукружия ушей, она надела малахай и, кивнув Ледневу, пошла. Шагов через пять обернулась, ей захотелось со стороны взглянуть на человека, слывшего неподступным гордецом, и по каким-либо движениям лица и фигуры понять, зачем он останавливал ее, с чего вдруг заговорил с ней. Показаться чутким, заботливым или, наоборот, подсказать: не надейтесь на меня.

Леднев, высоко поднимая длинные сухие ноги, увязающие в снегу, спускался в лощину. Холодный туман до половины скрывал его туловище. Поверх тумана торчали только широкие крутые плечи и упрямо вздернутая голова с сухим, застегнутым на все пуговицы лицом. «Кто его поймет, — чудак», — подумала Шура и побежала в читальню.

Она выступала на вечере самодеятельности в живых картинах. Ее заставили переодеться в спортивный костюмчик, открытый и обрезанный со всех концов настолько, что был вряд ли больше того листочка, которым библейская Ева прикрыла свою наготу, уходя из рая. С такими же полуодетыми подругами она маршировала под гармошку, размахивала руками, выгибала спину, откидывалась назад, поднималась на плечи подругам, сама поднимала их на своих плечах, наклонялась то на один бок, то на другой. Получалось красиво. Тело обнаружило множество новых форм, движений, колебаний, цветовых оттенков, что не входило в минимум, потребный для обыденной жизни.

Зрители уханьем и топотаньем ног выражали свое удовольствие, то и дело вызывали:

— Грохотову! Шуру!

Она выходила, честно стараясь оправдать общий восторг, выискивала новые положения и грации. Сам Грохотов сидел в первых рядах и внимательно следил за женой: она впервые появилась перед ним со всем богатством движений, черт и красок. Ему почти не верилось, что перед ним она, которая спит с ним на одном топчане и, возможно, будет иметь от него ребенка.

Заставил его насторожиться разговор за спиной.

— Вот это бабка так бабка! — говорил сиплый пропитой голос. — Я бы за одну ночь отдал ей годовой заработок со всеми сверхурочными.

— Годовой, дешево хочешь! Такую в нашем положенье за всю жизнь не подцепишь. Под насыпью не валяются, — откликался заливистый с хохотком в глубине горла.

— Бывает — даром уходят. Может, и эта… ты не пробовал подводить турусы?

Как знать, как. Глазенки у нее стромкие. Кольки, то экскаваторного машиниста, жена. Дураку чумазому счастье.

— Уйдет к инженерчику, уйдет! Разглядят добродетели и отобьют. Поди уж сичас записочки строчат. Почту выдумают и перешлют.

У Грохотова онемела шея. Он с усилием обернулся. Говорили два шофера через скамью от него. Он встал, несколько одновременных желаний расперло грудь. Разбить шоферам морды. Крикнуть жене: «Послушай, что говорят, послушай!» Изувечить ее — не будь красивой. Он громко вздохнул и перешел в темный угол.

Но и там в разбуженные, ставшие остро-чуткими уши заполз шепот:

— Не устоит ни за что! Здесь любой, самой упорной женщине не устоять. Если уж кто не хочет делить свою жену с другими, пусть лучше не привозит. Шутка ли, какой нажим: деньги, уговоры, подарки — все, что ни захочешь, — говорил незнакомый Грохотову рабочий.

Грохотов последовал глазами за взглядом говорившего. Сотни блестящих глаз — и все глядят на сцену.

«На нее, на мою Шурку, оценивают, сдирают с тела последний лопух».

Инженер Леднев глядит туда же, на сухих, трудно сгибающихся губах кривая усмешка. «Черт разберет, что значит она». Грохотов оглядывает лица, явственно чувствует волну вожделения, идущую из зала на сцену, чувствует, как она оттирает его, поднимается весь потный и уходит с злобной мыслью: «Дура… Разнаготилась и довольна».

В дверях он замечает Гонибека. Тот стоит с опущенной головой и нервно перебирает пуговицы своей зеленой курточки-спецовки.

Шура, запыхавшаяся и вся до ногтей залитая румянцем, последний раз вышла с гитарой, исполнила коротенький вальсик и убежала за шпалерную кулису. Объявили танцы, почту. Шуру приглашали танцевать, начали посылать ей записки, но она ушла, не сделав ни одного круга и записки сунув в карман нечитаными. Она израсходовала всю бодрость тела и духа и не могла уже ответить ничем на любой даже самый неистовый восторг.

С первых же дней, именно в тот вечер, когда Гонибек снова овладел уменьем играть и петь, Шура подметила, что ее появление радует не только мужа. В последнее время она постоянно убеждалась в этом. При встречах ей все улыбались, в палатке всячески оберегали ее покой: приносили чай, не шумели, не пьянствовали с прежней откровенностью, аккуратней топили железку.

Роль излучающей свет, объединяющей и привлекающей к себе самых разных людей льстила Шуре, и она охотно перешагнула из круга узкосемейных радостей на простор сорадования со многими: рассыпала улыбки, ласковые слова, играла почти по всякой просьбе на гитаре. А подумать, чем привлекает она людей, за какими плодами тянутся они, ей не пришло в голову.

После живых картин Шура шла домой усталая и еле удерживала последние крупинки убегавшей от нее радости. Повстречался Гонибек.

— Что, мой желтенький? — прошептала она. — Дай-ка мне руку!

— Ничего, Шура, хорошо, — глухо проворчал казах. — Только не ходи больше туда.

— Почему это? Все не пойдут, кто же будет проводить культработу?

— Ходить можно… Только не надевай того, короткого, платья.

Не догадываясь о всем значении его просьбы, она все же поняла, что случилось что-то значительное, и опустила голову.

Подошел муж, отпихнул Гонибека, схватил жену за рукав шубейки и злобно зашумел:

— Тебя не интересует, что говорили там, когда ты кривлялась и бегала нагишом? Пойдем! — Он потащил ее в ту самую впадину, куда однажды спускался Леднев. Он прыгал по сугробам, рывками дергая Шуру. Она волочилась за ним развинченная и растрепанная на ослабевших, подгибающихся ногах. Рядом с ними прыгала черная тень, напоминающая волка и полузадушенную овечку.

Сзади поодаль шел Гонибек.

— Что случилось? Ты чего развоевался — перепил, свихнулся? — недоуменно бормотала Шура.

— Выставляешься на весь Турксиб нагишом и еще спрашиваешь, «что случилось»!

— Не нагишом, — запротестовала она.

— Но и не одетая, — упрекал муж.

— Не одна я.

— Но и не все. Шолпан не было среди вас, таких.

— У нее отсталые восточные взгляды.

— Зато у тебя слишком уж передовые, изгибалась больше всех, не нашлось дурей тебя. А Шолпан — умница. Она и улыбнется, и поклонится, и пошутит, но нагишом вроде тебя не пойдет, Ты же теперь вся обхватанная, облапанная, грязная.

— Неправда, неправда! — закричала Шура. — Никто, ни один и пальчиком не коснулся.

— А глядели на тебя как?! Это не лучше пальчиков.

Гонибек решил, что Грохотовым уходить дальше незачем, даже опасно, и во след им послал долгий пронзительный свист, как делают пастухи, чтобы задержать стадо, разбредшееся слишком широко. Грохотовы приостановились, затем повернули обратно. Когда сошлись с Гонибеком, Николай спросил его:

— Чего тебе надо?

— Ничего.

— Зачем тогда прилип к нам?

— Боюсь, Коля, будет худо.

— Кому, какое?

— Шуре, тебе, мне. Пойдем домой!

Так, домом, строители называли не только дома, но и все другие свои пристанища: палатки, юрты, землянки, даже костры. Вместо: «Ставь палатку, разводи костер, огонь!» — нередко говорили: «Делай дом!»

Шли молча. Все обычное, привычное куда-то убежало из сердца и памяти, не давалось на язык, а то, чем билось сердце, что рвалось с языка, можно было говорить только один на один.

В палатке Шуру встретили совсем не так, как прежде. Если раньше были равнодушные к тому, что пришла, и продолжали заниматься своими делами, то на этот раз, пока она пробиралась в свой угол, все глядели на нее, будто еще продолжались «живые картины». Кое-кто поприветствовал ее по-новому: «Добрый вечер, Шурочка!» Кое-кто поздравил: «С успехом, Шурочка. А мы и не знали, что у тебя такие таланты». Кое-кто спросил: «А повторенье скоро будет?» Кое-кто похвалил: «Молодец баба!» — и сладострастно почмокал.

Шура почувствовала себя на той грани, где начинаются двусмысленные намеки, бесцеремонное лапанье за руки, плечи, бедра. Ее охватили нестерпимый стыд перед каждым взглядом и нестерпимый страх перед всякой рукой. Она пожаловалась на головную боль и легла в постель. Николай ушел в соседнюю палатку играть в карты, Гонибек держался около них вроде сторожа, то прислушивался, что делает за своей занавеской Шура — храпит во сне или плачет, — то бежал проведывать Николая — проигрывает, выигрывает, пьет, скандалит?

Спрятавшись с головой под одеяло, Шура припоминала слово за словом, шаг за шагом ту стежку-дорожку, которая привела ее на страшную грань общедоступности. Затеяла «живые картины» руководительница художественной самодеятельности (худрук). В прошлом танцовщица маленьких провинциальных театров, она так оттопала свои ноги, что еле ходила, но бросить сцену никак не хотела и выдумывала всяческие номера, где могла показаться хотя бы неподвижной статуей.

Сперва группа желающих представлять «живые картины» набралась большая. Потом начала таять. Причиной тому явилась опять же бывшая танцовщица со своим взглядом на костюмы: что ни короче, то лучше. Первой взбунтовалась против этого Оленька Глушанская, назвала костюмчик неприличным, стыдным и отказалась выступать. Оленьку окрестили долгополой деревенщиной и не стали уговаривать. За ней взбунтовалась Шолпан, она соглашалась выступать, но одетой нормально длинно.

— Это не интересно, не театрально, не картинно, — критиковала ее худрук. — Мы укоротим чуть-чуть.

— И получится раздетая. Это я делаю только дома, только одна, — упрямилась Шолпан. И, как ни склоняли ее на «чуть-чуть», она не согласилась. Ее отставили от сцены. Она не огорчилась: — Я буду сидеть немножко пониже, зато одетая, — и похлопала рукой по скамейке для зрителей. — Вот здесь.

Шолпан приписали устарелые азиатские взгляды.

А Шура не устояла перед «чуть-чуть» и теперь, вслушиваясь, что говорят про «живые картины» в палатке, горько убеждалась, как много значит это порой: чуть-чуть — и одетый человек становится раздетым, неподступный — общедоступным, красивый — противным…

Снова вспомнилась Шолпан. Удивительно добрая, благожелательная женщина, то лучится вся, как солнце, то сияет задумчиво, как луна, то мерцает звездой. И зовут ее: девушка-солнце, девушка-луна, девушка-звезда, девушка-небосвод. Но она умеет блюсти то «чуть-чуть», которое надежно хранит ее от низких приставаний, злословия, недоразумений с мужем.

Грохотов с «живых картин» запил. Ежевечерне он приходил хмельной, подзывал жену и заводил ставший заученным разговор:

— Слышал я, сам слышал: «Ни одной не устоять, все по рукам идут». А что получается? Трудно поверить, что ты устояла, что ни один ничего не добился от тебя, когда тебя нагишом видели и зарились. Вон Шолпан и веселая и добрая, а пуговички лишней не расстегнет. Про нее никто ничего не подумает, не пискнет. А про тебя на всю столовую.

Стыд за свою глупую радость, пережитую в то время, когда десятки людей грязнили ее своими похотливыми глазами, и страх снова оказаться под обстрелом этих глаз несколько дней держали Шуру дома.

Наконец, решившись принять всякие слова и взгляды, она пошла к неграмотным. Побледневшая, исхудалая, без улыбок и ласковости она вызвала недоумение и тревогу у тех, чья дружественность была бескорыстна. После урока они проводили ее до дому и осторожно спросили:

— Вам нездоровится? Вы бы поправились как следует, мы подождем.

— Я поправилась, — ответила она и ушла, боясь затягивать разговор.

Повстречалась с Гусевым. Тот остановил ее, оглядел и сказал:

— Вот ты хорошо, бабка, сразу все переломила.

Она поняла и зарделась стыдом, и в стыде получила облегчение.

— А скажи… — Она поперхнулась. — Что говорят?

— Что тебе до этого?! Ты будь чиста перед собой!

Все строительство было разделено на крупные, приблизительно стокилометровые, участки, а эти поделены на дистанции, разъезды, пикеты. Леднев получил дистанцию с большими скальными работами. Подбирая штат строителей, он пригласил Грохотова и пообещал дать ему отдельное жилье.

— С чего? — удивился Грохотов подозрительно.

— Не надо — не бери, навязывать не стану.

— Как еще надо-то! — всполошился Грохотов. — И жена не того, не совсем здорова, и ожидаем прибавки семейства.

— Вот и бери, пока можно. А что с женой? — спросил Леднев.

— Да все с того проклятого вечера, — нехотя ответил Грохотов и поторопился уйти.

Да, с того вечера семейная жизнь Грохотова пошла неладно.

Перебрались на Джунгарский разъезд, получили отдельную юрту, простор, покой, тепло, близость, крепко огражденную от чужих глаз, а прошлое не отстало, тоже переехало. Грохотов продолжал пьянствовать, подозревать жену в неверности, мучить.

— Почему это Леднев зазвал нас к себе, дал юрту? Другим нету, а нам пожалуста, отдельная.

Шура была готова хоть в преисподнюю, но муж не хотел уезжать. Он упрямо твердил:

— Я подожду, когда ты родишь, и посмотрю, на кого он похож. Я не хочу растить чужое семя.

Шура родила недоноска. Только что получив утраченный во время родов дар речи, она позвала мужа и сказала:

— Посмотри!

Муж был трезв, взглянул на ребенка без всякого намерения что-то увидеть, разгадать, в чем-то убедиться и обнял обескровленную, тревожно ожидавшую жену.

— Молчи, знаю… — сказал он.

— Что ты знаешь?

— Жужжит у меня в ушах та погань. Ничего, пройдет. Вот подрастет он, и уедем.

— Теперь ты бросишь пить?

Он закусил губу; вся его гортань, два дня не пившая, требовала опаляющего яда, а вечером пришел пьяным и начал слезно просить прощения за несправедливо причиненное горе.

Через неделю младенец умер. Сгубила его (так объяснил фельдшер, лечивший строителей) вода, которую пила мать: она была насыщена сверх меры какой-то вредной солью.

Ребенка зарыли в песок возле насыпи и могилу заложили камнями с выемки — оградили от свирепых ветров Курдая.

Получив заказ от Елкина подыскать человека на саксаул, Леднев при первой же встрече с Шурой спросил:

— Вы, я слышал, собираетесь уезжать отсюда. Это твердо?

У Шуры давно были такие мысли, но она не открывалась никому, даже мужу, и теперь, удивленная, откуда знает их Леднев, сказала резковато:

— С чего вы взяли это?

— Мое предположение, моя догадка.

— Что вам до меня?

— Буду откровенен до конца: мне жалко вас. На вашем месте я уехал бы.

— Куда? Вы, может, и об этом подумали? — спросила Шура.

— Да, подумал. Уехать, как можно дальше.

— От чего дальше?

— От здешних мест, от водки, от тех людей… — Леднев замялся.

— От каких?

— Которые видели вас в «живых картинах».

— Говорите прямо, что намерены почему-то избавиться от меня.

— Нет, нет. Хочу помочь вам избавиться от вашего несчастного прошлого. Здесь оно не отстанет от вас. Сплетни не умолкнут, муж не перестанет подозревать, ревновать, пить. Ваша жизнь будет как в змеином гнезде.

— О… Если бы нашлось спокойное местечко! — больше простонала, чем проговорила Шура. — Я не могу бросить Казахстан, бросить моего малютку…

— Можно не бросая.

— Куда, где нужны мы, что делать?

— На саксаул. Подумайте! Советую от чистого сердца. Знаю, говорят, что у меня нет ни души, ни сердца, одно самолюбие и гордость. Но для вас нашлось и сердце.

Ледневу нравилась Шура, и было невыносимо, что ее пачкают грязными взглядами и разговорами. Для него было легче совсем не видеть ее, чем видеть постоянно под обстрелом похотливых глаз. Шура ухватилась за это предложение: там, на саксауле, конечно, нет водки. Муж бросит пить, ревновать, подозревать. Там, там… Сколько радужных надежд засияло для нее в мертвых песках Прибалхашья!

 

6. Саксаул

Из семи автомашин, посланных за горючим для компрессоров и экскаваторов, вернулась только одна, остальные застряли в песках Муюн-Кум.

Козинову, как ни привык он ко всяким неожиданностям в автотранспорте, от такой новости стало душно, точно песок, задержавший машины, засыпает и его. Он расстегнул ворот рубашки и вышел из конторы.

Над степью полыхал закат. Лимонно-желтые и киноварные клочья облаков покрывали все западное полушарие неба от зенита до горизонта. Красноватая степь была испещрена темными пятнами — тенями от барханов. В недалекой выемке гоготали раскатистые взрывы. Эхо, потешаясь, многократно повторяло их.

Козинов чувствовал движение и трепет взбаламученного взрывами воздуха. Он жадно глотнул его несколько раз, освежил иссушенную, прокуренную глотку, огляделся по сторонам и двинулся к нефтяному складу.

Рабочие разгружали прибывшую машину. Измазанный нефтью и зашлепанный коростами промасленного песку, шофер дремал, положив голову на рулевое колесо. На его загорелой до темноты чугуна шее трепетали толстые, выпирающие кожу, жилы. Ободранные корявые руки и в дремоте крепко держались за руль. Плечи вздрагивали. Из состояния длительного, усиленного напряжения шофер никак не мог перейти в состояние покоя и во сне как бы продолжал работать.

Козинов разбудил его и спросил:

— Как же выехал ты?

Шофер вылез из кабинки, откинул борт машины, показал на кучу древесной каши:

— Переломал полдесятка половых досок, и вот полюбуйся, как устряпал себя! — Он протянул руки с глубокими ссадинами, засучив рукав, обнажил ушибленный сильно сине-черный локоть.

Козинов представил Муюн-Кумскую песчаную хлябь, где по брюхо увязают верблюды, нагруженную машину и шофера, подсовывающего доски под ее колеса. Доски ломаются, обращаются в лапшу, а упрямый шофер не хочет сдаваться.

— Другие тоже могли выехать, всем было бы легче.

— Ты знаешь, товарищ, что срывать кожу, разбивать локти, ломать спины шоферы не обязаны?! Не захотели.

— И долго они думают стоять?

— Будут ждать подмогу.

Козинов круто повернулся и пошел к Елкину.

Старик, узнав, что снова автотранспорт вылетел из «формы», заходил колесом по юрте, закричал:

— Сами управляйтесь, сами! Я не могу, занят.

— Я тоже не могу, тоже занят! — рявкнул Козинов.

— Но… но… но… — забормотал Елкин, захлебываясь.

— Понимаю, можете не договаривать, — сказал Козинов и вышел, чтобы не мешать старику успокоиться. Шел и бормотал: — То-то и оно, что кругом «но»… А надо делать, на то мы и поставлены. — Он забежал в гараж — там стояла одна только что прибывшая машина, заглянул в палатку шоферов — было пусто, говорить не с кем, тогда ушел в свою юрту, закрыл плотно входную полость, дыру в куполе и начал поливать самыми распоследними словами всех и все, что, на его взгляд, было достойно этого.

Натешившись вдосталь, до полного успокоения, он вернулся к Елкину, тоже успевшему успокоиться.

— Ну? — Старик, заложив руки за спину, приготовился слушать.

— Застряли, сволочи… А это — стоп всей нашей механизации.

— Все?

— Довольно и этого.

— Погоди волноваться: у нас есть палочка-выручалочка. Сейчас позовем экс-комбрига, авось выручит. — Елкин кивнул на телефон. — Звони ему, шел бы немедленно!

Роман Гусев, бригадир экскаваторо-компрессорной части, сокращенно экс-комбриг, среди многих замечательных качеств имел одно особо ценное — умел никчемной жестянкой, проволокой заменить нежнейшую часть машины, простым гвоздем — ответственнейший винт, заставить консервную банку выполнять работу благороднейшей коробки. Эту способность он выработал на заводах Москвы, поднимаясь в течение десятка лет от слесаренка до механика и бригадира.

Елкин очень высоко ценил экс-комбрига и часто говаривал:

— У нас не Америка, где на каждом повороте мастерская и склад запасных частей. При наших порядках, когда в пески, в дичь везут сложнейшие машины, не будь талантливых комбинаторов, мы завязли бы, — и во всех трудных положениях с механизацией призывал его.

— Слышал? Что скажешь, мой дорогой? — обратился Елкин к экс-комбригу. — Придется останавливать компрессоры и экскаваторы, если ты ничего не придумаешь.

Бригадир почесал виски, нос, подбородок, везде оставил темные пятна масла и сажи — мыть руки после каждого касанья к машинам было некогда — и сказал:

— Обратитесь к Вебергу! Он укажет выход.

— К кому? К Вебергу? — Елкин расхохотался горько. — Найдет выход? Верно, найдет способ улизнуть.

— За что же ему, сукину сыну, платят золотом?! — Исхудалое костистое лицо бригадира озлилось, голос стал резким, вороньим. — А если руки — крюки, катился бы на конный двор и коновалил там.

Упорно говорили, что Веберг, консультант от американской фирмы, поставляющей строительные машины на Турксиб, — не инженер, а ветеринарный доктор. Весь его инженерный опыт — наблюдение за здоровьем любимой верховой лошади.

— Дорогой мой, я понимаю твое возмущение: ветеринар занимает пост инженера, — конечно, афера, хулиганство. Но пойми и ты, что от него мы не получим спасенья. Вся надежда на тебя.

— Мое дело — работать на исправных машинах, ну производить мелкий ремонт, а не выдумывать новые. Так и телеграфируй: «Бригадир отказывается, пусть едет Веберг».

— Именно так и протелеграфирую. А пока он едет, что будем делать мы? Ждать? Играть в карты? Глушить водку? — Елкин сознательно подбирал такое, чего бригадир не мог терпеть.

Наконец, выведенный из себя, Гусев спросил:

— Что есть на участке из горючего?

— Саксаул, керосин, строительный лес, — начал перечислять Елкин.

— Довольно, — остановил его бригадир. — Вот и будем экскаваторы обманывать саксаулом, а компрессоры — керосином.

— Как хочешь, чем хочешь — лишь бы двигались.

Бригадир протянул Елкину корявую твердую руку и сказал:

— За экскаваторы ручаюсь, они почти всеядные, а компрессоры поразборчивей.

Инженер крепко обхватил руку бригадира, словно утопающий руку-спасательницу:

— Желаю удачи от всего сердца и еще сверх того!

Елкин знал, что выпутываться надо своими силами, Веберг не поможет, да в его обязанности и не входит заменять нефть саксаулом и бензин керосином, но все-таки ради бригадира послал телеграмму:

Участок остался без горючего. Имею только саксаул и керосин. Без компетентного вмешательства инженера Веберга буду принужден остановить экскаваторы и компрессоры.

Затем отправил распоряжение завхозу: «Совершенно всем без исключения, кроме кипятильника и кухни, прекратить выдачу саксаула. За выполнение данного распоряжения отвечаете персонально».

Завхоз, получив бумажку, примчался к Елкину.

— Когда вступает в силу? — Он тряхнул приказом.

— Сейчас, сию минуту.

— Люди берут на ночь и на утро. Они растащат самовольно, разворуют.

— Если ты не можешь охранять, пиши заявление об уходе. Я сам встану на часы. Так и отрапортую: завхоз отказался, — погрозил Елкин.

Охранять саксаул поставили человека с ружьем. Строителям объявили, что временно, до прихода застрявших машин, выдача топлива прекращается.

Они загалдели, двинулись в рабочком и потребовали вмешательства в дела и выдумки администрации.

Козинов явился к Елкину.

— Я имею сведения, рвачи и хамлецы ведут агитацию. Этот запрет нам дорого обойдется.

Елкин почти нежно взял Козинова за рукав, усадил и начал втолковывать:

— Саксаул пойдет на экскаваторы. Мы должны беречь его, иначе — остановка, срыв плана. Пригоните мне застрявшие машины, и я отдам саксаул. Теперь лето, на частные нужды собирали колючку, и будут собирать. А если такой случай будет зимой?

Козинов сдернул и начал с ворчаньем мять свою фуражку:

— Рвачи и хамлецы получат козырь.

Потом он решительно наладился в юрту к Фомину, от него тотчас же к толпе, галдевшей около охраняемого саксаула, взмахнул тряпкообразной фуражкой и крикнул:

— Товарищи!

— Долой! Довольно! — зашумели в разных углах толпы. — Заткнись, главноуговаривающий!

Козинов взобрался на груду саксаула, взял корявый сук и поднял его, как знамя. Толпа утихла, заинтересованная, что он будет делать дальше.

— Наше строительство теперь целиком зависит от этой штуки. Спалим ее на кострах, дорога не будет готова к сроку. Отдадим экскаваторам…

— За администрацию, знаем, одна шайка-лейка, сам в начальство пробираешься!

— Нет, не за администрацию, а за строительство, за выполнение в срок порученной всем нам работы, за интересы государства и всего рабочего класса.

Он терпеливо возражал на все недовольные выкрики, доказывал их вредную, где рваческую, где прямо контрреволюционную сущность, призывал, требовал и, наконец, склонил большинство рабочих к мысли, что саксаул должен пойти в машины.

Бригадир лежал под компрессором и то ругал Веберга, то кряхтел и охал, то мурлыкал песенку, бывшую широко известной в голодные годы военного коммунизма:

Из-под компрессора торчали ноги бригадира, раскинутые циркулем, и елозили, — было похоже, что у человека сползли штаны и он лежа думает натянуть их.

Поодаль сидел слесарь, курил, верно, сотую цигарку и ворчал на бригадира:

— Ты скоро дашь мне дело? Зачем вызвал, сидеть? У меня задница онемела. — Он досиживал третий час.

— «Онемела»! — огрызался бригадир. — Мало пороли… Каково мне, когда из керосина нужно сделать бензин, это все равно что из воды — водку. Сходи узнай, как работают экскаваторы.

Слесарь сложил трубой ладони и гаркнул в глубину выемки:

— Ну как, жрут?

— Только подавай, — ответили голоса машинистов. — Вы там с компрессорами пошевеливайтесь, мы вам скоро наступим на пятки.

Экскаваторы вторую смену работали на саксауле и пожирали его с неменьшим азартом, чем нефть. Компрессоры оказались требовательней — бригадир упрямо давал им керосин, они же не менее упрямо не хотели работать на нем.

Приехал Елкин.

— Как дела? Не сдаются? — Он быстро вертел на левой руке свою шляпу и сыпал вопросы: — Бурильщикам нечего делать? Может, плюнуть? Не лучше ли послать за бензином лошадей? У тебя есть какой-нибудь план или ты вслепую?

Бригадир выполз из-под машины и кинул слесарю отвинченные бензинопроводящие трубки.

— Керосин обратить в легковоспламеняющийся, сделать из него почти что бензин. Для этого надо хорошенько подогреть.

— Правильно! — выкрикнул Елкин.

— Мы перегнем, удлиним бензинопроводящие трубки и поставим грелки. Работу может выполнить любой жестянщик, и будет на большой палец. — Гусев сжал кулак особым способом, когда большой палец торчит вверх гвоздем, и тряхнул им.

— Изумительно! Истина всегда в простоте. Ты — молодец! Ну-ну! — Елкин повернул коня.

Но бригадир взялся за повод, удержал и проговорил:

— Веберга бы сюда. Я б его прямо в шевиотовом костюмчике сунул под компрессор. Пущу компрессоры — три дня мне отдыху. Лягу на топчан и всех буду гнать за дверь.

Инженер тут же пообещал любой отдых.

День начался ревом автомобильной сирены — шофер Сливкин спозарань выехал в пески Муюн-Кум. Сирена всполошила весь городок. Люди вообразили, что пришла застрявшая колонна с горючим, и хлынули за саксаулом. Оказавшийся около склада завхоз объяснил, что никаких машин не пришло. Его обступили, закричали:

— Нет, ты скажи, когда твои шоферишки приедут? Когда все это кончится?!

— Если бы я, товарищ, возил сам, на своем хребте…

Завхоза перебили:

— В этом и горе, что твоему хребту не больно.

Подвели караван свободных верблюдов, оттолкнули толпу от склада и начали грузить саксаул. Верблюды неохотно становились на коленки, чтобы принять груз. Казахи погонщики, дергая их за поводья, то уговаривали, то, коверкая слова, ругали русской бранью.

Завхоз топал ногами и хрипел:

— Ну и скотинка! За каким дьяволом только уродились? Я бы, я бы, будь в моей воле, перерезал всех окаянных животюг. — Он был в состоянии полной развинченности: экскаваторы требовали дрова, Елкин нажимал на него, верблюды не желали считаться ни с чем, и тут же ухали повара, истопники, домохозяйки:

— Куда повезли? Вредительство! Сплавите, зимой чем будем топиться? — Они предугадывали, что зима будет бездровной.

Городок надрывался криком, гамом, точно спешно уносил свои животы от наступающего врага.

Козинов из своей юрты, где просматривал списки и дела шоферов, чутко вслушивался в гам на площади, пытаясь разгадать, куда идет недовольство, кверху или на убыль. Он давно знал, что некоторые рабочие готовы предъявить непосильные для участка требования, ждут только подходящего случая, и боялся, что шум из-за дров может разрастись в угрозу строительству. Шум усиливался, от склада вдруг покатился через площадь к строящимся баракам. «Началось», — подумал Козинов и, выскочив из юрты, пустился за толпой. Две работницы с охапками щепы стояли в кругу плотничьей артели. Плотник Бурдин, размахивая топором, кричал подбегающим людям:

— Не подходи, зарублю! Тронь только — засеку!

Подбегающие озирались, плохо понимая, в чем дело.

Козинов, сильно нагнувшись, нырнул в толпу, выхватил у Бурдина топор и крикнул:

— Товарищи, тише, успокойтесь! Что случилось, товарищи?

В наступившей тишине работницы наперебой принялись рассказывать:

— Мы пришли за щепками, а этот ахид… На тебе, подавись! — Одна из работниц бросила щепой в Бурдина. — Мы тоже рабочие, нам тоже варить надо.

— Останутся, тогда и бери, — проворчал Бурдин. — Плотнику щепа полагается в первую очередь.

— С каких это пор? С каких статей? — раздались удивленно-возмущенные голоса.

— Всегда было: плотник — хозяин щепе, — провозгласил Бурдин.

— Товарищи, разойдитесь! Брали щепу и теперь берите! — распорядился Козинов.

— А ты кто такой, хозяин? Начальник? Мне твое слово — тьфу, ты мне главного подай! — приступил Бурдин к Козинову.

— И будет, будет, вон идет!

От юрты парткома торопливо шел Фомин. Увидев его, Бурдин выбежал из круга ему навстречу, схватил за плечи, тряхнул и крикнул:

— Ты — главный партейный, скажи, хозяин плотник щепе аль не хозяин?

Фомин с натугой отцепил от своих плеч руки Бурдина и, повернувшись к нему спиной, лицом к толпе, проговорил негромко, но отчетливо, сохраняя запас голосовой силы:

— Тогда он со своей плотницкой братией все наши дома и бараки пустит на щепу.

Хохот колыхнул толпу. Остуженные им плотники попятились к строящемуся бараку.

— Робята, вали на стену, вали, вали! — крикнул Козинов. — И ты, Бурдин. Щепы всем хватит.

— Ладно. — Бурдин сердито сплюнул. — Не влетели бы вам щепочки в денежку!

В юрту Елкина неловко вошел Гусев. Инженера удивил его вид: пьяная походка, красноватые глаза и вздрагивающие руки.

— Ничего не вышло? — встревоженно спросил он. — Компрессоры не желают пить керосин и ты по этому случаю выпил водочки?

Бригадир облокотился на стол и, взглянув на инженера мутным взглядом, попросил:

— А не найдется ли у вас стаканчика?.. Я к вам на два дня, помните?

— Помню, помню. Так, значит, победа?

— Полнейшая! Можно у вас выспаться? В своей палатке мне не дадут.

Елкин кивнул на пустующий запасной топчан. Экс-комбриг лег не раздеваясь и тотчас захрапел.

— Дорогой мой, подождите секунду, а как же с другими компрессорами? Кто будет переделывать их? — взволновался Елкин и подергал бригадира за рукав. — Сколько вы проспите, три дня? Что же, разъезды, дистанции будут стоять?

Бригадир оттолкнул руку инженера.

Но Елкин был настойчив:

— Группа Джунгарских разъездов сегодня доработает весь бензин.

Бригадир нехотя повернулся и, не открывая глаз, сознавая только наполовину, проворчал:

— Пошлите всех к черту, к Вебергу, дайте выспаться!

Он двое суток провел без сна около компрессоров и вымотал себя до полнейшего изнеможения. В последние часы работы ему казалось, что земля колеблется под ним и весь мир вертится волчком.

Этот случай породил на Турксибе несколько новых крылатых речений: про нуждающихся: «Живут на одном саксауле», про тех, кого надо ограничить: «Пересадить их (или его) на саксаул», про ловкачей: «Этих (или этого) на саксауле не проведешь».

Кончился еще один тревожно хлопотливый и удручающе знойный день. Солнце закатилось, заря погасла, небо стало густо-зеленым, точно громадный лист лопуха.

Козинов стоял на берегу реки и глубоко вдыхал поднимающийся над ней прохладный вечерний туман, освежающий, как лимонад со льдом. Ему все думалось, что щепа обернется в денежку, как сказал Бурдин. Уловил вздохи песка. «Не водку ли привезли», — и напряг внимание. В тумане неясными, колеблющимися пятнами обозначился караван. Козинов на спинах верблюдов распознал нескладный, костристый груз, прошел к Елкину и сказал, что везут саксаул.

Елкин тотчас протелефонировал завхозу:

— Сделать экскаваторам месячный запас, остальное раздать по кухням. — Затем, похлопывая Козинова по плечу, порадовался: — Сразу две удачи — наш чудесный экс-комбриг сделал большое изобретение, и тут же топливо. Живем! С такими молодцами я готов строить дороги на оба полюса.

Орали верблюды. Елкин и Козинов вышли на этот ор. Только что пришедший караван в несколько десятков горбов, высоко нагруженных саксаулом, стоял у реки и орал так, будто хотел разбудить всю степь от Китая до Волги и от Иртыша до Самарканда.

Вожак, великан в густых темно-бурых галифе, по-верблюжьему красавец, именно такой, каких называют королями, гневно требовал чего-то, плевался и вращал блестяще черными злыми глазами.

Главный караванщик, старый казах в широченном ватном халате и большекрылом малахае, сидел дремотно на саксауле и спокойно слушал рев.

— Чего им надо, чем недовольны? — крикнул Козинов через реку.

— Дальше гулять не хочет, — ответил казах. — Говорит: снимай саксаул.

— А кто будет перетаскивать через реку? Гони их!

— Мало-мал ждать надо. Он умный, пойдет сам.

— Нечего ждать, гони! Достаточно долго ждали вас.

Но караванщик и не подумал гнать, а поудобней устроился на скрюченном саксауле и рукой прикрыл глаза.

Бродом через речку к Елкину перешел человек в сером плаще и в белой шерстяной шляпе, какие носят туристы. На загорелом лицо его лохмотьями шелушилась кожа, от чего лицо было пестрым.

— Здравствуйте!.. Не узнаете?! — спросил он, сняв шляпу.

— Где-то встречались…

— Ваганов, уполномоченный по заготовке саксаула.

— Ай-яй, как вас отделало солнышко!

— Доброе солнышко… — Ваганов грустно улыбнулся. — Где у вас можно соснуть. Я шесть дней болтался маятником на этих дьявольских животюгах, — он кивнул на верблюдов, — и теперь знаю, что земля вертится. В животе у меня сплошной заворот.

Елкин увел Ваганова в свою юрту перебыть время, пока Козинов ищет для него пристанище. Ваганов пил чай и рассуждал:

— Я вижу, вас нервирует рев верблюдов. Меня тоже изводил, бросал в злобу. Я понимаю, что Чингисхан и Батый без бою, одним верблюжьим ревом, брали города и крепости. Надо было иметь крепкую натуру, чтобы перенести рев всех Чингисхановых верблюдов. Возможно, это и анекдот, а как будто где-то записано, в какой-то летописи.

— Вы сюда по какому делу? — спросил Елкин. Появление Ваганова с двумя большими чемоданами сильно заинтересовало его.

— Мне необходимо переговорить с вами. Там, в саксауловых лесах, я не могу. Вы никогда не бывали? Трудно объяснить. Я люблю уединение, но такую пустыню не перенести, не переварить мне. Мертвящее солнце, мертвый, убитый им лес, и все равно что мертвые люди: я не знаю их языка, а они моего. Ни воды кругом, ни травы, ни листьев на саксауле. Ни журчанья, ни плеска, ни шума, ни щебета птиц. К тому же там много, мертвецки пьют.

— Где берут водку?

— Привозят караваны.

— Вы же сами просились в уединенье! — Елкин вспомнил, как месяц назад Ваганов предъявил документы лесного техника и попросил работу где-нибудь в уединении. — Большего уединения, чем саксауловые леса, я не могу придумать. Или вы успели разлюбить уединенье? Вы отправили два каравана и уже проситесь на новую работу, если и впредь будете так же часто менять места, наше сотрудничество скоро закончится.

— Но там я не могу, запью, не выдержу! Я никогда не пил много, не страдал этим, в общем к водке у меня отвращение, но теперь моментами мне так хочется, слюни текут, как у гиблого пьяницы. И я убежал оттуда, убежал, чтобы не спиться.

— Новое место вам нужно тоже уединенное? — спросил Елкин.

— Да, только с водой, с настоящими деревьями, с шумами, звуками. Я люблю лес.

— А в лесу — что? Охоту, кедровые орешки?

— Музыку.

— За этим напрасно ехали сюда: здесь вообще плохо с лесами. Впрочем, есть местечко — в Тянь-Шане, больше двух тысяч метров над уровнем моря, под ледниками. Мы там заготовляем лес для строительства. Я не бывал, но предполагаю, что музыки всякой вдоволь: горная порожистая река, заоблачные вершины, глубокие ущелья, свирепые ветры, снеговые обвалы. Хотите туда?

— Еду. Почему вы не сказали об этом раньше? — пожалел Ваганов.

— Раньше не было должности, мы только начинаем такие лесозаготовки.

— А меня всегда тянуло на Кавказ, в Тянь-Шань, Памир. Туда, надеюсь, не на верблюдах? Тогда я хоть сейчас — к черту и отдых!

— Привезите мне еще караваи саксаула, я тем временем подыщу вам заместителя. И не пейте. Если запьете, в Тянь-Шань не пущу! Уединенье — плохой товарищ, лучше всего — жена. Если есть — вызовите сюда, если нет — женитесь. Где нет жены, там часто водка.

Видя, что Елкин настроен благодушно, Ваганов спросил его:

— А вы женаты?

— И женатый, и семейный, и одинокий.

— Я плохо понимаю вас, — признался Ваганов.

— Жена и трое детей живут в Москве. Дети учатся, жена кормит их, я таскаюсь по необъятному российскому бездорожью.

— Вы любите бездорожье?

— Нет, наоборот, обожаю всяческие дороги: тропы и тропочки, большаки и проселки, особенно же — рельсовые магистрали. Дороги — это ведь кровеносная система цивилизации. Строя их, мы делаем одно из важнейших человеческих дел.

Елкин вспомнил, что надо ответить инженеру Ледневу на запрос о бензине, и сказал в телефон:

— Компрессоры пойдут на керосине. Приедет Веберг и переделает машины.

— Тот самый Веберг, коммивояжер, что вечно в командировке? Тогда разрешите мне на время его приезда покинуть работу. Иначе я подерусь с ним, — отозвался Леднев.

— Не волнуйтесь, Веберг не приедет. Изобретение сделал наш экс-комбриг. Но теперь он спит, и я не знаю, когда проснется.

— Не знаете, когда проснется? Что это значит?

— А то, что бригадир двое суток без сна цацкался с компрессором. И за это получил столько же отдыха. Самое лучшее — пришлите к нам толкового слесаря. И еще, нет ли у вас свободного человека на саксаул? Прежний заготовщик поедет в Тянь-Шань. Подойдет десятник, табельщик, старший рабочий.

— А пьяница? — спросил Леднев.

— Какой, беспробудный?

— Изредка пробуждающийся. С энергичной, умной женой.

— Кто же, собственно, будет служить, она или он?

— Она. Он будет числиться и расписываться в получении жалованья.

— Присылайте!

Верблюды продолжали реветь и снова поставили на ноги весь строительный городок. На этот раз рев был подобен праздничной музыке, гимну освобождения: всем надоело до чертиков жить без дров, вместо них собирать по степи скотский навоз, ломать или вырывать с корнем засохший колючий кустарник, упрашивать шоферов, чтобы по пути прихватили где-нибудь поленце. И все — рабочие, служащие, домашние хозяйки — с пожарной прытью бежали к верблюдам.

— Гони их, чертей! — кричала толпа. — Обед, чай варить надо. Живем на сухомятке, пьем сырую воду. Изошлись животами. Гони! Ишь какие антилигенты, замочиться не хотят.

Но у караванщика были свои правила: не гони, верблюд не любит это, а жди, — и караван надрывался целый час. Только убедившись окончательно, что милости не будет, вожак умолк и перешел реку. За ним послушно умолк и двинулся весь караван.

Саксаул разгрузили и тут же потащили к баракам, юртам, землянкам, кострам.

Освобожденные верблюды разлеглись по песчаному отрогу отдыхать, напоминая могильные холмы.

Саксаул привозили издалека, через безводные и бестравные пески, путь в оба конца занимал две недели. Верблюды сильно тощали и уставали.

Обычно им после каждого рейса давали трое суток отдыха, но в этот раз только одну недолгую летнюю ночь. Рано утром они ушли, снова всполошив своим ревом весь еще сонный строительный городок.

Пески Мутон-Кумы пятые сутки обволакивали своим желтым дыханием застрявшие грузовики с горючим, бросали в тревогу и жаркую беготню администрацию строительства, подтачивали бодрость рабочих, по иным путям направляли жизнь не только отдельных людей, но и целых коллективов. Не будь их или будь они хоть чуточку сцеплены корнями степных трав, — шоферы не застряли бы с горючим, строители получали бы полную дровяную норму, завхоз и еще многие были бы избавлены от бессонницы, Вебергу не пришлось бы в день возвращения из одной командировки спешно удирать в другую и телеграфировать Елкину:

Приехать не могу, неотложная командировка.

Справляйтесь своими силами или же приостановите работы.

Для защиты от ветра и солнца шоферы натянули брезент меж двух застрявших грузовиков и начали ждать подмогу. Чувствовали они себя прекрасно: продукты при выезде получили на двойное число людей — на себя и несуществующих помощников, — варево и жарево готовили на костре, сжигая горбыли и доски, взятые для совсем иных целей, время коротали за игрой в очко. Для очистки совести однажды послали делегацию за помощью на соседний строительный участок, но помощь просили с таким равнодушием, что соседи, озабоченные переброской своих грузов, отказали без всякого стыда.

Панов, выползший из-под брезента облегчиться, заметил в желтой дали среди барханов ныряющий черный ком.

— Едут! Робя, бросай карты, копошись! — закричал он.

Шоферы сели за рули, завели моторы и принялись хохотать.

— Скажем, что работали без отдыха, без жратвы. Гони монету, гони сверхурочные! — выкрикивал в хохоте Панов. Крути, робя, показать надо — мы, мол, соревнуемся. Втирай очки!

Прибыл шофер Сливкин.

— Ты зачем? Мы тут маялись, а ты хочешь отнять у нас сверхурочные?! — закричал на него Панов. — Катись обратно!

Но Сливкин подогнал свой грузовик к машине Зубилина, еще не обнаглевшего окончательно, и сказал:

— Берись, парень, берись за дело! Не в карты играть приехал, не за то платят тебе.

Они перекатили половину груза с машины Зубилина на машину Сливкина и затем, подкладывая под колеса горбыли и доски, начали одолевать километр за километром, выбравшись из песков на сносную дорогу, дали полную скорость. Целую ночь машины неслись во весь мотор, огнями фар пугали до полного ошаления придорожных сусликов и зайцев, а ранним утром победным пеньем сирен оповестили о своем прибытии в строительный городок.

Панов и его дружки приехали через два дня, приехали на одной машине — четыре грузовика с горючим оставили в песках — и потребовали сверхурочные за всю поездку, включая и простой в Муюн-Кумах. Брошенные грузовики постепенно, по одному долго выручали шоферы Сливкин и Зубилин.

Оздоровить транспорт могла только замена спившихся и обнаглевших шоферов новыми, и пятеро были назначены к увольнению.

К Козинову прибежал завгар.

— Что вы тут в рабочкоме вытворяете?! — закричал он. — Увольняешь Панова, увольняй и меня. Я не могу без него, я плюю на все и ухожу!

— Увольняем не мы, а начальник. Но рабочком согласен с ним. — Козинов придвинул завгару табурет. — Садись, разговор будет долгий. — И когда завгар сел: — Ты чего так воюешь за Панова? Вместе пьете? Вместе принуждаете женщин? Панова мало снять, его выгнать надо за тыщу верст от Турксиба. Кто воспитал нам наглецов? Вчера иду мимо гаража, шоферы спорят с завхозом, не хотят ехать. Вдруг подбегает к завхозу мальчишка и матом его. Ему, свиненку, гайки не завинтить, а материться уж научился. Да как?! Любого перелает. Это помощник Панова, ученик, три месяца проездил с ним в одной кабинке, и вот получай!

— Он тебя матом — и ты его матом. Дело бы понимал. Панов с первого дня ездит на головной машине?!

— Другой поведет.

— Где он? Тут нужен аховый шофер.

— И пьяница и сволочь? Сливкин не пьет и водит не хуже Панова.

— Сливкин у меня один.

Явился завхоз. Твердым шагом, со скрипом тяжелых сапог он подошел к Козинову, сбросил с табурета бумаги, крепко сел и проговорил, стуча пальцем в стол:

— Панова надо оставить.

— Отъявленный храп. Зачем он вам?!

— А вот: у меня бывают авральные работы, — скажем, и день, в два надо перевезти чертову уйму по аховой дороге. Я иду к Панову. Он меня, конечно, излает, конечно, надрызгается, а потом соберет свою колонну, и дело сделано. Другой и не излает, и не напьется, и не сделает. При авральной работе, когда тюк на крюк, без Панова мне зарез.

— Когда это было, когда Панов спасал строительство?

— Было!.. — И завхоз напомнил один случай.

Из-за сотен препятствий, которые неотступно задерживали строительство, особенно в начальном периоде, случилась заминка с мостом через овраг. Разыскивать причины и виновников было некогда, укладочный поезд подходил к оврагу с рельсами, и начальник ежедневно справлялся по прямому проводу, как подвигается мост.

Следом за укладкой шли составы стройматериалов, горючего, продуктов, одежды, питавшие всю строительную линию.

Мост был только начат. В овраге зияли два котлована да поблескивала небольшая кучка белых каменных плит, главная же масса строительных материалов находилась в ста километрах. Чтобы не задержать укладку, нужно было колонне автомашин, работавшей на пункте, задать невиданную до того гонку. Не удрать — значило сделаться виновником простоев, убытков. Производитель мостовых работ отправился к шоферам, обрисовал положение и спросил, можно ли убежать от укладки.

Все зашумели:

— Нельзя: ни шоферу, ни машине такой гонки не выдержать.

Но Панов, лежавший во хмелю, приподнял голову и проворчал:

— Можно… только надо выпить как следует. В трезвом виде не одолеть, а в пьяном — я ручаюсь…

Прораб неторопливо пробирался через пески к своей юрте и думал: «Не поить же их, не ставить же ведерко? Значит, тово, готовься, прижмет укладка к оврагу, и рассчитывайся за простои, за убытки, за всю эту дичь и сволочь, — сердито оглядел жаркую бездорожную степь. — Одно спасенье — курдай. Дунул бы посильней, задержал бы укладку, а мы бы тут и состряпали мостишко».

Предвестники ураганного ветра были с самого утра — темное облачко в восточной стороне неба над скалами Курдайского перевала, частые вихри, прибегавшие степью, и тяжелая, перехватывающая горло духота.

И вот ударил курдай. Степь, насыпь, строительный городок, дороги и злополучный овраг потонули в желтом хаосе двинувшихся песков. Прораб, как другу, помахал начавшемуся урагану шляпой и проговорил с откровенной радостью:

— Ныне отпущаеши раба твоего, владыко! — Он думал, что ветер примет на себя всю ответственность за опоздания и убытки.

Но поздним вечером, когда обычно велись переговоры с начальником укладки, прораба вызвали к прямому проводу.

— Как мост? — спросил начальник. — Будет готов к сроку?

— Что вы беспокоитесь за наш мост?! — ответил обиженно прораб. — Будьте вы готовы, мы будем!

— К сроку, к сроку! — повторил начальник. — Я иду! Учтите это.

Прораб, завхоз и Козинов, бывший тогда уполномоченным от рабочкома, сидели у шоферов и уговаривали доставить стройматериалы к оврагу.

— В такую непогодь и черт на печи сидит. Где раньше были, что инженеришки, завхозишки делали? Спали! Теперь на нас выезжать?! — огрызались шоферы. — Мы не обязаны, у нас есть договор.

— Вам заплатят, — твердил прораб. — Не одни вы будете работать сверхурочно, будут и мостовики. Укладка идет.

— Нам жизнь дороже денег. Мы — не самоубивцы сами себе.

— Панов, ты что молчишь?!

— Я? — Панов потянулся, зевнул. — Я спать хочу.

Он подбежал к прорабу и закричал: — Катитесь вы к чертовой бабушке! Поедем, не мотай душу, катись, поедем!

Шоферы до утра пили водку, играли в очко и орали:

На рассвете захлопали моторы, автомобильные огни обстреляли городок, перекликнулись хриплые сирены, и колонна умчалась в охваченную визгливым курдаем степь.

В полудне колонна вернулась, нагруженная каменными брусьями. Завхоз выбежал ей навстречу, как свадебному поезду, помахал рукой и крикнул:

— Идите в столовую, мы тут разгрузим!

Но шоферы не захотели обедать, они прямо из горлышка распили бутылку водки и снова уехали.

На подъеме следующего дня колонна доставила последнюю партию материалов, и повеселевший прораб протелеграфировал укладчикам: «Мост будет».

— И все-таки Панова, хоть он и спаситель строительства, можно сказать, энтузиаст, мы должны уволить. — Козинов кивнул в сторону заведующего гаражом. — Почему у тебя бывают авральные работы? Да потому, что пановы создают их. Сначала недели три в месяц лодырничают, безобразят, ленью, пьянкой подготовят провал, а потом аховой гоньбой начинают спасать дело. Перед этим нажрутся в стельку, излают всех, а ты, — Козинов кивнул завхозу, — готов считать эту безобразную и вредную работу героизмом. Работай они без простоев — не будет аврального, все пойдет гладко, без пьяного энтузиазма. А что у нас? Либо бесстыжая лень, либо пьяная гоньба. И никто не знает, как сегодня поступит Панов; проплюет в потолок, проедет ли шестьсот километров, не пимши, не жрамши. Вот сведения, — посмотрим, много ли сделал ваш герой!

По пробегу и перевезенному грузу Панов за два последних месяца оказался позади многих, хотя и сделал три героические поездки. Козинов помахал сведениями перед завхозом и завгаром.

— Одна видимость героизма. А посчитать, сколько он переполучил сверхурочных, сколько переломал машин на ваших авральных работах, ахнешь!..

Панов и четверо его товарищей были уволены и освободили шоферскую палатку. Плотник Бурдин похлопотал за них перед своей артелью, и она приютила их в своем бараке.

С бутылкой в руках Панов сидел в плотницком бараке и говорил:

— В одиночку ни черта не добьешься. Дадут волчий паспорт — катись! Надо всем гамузом сказать: «Даешь!» Ехать куда-то к самому ахиду и получать пять рублей в день. Да кому? Спецу, плотнику. Слушайте рабочкома, он вам напоет, соловьем насвищет: пески, мол, дорог, мол, нет, терпеть, мол, надо. Скоро рай будет. Ему за это деньги платят. Пески да дороги — одни очки втирают. Напялили на вас уговорщики, вы и ломаете за грош, а они за уговор сотни получают. — Панов половину бутылки опрокинул в глотку. — И-ик! Забастовку им!

Строители действительно терпели ряд неудобств, здесь Панов не сгущал правду, самые заядлые оптимисты признавали это, но он подсунул новую причину всех бед и зол — рабочком, на который плотники сердились за щепу.

— А, самим сотни, а нам щепы нету! — загудела артель. — Вогнать им щепочки в денежку! Сотни глотают — щепой небось поперхнутся!

Утром Бурдин принес артельное требование на пятьдесят процентов надбавки. Администрация отказалась надбавить, отказался и рабочком защищать требование плотников как рваческое.

Перестук топоров и ворчание пил затихли.

Исключенные шоферы, боясь обнаружить свою связь с прогульщиками, перебрались на соседний разъезд.

Плотники валялись около барака на песке, грели животы, спины и подтрунивали над собой:

— Долежимся, возьмут нас в дубинки, как это про буржуев в газетах расписывают.

Мимо идущие рабочие по-разному относились к прогульщикам. Одни, не скрывая ненависти, плевались в сторону плотников и кричали:

— Лодыри, жмоты! Шпана сезонная!

Другие останавливались, выспрашивали:

— Ну, как, сдаются? Много ли процентов вылежали, пятьдесят? — И посмеивались: — Лежите, все сто прибавят.

Плотников мало беспокоило отношение к ним рабочих, но отношение администрации и рабочкома волновало сильно. Они постоянно перебрасывались озабоченными взглядами и словечками:

— Не идут, упрямятся.

— Чай, все телефонят.

Всякое появление ответственных лиц одновременно и радовало и пугало плотников:

— Знать, к нам. Что-то бог даст, много ли надбавят.

— Надбавят… Накладут по шее и выгонят.

Начальствующие и ответственные появлялись и молча проходили мимо, точно плотники были не людьми, а бревнами, точно не нужны были склады и бараки.

Это полнейшее невнимание начальствующих было рассчитано, им хотели пробудить у плотников тревогу и желание поскорей выяснить свое положение.

Участок никак не мог отказаться от плотников: постройка домов, бараков, складов отставала от плана, к тому же в главном управлении все больше и больше говорили о досрочном окончании дороги, а это потребовало бы новые тысячи рабочих и новое жилье. И повышение оплаты плотникам было крайне нежелательно: оно повлекло бы повышение всем прочим категориям рабочих и взорвало бы все расчеты.

Елкин не видел иного выхода, как давление на плотников со стороны рабочкома, и отправился к Козинову.

— Как вы смотрите на плотничьи дела? — спросил он.

Козинов цыкнул желтой махорочной слюной и расщепленными ладошками вздыбил сильно отросшие волосы (ему было некогда ни побриться, ни постричься).

— Табак дело, табак!

— У них, может быть, особые условия, где-нибудь неустроенные, голодные семьи?

Козинов придвинулся к Елкину вплотную и заговорил с жаром:

— Голодные семьи?.. Ерунда! Здесь не голодные семьи, а свинья в колеса пятилетки, вымогательство! Здесь нужно ушки на макушку. Оступись чуть-чуть, дай рвачам палец, они слопают нас живьем.

Раздался телефонный звонок. Фомин звал Козинова и Елкина в партком.

— Обсудим, как быть с плотниками. — Фомин оглядел всех сидящих и остановил глаза на Елкине.

Инженер, предполагая, что партком выскажется за прибавку, начал подробно с цифрами доказывать, что нельзя повышать оплату. Не пятьдесят процентов, а двадцать, даже десять составят несколько миллионов перерасхода.

— Но ведь и силой удержать я никого не могу: труд у нас свободный.

Фомин хмыкнул:

— Вы как будто жалеете об этом?

— Да, в моем положенье, на сей раз… В общем, я бессилен. Агитировать не умею.

— Надо научиться, — заметил Фомин. — Советский инженер должен не только строить, но и агитировать.

Бригадир Гусев посоветовал набрать новую артель — всем рвачам показать, что им не дадут полакомиться длинным рублем. Козинов — попробовать уговор.

— Да, уговор, агитация, — согласился Фомин, сильно подался туловищем навстречу Козинову и грудью сдвинул стол. — Ускорение темпов, смычка на год раньше намеченного срока, удешевление строительства — вот что диктует нам генеральная линия партии. Отсюда и пойдем. Никаких надбавок: плотники получают свое. Никаких уходов. Кто они? Конечно, не классовые враги. Несознательная, отсталая крестьянская стихия. Мы должны ее завоевать. Я уверен, что виноват не только Бурдин, а и уволенные шоферы: плотничья заварушка подозрительно совпадает с их увольнением. Атаку начнет Козинов. Он знает, как говорить с колеблющимся элементом. В случае неудачи установит связь плотников с шоферами-вредителями и храпами явными. А там посмотрим.

Козинова Фомин задержал у себя, прочих отпустил. Елкин всю дорогу от парткома до конторы расхваливал Фомина Гусеву:

— Какой приятный молодой человек. Мне он положительно нравится: ни паники, ни злости. Где вырабатываются такие складные и ясные умы?

— На заводах, — отозвался Гусев.

Вечером, когда все плотники собрались в свою палатку спать, к ним зашел Козинов, поздоровался и спросил неопределенно:

— Ну, как?

— А что — как? — спросили его.

— Живете, работаете. Я не знаю, что делаете. Люди говорят: бастуете.

— Зря говорят, — раздались голоса. — Так они из нас невесть что сделают.

— А кто же вы, если не забастовщики? — Козинов уселся для долгого разговора, пустил по кругу пачку папирос.

— Уволенные.

— Кем, когда? Вот не слыхал, — удивился Козинов.

— А не ты ли уволил. Ты да Елкин.

— Это — чушь, никто не увольнял.

— Определенно уволили малой зарплатой. Так что мы — никакие не забастовщики, не прогульщики.

— Тогда почему не ходите на работу, надеетесь у рвать?

— Ни на что мы, товарищ, не надеемся. Завтра домой. Пять рублей за всяко время и на всяком месте выгоним. Тебе дорого кажется, тогда до свиданья!

— Именно хотите урвать! Сорок копеек обед, двенадцать копеек хлеб, восемь копеек махорка. Кладу все восемь, хоть и никакой скотине не сожрать за день целую осьмушку. Чай-сахар гривенник. Обувка-одевка копеек двадцать. Спектакли и кино бесплатно. Проезд будет даровой. — Он повысил голос. — Из пяти рублей выбросить девять гривен, ну рубль, больше рубля человеку воздержанному девать некуда, — четыре рубля ежедневно чистого заработка! И еще мало? Это уж — рвачество! С кого? Со своих же товарищей рабочих, с рабочего государства!

— Товарищ, не пугай! — крикнул Бурдин и начал пробираться к Козинову. — Рвачи мы? Гони нас! Не хочешь? За пять рвачи хороши, а прибавку потребовали, враги стали?! Ты, товарищ, не обманывай, не завинчивай нам головы! Сам папиросы жрешь, а плотнику махорку. Двугривенный кладешь на обужу-одежу, да я одного хвартука в день на двугривенный изорву. Посчитай как следует, и вся пятерка выйдет, а семье шиш! Самих к зиме по шее, — сезонник, мол, катись к бабе, зиму мы не работаем.

Козинов ссылался на землекопов, на казахов, сторожей, которые зарабатывали меньше, но плотники не сдавались, а зачисление их в разряд рвачей считали оскорблением и ложью.

Козинов истратил весь запас доводов и ушел озлобленный. Ему не хотелось прибегать к последнему средству — обвинить плотников в преднамеренном срыве строительства, но приходилось хвататься за него, пока они не сбежали.

На другой день он снова был у плотников. Свои обвинения высказывал не прямо, а как бы невзначай вплетал в доброжелательные советы и разъяснения.

— Рабочий класс делает грандиозное дело, перестраивает хозяйство на социалистических… Враги внешние и внутренние всеми силами, с пеной срывают… Мы недавно уволили шоферов за явное вредительство, но для них это не все, главная кара будет потом… Суд. Рабочий класс героически, вынося все, — бывает, и недоеданье, и стужу, и жару, — строит Турксиб — первую ступеньку пятилетки, чтобы можно было крепко встать, а рвачи и вредители ему подножку… Исключенные шоферы, мы знаем, ведут агитацию, сбивают слабых… Мы знаем!

Плотники переглянулись.

— Кое-кто по глупости верит им. Я советую не разевать уши на речи этих сволочей: они заболтают голову и пошел человек вниз. Да, и пошел! Самый нетвердый народ среди рабочих — сезонники, к ним-то и подкатывают враги рабочего класса свои турусы, толкают на забастовку. А против кого? Против своих братьев — рабочих, против рабоче-крестьянской власти. Надо забывать старые повадки, привыкать к новым.

Среди плотников пополз тревожный шепот.

— Но мы будем бить не одних тех, кто сознательно вредит, но и тех, кто по глупости. Отсекать, выжигать больные места каленым железом! Рабочий класс всего Союза хочет, чтобы мы, турксибовцы, кончили свою дорогу до срока, рабочий класс помогает нам всем, чем может, и не будет глядеть на разных негодников, выбросит куда следует с Турксиба. Выбросит!.. — Козинов взял под мышку свой брезентовый, засаленный потом и грязью портфельчик и пошел к выходу.

Плотники загородили ему дорогу:

— Товарищ, а с нашим делом как?

— Все так же, по-старому…

Тем же днем Бурдин попросил обратно заявление о надбавке и сказал:

— Выходим на работу. Правда, што ребят немножко шоферы подбили.

— А ты не старался? — упрекнул его Козинов.

— Дорогой товарищ, кто враг себе? Заработать каждому охота.

— Меру надо знать, меру. До бесчувствия нельзя!

Среди строящихся бараков, раскиданных бревен, груд камышита и камня Грохотовы пробирались к юрте Елкина, чтобы договориться с ним о поездке на саксаул, и еще раз обсуждали это. Грохотов полагал, что вдали от собутыльников он бросит пьянство.

— Там пить не с кем, нечего, и я поневоле брошу.

Шура в словах мужа уловила полнейшее нежелание обуздать себя, а все переложить на условия, которые поневоле исправят, и сказала:

— Если ты надеешься на неволю, то ехать никуда не надо. Скоро тебя уволят, а безденежье, нищета — самая хорошая неволя.

— Так едем или не едем? — спросил муж, когда подошли к юрте Елкина.

— Едем, едем, — поспешно согласилась Шура.

Муж ушел к Елкину, она осталась возле юрты. Глядела на распластанную под жгучим солнцем безмерно большую, безмерно мертвую степь и думала: «Лучше уж песчаные бури, тряска верблюжьих горбов, одиночество, малярия, змеи и всякая другая нечисть, чем подозрения, ревность и пьянство мужа. Эти «змеи» — самые страшные из всех». Она слабо верила, что муж переменится к лучшему, но так измучилась, что была готова идти за самыми призрачными надеждами.

Елкин коротко изложил Грохотову свои требования:

— Больше саксаула, как можно больше, перепроизводства не бойтесь! — и посоветовал о подробностях и условиях работы разузнать у Ваганова. Предупрежденный Ледневым, он решил не тратить время на разговоры с Грохотовым, а все инструкции передать Шуре и спросил:

— А где ваша жена?

— Ждет на воле.

— Что за необходимость жариться на таком солнце! — Елкин тут же пригласил Шуру в юрту.

Не очень откровенно, как бы невзначай, но внимательно он оглядел ее: кому же вручает ответственное и трудное дело. Ему понравилась сдержанность в движениях, грустноватый, но твердый взгляд.

Грохотов ушел разыскивать Ваганова. Не теряя времени, Елкин приступил к главному:

— Прошу без обид, без кривотолков понять меня. Вы верите, что ваш муж (я знаю его слабость) справится с работой. Мне нужен беспристрастный ответ.

— Не очень… Напротив, очень боюсь, — прошептала Шура с трудом: она впервые говорила о никчемности своего мужа.

— Отсюда и начнем. Я доверяю ему только потому, что с ним едете вы.

— А если я останусь?

— Само собой, останется и он. Собственно, работа поручается вам, вам придется делать все, бороться с ленью, с пьянством…

— И там пьют? — У Шуры сильно дрогнули веки.

— Да. Возможно меньше, чем здесь, но… Подумайте! Если вас не страшит. Можно бы прямо назначить вас…

— Нет, нет!.. От этого удара по самолюбию он запьет еще сильней! — Она вся подалась вперед, как бы желая защитить мужа.

«Нужно ли из-за призрачных надежд взваливать на себя тяжелый, неизвестный труд, ставить под удар целый участок строительства?» — задумалась Шура.

Елкин угадал ход ее мыслей и решил помочь.

— Извините меня за вмешательство в вашу личную жизнь. Но вы эту жизнь отделите от интересующего меня вопроса. Если б вам, только вам, мужа на секунду забудьте, предложили взять заготовку, вы взялись бы? У вас есть какой-нибудь опыт по массовой работе, вы не боитесь толпы, умеете быть строгой? Леднев отзывался о вас очень лестно.

— Хорошо, я еду. — Шура помолчала, недолго пощурилась, прикинула свои силы и подтвердила: — Да, я не боюсь!

Получилось как-то так, что вопрос о муже и о всем с ним связанном принизился и перестал волновать женщину, из главного сделался второстепенным. Ожидающее дело и взятые обязательства поглотили ее.

Шура взяла план заготовок, поговорила с погонщиками, уловила тревогу людей о топливе, узнала, что экскаваторы переведены на саксаул, поглядела на длинный караван верблюдов, переносящих его, и почувствовала все грандиозное значение уродливых обрубков. Судьбы дороги и тысяч людей, связанные с саксаулом, оттолкнули судьбу мужа, саму Грохотову вырвали из круга семейных чувств и подняли в круг иных. За несколько часов забаррикадированный уголок узкосемейного сознания был разворочен новым сознанием. Вечером, встретившись с мужем, Шура обнаружила, что он и она стали совсем иными, чем были еще утром. Он больше не вызывал ни милости, ни желания спасать его, жертвовать ему. Саксаул вобрал в себя все ее помыслы и заботы, сделался началом новой жизни, нового отношения к себе и людям, уточнил и осмыслил эти отношения. Время брачной жизни выпало из души, как ошибочный заезд в сторону с главного пути, и не причиняло ничего, кроме досады.

Разговаривали с Вагановым. Он, с присущей ему особенностью говорить не о деле, а о чем-либо стороннем, близком только ему, заговорил о музыке пустыни.

— Совершенно дьявольская музыка в саксауле, ни в каком орнаменте я не встречал таких изгибов и линий. Разве только сумасшедший может выдумать этакое…

— Сколько там рабочих? — спросила Шура.

— Десять человек, — ответил, как отмахнулся, и продолжал о своем: — В полдень на солнце так извиваются и шуршат змеи! А поверхность песков, бугорки, бороздки, рябь, — мозг гениального человека! Будь я композитором — написал бы симфонию.

— Очень удручает?

— Чертовски тоскливо. Впрочем, кому как, мне начинает думаться, что я в себе ношу какой-то вывих. Вот еду на Тянь-Шань, к холодку, к лесу, и не знаю, выживу ли. У меня определенно есть свои причины, так что вы не пугайтесь!

— Работа очень сложная? — еще спросила Шура.

— Пустяки, самая обыкновенная. Трудность в несоответствии моей души с обстановкой. Меня, непьющего человека, постоянно тянуло к водке.

— И вы пили? — заинтересовался Грохотов.

— Иногда, немного.

— Тогда меня, пьющего, должно потянуть на трезвость.

— А если захочется. Я под кошму в юрте прятал бутылки, может, что и осталось.

— Ты, Шура, как приедешь, так убери с глаз подальше! — шутливо попросил муж.

— Не стану. Захочешь — бросишь пить и при водке, а бросать до первой встречной бутылки — одна комедия.

В голосе жены Грохотов уловил злую нотку и обидчиво пробормотал:

— Если ты будешь спаивать меня…

— Ничего не буду, и не спаивать, и не спасать — надоело! Я буду заготовлять саксаул. Товарищ Ваганов, у меня есть гитара, хотите, я уступлю. Вам с вашей любовью к музыке…

— Ни за что, гитара вам пригодится. Я себе заказал пианино, перевезу в Тянь-Шань, под самые ледники. Приезжайте в гости!

Караван уходил. Он развертывался, как громадный мохнатый клубок — один за другим, зная какую-то свою очередь, поднимались верблюды и ступали на узкую, пробитую ложбинкой, тропу. Шура сидела на вожаке, держалась одной рукой за караванщика, другой помахивала, прощаясь с городком. За нею ехал Гонибек, он провожал. Сам Грохотов сидел где-то в середине на одной из полусотни спин.

— Счастливого пути! Счастливого! — кричал вслед уезжающим Ваганов и махал шляпой.

На минутку вышел из юрты Елкин и потряс желтой кистью руки. Телефонистка Оленька Глушанская стояла в прорези палатки и трепыхала белым платком.

Караван вытянулся в километровый частокол верблюжьих голов и горбов, начал окутываться золотистой тканью обеспокоенного песка. Ваганов припустился на взгорок, чтобы еще раз увидеть поблескивающую на солнце руку Шуры и взмахнуть шляпой.

Для наблюдающих из городка караван обратился в еле приметную ниточку, а городок для уезжающих — в расплывчатую роспись на беловатом раскаленном горизонте, в какое-то неправдоподобие.

Шура опустила уставшую прощаться руку и обратились к Гонибеку:

— Ты не знаешь, в караване есть водка?

— Есть, много. Шура, зачем едешь?

— Знаешь, желтенький, трудно сказать. Просто еду, надо где-то работать.

Миновали несколько увалов и вступили в русло давно пересохшей реки. Горячий ветер ударил в лица вихрями песку и тончайшей, всюду проползающей пыли. Гонибек молча попрощался и повернул обратно. Шура закрылась с головой твердым брезентовым плащом и поудобней прислонилась к упругому, вздрагивающему при каждом шаге горбу верблюда.

Горб в такт шагам передвигался: вперед-назад, ударял в спину седока и принуждал его подчиниться этому закону движения. Шуре сначала показались приятными колебания, они вызывали дрему, но часа через два она почувствовала боль в пояснице и неловкость в горле. Попробовала устроиться удобней, но из этого ничего не вышло: тело сползало в седловину между горбами и попадало во власть однообразного ритма. Боль в спине разрасталась, постепенно тугим обручем охватила бедра, колени, плечи и, наконец, обняла все тело.

Неловкость в горле оформилась в позывы на тошноту. Шуре захотелось прохлады, и она откинула плащ, но вместо прохлады в ее иссушенное горло ворвался жаркий вихрь. Пришлось снова прятаться под брезент и дышать через этот труднопроницаемый фильтр. Тошнота все время увеличивалась, на спине и затылке заплясали нервные судороги.

По тому, как женщина цеплялась за его халат, караванщик догадывался, что ей худо, и утешал:

— Скоро хорошо будет, дышать можно будет: ветер пропадет и песок пропадет.

Но это «скоро» продолжалось бесконечно долго, только под вечер часам к шести караванщик потянул Шуру за рукав и сказал:

— Ветер кончал, дыши!

Шли всхолмленной степью. Песок был скреплен кустарником, желтой, иссохшей травой (полынью, пыреем, ковылем) и не дымился под ногами верблюдов.

— Где же ветер? — спросила Шура, изумленная быстрым переходом от бури к полнейшему покою.

— Остался там. — Караванщик махнул рукой назад. — Еще много будет, — осклабил желтое, будто покрытое олифой, лицо и покачал головой. — Ой, много! Песок пойдет, верблюд ляжет, кричать будет.

Мутноватое бесперое солнце быстро клонилось к земле, как спелый отяжелевший плод. Шура чувствовала открытым лицом и шеей прикосновения прохладных струй. В общей массе по-прежнему горячего воздуха они залегали небольшими и редкими прожилками.

— Почему такое солнце, — спросила она, — безволосое?..

— Какое надо? — в свою очередь спросил караванщик. — Солнце всякое.

— Но почему сегодня такое — гладкое, без лучей?

— Там песок, — караванщик махнул вперед, — и большой ветер.

— И позади ветер, и впереди ветер, так, что ли?

— Так, так! Степь и ветер — большая любовь.

Вожак ускорил шаги, горбы заплясали сильней, у Грохотовой сильней заныло развинченное тело. Вожак хрипло прокричал и побежал тряской припрыжкой, шумно раздувая ноздри. Караванщик повернулся и с сладким зажмуриванием глаз проговорил:

— Большая вода.

Большой водой оказалось ничтожное загаженное скотскими отбросами озерко с подсоленной водой.

Остановились ночевать. Погонщики легли прямо на песок, а Грохотовым поставили небольшую палатку.

Шура спала тревожно, поминутно пробуждаясь от треска сучьев в костре, от сонного бормотанья погонщиков, от шелеста песку. Ей все казалось, что может произойти что-то неожиданное, даже непременно должно произойти, и поэтому спать нельзя. Так бывает: новое место, непривычная среда, иные звуки порождают у человека навязчивое ожидание всяческих неприятностей и катастроф. Она решила не мучиться, оделась и вышла в степь.

Земля и небо плескались в голубом сиянии яркой и прозрачной — до того, что она казалась видной насквозь, — луны. Были отчетливо различимы все кустики, печати следов, лица спящих людей и даже колебание шерстинок на горбах отдыхающих верблюдов. Шура тихонько ходила по полянам освещенного, неприкрытого тенями песка и вдыхала удушливый горький запах полыни, отдаваясь неуправляемому потоку дум о себе, о муже, о том, что со временем увянет жизнь, мир обратится в пустыню, подобную той, по которой она ходит, и его пустоту наполнит горькая полынь как последний остаток многовековой истории.

Она проходила до рассвета, который рассеял ее тревоги, в повалке спящих нашла караванщика, разбудила и велела поднимать верблюдов. Караванщик неодобрительно покрутил головой и сказал:

— Умный пастух идет за стадом, а глупый убегает вперед, — но подчинился.

Шли от одного вонючего колодца к другому, через заставы колючих кустарников, по осыпающимся барханам, под визги и уханье ураганных ветров.

Погонщики сравнительно легко переносили все испытания и неудобства. Тряска не вызывала ломоты в костях, загорелые лица не боялись солнца, невзыскательные глотки принимали любую — и теплую, и соленую, и гнилую — воду; они были детьми неуютной пустыни и носили в себе ее беспредельную живучесть.

Но Грохотовы приняли уйму мучений. Особенно страдала Шура: неотступная тошнота переворачивала ее внутренности; на обожженных солнцем лице, руках и шее вздулись водянистые пузыри; жажда колючим комом перекатывалась в горле; духота высасывала остатки сил. Она старалась бороться — заставляла себя разглядывать однообразную, но все же изменчивую картину песков, краски неба, миражи, прислушиваться к унылым песням погонщиков, но только сильней истаивала в этой борьбе. На четвертый день слабость достигла высшей точки — Шура два раза лишалась сознания и скатывалась с верблюда на песок.

Грохотов был вне себя. Он вообразил, что жена непременно умрет, каялся, что необдуманно пустился в рискованное предприятие, ругал ни в чем не повинного караванщика и гадал: идти ли дальше, повернуть ли обратно. Впереди было два дня пути, а позади четыре, и поэтому шли вперед.

Утром пятого дня Шура заметила перемену — уменьшилась тошнота, не так мучила жажда, опали волдыри и прояснился мозг, будто весь организм подвинтили, он стал бодрей и менее чувствителен к неудобствам.

Оставался последний переход. Тропа с каждым шагом падала в низину, чаще встречались черные безлистые коряги саксаула. Шура настолько освоилась с новым видом передвижения, что ехала на отдельном верблюде, не боясь слететь. Ее беспокоило другое — как быть с водкой, которую везли погонщики. Она подозвала мужа и сказала:

— Я думаю отнять.

— А ты кто им? Сиди и помалкивай, не путайся в мои дела!

Шуре захотелось сказать, что она-то и может, и должна, и будет вести дело, а он… расписываться в ведомости, но сдержалась и всего только сказала:

— А что ты сделаешь, если отниму?

— Отправлю с обратным караваном.

Ей стало весело, еще больше захотелось исполнить задуманное, и она крикнула караванщику:

— Эй, бабай, остановись!

Муж схватил ее за руку и зашипел:

— Сумасшедшая! Они же разорвут тебя.

Шура высвободила руку.

— Я имею полномочия от Елкина, я еду заготовлять, а ты так себе, на курорт, и расписываться в ведомости.

Караван остановился.

Шура велела караванщику развязать торбу. Он удивленно, но без запинки развязал.

— Есть водка? — спросила она. — Давай сюда!

У караванщика оказалось три бутылки. Шура бросила их в коряжистый куст саксаула, таким же способом она освободила от водки и торбы других погонщиков.

Прибыли на место — в чащу засохших деревьев, где на полянке стояла выгоревшая под солнцем, принявшая желтоватую окраску песков палатка для рабочих и белая юрта для ответственного лица.

Когда Грохотовы остались вдвоем в юрте, муж спросил:

— Кто же из нас будет служить? Одним словом, я не понимаю, кто я и кто ты?

Шура осмотрела, хорошо ли прикрыта юрта, потом, по возможности смягчая неприятность положения, в котором оказался муж, передала свой разговор с Елкиным.

— Дьявольская штука! И ты согласилась? Что же я, муж при жене? Подставное лицо? Все привыкли считать меня за начальство, и вдруг — жена отнимает водку, а я молчу!

— Ну и отнимал бы. Мы не пьянствовать приехали. Надоело, довольно носиться с тобой! Отняла водку, какая беда! Если уж необходимо, то уплачу им из своих. А ты говори прямо: пьешь, не пьешь? Она перерыла юрту и на полу под кошмой нашла бутылку, спрятанную Вагановым от самого себя. — Вот ставлю перед тобой. Если хочешь бороться по-настоящему, не будешь. А запьешь, туда и дорога! — У нее от волнения дрожали плечи и руки, глаза поблескивали злой решимостью, вспухшие, потрескавшиеся губы дергались.

Муж взял тюк с постелью и лег на него, закрыв лицо фуражкой.

Пришел рабочий и спросил, насмешливо поглядывая на Шуру:

— Товарищи, кто у вас начальник?

Грохотов вскочил, тряхнул упавшими на лоб волосами, отбросил их назад и крикнул:

— Она. А тебе это неизвестно?

— Да говорили, вроде она, — промямлил рабочий, — только и про тебя говорили.

— Напрасно… Она водку отняла, она и все делать будет.

— Да, товарищ. А в чем дело? — Шура придвинулась к рабочему. — Я немножко отдохну и приду в палатку.

— Насчет водки-то как, мы ведь деньги посылали?

— Никак, товарищ! Здесь пить нельзя, деньги получишь обратно.

Рабочий ушел.

Грохотов прислушался к снаряжающемуся в обратный путь каравану, затем откупорил бутылку, половину выпил, остаток сунул в карман, передал жене казенные деньги, попросил расписку и сказал:

— Я поехал, прощай!

— Счастливого пути! — отозвалась жена.

— Ты не боишься?

— Дай-ка револьвер!

Он подал оружие и патроны, выданные ему милицией. Она дала расписку.

— Ну, поцелуемся в последний раз?! — сказал он неуверенно.

Она, невысокая, подняла к нему, высокому, свое измученное лицо.

Оставшись одна, Шура закрылась в юрте и омыла слезами все пережитое за время семейной жизни.

Шура перелистывала старые дела в надежде понять обстановку, в которую попала.

Ваганов достаточно аккуратно вел записи, и ей скоро открылась вся нехитрая механика заготовок — обмеры собранного саксаула, выдача заработка рабочим и… никаких взысканий за лень и прогулы.

Кухарь, седой казах, с темными оспенными рытвинами на лице и руках, принес обед и сел на пол у входа.

— Кушай, я буду ждать, — сказал он и крякнул, намекая, что хочет поговорить.

— Бабай, как у нас с продуктами? — спросила Шура, хотя забота о продуктах не входила в ее обязанности, рабочие кормились самостоятельно. Но ей тоже хотелось поговорить.

— Хлеб есь, чай-сахар есь, табак есь, рис есь, барашков пригонят. — Помолчал и добавил тише: — Водка есь, дурные люди есь. Не бери водку, плохо будет.

— Ты пьешь?

— Я смирный. Там злой человек есь, у него не бери. Пьет — пускай пьет и саксаул мало-мал да таскает.

Вечером Шура пошла в палатку и устроила коротенькое собрание.

— Там, на дороге, будут работать всю зиму, и мы должны не покладая рук готовить и готовить дрова. С пьянством, с ленью я буду бороться, всех замеченных отправлять на участок, там их привлекут к ответственности. Торговля водкой, пьянство на Турксибе запрещены.

Спросили, как же быть с водкой, которую отобрала она. Шура выложила за нее свои деньги.

Саксаул, житель горячих безводных пустынь, вырастает в непрерывной и жестокой борьбе с солнцем, с ураганными ветрами, за каждую каплю воды. Он постоянно находится перед лицом смерти, в вечной судороге за жизнь, и верно поэтому вид его дик и странен, как бредовая выдумка. Зарождаясь в песках безлистым прутиком, он с первых же дней начинает корежиться, свиваться штопором, тяжелым спиральным путем подниматься вверх.

Но солнце и ветер нещадно иссушают его, и, часто не имея сил бороться с ними, саксаул поворачивает вниз, врывается вершиной в песок. Подкрепившись влагой, он вновь начинает подниматься — упорно, зло, изворотами, изгибами, исступленными усилиями худосочного, но жадного до жизни организма. К старости он получает фантастические, прямо-таки несказанные формы. Деревья — точно канделябры самого изуверского религиозного культа, точно свалка ржавых изуродованных якорей или куча старых машин, потерпевших крушение. Лес — порождение какого-то нервнобольного мира, мученик, всю жизнь провисевший на дыбе.

Приостанавливаясь и оглядываясь, Шура пробиралась зарослями мертвого саксаула, неподвижного, темноликого, в муке растопырившего изувеченные узловатые сучья. От ничем не сдерживаемого солнца — саксаул и живой не имеет листьев — была ослепляющая светлость. Бедный птичий мир невидимо спрятался куда-то от полуденной жары. Непосильная для человеческого уха тишина заполняла лес.

Шура пошла тише: мертвенность окружающего принуждала ее раствориться в тишине и неподвижности.

Треск маленького сломанного ногой сучочка показался крушением целого дерева и заставил Шуру вздрогнуть. Деревья и тени от них перед утомленными однообразием глазами сплетались в нечто совершенно разнозначимое, и она старательно перешагивала через тени.

Наткнулась на жизнь. Из утробы сгнившей коряги высунулся метр пестрого змеиного тела, похожий на поясок, сплетенный из разноцветных прядок шелка. Шура остановилась, не зная, идти ли вперед, повернуть ли обратно: вперед было страшно, а повернуться к змее спиной еще страшней.

Змея радужным волнистым ручейком выливалась из дупла, пятнами мозаичной спины, как фокусом, собирая солнце. Шура, замертвев, неспособная двинуться и крикнуть, глядела на змею, которая спокойно и деловито вышивала своим телом кромку песчаной полянки.

Шура схватилась за сук стоявшего рядом дерева — это было судорожной попыткой спастись от смерти, казавшейся ей неизбежной. Сук хрупнул. Змея свилась в кольцо, подняла голову и, описав ею круг, торопливо поползла в дупло.

Тем же путем, ни на шаг не отступая от веревочки своих следов, Шура вернулась в юрту и легла на кошму в полуобмороке, в полусне. Из этого состояния ее вывел кухарь, принесший обед в третий раз.

— В лес ходила? — спросил он. А спать нельзя. Куда ночью спать будешь?

— Я видела змею. — Желание говорить, все едино с кем и о чем, как неотложная потребность охватило Шуру. — Противная, ленивая, ползет, и хоть бы ей что.

— Хорошие змеи, смирные. В юрту придет — не гони!

— В юрту? Ни за что не пущу. Такую гадость!

— Хорошо, счастье будет. Спать здесь будет. — Кухарь пальцем прочертил линию перед входом. — И никого да не пустит.

— Замолчи! Нашел сторожа — змею.

— Большой сторож.

— Иди, иди! — Шура осмотрела юрту — не пожаловал ли сторож — и села за папку Ваганова, недосмотренную накануне.

Среди платежных ведомостей нашла стопку листков с коротенькими записями.

В глотке ад. Хочется выпить. Просить у рабочих стыдно, придется ждать караван.

* * *

Сегодня ходил в лес, видел змеиную семью. Маленькие серебристые хлыстики сладострастно жались к большому пятнистому гаду, похоже — к матери. Бросил горсть песку. Гад обвернул малышей кольцом и с открытой пастью начал ждать врага — меня.

Слыхал, что змеи прекрасные, нежные, заботливые семьянинки, — видимо, правда.

* * *

Нежная семейка снова грелась на солнышке.

Неожиданные встречи с змеями мутят, не могу привыкнуть. Чтобы не встречаться, когда хожу — кашляю, кричу, пою, ломаю сучья. Змеи прячутся, чувствуют, гады, что идет царь природы!

Ха-ха, царь! А не может спокойно видеть и самого плюгавого змееныша.

Первое время все казалось мертвым и одноцветным — серо-желтым. Сегодня выходил на открытую степь — в лесу, без простора стало душно. Наблюдал поверхность песков. Недавно дул самум, и какую чудесную роспись оставил он: изгибы, бороздки, струйки, ямочки, узелки — тончайшая и богатейшая резьба, бесчисленность комбинаций, сложнейшая архитектура. Не знаю, чтобы сознательное вдохновенное мастерство человеческих рук когда-нибудь достигало этих вершин красоты, каких стихийный ветер, механическое движение мертвой атмосферы, случайно, попутно создает при своем полете.

Пробродил до вечера. Солнце опустилось до горизонта, и такие тени заиграли на бахроме песков! Не отсюда ли те своеобразные, стихийно смелые рисунки туркестанских ковров?!

* * *

Дремотная Азия — сказка. Никакой дремы, никакого сна! Нигде нет такого движения, как в здешнем «покое». Ветер и летучий песок. Люди — вечная борьба. Верблюды, лошади, — кажется, что под кожей сплошная энергия. Будь я способен, написал бы поэму «Верблюд». На своих горбах он вынес всю Азию от Чингисхана до Турксиба, от родового пастушеского быта до индустрии и социализма. Какой диапазон!

Что ни говори, но Азия въедет в социализм на верблюде.

Саксаул — это покой, полный затаенной стремительности. По тепловой энергии выше дуба и пальмы, почти равняется каменному углю. Сколько фабрик и заводов будет он двигать.

* * *

Последняя перечеркнутая запись:

Не жениться ли? Как я упустил из виду, что хорошая девушка — самое отрадное на свете. Здесь все же не по мне. Еду, заставлю старика Елкина послать меня в Тянь-Шань. Куплю пианино, женюсь. Дуррак, расфантазировался!

Шура ходила по юрте, по-женски легко ступая на кошму, утишающую и без того тихие шаги, и радовалась, что получается так неприметно, точно она и не ходит, как будто ее и нету. Окружающие затаенность и беззвучие, с какими совершался круг жизни, подчинили и ее. Громко вздохнуть, запеть, чем-либо нарушить заведенный порядок было свыше ее сил и в то же время подмывало дерзко ворваться в этот порядок, перевернуть, пустить его кувырком.

Вспомнила Ваганова, с криками и песнями разгуливающего по мертвому лесу, и сняла гитару, но, прежде, чем тронуть струны, оглянулась с опаской на полость, оберегающую вход в юрту. Молчаливый мир ничем не угрожал ей.

Спавший на песке под открытым небом, кухарь услыхал негромкую музыку и грустноватые напевы, подполз к юрте и спросил:

— Слушать можно?

Полузабывшая, где она, Шура вспомнила дикий лес, радужную змею, весь гнет безмолвия, придавивший пустыню, вспомнила закон тишины и затаенности, который владел всем окружающим, и зажала струны. Пока открывалась полость и вползала оборванная фигура кухаря, она снова пережила страх, испытанный днем на полянке, перед змеями.

— Играй, играй! — попросил кухарь. — Народ любить будет.

— Я думала… — пробормотала Шура. — Нет, ничего. Какая чушь! Ну, слушай!

Она играла, не сдерживая истосковавшихся по струнам рук, пела всей силой груди, сбросившей страх, твердо отбивала такт ногой и вся заливалась радостью: пение для нее было не просто пением, а победой, утверждением человеческой силы и воли, которые все могут, для которых нет ничего страшного. Потянулись рабочие. Юрта оказалась слишком тесной для всех, и вышли на песок.

Неподвижно, беззвучно, мертвенно стояли коряги саксаула, спокойно плыла холодноватая мгла, несомая ленивым ветром, еле приметно передвигались тени. Шура чувствовала, что музыка и пение укладываются в этот мир как нужная и долгожданная часть.

На следующий вечер люди пришли снова и попросили сыграть. Шура охотно согласилась: ей было радостно нарушать еще так недавно страшную и тягостную тишину и с тем вместе помогать цветению воспоминаний и чувств в сердцах и душах полузабытых людей.

Шура скручивала трубочкой новый увеличенный наряд на саксаул, присланный Елкиным, и обдумывала, как выполнить его с теми же людьми, при том же числе верблюдов.

В палатке пьянствовали, хотя и было рабочее время. Водка оттолкнула и залила все: сознание ответственности, память о строительстве, мысль о могущих быть неприятностях, только не могла залить жажду. Крики, брань и угрозы стаями выпархивали из палатки. Шура достала револьвер. Она ждала, что придут к ней, и пальцем ласкала холодную, вороненой стали, собачку.

Озираясь и дрожа лохмотьями халата, вполз в юрту кухарь.

— Играй, играй! — зашептал он, дергая Шуру за рукав. — Идут…

Отлетела полость юрты. Пьяный, дикоглазый человек шагнул к Шуре.

— Вот ты где! Даешь нашу водку! — крикнул он и деловито, с ворчаньем начал засучивать рукава.

Входили другие, тоже пьяные и дикоглазые.

Шура посмотрела на людей, на револьвер, на гитару и взяла гитару.

Она играла залихватскую плясовую, хищной птицей склонившись над инструментом, пальцами, вдруг затвердевшими, как когтями рвала струны и помнила одно — надо быстрей, быстрей.

Человек засучил рукава, откинул голову, сказал:

— Ну, теперь можно, — и, уперев кулаки в бедра, пустился в пляс.

Пришел старший в артели рабочий и начал уговаривать Шуру:

— Ты уж не давай ход этому делу! Спьяну поколотить тебя хотели, теперь каются. Не давай, они будут стараться.

— Тебе о чем беспокоиться! Ответят хулиганы.

— Меня-то пристегнут в первую очередь, как старшего. А я что: показали мне кулак и прижал хвост. Не давай уж, прости! Люди трусят, — здесь ты молчишь, а приедем на дорогу, подведешь под суд.

— Видишь? — Шура протянула наряд Елкина. — При таком положении лень, прогулы, хулиганство знаешь как будут караться?! Тут одним увольнением не отделаешься.

— Ты уж пойми, мне за хулиганство страдать охота ли?! — все уговаривал артельный.

— Чтобы с этого дня ни одного прогула, ни одного пьяного в рабочее время, тогда я не подниму дело.

Приход артельного, раскаяние и просьбы явились для Шуры полнейшей неожиданностью. Она и не приняла их как что-то серьезное, но рабочие доказали, что раскаяние и боязнь наказания беспокоили их не в шутку. Они стали аккуратно выходить на работу и пить старались в свободное от работы время: в пустыне, предоставленные только сами себе, ненаказуемые, они все же помнили, что есть закон, который рано или поздно, но найдет их и учинит расплату.

 

7. Бык ревет

Признание Чокпарского направления основным не прекратило борьбу за варианты, а только сосредоточило ее внутри этого направления. Подчас совершенно неизвестные места, трудный горный рельеф, сыпучие пески постоянно толкали строителей на разномыслие.

Почти у каждой скалы, речки, оврага появлялось словечко-вариант и начинало тревожить людей, определять их симпатии и антипатии. Вопрос: «А как вы относитесь к такому-то варианту?» — становился самым важным. Равнодушие к вариантам не прощалось никому.

Земляное полотно дороги приближалось к шестому — труднейшему — участку на всем Турксибе. Большая часть этого участка была запроектирована по плоскогорью Дос, сильно изрезанному скалистыми ущельями.

Дос — громадный беспокойный котел, где триста дней в году куролесят снежные метели и песчаные ураганы. Для вздыбленных песков, снежных вихрей, дождевой и полой воды с Доса один выход — ущелье Огуз Окюрген, все другие пути закрыты скалистыми лапами Джунгарского Алатау, и в ущелье никогда не утихающий вихрь. Оно, подобно трубе гигантского вентилятора, вечно полно шума, звона, посвистов, гулов.

Там два каменных кряжа в упор глядят друг на друга красно-бурыми выступами и зелеными пятнами окислившихся медных пород. Стремительная речка Айна Булак — зеркальная вода — снует от берега к берегу, прижимаясь к обоим одинаково нежно, словно одинаково любящая сестра примиряет двух поссорившихся братьев.

При выходе из ущелья, с правой стены его, нависала огромная, причудливой формы, темно-красного цвета, очень красивая гранитная скала с высоким острым пиком.

Не считая мелких, здесь соперничали два основных варианта: один — пропустить дорогу ущельем Огуз Окюрген, другой — податься на запад, с плоскогорья Дос пробиться сквозь горный кряж Малый Сары и полностью обойти ущелье. Строители осторожные, без фантазий, тянули на Малый Сары: хоть и подальше, зато легче, дешевле. Строители с фантазиями, любители грандиозных взрывов, мостов, двойной и электрической тяги толкали в ущелье.

Инженер Елкин, назначенный начальником этого строительного участка, его помощник Леднев, мостовик Калинка, бригадир-механизатор Гусев и проводник Тансык, все верхом на лошадях, пробирались через плоскогорье к ущелью.

В кармане у Елкина лежала телеграмма из главного управления по строительству дороги:

Спешно отвечайте, какой вариант считаете лучшим.

Многие из строителей временно превратились в изыскателей. По недостатку кадров на Турксибе часто прибегали к этому.

Елкин снова и снова осматривал оба направления. Помощники чуть ли не ежечасно допытывались, какому он больше сочувствует, но не вытянули из него сколько-нибудь определенных симпатий. Инженер говорил «за», тут же «против», и было невозможно угадать, что он предпочтет. Ехали не торопясь. Елкин прищуренно вглядывался во все мелочи рельефа, хотя видел их уже много раз. Часто доставал из грудного кармана записную книжку и делал пометки. Калинка разглядывал преимущественно Елкина и думал: «Теперь ты скажешь, теперь из тебя выдавят, за какой ты вариант. Скорей всего, полезешь через Сары».

Сам Калинка безоговорочно принимал Огуз Окюрген, был прямо влюблен в него, и никому, в том числе Елкину, не прощал скептического отношения к своему любимцу. Осторожность Елкина считал трусливостью, недоверие к Огуз Окюрген слепотой и усвоил к старшему коллеге отношение ироническое, немножко даже озлобленное. Оценку Елкина, как талантливого строителя, считал ошибкой и не раз втихомолку говорил о развенчанье несправедливо превознесенного спеца.

Нырнули в сырой, холодный сумрак ущелья. Ветер, довольно сильный и на просторном разливе плоскогорья, здесь обратился в бурю. Он как-то ухитрялся сразу со всех сторон дуть в путников, окружал их спиралью, старался завинтить и подбросить вверх.

То и дело приходилось перебираться бродом через шуструю реку. Лошади упирались. Вода тающих ледников холодом ударяла по ногам, знойкими всплесками лизала животы, бока. Кожа на спинах лошадей начинала дрожать, как от укусов тучи оводов.

Елкин хмуро косился на скалы, на прихотливые завилоны реки и, оттопырив нижнюю губу, почмокивал неодобрительно.

Тансык рассказывал, что когда-то, а может, этого и совсем не было, придумал какой-нибудь вестник Длинного Уха, но теперь все повторяют: шло большое стадо домой к своему хозяину. В степи начался буран. Бык-вожак повел стадо через ущелье. Он думал, что там промеж гор должно быть тихо, но это ущелье совсем другое — вечный ветер. Ну, идет стадо, а буран больше и больше, и застряло стадо в снегу. Вперед идти нельзя и назад нельзя, и начало стадо реветь. Ревело целый день. Собрался народ со всей степи, плакал, а что сделаешь? Стадо замерзло, затихло, а вожак жил и ревел еще целую ночь. Народ в аулах слушал и говорил: «Огуз Окюрген — бык ревет». И теперь, когда дует сильный буран, слышен этот рев.

Речка делала крутой поворот, шумно, с пеной билась в каменную стену ущелья. Тут Елкин остановился, покивал кругом и сказал:

— Ну и местечко! На пяти километрах дьявол собрал все: скалы, реку, ветры — и выставил против нас. Поганое место.

Не первый раз осматривал он ущелье и все больше убеждался — предстоит трудная работа, тяжелая борьба. Взорвать несколько километров гор, сделать насыпь, защитить ее от реки, саму реку перейти много раз мостами. О горах разговор был покончен — надо взрывать, и баста! Но речка оставалась нерешенной задачей. Инженер имел два проекта, один — строить мосты, другой — выпрямить русло реки и рядом без мостов и виадуков уложить путь.

Леднев неожиданно выдвинул еще проект: через тоннель вывести речку из ущелья.

— Я бы с удовольствием выбросил ее куда угодно, — сказал Елкин. — На дрянной ручей тратить миллионы… Волга — другое дело, и миллионов не жалко, а то… — Он цыкнул в сторону речонки.

— Мой проект сразу освободит вас от речки и сбережет миллионы, — начал убеждать Леднев.

— А тоннель нам даром будут делать?

— Он обойдется дешевле мостов.

— Как сказать… У вас готов расчет?

— Это очевидно.

— Ну-ну, посмотрим.

— А мосты? — напомнил Калинка.

— Возьмите их себе на память, — насмешливо проговорил Леднев и начал объяснять свой проект. — Вот здесь, у излучины, поставим небольшую плотину, закроем речке ход по ущелью и направим ее в тоннель.

— Ясно, — пробурчал Елкин.

Но Леднев продолжал:

— Если речку оставить в ущелье, она постоянно будет размывать земляное полотно дороги. Это каждую весну ремонт, возможны и крушения.

— Сколько будет стоить тоннель? — Елкин уперся взглядом в Леднева.

— Полного расчета пока не сделал.

— И не делайте, не теряйте время! — Елкин тронул коня.

На поляне при выходе из ущелья он вновь остановился, слез с коня, пустил его на траву и велел Тансыку:

— Разведи огонь и согрей чай!

Все спешились. Тансык возился у костра. Бригадир Гусев открывал консервные банки. Елкин разглядывал в блокноте какой-то чертеж и говорил Ледневу:

— Пока что в вашем проекте я вижу одно достоинство — оригинальность. Тоннель, в него реку — оригинально, не правда ли?! Но во что влетит нам это? Если взять речку как она есть, тоннель потребуется небольшой, а представьте обильный снегопад, дружное таяние, речка может увеличиться в пять — десять раз… Какой потребуется тоннель? Здешние речки — дело темное, неизученное. Я отлично вижу такую картину: пробили мы тоннель, речка журчит в нем, прямо как в театре, сплошная прелесть, и вдруг бурная весна, речка становится рекой. Тоннель не может проглотить воду, она — на плотину… Сшибла!.. На дорогу… Размыла, исковеркала! Сади новые миллионы!..

Леднев покраснел, обиделся:

— Вы совсем не считаетесь со мной, все мои проекты изображаете глупыми.

И не думаю. Меня интересует дешевизна и прочность сооружений. Ваш проект и дорог и вообще очень сомнителен.

— Я буду защищать его на производственном совещании. Я докажу, что вы затираете меня.

— Меня интересует только дело. Для меня оно выше всего. — Елкин повернулся к Гусеву. — Ты специалист по горным работам, что вернее: пробивать ли тоннель, делать ли мосты?

— Я думаю, надо выпрямить реку и рядом уложить путь — места хватит. Ну, мосточков можно допустить два-три. А тоннель — дело подозрительное. Дорогу провести в тоннель можно, а реку, да незнакомую?! Черт знает, какие за ней водятся капризы!

— Вот вам голос практика, — сказал Елкин.

— Вы спросите еще Тансыка, — съехидничал Леднев.

— Нашего бригадира я очень ценю. То, что нам становится ясным после расчетов и выкладок, он видит простым глазом.

— Удивительный талант! — еще съязвил Леднев. — Я вижу, что мне здесь нечего делать, в таком случае разрешите отбыть обратно на строительный участок.

— Если вы не хотите помогать нам, то самое лучшее — отбыть, — согласился Елкин.

Леднев полез на лошадь.

— А перекусить, почайпить, — напомнил ему Гусев.

— Спасибо, не хочу. — Ударил лошадь каблуками и уехал.

Закусывали, пили чай. Елкин разворчался:

— Не могу понять Леднева. Дело знает, неглупый, но вечно бьется туда, где все закрыто. Хотел доказать, что выгоден курдай. Теперь выдумал тоннель. Мне кажется, что человек хочет обязательно попасть в историю и сочиняет всякие прожекты. Непомерное честолюбие. Я категорически против тоннеля, этот риск не по нашим средствам. Но… — Елкин подумал, что разворчался неуместно и остановил сам себя. — Это к делу не относится. Что касается дела… — Он покивал Калинке. — В общем, в основном я за ваш вариант. Меня беспокоят только мосты да вот эта маленькая деталь, — и многозначительно, приглашая других, оглядел матерую гранитную скалу — опухоль в горле ущелья. — Эту бородавочку придется убирать.

Глянув на сухонького, сутулого, загорелого под нефть Елкина, Калинка подумал насмешливо: «Сам ты — бородавочка». Он принял его слова, как издевательство, как хитрый прием осуждения варианта Огуз Окюрген. А Елкин повернулся к бригадиру Гусеву и спросил озабоченно:

— Ты пролезешь сюда со своей механизацией?

— За милую душу, на то она и механизация!

— Вот и хорошо. Поубавим немножко красоты. — Елкин остановил на Калинке свои усталые с воспаленными веками глаза. — Да?

— Она не помешает, — вскричал Калинка. — Будет замечательно. Представьте себе душевный трепет, замирание сердец у пассажиров, когда поезд будет проходить под этой скалой! Я думаю… — Калинка задохнулся от поспешности.

— Ну, ну! — одобрительно пробурчал Елкин.

— Строители не должны пренебрегать и красотой, когда она, конечно, не усложняет и не удорожает постройку.

— Совершенно согласен. Особенно здесь, при однообразии ландшафта, я даже готов кое-что истратить на красоту.

— Через речку перекинем каменные мосты. Получится радостный кусочек: ущелье, скалы, четыре-пять мостов из какого-нибудь особенно выразительного камня…

— Вы, мой дорогой, забываетесь. Я бы вам ни за что не доверил работы по этому ущелью.

— Почему так? — Калинка обидчиво встрепенулся.

— Вы слишком художник… Здесь район землетрясений. Кто поручится, что землетрясений не будет, что скала не упадет, что красота эта не раздавит сотню-другую пассажиров?! Скалу придется взорвать. Нужно рассчитать, сколько потребуется сил, средств, времени. Если скала задержит укладку…

— Вы откажетесь от этого варианта?

— Я пока не принял его.

— Но вы только что сказали: в общем и целом… Я не понимаю ваших суждений: то «за», то «против». Когда же будет окончательное?

— Оно зависит не только от меня, но и от вас лично, и от всех прочих моих помощников.

— Мы имеем его, мы целиком за это ущелье.

Елкин расхохотался:

— Со скалой и пятью каменными мостами?! Видимо, мне придется решать одному. Этот вариант, хотя я и за него в общем и целом, но с вашими деталями не приму. Подумать надо, посчитать, походить еще, полазить… Вы смеетесь, вам чудно — столько ходили и еще ходить?! Пусть смешно, а полазить придется, и, может быть, отказаться придется. Порыв к красоте сдержать, ограничить, да-с! — Елкин поднял сухую тонкопалую руку и опустил Калинке на плечо, точно положил печать. Вся его напряженная фигура выражала собой: «сдержать, ограничить, да-с, придется».

— Я буду защищать его, — проговорил вызывающе Калинка. — Буду бороться против вас. Да, против вас, старого, опытного, безгрешного спеца!

Елкин не отозвался.

Поехали обратно. Встречный ветер бросал в лица горячий песок, который забивал глаза, ноздри, уши, проникал сквозь одежду и ложился на тело иссушающим слоем. Путники чувствовали, что их кожа становится болезненно-чуткой к малейшим прикосновениям.

На каждой переправе через реку приостанавливались. Калинка воображал запроектированные мосты, которые за каких-нибудь шесть-восемь месяцев можно выстроить по ущелью, глазами искал камень, годный для кладки, силился представить вид ущелья через год. А Елкин мысленно уничтожал эти мосты. Его согнутая, усталая спина мешала Калинке насладиться своими мечтами, она подсказывала ему: «Не примет твоего варианта. Не будет по ущелью мостов. Разве может человек с такой слабой спиной быть смелым? Нет! Он слишком много подчинялся бескрылому, тупому расчету и не способен на риск. Что для него твоя красота, твои мосты, ты сам со своими проектами, будущим? Да ничего! Он сделает по-своему, скучно, плоско, но сэкономит миллион-два и получит благодарственную грамоту».

— Константин Георгиевич! — крикнул Калинка. — Остановитесь!

Ему захотелось оскорбить Елкина, высказать ему все, что он думал и мог придумать обидного, и предупредить: «Так думает о вас вся молодежь — трус ползучий, не талантливый строитель, а просто-напросто человек четырех правил арифметики, ученик церковноприходской школы».

Елкин задержал коня и сердито спросил Калинку:

— Вы опять с проектами! Вы не можете потерпеть до привала? Не мешать мне!

— Не могу! Прошу вас, поглядите вдоль ущелья.

— Ну-с, гляжу, поглядел, ничего не вижу.

Наступил удобнейший момент унизить Елкина, показать его никчемность, но Калинка и не заикнулся ни о чем подобном; в сердитых словах старика он услышал не трусливое упрямство, а упрямство твердого убеждения и сказал миролюбиво:

— Сделайте прыжок вперед на год, всего на один год. Это с вашим умом строителя сущий пустяк.

— Попробую, ладно! — На темном, опаленном лице усмешка. — Прекрасный совет. Это любопытно…

— Четыре-пять высоких мостов из белого камня в раме этих киноварных стен, на фоне этого поразительного, по-азиатски яркого неба. Уверяю — это будет лучшим уголком на всех дорогах Союза. Отдых для миллионов пассажиров. На вашем месте я забыл бы все прочие варианты.

— Вы прекрасно забыли их и на своем.

— Позвольте, моя специальность строить мосты!

— Плохо, неправильно понимаете свою специальность.

Калинка остолбенел: он серьезно учился строить железнодорожные мосты, уже строил, и вдруг такое обвинение. Как отнестись к нему?

А Елкин продолжал:

— Прежде чем строить, надо побороться с ними. Побороться серьезно, всеми силами. И строить только непобедимые. Будьте сперва антимостовиком, а потом уж в порядке неизбежности мостовиком-строителем.

— В таком случае можно сказать и вам: будьте антидорожником.

— И был, долго был.

— Как же оказались в строителях?

— Убедился, что эта дорога нужна, и вот строю.

— Я вполне разделяю ваше убеждение: нужна. И хочу на ней строить мосты.

— И готов ухнуть десяток лишних миллионов, чтобы мостов было побольше?

— Мосты не удорожат постройку… Я уверен, мы найдем поблизости камень, я ручаюсь…

— А цемент, подъезды?.. Потребуется целая дивизия рабочих ломать, возить и потом укладывать камень, сотни подвод. Строить реальные мосты потрудней, чем воображаемые. Сперва побудьте антимостовиком, и, если проявите себя хорошо, я переведу вас в мостовики.

Калинка оскорбился. Чтобы утешить его, Елкин решил применить ласку и заговорил мягче, без насмешливых улыбок:

— Не думайте, что я против ваших любимцев, я их очень уважаю — прочно, внушительно, импозантно… Но я никогда не соглашусь на сооружение четырех-пяти мостов здесь.

— Рельеф, природные условия требуют! — выкрикнул Калинка.

— На то мы и строители, чтобы побеждать рельефы, недочеты и капризы природы, этому нас учили! — Елкин натянул поводья и пришпорил коня.

Калинка понял, что его вариант осужден окончательно, мосты осмеяны, самому ему сделан намек, что он инженер никудышный, идет на поводу у природных условий.

Долго ехал он молча, не зная, чем заглушить обиду, и только на привале, когда расседлывали коней, сказал с задорным упрямством:

— А я докажу, что вариант с мостами обойдется дешевле всякого другого.

Елкин оставил коня и, взяв Калинку за лацкан пиджака, начал говорить не спеша, сдерживая желанье отчитать возомнившего о себе юнца и подбирая такие слова, которые не могли задеть и самую самолюбивую натуру.

— Вы напрасно задоритесь, пренебрегаете основными принципами нашей работы, нашего времени — строить быстро, дешево и хорошо. Это пренебрежение, как бы гениальны, трудолюбивы и сведущи вы ни были, вас погубит, вы не увидите плодов вашего труда. Мой совет — запомнить, во всех памятках записать: быстро, дешево, хорошо, можете прибавить — красиво, и в зависимости от этого направлять свою энергию. Поработайте над проектом, выпрямите речку. Вот Гусев поможет вам. Забудьте мосты, возненавидьте их, поставьте цель — обойтись без них, боритесь с ними всем, чем можно: взрывами, насыпями… Доведите число мостов до трех-двух. И если нельзя исключить все, если останутся как неизбежность, тогда и будете строить. В этом больше творческой радости, чем в десяти мостах, построенных без нужды. Вы молоды, а молодость любит пышность. Я понимаю вас, но не поддерживаю, я за строгость, за расчет, за разумность и полезность. — Елкин ласково прикоснулся пальцами к плечу Калинки и одобряюще усмехнулся: — Не унывайте, из вас будет толк.

Изыскательская партия была в сборе. Люди, поджав ноги, сидели на кошмах, брошенных на песок. В середине людского круга стоял котел с бараниной. Мясо доедали, на смену ему лежала куча невскрытых консервных банок.

Елкин, расседлывая коня, уловил клочок разговора:

— Какой вариант выбрал, сейчас, верно, скажет.

— Не скажет, он что-то онемел в последнее время.

— В город охота, в баню. Скорей бы прихлопнуть розыски, все равно ничего путного не найдем: везде горы да пески.

Вся партия от начальника до конюха-казаха волновалась за судьбу вариантов. Даже и те, кто совсем не разбирался в них, по-своему, без цифр и чертежей, на глазок определяли выгодность того или иного проекта и отстаивали свой.

Работа от темна до темна в горах и песках под пыльными буранами, сон и отдых без всяких удобств, однообразное питание, вызывающая желудочные расстройства чужая вода измотали людей, родили нестерпимую тоску по нормальной жизни. Сносный обед из свежих продуктов, сон в кровати и на подушке, чистое белье, баня и распаренный веник сделались постоянной сладкой мечтой.

В таком состоянии люди вообразили, что Елкин не рискнет затянуть поиски, и собрались в Алма-Ату отдыхать. На ужин принесли большую, чем обычно, порцию консервов, увязали вещевые мешки и чемоданы, вытянули из реки брички, которые стояли там, чтобы замокли их рассохшиеся колеса. Конюх-казах расчесал лошадям гривы. Устроил он и себя: сбрил первый молодой пушок на висках, надел новый парусиновый костюм, смазал дегтем порыжелые сапоги. Потом взял домбру, сел в бричку и принялся наигрывать веселое, подсвистывая и прищелкивая языком.

Елкин заметил приготовления и сказал:

— Скоро закончим, каких-нибудь день-два.

— Почему не завтра? Что здесь делать, если вы срочно должны дать ответ? — Старший техник Широземов, сидевший у костра, встал и шагнул к Елкину; под каблуками его тяжелых подкованных сапог визгливо скрипнула береговая галька. — Вы будете просить отсрочку? Чем плох Огуз Окюрген? Выбирайте его!

Широземов говорил недовольно, почти грозно. Его угреватое, красно загорелое лицо приобрело темно-фиолетовый оттенок.

Елкин уклонился от разговора, ушел в свою палатку.

— Что это значит? — Широземов круто повернулся к Калинке.

— Рассердился. — Калинка заложил руки за спину и начал ходить вокруг костра, роняя по пути слова, которые уже не мог удержать: — Мы сильно столкнулись. Он вскипел. Меня и мой Огуз Окюрген разнес в пух. Говорит, надо еще поползать, померять, точно мало ползали!.. Я думаю проситься в другое место. Здесь, если мы полезем через Сары, мне делать нечего. Я убежден, что наш уважаемый патрон поползет лишнюю сотню километров, но удерет от скал. Такая уж натура, — трусливая, мелкая. Ему бы учителем быть, втолковывать ребятишкам «а» да «б», а он пролез в строители. Ирония! Худосочный человечишка, который не может шагу ступить, прежде чем не обнюхает, что впереди, строит труднейший участок, решает сложнейшие проблемы!

Техник Перов дернул Калинку за рукав и сердито поморгал подслеповатыми глазами: замолчи, нашел место болтать, при рабочих.

Калинка умолк.

Рабочие поужинали, толкнули брички обратно в реку и ушли спать. Калинка, Перов и Широземов остались у костра. Широземов стоял над огнем и сердито плевал в его жаркую глубину. Левая рука крепко держалась за густую черную бороду, свалявшуюся в ком, правая мяла ременный пояс. От коротконогой толстой фигуры техника падала широкая тень и покрывала собой все полотнище елкинской палатки.

Калинка ходил возле Широземова, нервно пошвыривая ногами растоптанный песок с галькой. Голова у него часто вздрагивала, сбрасывая на лоб пряди светлых длинных волос. Он отбрасывал их рукой, а голова снова сбрасывала.

Калинка говорил:

— Я уверен, наш патрон попадает в опалу, сметут его. Ему, трусу, так и надо. Только и на нас упадет тень, как-никак, а вся партия отвечает за скверную работу. Мы должны вмешаться, пойти к нему и потребовать, чтобы принял Огуз Окюрген. А еще лучше написать в главное управление строительства мотивированную записку. Наш вариант примут без сомнения.

— А не ошибаемся мы, может, Огуз Окюрген и в самом деле непроходим? — заметил Перов. Он был скромным работником, честным исполнителем чужой воли и мысли, выступление с собственной мыслью его пугало.

— А если он, наш Елкин, лучший инженер и так далее… не сэкономить хочет, а напротив, ухнуть десятки миллионов.

В паническом испуге за свой вариант Калинка готов был подозревать Елкина в самых тяжких преступлениях. Это насторожило Широземова. Он отодвинул в сторону заслуги Елкина и принялся искать грехи. Любит командовать. Этот грех, вероятно, приписывают все подчиненные всем начальникам. Не очень охотно выносит свои проекты и дела на обсуждение рабочих.

Проект провести дорогу через Малый Сары имел ряд слабых сторон — сильно удлинял путь, мало сокращал скальные работы, имел в одном из пунктов большой подъем. Широземов знал эти слабости и, подогретый Калинкой, истолковал предполагаемое пристрастие Елкина к этому варианту тоже как грех. Не зря сказано: ищите — и обрящете. На совещании троих было решено подать отдельную записку. Составлять ее взялся Калинка.

В это время при тусклом пламени небольшой свечи Елкин упорно, до звона в ушах, до боли в спине сравнивал варианты. Ему оставалось только два-три часа, чтобы учесть все мелочи, и потом со спокойной совестью указать дороге путь. Не раз его рука тянулась к карандашу, чтобы поставить на одном из вариантов короткое: «Утверждаю», — но сомнения удерживали руку.

Вариант Малый Сары не таил в себе никаких качеств, которые бы в процессе стройки могли дать экономию денег и времени. А Огуз Окюрген с громадной скалой в горле, с пятью дорогостоящими мостами в тех условиях — пустыня, сквернейшие, прямо адские подъездные пути, недостаток людей, цемента, подвод — был слишком рискован. Но трудность и неясность обстановки давали надежду, что ущелье можно обыграть в процессе стройки.

Невнятный разговор Калинки с техниками залетал в палатку и нервировал Елкина, как муха, попавшая в ушную раковину. Инженер снял полотенце и завязал им уши. Загородившись от посторонних шумов, он так ушел в работу, словно обратился весь в думающий мозг. Перестала беспокоить давно немытая грязная кожа, замолкло урчанье в животе, забылись мозоли на ногах. Всю силу мысли направил на атаку мостов: зачем городить их? Не проще ли выпрямить, отпихнуть речку к одной стороне ущелья, а насыпь протянуть у другой. Тогда надобность в мостах лопнет, как мыльный пузырь, мосты пробкой вылетят из проекта.

Он выглянул из палатки и позвал к себе бригадира Гусева, затем сказал:

— Ты бросил очень интересную мысль — выпрямить речку. Вот послушай, как я думаю реализовать ее.

Даже по предварительным расчетам два моста можно было убрать, а Гусев уверял, что дальнейшими изысканиями определенно найдут еще лучший вариант. Елкин поблагодарил его за поддержку, а Гусев помялся, извинился, что суется в личное дело, и спросил:

— Что вас, человека пожилого, не шибко могучего, привело в эту пустыню, что держит здесь?

— Натура, увлечение.

— Изъяснитесь поподробней, — попросил Гусев.

— Вы когда-нибудь наблюдали за детьми?

— Мало. Своих пока нет, на чужих глядеть некогда.

— А мне приходилось. Так вот дитенку год-полтора, еще не умеет толком ни ходить, ни говорить, а уже собирает камешки, палочки, веточки, шишечки и строит. Никто не учил его, он даже не видывал, как строят, и все равно городит что-нибудь: дом, сад. Любимые игрушки у малышей — строительный материал, кубики. Природа создала человека строителем. Преобразователем. Есть нужда, а часто и нет ее, а люди все строят. Одни — свое холостое, одиночное благополучие. Другие — чуть пошире, семейное счастье. Третьи — еще пошире, строят или преобразовывают учреждения, предприятия, города, губернии, государства. Я пристрастился к сооружению железных дорог. Мне особенно нравится то, что мы повторяем весь путь человечества, все время идем по лестнице человеческой культуры. Приходим в тайгу или пустыню, начинаем с ночевки под елкой, затем городим шалаш, дальше перебираемся в барак, наконец, в дом. Мы переживаем сразу в короткое время несколько жизней. Строитель — одновременно и охотник, и рыболов, и лесоруб, и землекоп, и современный горожанин. Я, вопреки всем неудобствам, живу здесь гораздо шире, интересней, чем в Москве. И никогда не променяю стройку на департамент.

— Я тоже втрескался в это дело, — признался Гусев, затем сказал: — Почему вы не расстанетесь с Ледневым. Можно разойтись и больше не встретиться: Турксиб велик.

— Я не вижу надобности расходиться.

— Больно уж он колючий, с ним, как на войне с проволочным заграждением, надо на «вы». Правильно думаю?

— Вот поэтому я и не хочу расходиться.

— Любопытно, — проговорил Гусев живо.

— Вполне обыкновенно. Человеку обязательно надо с кем-то и с чем-то быть уважительным, на «вы». Сплошное «ты» ведет к хамству, зазнайству. В каждом человеке живет какое-нибудь утверждение. Это хорошо. Но плохо, когда рядышком с ним не живет отрицание этого утверждения. А так бывает часто, даже обычно, что отрицание малосильно, и утверждение заносит людей, как хмель. От необузданного утверждения идут ошибки и всякие неприятности вплоть до преступлений. У меня слабо развито отрицание. Сам я, например, не оценил вашу мысль выпрямить речку, продолжал носиться с вариантом Малый Сары. А Леднев своим тоннелем, этим отрицанием вашей идеи, помог мне разглядеть ее. Леднев — мое отрицание. Вот почему я не хочу расставаться с ним. Он может пригодиться и вам.

— Допускаю, — согласился Гусев, — по одной земле, рядышком ходим.

Мысль устранить все мосты так обнадежила Елкина, что он начисто выбросил колебания и легко, радостно, как из прохладной речки в жару, вышел к своим помощникам, которые обсуждали докладную против него.

— Не спите — прекрасно! Минутку внимания. Я выбрал Огуз Окюрген.

— Вот и хорошо, — сказал Перов, которого сильно смущало выступление против Елкина; в своем радостно-покаянном настроении он признался: — А мы готовили отдельную записку.

— Да?! — удивился Елкин. — Что же предлагали, этот вариант?

— Точно, — прогудел Широземов.

Калинка отвернул лицо.

— С чего вы вообразили, что я не приму его?! — Вопрос был обращен ко всем, но преимущественно к Калинке. — Одному из вас я настойчиво советовал поработать над вариантом. Но товарищ не захотел понять меня. Мне пришлось проделать эту работу самому. Я обрек два моста, думаю, что можно выбросить все или почти все. Сейчас еду в Алма-Ату говорить с главным управлением. А вы, товарищи, с утра отправляйтесь в Огуз Окюрген! Задание — выпрямить речку и освободиться от мостов, обременяющих проект.

Елкин разбудил конюха, велел заседлать пару лошадей и самому приготовиться в дорогу.

Утром изыскатели разбили лагерь при входе в ущелье и начали повторную инструментальную съемку. Все, кроме Калинки, были радостно бодры, работали вприпрыжку, вприбежку, подгоняли и подбадривали друг друга. Мысль переселить речку спаяла всех своей новизной и перспективами, которые сулила. И техники и рабочие единодушно соглашались, что путь, указанный Елкиным, может дать значительное сокращение искусственных сооружений. Разговоры о вариантах прекратились, Малый Сары забыт, точно его и не было.

Калинка не принимал участия в работе, а разъезжал из конца в конец по ущелью, разглядывал его дикую красоту и все думал найти еще вариант, который превзошел бы елкинский.

Но мысль кружилась вокруг мостов, не находила других горизонтов. Калинке невыносимо было встречаться и разговаривать с товарищами, которые рьяно разрушали его мосты и даже возможность думать о них.

Во время обеденного привала, пересилив себя, он подошел к техникам и сказал:

— Что же такое получилось? Елкин обокрал меня…

Перов отложил кусок и так внимательно, как может только подслеповатый, воззрился на Калинку.

— Как так обокрал? — спросил Широземов.

— Взял мой вариант. Мы напрасно не послали записку, пожалуй, еще не поздно.

Широземов встал, глубоко вздохнул, побагровел всем толстым, большеносым, угреватым лицом и злобно выругался:

— Иди ты… со своим вариантом! Лоботряс, два года получаешь спецставку, а что сделал?! Обокрал? Какому дураку нужна твоя выдумка? Мосты, мосты! Трещат твои мостики. Грязь от твоих мостиков оставим, пыль! Катись и не мешай работать!

Широземов сел, сразу успокоился и начал деловито продолжать обед.

Рассвирепевший Калинка шагнул к нему, поднял кулак, чтобы ударить, но вместо этого безнадежно взмахнул рукой и ушел быстрой подпрыгивающей походкой.

К вечеру первого же дня в двух местах для речки было найдено искусственное русло, два моста были зачеркнуты. Находился в опасности и третий. Перов, Широземов и Гусев всеми силами старались уничтожить его, как опасного врага, и недружелюбно говорили про Калинку:

— Мы тебе покажем, как надо проектировать, разнесем твою стряпню.

Калинка не захотел ночевать вместе со всеми, взял кошму, плащ и уехал в степь. Ему не спалось. Он всю ночь думал о Елкине, о себе, о создавшемся положении, о чести, о своем будущем.

В поведении Елкина не нашел ничего, похожего на кражу. Приходилось признавать за стариком все качества, которыми он славился, и наряду с этим — свою неправоту, убожество мысли. Калинка начал искать честный выход из создавшегося положения. Сначала решил уехать подальше от Турксиба. Но бежать, — значило струсить, а Калинка не был трусом, и он выбрал другой исход — объясниться с Елкиным.

На другой день он раньше всех явился на работу и взялся за теодолит, взялся честно выполнять задание Елкина — бороться с мостами. Но с тайной надеждой, что хотя бы один окажется непобедимым.

— Что вы делаете? — спросил Широземов.

— То же, что и вы, исключаю мосты.

— Как понимать это?

— Так и понимайте: борюсь с мостами в данный момент. Я — антимостовик. Наш старик, пожалуй, прав: мостовик сперва должен хорошо поработать как антимостовик.

— Образумился… — Широземов гоготнул, потом весь день подмигивал на Калинку и шептал Перову: — Поумнел, сломили. Елкин введет его в берега, он сумеет.

Убрали третий мост, но два были явно неустранимы. У Калинки вновь взыграла надежда, что постройку их поручат ему.

Вернулся Елкин, усталый, пыльный, но с твердой, четкой, помолодевшей речью. Он позвал в свою палатку Широземова и продержал с час, потом пригласил Калинку и сказал:

— Утвержден ваш вариант с теми поправками, которые внес я, то есть Огуз Окюрген с тремя каменными мостами.

Калинка попытался поправить, что вариант не его, напрасно ему приписывают честь, но Елкин не дал ему договорить.

— Здесь без меня исключили еще мост. За это всем спасибо, это большое достижение. Завтра изыскатели должны снова преобразиться в строителей и переехать на станцию Айна Булак. Постройку запроектированных мостов я поручаю вам, это согласовано с главным управлением. Сделайте расчеты и займитесь поисками строительного камня. Здесь, поближе к будущим мостам.

Калинка, волнуясь до спазм в горле, точно стараясь проглотить что-то большое, заговорил горячо:

— Я виноват перед вами, я высказывал обидные для нас вещи. Это от молодого задора, от глупого самомнения. Мы, молодые, склонны переоценивать себя и свысока глядеть на старых спецов. Я совершенно искренне…

— Чепуха, выбросьте из головы, я ничуть не обижен; даже приятно, что вы одинаково не щадите ни других, ни себя. — Елкин протянул руку. — Будем и впредь спорить. Честный спор рождает истину. А в нашем, техническом деле — это могучий двигатель.

И сконфуженный и обрадованный, Калинка крепко пожал протянутую руку и вышел.

Со временем он глубоко осознал правоту Елкина, что антимостовик — такая же почтенная роль, как и мостовик, это две руки, правая и левая, творящие одно дело.

Поблизости от ущелья Огуз Окюрген, на степном разливе, зачинался новый строительный городок — будущая станция Айна Булак — зеркальная река. В вихрях горячего песка десятки грузовых машин привозили людей, юрты, палатки, инструменты, доски — все, что необходимо для строительства, и выгружали на песчаные барханы, еле-еле подернутые жесткой, колючей травой, нелюбимой падчерицей пустыни.

С грохотом, лязгом, рычаньем, вздохами приползали компрессоры и экскаваторы, одни своим ходом, другие на буксирах. Неприспособленные к степному бездорожью, они работали изо всех сил. Потные, грязные люди вились около них, как мошка, широко открывали пересохшие, жаждущие рты, проклинали невыносимо жаркое солнце, рыхлые пески, всю дикую, неустроенную сторонушку. Издали казалось, что люди только мешают машинам — этим железным слонам.

Постоянно уходили и приходили длинные караваны верблюдов. Напившись из реки, они старались немедленно разлечься поближе к ней, а когда их начинали гнать — поднимали такой рев, какого, верно, степь не слыхала со времен Чингисхана и Батыя.

Ход нагруженных верблюдов был тяжек и неуклюж, ход порожних напоминал кокетливую побежку танцовщиц.

По самой береговой бровке усаживались широкобедрые юрты, геометрически стройные, но уже утратившие зелень молодости, палатки, — солнце, дожди, ветры и бураны Чокпара вволю потрепали и состарили их. Дальше строились бараки, склады, контора, кооператив, столовая, гараж, конный двор.

Грабари по обочинам городка рыли землянки, устанавливали шатры из брезентов, мешков, пестрых одеял, старых свиток.

Ни днем, ни ночью в городке не затихал говор, крик, грохот, лай навезенных и приблудных собак.

Из темного провала Огуз Окюрген летел вечный ветер, гнал песок с плоскогорья Дос, атаковал сооружения строителей, пытаясь разметать их. Бессильный сделать это, он сердито вихрился, смешивал запах бензина, полыни, костров, помета и уносил то в Сибирь, то в Китай.

Миновали два года. Полотно железной дороги протянулось на несколько сот километров. У строителей остались позади знойные степи Южного Казахстана с жарой в шестьдесят градусов, дикие ветры, раздувающие начисто песчаные насыпи, упрямые скалы Чокпарского перевала, жестокие зимы с такими буранами, что через каждые два-три дня приходилось целую пятидневку чистить выемки от набившегося в них снега.

Впереди были высоты последнего — смычного — участка, где рельсы юга должны были встретиться и сомкнуться с рельсами севера, участка самого трудного, самого скального на всем пространстве, какое пересекала дорога, тут она захватывала несколько перевалов, перед которыми Чокпар казался игрушечным, и несколько труднопроходимых ущелий, в том числе Огуз Окюрген.

Все, кто имел близкое, рабочее отношение к дороге, невольно задумывались, как протиснется она здесь и что выпадет на их долю.

Строительство всяких дорог не оседлое, а постоянно движущееся, кочевое дело. И на Турксибе главные дорожные работы, каковыми считаются земляные, скальные и укладочные, все время двигались вперед. Когда разрыв между рабочим местом и местожительством становился помехой жизни и делу, строители переносили свои палатки, юрты, конторы. Некоторые сделали уже по нескольку переселений.

С переходом главных работ в район Айна Булак Елкин перебрался туда же, снова в юрту. Жизнь на новом мосте он начал с того, что велел дежурной телефонистке не давать его телефон до семи вечера и, не раздеваясь, лег передремнуть.

В семь позвонил Козинов, через пять минут — начальник соседней дистанции, за ним — экс-комбриг, вскоре — заведующий ремонтной мастерской, но никому из них Елкин почему-то не ответил.

Телефонистка побежала узнать, дома ли он. Не получив отзвука на просьбу войти, она чуть-чуть приоткрыла юрту без разрешения и увидела инженера крепко спящим. Так крепко, так глубоко, что телефон, стоявший рядом с постелью, не мог разбудить его.

«Как умаялся, бедный», — подумала она и, вернувшись на дежурство, всем начала отвечать:

— Просил не беспокоить до девяти, занят неотложной работой.

Козинов удивился и встревожился: сам назначил совещание и сам же почему-то срывает? Что за дела? Все другие готовы были погонять свои часы, чтобы побыстрей добежали до девяти. На строительстве все всегда торопились.

В девять продолжительным звонком телефонистка разбудила Елкина.

— Кто? — спросил он хрипло, недовольно.

— Я, дежурная на телефоне. Я, видите ли… вы меня не просили об этом, но я решила… мне жаль было будить вас… — робея и путаясь, говорила она. — Я знаю, вы почти не спите, я хотела поберечь ваш покой и всем сказала, что вы заняты… Вы меня извините. Я скажу, что теперь вы свободны. Можно?

А Елкин молчал, и она не знала, слушает ли он, говорить ли ей еще или повесить трубку. Умолкнув, она долго ждала ответа, крепко прижимая раковину трубки к раковине уха. У нее дрожали руки, лицо побледнело и перекосилось. Елкин ничего не ответил.

Около двенадцати ночи телефонистка сменилась и тропинкой, берегом реки шла в свою палатку. Восемнадцатилетняя, вполне здоровая, веселая девушка, она чувствовала себя в тот момент словно избитой. Весь вечер ее мучил спор: с одной стороны — тревога, что подумал Елкин, что скажет, не уволил бы, с другой — сознание своей правоты, она видела Елкина вечно работающим, встающим раньше всех и засыпающим позднее всех, через телефон представляла, какую бездну забот, волнений несет он ежедневно — и что тут худого, если ей вздумалось пожалеть его?! По-дочернему, как старенького, измученного отца.

Шла, не торопясь, слушая, как побулькивает река, и все думала, почему же он не сказал ничего. В этом своем состоянии она слишком поздно заметила, что навстречу ей шел Елкин. Они оказались лицом к лицу на узенькой тропке, прижатой скатами бревен и досок к самой воде речушки.

Девушка стояла, опустив голову, и быстро-быстро взволнованными худыми пальцами перебирала кисточки своего пестрого шерстяного платка. Она забыла поклониться Елкину, забыла, что можно проскользнуть между ним и бревнами, и покорно ждала резкой отповеди и даже увольнения. Он, занятый мыслями как раз о том, что непрошеная заботливость телефонистки сорвала очень важное совещание, его самого выставила с дурной стороны (сам назначил и сам же не пришел), понял по беспокойству девушки, что из двух телефонисток она — виновница срыва.

Злость на девушку, похожая на ту, какая охватывает занятых, важных людей к существам незначительным (котятам, собачушкам), которые чем-либо, хотя бы просто тем, что не вовремя подвернулись под ноги и на секунду помешали делу, глубокой складкой легла на лоб старика. Помешавших зверьков безжалостно отпихивают ногами. И первым желанием Елкина было отпихнуть девушку, потрясти перед напуганным лицом пальцем и сказать: «Если еще повторится, я вас выброшу!»

Так и поняла девушка длительное молчание инженера и, испугавшись того, что таилось за ним, кинулась через скаты бревен в сторону.

— Послушайте, остановитесь! Куда вы? — закричал Елкин и свернул за ней. Шел, покачиваясь, спотыкаясь, и говорил: — Что с вами, куда? Остановитесь, мне нужно поговорить!

Он поймал ее в тупике между штабелями досок и взял за локоть.

— Как вас зовут? Вы работаете на телефоне?

Девушка не отвечала и старательно прятала лицо под приспущенный платок.

— С моей стороны некультурно, невежливо каждый день обращаться к человеку с просьбами и не знать его имени.

— Всех знать немыслимо и не нужно, есть прекрасное для всех имя — товарищ, — прошептала она, сердито вырывая из его пальцев локоть.

— Нет, нет, это моя дурная невнимательность… Я забыл поблагодарить вас…

Она откинула платок, подняла лицо с капельками горестных слез на ресницах и недоверчиво, с оттенком недружелюбия покосилась на Елкина: знаю, мол, знаю, как ты хочешь поблагодарить.

— Вы так кстати устроили мне отдых… Вам куда? — Он взял ее крепче под руку и повел к женской палатке. — Я вижу, вы не совсем понимаете меня.

— Вы говорите не то, вы собирались сделать выговор.

— Это в первую минуту, со сна; разбуженные обыкновенно поначалу бывают сердиты. Я не подумал и ошибся, принял вашу заботливость за озорство. Теперь вижу — вы поступили из самых лучших побуждений. Не очень, правда, удачно: у меня было назначено совещание. Но… — Ему хотелось сказать, что нельзя же судить ребенка за искренний и благородный порыв, нельзя же добивать и без того напуганного человека, но сказал: — Дело не волк, в лес не убежит. В следующий раз вы будете, — он лукаво подмигнул, — осторожней, и мой сон пройдет неприметно. Громадное спасибо! — тряхнул ее руку, неуверенно лежавшую в его руке. — Я последнее время спал половину, иной раз четверть того, что нужно, и, не будь вашей заботливости, продолжал бы в том же роде. Искреннейшее спасибо, что помогли отоспаться. Совещание мы устроим завтра.

— Вы не собираетесь меня увольнять? — спросила она, когда дошли до палатки, все еще не доверяя его словам и подобревшему голосу.

— И не думаю о такой дикости. Мы теперь связаны с вами маленькой тайной: вы мне устроили незаконный сон. Как я могу не ценить свою сообщницу! — Он подал руку и шагом очень занятого человека пошел к своей юрте. Но шагов через пять остановился и сказал с шуточным укором: — А вы все-таки утаили свое имя.

— Глушанская Ольга.

— Вот теперь все, Оленька, можно и по домам. Спокойной ночи!

Разошлись. Она, освобожденная от всяких тревожных предположений, быстро, счастливо заснула на своем убогом топчане с таким чувством, с каким засыпала после сданных экзаменов. Елкин же долго вспоминал свою семью, особенно дочь, тоже Оленьку, только помоложе Глушанской.

Не помнивший, да и не могущий помнить всех своих многочисленных сотрудников, Елкин после этого столкновения с Оленькой хорошо запомнил ее и всякий раз при встрече с ней, даже телефонной, не забывал сказать: «Добрый день! Как здоровье? Все в порядке?»

Елкин и Ваганов сидели на кошемном полу. Юрту еще не успели обставить мебелью, и Елкин ввел временно кочевой образ домашней жизни: сидеть, есть, разговаривать с посетителями, спать либо на полу, либо на свернутых трубками кошмах. Первым и пока единственным элементом высокой цивилизации был телефон.

Маленький, ярко раскрашенный котенок (на его шкурке забавно группировались белые, черные, желтые и красноватые пятна) азартно тормошил старика, пытаясь вытряхнуть из куртки.

— Ах, сукин кот! Ах, бандит! — восторгался инженер дерзостью недавно продравшего глазенки карапуза и ласкательно ударял его пальцем в ярую мордочку. Ваганов сильно надувал щеки и пуфал в котенка по-ежиному:

— Пуф! Пуф! Пуф!

— Можно войти? — спросили тоненьким голоском. Увидев телефонистку Оленьку Глушанскую, Елкин вскочил и заговорил, широко улыбаясь:

— Очень рад, очень! Знакомьтесь! Как вы удачно выбрали время, меня не беспокоят с самого утра.

— Я же приблизительно знаю, когда вы свободны: с телефона многое видно.

— Ну да-да… А вот мой зверь. Он похож на котенка, но это настоящий балхашский тигр. Васька, дай лапку! Не могу придумать имя, куда ни кинусь, все избитые — Васька, Мурка, Барсик.

— Назовите Тигром! — посоветовала Оленька.

— Я вношу поправку — пусть будет не тигр, а Тигра. Здесь и достаточное уважение к его королевской породе, и маленькая ирония, — предложил Ваганов.

Елкин согласился.

Оленька развернула газетный сверток, бывший у нее в руках, и подала Елкину букет цветов.

— Вам на новоселье!

— От кого? — спросил он.

— От меня. Я решила это сделать одна, ни с кем не советуясь. Я боялась, что посмеются: какое же тут новоселье, — промямлила Оленька, покивала на бедную, пустоватую юрту и повернулась уходить.

— А все-таки новоселье. И есть чему радоваться, есть: оно приближает нас к концу дороги, — воскликнул Елкин, потом задержал, усадил и похвалил девушку: — Молодец, правильно сделала. Спасибо!

Начал разглядывать цветы. Лишенные запаха, с жесткими бледными лепестками, они больше походили на пестрые камешки, среди которых выросли, чем на цветы, а весь букетик, маленький, коротконогий, точно полусъеденный, напоминал мозаичную обезноженную головку грибка.

— Где вы собрали их? — спросил Ваганов.

— В Огуз Окюрген. Ранней весной цветы лучше, не такие бедненькие. Но… — Рот девушки, по-детски пухлый, обидчиво дрогнул. — Но новоселье-то запоздало.

— Эти лучше всяких других, — успокоил Оленьку Елкин. — И новоселье никуда не убежало, сейчас будем праздновать.

Ваганов принес кипяток. Елкин нарезал геометрически правильными брусочками хлеб, достал сахар и кивнул Глушанской:

— Садитесь, разливайте чай!

Робевшая сначала девушка скоро освоилась. Компания троих приобрела вид слаженной веселой семьи.

— Вы не знаете, как я заполучил котенка? — Елкин прищурился. — Незаконным, преступным путем… выменял у казаха за осьмушку кирпичного чаю. Казах не хотел отдавать ни за рубль, ни за три, ни за пять, только за чай. Я не устоял, купил осьмушку. Это же не котенок, а настоящий фламинго, жар-птица! Если рабочком узнает, он потребует моего увольнения за спекуляцию.

Ваганов схватился за телефон.

— Рабочий комитет! Призовите к порядку главного инженера Елкина: он занимается товарообманом, обменивает казахам чай. Да-да, совершенно серьезно, сегодня за осьмушку выменял… Таким администраторам не место на дороге… Выменял котенка.

Ваганов с хохотом отпрянул от трубки:

— Какой у вас некультурный рабочком — на услугу отвечают бранью.

После чаю Оленька перемыла посуду, пошалила немного с Тигрой и собралась уходить. Прощаясь с нею, Елкин весело говорил:

— Приходите, навещайте меня и мою Тигру. Большое спасибо, давно я не бывал в такой простой, искренней компании. Жалко, товарищ Ваганов должен уехать. Вообще жалко, что мы не можем провести с месяцок где-нибудь в горах. Оленька разливала бы чай, товарищ Ваганов — пианист и утешал бы нас музыкой, а я сидел бы в кресле и мурлыкал на пару с Тигрой. Каково? — Старик прищелкнул пальцами. — Мы это когда-нибудь осуществим. Товарищ Ваганов скоро обоснуется на Тянь-Шане, и мы нагрянем к нему.

— Жду, буду рад, — отозвался Ваганов, а когда Оленька ушла, спросил: — Кто эта девушка?

Елкин передал случай с телефоном и сказал еще:

— Добавьте к нему сегодняшнее поздравление с новосельем и букетик. Вот все, что я знаю о ней. Пока что кажется симпатичной, услужливой. Мне не мешает, даже приятно иметь заботника, от меня ничего не требует. К тому же зовут, как мою дочурку. Словом, чуть-чуть — дочь, вернее сказать, напоминание о дочери. И вот котенок. Получается какое-то подобие семьи.

Котенку инженер подкладывал хлеб, сахар, жесткую копченую колбасу, но звереныш отворачивался и мяукал — просил молока. Инженер уехал, оставив его голодным. Он весь день провел неспокойно, все думал, а как там Тигра, и на обратном пути поторапливал усталого коня. Приехав, схватил зверенка на руки и начал утешать:

— Ну, потерпи, потерпи. Сейчас раздобуду молока, щей. Мы с тобой не умрем. А ты что не мяучишь, сыт? Чего ты наелся, канальчонок?

Оглядел юрту. У входа стояла черепушечка с остатками молока по краям и другая — с песочком.

— Вон как! Кто же это кормушку принес? И рядом поставил сортирчик? Предусмотрительно! Верно, Оленька? Вот хорошая девушка.

Молоко появлялось ежедневно, изредка менялся и песочек. Чтобы не разорять заботника, Елкин начал оставлять деньги и записку: «На пансион Тигре».

Девушка и котенок разрядили слишком деловую жизнь старика. До них у него была одна работа и не было быта, существующего независимо от нее. Они дали ему этот быт. С котенком инженер здоровался и прощался за лапку, вместе с ним мурлыкал, писал о нем жене и детям. Оленька своими посещениями вносила в одинокую жизнь инженера штрихи семейственности, помогала ему изредка уходить от тяжелого делового напряжения в мир пустяков: курьезов на телефоне, женской болтовни в конторе.

Однажды она сказала:

— Константин Георгиевич, разрешите мне звать вас папой!

— С чего, зачем это? — удивился он.

— У меня нет ни отца, ни матери. Мама умерла недавно, я хорошо помню ее, а папу не помню совсем. Когда мне было три года, его сперва забрали в солдаты, потом прямо оттуда на войну, а там убили. Мне всегда так хотелось иметь папу.

— А ты подумала, гожусь ли я. Папа — нелегкая должность. Я своим, родным детям плохой отец — по году и больше не бываю у них, редко пишу… — Он махнул рукой, поморщился от душевной боли и досказал тихо: — И думаю о них меньше, чем о дровах и верблюдах.

— А мне от вас ничего-ничего не надо, мне только бы звать.

— Тогда давай попробуем, — согласился Елкин. Но привыкнуть к новому обращению не мог долго: новое слово тянуло за собой и новые отношения, новые чувства. Оленька же без всякого усилия в тот же день начала стрекотать «папа, папочка».

Телефонная будка, маленький четырехугольник, отгороженный от остального мира иногда дощатой стенкой, а иногда только брезентом, была прекрасной вышкой для наблюдения за жизнью всего строительного участка. Успехи, неудачи, рабочая сила, стройматериалы, дрова, бензин, нефть, оплата, идеи, страсти — весь космос, в котором жили десятки тысяч людей, в своем круговращении проходил так или иначе через нее.

Оленька долгое время ничего не понимала в том непрерывном прибое криков, какие осаждали телефонный аппарат. Они неслись необузданной стихией, то перебиваясь, то скручиваясь в ком, в узел, то рассыпаясь на множество обособленных потоков. А ее уши для них были столбовой дорогой. Она ощущала себя наподобие посаженной в барабан, по которому били палками. Звонки и крики ежеминутно терзали ее, как терзают колесами столбовую дорогу.

Первое понимание происходящего началось во время одного разговора Елкина с Козиновым. Было два часа ночи. В будке бродила предутренняя зыбкая серость, вызывавшая нестерпимую сонливость. Оленька, покачавшись на табурете и похлопав веками, ткнулась головой в аппарат. Косичка с блеклыми ленточками скатилась с костоватой узкой спины и повисла подобно цепочке дешевеньких часов-ходиков. Последний намек сознания, что она на дежурстве, готов был отлететь. Тут Елкин попросил соединить его с Козиновым.

Говорили о казахах, дисциплине, заработной плате, самовольных уходах. Оленька прислушивалась и думала: «Казахи — тихий, трезвый народ, а сколько и с ними хлопот».

Этот разговор зацепил мысль Оленьки, девушка начала следить за всем тем, что касалось коренизации, потом за жизнью и работой Елкина, Козинова, других и постепенно за всем кругом событий, попадавших в орбиту телефонных проводов.

После того как самовольно устроила Елкину отдых и получила за это одобрение, она смело шагнула от наблюдения за жизнью в самую жизнь, стала регулировать стихийную очередность разговоров. Утомительные, монотонные прежние дежурства обратились в увлекательную стратегию — быстро понять, какой разговор неотложней, и дать ему дорогу.

Изрядная часть суток проходила мимо Глушанской. Чтобы знать все звенья жизни, Оленька расспрашивала свою сменщицу, что говорили о коренизации, о дровах, о прочем…

Передавая дежурство Оленьке, вторая смена тяжело вздохнула и пожаловалась охрипшим изнеможенным голосом:

— Сегодня какой-то безумный день. Всем надо спешно, все ругаются.

— Ничего, справимся! — Оленька самонадеянно тряхнула косичкой.

Она любила до страсти дежурства, богатые разговорами, когда телефон обращался в своеобразное поле сражения, когда все пункты, отделы и части строительства пускались в драку за первую очередь. Тут Оленька попадала в положение сверхсилы, могущей как угодно решить драку, и храбро пользовалась своим могуществом.

Экс-комбриг Гусев попросил телефон Елкина. Оленька соединила. Но тот же телефон попросил Леднев, и Оленька, подумав, что Джунгарский разъезд не всегда слышно, отдала ему первую очередь.

— Станция! — закричал Гусев. — Почему разъединили меня?

— Начальник говорит с Джунгарским. Оттуда плохая слышимость, мы и пропускаем их вперед, — ответила Оленька.

— У меня человека угробило. Тут не до слышимости.

Оленька разъединила Леднева и дала телефон Гусеву. Бригадир торопливо рассказывал, что один из десятников экскаваторной части ехал на грузовике, шофер не придержал машину на арыке, десятника вытряхнуло головой на камни. И… шофер пишет телеграмму: «Несчастный случай, прикажите предать земле».

— Да, легкое отношение к жизни, — пробормотал Елкин. — Передай телеграмму в милицию.

Оленька слушала рассказ бригадира, а в это время Козинов надрывался:

— Станция, дежурная! Оглохла, спишь?

Наконец она соединила его, но впопыхах с ненужным ему Джунгарским разъездом. Окончательно обозленный Козинов обругал Оленьку растяпой и записал ее фамилию.

Телеграмма, переданная в милицию, вызвала новую волну срочных разговоров с гаражом, с разъездом Кара-Эспе, куда был доставлен мертвый десятник, с врачом и следователем.

Желая внести порядок в стихийность переговоров, Оленька напутала и почти на час задержала отъезд врача и следователя. Об этом ей позвонил комендант. Он за вечер получил несколько жалоб на непорядки в телефоне, сам был не раз прерван и решил разобраться.

— Что у вас, аппарат испорчен? Или вы спите? Больны? Ну, говорите же! Ясней! — требовал он. — Не мямлите!

— Все хорошо, все, — лепетала напуганная Оленька.

— Скверно! Послать монтера?

— Не надо.

Комендант повесил трубку. Звяк аппарата долетел по проводам до Оленьки и подсказал ей, что комендант зол.

Выдался перерыв. Оленька, уже сильно уставшая, отошла от аппарата и прислонилась к окну. Ей хотелось сообразить, что такое происходит с людьми, отчего они все злятся и читают ей нотации.

«Ну, прервала, ну, дала другому. Надо же понять, что Джунгарский не всегда слышно, а когда есть убитый, нужен врач», — раздумывала она.

Позвонили Козинову из драмкружка, затем ему же позвонил завхоз.

— Он занят, — ответила Оленька завхозу.

— Нельзя ли поскорей, у меня важное, — попросил он. — С кем говорит Козинов. С кружком… провозится до утра, народ разговорчивый.

Завхоз оказался прав, кружок продержал Козинова у трубки двадцать минут. Завхоз говорил о проявлениях национальной розни между русскими и казахами, живущими в одной палатке. Озорные русские ребята пришили сонных казахов к матрацам и одеялам. Шутка невинная. Но казахи обиделись и собрались уходить с дороги.

— Вот, вот, — вслушиваясь в разговор, ворчала Оленька. — Двадцать минут проболтали о кружке, а казахи тем временем, может, ушли. Вот вам, получайте. — Девушка никак не могла примириться, что национальная рознь шла после драмкружка. — Плоха я, ну казахи и уйдут.

Пришел комендант с телефонисткой, которую сменила Оленька.

— Вы больны? — спросил он Оленьку.

— Нет, здорова, — ответила девушка, удивленно поглядывая то на коменданта, то на подругу.

— Тогда вы хулиганите. Идите домой, завтра утром ко мне, в контору!

— Я, нет… я думала… — Оленька хотела сказать, что она старалась упорядочить разговоры, но комендант оборвал ее:

— Думала?.. Здесь нельзя думать, здесь надо работать! Сейчас идите домой, а завтра утром в контору!

— Ну, что вы там думали? — довольно мирно спросил комендант перепуганную, с синими подглазицами (она проплакала весь остаток ночи) Оленьку. — Расскажите!

Задыхаясь от обиды и волнения, она изложила свой взгляд на роль телефонистки в строительстве.

— Вы это как, серьезно или шутя? — Комендант придержал готовый вырваться смех. — Вы нашли недостатки в системе телефонных разговоров и решили исправить ее?

— Да, я исправляла.

Комендант крикнул на всю контору:

— Вот талантливая девушка! Она изобрела новую систему телефонных переговоров. — Он вперемежку со смехом передал слова Оленьки, затем похлопал ее по плечу и строго, как разговаривал с провинившимися шоферами или десятниками, сказал: — Этого нельзя, это вредительство! Твое счастье, что ты не понимала, что делала. Становись на дежурство и забудь свою систему!

Вдохновенное участие телефонистки Оленьки в строительстве в тот же день стало известно всему городку и многим дало уйму здорового смеха: а мы и не догадывались, где наши энтузиасты и новаторы. Оказывается, на телефоне.

Елкин, узнав, что дочка проштрафилась, не зло пожурил ее и посоветовал:

— Будь осторожней. У нас дело, и забавляться им недопустимо. Дело надо уважать.

— Я хотела лучше. Как обидно, когда болтают по пустякам, а с чем-нибудь неотложным ждут.

— Пока что неизбежно, несовершенство техники. Если дать телефонистке волю регулировать переговоры, тогда телефонисткой на нашем участке должен быть кто?.. Весь управленческий аппарат. Я тебя, дурочка, понимаю, ты хотела оживить свои тяжелый однообразный труд творчеством. Это не просто, нельзя вот так, по-твоему.

— А теперь мне будет скучно, — пожаловалась Оленька.

— Утешайся тем, что есть. Скучно? Напиши-ка Ваганову, как ты орудовала. Ему, верно, тоже скучно.

Оленька написала и в ответ получила многократно повторенные: «Ха-ха-ха!» и «хо-хо-хо!». В уединении телефонной будки она долго разглядывала кресты и колеса (хо, хо, хо), начертанные Вагановым, потом и сама посмеялась над своим вдохновенным усовершенствованием телефонной связи. Желание внести порядок в стихию телефонных переговоров она заменила стремлением к безошибочной быстроте.

Дело с казахами-землекопами наладилось, все перешли на сдельщину, лишь новички первое недолгое время работали поденно. Им сами же казахи — опытные землекопы — неустанно твердили, что сдельщина лучше поденщины. Сколь ни старайся, на поденщине больше двух рублей не заработаешь, а на сдельщине можно пять. Но хорошая сдельщина требует: работай, как бригады Тансыка и Гонибека, которые устроили земляную байгу. На работе закрой глаза на все, гляди только на лопату и землю. Когда приходят грабарки или вагонетки, сперва нагрузи их и потом уж завертывай цигарку. Если устали руки, ноги, болит спина — все равно работай.

Настало время продвигать казахов выше по рабочей лестнице, и бригаду Тансыка перевели с земляных работ на скальные, вместо насыпи земляного полотна — убирать камень из выемки, рассекающей узким коридором Чокпарский горный перевал.

Выемка жила многообразно, шумно, а для казахов, которые были тут новичками, непонятно и даже грозно. В самой голове ее стояли три компрессора. Им на зиму были устроены камышитовые избушки. Они отапливались несравненно лучше, чем палатки и юрты рабочих, чем даже контора. Компрессоры сердито гудели, рычали, лязгали железом. От них по скалам тянулись гибкие, как змеи, резиновые шланги, по которым компрессоры подавали сильно сжатый воздух в бурильные молотки.

Девять человек рабочих-бурильщиков, каждый с бурильным молотком, были тем передовым отрядом, который вел первое наступление на гору. С частым стуком, скрежетом и визгом, точно в злобе и ненависти, бурильные молотки ввинчивали свои стальные жала — буры — в твердые скалы. Летели каменные осколки, брызги, пыль. Молотки сильно дрожали, встряхивали рабочих с головы до пят. Дул свирепый, оголтелый зимний курдай. Чтобы держаться на скалах, рабочие привязывались к ним ремнями и веревками.

Эти люди казались Тансыку особыми, сверхлюдьми. Крепкорукие, с пропыленной, темнокаменной кожей, они молча, спокойно двигались вперед. Ни разу не видал он, чтобы кто-то из них прикрыл лицо от ветра, поежился от холода, растерялся перед высотой и крутизной скал. У них были малоподвижные, редко мигающие, бесстрашные глаза, уверенная твердая поступь.

За этим передовым отрядом шел второй, взрывники. Они набивали взрывчаткой дыры, сделанные бурильщиками, и протягивали к ним подрывные шпуры. Это был совсем другой народ — беспокойный и требовательный. Они то и дело кричали:

— Не ходи туда! Убирайся оттуда!

Тансык не любил их: они мешали ему интересоваться и узнавать, как и что происходит на выемке, они требовали, чтобы он безотказно и немедленно исполнял их волю. И не только он, у них была огромная власть. Когда они давали команду: «Будем рвать!» — компрессоры умолкали, тепловозы и вагонетки уходили, бурильщики со своими молотками и все другие рабочие прятались по местам, какие указывали им взрывники. После этого наступал момент полной тишины.

И вдруг раздавался гром обычно в несколько таких сильных ударов, что земля широко возле выемки вздрагивала. Затем пробуренные скалы разваливались, над ними высоко поднимались тучи осколков и пыли. Ветер подхватывал пыль и мчал вдоль по выемке. Во время следующих один за другим громовых ударов Тансык невольно начинал оглядывать себя — жив ли он, при нем ли руки и ноги, ему все казалось: вот-вот разорвет его и разбросает наподобие камней.

Когда грохот взрывов затихал и взлетевшие в воздух камни упадали наземь — приостановленные работы возобновлялись: бурильщики принимались сверлить дальше, взрывники — готовить новые взрывы, экскаватор, тепловозы, каждый с составом пузатых емких вагонеток, убирать раздробленную гору.

Машины трудились упорней, чем люди. Экскаватор день и ночь, почти непрерывно, с коротенькими остановками только на то время, когда около него менялись люди, хватал своим железным ртом взорванную породу и переносил из отвала в вагонетки. Насыпав весь состав до краев, он давал короткий, но резкий, повелительный гудок. Тепловозик, откликнувшись экскаватору тоже коротким послушным гудком, немедля увозил ненужный здесь грунт в такие места, где нуждались в нем. На смену ушедшему тепловозу подходил другой, с пустыми вагонетками.

Тансыку было жалко эти маленькие машинки. На них постоянно гукал экскаватор, не довольствуясь этим, покрикивали разные работавшие на выемке люди: «Даешь! Уходи! Убирай поживей свой хвост!» Тспловозики суетились, тяжело дышали, либо толкали, либо тянули свои вагонетки, старались угодить всем требовательным крикунам. Глядя на их нелегкую жизнь, Тансык думал: «Замучили, загоняли бедных», — и с неприязнью косился на огромный, кутавшийся в черный нефтяной дым экскаватор. Этот сердитый великан никому, даже и себе, не давал покоя. Переглотав одну раздробленную гору, он требовал немедленно другую. Ночами для него зажигали по выемке огни.

И к машинам и к людям при них у Тансыка было одинаковое отношение: люди казались ему немножко машинами, а машины — немножко людьми. Они переговаривались между собой на своем особом языке гудков, шумов, знаков. У машин Тансыка поражала людская разумность движений: экскаватор всегда брал нужную землю, аккуратно выбрасывал ее в вагонетки; тепловозы знали места остановок, понимали команду и людей и экскаватора.

Весь сложный механизм выемки был малопонятен Тансыку, казался грандиозным, неохватным. В нем Тансык занимал ничтожное место — убирал камни, оброненные экскаваторами и вагонетками на узкоколейный путь, по которому увозили ненужную породу, и мешавшие движению тепловозных составов. Тансык постоянно чувствовал свою незначительность. Копыто лошади, если оно способно к этому, вероятно, сознает себя более важной штукой. Послушно, подавляя усталость и боль, он делал все, что требовали от него и люди и машины. У него были примеры, что здесь шутить не любят: окажешься на чужом месте, не увернешься вовремя, не исполнишь команду — могут толкнуть, ударить, искалечить.

И только один бригадир Гусев не считался с этим. То пеший, то верховой, то в вагонетке, он постоянно, как ветер, носился по выемке — к экскаватору, компрессорам, к бурильщикам, взрывникам, — командовал, бранился, останавливал машины, запускал в них руки. И люди и машины, работавшие на выемке, беспрекословно слушались его. Тансыку он представлялся сверхчеловеком и одновременно сверхмашиной, повелителем. Встречая Тансыка, он обычно приостанавливался и говорил по-свойски:

— Здорово, брат! Как дела? Работай, старайся, хвалю за это!

Подержав Тансыка с месяц на уборке камня, Гусев вдруг распорядился:

— Бросай-ка, брат, лопату! Пойдем испробуем другое дельце!

Прошли мимо экскаватора, компрессоров и поднялись на гору к бурильщикам. У одного из них Гусев взял бурильный молоток и подал Тансыку.

— Нажимай крепче, чтоб меньше прыгал.

Тансык воткнул молоток в землю, стиснул ручки. Гусев дал струю воздуха. Молоток застучал, запрыгал. Бригадир крикнул:

— Нажимай!

Молоток врезался в камень, выбивал искры, встряхивал Тансыка, как ошалелый рвался из рук. Тансыку хотелось бросить дикую машину, убежать от нее подальше, и только страх перед бригадиром удержал его от этого. Побледнев от напряжения и неприятной дрожи, он продолжал нажимать.

— Вот-вот, — хвалил бригадир. — Не смей бросать, держи его, как необъезженную лошадь!

Совет пришелся по душе Тансыку, в самом деле было похоже, что в руках у него молодой, ярый конь, заседланный и взнузданный в первый раз.

Опыт удался. Гусев зачислил Тансыка в бурильщики и сам познакомил подробно с молотком — разобрал весь на части, рассказал, что делает каждая из них, потом собрал и велел Тансыку:

— А теперь — ты!

Тансык с опаской вывинчивал шурупы, снимал гайки, другие штучки и думал: «А вдруг они оживут, рассердятся и убьют меня». Но штучки, совсем недавно живые, сверлившие камень, сильно рвавшиеся из рук, теперь были неподвижны, как мертвые.

Когда парень разобрал молоток до конца, Гусев велел собрать его. Тансык попробовал, но перепутал части и отказался:

— Машина не хочет.

— Не машина не хочет, а ты не умеешь. Научись разбирать и собирать, это обязательно. Вот гляди, что к чему! — Гусев свинтил молоток и преподнес Тансыку как подарок. — Твой. Береги, ухаживай!

Вскоре Тансык сделался заправским бурильщиком — научился разбирать и собирать молоток, распознавать горные породы, держаться на кручах, ноги его стали устойчивыми, руки цепкими, глаза бесстрашными.

Жить он переселился в юрту бурильщиков, которых считал издали полулюдьми, полумашинами. Жизнь его наполнилась удивлением и радостью. Сначала он увидел, что бурильщики — самые обыкновенные и хорошие люди. После работы в юрте все любили поговорить, поиграть мирно в шахматы и шашки, рассказать веселое, смешное. Все получали и писали письма, вспоминали свои дома, жен, детей, невест. Охотно помогали Тансыку в работе и называли его дружески «наш подшефный».

Бурильный молоток сильно изменил отношение Тансыка к людям и машинам. Научившись разбирать и собирать его — умерщвлять и оживлять, — парень убедился, что машины послушны человеку, послушны больше, чем конь хозяину. Ему стало радостно за людей и спокойно за самого себя, день ото дня он убеждался на своем молотке, что человек — повелитель машин, день ото дня освобождался от страха перед машинами, как перед существами, которые могут взбунтоваться против человека, не подчиниться ему. Разбирая и собирая молоток, он невольно думал, жива машина или мертва. Разберет — молоток мертв, соберет — жив. Он полюбил это занятие и через него усвоил, что машины живы мыслью и знанием человека. В каждую часть машины человек вложил свою мысль, и оттого каждая часть и вся машина движется, гудит, ломает горы, поднимает грузы, как живая.

Приглядываясь к тепловозам, компрессорам, экскаватору, он догадывался о многом, что раньше было закрыто для него. «Почему машины кажутся разумными существами? Да потому, что человек вложил в них свой разум. Почему они делают всегда именно то, что нужно? А человек заранее обдумал их движения и работу, вложил в них именно такие способности».

Раньше его давило сознание, что человек слабей машины, исполняет ее волю, теперь его радовало новое сознание: человек сильнее машины, она исполняет его волю. Тансыку захотелось сделаться повелителем машин, не только одного бурильного молотка, а всех самых крупных и сложных. В свободное время он начал ходить к компрессорам, экскаватору, тепловозам, наблюдать, какие мысли заложил в них человек, — какой части вертеться, какой хватать груз, какой дышать, гудеть… С острой завистью глядел он на машинистов и механиков, как хотелось ему получить такую же силу и власть, какую имели они. Тронул ручку — и экскаватор опускает ковш, тронул еще — он хватает целый воз грунта, дернул веревку — ковш сбрасывает грунт в вагонетку. И полное послушание — ни упрямства, ни заминки!

— Дайте попробовать! — приставал Тансык к машинистам.

Некоторые отказывали с маху, другие спрашивали какие-то права. Убедившись, что парень не имеет не только прав, а даже понятия, что это такое, говорили наставительно:

— Сперва получи права!

— Где? — допытывался Тансык.

Называли Москву, Ленинград, Урал, — словом, те места, в каких машинисты зарабатывали и получали свои права. В конце концов полную ясность о правах на управление машинами дал ему муж сестры шофер Ахмет.

Тансык заявился к бригадиру Гусеву и сказал:

— Сделай меня хозяином машин!

— Ты что, захотел в тюрьму?! — Гусев посмеялся. — Теперь всякие хозяева не в чести.

— Я — работать. Повернул бы ручку — и машина послушалась.

— Значит, машинистом, механиком.

— Как ты, — дополнил Тансык. Много отдал бы он за одну минуту побыть бригадиром, как Гусев.

— На каких же машинах?

— На всех, на всяких.

— Это не выйдет, за все возьмешься — ни с одной не справишься. Пока бури, потом подумаем.

Тансык начал проситься в Москву или в другое какое-либо место, где можно получить права работать на машинах.

— Все получишь здесь, и права и машину. Я помню тебя, — обнадежил его Гусев.

В ущелье Огуз Окюрген засуетились, зашумели люди: бурильщики, взрывники, экс-комбриг Гусев, скальный прораб Дауль… Зафыркал компрессор, затрещали бурильные молотки. Готовился первый, пробный взрыв.

Любой взрыв, а первый особенно — игра с неизвестным. Как бы хорошо ни был подготовлен, он может кончиться неудачей, принести неприятности: окажись в породе какие-нибудь особые свойства — получатся слишком крупные, непосильные для экскаватора глыбы, подвернись неожиданно человек — жертва…

Секунды, отделяющие запал от взрыва, слишком короткие для того, чтобы завернуть цигарку, для взрывника — целая жизнь, наполненная тревогами, надеждами и многообразными воспоминаниями. К ним нельзя привыкнуть, сколь бы часто ни повторялись они. Потому-то скальный прораб Дауль был не в себе.

С лицом, исполосованным злыми складками, с перекошенным, широко открытым ртом, он стоял перед нежданной толпой любопытных, собравшихся поглядеть на зачин, и грозил ей костистым волосатым кулаком.

Вздумайся кому-нибудь переступить указанную черту, криком, шуткой, слишком ли громким сморканьем нарушить торжественность момента — Дауль, верно, дал бы ему тумака.

Толпа держалась, как замороженная, лишь в кучке взрывников шебаршились шутки, и с лица на лицо перепархивали усмешечки по поводу не в меру взволнованного прораба.

Орудийный залп. За ним несколько разрозненных, догоняющих друг друга выстрелов. Из глубины ущелья выскочил коричневатый столб с лохматой головой, будто прикрытый бараньей шапкой, и начал подниматься к небу.

Он вырос до макушек самых больших утесов и остановился, потом на все стороны поклонился лохмами головы и с грозовым шумом свалился обратно в глубину ущелья.

— Пре… пре… красно! — выдохнул Дауль и разжал онемевший кулак.

— Мышиная грызня, волынка, — отозвался ему заливистый, насмешливый говорок. — Стариковский…

На последнее слово толпа ответила долгим хохотом.

Дауль, почуяв обиду, как рассерженный гусак, вытянул шею и зашипел:

— Кто, кто, кто это сказал? Ка-ка-кой это-то мастер нашелся? — У Дауля была затрудненная прерывистая речь с ненужными повторами, длиннотами и недомолвками. — Я най-ду-ду хулигана. Я е-го в дру-гой рраз в шею!

— Я сказал, — старший взрывник Петров хлопнул ладонью о ладонь, — и говорю: грызня, крысиные бирюльки. Экскаваторы, компрессоры повыдумали, а во взрывном дело все пшик да пшик.

Осматривали дробление. Местами камень был измолот в пыль, местами лежал тонными глыбами.

Петров стучал в глыбы сапогом и, оглядываясь на прораба, горячился:

— Это куда? Экскаватор глотать не станет. Снова бурить, рвать?

— Бу-бурить. А ты, ты каб-лу-ком-ком хо-хо-чешь?

— Вот тебе пыль, вот тебе глыба. Мало ли сил ушло на пыль! Эти бы силы да на глыбы!.. — Петров уперся в Дауля красными воспаленными глазами. — Не одинаково бьет. Стреляем в небо, как в дырку.

— Ты не до-до-волен?

— А какой дурак доволен?

— Я, я, к при-ме-ме-ру.

Петров развел руками: что, мол, поделаешь с тобой, если не вышел умом.

— Кол-дун-дун, за-но-зза, — прошипел Дауль и, вполне довольный взрывом, но столь же недовольный поведением Петрова, поспешно ускакал в строительный городок.

За ночь бригада добровольцев из молодежи расчистила путь, кое-где заваленный и покорябанный взрывом, а с первым светом двинулся на работу экскаватор «Марион». Он полз на двух широких гусеницах, напоминающих степных удавов, окрашенных ржавым цветом песка. На спинах гусениц плясали длинные, как кухонные ножи, языки пламени, вырывавшиеся из топки. Сильный прожектор, укрепленный на лобной части кузова, точно единственный глаз мифического циклопа, ошаривал дорогу. Из трубы валил черный нефтяной дым и волнистой гривой повисал на соседних скалах.

Экскаватор остановился у раздробленного навала, острием прожектора пощупал ворох камней и гукнул отрывисто, повелительно. Два писклявоголосых, по-воробьиному серых и по-воробьиному же торопливых тепловоза придвинули к нему по узкоколейке составы вагонеток с разливистыми утробами. Рабочие поднатянули рукавицы, крепче схватились за рули и рычаги управления, за лопаты.

Из экскаватора, примешиваясь к дыму, забил фонтаном белый пушистый пар и, окрасившись отблеском утренней зари, образовал над машиной подобный цветку нарядный зонт.

Раскрытая пасть экскаваторного ковша с хрустом вгрызлась в россыпь гранита, захватила толику с кубометр, захлопнулась с лязгом, приподнялась и ссыпала породу в вагонетку. Через несколько минут тепловоз с нагруженным составом укатил из ущелья в утренне голубой простор степной равнины. Вместо него встал под погрузку другой состав. И так, чередуясь, тепловозы то подбегали к экскаватору, то убегали от него.

— Как, все ладно? — крикнул экскаваторный машинист тепловозным.

— Ладно.

— Тогда, ребята, жми!

Чумазая семья машин дружно растаскивала разбитую аммоналом породу и сооружала насыпь. Экскаватор, как голова трудового коллектива, задавал темп и устанавливал порядок; без устали опуская и поднимая ковш, внимательно следил за мелюзгой, указывал ей места и поторапливал ее, на всякую неисправность сердито покрикивал гудком, на злостные нарушения дисциплины заливался долгим, до хрипоты, воем. Мелюзга старательно суетилась, бегала во всю прыть своих маленьких колес и наперебой успокаивала папашу.

Люди были неприметны: экскаваторный машинист сидел в утробе машины, у тепловозных только изредка показывались в оконцах потные лица; смазчики и кочегары, рабочие при вагонетках и рабочие пути, убиравшие потерянную вагонетками породу, послушно, молча выполняли волю машин. Не слышалось ни брани, ни болтовни, разговаривали только гудки и исключительно о деле.

Пришел взрывник Петров, мельком, равнодушно взглянул на толковую хлопотню машин, на букет пара, впитавший в себя все оттенки горного рассвета, и пробрался к экскаваторному машинисту.

— Доволен породой?

— Постыдился бы говорить такое слово! — упрекнул его машинист. — Вы там корежите чертовы глыбы, а я тут лопай их. Самих бы вас заставить глотать ваше крошево.

— Да-а… — Петров почесал горло, будто и впрямь ему предстояло глотать камни. — Ты мне без арапа. Вашему брату, как ни разбей, все крупно. Ты мне по сути, я это для дела узнаю.

— Зря трепаться и нам некогда. — Машинист подвел ковш под одну из крупных глыб. — Ее взять — волынка, на вагонетку опустить, чтобы не пробила, — другая. Видел? Иди и крути хвост кому следует!

— Не ярись. Будет время, поработаешь всласть, — утешил Петров машиниста, весело свистнул и ушел.

Петров, лет пятнадцать провозившийся со скалами, как говорят рабочие, «парень стажный», считал, что взрывное дело отстало и нуждается в революции. Впервые такие мысли у него появились в Дагестане при переделке горных троп в колесные аробные дороги. На Турксибе они окрепли и сделались таким же постоянным и неизбывным его спутником, как синий рубец под правым глазом — остаток излишней храбрости при работе. Сухощавый, немного колченогий, но быстрый на ногу, Петров постоянно торчал на выемках и в ущельях. Либо у разбитого массива, либо около экскаваторов и компрессоров, либо перед утесами и скалами, которые и разбивать-то совсем не нужно. Похмыкивает, похмуривается, встретит человека, непременно удержит и выскажется:

— Рвем, называется. Так, што ли, рвать надо? К примеру, в этом ущелье проколупаемся год-полтора, а по делу, по тому, как жизнь требует, два месяца бы…

Он был широко известен по участку. Одним его постоянное разглядыванье скал казалось чудноватым, и они называли его колдуном. Взрывники считали его «парнем с мозгой», но недолюбливали. Им не нравилось, что он подсмеивался над привычной системой работы.

— Ты портишь нам марку, — не раз выговаривали ему товарищи. Если уж сам старший взрывник считает нашу профессию дрянью, то другие подавно. Погоди, сбавят расценки — за дрянь и плата дрянная.

— Вы, ребята, плохо толкуете. Дело наше сурьезное и почетное, только вот много лет подряд топчется на одном месте, и его надо двигнуть.

— Ну, надо, ну, ладно, ты как хочешь думай, а держи про себя, не треплись по всему участку!

— И тоже неверно. Надо забудировать всю рабочую бражку, и тогда мы скорей двигнемся.

— Забудировал, от экскаваторных ребят дыху нету. Им все неладно, и крыть их нечем, когда ты сам…

Голубоватый ночной туман заливал ущелье, обволакивал приостановленные на ночь машины, бараки и палатки со спящими людьми, приглушал голоса беспокойной речонки, сдерживал прыть ветра. Петров стоял в горле ущелья около утеса, прозванного Бородавочкой, глядел на его острогранную макушку, посеребренную светом месяца, и задумчиво насвистывал. Днем неожиданно закончились его стычки с Даулем — тот приказал ему сдать казенный инвентарь и обязанности старшего рабочего-взрывника своему помощнику.

— Ты дис-кре-ди-ди-ти-ти-тируешь дело, — с натугой выговорил прораб. — И ты, ты можешь, если те-те-тебе не нравится, ухо-ходить совсем. Я тебе даю во-вольную!

— Нет, я не уйду, — сказал Петров. — Я не гордец, могу поработать и простым рабочим. Это мне не в новость, недавно вышел из них.

Остался он не потому, что некуда было уйти, его взял бы любой пункт, не подчиненный Даулю. Петрова удержал здесь дерзкий замысел перевернуть все взрывное дело.

Из глубины ущелья послышался перебойный стук лошадиных копыт. Петров сошел с тропы и прижался к утесу. Когда всадники (Калинка и его невеста) поравнялись с ним, Петров проговорил:

— Добрый вечер!

— Добрый, добрый! Удивительный вечер. — Калинка придержал коня. — Ты что, все изобретаешь?

— Я думаю одним взрывом поднять всю эту штуку. — Петров шлепнул ладонью по гладкому боку утеса. — Раз — и нету, пошел к чертям!.. Пробьем под него штольни, в них закатим тонн пять-шесть аммоналу…

— Шесть тонн? — Калинка беспокойно ерзнул. — Шесть, шесть, триста шестьдесят пудов… — заглянул в лицо невесте и начал объяснять. — Он — специалист по взрывам, и вот у него идея — сделать переворот во взрывном деле. Он выбрал для своих опытов это ущелье, эту скалу.

— Сколько у вас надежд на ущелье! — Невеста шаловливо тронула рукой Калинку по шее. — Сколько мечтателей — ты, он…

— И очень даже хорошо: дети и мечтатели — цветы, украшение жизни. — Затем Калинка повернулся к Петрову: — Дальше, говори дальше! Шесть тонн, не много ли? — И снова к невесте: — Ты не устала? Тогда задержимся, поболтаем с ним.

Невеста выскочила из седла, уселась на береговую бровку. Она проводила с Калинкой последнюю ночь и ничуть не хотела укорачивать ее сном.

Петров назвал приблизительную кубатуру утеса и сопротивляемость породы.

— Так, минимум шесть тонн. — Калинка прищурился на утес, потом на Петрова, снова на утес и проговорил: — Гони проект! Твоя выдумка стоющая. По-моему, здесь если не полный переворот, то рядом… около. По-моему, ты, голова садовая, не даром ходил здесь. Ей-бог, не даром! Утром же к Даулю!

— Дауль мне недавнесь сказал: можешь уходить совсем.

— Тогда прямо к Елкину. С таким делом можно и в главное управление. — Калинка протянул Петрову руку и пошутил: — Я думал один именинником стать, а глядь, и ты… Радуюсь, честно радуюсь!

Проект показался Елкину несерьезным, измышлением безграмотной фантазии, и он сунул его в папку, в которую обыкновенно сваливал все, что можно было забыть.

Но Калинка заставил старика вспомнить про него. Он пришел раз, другой и в третий потребовал:

— Докажите мне никчемность проекта. Иначе… вам не дам покою.

— Что тут доказывать? Вам он импонирует, но это еще не…

— Знаю, знаю. Вы хотите сказать, что он похож на мой первый вариант.

— Именно, именно! — Но старик все же разыскал проект. — «В подножии скалы пробить две горизонтальные штольни с зарядными камерами, заложить шесть тонн взрывчатки, дать ток, — и утеса не будет». А где гарантия? Почему шесть тонн? И почему не будет? И вообще что будет от взрыва шести тонн?

— Есть же данные, по которым можно судить. Подкрепите чем-нибудь ваши возражения!

Старик надулся, фыркнул, выхватил из кармана карандаш, в сердцах сломал его. Калинка поспешно подал ему свой.

— Что, как? — нетерпеливо спрашивал он, заглядывая в расчет.

— Шесть тонн, и утеса может не быть. — Елкин вскочил. — Представьте, может не быть! Если он не наврал в кубатуре… Возьмите лошадь и проверьте кубатуру! Я не ожидал, я… не смел вообразить, что Петров, ординарный взрывник…

— В том-то и дело, что он не ординарный, а с поправочкой.

Проверили кубатуру, уточнили расчеты и поставили проект на обсуждение. Дауль, не заглядывая в проект, не желая брать в руки по его отзыву «нагольное арапство», принялся громить Петрова:

— Мо… мо… мо… мои ребята хохочут. — Он говорил с длинными остановками, надуваясь, багровея, зло и грубо, какими-то сгустками презрения, — шесть, шесть тонн как а… а… аахнут, Петров штанов не соберет!

Он выдвинул кучу возражений: единовременный взрыв шести тонн разнесет все ущелье, весь городок, сдвинет, полуразрушит другие скалы, и поневоле придется убирать их. Порода может расколоться на слишком крупные куски, которые вновь будет нужно бурить и рвать. Взрыв обойдется во много раз дороже обычного.

— Мо… мо… мои ребята не… не будут работать, — закончил он, — нет ду… ду… раков!

— Заставят! Проект утвердят, будут! — крикнул Петров. — Товарищ Дауль — трус, он как говорит в час по ложке, так и работает.

— Прошу без личных выпадов! — остановил Елкин Петрова.

— Ладно. — Но в ту же минуту Петров сбился на резкий тон. — Рвать так рвать, а Дауль кисель разводит, мышиную грызню. Сам — грызун и рабочих грызунов подобрал.

— Пуш… пуш… карь! — сказал Дауль, точно выбросил утробой заглоченный ком. — Бранд… бранда… хлыст!

— Я тебе не дам съесть мой проект, — прошипел Петров.

— Съем… слопп… слопаю! — У Дауля забурлило в животе и горле, рот перекосился, принял форму, близкую к восьмерке.

Калинка держал сторону Петрова, Леднев сторону Дауля, Елкин ни туда, ни сюда. Ему хотелось спокойно обсудить проект, столкнуть все «за» и все «против», поглядеть, что получится, а вместо этого приходилось одергивать разбушевавшихся противников.

— Грызуны! — кричал Петров. — Кролики, зайцы! Они еще пять лет проваландаются на дороге.

— Пушкарь! — рычал готовый лопнуть Дауль, поворачивался к Калинке и шипел: — Пав… пав… линий хвост!

Гусев держал за плечи Петрова и Дауля и уговаривал:

— Да вы погодите! Это же совещанье… Замолчите, дайте толком, толком!..

Калинка обхаживал Елкина. В экстатическом задоре он расписывал, как полетит скала, ухнет, дрогнет все… Если уж нельзя сохранить и надо дрызнуть, так дрызнуть как следует.

Елкин, отворачиваясь от Калинки, старался в перепалке Дауля с Петровым уловить мелькавшие дельные соображения.

— Товарищ Петров, я не вижу по расчетам некоторых деталей: полетит ли скала от шести тонн или аммонал только пшикнет, а скалу и не тряхнет? Каково будет дробление — мелкое, крупное? Меня интересуют эти подробности.

— Гла… гла… главное, — заквакал Дауль, — не… не… не под-роб-но-сти, а-а-а глав… главное!

— Подождите! — строго шикнул Елкин, он начинал поддаваться общему нервному состоянию.

— При всяком взрыве есть риск. Мы каждый день рвем и не знаем, какое будет дробление. — Петров кивнул на Дауля. — И он не знает. Тут по заказу трудно.

— Вот-вот, я удовлетворен, собрание закрываю. Товарищи, вы свободны!

Спор вокруг Бородавочки из юрты Елкина, где происходило совещание, выплеснулся через Петрова и Дауля в рабочую массу и расколол ее на две враждующие группы: «Пушкарей» — сторонников Петрова и «грызунов» — сторонников Дауля.

Взрывов, подобных тому, какой проектировал Петров, в истории Турксиба не бывало, не знали их и старые кадры, работавшие на других дорогах, и большинство подняло новатора на смех. Главными смехачами и противниками оказались специалисты во главе с Даулем, приученные долгим опытом быть осторожными в делах со скалами. Проект перекувыркивал все их представления о взрывном деле, в случае неудачи грозил окончательно подорвать их «марку», и они чурались его, как ловушки.

Дрались за проект в первую голову Калинка, без опаски, без оглядки, затем бурильщики, которым до чертиков надоело их однообразное, нудное дело, бригадир Гусев — выдумщик, новатор от природы.

Елкин не обнаруживал своих симпатий, не торопился со своим судом, а скорее был полем борьбы, которое оба противника старались завоевать. Он хотел до конца выслушать противников, исчерпать все запасы рабочей смекалки и старательно поддерживал тот сквозняк критики, в котором очутился проект. Вызывал то Дауля, то Петрова, советовался с бурильщиками, взрывниками, экскаваторщиками, внимательно следил, как перестраиваются ряды спорящих.

Рискнуть было и соблазнительно и страшно: удача могла дать в руки строителей новое оружие для борьбы с карьерами, сберечь средства, время и приблизить смычку, неудача же задержала бы все работы и на такой же срок отбросила смычку.

Смущало и то, что пушкари были в меньшинстве и технически хуже обуты, чем грызуны, у которых были такие силы, как Дауль, Леднев и почти весь коллектив взрывников.

Экскаватор меж тем все ближе придвигался к Бородавочке, и она все больше и больше из красоты превращалась в крупную техническую задачу.

При всяком разговоре о петровском проекте Дауль выходил из себя и терял дар речи. Наконец он решил обезглавить пушкарей и уволил Петрова. За хулиганство, за разложение трудовой дисциплины, за разжигание вражды среди взрывников, — так он мотивировал свой приказ.

Козинов поднял против приказа войну, Елкин не утвердил его. Тогда Дауль потребовал: либо он, либо Петров. Выбирайте, кто милей!

Елкин отказался выбирать: Дауль был необходим как прораб, а Петров как новатор.

Дауль перестал бывать на работе, вместо этого начал ежедневно приходить в контору и донимать Елкина.

— Го-го-гоните рас-расчет!

Елкину пришлось поневоле выбирать, и он перевел Петрова из ущелья в кузницу. А Петров взметнул на плечи свой небогатый багажишко, явился к Фомину и сказал:

— Снимай меня с партийного учета! Уезжаю на северное строительство.

— То есть как это уезжаешь? — У Фомина от удивления переломились брови и сильно потемнели глаза.

— Организация позволяет издеваться надо мной, молчит, когда хоронят мой проект. За каким же чертом мне оставаться здесь? На потеху Даулю?

— Остынь, остынь! — Фомин взялся за телефон. — Товарищ Елкин, как вы находите проект Петрова? Намерены ли осуществлять? — Выслушал ответ и сказал Петрову, рассекая медленными взмахами руки воздух: — Организация знает всю цену проекта, но она вполне согласна с начальником участка, что спешить некуда. Лучше, пока экскаватор идет до утеса, не делать проб. Этим мы удержим Дауля и еще раз-два как следует провентилируем проект. Ты уверен, что он без изъяна?

— Кто его знает, взрывное дело — рискованное дело.

— Ну так вот, оставайся и доведи риск до нуля! А когда придет время, проект будет выполнен.

— Где оставаться?

— В кузнице, в столовой, на конном дворе… Важно быть на участке, важно уточнить проект. Темпы — вот задание партии. Твой проект может приблизить смычку. Что для тебя дороже: партия, строительство или глупое самолюбие?

Петров остался. Его зачислили в отдел механизации, к бригадиру Гусеву.

 

8. С перевала на перевал

Козинов перечитывал письмо от жены, полученное утром и прочитанное наскоро, на ходу. Письмо было спокойное, радостное: все здоровы, деньги доставляют аккуратно, старшая из детей, дочурка, недавно переступила в четвертый год и научилась понятно выговаривать все, даже: скоро приедет папа. Ей устроили веселые именины, с гостями и подарками. Самый младший, трехмесячный сынок, память от последнего свидания родителей, начал улыбаться на свист и щекотку. «Он весь в тебя — востроглазый, по телу коричневые родинки, как твои. И цепкий, хваткий, так вопьется в грудь и губенками и ручонками…» Жена спрашивала, можно ли им приехать на свиданки или нельзя, не опасна ли будет детишкам вода.

Читая, Козинов то улыбался счастливо и хмыкал: «Весь в меня. А в кого же ему быть», то начинал беспокойно барабанить пальцами по голенищу сапога: ехать с малышами… и вода, вода…

Год назад он попробовал устроиться на дороге с семьей, но из этого не получилось путного: дочурка в первую же неделю заболела желудком, и жена, спасая ее, уехала обратно на Урал. Теперь было двое маленьких. Прежде чем решиться на что-либо, Козинов позвонил доктору:

— Как у нас с водой? Можно выписывать жену с детишками?

— Не советую, — ответил доктор. — Вы же сами прекрасно знаете нашу воду. Взрослые как-то переваривают. А зачем мучить ребятишек?! Могут быть серьезные неприятности… Не советую! — И доктор шумно вздохнул.

Козинов жил на Турксибе безвыездно уже третий год, два раза имел право на отпуск. Но в одном случае помешала получить его борьба за Чокпарский вариант, в другом хлопоты с коренизацией. Снова, уже в третий раз, это право пришло к нему, и Козинов решил взять отпуск. Ничуть не сомневаясь, что его отпустят, он принялся втискивать в чемоданы грязное белье. На строительстве было трудно со стиркой. Втискивал и говорил, словно убеждая кого-то:

— Третий год здесь. Довольно, надо отдохнуть. Семью год не видал, выписать нельзя. Через месяц вернусь. Ничего, обойдутся, не такой уж я незаменимый.

Вошел Елкин. Увидев Козинова над разворошенными чемоданами, он спросил:

— Что, обокрали?

— Уезжаю в отпуск.

— Ба-ба… с кем же я буду говорить о казахах, о шоферах? Пески, скалы, бездорожье… Все это губит, режет наши перевозки. С кем же говорить?!

— С кем-нибудь. Партком выделит мне заместителя.

— Когда?

— Это не мое дело.

Видя, что с ним уже не хотят разговаривать, Елкин ушел, а Козинов продолжал сборы. Покончив с ними, он написал заявление в партком, чтобы порекомендовали человека, которому можно доверить временно профсоюзные дела. На дороге в партком ему повстречался бригадир Гусев. Козинов поделился с ним своей радостью:

— Еду домой, к семье.

— Что-о?.. — удивился Гусев. — Уже отпустили?

— Должны, я с первого дня на дороге и не выезжал ни разу.

Гусев взял Козинова за рукав, притянул к себе и проговорил, хмурясь:

— Должны… Могут… — Задумчиво присвистнул: — Только не следует проситься. Не то время, разгар, сезон, каждая душа… Понимаешь? Работал два года, дорабатывай последний. Все молчал, и вдруг в самую горячую пору на курорт — уж больно похоже на дезертирство.

— Я к семье.

— Разница малая, главное — улепетнул с постройки.

— Да, оно, пожалуй, верно, — заворчал Козинов, — пожалуй, я погорячился. — Он рвал заявление, клочки старательно втаптывал сапогом в песок и говорил: — Немножко оступился. Другие едут, а у меня права, пожалуй, больше всех: две очереди пропустил и семья.

— Тебя не отпустили бы, напрасно бы разговор вышел.

— А мне показалось, что отпустят, и время ничего себе — подходящее, и никаких разговоров не будет. — Козинов затоптал последний клочок и виноватой походкой, скосив плечи, пошел дальше.

На место, где были схоронены остатки заявления, вместе с ними и козиновский отпуск, и думы о скором свидании с семьей, Гусев подшвырнул сапогом еще кучку песку, приступил ее, разровнял и проговорил, раздумчиво пожмуриваясь на беловатое, убийственно горячее солнце.

— Устал наш пред, устал. — Он одернулся. — Ха, отдохнем!

Козинов сделал круг по тропинке, бежавшей между бурунами бревен и досок, и свернул к юрточке бюро партколлектива. Фомин был занят какими-то бумажками.

— Садись! — сказал он Козинову.

— Я… так, без дела, мимоходом, — промямлил Козинов.

— Посидим без дела. — Глаза Фомина повеселели. — Вообразим, что мы в отпуску.

— Да, да… вот это самое. — Козинов беспокойно завертелся. — Гусев был у тебя?

— Только что ушел.

— А Елкин был?

— Вместе с Гусевым.

Козинов подумал, что в парткоме уже говорили о нем, но по поведению Фомина не мог понять, так ли это, и решил не дожидаться ни прямого спроса, ни намеков, а покаяться без всякого понуждения к этому:

— Я тоже с ними только что… Я было думал поехать в отпуск, заявленье уж написал, к тебе нес…

— Садись, чего топтаться! — повторил Фомин.

Козинов сел на край табурета и торопливо, точно боясь, что его перебьют, рассказал о своей семье и о том, как ему подумалось, что можно уехать.

Фомин выслушал его задумчиво и сразу, точно не было ни Козинова, ни его семьи, ни заявления об отпуске, заговорил о шоферах:

— Любопытная картина: цифры показывают, что наши самые отчаянные гонялы и знаменитый Панов по тоннажу и пробегу плетутся в хвосте.

— Какие-нибудь ошибочные цифры.

— В том-то и дело, что цифры проверены и все оплачены. Возьми это дело и посмотри.

Козинов сунул папку под мышку и с легкостью в теле, какая бывает после купанья, вышел: он догадывался, что грех мимолетного колебания прощен ему.

Вскоре позвонил Елкин.

— Как у вас с отпуском? С кем же говорить мне?

— Пролетел, остаюсь, — Козинов свистнул, — до смычки. Она, матушка, даст нам и покой и отпуск.

— Что же, не отпустили?

— Сам отказался, сам. Момент не подходит. Говорите, я вас слушаю.

Фомин попросил телефон Козинова и проговорил обыкновеннейше, точно речь шла об одолжении одной папиросы:

— Смычка назначена на первое мая. — Он не любил громкие слова, ни восторженные, ни горестные. Козинов тоном выше передал новость в контору участка. Оттуда она вылетела оперенной восторгами, сомнениями, комментариями, — и не больше, как через час, телефонные провода захлебнулись от криков:

«Слышал?.. Через десять месяцев шапку в охапку и домой!»

«Поздравляю!.. В отпуск поедем по готовой дороге».

«Где там… Годика через полтора — и то дай бог!»

«Одолеем, мы теперь закаленные, пропыленные, продымленные. Придется, конечно, покрутиться».

«Захотела коза ребят родить, да бот не велить».

«Ха-ха-ха! Вот комики!»

Новость, будто степной самум, мгновенно захватила весь строительный городок, проникла в бараки, на кухню, даже в лазарет к больным, переметнулась на дистанции, пикеты и произвела на всех примерно такое же впечатление, какое производит объявление войны.

Елкин набросал телефонограмму: «Срочно явиться в управление участка», приказал спешно передать всему руководящему персоналу и закрылся в юрте. Телефонную трубку сбросил, ибо знал, что не сделай так, его, по крайней мере, на весь ближайший день обратят в справочное бюро.

— Вот каковы дела, Тигрунчик! — и легонько прищемил котенку хвост.

Зверенок вцепился в брюки и начал подниматься на грудь хозяину.

— Пошел, пошел, не до тебя! — сбросил зверенка на кошму.

Инженер принялся оценивать мысленно свою армию.

Ваганов — не запил бы, каналья. Надо вытряхнуть из парня фантазерство.

Леднев — теоретик, мудрец, заноза. Это вредит и ему и делу.

Гусев — дюжину бы таких. Не найдешь, на биржах не валяются.

Грохотовы — не саксаул, не дрова, а романтическая история.

Калинка — яркий пустоцвет. Пока что — да…

Петров — если взрыв удастся, будет большой скачок к смычке.

Казахи — вешний лед, сплошной чет-нечет.

Транспорт — верблюдов надо, верблюдов.

Широземов — вот моя самая надежная скала. Нового не выдумает, но и не подведет, не предаст.

Пробежал так по всему участку и встревожился: далеко не везде было надежно и гладко. Но тут же утешил себя: даже в самом безнадежном человечишке можно найти большие силы, надо только уметь. Что ж, будем искать!..

Он вышел из юрты, вышел как-то по-иному, — в самом шаге, в качаниях рук, плеч чувствовалось, что он готов ко всему, готов бороться.

Жарко, бурно горели костры. Сухой, кремнево-твердый саксаул не пилили, не рубили, а разбивали ударом о камни на щепу и бросали в огонь.

Казахи в своей кочевой жизни очень много времени проводят у костров, на них готовят еду, возле них едят, беседуют, спят. Эти свои привычки они переносили и на строительство.

Елкин заметил, что саксаул расходуют слишком расточительно, и велел одному из рабочих позвать завхоза.

— Погляди, полюбуйся! — резко говорил он завхозу. — Твое сердце радуется, прыгает?

Завхоз переступал сапожищами, левой рукой крутил хохолок своих седеющих волос и не мог понять, чему радоваться, что хочет сказать инженер.

— Ради чего зажгли эти иллюминации? — покивал на костры. — Сколько, по-твоему, сожгут в сутки на одном костре?

— Трудно сказать.

— Кубометр! А сколько у нас костров?

— Не знаю.

— Усилить контроль над дровами, к складу поставить сторожей с оружием.

Завхоз расторопно побежал исполнять распоряжение.

Елкин завернул в рабочком уловить рабочий дух, пощупать грунт. В рабочкоме сидела значительная часть рабочего актива, здесь тоже подсчитывали силы. С приходом Елкина все умолкли, начался усиленный необъявленный перекур, явно для того, чтобы послушать инженера. Он понял это и сказал:

— Слышали? Вот он где, наш главный перевал. Это надо всем глубоко осознать.

— Да-а, перевальчик — не чета Чокпару, — отозвался бригадир Гусев. — Пока безымянный. Надо назвать. — И начал придумывать имена: Досрочный, Смычковый, Нежданный.

— Наоборот, Желанный, — поправили Гусева.

— Хватит, с этим успеется, — вдруг решил он и повернулся к Елкину: — Как, товарищ начальник, одолеем? Стерпит кишка?

— А как по-твоему? — У Елкина острым любопытством заблестели уже тускловатые, почти старческие глаза.

— Мы — что… Мы — стены. А вот как столбы?! — Гусев начал разглядывать спираль дыма от своей цигарки. — Мы — вроде этого дыма.

— И столбы без стен… — Инженер развел руками, показывая, что без стен не спасут дела и самые прочные, пусть даже чугунные, столбы.

— Бурильщики, взрывники, кузнецы, компрессорные и экскаваторные ребята не подведут. Плотникам и шоферам бузить не дадим. Пласты, товарищ начальник, поднимем, пласты. Энтузиазм запалим, будьте покойны! Вот насчет инженерно-технической части… Я слышал — не верят, прямо говорят: «Ерунда, печенка лопнет».

— Кто — любопытно?

— Да многие!..

— Я ничего не знаю. Оно и понятно: моя юрта на отшибе. Я вроде мужа, который всегда позднее всех узнает об изменах жены. Конечно, Гусеву видней: он чаще моего крутится на дорогах, на ходу, а по дорогам, известно, проходят все, и технический персонал.

— Я с провокацией, тебя поковырять, — признался Гусев.

— Что, ожегся? — укололи его и захохотали. — У нас инженеры на большой палец, во!..

Вопросы Гусева, в которых была не одна провокация, а и доля недоверия к инженерно-техническому составу, и таившая в себе иронию над этим составом похвала прочих покоробили Елкина. Но он быстро справился с неприятным чувством: главное было утешительно — здесь не боялись уменьшенного срока. Довольно долго просидел он в рабочкоме и ушел вполне успокоившийся, что именно эти люди, подчас обидно недоверчивые, сумеют в трудный момент спасти дело, сроки, его честь и добрую славу. Сторожкое отношение рабочих организаций к административно-техническому персоналу, и особенно к беспартийной части его, не было какой-то новостью для Елкина, а совсем наоборот, было привычным воздухом, в котором приходилось работать.

Мировая война, а потом гражданская сильно расшатали железные дороги России, выдвинули уйму неотложного ремонта. Закончив в тысяча девятьсот шестнадцатом году свою часть Мурманской магистрали, Елкин в семнадцатом перешел на ремонт, годы восемнадцатый, девятнадцатый и дальнейшие он работал с полной нагрузкой по восстановлению мостов, разрушенных войнами.

Атмосферу настороженности он почувствовал в первые же дни сотрудничества с новым строем государства. Было неприятно, иногда обидно, но утешало предположение, что с лучшими временами для государства настороженность рассеется. Она то ослабевала, то по разным причинам усиливалась. И в годы двадцать пятый и двадцать шестой Елкин пережил полосу кризиса. Он считал по отношению к себе всякую подозрительность излишней и потому оскорбительной. Его самолюбие крупного специалиста, к тому же не причастного ни к каким бойкотам и саботажам, поднялось на дыбы и поставило вопрос или — или: «Или мне доверяют, снимут с меня колпак постоянного надзора, и я работаю, — думал он, — или, если этот надзор не хочет считаться ни с какими заслугами, я бросаю все и ухожу в дворники». Он начал терять любовь к труду, хуже выполнять свои обязанности. Знакомые инженеры переживали сходственное с ним и не помогли ничем Елкину. Тогда он пошел к людям из рабочих и партийных организаций. Здесь говорили о положении интеллигенции, о ее роли и месте в классовой борьбе, — в общем получалось, что часть интеллигенции, особенно старые кадры ее, крепко связаны с бывшим властвующим классом — злейшим врагом нового строя, и строй этот вполне доверяться этим кадрам не может.

— Не мы, рабочие и коммунисты, виноваты, а вы. Вам требуется решительно и бесповоротно оторваться от свергнутого революцией класса.

Елкин и раньше понимал это, но его беспокоила личная судьба.

— Я достаточно проверен, что же меня-то подозревают? За компанию? Не будем говорить, что это портит нам жизнь, но ведь портит и работу.

— А чего вам беспокоиться, если вы с нами, если святы и грешить не думаете?! — Люди искренне удивлялись. — Работайте и не оглядывайтесь!

— Самолюбие страдает… Как-никак, а обидно, что никакой работой, никаким самопожертвованием, если ты старый специалист, не добьешься полного доверия.

— К черту самолюбие. Дело выше его. Неверно судишь, мы умеем доверять.

Елкин все же не скоро нашел успокоение: важно было не понимание и логика вещей, а именно чувство успокоения, пусть даже вопреки всякой логике. Излечили его собственная натура и внешние перемены.

Он носил в себе неизбывную живучесть, постоянное трепетанье созидательной воли, — и вот это с одной стороны, а с другой — начавшееся в государстве крупное строительство вырвали его из сетей уязвленного самолюбия.

Роль дворника потускнела и скоро показалась анекдотической нелепицей. Живой ум нашел утешительные аналогии. Одна особенно понравилась Елкину — живут же верующие люди и ничуть не смущаются тем, что всевидящий, всезнающий бог держит их под постоянным надзором. Когда нет грехов, надзор не страшен.

На Турксиб Елкин приехал с небывалой до того охотой работать, преображать неуютный и совсем нежилой хаос на благо человеку. Ярый строитель, он не мог осуждать эпоху строительства и переделки. Если не все, то сущность ее вполне отвечала его сущности. Воспитанный на уважении к труду, науке, технике, он не сомневался, что ими весь мир и его родина движутся к расцвету.

Совещание инженерно-технических сил и представителей рабочей части о новом сроке рельсовой смычки прошло при полном согласии. Предстоящие грандиозные задачи сблизили всех, на кого ложились в первую очередь. Вместо выпадов и упреков обе стороны усиленно проявляли доброжелательность.

Представители рабочих напоминали, что инженерно-технический состав не раз проявлял настойчивость, энтузиазм, выдержку и в последний год, понятно, не испортит свое доброе имя.

Техники, в свою очередь, выдвигали моменты, когда рабочие и общественные организации помогали выводить строительство из тупиков и провалов.

— Товарищи инженеры и техники, вы уверены, что справимся? — спросил Фомин.

— Я думаю, что всякий, кто сомневается в своих силах, откровенно попросит более простую, легкую работу, — отозвался Елкин. — Если мы добьемся и впредь такого же, как сегодня, единодушия, то смычка безусловно будет в назначенный срок. Инженерно-технический аппарат готов!

— Готовы и мы! — Для Фомина это была не праздничная декларация, а трезвая, рассчитанная уверенность. Он и был одним из первых, кто от имени строителей предложил приблизить смычку.

Елкин дал своим подчиненным необходимые инструкции, и всех — кого машины, а кого лошади — развезли по местам.

Леднев остался у Елкина ночевать: его машина, прошедшая трудный путь по горам и ущельям, помяла крылья, кузов, разбила фары и чинилась. Да он и рад бал поговорить с Елкиным.

Сидели за чаем. Побалтывая ложечкой в стакане, Леднев начал:

— Вы, уважаемый коллега, верите, что нас, специалистов, когда-нибудь поймут рабочие и профсоюзники и перестанут травить?

— Я не ощущаю какой-то травли. По-моему, уже поняли. Сегодняшнее совещание…

— Наивность, наивность! Вы сами не верите, что это единение длительно. Это только на время прибрали когти: нельзя же в самом деле жучить людей, когда срок… и тому подобное…

— Я честно говорю, что никакого гнета не чувствую!

— У вас толстая кожа. А я все больше убеждаюсь, что работать нельзя. У меня на дистанции, как и везде, недостаток одежды, питания, жилья. Все прекрасно знают, что этому тысяча тысяч причин: бездорожье, неорганизованность снабжающих учреждений, лень шоферов, возчиков, общее хозяйственное положение страны. А виновником считают меня. И рабочком поддерживает это убеждение. Удары, которые должны бы сыпаться на других, переводит на меня, не имеющего ни власти, ни права израсходовать лишний грош.

— А вы не принимайте удары.

— Без конца доказывать, толочь воду?! Второй грех — обособленность. Я не груб, стараюсь толком объяснять, хожу на совещания, даже кланяюсь всем, хотя иному нахалу и не хочется. Но я не заигрываю, не подделываюсь, не держусь панибратски, не считаю нужным быть пай-мальчиком, и я — «гордец, аристократ, человек старой складки». И опять рабочком поддерживает это… Нужно или совсем потерять личность, быть, чем велят, или же носить в себе какое-то особое… — Леднев, досадливо морщась и вертя руками около своей головы, начал искать нужное слово. — Вдохновенье… Долготерпенье… Отрешенье… Самозабвенье… — Не найдя такого, он заменил его паузой, затем продолжал: — Вы представляете, что нам будет стоить «май»?! Надо немедленно принять еще тысячи рабочих, завезти стройматериалы, продовольствие, одежду, дрова. Это немыслимо. Придется работать полуголодными, полуодетыми, без дров. Сколько обвинений и обид посыплется на наши головы! И во имя чего все это нести! Во имя социализма, который мы не можем принять всерьез?! Ради очень и очень экономного оклада?!

— Простите! — Елкин рывком сильно подался к Ледневу. — Я не член Коммунистической партии, но до сих пор думал и думаю, что в нашей стране социализм уже есть, живет. Все, что с семнадцатого года, — социализм. Пусть не стопроцентный, одним словом, первая выплавка, следующие будут иными, не в этом суть, но он факт. И относиться несерьезно к нему нельзя: он заставляет. Другое дело, если он вас не устраивает.

— Да, меня не устраивает. И прежде всего, и главным образом тем, что я неравноправен. Я, как представитель интеллигентного труда, лишен классового первородства и объявлен обслуживающим персоналом, привеском. Это влечет за собой и недоверие, и помыканье, и травлю. Я хочу быть равным!

— Станьте! — Елкин вызывающе усмехался.

— Как это — «станьте»?!

— Заслужите, и вас причислят к первородным, если вы не можете без первородства.

— Почему я должен заслуживать, когда другим это дается дарма, как естественное приложение?!

— Для меня все ваши заботы чужды, пройденный этап. — Елкин умолк и начал подписывать срочные распоряжения.

Леднев наблюдал за ним и думал:

«Или он очень стройный, гармоничный человек, или глуповат. Скорее глуповат. Рыскать, не спать ночей, не знать отдыха и не понимать, что он с этим своим горением смешон, — явная ограниченность. — Заметил у Елкина подергиванье губ. — До чего заработался, бедняга… Ослабеет — выбросят. Ни семьи при нем, ни друзей. Так себе, коллеги и сотрудники, товарищи по упряжке».

Перевел мысль на самого себя: «Тоже хорош, два года не бывал в отпуске, недоедал, недосыпал, мерз, вшивел… таскался по случайным бабенкам». Сделалось противно, что он, сдержанный гордец, тайком, в заячьем страхе, устраивал свидания. Во время них бабенки смеялись над его гордостью: «Если узнается, вот-то шум пойдет». Он знал, что это может случиться в любой день, и неудержимый горячий стыд выплыл на его лицо.

Подписав несколько бумажек, Елкин повернулся к Ледневу, давая этим понять, что может продолжать разговор. Леднев понял его и сказал:

— Неужели не возмущает, что вас, человека пожилого, семейного, бросили в эту пустошь, в дичь.

— Меня не бросили, я приехал по доброй воле.

— Тогда что вас, повторяю, семейного, пожилого, привело сюда?

— Во-первых, натура. Я по характеру — деятель, строитель, ужасно увлекался с малых лет песком, глиной, щепками, камешками, мокрым снегом. — И лицо Елкина осветилось воспоминаниями счастливого детства. — Потом — происхождение, сын деревенского учителя, и образование — окончил путейский институт. Вообще вся моя судьба. Я всю жизнь среди мужиков и рабочих.

— Я тоже вроде вас, сын сельского попа. Вот и это ставят мне в минус. Чего так нападают на попов? Мой отец наравне с мужиками пахал землю.

— Всякий новый строй приходит со своим «богом», со своей верой. Теперь попам нечего делать. А что вас, поповича, привело сюда? Тоже, по-вашему, бросили?

— Нет, я мог не ехать.

— Зачем же приехали?

— Понять, что сотворяется кругом.

— Не поняли до сих пор?! — удивился Елкин. — Могу подсказать: революция, индустриализация, социализм.

— Я не точно выразился. Хочу увидеть, как оно, все это, происходит, — поправился Леднев.

— Увидеть можно везде, не обязательно было ехать сюда.

— Но здесь оно особо ярко, здесь, как говорит Козинов, передний край.

Леднев предложил Елкину проветрить перед сном юрту, проветриться и самим. Пошли к ущелью Огуз Окюрген, навстречу холодному, прилетающему с горных высот ветру. Леднев с наслаждением посапывал. Он чувствовал себя примерно так, как давно не мывшийся, пропотевший, грязный человек, попадая в ванну. И с тела и с духа сползала какая-то посторонняя тяжесть.

По ущелью горели костры. Работающий экскаватор до половины видимой степи отбрасывал тень своего хобота. Бойкие тепловозы перемигивались огнями. За поволокой вечерней темени перезванивались лопаты, перекликались люди, и эхо по многу раз повторяло каждый звук и шум.

— Если вас не устраивает социализм, зачем вы служите ему? — спросил Елкин Леднева.

— Он хозяин, оплачивает мой труд. Симпатизировать своему хозяину отнюдь не обязательно. По логике самих же социалистов, между хозяевами и работниками, как правило, антагонизм и непониманье.

— Тогда я не признаю вашей обиды на неравенство, вы сами создали его.

— Нет, меня оттолкнули и продолжают отталкивать, постоянно напоминают, что я — служка.

— Первого мая, всего-навсего через десять месяцев, здесь пройдет первый поезд — так сказать вестник возрождения. Советую через пять лет снова приехать сюда, и вы получите полнейшее удовлетворение за все неприятности, лишения, за весь ваш труд. Здесь, на этих безнадежных песках, будет вода, зелень, фабрики, заводы, песни. Приедете и будете радоваться, что вы подготовили все это, что благодаря вашим усилиям полощется в прохладном арыке этакий загорелый, упругий карапуз. Карапуз этот уже утвержден Госпланом, и на него отпущены деньги. Мы — своего рода Колумбы. Он Америку пристегнул к мировому круговращению, а мы открываем для жизни тысячи мертвых километров. Кому придет в голову судить Колумба? Так же нельзя судить и нас. Мы заранее оправданы. Кто недоволен, не радуется, что он делает это дело, тот, извините за резкость, ничего не понимает, не видит вперед ни на шаг!

Был поздний час ночи. Вечерняя смена кончила работу, разошлась по домам. Все поужинали и заснули. Не спали только Елкин и Леднев, бесцельно, ради одного разговора, бродившие около речонки. Да Гонибек припутался к ним, точно стал начальником или профсоюзным деятелем и вместе с повышением получил неограниченный рабочий день. Он сидел у речонки, задрав лицо к небу, играл на домбре и пел. Петь — слабость Гонибека, петь о всяких пустяках, даже о том, что шоферы привозят водку, а Козинов ловит их. Что поделаешь, если все в душе Гонибека откладывается песней!

Елкин с Ледневым подошли к нему, остановились.

— О чем ты все поешь? — спросил Елкин.

— Песню пою.

— Каждый день и все одну песню?

— Она длинная, как дорога. Второй год пою, — похвалился Гонибек.

— Вот не слыхал таких. И когда кончишь?

— Не знаю. Сперва ты кончай строить дорогу, потом я кончу песню.

— Вон как, интересно. Ну, пой! — Елкин похлопал Гонибека по плечу. — Пой! Пой!

Когда инженеры вернулись в юрту, Елкин сказал в телефон:

— Станция! Дежурная, вы состоите в хоровом кружке?

— Да. Но мы все никак не можем спеться: уходят, приходят. Я подтолкну, и в самом деле давно пора сделать что-нибудь.

— Вы знаете Гонибека? Так вот у него есть песня, которую он поет уже два года. Возьмите его в кружок, до конца строительства будете обеспечены сольным номером.

Телефонистка начинает смеяться. Инженер слушает ее и думает: «Молодость, как тебе мало надо».

Затем он оборачивается к Ледневу и закругляет неоконченный разговор:

— Этот Гонибек — бригадир у казахов землекопов, полуграмотный, темный человек, попросту — дикий наиб. Так вот он складывает песню «Здравствуй, путь!». Приветствует все, что совершается здесь. А ему досталось куда больше, чем нам! За год-два он проделал столько же, сколько мы сами вместе с нашими отцами и дедами, перескочил из пастушеского строя в мир индустрии, понял и принял его.

— Ничего не понял, попросту идолопоклонствует, — с нервным смехом вставил Леднев. — Все приветствовать глупо, это может только идолопоклонник, дикарь…

— Ошибаетесь! Не дикарь, а человек, умеющий глубоко мыслить и чувствовать. В мир для жизни рождается новая страна, да еще его родина, и может ли он не говорить ей «здравствуй!» только потому, что роды с болями? — Елкин скользнул глазами по лицу Леднева, заметил презрительную складку губ и закончил: — И он, этот дикий наиб, выше многих из нас, ценнее. И не удивляйтесь, если его поставят над нами! Можно его презирать, осмеивать, но отказать ему в праве на первородство, на руководящую роль в жизни — нельзя!

— Вас бы в прокуроры республики, — сострил Леднев. — Я могу на многое возразить… Но в следующий раз, сегодня вы не захотите понять, а со временем, быть может, я и достучусь до вас.

На рассвете отремонтированная машина подкатила к юрте Елкина и пеньем сирены разбудила инженеров. Елкин откинул одеяло, протянул Ледневу руку:

— Я надеюсь, коллега, что дело у вас пойдет по-хорошему!..

— Разумеется, — буркнул Леднев.

В это время раздался скрипучий рев многих верблюдов, принесших саксаул. В открытую Ледневым юрту вдруг зашагнул Николай Грохотов и сказал сперва Елкину:

— Считайте меня уволившимся! Дела и деньги приняла жена.

Потом сказал Ледневу:

— И вы считайте уволившимся. Уезжаю на северное строительство.

— Почему, что случилось? — спросили инженеры в один голос.

— Распарились, — сказал нехотя Грохотов.

— Что, что? — встревожился Елкин, не понимая, к чему тут слово «распарились».

— Ну, развелись, — уточнил Грохотов и ушел.

— История… — пробурчал Елкин. — Как-то от этого почувствует себя наш саксаул?!

— Глупо, глупо! — Леднев повернулся к Елкину. — Я потом расскажу, из-за чего этот парень… В общем, расстроилась жизнь двоих очень порядочных и симпатичных людей. Жизнь подчас выкидывает удивительные фортели.

Еще раз взмахом руки попрощался с Елкиным. Машина темным жужжащим волчком умчалась в гулкую трубу Огуз Окюрген.

Бурильный молоток не машина, а инструмент, и бурильщик еще не машинист, а рабочий. Тансык же хотел обязательно стать машинистом многих разных машин и, овладев буровым делом, стал ежедневно донимать Гусева:

— Когда же, скоро ли будут курсы?

— Не знаю, идет переписка с главным управлением.

По слухам, курсы где-то уже были, но для участка Айна Булак предполагалось открыть свои, и шли длинные разговоры устно и письменно, в каком пункте, на сколько душ, по каким профессиям.

Гусев и сам не мог дождаться, когда они откроются. Строительство расширялось, требовались рабочие разных специальностей. В аулах набирались новые партии казахов. С ними повторялись заново все осложнения и неурядицы: разговоры об оплате, выработке, уходы с одеждой, угон лошадей. Опыт пробывших на дороге год и больше мало влиял на новичков. Каждый из них заново повторял все ошибки и заблуждения, пройденные старыми кадрами.

Не дожидаясь курсов, решили применить те меры, которые наметили в начале строительства, и в первую очередь прикрепление неопытных к опытным. Часть новичков казахов зачислили в старые казахские бригады, прочих разбили на группы и дали им инструкторов из опытных рабочих. Отобрали десять человек казахов, наиболее старательных, сообразительных, и отдали в ученичество к машинистам компрессоров и экскаваторов.

Тансык не знал, что выбрать: ему хотелось быть и тем и тем. Он побежал советоваться к Исатаю.

Исатай сказал:

— Я слеп, ничего не вижу, думай сам. Иди на такую машину, которая будет полезна казахскому народу.

Тансык побежал к Гусеву. Здесь у него был длинный разговор.

— Все хорошо, — сказал бригадир, — любому машинисту в наше время можно жить, работа везде найдется.

— Я хочу дома, в степи.

Тансык был немножко знаком с работами, которые предполагалось сделать в Казахстане в ближайшие годы. Бригадир достал карту, раскинул на полу и начал рассуждать:

— Вот построим эту дорогу и начнем строить ветки на Кульджу, Чугучак и Зайсан, две ветки на Акмолинск. Гор рвать до черта. Потом начнется разработка каменного угля, меди, и везде нужны компрессоры, везде буренье. Да что ни возьми — будут ли орошать степи, рыть каналы и арыки, — везде рвать надо. Компрессорное, взрывное и бурильное дело — дело вечное. У вас, в Казахстане, горы на каждом шагу, и воевать с ними придется долго.

— А если я буду машинистом на железной дороге?

— Можно и это. Я говорю, в ваших степях скоро пойдут такие дела… — Бригадир развел руками. — У нас, где я родился, много сделано, у вас только начинается.

— А если мне строить заводы? Орошать пески? Копать уголь, медь? — гадал Тансык, не зная, что выбрать.

Он впервые разглядывал карту. Раньше, видя карты в конторе, он думал, что они понятны и нужны только инженерам.

— Это что такое? — Тансык провел пальцем по черной полосе, обозначающей строящуюся дорогу.

— Дорога, мы ее строим. Теперь наш городок, — бригадир поставил палец, — здесь.

Сообразив, что карта вполне доступна ему, Тансык начал спрашивать, что значат линии, точки, желтые, зеленые и темные пятна. Гусев называл реки: Или, Каратал, Чу, Аягуз; озера: Балхаш, Ала-Куль, Зайсан; города, села, аулы, границы, пески, горы, леса.

— Я знаю, видел! — радостно выкрикивал Тансык. Будучи вестником Длинного Уха, он хорошо изучил свою сторону, но представить ее всю сразу никогда не пытался. Дороги, реки, озера, пески существовали в его представлении отдельно, он не знал их взаимной связи. Карта, вместившая на одном листке громадные пространства, помогла ему увидеть их сразу, подсказала ту связанность и зависимость, которая была между отдельными частями.

Тансык вытянул все, что знал бригадир, и попросил карту.

— Я покажу ее начальнику. Пусть расскажет мне еще.

— А как же с ученьем? Куда пойдешь?

— Потом. — Тансык отмахнулся и убежал.

Он высторожил Елкина в свободную минуту, раскинул перед ним карту и попросил:

— Расскажи!

— Что рассказать?

— Все-все, что есть и что будет!

Елкин начал рассказывать и линейкой водить по карте. Тансык следил за линейкой и удивленно, немножко недоверчиво переспрашивал:

— Там будет станция? Там будет завод? Я недавно ехал, стоят горы и ни одного аула. А что такое завод?

Особенно удивило Тансыка, что на песках по реке Или будут поля пшеницы, табаку, сахарной свеклы, а по реке Каратал — рисовые плантации.

— Не может быть!.. Песок засыплет все.

— Будет! Песок смочим, и он успокоится.

— Ляжет на одном месте?

— Да, и никакой ветер не поднимет его.

Тансык захохотал:

— Ляжет и будет лежать! Ха-ха-ха! — Ему показалось смешным, что неспокойный, вечно передвигающийся песок ляжет и будет лежать. — Пусть полежит, ха-ха-ха!

В тот же день Тансык вторично заглянул к Гусеву и спросил:

— Можно зайти людям?

— Зачем?

— Поглядеть карту.

— Много их?

У юрты стояла толпа человек в двадцать. Они не могли поместиться в юрте, и бригадир вышел к ним с картой.

— Чего вам?

— Покажи реку Или, Каратал, песок, который ляжет. Скажи, что будет?

Бригадир раскинул карту на песке. Люди стали на коленки и сбились вокруг нее. Они отпихивали друг друга, каждый хотел увидеть первым и больше.

— Я не стану показывать! — прикрикнул Гусев.

За первой группой пришла вторая, третья, повалили все. Карта для людей, не отличавших как следует поденщину от сдельщины, оказалась понятной, притягательной.

Гусев задыхался. К нему приходили ежедневно, многие по нескольку раз, мучили вопросами, и он взбунтовался, спрятал карту, закрыл юрту.

— Повесьте карту на улице, сделайте на фанере, — посоветовал Елкин, — пусть глазеют. У меня на этот счет есть соображения. Будут приходить, говорите, что им скоро покажут еще не такую карту.

Елкин заказал плотникам сбить из фанеры поле, метра по три в длину и ширину, чертежнику нарисовать карту Казахстана. Чертежник был немножко художником, на реках он нарисовал пароходы; по пескам — табуны, поля; в горах — заводы; на железных дорогах — поезда, станции, склады. Наверху написал: «Казахстан через пять лет».

Поставили новую палатку и спрятали в нее карту. Палатку окружила толпа казахов. Они требовали Елкина, Гусева, требовали показать карту. Сторож говорил, что покажут вечером, но люди не хотели ждать. Новая карта, для которой поставили отдельную палатку, растравила их любопытство до предела. Только угроза Гусева, что он не покажет карту совсем, если люди не разойдутся, успокоила толпу и сохранила палатку от разгрома.

Вечером сам Елкин открыл палатку, впустил людей и велел занять места. Люди сели на землю: скамей не было. В клубе (палатка назначалась под клуб) стояла одна карта.

Елкин начал рассказывать о пространствах, хозяйстве и жизни в Казахстане.

Из удивления, которое вызвала у Тансыка географическая карта, получилось большое дело: несколько десятков бесед по истории Казахстана, о его теперешнем и будущем положении. Беседы собирали всю массу казахского населения строительного участка, рождали вопросы, споры, воспоминания.

Постепенно выделилась группа самых любознательных, которые потребовали устраивать беседы чаще. Они особенно хотели знать, что будет, и Елкин начал им объяснять план пятилетнего развития Казахстана.

Тансык был в этой группе, и вообще он был самым внимательным и жадным учеником. Он беспрестанно спрашивал:

— Что сделают с озером Балхаш, с рекой Или? Посадят ли в Казахстане леса? Будут ли сеять хлопок? Проведут ли дорогу через Кунгей и Терскей Алатау? Где будут пастись стада, если на степь пустят воду и сделают там поля?

Он прибегал к Елкину и Гусеву домой и все выспрашивал. Неуемный фантазер, он часто вскакивал во время бесед и начинал говорить свои выдумки о будущем. Они залетали гораздо дальше, чем все предположения Елкина; многие из них были неосуществимыми, вроде того что со временем уничтожат зиму, холода и снег, но людям его фантазии нравились.

Наблюдая за работой на выемке, он решил, что человек и машина, когда они вместе, все могут, и в других развивал это убежденье. В его голове шла усиленная работа, старые убеждения заменялись новыми. Машины, люди, будущее, планы, профессии кружились, как песок при сильном ветре.

Тансык постоянно ходил по юртам и палаткам. Захваченный вихрем нового, неизвестного, он в каждом хотел поднять такой же вихрь. Это было не сознательное и надуманное служение определенному делу, а только первое опьянение новым.

Все новое Тансыку казалось хорошим, он за него готов был драться, отдать и самого себя, и все что угодно. Отличать большое от малого, временное от длительного, сомнительное от бесспорного он еще не мог и на все кидался одинаково рьяно.

Тансык заинтересовал Исатая, и старик начал ходить в клуб на беседы. Он садился в угол и слушал, то улыбаясь, то хмурясь. Каждое слово он принимал как следователь и судья. Много раз обманутый жизнью, он не мог легко и бездумно верить словам, а постоянно переворачивал их, искал, нет ли в изнанке лжи.

Увлечение новым у Тансыка дошло до смешного — увидев на груди у одного техника значок, он привязался к технику:

— Отдай!

— У меня технический значок, а ты не техник.

— Отдай, я буду техником. — Он давал за значок рубль, потом два, пять и, наконец, десять.

Технику надоело, и он подарил значок. Тансык прицепил его на грудь, поглядывал и радовался: «Я техник».

В нем было нечто такое, что есть в малых детях: играют в школу, карапуз, знающий две-три буквы, учит других, ведет себя учителем и верит, что он учитель.

Тансык выбрал компрессорную часть. Гусев прикрепил его к машинисту Лубнову и сам привел в сарайчик, где стоял компрессор.

— Вот ученик, расторопный, понятливый парень.

Лубнов сидел на пустом баке из-под бензина, курил трубку и замасленной рукой чесал затылок. Он недружелюбно поглядел на Тансыка.

— Понятливый — согласен, а с барахлом возиться не стану.

— Передовой парень, знает бурильное дело.

— За ученичество нам ничего не полагается?

— В порядке общественной работы.

— Я не о себе беспокоюсь, другие не будут стараться.

— Ничего, уломаем. А мало ли я делаю лишнего, что с меня по бригадирству не полагается?

— У нас водятся охламоны. — Лубнов перевел взгляд на Тансыка. — Почему ты компрессор выбрал? — Он предполагал, что Тансык сделал свой выбор не по желанию действительно учиться, а из тщеславия: какой, мол, я — на компрессоре работаю.

— Буду рвать горы.

— Да зачем их рвать! Пусть стоят!

— Рвать надо, строить дороги, орошать пески.

— Да ты прямо агитатор. Ну-ка, краснобай, бери вот тряпку! — Лубнов подал Тансыку замасленную тряпку. — Твоя первая обязанность — держать в чистоте машину.

Лубнов был одним из лучших машинистов, определял по звуку, здорова ли машина или больна. Обычно он сидел, курил и слушал. Уловит звук, которому не место в шуме здоровой машины, осмотрит, поправит и сядет снова. Больше всего он заботился о шуме машины и говорил:

— Шумит ладно — будь спокоен.

Его компрессор не знал поломок, простоев, всегда шел при полной нагрузке. Гусев потому и дал в ученики Лубнову Тансыка — лучшему учителю лучшего ученика.

Держать машину в чистоте было нетрудно, требовалось только усердие. У Тансыка оно было. Он все время ходил с тряпкой, подтирал, смахивал пыль. Лубнов убедился, что ученик старательный, и приступил к самому важному делу.

— Садись, — сказал он, — слушай!

Тансык притащил себе пустой бензиновый бак и сел.

— Сильнее вслушивайся, запомни голос машины, теперь она здорова, — поучал Лубнов. — Как заметишь новый голосок, хрипок какой-нибудь, свистик, шумок, значит, больна.

Тансык просидел с полчаса, ему стало скучно.

— Долго ли сидеть?

— А не знаю, может, до вечера просидишь. Ты заведи себе трубку, с трубкой сидеть веселей. Набьешь ее и сосешь целый час.

Лубнов, старый машинист, хорошо знал повадки машины. Он вовремя смазывал ее, чистил, немедленно исправлял недостатки и поломы. Машина, как бы ценя эту внимательность, работала без перебоев, не беспокоила машиниста свистами и хрипами. Лубнов так освоился с делом, что половину времени был совершенно свободен — сидел, курил, почесывал голову. Почесывать голову было у него невытравимой привычкой. Волосы Лубнова, захватанные руками, торчали клочьями, блестели и воняли каким-то сложным запахом, который включал в себя запах бензина, мазута, мыла и пота.

Тансык уловил свист, которого он раньше не замечал в голосе машины.

— Правильно, — прогудел Лубнов, — пойдем искать изъян.

Нашли в одной из частей пыль и удалили.

— Я по звуку догадываюсь, как работает каждая часть. По звуку отгадываю любой изъян. Глухой машинист, который не понимает свою машину, дрянной. Не глазом надо контролировать, а ухом.

Лубнов прислушивался не только к своей машине, но и к прочим. Он часто выходил из сарайчика и кричал:

— Охламоны, машина посапывает, загрязнилась, не чуете?!

— Сиди, не твое дело! — обрывали его.

— Вы тоже не на своем деле. Глухари!

Учил Лубнов Тансыка своеобразно. Он не тыкал его носом в здоровые части машины, а вел к больным. Покажет изъян, объяснит, почему он получился, исправит и скажет:

— Здоровую машину знать — не велико дело. Надо больную знать. Машинист не кучер, а доктор. У нас много кучеров, около здоровой машины петухом разгуливают, а остановилась — ко мне, к бригадиру. И ты сперва болезни машины изучи, здоровая она сама собой понятна станет.

Бригадир частенько заходил в сарайчик и справлялся у Лубнова:

— Как работаешь? Доволен учеником?

— Складный парень, — хвалил Лубнов. — Практику я ему вдолблю, а насчет теории — не мое дело. Я в теории ничего не понимаю, сам из практиков.

— С курсами задерживают, не могут столковаться.

Ученичество проходило не совсем гладко. Лубнов и Тансык были единственной вполне благополучной парой, прочие приносили много хлопот бригадиру. Инструкторы не хотели заниматься бесплатно и потребовали надбавку к зарплате. Им отказали. Инструкторы пошли в профсоюз — и там отказали, истолковали инструктирование как общественную работу, которая обязательна для всякого члена профсоюза.

Тогда инструкторы начали вымещать свое недовольство на учениках: они не давали им работы, шпыняли окриками по всякому пустяку. Ученики бродили без дела.

Велось к тому, чтобы сорвать ученичество. Разжигал эту кампанию компрессорный машинист Ключарев, дружок уволенного шофера Панова, рвач из тех, кто, по определению бригадира Гусева, бесплатно не передернет штанов, не даст даже зимой щепотки снега. При нем в учениках состоял казах Урбан — послушный, тихий парень. Ключарев возненавидел его. Главная причина была в том, что за ученика не платили, но Ключарев скрывал ее, выдвигая другие — тупость и лень ученика. Он показал Урбану машину, назвал сотни частей и на этом закончил, а чтобы чем-то занять парня, посылал его за водкой и закуской, заставлял переливать бензин из одного бачка в другой, хотя это было решительно не нужно.

Урбан старательно делал все, освобождаясь, просил новую работу. Ключарев выдумывал что-нибудь, злился, ему и выдумывать не хотелось. Однажды его осенило, он поставил Урбана к машине и сказал:

— Стой, гляди, учись!

Урбан простоял до конца смены, он и не подумал, что над ним издеваются.

На другой день Ключарев поставил его снова. Парень стоял, стараясь не мигать, не двигаться. От усталости он вспотел, ошалел от мельканья валов и колес. Ключарев хохотал, похлопывая Урбана по спине и наговаривал:

— Учись, учись! Гляди на колесо, в нем главный секрет.

Началась потеха, Урбан день за днем выстаивал около машины, а Ключарев командовал:

— Не переминайся! Не глазей по сторонам! Не сопи!

Гусев зашел спросить, как работает ученик. Ключарев ответил коротко:

— Ничего не понял. Балда. Надо гнать к черту, на земляные работы.

Бригадир решил сам испытать ученика.

— Тебя учат? — спросил он.

— Учит, здорово учит, — ответил Урбан.

— Ну, скажи, что делает машина?

— Не знаю.

— Назови какие-нибудь части.

— Не знаю.

— Ни одной не знаешь? Останови машину! Скорей!

Урбан протянул руки к валам и колесам, но бригадир ударил его по рукам.

— Куда лезешь? Оторвет. Я говорю, останови машину.

— Боюсь. Ты сказал, оторвет руки.

— Конечно, оторвет, если схватишь за колесо. Тебя учили, тебе показывали?

— Здорово учили.

Бригадир повернулся к Ключареву.

— Что это значит?

— Балда, и больше ничего. Напрасная с ним маета.

— Поставлю другого.

— Ничего не выйдет. Все они безголовые.

— А Тансык? Он скоро будет хорошим помощником машиниста.

— Выродок какой-нибудь.

— И другие немножко понимают. Этот же ничего, ни бум-бум, никуда! — Бригадир уехал в величайшем недоумении.

Ключарев побежал к машинистам.

— Ребята, хотите избавиться от учеников? Всех снимут, и мы будем святы… — Он рассказал, что проделывает с Урбаном. — Ручаюсь, никогда ничего не поймет и не скажет, что с ним не занимаются. Мой все долбил: «Учат здорово». Как же не здорово? Потеет, трясется от усталости, Шутка ли, восемь часов простоять, проглядеть на чертову карусель. Удивляюсь, башка крепкая, другой давно бы спятил.

Машинисты посмеялись, но отказались подражать Ключареву.

— Ляд с ними, стараться не за что, не будем, а по-твоему… слишком.

— Тогда держите язык, — предупредил Ключарев. — Нового поставят — так же… А то захотели — машинистом будь и болванов отесывай, и все за одну ставку.

На радостях, что провел бригадира, он достал водки, пил, корчился от хохота и орал на Урбана:

— Шире глаза, дьявол, учись! Мне за тебя от бригадира влетело. Мне бы ихнего Тансыка, я бы его выучил. Лубнов — дурак.

В один из свободных часов Тансык зашел проведать Урбана. Он хотел расспросить, как идет его ученье, выкурить с ним трубку, поболтать о всякой всячине. Урбан глядел на машину, Ключарев лежал пьяный, Тансык при сел на порог, достал кисет и трубку; он думал, что Урбан освободится и подсядет к нему. Все рабочие и машинисты делали так — в перерывы между делом закуривали.

— Что ты делаешь? — спросил Тансык.

— Учусь.

— Учишься? Иди закурим!

Урбан махнул рукой.

— Постой, что ты все глядишь, уперся в машину?

— Учусь.

— Чему учишься? Что там случилось?

— Чему? Дурак ты — управлять машиной!

— Стоишь и учишься? Все время стоишь?

— А ты не знаешь? — Урбан хохотнул. — Тебя, видно, не учат…

Тансык хотел было как следует поговорить с Урбаном, но тот говорить отказался:

— Не мешай!

Тансык побежал к Лубнову, к Гусеву и потащил их поглядеть на Урбана.

— С ума сошел, стоит и глядит на машину, не хочет говорить, — рассказывал он. — Надо увести его, он может броситься на машину, у него такие глаза.

Гусев из-за угла понаблюдал за Урбаном, потом вошел и остановил компрессор.

— Ты что делаешь? — крикнул он.

— Учусь, — ответил Урбан.

— И все время так учился?

— Здорово учился! Голова болит, глаза болят. — Урбан прикрыл глаза руками. — В глазах машина и колеса.

Растолкали Ключарева, под руки увели в контору, отрезвили, допросили и выяснили, как он учил Урбана.

Рабочком решил предать Ключарева товарищескому суду, а попутно осудить и другие попытки расстроить коренизацию, с которой не все обстояло благополучно. Правда, основная масса казахов — землекопы, камнеломы, коновозчики — работали на сдельщине и давали удовлетворительную производительность, убеги в аулы и угоны казенных лошадей стали редкостью, но с другими категориями рабочих — особенно с учениками — неполадки случались постоянно.

Десятки казахов состояли учениками при компрессорах, экскаваторах, на тепловозах, в кузницах, на буровых и взрывных работах, десятки других были вкраплены в русские бригады плотников, грузчиков. Это были лучшие, отобранные люди, которые готовились стать машинистами, мастерами, бригадирами, старшими рабочими. Их прельщало это будущее, они работали усердно, но учителя и шефы нередко относились к учительству с прохладцей, а иногда и сознательно вредили ему: одни держали учеников на бесполезной для них работе, другие нагружали сверх меры, чтобы разгрузиться самим.

Палатка-клуб была уже полна, а люди все шли и шли, не только учителя и ученики, которых особенно касалось дело, но и многие из тех, кто никак не сталкивался с коренизацией.

Козинов тревожно поглядывал на человеческий прибой. В хмуроватых лицах, в колючих взглядах, бросаемых на него, он читал нерадостное. Подозрительно было и спокойствие, с каким держался Ключарев. Он толкался в толпе, похлопывал знакомых по плечам и говорил:

— Боюсь, дрожу весь: засудят! — и хохотал.

Пока читали следственный материал, пока Гусев говорил обвинительную речь, все шло так, как нужно: аплодировали достаточно сильно и, видимо, соглашались, что Ключарев достоин примерного наказания.

Пришла очередь Ключарева.

— Товарищи, вроде ведь нехорошо получается. — Машинист молодцевато прижег цигарку. — Виноватых много, а судят одного. Садитесь, товарищи, со мной рядом, садитесь! Говорят, я издевался над Урбаном, а я начисто прав. Случалось, ругал. Да как же не ругать, если он ни бельмеса не понимает. Я рабочкома спрашиваю, какая наша вина, если казахи не способны к машинам?!

Мысль, брошенная Ключаревым, кой-кому показалась милой. Усевич выступил с целой теорией о неспособности казахов к усвоению технических знаний и навыков. Он пытался научно обосновать ее:

— Для понимания техники необходима большая культурность, образованность, технические навыки передаются от поколения к поколению. Казахи некультурны, от предков тоже ничего не получили, — и наскоро немыслимо сделать их мастерами. Пока строим дорогу — мастеров и машинистов из казахов не будет. И нечего тын городить!

Встал Лубнов и закричал громко по своей привычке разговаривать возле шумящих машин:

— Не будет, не способны, дураки?! А вы способны? У вас машины по пяти раз на дню ломаются. Чуть что, Лубнова звать, бригадира. Так, што ли, у способных-то, скажем, у Тансыка? Компрессор лучше гармони играет. А Тансык кто? Казах. Завтра его можно поставить вместо Ключарева, и ручаюсь — лучше дело пойдет. У меня мальчишка всего третью неделю работает, а что хочешь про компрессор отлепортует. У Ключарева было явное вредительство.

Противники коренизации растерялись. Козинов воспользовался моментом и повернул внимание собравшихся от общих вопросов коренизации к Ключареву. Машинист был уволен и вместо него поставлен Тансык.

Люди расходились с шумом и спорами. Между Лубновым, Усевичем и Ключаревым готова была разыграться рукопашная. Козинов держал за карман Тансыка и бормотал:

— Сукины дети куда повернули — на неспособность. Тебе, брат, надо держать ухо востро, поверх головы… Ты им докажи!

Тансык весело кивал головой. Он был глубоко благодарен, что ему доверили такое великое дело — доказать способность казахов к усвоению технических знаний.

Урбан первое время был в недоумении, почему выгнали учителя. Только после, когда Лубнов взял его в ученики, понял, что Ключарев не учил, а издевался над ним. Понявши, Урбан сказал: «Убью». Но Ключарева уже не было на участке: он успел пропить все деньги и уехал. Увольнение Ключарева послужило на пользу. Все, кто небрежно относился к учительству, поняли, что с ними не будут шутить. Ученики сразу сделались понятливыми, и заявления инструкторов: учи не учи, ничего не выйдет, — прекратились.

По ущелью Огуз Окюрген искали площадки для компрессоров. Кругом были недоступные каменные стены, прихотливо, фигурно оглоданные ветром утесы.

— Мерзость! Матушка природа определенно перестаралась тут, — ворчал бригадир Гусев. — Не будь али будь поменьше всякой красоты — мы бы враз протянули дорогу. А теперь придется ровнять ущелье, иначе компрессоры не протащишь.

Бригадир понимал первобытную, природную красоту, но ставил выше ее красоту, созданную человеком. Мост, смело перекинутый в каком-нибудь диком месте, насыпь, прилепленная к горному карнизу, были для него высшей красотой. Он держался определенного убеждения: природа способна наворожить всяких страшилищ, а человек ловчее сделает: с виду — игрушка, пустячок, кружево, а по этой игрушке бегут поезда, человек во многом зашибает природу. Он считал, что земля, и в особенности Казахстанская, сделана не совсем складно: многовато гор, ущелий, оврагов, и рьяно сглаживал ее.

В то же время и любил ее такую, нескладную, любил и за прихотливую разнообразную красивость, и за то, что она, местами несуразная, дает работу его машинам.

Проезжая мимо утесов, бригадир шипел:

— Тебя пустим к небу! К черту!

— Жаксы, жаксы! — покрикивал Тансык.

Он, житель неустроенной земли, еще не знал, что землей можно управлять. Его отец и все люди, которых он встречал, брали от земли то, что она давала. Не повстречайся Тансык со строителями дороги, он прожил бы с пагубным и унизительным для человека убеждением, что землю не изменишь, надо жить на такой, какая есть. Но строители показали Тансыку силу человека. Они разбивали горы, на мертвых песках устраивали поселки, перестраивали землю, как хотели. И Тансыку захотелось стать таким же строителем. Он перестал любить прежнюю, неустроенную землю, а полюбил новую. Эта новая земля, орошенная, засеянная хлебами, застроенная, жилая, постоянно кружилась в его воображении. Всякий взорванный камень, всякий шаг, отнятый человеком у песков, радовал Тансыка, — он приближал новую землю. Тансык с завистью глядел на таких людей, как бригадир. Он хотел так же уверенно и спокойно ходить по земле, как они.

В Огуз Окюрген прокладывали временную колесную дорогу. Бурильщики, как осы, лепились по скалам, запуская в них свои жала-буры.

Тансык управлял компрессором. Из всех машин, какие знал, главными он считал паровозы: ведь для них строят такую большую дорогу, рвут горы, ставят мосты. Следом за паровозами по степени важности считал компрессоры: они своей стаей бурильных молотков прокладывали первый путь, непроходимое делали проходимым. Внушительные с виду экскаваторы и юркие тепловозы стояли на последнем месте: они были только помощниками, только убирали разбитую породу.

Подражая Лубнову, Тансык сидел на бензиновом баке, курил трубку и слушал. Он, как регент, знал все голоса своего хора — колес, валиков, подшипников, пружинок. Замечая фальшь, кричал, чтобы Урбан, его помощник, подлил масла туда-то, прочистил то-то.

С масленкой и тряпкой Урбан ходил вокруг машины. У него был толковый взгляд, подвижность и ловкость. Иногда Тансык подзывал Урбана, разрешал ему присесть, закурить трубку и поучал:

— Запомни голос машины, и она сама скажет, где плохо.

Бригадир каждый день проведывал машину и машинистов. Глядя на них, он ухмылялся и говорил:

— Как истовые…

— Подожди, я буду бригадиром, как ты, — заносился Тансык. — А потом паровозным машинистом. Можно? — Ему очень хотелось покататься на паровозе.

— А почему нельзя… Другие-то стали ведь. Они из того же теста, что и все.

— А потом инженером?

— И это можно. И начальником дороги можно, — манил Тансыка бригадир Гусев.

Машинист Тансык и помощник Урбан жили рядом с машиной в камышитовом шалаше. Ночами, когда умолкал компрессор и уходили бурильщики, они ложились на кошму и подолгу разговаривали.

Им не спалось, они не испытывали усталости. Радость и надежды постоянно подталкивали их, бодрили.

— Построим дорогу, я пойду учиться на инженера, — скажет Тансык и посмотрит на Урбана.

— Я буду машинистом, — скажет Урбан.

— Надо непременно сделаться инженером, — начнет убеждать его Тансык, хотя Урбан и не сомневается, что надо. — У нас столько работы: оросить все пески, построить много-много дорог, разорвать горы. Мой брат Утурбай говорил: «Паши землю, сей пшеницу». Мне жалко Утурбая. Теперь бы он говорил: «Делай, что хочешь — человек все может», — и был бы машинистом. Ты, Урбан, не будешь сердиться, если я стану инженером?

Урбан не понимает, на что сердиться.

— Мне будут больше платить, и потом я буду твоим начальником. Знаешь, я думал, что умей копать землю — и будешь инженером. Какой дурак! Теперь я знаю, что нужно много-много всего уметь.

Урбан вздыхает. Он до помощников добрался еле-еле. Учиться на инженера — от этого у него кружится голова, ему кажется, что он снова у Ключарева и глядит на машину.

— А я буду инженером, — продолжает Тансык. — Инженер — хозяин на земле, все знает и ничего не боится. Каждый человек должен стать инженером. Урбан, можно всем стать инженерами?

— Не знаю.

Лежат и разговаривают, все пытаются разглядеть, что будет. А по ущелью мчится ветер, встряхивает шалашик и ревет, как погибающий бык.

Попутная машина привезла Исатая. Старик все время двигался вместе с дорогой. Она уперлась в ущелье Огуз Окюрген, приехал и он. Исатай уже плохо ходил, жаловался на грудь, даже рука не могла просить милостыню — падала.

Тансык принял старика и сказал ему:

— Живи здесь, я буду давать тебе хлеб, который давал бы отцу и матери.

Исатай остался, он занял угол в шалаше и тихо лежал в нем. Его больше не мучили подозрения, что дорога принесет казахам новое горе. Он слышал достаточно много добрых рассказов, радости, надежд и хвалебных песен.

По ущелью вели дополнительные изыскания. Компрессоры и тепловозы не работали, ждали своей очереди. Машинистам дали отпуск. Тансык решил проведать Аукатыма и поделиться с ним новостями. Он позвал с собой Гонибека. В кооперативе они накупили яркого ситца, папирос, консервов, в ближайшем ауле наняли коней.

Женщины доили кобылиц. Сам Аукатым отгонял жеребят, которые лезли к кобылицам и мешали женщинам, хватал их за гривы и ладонью хлопал по бокам. Жеребята испуганно отбегали в сторону.

Вечером в степи показались черные тени всадников. Они были длиной в несколько километров и двигались к юртам Аукатыма, поматывали головами, покачивались, неторопливо переступали ногами.

Аукатым поглядел на тени и сказал жене:

— Будут гости. Всадники едут издалека, у них устали кони, и они будут ночевать. Разводи огонь!

Жена бросила дойку, разложила костер, повесила над ним казан. Аукатым принес из юрты мешочек с рисом, ножку баранины, кусок курдючного сала и начал готовить плов. Он стоял на коленях, перед ним лежала деревянная доска. Широким острым ножом изрубил сало на маленькие кубики и бросил в прокаленный казан. Сало зашипело, Аукатым оставил его топиться и кипеть, сам принялся рубить баранину и лук.

Подъехали всадники. Они были в одежде строителей Турксиба и курили в трубках пахучий городской табак.

— Аман! — поздоровались они.

— Аман! — ответил Аукатым и спросил: — Хабар бар?

— Бар, бар! Ой, много! — похвалился Тансык и продолжал: — Здоров ли ты и твоя семья?

— Здоровы, — ответил Аукатым.

— Здоровы ли твои табуны?

— Здоровы.

— Здоров ли твой лучший конь Зымрык?

— Здоров. Идите в дом!

Всадники соскочили на землю, привязали коней и вместе с хозяином вошли в юрту.

Хозяйка развернула для них новую кошму. Гости отдыхали в полутемной юрте, через выход видели костер, около него — Аукатыма, кобылиц, жеребят. Видели, как свертывалась заря, темнело небо и выбегали на него белые звезды. Сын Аукатыма заседлал коня и уехал в степь. Подоили кобылиц, приготовили плов, в юрте зажгли лампу. Аукатым притащил казан с пловом и сабу кумыса.

Приехал сын, с ним на нескольких лошадях гости; они заполнили всю юрту. Хозяин угостил всех пловом, потом наполнил круговой ковш кумысом.

— Тансык, расскажи про дорогу! — попросил он. — Я слышал от Длинного Уха, что ты стал машинистом.

Тансык закурил трубку, развалился на кошме и начал рассказывать, как взрывают горы, строят мосты, в камень загоняют машинами железные палки — буры. Про бригадира Гусева, про Урбана, про орошение песков. У него были богатые новости. Затем Гонибек играл на домбре и пел свою песню «Здравствуй, путь!». Так, чередуясь, они занимали хозяина и гостей всю ночь.

Настало утро. Хозяин открыл юрту. Всходило солнце. У юрты толпились кобылицы: они ждали, чтобы их освободили от молока.

Гости начали собираться домой. Тансык и Гонибек развернули подарки. Хозяину они отдали ситец, гостям — кому пачку папирос, кому банку консервов. Аукатым отложил отъезд на джейляу, хотел дослушать все, что знали Тансык и Гонибек.

Несколько дней у юрт Аукатыма стояли табуном заседланные лошади, в казане над костром не переставая шипел плов, а в юрте хозяина раздавались то рассказы Тансыка, то музыка и пенье Гонибека, то смех и говор слушателей.

Через неделю Тансык и Гонибек вернулись на работу, а погодя еще неделю чабан пригнал им тридцать баранов: благодарные Аукатым и другие казахи прислали их в отдарок. Тансык с Гонибеком сдали их в рабочую столовую по рублю за штуку. Бригадир Гусев смеялся по этому поводу:

— Зачем вам работать, надо ездить в гости: выгоднее. На подарки вы истратили куда меньше, чем получили обратно.

Парни немножко стыдились и оправдывались:

— У нас такой порядок — делать подарки.

Наконец и на участке Айна Булак открылись свои курсы с разными отделениями. Всех учеников, прикрепленных к мастерам для индивидуального обучения, зачислили туда: одних на тепловозное отделение, других на компрессорное. Тансык просился на паровоз. Покатавшись уже немало по железной дороге, он решил, что для него, человека беспокойного, непоседливого, пожалуй, самым милым делом будет вождение поездов. Оно вроде того, что у Длинного Уха. Здесь не стоишь, не сидишь на одном месте, а мчишься, дышишь степным и горным ветром, широко видишь землю и везешь целый состав новостей. Если Тансык теперь только первенец коренизации, первый землекоп, первый бурильщик, первый машинист компрессора, то здесь он станет первым из казахов паровозным машинистом на первой казахской железной дороге — Турксибе.

— О!.. Это получше службы Длинному Уху!

Курсы мало отличались от индивидуального ученичества, практике учились у тех же мастеров на тех же машинах, что и прежде. Новостью были общеобразовательные предметы и теоретические занятия по технике. На них учеников собирали большими группами в одно место. Шолпан, Ахмет, Оленька Глушанская и еще многие-многие помогали ученикам делать домашние уроки.

Строительный участок жил и работал под знаком досрочного окончания дороги. Экскаваторы работали круглые сутки и отдыхали только в те моменты, когда заступала новая смена и коротко перекидывалась словами с уходившей на отдых. Компрессоры по шестнадцать часов в сутки упругими струями сжатого воздуха подхлестывали бурильные молотки, и те с ярым визгом вгрызались в камни. Только успевал умолкнуть захлебывающийся речитатив бурильных молотков, как гул взрывов начинал кататься по ущелью.

Вспышки автомобильного рокота и огней держали строительный городок в неутихающей блокаде: участок получил новую партию машин, и весь автотранспорт перешел на удлиненный рабочий день.

Караваны верблюдов (постановлением Казахстанского правительства вся тягловая сила близлежащих к постройке районов была мобилизована) свивались в городке мохнатыми клубами и развивались шеренгами, уходящими в желтый песчаный дым июльской сгоревшей степи.

Пароконные брички неумолчно ворковали на новорожденных дорогах, поблескивая отполированными песком шинами колес. Разливистая площадь городка заполнялась скатами бочек с цементом, кладками красного кирпича, серого искрящегося песчаника, бурунами сибирских сосен и тянь-шаньских елей. Белые доски, как страницы книг, подобранные по длине и ширине, лежали аккуратными томиками.

Вятские и вологодские плотники, нижегородские землекопы, брянские каменщики, симские и миасские коновозчики ежедневно прибывали на попутных турксибовских грузовиках, на частных бричках, верхом на верблюдах и даже пешим ходом. Одни были завербованы биржами труда, другие ехали самотеком, доверяясь слухам, что Турксиб нуждается в рабочей силе.

Предрабочкома Козинов, кто-нибудь из администрации и несколько помощников из рабочего актива подвергали людей торопливому опросу:

— Специальность? Член профсоюза? Не лишенец? Не индивидуально обложенный? Один, с семьей? Документы!

Люди раскрывали удостоверения, отзывы, справки, окладные листы, расписки и квитанции налоговых органов. Все они были предусмотрительно обставлены и защищены всевозможными бумажками. Их разносили по спискам, — профсоюзник к профсоюзнику, лишенец к лишенцу, — и отправляли на работу.

Самым большим грехом считалось не лишение избирательных прав, не отсутствие всякой специальности, а семейственность: строительный участок задыхался от недостатка жилья, продуктов, одежды и, несмотря на острую нужду в рабочей силе, отказывался принимать семейных. Но рабочие быстро приспособились: они все оказались либо холостыми, либо одинокими.

— Чьи же там бабы и ребятишки? — Козинов выбегал на площадь, где было огромное стойбище семей, ожидающих, когда старшой втиснется на работу, и принимался допрашивать баб, ребятишек: — Где твой муж? Где твой тятька? Покажите!

Все дули в одну дуду:

— Мы — безмужние, одинокие. Мы — сироты, у нас одна мамка.

Даже малые ребятишки были так настропалены, что отказывались признавать родных отцов.

На работу принимали с предупреждением — окажись семья, немедленно уволят и вышлют с дороги. Рабочие клялись, что одиноки, как персты, а ночью тайком переводили семейства в бараки, палатки, к своим топчанам пристраивали доски, сооружали увеличенный топчан-дом, от прочих отгораживались занавесками.

По городу разгуливали одиночками и группами казахи из далеких аулов. В столовой они пробовали обеды, завтраки. В новоотстроенной лавке ТПО стояли жаркой, овчинной и ватной толпой, просили чай, сахар, мануфактуру, пробовали мыла на запах и на вкус. Потом шли и охали к казахам рабочим советоваться — стоит ли поступать на дорогу, дают ли за это что-нибудь.

Давали многое, и казахи оседали.

Их опрашивал и регистрировал Гонибек. Потный, опаляемый горячим солнцем, он сидел под открытым небом, временами поднимался на табурет и разъяснял:

— Рабочий может быть членом кооператива, за маленькую плату получит книжку и будет иметь чай, сахар, ситец, сапоги…

— Жаксы, бар, бар! — одобрительно погудывали казахи.

От Гонибека они переходили в правление ТПО, где молоденький кооператор заполнял опросные листы и выдавал заборные книжки. Русский паренек, — по-казахски он знал всего два слова: бар и джёк, — но, искусно жонглируя ими и дополняя их жестами, добивался точных и ясных ответов.

Вот кусочек этого своеобразного разговора.

Нужно узнать, есть ли у казаха жена. Кооператор становится перед опрашиваемым и начинает бугрить свою грудь, руками вырисовывать возвышения. Казах обычно сначала не понимает. Кооператор телодвижениями будит его догадку и спрашивает:

— Джёк, бар?

— Бар, бар! — кричит осененный наконец догадкой казах. — Бар, бар! — и делает не оставляющие никаких сомнений жесты.

Дальше надо узнать, сколько жен у казаха, одна, две, три. Кооператору известно, что есть казахи многоженцы. Снова телодвижения, рисовка грудью. Но тут казах окончательно сбит с толку, удивляется, ужли не знает человек, сколько грудей у женщины, и упорно, зло трясет двумя пальцами. Кооператор не менее упорно отмахивается и продолжает разгуливать павой. Достигнутое после многих трудов понимание обоих заражает весельем и долгим радостным смехом.

— Есть ли детишки и много ли их? — Тут кооператор начинает бегать, подпрыгивать, повизгивать, руками изображать беспокойную кучу.

Это обыкновенно скоро доходит до сознания казаха, и он говорит уверенно «бар» или «джёк» и показывает число детей пальцами.

На площади около правления посвященные втолковывают непосвященным азбуку кооператора, и всплески визгливого хохота время от времени потопляют все прочие шумы.

Необходимые для досрочного окончания дороги люди были набраны. Площадь освободилась от толп и очередей, исчезли бабы с табунками грязных, облупившихся ребят, — и Козинов с завхозом принялись разрешать жилищный вопрос. Разрешение сводилось к тому, чтобы на каждую пядь земли, защищенную какой-либо крышей, уместить как можно больше человеческих тел.

В первом же бараке они натолкнулись на расширенные топчаны, заселенные многолюдными семействами. Спертый, вонючий воздух (будто насосом накачали всякую дрянь) перехватил глотки и выдавил обильный, клейкий пот. Откинули полог, навели свет лампы. Семейство из пяти душ спало с открытыми ртами: с одного края муж, с другого жена, в расщелине между ними голый, расписанный красными пятнами клоповных укусов сосунок, в головах девочка лет трех-четырех, в ногах мальчик лет шести. Мать во сне постоянно складывала на него уставшие от скрюченного положения ноги, ребенок сбрасывал их и мычал:

— Мам, больно. Мам, не жамкай брюхо!

На соседнем топчане другая семья устраивалась спать. Мать и отец переругивались, каждый хотел разместить четверню ребятишек по-своему. Они много раз по-иному решали задачу и не могли найти сносного решения. Да его и не существовало: топчан, хотя и расширенный, обращенный при помощи всевозможных ухищрений в своеобразный топчан-дом, все же не мог вместить двоих взрослых с четверней ребятишек.

Завхоз разбудил семейных и объявил:

— Ты, ты, ты, все увольняетесь!

— Как, с чего этого? Утром приняли, ночью гнать?!

— Вас приняли холостыми, а вы обманули, приволокли целые выводки.

— Меня с семьей приняли…

— И меня с семьей…

— И меня…

— Будет врать! У нас постановление: семейных не принимаем. — Завхоз, выхватил из портфеля бумажку. — Вот. Ни в коем случае, ни под каким видом до разрешения жилищного кризиса!

— Какой я холостой, у меня и в документах семья записана. — Один протянул удостоверение. Другие полезли разыскивать.

— Обманули нахально, у вас двойные документы. Утром освободить барак!

— Да как, товарищ, не обманешь, у меня ни кола, ни двора, один топор да сундук! Куда я семью дену? Где ни работал, везде с семьей принимали. Не разводиться же мне?! Что поделаешь, если мы бездомные, бескровные, а семейные, всю жизнь вот так путаемся.

— Уволен, уволен! У нас не приют, мы не можем!

Проснулись жены, детишки, поднялся вой, крик, жалобы.

— Куда мы поедем от самого? Изверги, с мужьями насильно разводят!.. Не хотим от тятьки, не поедем.

— Здесь и дышать нечем, вошь съест, — пустился устрашать завхоз. Но люди не боялись: пусть теснота, духота, вши, но это все же неизмеримо лучше, чем многонедельные переезды в сборных поездах и выпрашиванье хлеба, чаю, сахару в пристанционных лавочках.

— Завтра я пошлю милицию вытряхать вас, — пригрозил завхоз.

— Что нам твоя милиция. Мы дело делаем, а местом никого не тесним, кроме самих себя.

— А кормить ваши хвосты надо, обогревать их надо?

— Хлеб где-нигде, а давать будут, здесь ли, в другом ли месте; из одного запаса нынче хлеб-ат.

— Дубье вы! Машины вместо строительного материала должны возить жранье вашей саранче?! В корень бьете, нет у нас порожних машин. — Завхоз выругался, плюнул и вылетел из барака, как пробка из бутылки с газированным питьем.

В другом, в третьем, во всех бараках и палатках было то же самое: дома-топчаны, дети в головах, в ногах, вонь, духота и полное нежелание понимать запреты, гигиену, санитарию.

Завхоз убежал докладывать Елкину, а Козинов вернулся в первый барак: он решил поговорить с рабочим, трудившимся над размещением своей четверни.

Рабочий сидел в проходе между топчанами на сундуке и, задумчиво глядя в потолок, курил.

— Ну как, устроил? — спросил Козинов, показывая на заполненный ребятней топчан.

— Их рассовал, а самому некуда. Вот до полуночи буду сидеть, а с полуночи разбужу бабу. Закури! — Рабочий протянул сшитый из пестрых лоскутков кисет.

— Зачем ты семью приволок? — Козинов сел на край сундука.

Рабочий глубоко затянулся, почесал щетинистый подбородок, смерил насмешливыми глазами Козинова и ответил:

— А потому, что я — «Иван по матушке-Руси». Ты — председатель рабочкома? А чего ты соглашаешься на такую дикость — гнать семейников. Думаешь, баб и ребятню мы зазря приволокли? Ошибаешься, товарищ! К примеру, я — с малых лет, от отца, от деда — мостовик. Правильно, отец мой был сезонником, а я с двадцать третьего года такой, как есть, и член профсоюза. Отец хозяйство и дом просезонил, пало там все, мне досталось одно веретье. К тому же и подходы к жизни, к людям теперь новые — я по своему рабочему положению ношу не лапти, а сапоги, и в деревне кажусь буржуем: у него сапоги, он из городов тыщи носит, в налог его! Не хотят понимать, что я середка на половинке, не мужик и не пролетарий. И весят на шею мне буржуя. Знаешь, рассчитываться за буржуя мало сласти, я и пристал к берегу: землю сдал обществу, халупу по боку, поднял вот их на плечи и езжу. Ты поспрошай, много ли осталось от старого сезонника? Почти все «Иваны по матушке-Руси» — самый что ни на есть неустроенный пролетарьят.

— Мы на это не рассчитывали, — признался Козинов.

— Теперь рассчитывать надо. Сезонник во как в пролетария переходит! А у пролетария известно: куда сам, туда и хвост. А раз так, семьи наши девать некуда. Если мы сами надобны, тогда и жен наших и детей принимайте!

Козинов опросил несколько десятков человек, половина из них оказалась «Иванами», и посоветовал Елкину, прежде чем бороться с наплывом семейников, обойти бараки и выслушать людей.

В одно из утр, когда бараки и палатки гудели истошными криками спозарань разбуженных ребятишек, Елкин и Фомин начали обход жилищ.

Елкин молча, хмуро поглядывал на изъеденных клопами сосунков, на полуголых подростков и усталых озлобленных женщин. Перед лицом этой нужды ему было стыдно за свое распоряжение — не принимать семейников.

Фомин хотел проникнуть глубже в эту картину и выспрашивал:

— Давно ли порвана связь с деревней? Где и когда работали последний раз? Почему так обеднели? Какая специальность? Сколько в бараке работников и сколько иждивенцев?

Тридцать процентов нагольного строительного пролетариата, утратившего всякую связь с хозяйством и землей. Число иждивенцев намного больше числа работников. Месяцы, проведенные в поездах «максимках» в поисках работы.

— Что вы скажете? — спросил Елкин Фомина, когда они из духоты бараков вышли на площадь, пахнущую степным утром и тянь-шаньскими свежими бревнами. — Я думаю, нужно как-то устроить.

— Этих? Да… — согласился Фомин. — Признаюсь, меня берет беспокойство за наши планы.

Они долго ходили берегом речушки, пока не обдумали со всех сторон вопрос о семейниках.

Семейникам отвели место для расселения, отпустили бревен, досок, кирпича, стекла (из брака), и в несколько дней на берегу реки отстроилась новая улица землянушек, с маленькими составными оконцами на горячий, искрящийся под солнцем песчаный раздол. Речушка обратилась в ванну, постоянно наполненную барахтающимися голыми ребятенками.

Во избежание дальнейшего наплыва иждивенцев Елкин еще раз распорядился не принимать на работу семейных, а тем, кто проник как холостой, запретил вызывать семьи и широко оповестил администрацию всех участков, подчиненных ему, что Турксиб не может заниматься устройством всех бесквартирных, обкладываться нахлебниками. Такое прекраснодушие — верный крах строительству.

Ввели строжайшую проверку документов у всех приезжающих на постройку. Но поток нахлебников не прекратился, просачивался сквозь все барьеры. Турксиб, по старинке, готовился к встрече с мужиком-сезонником, имеющим дом, хозяйство, и только подрабатывающим на стороне, а встретился с отлившимся в своеобразную форму пролетарием.

Новый строитель не имел зацепок в деревне, был вечным переселенцем. Закончит одну дорогу, канал, шлюзы, забирает инструмент, семейство, добришко и едет на новую стройку. Его дом там, где работа, — это топчан в артельном бараке. Знакомство с этой народной прослойкой принесло строителям Турксиба много лишних хлопот и расходов.

 

9. Огонь, упавший с неба

Ночью сторож саксаулового склада услышал сильный взрыв и крик человека, заметил шар пламени у кузницы, перепугался и, никому ничего не сказав, убежал спать. Утром обнаружили возле кузницы развороченный взрывом компрессор и сильно обожженное тело казаха. В правой руке мертвеца был зажат железный черпачок. «Казах пришел взять из компрессорной коробки бензину. Ночь была темная. Он зажег спичку и сунул ее в коробку, чтобы посветить; дальше взрыв и все прочее», — так расшифровала происшествие следственная комиссия.

На следующий день ни один казах, кроме Тансыка, не вышел к машинам. Вместо этого они явились к Козинову и потребовали, чтобы он перевел их от машин обратно в землекопы.

— Что за чушь, старая история, только шиворот-навыворот? — Козинов поманил к себе Гонибека. — Расскажи толком, один, чего хотите?

— Сторож видел, как огонь упал с неба и сжег человека. Казахам нельзя работать на машинах, когда казах и машина вместе — будет огонь.

— И ты веришь этой сказке?

Гонибек промолчал.

— Кто выдумал ее?

— Сторож видел огонь… Все говорят, и русские: «Кто пойдет — тот сгорит».

— И ты веришь? Тансык давно работает на машинах, и огонь не убил его, даже не задел. А среди русских есть такие, кому лень обучать казахов, они и плетут всякую ерунду.

Легенда об огне, упавшем с неба, быстро распространилась и обволакивала паническим страхом наивных людей, носивших в себе веру в сверхъестественное могущество машин. Противники коренизации сделали из несчастного происшествия таран против нее: как можно дикарей, пастухов, умеющих только размахивать кнутом, допускать к американским машинам и станкам, они же пережгут все, взорвут весь городок! Когда Гонибек, Урбан и еще несколько учеников после долгих переговоров с Тансыком решились вернуться к машинам, мастера отказались принять их. Начались откровенные разговоры, что казахов отличают перед всеми прочими, оплачивают не по работе, а завышенно, в ущерб другим. Снова выплыл лозунг: «Довольно мармеладу!» Усевич повторно пришел к Елкину с требованием повысить ему оклад.

— Мотивы, дорогой товарищ. Все техники довольны своим заработком.

— Я работаю с казахами. Ни черта не понимают. Он тебе портит, а ты носись с ним, как с деточкой, обругать нельзя.

— Значит, вы хотите либо прибавку, либо крыть, как вздумается? Сколько вам прибавить?

— Пятьдесят рублей.

— Двадцать.

— Мало. Отсюда даже письма приходится посылать дорогими — заказными, — торговался Усевич.

— А дешевле всего — не посылать никаких, — съязвил Елкин. — Письма, поздравительные телеграммы, открытки — это же мещанство, старая отжившая романтика. Согласны?

— Посылать я буду, но оплачивает пусть строительство: не наша вина, что простая почта и валяется и теряется. Если двадцать, то я больше не работник.

— Хорошо, прибавлю, только скажите, кто создал и поддерживает легенду, что машины и огонь не терпят казахов? Случайно, не вы?

— Я не машиноборец. Я в конечном счете стою на вашей точке зрения — «довольно мармеладу».

Елкин привскочил от удивления и еле выговорил:

— Но если вам прибавят, вы готовы продолжать «мармелад»? В общем, вы хотите продать нейтралитет?! Я этих вещей не покупаю. Идите, американец! Предупреждаю, борьба против коренизации, будь то бранью, будь то легендами и поэтическими вымыслами, — преступленье.

Отпустив Усевича, Елкин пригласил Фомина с Козиновым, встретил их злой, растерянный, какой-то весь взъерошенный, точно воробей после драки, и сказал:

— Я должен уточнить свои взгляды на коренизацию. Представляете, Усевич… Они там сделали меня своим сообщником, вождем… Они там работают якобы в единении со мной…

— Правильно, ваши взгляды недостаточно ясны…

— Ясны вполне, ты не туда поехал, — остановил Козинова Фомин. — Усевич и подобные видят только свой карман, оттого и вредят. Но мы введем их в берега. Хуже с казахами — среди них есть враг.

Усевича послали в карьер, где обделывали камень для мостов, где совсем не было казахов и никаких иных оснований требовать надбавки.

Рабочком провел несколько широких собраний, где Елкин осудил лозунг «Довольно мармеладу» и выдвинул новые: «Кто но помогает коренизации, тот враг строительству», «Опытный обязан научить неопытного», «Строить людей не менее важно, чем строить дорогу».

Рабочий актив подхватил лозунги. Лубнов, Гусев, кузнецы, бурильщики вызвались сильно увеличить число учеников. Борьба против коренизации затихла. Оставшееся кой у кого недовольство спряталось трусливо в щель узкосемейных разговоров.

Но ученики не хотели понимать ни убеждений, ни призывов, ни примера Тансыка, Гонибека, Урбана и по-прежнему отказывались идти к машинам. Они охотно вернулись на земляные и на всякие другие ручные работы. Чтобы вернее обезопасить себя, старательно обходили машины, уступали им дорогу, вокруг малоподвижных, как экскаваторы и компрессоры, протоптали окольные дороги. Было очевидно, что страх перед машинами старательно возбуждается и поддерживается кем-то. Но кем, как?..

— Вредительская агитация, — твердил Фомин.

— Где, чья, какая? Укажи! — горячился Козинов, бессильный найти врага. — Усевича, Панова, Ключарева нет. А больше?! Тут не иначе — религиозное.

— Чепуха! — говорил Фомин о предположениях Козинова: никаких упоминаний о религиозном страхе перед машинами и огнем у казахов он не нашел в книгах.

В этот момент, когда ни партком, ни рабочком, ни администрация не знали, как вернуть учеников к машинам, на участке появился Айдабул. Одетый в новый ярко цветистый халат, с лицом, сально сияющим от удовольствия и гордости, он въехал в городок с караваном саксаула на переднем верблюде.

Удивленье было необычайное: водовоз бросил бочку, позабыв завернуть кран, сторожа саксаулового склада захлопали в ладоши и закричали:

— Ай-яй! Ай да Айдабул! Где ты достал такой нарядный халат?

Казах вместо ответа отвернул полу халата и показал шелковую подкладку. Удивительные новости следовали одна за другой: когда старшего караванщика Джаирова позвали в хозяйственную часть, он взял с собой и Айдабула. Из хозчасти они прошли в кооперацию и там получили десять кусков мануфактуры, мешок сахару, ящик махорки, много-много чаю.

Погонщики уносили добро, Айдабул же разгуливал по лавке и важно приговаривал:

— Вы не забудьте чего-нибудь, не потеряйте!

И наконец самое потрясающее — Айдабул показал кассиру какую-то бумажку, и тот выдал ему толстую пачку денег. Правда, Айдабул их передал немедленно Джаирову, но получил ведь он. А это разве не главное?!

После работ все казахское население городка собралось к месту, где отдыхали погонщики, всем хотелось узнать, что за важную должность получил Айдабул.

— Член правления, — сказал Айдабул и, чтобы показать еще раз свое могущество, сплюнул в сторону конторы и прибавил: — Вот ваш начальник!

Действительно, Айдабул был членом правления артели, перевозившей саксаул. Изгнанный с постройки, он пошел к Джаирову и попросил работу. Джаиров, бывший председателем артели, сначала сделал его рабочим на заготовке саксаула, потом своим помощником и подарил халат, достойный такой важной, такой высокой должности.

Обычно караваны оставались в городке всего несколько часов и потом снова уходили в степь: вокруг городка не было достаточно тучных пастбищ, чтобы устраивать долгие привалы. Но на этот раз Джаиров решил задержаться и велел погонщикам поставить для него юрту. У нет были какие-то очень важные дела к погонщикам других караванов. Он так и ответил Козинову, когда тот, озабоченный саксаулом, поинтересовался — долго ли намерены отдыхать?

— Важные дела. Буду ждать другой председатель и член правления.

— А если они не придут с неделю?

— Скоро будут, наша знает.

Рядом с джаировской юртой развели громадный костер. Около него работала целая компания погонщиков: одни устанавливал на огонь котел, другой резал барана, старательно собирая всю кровь в тазик, трое пекли лепешки. Еще два баранчика лежали связанными, приготовленными под нож.

«У нас телефон, телеграф, и мы ничего не знаем. А Джаиров готовит жарево и не боится, что оно остынет», — с завистью подумал Козинов.

Немного погодя в городок пришли еще два каравана. Все председатели и члены правления сошлись в юрту Джаирова и так жадно принялись за плов и кумыс, точно это и было тем важным делом, ради которого они объявили дневку с ночевкой.

Айдабул разносил плов, кумыс, давал распоряжения людям у костра, где готовилось новое угощение, и охранял юрту от завистливой любопытной толпы неприглашенных. По временам, повинуясь приказаниям Джаирова, он манил из толпы то одного, то другого, вводил в юрту и угощал. Некоторых, особенно милых сердцу Джаирова, он еще награждал плитками кирпичного чаю, осьмушками махорки и участливо выспрашивал:

— Как идет работа? Ты ученик? Как машина? Ой, машина!.. — Айдабул в ужасе закрывал лицо рукавом халата и ласково выталкивал гостя из юрты.

Среди любопытствующих появился Гонибек с домброй. Джаиров сам ввел его в юрту и усадил в круг к столу Гонибек, известный акын, друг Тансыка, уже помощник тепловозного машиниста, был слишком большим человеком, чтобы доверить его Айдабулу, и Джаиров сам подносил ему кумыс, сам выбирал для него лучшие куски баранины. Когда Гонибек угостился, Джаиров попросил его спеть что-нибудь, приятное своему уху, уху гостей и уху хозяина юрты.

Гонибек оглядел весь круг собравшихся, поласкал домбру, точно хотел задобрить ее, чтобы она не упрямилась, и начал не спеша, распевно сочинять, закрыв глаза:

— Что может быть приятнее встречи старых друзей за сабой крепкого выдержанного кумысу? Если меня пригласит сейчас самая красивая девушка, какую знает степь, я скажу: «Подожди, красавица! Дай мне упиться мудростью мудрых!» Рядом со мной, о правую руку, Джаиров. У него больше сотни верблюдов, а бараны покрывают такую степь, что ее не проскачешь на коне за день. Джаиров тридцать лет был хозяином караванной дороги на Китай. Ни один тюк хлопка и шерсти, прошедший этой дорогой, не миновал спины джаировских верблюдов, каждый дал Джаирову пользу. Теперь мы строим дорогу, шерсть и хлопок скоро поедут в вагонах. Но Джаиров не такой человек, чтобы его учить. Он стал председателем артели, вместо шерсти возит саксаул и от каждого сука получает барыш.

По левую руку от меня Шамазет, хозяин другой караванной дороги. У него тоже много верблюдов и баранов. Он тоже председатель правления, возит муку и овес, получает большие деньги.

Против меня Карим-бай. Он на третьей караванной дороге собрал мудрость и деньги.

— Довольно! — в один голос прервали Гонибека Джаиров и Карим-бай. — Мы знаем это.

Гонибек открыл глаза, поглядел на Джаирова, у того почему-то дрыгала нижняя челюсть и жесткая курчавая борода подплясывала. Поглядел на Карим-бая, который крепкими желтыми зубами скрипуче грыз бараний мосол, и спросил:

— Может, уху хозяина приятно послушать про машины?

— Не надо, Джаиров хочет жить. — Караванщик развалился и сделал вид, что засыпает.

Гонибек вышел к кострам погонщиков.

— Проклятый акын, — вслед ему проворчал Джаиров. — Стукнуть по голове саксаулом, пускай потеряет память.

Всю ночь до самой той поры, когда экскаватор оповестил гудком о начале нового дня, все казахское население городка провело около костров среди погонщиков. Тут ни было ни кумысу, ни крепкого чая, как у Джаирова, и баранины каждому досталось совсем по маленькому кусочку, но зато целую ночь можно было дышать запахом степи, верблюдов, аулов; и всю ночь рассказывались редкие новости, привезенные со всех концов Казахстана.

Новости были так интересны, что Гонибек позабыл ради них и сон и отдых.

— На северном строительстве все казахи ушли с дороги. Русским надоело строить одним, и они тоже уходят. Подул ветер, и от дороги не осталось ничего, ровно ничего, — песок. Ха-ха-ха!

— Ты сам видел это? — спросил Гонибек рассказчика.

— Нет. К Джаирову приезжал друг, он видел.

— На пятом участке машина убила казаха. Тогда казахи разбили все машины и сожгли.

— А это кто видел?

— Другой гость Джаирова. Женщина, которая уехала на саксаул, отняла у погонщиков всю водку. Это я видел сам. Она поссорилась с мужем и осталась одна. Плохо ей будет. Злой человек вспомнит водку… Ой, плохо будет!

По дороге домой Гонибек встретил Тансыка, отвел в сторону и сказал:

— Шибко интересное дело. На севере все казахи…

— Знаю, слышал, — перебил его Тансык.

— На пятом участке…

Но Тансык снова не дал ему закончить:

— Все знаю. Наши люди только и говорят об этом. Это все ложь. Скажи, какое важное дело у Джаирова?

— Пьет кумыс, ест барашка…

— Надо узнать большое дело.

— Все хозяева караванных дорог — члены правления.

— Вот это — большое дело.

Рано утром два каравана ушли: остался один джаировский. У караванщика еще не закончились важные дела, он уехал в ближайший аул.

Освобожденный от обязанности прислуживать хозяину, Айдабул разгуливал по городку. Он зашел к землекопам, поинтересовался, как идут дела, и сказал, что их обижают мануфактурой и чаем.

— Видели, сколько получил я?

Зашел к ученикам, выслушал их страхи перед машинами и посоветовал сделать, как на пятом участке, — разбить машины.

— Русские хитрые. Ставят казахов к машинам, сами не хотят умирать.

Встретил Урбана и обозвал его дураком.

— Машина убила одного, убьет и тебя.

Урбан задумался над словами такого большого человека, как член правления.

— А как же Тансык? — спросил он.

— Тансык тоже дурак. Я пойду и скажу ему: «Брось машину!»

Тансык, один из всех казахов, дежурил у работающего компрессора и пытался разгадать: «Какое важное дело у Джаирова? Где ложь и где правда? Правда и ложь живут рядом, как человек и его тень. Джаиров уехал в гости — это ложь. На севере песок засыпал дорогу — тоже ложь. Все бывшие хозяева караванных дорог — теперь члены правления, это правда».

Подошел Айдабул, сделал низкий поклон и сказал:

— Тансык, брось машину! Ты — хороший человек, и мне жалко тебя. Иди к нам, и будешь член правления.

Тансык набил трубку, остановил машину и кивнул Айдабулу:

— Пошли! Спасибо тебе, ты сохранил мою голову.

Весь километровый путь от Огуз Окюрген до городка они ругали русских, проклинали машины и мечтали о том, как будут возить саксаул и получать мануфактуру кусками. Захватили с собой Урбана, Гонибека и явились в рабочком.

— Тьфу!.. — Козинов нехорошо выругался. — Час от часу не легче. Ну, что опять случилось?

— Вот он. — Тансык вытолкнул Айдабула вперед. — Он говорит: «Брось, сожги машины». Он — скверный человек.

— Так, ладно. Пошли в контору!

Айдабул, оказавшись перед Широземовым и сообразив, что начинаются неприятности, начал слезно оправдываться:

— Джаиров велел. Джаиров дал мне халат и сказал: «Будешь ты член правления…» Я — бедный дурак…

Пригласили Джаирова. Караванщик, выслушав обвинение, с укором покачал головой.

— Наша весь караван идет в степь, домой.

— Почему же весь? Ты можешь уходить…

— Весь, весь, так надо. — Джаиров снял шапку. — Расчет давал, прощай!

— Нет, не прощай! — Широземов подтолкнул Джаирова в глубь конторы. — Козинов, поболтай с ним. — Сам вышел к погонщикам и объявил, что Джаиров уходит в аул, домой, у них будет новый председатель артели. Но гонщики тревожно переглянулись, потолкали друг друга локтями, пошушукались и дружно зашумели:

— Наша тоже в аул. Мануфактура, чай, сахар… Наши нет ничего.

— Ну, ну? Как так? — взволновался Широземов.

— Наша нет верблюд. Наша лучше уйдет.

Широземов потер лоб, шею, высморкался и рванулся к верблюдам.

— Это чей? Этот, этот?

— Джаиров, Джаиров…

Почти все верблюды оказались джаировскими.

— Вот так артель!.. — пробурчал Широземов, потемнев всем лицом, но тут же успокоил себя: — Введем в берега, введем, — и, увязая в рыхлых песках, припустился к юрте партколлектива.

Десять минут торопливого рассказа, нервная пляска бровей у Фомина. «Раскулачить», — сквозь зубы, вторая линия глубоких следов в песке, и Широземов снова против Джаирова.

— Какого аула, района, много ли верблюдов?

— Пять. — Всего несколько месяцев назад Джаирову был поставлен такой же вопрос человеком из районного исполкома, он назвал пять, и это пошло на пользу — прислали совсем небольшой налог.

— Подпиши! — Широземов придвинул лист опроса.

Джаиров подписал с облегченным вздохом. Почему не подписать: пять верблюдов — не такая большая штука, можно всех отдать в казну.

— Верни-ка деньги! — потребовал Широземов.

Караванщик долго не мог найти бумажник, руки дрожали и путались во множество карманов.

— Вот тебе сто рублей! — Каждая верблюжья спина за один поход в оба конца оплачивалась двадцатью рублями. Широземов протянул Джаирову эти деньги и сказал напутственно: — А теперь можешь домой. Куда угодно. Скатертью дорожка!

Джаиров, Айдабул и погонщики расшумелись около товара, только что полученного в кооперации, председатель и член правления тянули его к себе, а погонщики не давали.

Широземов, стоя в прорезе палатки, глядел на суматоху и шумно посапывал. На его крепкой шее дрыгали две темно-синие жилы. Дележ явно становился дракой. Тогда Широземов подошел поближе к суматохе и крикнул погонщикам:

— Все ваше, все! Джаиров долго грабил вас. Больше не позволим. — Затем подозвал караванщика: — У тебя сколько верблюдов? Пять? Возьми их и убирайся! Понял?

Только тут караванщик понял полностью, как подвела его цифра пять. Будь она проклята, как самая вредная! У него неестественно широко открылся рот, будто вставили распорку, по халату пошли волны, носки сапог поднялись вверх. Широземов протянул руку, чтобы поддержать готового упасть человека, но караванщик оттолкнул ее.

Караван из пяти спин уходил по горячим сверкающим барханам. Оставшиеся верблюды ревели и пытались бежать за ним, но плотный частокол погонщиков с бичами крепко держал их в своем кольце. Айдабул, напоминая собой нарядную карусель, крутился на одном месте среди погонщиков и визжал:

— Ой, ой!.. Бедный я, бедный дурак! Ой-ёй-ой!

Он хотел было уйти с Джаировым и уже взгромоздился на верблюда, но караванщик сдернул его за подол халата и со сладостным кряком ударил в скулу кулаком.

Кассир выдавал погонщикам деньги, продавец из кооперации размерял погонщикам мануфактуру, табак, чай, сахар. Козинов ставил отметки в ведомости и сердито покрикивал:

— Поскорей, поскорей, шевелись!

Впереди было много дел: растолковать погонщикам смысл происшедшего, выбрать новое правление артели и заключить с ним договор.

К вечеру было закончено все. Караван выстроился и с веселым гоготом погонщиков ушел в Прибалхашье.

Айдабул в этой суматохе незаметно исчез с людских глаз, а ночью исхитрился взять казенного коня и ускакать в степь.

Наутро ученики-казахи вернулись к машинам: легенда об огне, упавшем с неба, с падением Джаирова потеряли свою устрашающую силу.

После того как смычку передвинули на май, в войне грызунов с пушкарями началась быстрая перестановка сил. Переметнулся к Петрову бригадир Гусев. Затем уплыли от грызунов бурильщики, побежали взрывники, наконец, Елкин объявил себя пушкарем и отправил проект в главное управление строительства на утверждение.

Дауль не сдавался, ежедневно звонил Елкину, прибегал с каждой новой цифрой, пугал неминуемой катастрофой и обвинял пушкарей во вредительстве.

Елкину надоело это, и он отказался слушать упрямца, не хотевшего понять, что вся обстановка — громадные нетронутые карьеры, скудость времени, недостаток механического оборудования — заставляла хочешь не хочешь, а быть дерзким.

Начальник главного управления приказал рвать.

Бурильщики, осыпаемые гранитной пылью, с молодеческим задором и криками: «Шлепнем Дауля, покажем, как надо рвать!» — пробивались под утес.

Около них с назойливыми издевками неотступно торчали грызуны. У них был сговор — не давать пушкарям покою. Возле утеса, у подошвы, работал компрессор. Вокруг него с петушиной важностью похаживал Тансык и вел нескончаемый спор с помощником Урбаном, который по робости своей натуры был грызуном.

— Ты ничего не понимаешь! — кричал он. — И никогда не будешь машинистом… Трусливому наезднику не дают хорошего коня. Тебе не дадут машину. Пойми, наша машина… рраз — и нету!.. — Себя и машину Тансык считал единым, в ее силе видел свою силу, а поэтому и хотел взорвать утес сразу — показать всю свою силу. Он переживал веру в беспредельное могущество людей и машин и ничуть не сомневался, что утес полетит.

Дауль, налитый темно-фиолетовой кровью, то, как шальной пес, для которого весь мир — длина цепи, носился по ущелью, то квакал в телефон Елкину о вредительстве пушкарей, то писал в разные высокие учреждения длиннейшие докладные о самых фантастических бедах, какие неминуемо свалятся на строительство вместе с утесом.

Главное управление аккуратно направляло все докладные Елкину с одной и той же резолюцией: «На ваше усмотрение». Но последняя докладная была украшена злым росчерком синего карандаша: «Тов. Елкин, уймите Дауля!»

Елкин вызвал упрямца, показал ему резолюцию. Тот заквакал:

— Я бу… бу… в Сов… в Сов… нарком.

— Тогда я уберу вас как паникера, — пообещал Елкин.

У Дауля заклокотало в горле, непомерно широко открылся рот, чтобы выпустить какие-то очень значительные слова, все тело изогнулось в усилии вытолкнуть их, но слова застряли на полдороге, — и Дауль ушел с тем мучительным чувством, какое можно предположить у человека, онемевшего на средине очень важной, прямо-таки необходимой для человечества речи.

Подряд несколько дней повторялась одна и та же картина: Гонибек ловил казахов, приезжающих из аулов, и нашептывал им что-то. Казахи поворачивали лошадей и во весь опор угоняли обратно в степь. В назначенный для взрыва день с раннего утра степные дороги и тропы зачернели от всадников. Ехали и мужчины и женщины всех возрастов, часто с малыми детьми, по двое и даже по трое на одной лошади. Все всадники правили в Огуз Окюрген и останавливались вокруг обреченного утеса. От уха к уху передавалась легенда, что в гору забрался джинн, инженеры будут вышибать его машинами. Она создалась из новости: «Будут разбивать гору», выпущенной Тансыком, который поручил Гонибеку распространить ее как можно шире. В этот день даже слепой Исатай выполз из своей построюшки и попросил Тансыка поставить его так, чтобы он мог все слышать. Взамен зрения у него необыкновенно обострился слух, и через уши он представлял многие картины не хуже, чем зрячий. Тансык поставил старика около себя.

К полудню была закончена электропроводка, привезено и поставлено в блиндаж динамо для запального тока. Рабочие и казахи, собравшиеся поглядеть на взрыв, отступили в безопасные места на соседних холмах. Дауль, долго ходивший с комом в горле, наконец вытолкнул его:

— Контрере… ре… волюция! За… заговор!

Осунувшийся, с темно-синей росписью под глазами, Елкин лежал эти дни в юрте и никого не принимал. В животе у него было нечто подобное тому, что творилось в ущелье Огуз Окюрген, — ворчанье, рокот, всплески и бульканье. Недомогание проходило волнами: то прихлынет — прямо кричи караул, то отпустит — выходи, работай, и Елкин не раз порывался на работу. Но врач стерег его с неумолимостью ревнивой жены.

— Вы лежите? Да, да, лежите! — постоянно звонил он. — Этим шутить нельзя в наших условиях. Я пою, принужден поить вас той же водой, от которой вы болеете. Другой нет.

— Клин клином… — пробовал шутить инженер.

— Два клина. Не прислать ли вам какого-нибудь легкого чтения?

— У меня есть Уэллс — прислал инженер Леднев, — отозвался Елкин.

— Возьмите-ка «Машину времени» и не приметите, как пройдут и болезнь и время, — советовал доктор.

Уэллс с письмом Леднева лежал под подушкой нечитаным; пять толстеньких томиков в переплетах из коричневатой ласковой на ощупь кожи поддерживали подушку как раз на той высоте, какая была наиудобнейшей для больного. Достать хотя бы один томик — значило разрушить найденное с трудом положение, и Елкин пересматривал справочники, приобретенные перед поездкой на Турксиб, но с той поры как следует не просмотренные.

Русские, немецкие, английские, американские. Ничего особенно нового… Елкин без интереса переворачивал листы и думал: «Какая хорошая бумага», — касание к гладким прохладным листам успокаивало нервы и, казалось, умеряло боль в животе.

«А нельзя ли лечиться от неврастении вот так — гладить бумагу, шелк, железный отполированный шар. В самом деле», — думалось Елкину.

Мелькнул чертеж, похожий на чертежи петровских штолен… Американцы уже несколько лет знали этот способ. Они не играли «ва-банк», а работали спокойно, уверенно.

Елкин вскочил, начал одеваться.

— Вы лежите? — позвонил доктор.

— Встал.

— Нельзя, ни в каком разе! Вы сгубите себя. Придется вас…

— Простите, доктор, мне некогда лежать… и разговаривать!

Елкин прекратил разговор с доктором и тут же начал новый, с конным двором:

— Через пять минут подайте к моей юрте верховую лошадь!

— Какую? — спросили его. — Каурого, Милку?

— Кого угодно, только не одра, не клячу, не прясло, не скелет, не хвост и гриву, а лошадь! Коня! — закричал инженер, стараясь заглушить криком боль в желудке.

Подали бойкого, стромкого коня из тех, что были дома. Инженер отпил глоток остывшего, противного чаю, с острым привкусом горькой соли и уехал в сторону Огуз Окюрген. Еще издали он так замахал шляпой, что по одному этому догадались о вдруг возникшей необходимости приостановить взрыв. Петров, возвращенный на взрывную работу, начал протирать грязными пальцами глаза, ослепленные каменной пылью, и оглядывать, какой непорядок вызвал паническую тревогу у Елкина. Но глаза продолжали неудержимо моргать и слезиться, слезы сползали по небритым щекам рабочего и повисали капельками на конце бороды.

— Петров, погоди со взрывом! — приказал подскакавший Елкин, не вылезая из седла, и потом вдруг спросил: — Ты кто? Рабочий?

— Да, — ответил Петров, не заметив странности вопроса.

— А не техник, не инженер? Раньше не был? Ты ведь знаешь — люди идут и вверх и вниз.

Умное лицо рабочего от удивления задернулось идиотинкой.

— Не сумеешь ли прочитать эту печать? — Елкин развернул справочник.

— Нет, — простодушно признался Петров. — Я по-своему, по-русски лапти плету, а это какая-то не наша.

— Английская. Ладно, я так… Сколько кубометров породы в этом утесе? А заряд велик ли?.. Прибавь, прибавь!

— Шибко сильно не расхватило бы, — посомневался рабочий.

— Накинь тонну, не придется подбуривать. После взрыва приди ко мне! — Инженер повернул лошадь и уехал, нелепо подпрыгивая и корчась в седле.

Добавили в штольню взрывчатки. Сделали последнее предупреждение не покидать безопасные указанные места. Включили запальный ток. Все, даже пушкари; ждали, что будет неслыханный грохот — такое количество, больше шести тонн, аммонала взрывали впервые, — будут неожиданные обвалы, сдвиги, крушения. Грохот был, хотя и большой, но меньше ожидаемого, никаких катастроф не случилось. И только обреченная Бородавочка приподнялась на мгновение, будто шляпа для приветствия, оплелась паутиной трещин и разлилась водопадами, ручьями зарокотавших камней. Взорванная порода свалилась как раз туда, на ту насыпь, куда хотели. Над тем местом, где красовалась Бородавочка, поднялось громадное красное облако пыли и, гонимое вечным ветром ущелья, полетело клочьями, вихрями.

Приподнявшись на стременах, казахи с недоумением глядели в пыль, поднятую взрывом, — не стало утеса, не было и джинна. Исатай тормошил Тансыка и громко уверял:

— Я видел, все видел…

— Жаксы, жаксы! — закричал Тансык и пустился в пляс вокруг компрессора.

Он, житель неустроенной земли, вырос в пагубном и унизительном для человека убеждении, что землю не изменишь, надо жить на такой, какая есть, и еще недавно считал свою родину, дикую и голодную, с песками и джутами, лучшей из всех. Но появились строители, в безнадежной сухости мертвых песков нашли воду, проложили дороги, тропы, и Тансык понял, что землей можно управлять, что из его неуютной родины можно сделать новую землю. Он отказался от старой земли и полюбил новую — орошенную, засеянную, застроенную. Эта еще не осуществленная, но прекрасная в своем замысле земля постоянно маячила перед глазами Тансыка. Взрыв утеса был для него прыжком к новой земле, и мог ли Тансык с меньшей радостью встретить его крушение!

Самый строгий суд признал взрыв удавшимся: ни постройки по ущелью, ни городок не пострадали, куски взорванной породы получились достаточно мелкими.

Распря между пушкарями и грызунами переплавилась в общую радость, только Дауль по-прежнему клокотал язвительно:

— Я бы… бы… дешевле и — и скорей сделал. Не-не взрыв это, а-а-а спек-спек-та-та-такль. Ком-медия!

Обычно молчаливый Исатай тут долго с необыкновенным, молодым увлечением рассказывал, что он все-все видел. Когда ударил гром, его глаза открылись на один миг, но успели разглядеть поднятый громом утес, красное облако над ним, насыпь по ущелью, машины, Тансыка и прочий народ.

Старику не верили. Он же клялся и потом весь остаток жизни благодарил судьбу, что она дала ему радость увидеть будущий день своей родины, своего народа.

Попробовали тем же способом взрывать не отдельно торчавшие утесы, а делать выемки в сплошных массивах. Вместо горизонтальных штолен пробили вертикальные с боковыми отводами, зарядили, дали ток, и плотный глыбняк распался на мелкие кусочки — придвигай экскаватор и вычерпывай. Так был сделан переворот в борьбе строителей со скалами. И неподступные прежде горные громады теперь стали не страшны: подсыпь побольше взрывчатки — и все полетит.

Казахи из аулов продолжали навещать ущелье, в остатках утеса разглядывали обрывки проводов и покачивали головами, — куда же девался джинн. Им хотелось взглянуть на остатки могучего духа, найти хоть что-нибудь: клочок шкурки, копытце, сбитый рог. Наконец они придумали объяснение, где уместилось все: и удивление перед силой машин, и вера в духов — джинн переселился в машину.

Едва оправившись после болезни, Елкин назначил техническое совещание специально по взрывному делу. Петров, немножко обеспокоенный, несмело открыл полость и юрту Елкина. Разговор инженера с ним в ущелье Огуз Окюрген показался ему подходом к чему-нибудь неприятному. Будь иначе, не прискакал бы больной и полуодетый.

В юрте сидели Калинка, Дауль, бригадир Гусев…

— Товарищи, конфуз… — Елкин раскрыл справочник. — Американцы уже несколько лет… Одним словом, если ты, Петров, — настоящий, неподдельный рабочий, английскому языку не учился, то ты вторично изобрел штольни.

— Да? — Все встрепенулись.

— Да, да! Вся наша борьба, весь гвалт, радость, гордость — сплошной анекдот!

— Нечего сказать, подвели, обдурили нас американцы, — проворчал Гусев.

Справочник пошел по рукам. Чертежи, как некая интернациональная грамота, подтверждали слова Елкина.

— А, бисовы дети, — добавил Гусев, — выдумали, а напечатали на какой-то тарабарщине.

Петров глядел на чертежи и повторял:

— Я сам, сам, — и по удивленному лицу было ясно, что сам без чьей-либо помощи. — Какое нам дело до американцев. Они себе, мы себе.

— Правильно. Хотя лучше выдумывать вещи неизвестные, а известные просто узнавать. Конфуз все же большой. Заслуга Петрова так и остается заслугой, а мы, инженеры, техники?.. Два года я таскаю эти справочники, и никто… У стариков есть излишняя самоуверенность, а молодежь часто «безъязыкая»… Вот и «подвели, обдурили американцы». Вы, товарищ Дауль, как показали себя? Закоснелым консерватором. Хорош и я, каюсь, сознаюсь, А вы, товарищ Калинка, все цветете, пышнеете все? Когда же плоды будут? Спроектированные мосты для Огуз Окюрген — яркая заплата на ветхом рубище, как там — певца, слепца? Умерьте вашу фантазию, вашу страсть к пышности!

— А если новый Петров изобретет сверхсильный паровоз, куда вы с вашими переходцами? — заспорил Калинка. — Мои не испугаются и техники будущего! Германия переходит исключительно на каменные мосты.

— Вот справочники, тут есть и о мостах. Не стесняйтесь, товарищи, берите, читайте! Верно говорят: век живи — век учись. Впрочем, как хотите! Целесообразность я постараюсь отстоять, а заботу о своей пригодности пусть всякий несет сам. — Елкин раздал справочники и нервным взмахом руки попросил оставить его.

Гусев, Калинка, Петров, Широземов, Дауль молча гуськом шли от Елкина и непрерывно одну за другой зажигали папиросы. Каждый нес в себе ощущение неловкости, точно был уличен в неприглядном поступке, никак не совместимом с его общественным положением. Молча же и расстались, понимая, что прежний тон, людей солидных, не удастся, а тон осмеянных обиден.

Калинка вернулся к Елкину и спросил, неприязненно оглядывая старика, который лежал на неразобранной постели.

— Я что-нибудь буду строить, или вы до конца продержите меня на холостом ходу?

— Не знаю, это зависит от вас.

— Мосты, мосты? И последние два хотите зачеркнуть? Коли они обречены, я бросаю работу над проектами. На черта толочь воду!

Елкин измученно поглядел на Калинку и начал разбирать постель. Калинка посвистал, пофыркал, неловко потоптался и вышел с неприятным холодком в затылке.

Сидеть в юрте, где валялись ставшие ненужными чертежи и где Дауль скрипучим кваканьем, вопреки очевидности, доказывал всем, что старый способ взрывов лучше изобретенного американцами и повторенного Петровым, было невмоготу, и Калинка бродил по пустующему ущелью Огуз Окюрген. Он прошел его два раза из конца в конец, не замечая, что небо начинает озаряться и наступает новый день забот, борьбы, неожиданностей. Шел в третий раз и перебирал в мельчайших подробностях всю историю с мостами. Зачеркивались два последних, вместе с ними зачеркивался двухлетний отрезок жизни, проведенный на Турксибе, обессмысливалось дальнейшее пребывание здесь, спутывались привычные отношения с людьми, разрушались все планы на будущее.

Калинка отчетливо понимал, что провал с мостами не простая неудача, а излом всей его жизни, бесплодный конец тридцатилетнего прошлого и тревожное начало новой биографии. У Калинки любовь к мостам была той атмосферой, без которой — так казалось ему — он не мог жить. Строительство, особенно мостостроение было у него с детства любимым занятием. Его отец — плотник — всегда что-нибудь строил, и сын тоже строил около него, сперва играючи, потом и всерьез. В пору раннего детства в деревне ставили большой мост через реку. Ребятишки в подражание этому особо полюбили играть в мосты В пятнадцать лет Калинка отчетливо знал, что будет делать мосты, когда вырастет большим, и в вузе отдавил мостостроению все силы.

Первые два года на Турксибе, точно наперекор Калинке, строители избирали равнинные пути, и вместо грандиозных мостов ему приходилось строить мелкие аляповатые трубы. Лишь на третьем году в поисках выхода из замкнутого в горный обруч плоскогорья Дос разведчики наткнулись на ущелье Огуз Окюрген. После однообразия сыпучих песков оно показалось им райским уголком. Они советовали всем побывать там, выкупаться, поискать дичь.

— А не поможет оно выбраться нам из гор? — спросил Елкин.

— И думать нечего. — Первые разведчики единодушно считали ущелье непроходимым. — Отвесные стены, и впритирку к ним река; насыпь не приклеишь. Либо рвать напропалую, либо подряд ставить мосты.

Калинка, услышав про мосты, заседлал лошадь и умчался в ущелье. Он бродил под нависшими гранитными стенами, обдуваемый певучим ветром, и, захлебываясь радостью, бормотал:

— Здесь, здесь… — Было похоже, что человек когда-то обронил свою душу, ходил пустым, мертвым и вдруг нашел ее, снова ожил. Он начал почти ежедневно бывать в ущелье, ни усталость, ни дикое бездорожье, ни злейшие песчаные ураганы не могли удержать его. Ущелье вобрало всю его мысль и энергию, он оперся на него, как на прочнейший фундамент, и начал уверенно творить свою жизнь и работу. Спроектировал несколько мостов, вызвал невесту и развернул пред нею великолепную панораму своего будущего, повел переговоры с Сахалином о постройке мостов на вновь сооружаемой дороге, начал мечтать о втором транссибирском железнодорожном пути.

И вот он снова бродит по Огуз Окюрген, не талантливый и многообещающий строитель, а по-прежнему смешной и безнадежный фантазер, пустоцвет. Бродит целую ночь и не может разобраться, почему мосты вдруг стали «яркой заплатой на ветхом рубище». Калинке особенно странно, почему вдруг, без обсуждений, без споров, и он начинает искать врагов. «Все сделал ехидный старикашка Елкин. Три моста он зарезал сразу. Два же оставил нарочно, чтобы потом ярче показать неопытность, недальновидность молодежи, сильней подчеркнуть достоинства стариков. Зачем? Зависть, старческая зависть». Найденное объяснение довольно стройно, но повторяет неоправдавшееся подозрение, что Елкин — человек чуждый новому строю. В этом его не подозревает и самый подозрительный из всех, знающих Елкина, товарищ Широземов.

Калинка начинает обдумывать, что делать ему дальше. Оставаться на Турксибе незачем, продолжать переговоры с Сахалином после провала здесь немыслимо, мечтать о втором сибирском пути глупо. А тут еще невеста, которая рано ли, поздно ли все-таки узнает, что мосты рухнули, а вместе с ними и сам блестящий, даровитый Калинка сморщился, будто ярко раскрашенный, радужный, но лопнувший шар.

Будущее лежало за непроглядной гранью, и Калинка оставил бесплодные домыслы.

Из-за поворота выползла машина и начала осторожно пробираться по узкому наклонному карнизу. Калинка прижался к гранитной стене. Бензиновая гарь зеленоватым туманом обволокла его, защекотала в носу и напомнила, что он давно истратил спички и хочет курить.

— Остановись! — крикнул Калинка. — Дай-ка с десяток спичек!

Закуривая, он оглядывал шофера Ахмета, пустую машину и думал: «Машины ходят в большой город. Там водка. Не заказать ли, не напиться ли?»

— Товарищ инженер, что вы делаете здесь в такую рань? — спросил Ахмет.

— Я? — Калинка не нашелся, что ответить, и спросил в свою очередь: — А ты куда наладился в такую рань?

— В город за доктором, хозяину опять плохо. — Ахмет звал Елкина хозяином. — Замучили его. Кто лезет с утесом, кто с мостами, кто с туннелем. Подвезти вас?

— Не надо, я гуляю. — Калинка вспомнил, что он в семи-восьми километрах от городка, и добавил: — Сегодня забылся немножко и далеко забрел. Спасибо за спички! До свиданья! — и быстро пошел к городку.

— Да, гуляет, — озадаченно проворчал Ахмет. — Знать, здорово гулял, коль все спички пожег и на сапогах пыли в вершок. Выгуляет какую-нибудь чертовщину и опять к Елкину. Скоро вконец затерзают старика. — Ахмет, уже третий год возивший Елкина, лучше всех знал тот ураган забот, хлопот, дел, тревог, неприятностей, в котором постоянно жил инженер, и удивлялся, сколь еще несовершенна служебная машина: иное колесо несет двойную нагрузку, а иное вертится вхолостую. Вот тот же Калинка вроде ненужного пятого колеса у телеги. Или инженер Леднев. Этот вечно тянет либо назад, либо в сторону.

Калинка открыл полость в елкинскую юрту и, не входя, а только просунув голову, спросил:

— Константин Георгиевич, можно? Вы способны разговаривать?

— Да, да, — откликнулся старик. — Я уже на ногах.

— Не задержу, буду краток, — бормотал Калинка, то усаживаясь, то вставая. Я, собственно, пожалуй, для последнего разговора.

— А что такое?

— Вот выслушайте терпеливо. Молодой человек специализируется по мостостроению. Все нормально, нет никаких изъянов?

— Вполне, вполне. Очень почетная специальность.

— Он здоров, энергии в нем… Он хочет быть полезным обществу и едет на Турксиб. Работает под началом старого трезвого инженера. Столкновения, борьба, молодому надламывают крылья, но он продолжает летать.

— Эта наша с вами повесть? Да? Продолжайте!

— Почему два последних моста, одобренные вами и утвержденные главным управлением, вдруг стали не нужны? Я не вижу причин, кроме вашего непременного и злобного желания зарезать их.

Елкин болезненно сморщил худое иссиня-желтое лицо, но кивнул: дальше!

— Вы ведете какую-то подозрительную, нечестную игру, — продолжал Калинка. — Почему вы, опытный, неошибающийся, не отклонили мои проекты сразу, а напротив, уверили меня, сами назначили строителем, запутали. Как это называется?.. Провокацией?! — Калинка повелительно поднял голос: — Потерпите! Я скоро скажу все. По всему строительству, в Москве, в вузе, у профессуры, студентов… сложилось определенное общественное мнение об инженере Калинке. К тому же мосты переплелись с моей личной жизнью. У меня есть невеста, она любит мои мосты, привыкла к ним… А завтра что? Крах! Вы — виновник этого краха, вы ехидно, злобно готовили его все время.

— Довольно! Чепуха! Выдумки! — Елкин подскочил к Калинке и заговорил в упор ему: — Вы, молодой человек, не хотите считаться с изменившимися условиями.

— Никаких перемен не вижу.

— Печально, очень печально. Вместо будущего сентября мы должны закончить постройку к маю. До холодов осталось два-три месяца. С нашим транспортом и рабочей силой мы не сложим мостов. Вы скажете: можно зимой? Нужно строить тепляки. А где лес, топливо, кто нам даст лишние миллионы? Весной за один месяц мы тоже не успеем. Вот вам условия! Месяц назад я приветствовал мосты, сегодня категорически возражаю. Мы принуждены часть работы переложить на кого-то, следовательно, заказать в Югостали железные фермы. Не ехидство, не провокация, а необходимость. Еще раз говорю — боритесь с мостами! — Елкин передохнул и понизил голос: — Я понимаю всю сложность вашего положения, совершенно искренне сочувствую вам, но ни главное управление, никто другой ваших мостов не утвердит. Допустим, я, попреки здравому смыслу, выскажусь за них, и все же мы ничего не добьемся. Я готов кому хотите — вашей невесте, профессуре, товарищам — подтвердить ценность проектов, но… строить вам не придется.

— Стоит захотеть, и мосты будут, — проговорил Калинка, испытующе глядя на Елкина.

— Кому захотеть?

— Вам.

— Нет, к сожалению, нет! Вы по-прежнему убеждены, что я причина всех бед. Когда-нибудь вы поймете, что ваше нежелание считаться с условиями принесло вам горе. Вы не доверяете моим советам, но… Мосты можно спасти… Найдите камень в Огуз Окюрген, и я буду защищать вас!

— Это все равно что выдумать камень. Там его нет. — Калинка протянул Елкину руку. — До свиданья! Можете искать другого мостовика.

— Напрасно… У вас превратные понятия о самостоятельности. Самые свободные из нас подчинены условиям, целесообразности, кредитам, срокам — деспотам куда более неуступчивым, чем люди.

— Что же, по-вашему, я должен делать?

— Понять, что действительность не подчиняется человеческим фантазиям, научиться работать совместно с действительностью, а не наперекор ей и, конечно, остаться здесь. Мы еще недостаточно хорошо обследовали весь путь, и ваше мостостроительство еще может потребоваться.

— Ждать и складывать бычки под скучные фермы?!

— Да, складывать. Лучше нужные бычки, чем ненужные пирамиды. Вы страдаете не новой болезнью — неуважением к живой подлинной жизни. Это не проходит даром. Живую жизнь поставить на колени перед выдуманной обыкновенно не удается. Это предприятие приносит только жертвы и разочарование.

Калинка исчез и пропадал третий день. На звонки Елкина, Козинова, на спросы рабочих, где инженер-мостовик, Дауль отвечал неизменно одно и то же:

— А-а, че-черт его знает!

Исчезновения Калинки для всех были привычны: либо он искал камень, либо исследовал варианты. Но на этот раз оно было несколько необычно: Калинка никого не предупредил, не взял лошадь, не получил продуктов, исчез один без рабочих, инструментов и даже без полевой сумки, своей непременной спутницы. Исчез он тотчас после разговора с Елкиным, где выяснилось, что мосты лопнули. И, учтя все эти обстоятельства, на участке забеспокоились. Широземов прибежал к Даулю.

— Рассказывай, когда ты видел его в последний раз, о чем он говорил и куда собирался?

— А че-черт его знает! Молчал все.

— Не угробил он себя?

— Мо-может, ли-хо-хой парень.

— Проклятая интеллигенция! Валяется где-нибудь в Огуз Окюрген. Мосты, красота, нет жизни без них. Прекраснодушная размазня!

Широземов взял с десяток рабочих, бричку и уехал в Огуз Окюрген. Он был уверен, что Калинка там, либо разыскивает камень, либо валяется в пропасти с простреленной головой.

Молча, внимательно, как ищут грибы, рабочие осматривали щели, провалы, заползали в тесноту пещер. Нашли темное пятно от костра, рядом круг примятой травы и два окурка от папирос «Моссельпром», какими торговал рабочий кооператив. Широземов велел покричать.

— Товарищ Калинка! Эй, где ты?! — ухнули зараз в десять глоток.

— Кто там орет? Иду! — И Калинка потный, замазанный известью и глиной, появился на ближайшем утесе. Он спустился и спросил: — Товарищи, что случилось? Вы меня?

— Довольно, пошли на участок, вперед! — скомандовал Широземов. — Вперед, я приказываю!

— Позвольте, это — арест, хулиганство?

— Когда уезжают, то докладывают — куда и насколько.

— Я ищу камень.

— Не требуется. Мостов не будет.

— Но зачем столько народу?

— Зачем?! — Широземов захохотал. — Гроб делают и оркестр заказан.

— Дурачье! — прошипел Калинка.

Вернувшись в свою юрту, он написал невесте: «Милая, дорогая моя! Если ты любишь мои мосты больше, чем меня, то из нашего брака ничего не выйдет. Мне объявили, что мостам не быть. Ты свободна. Если же…» И оставил так, не дописав, лежать на чертежном столе. Затем достал из чемодана приключенческий роман и лег в постель… Когда свой очень маленький запас чтива иссяк, Калинка пополнил его из библиотеки Красного уголка и лег снова.

Оглушительно заверещал телефон.

— Кто там? — недружелюбно спросил Калинка.

— Елкин. Прошу зайти! Надо как-то прикончить. Вы числитесь, и вы ничего…

— К вам я не пойду. Вы, я прекрасно помню, советовали быть ближе к действительности. А вы… Да разве вы действительность?! Я пойду к Широземову: он — действительность, грубая, глухая, угреватая. Поручите ему переговорить со мной. Я хочу без иллюзий, без вежливости… Вы — это уже парад, ваша действительность в перьях.

— Как вам угодно, можете к Широземову, — согласился Елкин.

А Калинка добавил:

— Я много оскорблял вас и на словах и в мыслях. Простите!

Когда он явился к Широземову, тот встретил его с грубоватым превосходством:

— Отлежался? Мосты твои ау! Знаешь? Вместо них фермы. Сделай расчеты!

— Все?

— Все! Если загнешь несуразицу, тогда осадим. Валяй!

 

10. Вал за валом

Сгоряча, без какой-либо определенной цели, единственно из самолюбия, Николай Грохотов сперва покинул жену в саксауловых лесах Прибалхашья, затем строительный городок Айна-Булак и перебрался на северную часть Турксиба. Здесь, проскитавшись недели три без дела, наконец остановился в пункте Каракумы, где уже была закончена укладка рельсов и со дня на день ожидался первый поезд на Семипалатинск. Остановился Грохотов опять же без цели, а по той причине, что наподобие пущенного снаряда или брошенного камня израсходовал всю динамическую силу, которая сорвала его с места. Здесь его разгоряченное самолюбие остыло, ревновать было некого и не к кому, скрываться с людских глаз незачем: тут никто не знал его. Приспело самое хорошее время и место оглядеться, одуматься.

Каракумы были переполнены самым разнообразным людом: строителями, делающими свое дело, едущими в очередные отпуска и командировки, выгнанными за пьянство, лень, рвачество, струсившими перед лишениями в неуютном, чужом краю, приехавшими искать работу.

Некий закон притяжения и отталкивания с удивительной четкостью рассортировывал людскую массу, всякий вновь прибывший через час-два уже находился в родной стихии: пьяница с пьяницами, энтузиаст с энтузиастами, лентяй с лентяями. Но Грохотов пробыл три дня и не нашел товарищей, с которыми было бы легко. Да в Каракумах и не было подходящей для него категории: тут все знали, чего они хотят, он же не знал, это и сделало его одиночкой.

Вернуться к жене ему казалось унизительным, оставаться на строительстве — бессмысленным (раньше семейная жизнь, хотя и смутно, все-таки оправдывала пребывание), убегать было стыдно, и он наподобие глупого барана, отбившегося от стада, шатался из юрты в юрту, от одной кучки людей к другой.

В Каракумах господствовал дух переселенчества, движения. Сотни, возможно, тысячи людей нетерпеливо ждали первый поезд, чтобы выплеснуться с ним из Казахстана на просторы Сибири и всей России. На только что открытом для всех телеграфе безумолчно стрекотал морзе, а очередь желающих подать телеграмму не убывала.

В самом конце, на передовом звене железной дороги, шумно дышал паровоз северного укладочного городка, полный стремления бежать дальше.

Укладочный городок готовился к выходу в пустыню, которая начиналась от Каракумов. Впереди были многие километры огнедышащих песков, миллионы сыпучих барханов, в которых по брюхо увязали верблюды. Ни деревца, ни кустика, ни травы, ни тени, ничего живого, кроме ядовитых змей, каракуртов и скорпионов.

В вагоне-кузнице укладочного городка чинились брички и вагонетки, изрядно потрепанные на укладке пятисот километров от Семипалатинска. Шоферы подвинчивали ослабевшие гайки у автомобилей-цистерн, подвозивших воду. У начальника укладки Ивана Осиповича Бубчикова пятый час шло совещание. Пустыня могла принести убеги, болезни, голод, жажду, уныние, и нужен был гибкий оперативный план.

Дух движения снова захватил Грохотова. После совещания машинист протолкался к Бубчикову, «хозяину» на этом участке новой дороги, и попросил билет на выезд.

— Куда-нибудь подальше. На Алдан, на Камчатку.

— Туда поезда не доходят.

— А куда есть. Мне все равно.

— Может, и остаться все равно? — Усадистый, глыбообразный Бубчиков удивительно легко привскочил с табурета, подставил другой Грохотову и начал выспрашивать: — Кем работал? Одинокий или семейный? Почему удираешь с постройки? Оставайся! Пройдем пески, я отпущу тебя.

— Оно бы это ничего. Только дело такое… — И Грохотов замялся.

— Какое? — Бубчиков повернул ухо.

— Выпиваю и… — Грохотов пожаловался на неурядицу в своей семейной жизни.

— Нехорошо, нехорошо. Такой молодой и пьянствуешь. А бежать, это уж совсем не годится. Узнает жена, не похвалит, — пожурил Бубчиков.

— Что жена, мы чужие.

— Нет, браток, нет! Жил, любил… После этого чужим никак не станешь! Я записываю. Пить мы тебя отучим, мы это умеем.

Грохотов махнул рукой, как делают, когда говорят: «Эх, была — не была».

Еще до восхода солнца паровоз дал сигнал к вставанью, через полчаса — другой, к выходу на работу. Весь коллектив укладочного городка столпился у последнего, накануне уложенного звена. Бубчиков, оглядывая рабочих, спросил:

— У всех все в порядке?

Накануне он осмотрел свое хозяйство вплоть до подков у лошадей и мельчайших гаек у бричек, все нашел исправным, и вопрос его больше относился к исправности духа рабочих.

Рабочие так и поняли.

— Все! Нажмем, Иван Осипыч! — откликнулись они дружно.

— Начинай!

Бубчиков был глубоко простым человеком, не способным ни на какую торжественность. С обыкновеннейшими словами: «Начинай! Шабашим!» — он проложил пятьсот километров Турксиба, одолел шестидесятиградусные жары, свирепые морозы и бураны, лентяев, пьяниц, бузотеров, показал небывалую быстроту укладки — до четырех километров пути за одну смену — и так же просто вошел в черную пустыню Прибалхашья, которую многие знатоки и авторитеты считали непроходимой.

Впереди с белыми струганными рейками, похожие на играющих кузнечиков, шли два разметчика. За ними раскладчики, затесчики, запиловщики, поминутно измеряя глазами расстояние, отделяющее их от растяжки, — готовили шпалы к приему рельсов.

Пуп укладки — растяжка. Подходит вагонетка с рельсами. Артель рабочих из двенадцати человек, разделенная на две полуартели, правую и левую, поднимает пару рельсов. Команда старшего: «Бросай!» Все двенадцать делают выпад вперед, и рельсы со звоном летят на шпалы. Все двенадцать подчинены единому ритму: взяли, подняли, бросили и выдохнули усталость.

По пятам за растяжкой идут костыльщики. Их густо загорелые, по пояс оголенные и залитые потом тела кажутся вымазанными нефтью. В маслянистых радужных спинах, в коже рукавиц отражается солнце. Его слишком много вокруг костыльщиков, больше, чем в любой точке сожженных Каракум. Оно играет на рельсах, на головках костылей, пучки его взлетают и опускаются с молотками.

То верхом на коне, то пешком Бубчиков мечется по всему километровому фронту, что занимает весь подвижной состав укладочного городка, «нагрузка» шпал, рельсов, скреплений, растяжка — словом, весь комплекс укладки. Везде нужен его острый глаз, а где добродушное, но требовательное ворчание: «Ну-ну, ребятки, нажмем, нажмем», а где и окрик: «Живо! Ать-два!» Бубчиков — тонкий специалист, предусмотрительный хозяин, одновременно — и начальник и рабочий, строг и добродушен, взыскателен и справедлив.

Но чаще всего он у растяжки. Там делается темп, а Бубчиков — человек высокого темпа. Стоит немножко сдать старшему, он сам подает команду, приметив дрожь в мускулах, подхватывает рельс, и темп спасен. Два года изо дня в день с засученными рукавами, с расстегнутым воротом он пестовал и шлифовал его, и оттого-то кажется, что укладчики вовсе и не работают, а танцуют.

Грохотов широкими взмахами молотка вгоняет костыли в неподатливую плотность шпал. Он новичок в этой работе. Молот кажется ему слишком тяжелым и нескладным, костыли неохотно лезут в предназначенные для них места. Удар, другой… пять — семь широких замахов, дрожь всех жил и поджилок, а костыль торчит все не так, как нужно. Грохотов украдкой поглядывает, высоко ли поднялось солнце, далеко ли остался поселок Каракумы и думает: «Шурка, Шурка, нескладная ты моя женушки Шурка. Да если я помчусь к тебе таким ходом, когда же мы встретимся?!»

В паре с Грохотовым Алексей Стрельников, юркий сухощавый паренек. Он убежал вперед, подбоченился и кричит Грохотову:

— Не так бьешь, не так! — Поднял молот и пошел дальше с приговором: «Раз, два, чисто! Раз, два, чисто!» — ни вздутых жил у него, ни дрожи в руках, ни ломоты в плечах. Он бьет широкими уверенными замахами, после двух ударов молотка костыль глубоко вонзается в шпалу и крепко прихватывает рельс.

На обеде Грохотов еле поднимает ложку. Стрельников хохочет над ним, приплясывает сидя, одними ногами и наставляет:

— Ты бей редко, да метко! Стаж, брат, стаж. От Семипалатинска строгал меня Бубчиков, и вот есть я гоголь. Кого хошь зашью.

Грохотов не слушает Стрельникова, тупо глядит в миску и думает: «Шурка, несклепистая ты моя Шурка…»

Ураганные ветры то засыпали песком уложенный путь, то выдували из-под него до такой степени, что было невозможно передвинуть укладочный городок.

Горячая, сухая пустыня не хуже топкого болота засасывала сыпучими песками цистерны, доставлявшие воду, и брички, подвозившие шпалы, глубоко расступалась под ногами людей и коней, жгла неутихающими суховеями. А люди и кони продолжали идти — они несли в себе ту неизбывную жизнь, которая заставляет траву и даже деревья вырастать на уступах каменных зданий и пробивать асфальтовые мостовые городов, — продолжали каждый день укладывать три-четыре километра железного пути.

В конце июля укладчики заметили среди желтых песчаных холмов радужную искрящуюся полоску, точно осколок зеркала, сверкающий под солнцем. То был Балхаш — многовековой пленник казахских степей.

Бубчиков поднял руку и крикнул:

— Ребята, Балхаш!

Вагонетки остановились, отзвучала последняя пара сброшенных рельсов. Костыльщики выпрямили согнутые спины.

— Есть, Иван Осипыч, видим.

Долго глядели укладчики, как мерцает радужная полоска, шумно вздыхали, протирали воспаленные, плохо видящие глаза. Одним казалось, что они слышат шум озера, другим — что чувствуют пропархивание свежего ветерка.

Грохотов вспомнил жену:

«Где-то она там, за этой полоской. Эх, черт возьми, будь эта полоска поуже, сходил бы на свиданку».

Было раннее утро второго августа. Укладчики вышли на работу с веселым говором и задорными криками: «Даешь Балхаш!» Накануне они решили в два дня уложить оставшиеся до озера восемь километров и четвертого августа, день отдыха, провести на берегу. Кого соблазнило купанье, кого дебри прибалхашских камышей с их редкими насельниками-кабанами, тиграми и фазанами.

Пустыня лежала в привычном для укладчиков облике — нагая, горячая, под навесом мутноватого неба. Дул знакомый восточный ветер. Укладчики шли вторую неделю, и каждый день сопровождал их однообразный порядок пустыни: до семи утра восточный ветер, в семь смена ветров и небольшие песчаные вихри, потом до вечера ветер западный.

Ветер с востока последний раз лизнул лица укладчиков и затих, барханы перестали дымиться, песок и пыль, поднятые укладкой, неподвижной тучей повисли над насыпью. Ветер с запада медлил. Укладчики сначала обрадовались безветрию, но через полчаса начали проклинать его. Затих ветер, и совершился перелом всего: сильные упрямые люди ослабели, размякли, в висках застучали угарные шумы, усилилась потливость.

Верхом на рыжем степняке Бубчиков объезжал работы и подбадривал людей:

— Идем, идем! Дождь будет, дождь.

Вдруг среди ремонтников поднялся шум, переполох — казахи, работавшие в артели, бросили лопаты и с криками: «Ураган! Айда, айда!» — помчались к укладочному городку.

Все, точно крик казахов был сигналом, оставили работу и начали оглядывать горизонты, даль пустыни, разыскивать облачка, песчаные вихри. Нигде ничего — сплошь мутно-серая неподвижная завеса.

— Верните их! — крикнул Бубчиков и, размахнувшись, со всего плеча ударил степняка плетью. Степняк поднялся на дыбы, захватил зубами удила. В это время всю притихшую пустыню опоясал пронзительный свист; мутно-серый горизонт стал черным, запад кинулся навстречу востоку, север — югу, и пески закачались.

Степняк с громким ржанием, будто вызывая кого-то на бой, умчался с Бубчиковым в темную утробу урагана. Белая лестница уложенных шпал была в несколько секунд занесена песком. Обезумевшие лошади, работавшие на подвозке, оборвали постромки, побросали со своих спин седоков и потерялись в хаосе урагана.

Ветер, все усиливаясь, летел через насыпь, и насыпь только что созданная, все равно что снежинка под солнцем, таяла под его ударами.

Бубчиков, оказавшись во власти урагана и обезумевшего коня, решил положиться на удачу. Да и чем мог он бороться, когда в его руках не было ни часов, ни компаса, всего одна плеть, а кругом — ад вздыбленных, летучих песков, так плотно закрывших землю от солнца и неба, что стало темней, чем безлунной и беззвездной ночью. Ураган первым же порывом раздернул на Бубчикове рубаху в клочья, оставил ему только рукава и ворот. Бубчиков весь клещом впился в бока и гриву коня, у него были лишь одна забота — не вылететь из седла, не оказаться пешим. Ни удержать коня, ни править им не хватало рук и сил.

Наконец, уморившись, степняк остановился, повернул к хозяину голову и заржал хрипло.

— Что, дурак? — Бубчиков хлопнул коня по боку. — Ну, слушай, где гудит паровоз! Они, чай, догадаются погудеть.

Конь потоптался и полуповернул голову навстречу ветру.

— Там? — И Бубчиков повернул уши в ту же сторону, Действительно, оттуда вместе с ураганом летел такой родной, такой призывный гудок паровоза. — А тебя какой дьявол тащил по ветру?! — крикнул Бубчиков коню, ударил его плетью и повернул против ветра, на паровозный гудок.

Степняк кружился, всплывал на дыбы, упрямо старался идти по ветру, а Бубчиков и поводьями, и пятками, и словами, и плетью посылал его против ветра.

Часа через три ужасной борьбы одновременно с бешеным ураганом и тоже «взбесившимся» конем Бубчиков наконец добрался до укладочного городка. Оба, и хозяин и конь, еле держались на ногах. Оголенный по пояс, хозяин был до крови иссечен хлеставшим его песком, а конь от ушей до подков одет волной желто-грязной пены.

Паровоз продолжал выть, силясь перекричать рев урагана, в утробе которого еще плутали люди.

В полудне прошел дождь, ураган стих, и открылась пустыня с прохладным западным ветром, с мокрыми уплотненными песками. Ремонтники ушли чинить израненную насыпь, за ними снова двинулась укладка.

Третьего вечером Балхаш, этот многовечный пленник казахских просторов (озеро без истока вод) был вырван у пустыни, а четвертого на берегах его праздновалась победа над бездорожьем, казавшимся непроходимым, неизбывным. Сотни гусей, уток, фазанов из береговых камышей пали под выстрелами строителей, запах дичинного жарева весь день висел над приозерной пустыней.

Балхаш колыхался уже далеко позади укладчиков. Мимо него уже бойко бежали поезда, перевозили рабочих, продовольствие, стройматериалы. На берегах устанавливались рыбалки, и многие уже пробовали балхашскую рыбу.

Грохотов и Стрельников работали на растяжке. Бубчиков перевел их туда делать темп после того, как на костыльной бойке они достигли такой ловкости, что растяжка не успевала уходить от них.

Грохотову не раз хотелось выпить, и поводов было достаточно: он в совершенстве овладел костыльной бойкой, исполнилось два года, как женился, был именинником, но не находилось охотника пособутыльничать с ним. Тогда он пристал к Стрельникову:

— Пропустим по маленькой!

— Не пью, даже никогда не пробовал.

— В таком разе обязательно надо. Со мной ради дружбы, — соблазнял Грохотов.

— Не буду и тебе не советую. Узнает Бубчиков и… — Стрельников сделал движение ногой, каким вышибают из дома забредшую блудливую собаку.

— Мы немножко. Бубчиков не заметит.

— Еще не бывало такого ловкача, который провел бы его.

— И заметит — какая беда?

— Выгонит.

— С одного разу?

— Обязательно и немедленно. У нас никто не пивал два раза, все вылетают с одного, с первой рюмки. Оттого и не увидишь пьяного.

— Ну, выгонит, а кто выйдет вместо меня на укладку?

— Сам Бубчиков. У него и растяжка и костыльная бойка, — все горит в руках. Не веришь — попробуй выпей, увидишь сам, как он засучит рукава.

— А куда мне, если выгонят?

— Уезжать либо воровать. Только это.

— Почему? Вон сколько работ везде.

— И все они касаются до Бубчикова, он ничего не даст. Его лучше не сердить.

И Грохотов поопасался сердить. На примере других он вскоре убедился, что самая лучшая борьба с пьянством — не торговать вином и не допускать выпивших к работе.

Еще от Балхаша он послал в Айна-Булак запрос о жене, чтобы при первой возможности поехать на мировую с ней.

Укладка пришла на станцию Мулалы, где уперлась в непроходимый Мулалинский каньон. Здесь всем укладчикам дали полуторамесячный отпуск.

Ответа на запрос Грохотова не было. Он повторил запрос и в ожидании ответа поступил шофером на постройку моста через Мулалинский каньон. Туда же каменщиком поступил и Стрельников.

С очередной почтой пришел ответ: «Заготовляет саксаул», подписанный Оленькой Глушанской. Она на запрос Грохотова наткнулась при разборке почты, которая в Айна-Булаке обыкновенно производилась артелью: почтарь, его жена и все мелкие служащие конторы.

Грохотов заявил об уходе.

— Что? — Огромный, громоголосый, похожий на гвардейского генерала, прораб нехорошо выругался, затем извинился перед машинисткой, достаточно привыкшей к его срывам, и обрушился на Грохотова: — В такое время?! Где я возьму шофера, из пальца высосу? Останешься!

— У меня семейные дела.

— Никаких семейных дел, никаких семей знать не могу! Вон… — Прораб кивнул за окно на песчаный косогор, всхолмленный могилами под деревянными крестами и пятиконцовыми звездами: — Все семейные дела! Сколько ребятишек закопали, а люди не бегут.

— Я тоже закопал. Жену терять не хочу.

— Не потеряешь. Мы напишем ей, потерпела бы.

— Не надо, я сам — грамотный.

Через площадь, мимо толпы с пустыми ведрами и стада верблюдов, коней, баранов, ожидающих, когда скупой засолившийся колодец даст воду, Грохотов прошел к строящемуся мосту.

Натужно гудели автомашины, подвозившие камень. Глухо кашлял локомобиль на электростанции. Кран с визгом цепей и торопливым говорком колесиков подавал белые каменные плиты на средний устой, который двадцатиметровой башней поднимался с темного дна оврага. Каменщики, привязанные веревками, стоя на узком хомуте, обнимающем устой, укладывали плиты.

Со стороны работа напоминала трюковый номер и цирке, да и по существу постройка Мулалинского моста была сложнейшим и рискованнейшим трюком. Было не из чего сделать леса вокруг устоев, а сроки подгоняли, и один из плотников придумал заменить леса хомутом. Были нужны воистину акробатическая ловкость и геройская смелость, чтобы держаться на узеньком хомутике, обнимающем высоченный устой. И не только держаться, а еще делать тяжелую, точную работу — каменную кладку под рельсовый путь.

Грохотов повернул к площади, оттуда к мосту и снова к площади. Он не знал, куда ему качнуться, как баланс, уравновешенный до предельной точности.

На мосту отработалась первая смена, рабочие гулкошагой толпой двинулись к домам. Они догнали слоняющегося Грохотова, и Стрельников, хлопнув его тяжелой рукой по спине, спросил:

— Чего шляешься?

— У меня отдых.

— Не ври! Отдых — лежал бы где-нибудь. Заходил, не иначе… жена.

— Как по-твоему, ехать, не ехать?

— Зовет?

— Нет.

— Набиваться не стоит, будешь подлизываться, она задерет нос.

— Ты погоди, не горячись! — Грохотов оттянул Стрельникова в сторону от дороги. — Жена моя — не просто жена, а можно сказать герой. Саксаул, пустыня. Упускать ее я не хочу. С ней, брат, так просто: приехал, чмокнул, хлопнул — ничего не выйдет. Ее, брат, завоевать надо. Из-за этого я и шел на укладке. Она скажет: «Пустыня, ураганы». И у меня — пустыня, ураганы. Она скажет: «Змеи, скорпионы, фаланги — сплошь черная смерть». И у меня было предостаточно этих гадов. Она скажет: «Гонял где-нибудь машину и пьянствовал». Я ей: вот похвальный лист от Бубчикова и трезв, прям, как столб. У нее большие козыри, а мне перебить ее надо. Ну, твое слово?

— А раз так… — Стрельников притопнул. — Забавная бабка, право, забавная! Ты ей никаких навстречу. Сама прибежит. Ты козыри загоняй! Сиди здесь и загоняй! Побежишь за ней, она и скажет: «Люди работают, а он бабу разыскивает». Она — герой, а ты ей — двойного героя. Она, может, всю и штуку-то разыграла, чтобы тебя испытать.

Грохотов остался, Шуре же написал коротенькое письмо, что пить бросил навсегда и живет в Мулалах. Потом, вспоминая письмо, он радовался, что поступил именно так, как нужно, без мальчишеской погони, без унизительных упрашиваний, а с достоинством взрослого и независимого человека.

Леднев писал Елкину: «Уважаемый коллега! Я помню экзекуцию, которую в прошлый раз Вы учинили надо мной. Вам я готовлю ответную. А предмет настоящего письма иной — «лесная панама» , «вредительство» на одном из северных участков.

Напомню обстоятельства этого дела, хотя Вы не можете не знать их. В поисках разрешения лесной проблемы один из работников северного строительства задумал осуществить великолепный, но рискованный план: заготовить лес в одном из почти недоступных ущелий.

Будьте внимательны! Ущелье с прекрасными, неисчерпаемыми лесными массивами. Между ним и трассой, куда нужно подавать лес, шестьдесят — семьдесят километров непролазных, немыслимых скал. Как будто нет никаких надежд, махнуть рукой, поскрежетать зубами и оставить лес в покое!! Но в ущелье есть небольшая речка. Она в своем нормальном состоянии слишком немощна, чтобы доставить треть-четверть потребного леса. Но ведь есть весна и половодье, есть способность у здешних речонок от весеннего таяния и от таяния ледников вспухать до размеров грандиозной силы. Ставка на половодье. Отсюда начинается риск.

Справки, взятые у местного населения, подтверждают, сто речка бывает рекой, подтверждает это и обследование берегов.

Но казахи склонны к преувеличениям, они фантасты и патриоты, все свое им кажется в самом лучшем виде. А разливы в горных условиях слишком капризны.

Риск несомненный! Но и могущие быть выгоды при удаче неисчислимы. И нужда в древесине зла. Убытки при неудаче — тысяч триста — четыреста, максимум — полмиллиона. А разве не бросали мы сооружения миллионных стоимостей? А разве не рисковали Вы сами совсем недавно, когда взрывали утес, когда выбирали Огуз Окюрген?! И человек ставит полмиллиона.

Как поступили бы Вы на его месте? Я, да и большинство не стали бы задумываться. Но ему катастрофически не везет. Весна подводит, подводит и таянье ледников.

Человек в панике, он знает наше жесткое время, и пытается вывезти лес на волах. Но природа создала такое бездорожье, что быки летят в пропасть. Он арестован. По всему строительству крик «вредительство», «панама».

Повторяю, добрая половина инженерно-хозяйственных работников Турксиба сделала бы то же самое. И что же, каков вывод? Эта половина — вредители? Этого не думают и самые подозрительные люди, привыкшие во всем искать вредительство.

Проигрыш, печальный проигрыш!

Я, уважаемый коллега, возмущен таким несправедливым отношением к нам, специалистам, возмущен нашим бесправием. Удачи принимаются как должное, за них ни благодарностей, ни компенсаций. А случись проигрыш — проигравшего записывают в преступники, подвергают наказаниям. Страна не желает нести ответственности, она требует безошибочности, когда в нашем деле ошибки неизбежны, ибо — не Вам это доказывать — нам сплошь и рядом приходится иметь дело с величинами, не поддающимися точному учету.

Что было бы, если б врачи отвечали за неблагополучный исход болезней, за смерть своих пациентов? Все врачи сидели бы в тюрьмах. Мы, строители Турксиба, находимся в положении таких врачей, наша инженерия здесь, при неизученных рельефах, реках и грунтах, при наличии землетрясений, не лучше вооружена, чем медицина.

И при таких условиях требуют безгрешности!

Право на риск, совершенно необходимое инженеру право, у нас отнято, и я не удивляюсь, если прекрасные работники работают плохо, крупные величины сами уходят на мелкие дела, не удивляюсь, что так развита трусость, мелкотравчатость: танец между порогом и печкой не может создать хороших танцоров.

В этом одна из причин, что многие из нас не творят, а служат, а охотники дерзать обращаются в редкую, вымирающую породу».

Елкин дважды перечитал письмо и на листочке из блокнота ответил Ледневу:

«Я бы ни за что так не рискнул. Почти все сто процентов против — это не риск. Либо глупость, либо вредительство. Там все делалось на глазок, и за это рассчитываются. Согласен, обстановка изменилась, на риск приходится испрашивать разрешение, но что страна не желает рисковать и не несет ответственности — это неправда! Напротив — масштабы риска безгранично увеличились (рискует вся страна), и именно теперь проще и легче быть смелым».

Передумывая все обстоятельства «лесной панамы» на севере, Елкин дрогнул за свои лесозаготовки и начал спешно собираться в Тянь-Шань. Обстоятельства на участке позволяли: рабочей силы было достаточно, транспорт работал удовлетворительно, даже саксаул, за который он боялся больше всего, прибывал полными караванами.

Гнала его в Тянь-Шань навязчивая тревога — не повторилась бы «панама».

«Что он за человек, этот Ваганов. Вдруг вредитель, вдруг неспособный. Принимаем без проверки, кто подвернется, выбирать не из кого», — думал старик, укладывая чемодан.

Все распоряжения были отданы, заместителем на время поездки назначен Широземов, оставалось только пристроить Тигру на заботы Оленьки. Придя за котенком, девушка попросила Елкина:

— Вы непременно просмотрите все-все, как живет Ваганов!

— Это зачем тебе?

— Скажу потом. А может, и не скажу. Только непременно — все, все, для меня. — Посадила Тигру на плечи воротником и ушла подпрыгивающей угловатой походкой подростка, еще не сглаженной ни кокетством, ни взрослым степенством.

Километров тридцать до местечка Кок-Су, где был лесопильный завод Турксиба, Елкин ехал в автомобиле, дальше — с полдня на пароконной бричке и затем пересел в седло: к главному гнезду Ваганова вела горная тропинка обрывистым берегом дикой реки.

Первые впечатления от лесного хозяйства были хорошие. Корпус лесопильного завода достраивался, импортное оборудование устанавливалось, бревна довольно густо плыли по реке. Группы казахов, работавшие в затористых местах, выглядели довольными. У них везде были юрты, кухни, кипятильники.

Казах провожатый усиленно нахваливал Ваганова: и работник большой, как старый козел при овечьей отаре, всегда идет впереди, и мастер ездить верхом. Принимая за правду только половину, другую — за лесть начальству, свойственную подчиненным, Елкин считал, что не ошибся, доверив Ваганову лесозаготовки.

Тропинка взбиралась вверх к маячившим впереди снежным высотам. С каждым шагом картина менялась.

Голые, пышущие жаром, утесы. Еще пустыня.

Выше — первые уродцы кустики по расщелинам в скалах.

Еще выше — зелеными островками трава, цветы.

Еще выше — заросли берез, осин, карагачей.

Еще выше — первые ели.

На высоте тысячи метров — сплошные леса с преобладанием хвойных, прохлада, неумолчный боровой шум, потоки и речки, птичий пересвист.

Елкин испытывал как бы некое целительное купанье. Полнота горной жизни после длительного сидения в скудной пустыне покруживала голову. Уши, глаза, ноздри ненасытимо вглядывались, вслушивались, внюхивались, Он испытывал именно то, что называют полнотой органической жизни.

— Приехали! — Проводник мотнул головой на обрыв, где среди темноватой зелени мельтешило белое искрящееся пятно. — Живет начальник.

В одних подкрученных до бедер штанах, напрягаясь, как лошади на гонках, казахи баграми отталкивали бревна, несомые рекой на каменную отмель. Ваганов, стоя по грудь в ледниковой воде, удерживал схваченное багром бревно и кричал:

— Сюда пять человек, скорей!

Вода вырывала бревно. На спине у Ваганова плясали бугорки напряженных мышц. Казахи подоспели, и бревно крепким скрученным вязком было привязано к канату, отсекающему от реки вдающуюся в берег отмель.

— Здравствуйте, товарищи! Товарищ Ваганов! — понатужившись, браво крикнул Елкин.

Лесозаготовитель, не выпуская другое схваченное бревно, поднял голову и, узнав Елкина, ответил:

— Сто раз здравствовать! Скоро закончим. Идите в дом и распоряжайтесь!

Но Елкин достоял до конца того дела, которым занимались лесосплавщики. Во всю длину каната были привязаны к нему бревна, затесанные с одного конца, и все другие, несомые рекой на отмель, ударяясь в привязанные, с жиком пролетели опасное место — вечные заторы были устранены. Ваганов выполз из реки и бегом пустился в гору к рубленому домику. Он первым делом забежал в готовую баню, окатился теплой водой, полотенцем докрасна растер тело и, добившись теплоты в ногах, пришел к Елкину.

— В баню не хотите ли? Впрочем, потом… — Ваганов высунулся в окно и крикнул толпе зазябших мокрых казахов: — В баню, в баню! — Повернулся к Елкину: — Любят, не выгонишь! Возьмет фунт мыла и не уйдет, пока не истратит весь. Баня у нас топится ежедневно. Из ледяной реки мы прямо в пар, результаты самые великолепные — ни простуд, ни насморков.

— А вы сами частенько лазите в реку? — спросил Елкин.

— Бывает. Вот сегодня толковал-толковал, как сделать скольз, не смогли понять, и пришлось самому. Но теперь мы будем навсегда избавлены от заторов.

— Вы что же никак не отозвались на увеличенные задания?

— Принял к сведению.

— И к исполнению?

— Само собой.

Вдалеке над горными снегами проклевывался золотой рассвет, а они все сидели у открытого окна, слушали говор елей, окружающих домик, гул реки и переговаривались самым дружеским образом.

— Так вы довольны, и даже очень, устраиваетесь основательно и надолго: баня, рубленый домик из двух комнат и, говорите, купили пианино. А не пьете?

— Один раз задал рапсодию. — Ваганов придвинулся к Елкину и быстро заговорил, потрескивая пальцами: — Я из переквалифицировавшихся. Варварское слово! Готовился стать музыкантом, композитором.

— М-да. — Елкин вспомнил явный интерес Оленьки Глушанской к лесозаготовителю и удвоил внимание. — Н-да… Что же произошло?

— Ничего! Композитор не получился. А таскаться по мелким сценам, быть подъяремным у других, жить чужим вдохновением я не захотел и выбрал лес.

— Ваша любовь к уединению?

— Я все ждал, что в уединении на меня нахлынет творческая стихия. Но она не явилась.

— А Турксиб? — Елкин говорил тихо, ласково, подбадривая собеседника на новую откровенность.

— Без сильных переживаний не может быть творчества. Поиски сильных переживаний.

— Вы и теперь?

— До самого последнего времени, до Тянь-Шаня, считал всю жизнь подготовкой к музыке… — Ваганов снизил голос. — Хорошо ли это, плохо ли, начало ли духовного умирания или же, напротив, расцвета… но здесь я раз и два поймал себя, что увлекаюсь работой и не ради чего нибудь, а самой, как она есть, вхожу в деловой раж. Что-то переключилось, и работа перестала нуждаться в каких-либо оправданиях. Раньше, пережив что-нибудь, я садился за бумагу и старался выразить это крючками Теперь же… я отдыхаю, и к бумаге не тянет. Во мне начал расти нормальный, ординарный человек. Раньше я стал бы вытравлять его, а теперь радуюсь. Радуюсь, что не надо вгонять свою жизнь в ноты. Бывает, приходит старый демон, посадит за бумагу, вымотает всего, а толку — ерунда, чепуха! Я — не плохой исполнитель, но творец — нуль, пшик один. Тогда меня тянет к вину. Но я отобьюсь, непременно отобьюсь от своего демона! — У Ваганова расширились глаза и сделались воинственными. — Перевезу пианино… охватит меня музыкальный зуд, выкричусь, выиграюсь, и все пойдет хорошо. А бумагу к черту! Ничего не записывать, все на воздух, в ветер!

— Вы не думаете, что может получиться, выйти что-нибудь путное случайно?

— Пусть, пусть! Только для этого призрачного и гадательного я не хочу отдавать ни кусочка самой ординарной жизни. Придет — пожалуйста, не придет — не надо. С лесом у меня лучше удается. И кто это напутал, что музыка, всякое там искусство, выше, скажем, лесозаготовок, инженерного дела?! Что у художников особо полная, особо качественная жизнь?! И все поверили этой ерунде, и все честь отдают художникам. Надо взбунтоваться! Я организую бунт лесозаготовителей протии художников. Здесь же, у нас, настоящее, можно потрогать, понюхать, всей физикой ощутить, а не каким-либо одним ухом. — Ваганов вздохнул, померк и проворчал: — Видите… Мне… — Он отодвинулся в тень. — Как поживает ваша дочка? Не истолковывайте как-нибудь, чувствую сам, что нелепо, неудобно… Если, как бы это, одним словом… — Он в замешательстве перекладывал руки с колена на колено. — О таких вещах не спрашивают…

Елкин благодушным лицом и покачиванием головы подталкивал досказать.

— Я для ясности, чтобы, понимаете, никаких иллюзий. Одним словом, знать, что и как. Глушанская — ваша жена?

— Нет.

— Но будет?

— Тоже нет. У меня есть жена.

— Стало быть?.. Что вы скажете, если я сделаю ей предложение?

— На это она ответит сама. Я ей — не отец, не сват, не брат. Извините, но я не склонен, не уполномочен продолжать этот разговор.

Ваганов извинился. Оба вышли на клейкое от пузырьков вытопившейся смолы новое крыльцо.

Осматривали работы. Пять казахских артелей валили бревна, откатывали и сбрасывали их в реку. Бревна, падая с высоких берегов, напоминали загорелые человеческие гола. По открытым склонам заготовляли сено и складывали небольшими копешками. Они по форме — точная копия казахских юрт, лепились подобно осиным гнездам по обрывам, крутоярам, всюду, где можно было ступить ногой и найти траву.

— Осенью мы свяжем большие веревочные кошели, набьем их сеном, затугуним и будем сбрасывать. Прямо на конный двор! — Ваганов засмеялся. — Изобретаем! И вот это изобретательство, обыгрывание препятствий, всякой нескладицы и дичи — интереснейшее дело!

Елкин осмотрел и строящийся конный двор, кузницу и санную мастерскую, где «чародей по дереву», как называл его Ваганов, ветлуган Никита — полурабочий, полубродяга, полусектант, полубезбожник, запоздалый отпрыск тех русских колонизаторов, которые населяли Алтай и Бухтарму, — гнул полозья, ругаясь волжской бурлацкой бранью, и Елкин остался вполне доволен: неудавшийся композитор был дельным, предусмотрительным хозяйственником.

Ваганов провожал Елкина до лесопильного завода.

— Не замерзнете вы с лесом? — всю дорогу беспокоился Елкин.

— Такая река в один месяц пронесет триллион кубометров. До половины декабря, уверен, можно плавить. Ну, а там может появиться ледяная кромка.

— А если раньше?

— Не может, здесь теченье больше пятнадцати километров в час.

Настроение Елкина было испорчено на лесопильном заводе: вскрытый заграничный мотор оказался без целого ряда важных частей.

— В речку бросить его, а работать и думать нечего, — отзывался о моторе механик.

— У нас вечно так, — ругался Елкин, — одно хорошо, другое никуда. Вашей работе, вашим стараниям, товарищ Ваганов, теперь полцены: будут бревна, а чем их пилить? Сволочи, спекулянты, — чай, сколько золота сорвали за этот хлам! А наши простофили, распустехи берут!.. Привезите Никиту. Если он чародей, так сюда его!

Механик за спиной инженера сделал фигу и хохотнул.

— Ты чего смеешься, что Никита — чародей по дереву?.. Нужда придет — будешь лепить из глины. Никиту сюда! Объясни ему чертежи, дай размеры — пусть сделает формы! По ним отольем как-нибудь.

На прощанье Елкин спросил Ваганова:

— Как же вы доставите сюда пианино?

— Придумаем… Если не поднимет конь, то верхом на верблюде. Спеленаем инструмент шерстью либо ватой, наконец, сеном, чтобы не побить о скалы, и…

Во всех положениях: проводника, землекопа, беглеца, бурильщика, машиниста, Тансык аккуратно исполнял и свое прежнее дело — служил Длинному Уху. Правда, с некоторой разницей — раньше он сам и добывал и развозил новости, теперь же их доставляли к нему и увозили от него другие вестники.

Уже давно пора сказать, что такая связь существует у многих, вероятно, у всех народов, даже самых развитых, только она не имеет имени. Ей не мешают ни почта, ни телеграф, ни телефон, ни радио, ни телевидение… Часто, наоборот, они расширяют ее, дают ей дополнительную пищу. Например, постоянно задаваемые современные вопросы: что пишут в газетах, что передают по радио? — полное повторение древнего казахского «хабар бар?» Все мы в большей или меньшей степени, но обязательно — вестники Длинного Уха, этой древнейшей, всемирной связи. Почта, газеты, решительно все виды связи — только части, только особые формы Длинного Уха.

Один из многих вестников, ускакавших в разные концы с новостью, что Джаиров уже не председатель артели, а раскулаченный, что ему оставили только пять верблюдов, напал на след караванщика и потом несколько дней неприметно наблюдал за ним. Из строительного городка Айна-Булак Джаиров проехал на свою кочевку. Вскоре сюда приехал Айдабул. Как в проклятые царские времена, он плюхнулся из седла прямо на коленки и так вполз в юрту Джаирова. О чем говорили председатель и член правления, осталось для всех тайной. Говорили недолго, вышли из юрты вновь друзьями и тотчас поскакали куда-то на свежих джаировских конях. Вестник Длинного Уха поскакал за ними.

После двухдневной тяжелой гоньбы с коротенькими привалами они догнали караван Шамазета. Джаиров, Шамазет и Айдабул снова совещались в тайне от всех. Но здесь кусочек тайны выполз из юрты наружу: Джаиров пожаловался, что инженеры разорили его. Шамазет испугался и решил спасаться бегством, немедленно повернул свой караван на дорогу в Китай.

Джаиров, Айдабул и неприметно для них вестник Длинного Уха помчались за Карим-баем. Когда догнали его, опять было тайное совещание, и опять кусочек тайны стал известен: Карим-бай решил угнать свой караван в Киргизию, Джаиров — перехватить свой в саксауловых лесах и спрятать либо там в непроходимых дебрях, либо тоже откочевать в Китай. Не мало перевез он туда всякого добра, и его там наверняка примут с почетом. С перекрестка, где была встреча, все разъехались по своим путям.

Был час выхода на работу. Землевозы впрягали лошадей, водовоз у кипятильника освобождал бочку, струя воды победно трубила в дно ведра. Землекопы с лопатами на плечах шли через площадь к насыпи. Каждый из них нес в лопате по восходящему солнцу.

Компрессор подпискивал все громче, тревожней. Но Тансык не торопился исправлять его, у него были на то важные соображения. Первый машинист из казахов, ученик лучшего машиниста на строительстве Лубнова, он считал себя носителем самых редких достоинств и показывался на людях больше и чаще, чем того требовала работа. Он ждал казахов землекопов. Они, конечно, завернут к нему, обступят машину и начнут удивляться:

— Ты управляешь сам и никто тебе не помогает? Ты можешь остановить и пустить снова?!

Тансык неведомо в который раз скажет, что хороший машинист может по звуку узнавать, здорова ли машина, в доказательство этой истины заметит писк, обнаружит изъян и на глазах у всей землекопной артели исправит его.

На дороге из строительного городка в ущелье Огуз Окюрген показался всадник. Он мчался галопом, оставляя за собой фонтанчики пыли из-под копыт скакуна. Вот, не приостановившись, даже ничуть не придержав коня, он обогнал вереницу землекопов, каких-то верховых. Но, поравнявшись с Тансыком, резко осадил коня и выкрикнул:

— Хабар бар!

Выкрикнул не с обычной вопросительной интонацией, а с тревожной вроде: «Пожар, горим». Не слезая с коня, быстро, коротко рассказал, что Джаиров и другие караванщики удирают в Китай, Киргизию.

Тансык немедля остановил компрессор, вскочил на того же коня, что был под вестником, перехватил у него поводья и пустил коня обратно в городок.

Елкин только что вернулся от Ваганова, еще не успел умыться после пыльной дороги, но Тансык вбежал к нему такой испуганный, нетерпеливый, что инженер выслушал его незамедлительно и распорядился:

— К Фомину! Сейчас же! — а затем позвонил Фомину: — Не отлучайтесь никуда! Минут через десять привезут очень важные известия.

Эта новость довела нервную дрожь, охватившую Елкина на лесопильном заводе, до нестерпимой силы. Надо было как-то утихомирить ее, и старик, схватив томик Уэллса, крепко зажал его ладонями.

Пришла Оленька с Тигрой на плечах. Елкин по-детски обрадовался им, девушку поцеловал в лоб, а Тигру в мордочку.

— Проказник растет. Поймал мышь и ну потешаться над ней: отпустит, догонит, маял целый день, а все-таки она убежала, — рассказывала девушка про котенка. — Однажды залез в карман бригадиру Гусеву и долго не хотел вылезать.

Одной рукой Елкин гладил томик Уэллса, другой волосы девушки и чувствовал, что успокаивается.

— Привет от Ваганова, — сказал, немного успокоившись.

— Ну как, что он? — Девушка забросала инженера вопросами и рассказ о тянь-шаньском отшельнике выслушала с величайшим вниманием. Тигра тем временем забрался к старику в боковой карман пиджака и успел заснуть.

— Скажите, когда спрашивают девушку, не жена ли она пожилому человеку, это оскорбительно? — прошептала Оленька, краснея.

— Меня на днях спрашивали, не жена ли мне одна девушка, и я не обиделся.

— Ваганов? — почти беззвучно спросила Оленька.

— Угадала.

— Обо мне и о вас?

— Да.

Худоватое лицо Оленьки от удивления сделалось как бы еще худей, на левой щеке появился румяный зайчик и пополз вверх к уху. Елкин протянул ей томик Уэллса и сказал:

— Я нашел новое средство против всяких волнений и нервности — гладить что-нибудь прохладное и ровное-ровное: книгу, бумагу, зеркало. Вот попробуй, какой успокаивающий переплет у этого томика.

Оленька попробовала и похвалила. Он попросил никому не давать его телефон часа два и занялся неотложной перепиской. Оленька ушла. Тигра, сидя в кармане, подмурлыкивал шороху бумаги и пера.

Открывая внеочередное совещание партбюро по верблюжьему вопросу, Фомин предупредил:

— Прошу короче и по существу! Лишний час «Лиги наций» может сорвать смычку. Слово нашим администраторам.

— Закупить вместо верблюдов лошадей, — предложил Елкин. Иного выхода не вижу.

— А фураж? Вы знаете, что его нет в ближайших районах?! — Фомин весь подался к старику. — Вы понимаете, что его нужно заготовить немедленно, пока не наложили лапу другие организации.

— Закупить в дальних и перебросить на участок остатками нашей верблюжьей силы.

— Каким образом вы думаете сохранить эти остатки? И где они, какие? Джаиров и компания, возможно, уже увели своих верблюдов за границу. И мы больше не увидим их.

— Здесь я пасс, — признался Елкин.

— Помешать Джаирову! Ужли у нас нет таких сил, чтобы к ногтю его?! — Козинов сделал движение, каким бьют вшей.

— Арестовать Джаирова и Айдабула!.. — Широземов залился бранью.

— Прошу без митинга! — Фомин сердито поглядел на советчиков. — Прежде чем арестовать, надо поймать У меня есть предложение — немедленно, сию же минуту Широземову, Козинову, Гусеву и мне с толмачами-казахами выехать в степь, разыскать караваны и разбить кулацкую агитацию. Мы должны обогнать Джаирова, мы должны закрепить верблюдов, пока их не угнали в Тянь-Шань, Китай, Забалхашье.

— А куда мы поедем? — спросил Козинов. — Степь велика.

— Знает же кто-нибудь караванные пути?

— Джаиров.

Все вздрогнули от этого замечания Елкина, как от неожиданного выстрела.

— Я вам не давал слова, — прошипел Фомин на старика. — Широземову бюро поручает в двухчасовой срок приготовить скакунов, Козинову и Гусеву — найти толмачей, мне — обратиться к органам охраны государства, чтобы Джаирова с Айдабулом немедленно арестовали и предали показательному суду. — Фомин встал, точно перед ним было тысячелюдное собрание. — Ставлю на голосование, кто — за? Кто против? Предложение принято единогласно. Прошу приступать к выполнению!

Козинов и Гусев прежде всего вспомнили Тансыка с Гонибеком: один был вестником Длинного Уха, другой — бродячим акыном, оба хорошо знали и одороженный, густо населенный, и бездорожный, полупустой Казахстан. Их пригласили поехать толмачами, кроме того, поручили найти среди казахов еще двух толмачей.

Три группы, каждая из представителя партийного комитета, толмача-переводчика и милиционера, умчались на лучших скакунах по основным караванным путям, по которым снабжалось строительство.

Фомин и Елкин решили проехать по всей стокилометровой трассе участка. Толмачом-переводчиком они взяли Тансыка. Сначала по ущелью Огуз Окюрген ехали на тепловозах, тянувших составы вагонеток, пересаживаясь с одного на другой. Всякие иные способы передвижения — на автомашине, бричке, даже верхом — были сильно стеснены: все удобные для проезда места отданы узкоколейке, тепловозам и вагонеткам, которые делали самую срочную в тот момент работу — в одних местах убирали, а в других подсыпали взорванный грунт.

Во время движения Тансык старался стоять рядом с машинистами. Отсюда было так хорошо видно все работы и все окружающие картины. Держась невидимо чем, вроде мух, на отвесных скалах копошились бурильщики. Поднимая столбы пыли, грохотали взрывы. Ухали и вздыхали после каждого удара паровые копры, забивавшие сваи. Пыхтели и брызгались водой насосы, осушавшие котлованы. Требовательно гукали экскаваторы. Суетились землекопы, тачечники, каменщики.

Каждый день и не по разу Фомин с Елкиным устраивали собрания, рассказывали о новых сроках смычки, о том, что принесет дорога Казахстану, отвечали на всевозможные вопросы. Тансык переводил. В ущелье он порой переставал верить, что весь окружающий хаос — котлованы, груды камня, леса, грязь и мусор — обратится в хорошую дорогу. Но за ущельем она уже была, по ней уже ходили поезда. Тансык первым делом взобрался на паровоз к машинисту.

— Можно постоять? Можно подержаться? Дай погудеть!

Машинисты разрешали все, что было неопасно, и вскоре Тансык твердо решил сделаться машинистом паровоза. Когда он заговорил об этом с Фоминым и Елкиным, оба похвалили его:

— Очень даже хорошо. После смычки поведешь первый сквозной поезд. Нам нужен такой машинист. Будешь первым казахским машинистом на первой казахский дороге.

Вполне готовая на первый взгляд дорога еще нуждалась в больших доделках. Во многих местах шпалы и рельсы были уложены не на основное земляное полотно почему-либо пока неспособное принять их, а на временное, чаще всего в обход недостроенных мостов. Поезда по таким времянкам шли медленно, и это возродило спор между конем и машиной. Наездники снова показывали блестящие от солнца серебряные монеты, трясли бумажными рублями, трешками, даже пятерками и вызывающи кричали машинистам паровозов:

— Айда, айда! Валяй, давай!

Проигравшие спор с автомобилями, наездники нередко выигрывали его с поездами, идущими по времянкам.

Времянки повсеместно переносили на основное полотно. Здесь нашлись свои изобретатели и герои. На первых порах временный путь разбирали, шпалы и рельсы перевозили на машинах либо бричках и укладывали заново обычным порядком. Потом инженер Крапивин предложил делать перекладку с помощью подъемного крана «Марион-7» на гусеничном ходу. А машинист крана Калашников довел это до совершенства, — сразу поднимал целое путевое звено — двенадцать с половиной метров сшитых рельсов и шпал, — встряхивал, чтобы слетели с него прилипшая земля, нес, куда следует, и плавно опускал на новое место. Он так наловчился, что совсем не требовались ни дополнительная подгонка, ни передвижка. Вот с этого началась укладка железных дорог целыми звеньями.

Поездка тянулась недолго. Фомин и Елкин спешили обратно, к новым делам и заботам. Решить верблюжий вопрос оказалось не так просто, как думал поначалу Фомин: раскулачить хозяйчиков — и баста!

Хозяйчики так основательно скрылись, что их не могли найти. Закупка лошадей вместо верблюдов шла медленно: казахи издревле считали, что самый надежный капитал не деньги, а живой скот, и продавали его лишь в крайних случаях.

Первая весточка пришла от Козинова по телеграфу:

Веду остатки южного каравана. Задержал Джаирова. Страх потерять верблюдов работает вовсю. Постоянно пытаются бежать. Пришлите помощь, еле держусь в седле.

К нему послали рабочих. Вскоре верблюдов пригнали в Айна-Булак.

В тот же день вернулся Гусев с остатками второго каравана. Основную массу верблюдов, еще до появления Гусева, хозяин роздал погонщикам — тут все были родня ему: кто брат, кто сват, — и они угнали «корабли пустыни» в далекие, не доступные никому другому просторы Казахстана.

Наконец в Айна-Булак вступил последний, наиболее уцелевший караван. В хвосте его, между Широземовым и Гонибеком, ехали на одном верблюде Джаиров и Айдабул.

Сам собой получился митинг. Прикатили пустую бочку. Тансык одним махом вскочил на нее.

— Вот, — показал он на Джаирова, — наш враг. У него двести верблюдов, бараны занимают такую степь, какую не проскачешь в день на коне. Кто ему дал? У него одна пара рук, как и у меня, как и у вас. Почему у него верблюды и бараны, а вы ходили из аула в аул и чистили чужие арыки? Почему у тебя один верблюд, у тебя?.. — Тансык называл имена погонщиков.

— Не знаю, дорогой товарищ, — откликались ему.

— Джаиров. Он взял ваших верблюдов, посадил вас на спину и заставил возить саксаул. Сам получал ваши деньги, чай, мануфактуру.

— Ий-ё, бар, бар! — закричали погонщики. Один из них оттолкнул Тансыка и начал рассказывать, как инженеры вернули им верблюдов, деньги и товары и как хорошо стало жить и работать. Джаиров захотел снова ограбить погонщиков, но тут прискакал инженер и арестовал его.

Митинг затянулся. Погонщики хотели знать не только про Джаирова, но и про то, как будут жить, когда построят дорогу, что делать с джаировыми в аулах, какая будет работа у тех, кто теперь строит дорогу.

Тансык, Гонибек, Козинов, Широземов и Фомин, каждый по своим способностям, вплоть до звездного вечера толковали о классовой борьбе, о возрождении бесплодных песков, о новой жизни, в которой не будет джаировых.

После митинга провели подробный опрос погонщиков, у кого сколько верблюдов и коней, заключили с ними договора, затем отпустили работать. Джаирова и Айдабула задержали на участке для показательного суда.

Тансык поступил на курсы паровозных машинистом, Он оказался способным учеником, особенно к счету. Может быть, потому, что с малых лет ежедневно считал «стада» своего отца, затем считал действительно стада богатых скотоводов, помогая им перегонять скот, и, наконец, в ночных переездах, служа Длинному Уху, пытался множество раз пересчитать звезды. Всякий раз получалось по-разному, так и не узнал Тансык, сколько же всего звезд. Теперь он рьяно принялся доказывать способность казахов к усвоению технических знаний. Сестра Шолпан и зять Ахмет Каримов помогали парню.

На лесопильный завод послали механика, но мотор оказался не по силам ему. Послали другого, третьего — и все, как один, пришли к самому неутешительному выводу: на месте исправить немыслимо, нет достаточно оборудованной мастерской, нужных сортов металла, а главное, нет людей, которые бы без измерителей сумели добиться нужной точности. Никита же со своим деревом — чепуха, пуф. Нужно или отправлять мотор в Ташкент, или найти затерявшиеся части, или выбросить.

Во все склады Турксиба послали телеграммы — «молнии», но ни одна из них не нашла потерянных частей. О Ташкенте Елкин не хотел и говорить: послать мотор туда — значило получить обратно после смычки или потерять весь. Оставалась последняя надежда — экс-комбриг Гусев, ему и поручили управиться с мотором.

Заведующий лесопилкой, носивший громкую фамилию одного из главноуправленческих инженеров, человек отработанный, со старческой глупинкой, встретил бригадира иронически:

— Еще один. Много было всяких: механики, мотористы, сектанты. А ты кто такой?

— Такого не бывало. — Бригадир со смехом стукнул себя в грудь. — Я — кот в сапогах, главный комбинатор.

— Пиротехник, что ли? Фокусник?

— Увидишь. Пойди-ка распорядись, не жалели бы моим лошадям корму!

— У нас корм только для себя, и так всяк приезжий объедает.

— Для себя? — И бригадир заорал кучеру: — Назар, поворачивай лошадей! Бюрократы, корму им жалко. Пусть-ка сами валандаются с мотором! — вскочил на дрожки, запахнул плащ. — Гони! Снова мы приедем, когда их здесь не будет!

Старичок подбежал к дрожкам и затараторил:

— Да что ты?.. Какой нервный народ пошел! Да ведь я так. Дам я, дам!

— До сыта? — Бригадир задержал лошадей. — Вволю?

— Да бери, сколь тебе надо!

— А ходить да ахать не будешь? Жалобы писать, что, мол, объели, не станешь?

— Какой народ! Молчу уж, молчу…

— Ну и молчи! — Гусев полез с дрожек. — Назар, не стесняйся! Они ближе нашего живут к сену.

Бригадир целые сутки все ходил вокруг мотора, становился перед ним на колени, ложился пластом, измерял части, раздумчиво качал головой, насвистывал, покрикивал Назару: «Дают ли сено?», нехорошо вспоминал бога, всех святых его, заграницу и советских ездоков туда — импортеров. Потом он неистово закричал:

— Назар, гони за сектантом!

На юртяной улице строительного городка появился блестяще черный, как ворон, бесшумный «мерседес» и, сделав красивый поворот, остановился у елкинской юрты. Вышел человек лет под сорок с устроенной бородкой, в белом костюме и белом же шлеме — Веберг. В Алма-Ате, где жил он постоянно, появились дела, и Веберг спешно удрал в командировку. Ехать в Москву было неудобно: только перед этим провел там месяц, в Ташкент незачем, оставалась прогулка по магистрали.

По сведениям, у Елкина было благополучно, и Веберг без опаски, что его потащат к изуродованным машинам, высадился в Айна-Булаке. Мотор… Какому дураку может прийти в голову восстанавливать чуть ли не голыми руками импортный мотор!

— Как кстати!.. Лучшего момента и не выдумаешь! — начал Елкин, пожимая руку Веберга. — У вас прямо-таки гениальное чутье. Мы уже собирались послать к вам нарочного.

— А что такое, чем могу служить? — Веберг сделал озабоченное лицо.

— Мотор… Без вашего опыта… одним словом, катастрофа.

— Ах, мотор! Это же безнадежное дело. Я знаю опись недостающих частей.

— Но вы взгляните, и может быть… Мы с вами прокатимся вместе. Закусим, отдохнем и… на вашей машине это…

— К сожалению… У меня телеграмма. Я должен сегодня же выехать обратно. Я… Нужно собрать рабочих по механизации, я им скажу пару вдохновляющих слов.

— Освежите нашу атмосферу? — Елкин, проговорив, занялся цигаркой.

Около кузницы под открытым небом, на штабелях бревен и досок, сотни две машинистов, бурильщиков, взрывников и экскаваторщиков собрались послушать Веберга. Он, размахивая шлемом, отбрасывающим юркий теневой волчок на пески, говорил о бережном отношении к машинам и призывал к героизму:

— Смычка должна быть Первого мая! И это зависит в первую очередь от нас, работников механизации.

Веберг был американцем из подданных русского царя, эмигрировавших за границу в начале революции. Он свободно владел русским языком, старался выглядеть сторонником советских порядков и широко пользовался советской фразеологией: товарищи, социализм, соревнование.

Площадью промчался вихрь песку и остановился около собравшихся. Дунул ветерок, и в вихре обозначились две лошадиные морды, дрожки, а в них Гусев с Назаром. Бригадиру о приезде Веберга позвонил Козинов, и тот как был, с ключами и отвертками в карманах, поскакал в городок Он всю дорогу думал: «Уж я его, уж я его, только бы заманить, суну под мотор, суну. Отстряпаю ему костюмчик, отстряпаю», — и орал на конюха: «Назар, гони!»

— А вот как с мотором? — крикнул бригадир. — Товарищ Веберг, сколь ты не лей елею, а мотор стоит, и ребята на зиму останутся в палатках.

— К сожалению, я… — Веберг завертел плечами. — Я поручаю мотор тебе.

— А кто у нас старший по механизации, кому платят по пятьсот двадцать рубликов золотом в месяц?! — Бригадир придвинулся к Вебергу. — Напоить словами и я могу, а ты вот мотор поправь! — Ну, едем, што ли! — и потянул Веберга за снежно-белую полу пиджака. — Я тебя долго ждал.

— Позвольте! — Веберг выхватил полу из грязных рук бригадира. — Вы пьяны. Вы… У меня телеграмма от главного управления.

— Не телеграмма, а кишка тонка. Это не поросят выкладывать. Прощайте, товарищ! Больше не увидимся. — Бригадир вскочил на дрожки, помахал Вебергу кепкой и умчался обратно на Кок-Су, где его ждал у разобранного мотора Никита.

Гусев, Никита и моторист злосчастного мотора в одном из углов пневматической кузницы отгородили себе изобретальню и закрылись в ней. Фанерная стенка, отгораживающая их, затрепетала частой дрожью от перебоя молотков, от утробных кряков ветлугана и от неутихающей брани. Временами злость на колкое, слишком слабое дерево, на упрямое, слишком грубое железо прорывалась тройными раскатами проклятий. Начинал всегда нервный и нетерпеливый моторист, громкоголосый бригадир выбрасывал брань из кузницы на площадь, спокойно-развалистый Никита заканчивал ее ворчливым гуденьем.

— Сделают! С такой молитвой да не сделать… Сделают! — смеялись кузнецы и кричали изобретателям: — Вы, ребята, Николу Можайского забыли и Симеона-праведника!

Тут же вспоминались и Никола и Симеон.

Оплеванный, облаянный, спаянный злостью и проклятиями, мотор на пробе показал достаточную прочность и почти полную назначенную для него производительность. Изуродованный деревянными нашлепками, грубоватыми кузнечными колесами и болтами, он двигался неуклюже, с глуховатым говором, но работал споро. Гусев, как очарованный шмель, кружился около него и нахваливал:

— Ах ты милый наш сукин сын! Ах ты провокатор, разорви душу громом!

Так за мотором и осталась кличка — «Провокатор — разорви душу громом».

Веберг, вернувшись в Алма-Ату, спешно сколотил пачечку отзывов о своей исключительно плодотворной работе на Турксибе и уехал в новые места, которые еще не испытывали его знаний и энергии.

На пароконной бричке, уложенное в сено, в городок прибыло пианино для Ваганова. Лошади кормились, ямщик сидел около кипятильника и заливал жажду. Инструмент поблескивал обнаженным уголком черного полированного дерева, отражая кусок зеленоватого послезакатного неба и первую сиротливую звезду.

Оленька ходила вокруг инструмента и, лаская про хладную чернь его, перчаткой смахивала пыль с обнаженного кусочка.

Ямщик заметил девушку и крикнул:

— Ты чего там? Не испорть! Штука, хозяин говорил, дорогая и ему смертно нужная.

Девушка покорно отошла в сторону и, дождавшись, когда ямщик начал собираться в отъезд, сказала ему:

— Осторожней вози, инструмент нежный. Следи сено не выбилось бы, веревки не сорвали бы лакировку.

— Знаю, всю дорогу одно и делаю, что гляжу.

— А вот оставляешь. Какой-нибудь озорник шутки ради запустит камнем.

— Я такому свинтусу голову об колесо расшибу.

Бричка уходила. Оленька, держась за облучок, провожала ее и выспрашивала ямщика про Ваганова. Ей еще раз хотелось послушать о рубленом домике из двух комнат на высотах Тянь-Шаня, о шуме горной реки, об узких и опасных тропах, о верховой езде по ним.

Прощаясь, Оленька вторично напомнила ямщику, что инструмент нежный, и попросила передать Ваганову поклон.

— От кого, кто ты есть, если спросит?

— Скажи — от невесты, — выпалила Оленька, но тут же испугалась, что Ваганов может дурно подумать о ней, и, вернувшись домой, поспешно написала ему: «Если ямщик скажет что-нибудь про меня, не верьте».

Раз от разу верблюжий караван, перевозивший саксаул, уменьшался, наконец дело с транспортом так осложнилось, что едва набрали столько горбов, чтобы заготовительная партия могла выехать из Прибалхашья. Начавшиеся вскоре осенние самумы замели остатки человеческого бытованья и придали саксауловой пустыне еще более смертный вид.

На участке Айна-Булак Шура Грохотова получила письмо мужа и ответила в тон ему: «Работу на саксауле закончила. Жива, здорова. Отдыхаю, жду новую работу».

Грохотов с первой же попутной машиной выехал на Айна-Булак. Встретились в Красном уголке на сеансе кинопередвижки. Шура крепко пожала руку мужа, притянула его к себе и сказала:

— Садись! Тише…

Показывали документальный фильм «Турксиб». Многосотенная человеческая лавина, спрессованная теснотой в плотную глыбу, с ревнивой зоркостью ловила каждое трепетание мускула, всякий поклон экскаватора, взмах молота. Экран с добросовестной полнотой и точностью развертывал эпопею их собственного труда, борьбы и жизни.

Люди впервые понимали по-настоящему всю грандиозность сделанного ими, всю беспредельность своей слитной силы, и каждый испытывал редкую радость — радость всемогущего.

Толпа как-то по-иному, с другим говором и смехом, не как случайное сборище, а как сознательная и организованная сложность, полилась из тесноты барака на песчаную обширность площади. Грохотовы медлили. Они, стоя под ярким светом электрических ламп, внимательно, немножко по-незнакомому глядели друг на друга.

— Что же, пойдем! — позвал муж. — Я тут сговорил одного знакомого машиниста уступить нам шалашик при компрессоре. Крыша есть, топчан есть, постель развернем свою. И не заметим, как пролетит ночь.

Шура взглянула на поболевший, пустой экран, перевела взгляд на мужа, немножко подумала, как бы сделала какое-то исчисление, и согласилась.

Мимо палаток и юрт, где метались тени и перебивались голоса, мимо рыкающих машин и бегущих на заседания людей они шли в прикрытую ночью степь, рассказывая друг другу, как жили в отдельности. Самую большую, неизгладимо страшную память оставил у Шуры саксауловый лес.

— Как миллионы яростно изогнутых в смертельной борьбе змей и окаменелых в этой ярости, — твердила она, дрожа всем телом. — Там и живые змеи на каждом шагу. Но лес страшней. Мне казалось, что деревья действительно змеи, вот оживут все сразу и уставятся на меня. Я тогда не решусь ступить хоть на один шаг, так и умру стоя.

Грохотовым предложили вернуться на Джунгарский разъезд, куда срочно требовался экскаваторный машинист. Николай согласился, а Шура сказала:

— Я не поеду женой при муже, я хочу иметь свою работу. Недаром же ездила на саксаул. После всего того, что было там, назад в жену при муже не хочу.

— А куда хотите? — спросили ее.

— Машинистом на тепловоз.

— Этому надо учиться.

— Я готова.

На тепловоз Шуре посоветовал Гонибек, сам тепловозный машинист, работавший на Джунгарском. Ему нравилась и работа, и особенно то, что Николай будет нагружать им вагонетки, а они отвозить их по одной дороге. Все будут при одном деле, постоянно встречаться, переговариваться, вместе кончать работу и потом заниматься музыкой, песнями.

Грохотовым тоже понравилось это, с тем и поехали, что он будет на экскаваторе, она — на тепловозе.

Перед отъездом они зашли к Елкину попрощаться.

— Держите дух! — сказал он. — Мы подходим к зиме, к самой сложной полосе. — Старику было нужно иметь на Джунгарском верный союзнический глаз: на Леднева он не надеялся, совершенно не доверял Усевичу и, памятуя саксаул, выбрал в союзники Грохотовых. Прощаясь, он еще раз напомнил:

— Дух, бодрость!..

Строительная линия Джунгарского разъезда пересекала высокое плато, изрезанное глубокими скалистыми ущельями. Здесь не было ни конных дорог, ни пешеходных троп. Кроме того, горные высоты, застегивающие разъезд наглухо со всех сторон, еще сильней затрудняли живую связь с другими пунктами строительства и сделали разъезд безнадзорным.

Не успела еще отыграть первая радость в сердце Адеева, предрабочкома на разъезде, что смычка приближена, как в фанерную будку, где занимался он, потянулись землекопы с заявлениями об уходе.

— Куда? — завопил Адеев. — У нас расширенье работ!

— До дому, там урожай. Будет, поработали. Остатки другие доделают, — предъявили письма жен и детей, в которых те звали их на родину.

— Известно, жены и ребятишки завсегда домой зовут, — проворчал Адеев и отказался дать отпуска.

Землекопы поехали самовольно, без нужных справок, кто домой, а кто на другие, более устроенные пункты дороги. Спрос на них был всюду, и Джунгарский очень скоро растерял половину землекопной силы.

Пустота заполнялась случайными людьми: безработными всяких оттенков, перебежчиками с низкооплачиваемых профессий, пареньками и девушками из деревень. Подлинная рабочая сила утонула в океане жаждущих профсоюзного билета и длинного рубля.

Были смешные и горестные курьезы. Джаркентская биржа труда прислала артель, набранную из парикмахеров, художников, фотографов, аптекарей. Артель имела вид экскурсии — начищенные ботинки, брюки в складочку, галстуки-мотыльки (то же, что и «собачья радость»), зализанные проборы, тросточки и разговор на «вы».

— А вы зачем? — встретил их Адеев. — Верблюдов завивать?!

Не ожидая какого-либо толку, он все же согласился поставить на пробную работу. Артель заработала по полторы копейки на брата в смену. Ей выдали обратную путевку и пожелали счастливого пути.

Но в артели нашлось немало мастеров жить «на шармака», они учли, что на разъезде можно заработать не только лопатой, и осели в Храповке.

Храповку основал шофер Панов. Переметнувшись из Айна-Булака на Джунгарский, он облюбовал лощину в километре от строительного городка, выкопал землянушку, товарищи-запьянчужки накрали для него тесу, стекла, досок, и открыл кафе-ресторан. Адеев вовремя не подумал вырвать первый росток Храповки, и она быстро начала шириться, дальше отбрасывать свою пьяную тень, Поселились вычищенные вместе с Пановым шоферы, притулился кое-кто из чернорабочих, отпрыски джаркентской артели увеличили Храповку вдвое. Они открыли парикмахерскую с водочной торговлей, лечение по китайской системе, художественную фотографию, уголки отдыха, домашние обеды и кабинеты для любовных свиданий.

Адеев вышел к речке умыться. Солнце только начинало всходить. Лошади у коновязей жевали утреннюю дачку сена. Казах кубовщик, почесывая спину, поглядывал то на солнце, то на кучу дров, он прикидывал, разводить ли куб или подождать.

У ТПО стояла длинная очередь баб и девок. Застегиваясь и охорашиваясь на ходу, со всех концов городка бежали к лавочке проспавшие.

— Вы зачем в такую рань? — спросил Адеев. — До открытия в обморок упадете.

— А ты распорядись — поскорей бы открывали, и контору приструнь!

— Да на черта вам контора?!

— Сегодня дачка, дачка!

К восьми утра две очереди оплетали тройными кольцами лавку и контору. Там и тут стучали кулаками в фанерные двери и кричали:

— Открывай! Даешь! Ишь сони, расхрапелись. Даешь!..

Кассир перетрусил за себя, за камышитовый барачишко, в котором помещалась касса, и схватился за телефон.

— Товарищ Адеев, уйми, разнесут! — хныкал он. Выйти нельзя оправиться. Вечером после работы буду платить, а они ломятся.

Адеев, не раз одернутый: «Куда лезешь без очереди! Становись в хвост!» — пробился на крыльцо конторы, помахал кепкой и прокричал:

— Платить будут вечером. Идите на работу!

— Да-а-ешь! — Многосотенный вопль оглушил его. — Сперва сам получишь, а потом нам? Да-а-ешь!

Он, сухонький, маленький, но замешанный на упрямстве — оно выпирало в крутых плечах, в хмуробровом лбе, и серых упористых глазах, — спокойно повторил:

— Разойдитесь! Я говорю, вечером. Контора, — постучал в дверь кассиру, — до вечера никаких оплат, никому!

Человеческий удав, колеблясь и вспухая, напирал на Адеева, угрожал вспотевшими кулаками и щерил красные глотки.

— Плати! Наши, заработанные, не имеешь права. Не рабочком ты, а прихвостень у начальства!

Другой удав вползал в лавочку, тянулся к кускам мануфактуры, к посуде, к шляпкам и к случайно завезенным тысячерублевым каракулевым манто. Точно ужаленный или прижатый за хвост, он по временам выкидывал из лавочки голову и, размахивая потными космами волос, рычал:

— Эй, касса, ты скоро! Пошевеливайся! — и затем снова начинал донимать оглушенного продавца: — Мне, мне, мне!

Адеев еще раз крикнул в жадную одуревшую пасть:

— До вечера ничего не получите! — и, много раз обруганный, с болью в ребрах вытиснулся из толпы.

Опустошив лавочку, расхватав нужное и ненужное, хищники потянулись к кассе — к Ледневу пришли делегаты от одной самой слабой из грабарских артелей и потребовали увеличить расценки.

— Кто же теперь работает за пять рублей в день? — доказывал старшой Ледневу, — одни мы, дураки! Вот, — он тряс дырявым армяком, — при таких заработках и этого не увезем. Здесь же не работа, не жизнь, а сплошная ломота. Город-то не зря ведь так прозван.

— Алма-Ата — значит, отец яблок, — поправил землекопа Леднев.

— Не заливай, все кличут «Ломота», и нет другого имени.

Старшему поддакивал зеленый мальчишка:

— Голыми хотят выпустить, голыми. На других разъездах платят больше, здесь только скупятся.

— Надо принять во внимание, — перебивал мальчишку старшой. — Бабы и девки наши есть хотят, одеться тоже им требуется.

— Оденешься! Жди! Скорей разденешься, — подвизгивал мальчишка.

Леднев видел в лицах беспредельную жадность, представил всех баб и девок, которые бегают по разъезду с единственной мыслью: «А не дают ли чего? Не прозевать бы», и у него в горле шевельнулась тошнота, будто застряло в нем что-то жесткое и елозит.

— В рабочком! — Он повернулся спиной к делегатам. — Всякие требования, не согласованные с профсоюзом, администрация рассматривать не будет и не может, — сказал, как выплюнул, через плечо.

Адеев не согласился поддержать грабарей. Они пригрозили, что уедут.

— Вы что — работать приехали али грабить? — Предрабочкома неистово закричал. — Опытные, настоящие грабари загоняют двести — двести пятьдесят с лошадью, а ним мало?! Кто вы, кто ты? — Он приступил к старшему. — Работал только с бабой на печке! А ты? — Схватил мальчишку за плечо и тряхнул. — И этого не делал, а, сукин сын, орешь, требуешь, перещеголять хочешь потомственных работников. Храпы вы, храпы! Хамлецкое кулачье! Не работать приехали, а сундуки набивать, мошну… — он подбирал самые крепкие слова, но и они не могли выразить всю злобу, накопившуюся в нем. — Бабенки вас подбивают, бабенки. Им дурьи головы шляпками прикрыть захотелось, а это, — он начал хлопать себя по сиденью, — это шелком, шелком! Нет! Турксиб не будет прикрывать!

Делегаты, видя, что человек читает их подноготную, заговорили с наглой откровенностью:

— И шелком прикроем, и шляпки купим! Мутит тебя шелк на наших бабах, тогда работай с кем хочешь, а мы уедем.

— Это спекуляция на трудностях!

— Како нам дело, что тебе трудно. Железны дороги для всех нажива. Ты один — собака на сене, сам не жрешь и другим не даешь.

Артель не вышла на работу. Работающие были готовы примкнуть к ней — бросали лопаты, собирались группами и обсуждали, как им сломить упрямца Адеева, вышибить эту пробку, закрывающую путь к Ледневу, который по их убеждению был не так скуп на казенные деньги.

Уезжать никто не думал: существующая оплата были достаточно высокой, а кооператив пополнялся товарами.

Адеев пришел в юрту к Ледневу, разложил кисет, бумагу, спички, расстегнул пиджак и потянул слишком тугой ворот рубахи, — он приготовился к основательному разговору.

— Не уезжают, сволочи, здесь крутятся. Я им сказал, могут сматываться. Нет, не хотят!

— Вы, товарищ, о чем? — спросил враждебно Леднев. — Я занят.

— Грабари — хамлецы! И не уедут. Видят, храпы, что положение у нас аховое, и требуют. Ты вот что, вызови главарей и скажи: не ждали бы никаких надбавок, надо сразу показать им, что нас с тобой не укусишь.

— Вмешиваться в ваше дело решительно не хочу и не буду. Как хотите управляйтесь и разговаривайте с этой шпаной! — Леднев закинул ногу на ногу и начал насвистывать что-то беззаботное.

— А твоего тут дела нету? — Адеев отшвырнул кисет. — Ты на участке кто, гость?

— Ни малейшего! Люди предъявили требованье, рабочком считает его рваческим, и пусть он разбирается с людьми. Когда рабочком поддержит их, тогда я буду разговаривать. До того нам говорить не о чем. Забегать вперед, пререкаться со шпаной, — я достаточно уважаю себя, к тому же в нашей стране все делается организованно, и я не хочу вносить беспорядок.

— Ладно, я подпишу, а ты подпишешь?

— Глядя по аппетитам.

— Нет, ты скажи, подпишешь?! — требовал Адеев.

— Подпишу, допустим.

— За первой артелью прибегут все. Через день потребуют снова, и снова подпишешь? Ты видел, какие у них глотки? Слопают, разорвут, какая там, к черту, смычка — ног не унесешь. Что ты будешь — молчать и платить?

— Потребую себе других работников.

— У кого, где?

— Какое мне дело, где вы, биржи и профсоюзы, наймете! Вы, рабочий класс, строите, меня пригласили как специалиста сделать вам этот разъезд технически правильно, прочно, и я делаю. Набирать рабочую силу без вашего контроля я не имею права, разгонять тоже, вы набираете, вы устанавливаете оплату, вы и разделывайтесь, если стадо не слушается пастухов. А я пастухом этого стада быть не хочу и не обещался. Я — консультант. Хозяин — рабочий класс, то есть они, вот эти недовольные, вы их доверенный, и если у вас семейная драма, то прошу вас не пристегивать к ней меня.

— Это же кучка рвачей, храпов.

— Я не виноват, что в рабочем классе есть храпы. У меня срываются планы, дайте мне годную рабочую силу, а не дрянь! — Леднев вскочил и застучал длинными выхоленными ногтями в стол. — Дайте мне все условия. Я ехал сюда строить, а не воспитывать из рвачей бессребреников. Мне глубоко наплевать на все ваши боязни кого то окулачить, кому-то чуждому для вас переплатить, мне нужны здоровые, умелые, работящие руки. А то, чем вы приведете их в движение — рублем, уговором, страхом, меня решительно не интересует! Вы отыгрываетесь на специалистах, вы им не дали никаких прав, а рабочим говорите: «Он, он хозяин, зюк его!» Я не хочу быть этим куском, на котором недовольные отводят душу. Конечно, вам необходим этот подставной, фиктивный хозяин, связанный владыка, но со мной вам это не удастся! Придется вам и хозяйствовать, и угнетать, и защищать одному. Неприятное положенье, нечего сказать, но… — Леднев схватил пальто, шляпу и выбежал на песчаный раздол, отделявший разъезд от Храповки.

Адеев торопливо шел в свою фанерную будку и бормотал:

— Сукин сын, юрист… — Он видел, что Леднев, который и раньше старался замыкаться в круг узко технических дел, теперь спрятался окончательно и весь груз не улаженного рабочего вопроса сбросил на него.

Адеев вызвал из недовольных пять человек, верхних по списку, и объявил, что они, как элемент, разрушающий строительство и дисциплину, должны в двадцать четыре часа убраться за черту разъезда.

— Мы же, мы не хуже, не лучше. Мы согласны работать, — начали упрашивать люди.

— Знаю, знаю, все знаю! — многозначительно повторял Адеев и не отменял приказа. Все заслуживали метлы, но отпустить всех Адеев не мог и выбрасывал первых попавшихся — для острастки.

Пятеро уехали, остальные вышли на работу. Встретив предрабочкома, Леднев сказал, удовлетворенно потирая руки:

— Без меня устроились? Выходит — напрасно разговаривали.

Адеев взял инженера за воротник, притянул его высоконосимую голову к своему лицу и прохрипел в ухо:

— Ты… — выругался скверно, — главный мутило.

Леднев отпрянул, вытер ухо платком и, весь засиявший гневом и обидой, не так торжественно и недоступно, как всегда, ушел в юрту.

Ударили сильнейшие ливни и на неделю приостановили все работы. Закончились они в канун выходного дня. Усевич и предрабочкома, памятуя, что люди отдыхали достаточно долго, объявили выходной день рабочим.

Утром сотенная толпа окружила фанерную будку рабочкома и потребовала Адеева.

— Ну что, ребята? — миролюбиво спросил он.

— Жандарм ты! В выходной день разрешаешь работу. Администрация молчит, а ты собачишь! Хам, предатель, продал нас, в бутылку загнал! Унтером быть тебе, а не в рабочкоме. Перевернем твою будку!..

Адеев молча повернулся.

— Говорить не хочешь?! Фашист! — плеснулось за ним.

Недовольные весь день прогуляли в Храповке.

Вечером выбирая затененные места, Адеев шел домой. Ему повстречался распьяным-пьяный землекоп, узнав Адеева, выхватил из кармана бутылку и, спотыкаясь, подошел к нему.

— Я тебя, фашиста, угроблю, — бормотал он. — Угроблю! Очищу от тебя наш хрустальный пролетарьят, очищу!

Адеев отнял бутылку и посоветовал землекопу выспаться.

Ночью пьяный землекоп исполосовал ножом всю адеевскую юрту, сам пред еле успел выскочить. Землекопа отправили в милицию, но через день он вернулся: милиция не имела ни машин, чтобы отправлять всех пьяниц и хулиганов, ни барака, где бы они могли отбывать наказание, и задерживала только самых опасных.

Запросили прибавку тепловозные, экскаваторные и компрессорные машинисты.

— И вы туда же, за этим кулачьем! Вам-то, истовым пролетариям, не стыдно разграблять свое государство?! — встретил их Адеев. — Не дам грабить и вредить не дам!

— А кто грабит? — Машинисты оправдывали свои требования изменившимися к худшему условиями. Осенние песчаные ураганы сделали работу гораздо тяжелей. Постоянно осаждаемый затесавшимися на строительство рвачами, Адеев привык считать всех недовольных храпами и не захотел понять этих доводов.

Свою неудачу машинисты шумно отпраздновали в Храповке.

Ни с кем не переписывавшийся, Адеев вдруг получит сразу три письма со штемпелями ближайших участков.

Распечатал одно: «Если ты, жандарм, не уберешься с разъезда, мы тебе, держиморде, выпустим кишки». Распечатал другое: «Даем тебе сроку два дня — смотать манатки». Третье смял и неразорванным выбросил в корзину, но истопница принесла его разглаженным и положила поверх бумаг. Сердито раздернул и прочитал вслух сидевшему у него Усевичу: «Товарищ рабочком, тебя собираются искалечить. Берегись! Попадет ловко — и убить могут. Лучше тебе уехать, от души советую».

— Ты часто получаешь такие? — спросил Усевич.

— Сегодня первый раз. Как думаешь, кто писал это последнее? Друг, враг?

— Больше склонен думать, что друг. Сердечно написано: «От души» — и так далее. Не все ли равно кто, важно, насколько серьезны эти угрозы…

— Уходить, бежать? Дудки! — Адеев торопливо свернул и закурил громаднейшую цигарку. — Врагов у меня… Знают, что я затыкаю глотки. Леднев подначивает, потрафляет, вот на меня и прут. — Заплюнул не докуренную цигарку, кепкой разогнал волны дыма и опустил закружившуюся голову. — Ты построй-ка мне землянушку аршин шести с круглым накатом, дверь здоровую и пробой для замка.

Усевич записал в блокнотик и широко улыбнулся.

— А ты поддержи меня перед Ледневым, прошу прибавку.

Адеев сумрачно оглядел чистенького Усевича, как бы невзначай ткнул грязным сапогом в начищенный башмак и проворчал:

— Ладно. Бабу, што ли, заводишь?

— Да, да, скучно! — захлебнулся Усевич. — Что им зря пропадать.

Землянушка строилась в ударном порядке. Усевич и сам предрабочкома наблюдали за стройкой, выбирали бревна потолще, доски покрепче. Рабочие интересовались:

— Для чего такую грохаете? Для аммонала? Для рабочкома? Ну, знать, Адеев долго жить думает.

Заинтересовался землянушкой Леднев и официальным отношением запросил, для чего она строится. Адеев поперек отношения написал: «Заслужишь — и ты в нее попадешь». Он понимал инженера как злостного саботажника и постепенно суживал его полномочия. А Леднев охотно отдавал их. Он ждал еще больших осложнений, предполагал даже полную катастрофу и постепенно подготовлял для себя безопасную должность консультанта.

Писались новые заявления, подбрасывались еще более грозные письма, а предрабочкома не уходил с разъезда и не открывал дороги к турксибовским рублям. Его решили принудить иными средствами, — над головой пролетел камень и грохнулся в стенку барака в трех шагах от нагнувшегося Адеева. Обломок саксаула, пущенный кем-то, задел ногу и оставил бурый кровоподтек. Землекоп, однажды выходивший с ножом, вышел снова. Он был пойман и отведен в отстроенную землянушку.

На дверях землянушки появилась размашисто и торопливо сделанная кем-то на ходу надпись:

Тюрьма имени предрабочкома Адеева.

Работавшие некоторое время на Джунгарском, до поездки на саксаул, Грохотовы имели там друзей, знакомых, знали Адеева как человека властолюбивого, но в общем терпимого и вновь ехали на разъезд с той легкостью, с какой входят выдернутые гвозди на свои старые места. Трудное сообщение с Джунгарским, сплошь и рядом кончавшееся поломом машин, обыкновенно поручалось шоферу Сливкину. С ним ехали и Грохотовы на мягком грузе палаток.

Огуз Окюрген с вертлявой дорожкой по горному карнизу, подъем на Малый Сары, безымянное ущелье, еле пропускающее машину, крутой поворот «Пронеси, господи» и гулкая просека темно-коричневых гранитных столбов, — несколько часов непрерывного риска и незабываемых переживаний: страха, радости, сердечного замирания.

Шура испытывала полузабытое юношеское буйство — тянула руки к шершавым каменным стенам, на поворотах обнимала мужа крепко и с криком: «Полетим! Полетим!» — сильно склонялась к борту машины, пела, громко ухала, пытаясь вызвать отклик далеких, сияющих снегами горных вершин.

Зная всю опасность дороги и неприязнь шоферов к буйным пассажирам, отвлекающим их от рулевой баранки, Грохотов покрикивал на жену:

— Перестань! Ты мешаешь Сливкину.

— А мне хочется, хочется. После Балхаша, после всей ерунды… Ну, дай же мне порадоваться! Товарищ Сливкин, я не мешаю, можно петь?

— Пожалуйста! — не поворачиваясь, откликался шофер. — Все можно, только под руку не толкайте!

Выбились из гор на ровную песчаную платформу. Шура затихла, помаячила рукой и, склонившись к мужу, прошептала:

— Помнишь — речонка и маленькая-маленькая ластовка травы. Когда ты бывал трезвым, мы ходили туда. Потом ты сильно запил, и ходить перестали.

— Ну, помню! — Он притянул ее к себе. — Ты все сердилась, что у тебя в волосы набивался песок? Травешка редкая была.

— Да, да! — Она закивала закрасневшимся лицом. — Полянка-то совсем маленькая…

Прямо из машины отправились к Ледневу договориться о работе для Шуры. Она вместо назначения имела письмо от Елкина, где он советовал взять ее на тепловоз. Леднев имел вид человека, получившего длительный отдых — одетый в халат и домашние туфли, он играл и шахматы с кассиром. Грохотовых встретил приветливо, протянул обе руки, устроил из кошмы, свернув ее трубкой, нечто вроде дивана, заставил раздеться и попросил кассира оборудовать стол и закуску. Он не часто оказывал людям такое гостеприимство, но к Грохотовым у него было не вполне понятное и самому расположение.

— Слышал, знаю, — говорил он, улыбаясь то ей, то ему. — Идея послать на саксаул как нельзя лучше оправдала себя. Я, признаюсь, с любопытством следил за вашей парой. — Проглядел письмо Елкина, аккуратно положил обратно в конверт и, сделав сокрушенное лицо, подал Шуре. — К сожалению, я ничего не могу. У нас хозяйствует Адеев. Он распоряжается всем, и моим аппаратом, и не прочь даже самим мною. Мне оставлена маленькая роль — советника по технической части. Картина прелюбопытная: у нас, к примеру, тюрьма, все требования рабочих истолковываются как рвачество, Адеев — един во всех лицах, он — и профсоюз, и партия, и администрация. Я не протестую, делаю свое прямое дело, имею время для отдыха и свободен от постоянной угрозы отвечать за чужие вины и промахи.

Шура истолковала слова Леднева как нежелание иметь ее и мужа на разъезде, приветливость — за красованье своей вежливостью и, немного побледнев, прямо, не желая ходить вокруг да около, спросила:

— Вы почему-нибудь не хотите нас? Я прошу вас быть откровенным. Лучше невежливо, но искренне, чем вежливо, но неискренне.

Леднев замахал на нее руками и заговорил, привскочив:

— Не сочиняйте, не старайтесь! Действительно, у нас — все-все рабочком! Это подлинная картина, кое-кого видеть я определенно не желаю и стараюсь не видеть. Но вас — у меня нет ни оснований, ни поводов. Конечно, я могу принять, назначить вас, но будет конфликт: наши с рабочкомом отношения — сплошной конфликт!

— Я не хочу конфликтов. — Шура левую руку приложила ко лбу, как прикрывают глаза от слишком яркого света, и, выглядывая из-под руки, сказала:

— Все — рабочком… Что же у вас такое? Что же такое вы?

Леднев поиграл узкими бровями, сморщил гармошкой лоб, помычал и ответил, раздумчиво покачивая ногой:

— Я — вроде иностранца. Трудно определить мое кредо. Я плохой социолог, но подозреваю, что у нас развертывается любопытный социологический факт. — И коротко рассказал о положении дел на разъезде.

— А партия… Она ведь есть? — спросил Грохотов.

— Есть. Сам Адеев — партия. Она уступила так же, как уступил я. Кто пьет, кто не хочет делать, кто не может, а кто считает Адеева генеральной линией и крепкой рукой. Оно и верно. Из всей здешней партии он самый упрямый и властолюбивый.

Встреча с Адеевым убедила Грохотовых, что слова Леднева не были пустой отговоркой, а характеризовали подлинную картину разъезда.

— Ты пьешь? — спросил Адеев (он помнил Грохотова, как пьяницу). — Запьянчужек у меня много своих. Не пьешь? Ладно! А ее куда?

Шура подала письмо Елкина, адресованное Ледневу. Адеев заглянул в него и отодвинул.

— Я все знаю сам, без вашего Елкина. Будешь в рабочкоме техническим секретарем!

— Я не боюсь и более крупного дела, — возразила Шура.

— Например?

— Машинистом на тепловозе.

— Парусить юбками можно и без тепловоза. — Адеев захохотал.

— Надену брюки, — сказала Шура.

— И чего бабы так настырно лезут в мужицкие штаны, в мужицкие дела. Ну, с чего?

— Серьезней стали, — ответила Шура.

— Не замечал. Как были, так и остались всякие. — Адеев повторил: — Всякие. На тепловоз не пущу: попадешь подолом в колеса — отвечай за тебя. А не хочешь в рабочком секретарить, можешь в столовую — подавать щи и кашу! — Адеев распахнул шкаф с делами. — Подбери-ка матерьял к докладу. Культработу в одну сторону, соцсоревнование в другую, конфликты… И сводку. — Он супился, выпячивал небритый, перечеркнутый бугорчатым шрамом подбородок и строгими глазами посматривал на улыбающуюся Шуру. Выбросил на стол две толстые, будто страдающие водянкой, папки и вышел, хлопнув хлибенькой фанерной дверью.

— Ну и гусь! — Грохотов хохотнул. — Диктатор. Как, паршивец, обюрократился!

В свою первую бытность на разъезде Шура жила с мужем в отдельной юрточке. Теперь Леднев не распоряжался юртами, говорить об этом с Адеевым не хотелось, и Шура решила устроиться на первое время с хронометражисткой Зоей, девушкой спокойной и серьезно изучавшей научную организацию труда.

Но Зоя, хотя и занимала одна целую юрточку, могущую легко вместить две кровати, отказалась принять Шуру. Склонив набок подвитую головку, она объяснила:

— Не могу: я вышла замуж за Усевича. Не совсем замуж, а все равно не могу. Куда же ты будешь деваться, когда он придет?!

— Как твой хронометраж?

— Бросила. Одна морока: за сто рублей мерзни на выемке. Нужды никакой, муж получает хорошо. Скоро будет начальником разъезда.

— Куда же Леднев?

— Уберут. Леднев не ладит с рабочкомом, а у нас рабочком — все. Ты, Шурочка, не сердись! — Зоя сделала очень, очень огорченное, прямо-таки сокрушенное лицо. — Я сама пригласила бы тебя, кабы не такое дело.

Женская палатка была переполнена и имела в себе многое от Зоиной юрточки, но еще более откровенно выраженное: в глаза Шуре бросились хитрые завивки и театрально яркие шляпки на безграмотных головах своих недавних учениц по ликбезу, модные боты, реденькие чулочки телесного цвета и удушающий запах одеколона. В нелепо разряженных модницах Шура с трудом узнавала деревенских простушек. Недолгий разговор в самом же начале перескочил на то, кто с кем гуляет, какие подарки сделали своим подружкам предрабочкома и Усевич и неужели Леднев так-таки и живет холостяком.

— А ты с кем приехала? Али со своим барбосом? — спросили Шуру. — Махнула бы его — да к Ледневу. Чего с чумазым жить, обмажет всю.

Шура бежала в палатку машинистов к мужу и думала, что произошло с Зоей и прочими, почему одна забросила НОТ, другие накупили нарядов и решили, что главное дело сделано, а такими пустяками, как ликвидация своей неграмотности, заниматься не стоит.

— А ведь увлекались, серьезно увлекались, — бормотала она. — И почему это? Разве шляпки мешают грамоте, образованию, большим, высоким интересам!

В палатке машинистов она, волнуясь, недоумевая и негодуя, рассказывала про свою подругу Зою и учениц — какие они хорошие были и какие теперь странные, пустые.

— Разве может так скоро переродиться человек? — спрашивала она. — Или я ошибалась, в них это было и тогда?

Машинист Гробов, лежавший ничком на топчане, приподнял похмельную голову и, поблуждав перед лицом Шуры неуверенным пальцем, сказал:

— Жить не тем стали. Все от того, все…

— Чем же?

— А тем самым, которым…

— Чем же? — Шура не понимала Гробова. — Скажи толково!

— Не могу я сказать толково: ты женщина, и, может, порядочная. Ужели не понимаешь? Скажем, твоя Зоя на выемке за часовой стрелкой наблюдала. Помню, сидит: когда под пеклом, когда песком ее окатит, зимой мороз пробирает до самого костного мозга. И за все сто рублей и жить в общей палатке без дров. Плохо? Плохо! Теперь она вроде жены, у нее юрта, дрова ей подвозят, хлебом ее кормят, одевают. Потом же Усевич не может неотступно сидеть при ней, у него дела, разъезды. Тут к ней приходят другие. Опять же подарки и деньги. Вот считай! — Гробов сел и начал перебирать пальцы на руке. — Мерзнуть и рано вставать не надо; простор, тепло, удовольствие; здесь сыром в масле прокатается и с собой сундуки увезет. Где выгодней?! У нас вон там девки за горкой живут — грабари да землекопы навезли — они не меньше начальника зарабатывают. Как же может твоя Зоя терпеть: она ведь городская, чуток ученая, красивая. И твои неграмотные… Да зачем им грамота, когда они другую знают?! — Машинист погрозил кулаком. — У нас рабочкому не до нас, некогда, он все усмиряет. А начальник плюет: валандаемся мы, ну и валандайтесь. Рабочком хочет всех перешибить, а нас тыщи, ну и ползет у него все меж пальцев. Задерни лошадь — потом ты ее не сдвинешь. Нас задернули, и этому человеку нас уже не подвинуть. Погляди сама и скажешь: прав Гробов. — Он вытянулся на постели и повернул к Шуре выжидающий открытый глаз. Она вздохнула, одернулась и пошла в женскую палатку переспать ночь на чьем-либо свободном топчане.

В дородных папках был совершенно необычный для профсоюзной организации архив — за два последних месяца ни одного протокола, ни самомалейшего намека на культурную работу. Заявления о прибавке заработка, переписка с саботажниками, адеевские проекты обуздания недовольных, статистика неисчислимых прогулов, пьянств и дебошей заполняли всю жилую площадь просторных картонок. Шура сделала сводку и, выждав, когда Адеев остался один, застегнула дверь на крючок и сказала:

— Послушай! Культработа — нуль. Улучшение быта рабочих — ни палец о палец. Казахи были предоставлены на произвол десятников и табельщиков. Двести пятнадцать конфликтов за два месяца, и ни один из них нигде не обсуждался, все решил предрабочкома единолично! Повальное пьянство. За два месяца сто восемьдесят девять тысяч семьсот пятьдесят три прогульных часа.

— Не может быть! — заорал Адеев. — Ты напутала!

— Если документы все, то ничего не напутала.

Он кинулся к шкафу — пуст, выдернул ящики стола, разгрузил свои карманы и выбросил пачку бумаг все о том же: пьянстве, прогулах, конфликтах.

— Ты за свою работу пойдешь в тюрьму! — проскандировала Шура и повернулась к двери.

— Я! Постой! — Он велел ей сесть. — Я спас строительство! Не будь меня, раскрали бы все! — Ходил, озираясь, как человек что-то потерявший, и рассуждал: — Не будь меня, не было бы разъезда. Я взнуздал всю шатию. Я, я! — Подошел к Шуре, расставил ноги, ткнул себя в грудь кулаком. — Ты не вздумай подъедать меня!

— Ну, ну, что еще скажешь?! — Шура вызывающе усмехнулась. — Может, мне не место в рабочкоме, может, уйти в столовую подавать щи?

— Сволочи! — Адеев разорвал сводку. — Не годится, составь новую! Найди культработу, соцсоревнование, все найди!

— Где же я найду, если ничего не было?! — Шура колыхнулась от смеха.

— Документы найди! Подлюги выкрали все документы. Этим хотят сшибить меня. Выкрали!

— Ты эти береги: они у меня все пересчитаны и записаны. — Шура отстегнула дверь и выбежала из будки.

Грохотовы шли в степь на любимую поляну. Обоим хотелось побыть наедине. Измученная бесквартирной жизнью (ночевала то в женской палатке на чужих топчанах, то у мужа в шалаше, где жили экскаваторщики), Шура так тосковала по отдыху, по тишине, по своему месту, что была готова удрать с пьяного, взбулгаченного разъезда куда угодно.

— Ты думаешь, мы что-нибудь сделаем? — говорила она, теребя мужа за плечо. — Ничего. Измызгаемся, издрызгаемся, переругаемся со всеми и между собой. К весне обратимся в навоз, годный только в санаторий.

— Мы же не пробовали, — возражал Грохотов. — Попробуем, тогда и увидим.

— Что могут какой-то машинист и технический секретарь?! Я устала, мне так охота выспаться вдосталь, посидеть один вечер без сплетен!

— Ну, ну, не надо, не кричи, — ласково забубнил Грохотов. — Ты говоришь, у нас от той полянки…

Шура затихла и уверенней зашагала по расступающемуся песку. Полянки они не нашли (летняя жара так иссушила траву, что ветер измолол ее в пыль), побродили берегом речки и вернулись.

У выемки, окрай строительного городка разъезда Джунгарский, стояла бревенчатая с кирпичной печью дежурка. Там собирались рабочие для получения нарядов, для отметок в табелях, зимой погреться, летом охолонуть, завсегда покурить и переброситься словцом. Два раза в день, в час выхода на работу и в час ухода, дежурки плотно забивалась людьми, махорочным дымом, спорами, бранью и представляла из себя снаряд, начиненный всем скопищем крепких, взрывчатых слов. Леднев, забредший в дежурку в один из таких накаленных часов, окрылил ее словечком «Брехаловка».

Не желая унижаться перед Адеевым, Грохотовы решили самовольно поселиться в Брехаловке. Листами фанеры, раздобытой Гробовым где-то в безнадежной пустоте разъезда, они перегородили дежурку и перевезли в ней свой скарб. Гробов увлеченно и бескорыстно помогал их переселению и устройству — приволок стол, из пустых ящиков сбил шкапчик, и в первый же вечер по переезде пришел с бутылкой водки поздравить с новосельем и дать последние необходимые советы.

Он пил один (Грохотов отказался наотрез, Шура только пригубила для уважения), чокался с бутылкой и разглагольствовал:

— Живите! А придет диктатор, самозванец Адеев, скажите ему: «Рано ли, поздно ли, а Гробов угробит тебя». Предатель, предал и профсоюзы и рабочих!

— Кому? — спросил Грохотов. — Кому?

— Просто сукин сын, дурак, дубина! За властью потянулся, инженера прижать захотел. Прижал, а тому и лестно, работы меньше, тот этого и чаял. Да что мы, не понимаем, что ли, что работать надо?! А для этого дуба не будем: из гордости из рабочей, за один его разговор с нашим кадром не будем. Шоферишка какой-то, говорит заядлому машинисту: «Ты — рвач», — ставит на одну доску с сезонником, понять не хочет, что наш кадр прибавку ему сто раз отработает. Запью лучше, пьянством сшибу дурака! — В хмельных словах Гробова, кроме алкогольных чувств, было много трезвой обиды за свою рабочую честь и негодования, что его, мастера, умеющего соотносить свои интересы с интересами государства и строительства, приравняли к саранче, налетавшей поглодать.

Брехаловка для Грохотовых оказалась удобнейшим местом в их положении: пустующая и тихая вечерами, отделенная степью от строительного городка, она давала покой и отдых, немыслимые еще где-либо на разъезде; днем же, в рабочее время, делалась собирательницей всех новостей, безупречным наблюдательным пунктом. И они крепко полюбили ее.

Пришел поздний сенокос на высокогорных альпийских лугах, одновременно с ним — жатва, заготовки хлеба, сена, соломы. И, как снег, выпавший не в урочное время, начали таять остатки верблюжьих караванов Турксиба. Елкин просил сохранить за дорогой хотя бы одну десятую часть тягловой силы, пока он не организует свой транспорт, но заготовители держались сверхдержавой и не желали делиться. Многие поступки их были ничем иным, как проявлением административного сумасшествия. Они снимали с дороги верблюдов прежде, чем готов был хлеб, и верблюды днями простаивали впустую; ловили в степи турксибовские караваны и сбрасывали грузы на песок, подчас всего в нескольких километрах от места назначения. На все попытки строителей добиться согласованности заготовители размахивали своими особыми полномочиями.

Молодечество, каким увлекались многие из них, било по самой напряженной струне в строительстве, и Елкин решил защищаться крайними средствами — намекнул погонщикам, что не будет преследовать их, если они покажут заготовителям иной раз «кузькину мать». Некоторые из погонщиков работали на дороге по третьему году и дорожили привычным местом, после очищения караванов от Джаирова и хозяйчиков среди них появилось много верных друзей строительству — и намек Елкина сказался. На степных тропах начались схватки между турксибовцами и заготовителями. Одно из столкновений кончилось мордобоем.

Козинов собрал погонщиков и предупредил, чтобы этого больше не повторялось.

— Наша здесь хочет работать. Не гони. Наша дороге хорошо хочет. — Погонщики доказывали, что заготовители часто без нужды снимают верблюдов. — Наша будет драться. Начальник сказал, можно.

— Какой начальник?

— Самый большой, седой начальник.

В юрте Елкина вспыхнул злейший спор. Козинов с желтой махорочной пеной на губах кричал:

— Заготовки — важнейшая политическая и хозяйственная задача, а мы вредительствуем, как злейшие контрреволюционеры! Нас расстрелять надо, и расстреляют! Я требую — унять погонщиков, обуздать!..

Елкин, охваченный холодной, колючей дрожью, упрямо защищался:

— У них попусту стоят верблюды. Нам нужна одна десятая того, что есть у них, и если они на девяти десятых не вывезут хлеб, их расстрелять надо.

— Науськивать одних трудящихся на других… Я поставлю вопрос, где следует, я добьюсь, прекращу!

— Люди сами дерутся, и спасибо им. Удерживать нам не выгодно. Позвольте узнать, зачем вы гоняли по степям? Чтобы отдать верблюдов заготовителям?!

— Да, им… Если партия считает заготовительную кампанию важнейшей…

— Прекрасно, отдадим всех, но за смычку я тогда не ручаюсь.

— Другой сделает, не один ты гвоздь в мире!

— Пожалуйста, ищите. Прикажете сдать дела? Кому? Вам? Пожалуйста, будьте добры! — Елкин протягивал руки, будто подносил эти дела Козинову.

— Я заявляю: ты несешь ответственность.

— Простите, я считаю себя свободным от всяких ответственностей. Я жду заместителя. Поторопитесь! Если уж так, то я хочу быть в России до зимы.

— Я требую!.. — Козинов грохнул по столу кулаком. — Требую!

— Вон! Вон! — завизжал Елкин. — Проходимец, наглец! Во-он!..

Козинов плюнул и убежал к Фомину. Он застал секретаря за телефонным разговором с Елкиным. Трубка визжала надтреснутым, задыхающимся голосом старика:

— Сию же минуту заместителя. Я сажусь на первого верблюда, на первого скота и уезжаю. Я не позволю, чтобы стучали на меня кулаком. Заместителя, на первом скоте!..

Фомин кое-как успокоил старика, потом взял Козинова за плечо, сунул на табурет и сказал с злым подергиванием губ:

— Если старик уйдет, ты будешь рядом с Джаировым стоять на показательном процессе за травлю необходимого нам специалиста.

Серьезно о замене Елкина ни Козинов, никто другой не думал. Напротив, если бы его стали отнимать, люди схватились бы за него и не отпустили: участку в его положении был нужен именно такой, достаточно опытный волк. Партбюро на очередном заседании осудило выпад Козинова, а Фомин убедил Елкина, что предрабочкома разошелся от усталости и нервов и не следует принимать его слова за общественное или партийное мнение. Договорились они и по верблюжьему вопросу. Старик согласился, что драки погонщиков с заготовителями политически вредны, нет для них никакого оправдания.

Прорехи зияли в самых основных отраслях хозяйства. Лошади прибывали медленно и настолько ослабевшие, что их приходилось сначала откармливать и только потом ставить на работу. Саксаул продолжал лежать в Прибалхашье, на участке запасы его были нищенски малы. Пиломатериалов не доставало, мотор работал сносно, но покрыть всех нужд не мог. Было очевидно, что многие тысячи рабочих останутся на зиму в палатках, лошади будут стоять под открытым небом, ничем не защищенные от свирепости степных буранов. Недостаток теплой спецодежды и некоторых продуктов питания дорисовывал лишним безрадостным мазком картину участка. Заготовители увели последний верблюжий караваи. В строительной массе появились чадные дымки трусости и желания поскорей убежать с дороги, чтобы не сделаться участниками позорного провала. По юртам и палаткам поползли разговоры о неизбежной катастрофе.

Ваганову был отдан строжайший приказ закупить весь фураж по Закоксинскому району. Автомашины усиленно завозили продукты, одежду, стройматериалы. Но хребтом строительства в том районе были и могли быть в условиях дикого бездорожья только верблюды, и потери их для участка была почти равна разгрому.

 

11. Последняя зима

Последняя строительная зима началась бураном — на плоскогорье Дос у подножия хребта Малый Сары завился бойкий вихорек, обежал горные склоны, выступы, одинокие утесы, по пути сильно увеличился, начисто слизнул первый легкий снежок и белым гудящим клубом ворвался в трубу ущелья Огуз Окюрген. Ослепленные белым мороком, потерявшие в нем друг друга, люди кинулись под защиту палаток и землянушек. Вихрь с хохотом и хмельными посвистами промчался по опустелому ущелью, подмел песок, гальку, каменную дробь, оставленные машинами, и расплеснулся по строительному городку. Спугнутые палатки захлопали полостями, будто у них появилась птичья способность к полету. Камыш на кровлях бараков захорохорился и засвистал пронзительным свистом, точно на своей родине в низменных равнинах Прибалхашья. Вихрь собрал на площади всю щепу и, как нечто невесомое, сбросил в речку Биже, разгрыз утоптанный песок и растрепанной рыжей гривой поднял его от земли к небу. Людей, каждого, крепко обнял, пошатал, попробовал на них силу и подобно безудержному хулигану надавал подзатыльников, толчков, заскулин. Это был первый вал.

Второй пригнал с Джунгарских высот зольного цвета тучу, взорвал ей живот и начал забрасывать степь снегом. Ветер неистово крутился, хватал снег охапками и бросал в людей, осмелившихся или принужденных выйти из жилья, окатывал им верблюдов и лошадей, увешивал сосульками хвосты, гривы, щетки над копытами, из кормушек выметал начисто сено и овес, останавливал сугробами машины, не успевшие добежать до гаражей.

Трубы железных печурок, выведенные из бараков, юрт, палаток наружу, тревожно, как бы предсмертно звенели. Пламя в печурках ходило сказочным огненным змеем, многоглавым и многохвостым. И змей этот всеми мастями, всеми хвостами, всеми силами рвался из печурок сквозь тесные трубы в безграничные просторы степного ветра.

Елкин читал Уэллса: остановившаяся жизнь участка не нуждалась в его вмешательстве. Бороться с разгулом бурана было немыслимо, намечать какие-либо предприятия на будущее неразумно. Буран мог перепутать и разорвать все планы: искалечить, заморозить, разогнать по степи только что закупленных лошадей, создать непролазное бездорожье, оставить строительство без горючего, распугать рабочих и сбросить на участок новую беду — безлюдье. На повестку дня выдвигались непредвиденные грозные заботы.

Велась слишком крупная игра, и противник был слишком опасен, чтобы тратить силы на преждевременное бесполезное обдумыванье ходов, и Елкин спокойно ждал своей очереди. Но, как опытный игрок, внимательно регистрировал расстановку сил противника.

В первый день (известие по телефону) на Джунгарском разъезде с двух бараков сорвало крыши.

В Огуз Окюрген один из машинистов так струсил перед бураном, что убежал от своего компрессора, и в машине заморозило воду, а лед разорвал решетку.

На второй день позвонил Ваганов, что в реку, по которой плавили лес, свалилась невероятная масса, буквально лавина снегу, вода в реке обратилась в снежную кашу, движение бревен сначала замедлилось, а потом образовался большой затор.

Елкин учинил Ваганову строжайший допрос, чем грозит затор строительству. Едва он умолк, Оленька Глушанская продлила этот допрос:

— А что такое затор? Что-нибудь серьезное?

— Очень. Бедствие. Объясню потом, сейчас некогда. — И Ваганов умолк. Оленька несколько раз просила позвать его к телефону, пугала, что требует срочно Елкин, но ей всякий раз отвечали одинаково:

— У нас — затор.

И это звучало так же тревожно, как: у нас — пожар. За этим слышалось непроизнесенное: отстаньте, нам не до вас. Вскоре телефон замолчал — случилась авария.

Сдав, а вернее сбросив дежурство своей сменщице, Оленька кинулась в буран, к Елкину. Кругом был странный белый мрак, какой бывает только при большом снегопаде. И этот морозный, колючий белый мрак быстро мчался с шумом большой горной реки. Как ни отворачивалась Оленька, а летучий мрак находил ее лицо и сильно бил по нему. Сначала, гонимая этим мраком, Оленька быстро бежала. Давно бы пора быть юрте Елкина, а ее почему-то не было. Потом Оленька увязла в сугробе, — ни вперед, ни назад. Она принялась кричать: «Спасите! Спасите!» И опять странность — не слышала своего крика. Она старалась изо всех сил, до боли в глотке, но крика не получалось, как у немого, решительно неспособного даже мычать.

И вдруг из белого мрака протянулась к Оленьке рука, затем приблизилось еле видимое мужское лицо и спросило, почти прижавшись к уху Оленьки:

— Вам куда?

— К Елкину, — ответила девушка в ухо собеседника. — Вы — кто?

— Инженер Калинка. Держитесь за меня крепче!

И пошли, — он впереди, как буксир, пробивая грудью густой летучий снег, она, держась за него, вроде вертлявой баржонки.

Елкин сидел за «Машиной времени». Полость юрты неожиданно открылась, и в юрту влетел белобрысый косматый шар.

— Кто там? Закрывайте живей! — крикнул Елкин, ослепленный мокрыми, клейкими хлопьями.

На полу лежала Глушанская, точно вылепленная из снега. Над ней стоял Калинка и протирал себе глаза рукавом грубого плаща.

— Что такое? Откуда вы? — Елкин ошарашено раскинул руки.

— Ничего, ровно ничего, — прогудел Калинка. — Сейчас мы встанем. — Помог Глушанской встать, сдернул с нее шубу и усадил к горячей с румяными боками печурке. — Мы встретились, сам черт не знает, где мы встретились. Я вызвался проводить до вас, а тут у порога целый бархан. Ноги увязли, ветер подтолкнул и прямо к вам на пол. Ничего страшного! Я свободен, можно уйти?

Глушанская кивнула, и Калинка, пропустив в юрту новый порыв ветра со снегом, вышел на волю.

Калачиком, как делают котята, Оленька свернулась около горячей железной печурки и объявила:

— У меня все в полном порядке. Теперь, папочка, слушай!

— Какое в порядке — ты же вся бледная, синяя, — волновался Елкин.

— Просто из меня выдуло бураном весь дух. Он скоро вернется. Знаешь, папочка, я видела смерть. Вышла к тебе, а меня как начало вертеть, вертеть и закружило. Попала я в сугроб и не могу выбраться. И бараков не нижу, и ничего. Один снег. Кричу: «А-у! А-у!» Даже не помню, что кричала. Знаю, рот открыт и горло от натуги больно, а ничего не слышу. Страшно как!.. Не проходи тут Калитка, я замерзла бы. Калинка услыхал меня.

— Какой чуткий, а ты, значит, глуховата, в свою фамилию пошла.

— Нет, нет, ветер, все ветер! Он прямо из глотки выхватывал крики и прочь от моих ушей, прочь.

— Говоришь, видела смерть. Ну, какая она?

— Белая и колючая-колючая.

— И чертей видела? Хвосты-то летали кругом тебя, жик-жик?

— Это все ветер.

— Будь умней, выходи вовремя!

— Мне повидать тебя захотелось.

— А нет другого времени?

— В другое-то время тебя не увидишь, ты ведь такой: либо нет тебя, либо занят и сердишься. Я подумала — буран, сидишь один и обрадуешься.

— Ну, ну, не клевещи! Всего один раз рассердился, прикрикнул. Вот чаем буду поить, конфетку дам. Какой же я злой?!

— Добрый, в самом деле добрый? — Девушка вскочила и схватила Елкина за руку. — И очень добрый?

— Добрый, и очень, — смеясь, ворчал он, — к конфетке белый сухарик прибавлю и кусочек колбасы. Теперь убедилась?

— Вполне! Вполне! Только, кроме всего…

— Что, мало конфетки и сухарика с колбаской? Больше ничего не проси, не дам!

— Скажи, что тебе говорил про меня Ваганов? — шепнула девушка Елкину в ухо.

— Ничего, ровно ничего.

— Он пишет, что ты должен что-то сказать мне.

— За таких сорванцов, как твой Ваганов, ничего говорить не стану. Пусть говорит сам!

— Он пишет, что ты не выпускаешь его с Кок-Су. Разреши ему приехать на один-один денечек! — Девушка с милым лукавством поглядела на старика. — И я поверю, что ты добрый.

— Ах, шалуны, плуты! — вскричал Елкин с деланном строгостью, потом добавил очень серьезно: — Вот пробьет затор, тогда может… А уедет от затора, выгоню, отправлю обратно этапом.

— Затор — это очень серьезно?

— Какой затор… По телефону, к сожалению, не видно, а уехать от него невозможно.

— Я напишу ему, скорей бы пробивал. А теперь конфетку. — И Оленька протянула руку.

— Напиши, напиши, тебя он, конечно, послушается, — проворчал Елкин.

Буран стих. Снежные заслоны легли сугробами по ущельям, а степь и дороги открылись лишь слегка запушенными — свободными для прохода и проезда. Весь конский состав уцелел, все автомашины пришли целыми, телефон, компрессор, раскрытые бараки, насыпь, кой-где пробитая и разбросанная ветром, были исправлены в первые же после бурана дни. Не будь затора на Кок-Су, можно бы считать буран милостивцем. Затор был серьезной угрозой участку: он задерживал в верховьях реки несколько тысяч бревен и мог сорвать паром — нарушить сообщение между Айна-Булак и закоксинским краем, где были заготовлены фуражные запасы строительства.

Елкин послал к Ваганову вестового с письменным распоряжением: «Немедленно отвести паром в безопасное место и разбить затор». В тот же день к вечеру, обогнав вестового, Ваганов прискакал на участок в одной ватной курточке с обледенелыми ногами и без шапки.

— Разбили? — крикнул Елкин.

— Нет. Разобьем! Дайте мне воды! — Ваганов протянул вздрагивающую, забрызганную кровью, руку. — Дайте воды, мне жарко. Я подыхаю от жажды.

— Где ваша шапка? Почему рука? Почему все ноги во льду?

— Затор. Из воды прямо на лошадь. Шапку, право, не знаю, пожалуй, ветром сдуло. А руку разодрал об лед, об кромку.

— Немедленно раздевайтесь! — Елкин притопнул ногой. — Вы же сдохнете. Кто будет управляться с затором, кто будет отвечать?!

— Я, я… сдохну, а отвечу, — бормотал Ваганов, снимая обледенелые, ломкие сапоги. — Адово место, ну кто мог подумать!

— Что подумать? Раньше думал бы. «Теченье пятнадцать километров, такую реку до декабря не заморозит». Вот тебе, получай: река бежит, а бревна стоят. Ты понимаешь, что может быть? Река сама взломает затор, сорвет паром и умчит все в Балхаш. Фураж останется за рекой. Как будешь переправлять его? Не разобьешь — через неделю у нас начнут дохнуть лошади. Не разобьешь, сукина сына под суд отдам, как злейшего вредителя!

— Я, я не думал вредить, я хотел сделать лучше.

— Отдам, как того северного дурака. Тот по сухой реке задумал плавить, а этот в декабре. Попадешь в Соловки, будешь знать, как разевать рот на здешние реки. — Елкин рассерженным котом кружился по юрте, сердито фыркал, раздувал усы и нервно похватывал руками. Почувствовал, что в кармане сидит Тигра, вытащил полусонного за шиворот и бросил в угол:

— Ленивая тварь, только дрыхнет да мешается, все плечо оттянул.

Вошла Глушанская. Елкин подскочил к ней и закричал, как унтер на бестолкового новобранца:

— Зачем? Нам некогда!

Девушка, зажав уши, вынырнула из юрты.

— Подожди, вернись! — вдогонку ей крикнул Елкин. — Перевяжи-ка ему руку!

Сетчатой, слегка шуршащей ленточкой бинта Оленька пеленала руку Ваганова. Сам он, одетый в слишком узкий и короткий костюм Елкина, с несчастным видом проигравшегося в пух и прах, переминался с ноги на ногу и отводил от девушки расстроенное, испуганное лицо. Елкин, выбросив на Ваганова весь гнев, молча ходил вокруг печки и глядел под ноги пустыми, ничего не видящими, глазами.

— Не разобьем, попробуем ездить через затор, — сказал Ваганов.

Елкин забурчал:

— Правильно, будем ездить. А в самую горячку он треснет под каким-нибудь обозом. Дурость, чушь!

— Тогда наведем мост, а весной пораньше снимем, чтобы не смыло.

— Река разломает затор, и мост твой где будет? В Балхаше. Никакой ёрни, надо немедля разбивать! А паром в безопасное место.

Глушанская вопросительно поглядела на Ваганова, до того она думала, что он управился с затором и приехал к ней.

Он торопливой улыбкой утешил ее: не трусь, мол, бывает хуже.

Рука была перевязана, девушка отошла в угол и села читать газету.

— Так, значит, в Соловки? — Елкин ядовито скривил губы. — А я хотел было дать тебе отдых. — Скользнул глазами по девушке. — Сам виноват, слишком самонадеян.

В руках девушки сильней зашуршала газета.

— Все делал хорошо, блестяще — лес, фураж… — продолжал Елкин. — А под конец смазал. Что же, позвать милиционера и отправить прямо к следователю?

Оленька отбросила газету и, превозмогая колючую дрожь, схватившую ее за горло, спросила:

— Неужели так серьезно?

— Нет, нет! — закричал Ваганов и замахал забинтованной рукой. — К следователю? Я не дамся!

— А что вы сделаете? — казенно спросил Елкин.

— Взорву! Да, да, взорву! — Ваганов обрадовался, что случайно, по какому-то непроизвольному сцеплению ассоциаций, он нашел выход из тупика, и яро схватился за него. — Дайте мне взрывников, аммонал, и завтра же затора не будет. А послезавтра снова наведем переправу Ну, давайте же приказ! — Он подбежал к Елкину. — Петрова и взрывчатку!

Елкин взялся за телефон.

— Огуз Окюрген! Товарищ Дауль, скажите — можно взорвать затор на Кок-Су? Вам случалось рвать лед? Можно? Говорите ясней, не понимаю. — Елкин морщился и отстранял трубку: булькающее кваканье и мычание, вздохи и бесконечные повторы Дауля раздражали ухо. — Дело обыкновенное? Великолепно! Сейчас же пошлите ко мне Петрова. Через час должны выехать. — Елкин повернулся к Ваганову. — Иди на конный за лошадьми!

Полутонна взрывчатки, разделенная Петровым на несколько зарядов, отбросила лед от берегов, раскрошила на мелкие куски, и он спокойно умчался в Балхаш.

Вместо парома с малой пропускной способностью был наведен понтонный мост, и по нему гулко застучали обозы с овсом и сеном.

Ваганов с письмом от Глушанской в кармане (он взял его как оправдательный документ) приехал на участок и зашел к Елкину.

— Вы меня не вернете этапом? — спросил, подавая левую руку, правая была все еще забинтована. — Я приехал на законный, пообещанный вами день.

— Не верну. — Елкин оттолкнул папки-дела, которыми занимался, поласкал дремавшего на коленях Тигру. — Мне… я хочу вас предупредить. Вы будете говорить с Оленькой?

— Думаю. — Ваганов беспокойно зашвыркал носом. — Собственно, за этим и приехал. А что такое, о чем вы хотите предупредить?

— Сделайте осторожно, не испугайте Оленьку. Я предпочел бы все это немножко оттянуть. Впрочем, как хотите. Для меня непривычна роль отца, выдающего замуж свою дочь. Не приходилось еще ни выдавать, ни женить. И я решительно не представляю, отчего удаются браки и отчего не удаются.

Ваганов с Оленькой шли по ущелью Огуз Окюрген. Отлакированные льдом стены ущелья отбрасывали жгучий холод. На дне и склонах ущелья копошились хмурые молчаливые люди. Оголтелый ветер перехватывал им дыхание, мерзлая земля плохо поддавалась бурам и лопатам, летняя спецовка не грела. Бодрость, шутки, гомон, крики и смех, заполнявшие еще недавно ущелье, смолкли вместе с первым морозом. Оленька говорила сквозь ветер:

— Папочка, Козинов, Фомин, бригадир, завхоз — прямо несчастные люди. Мне иной раз так хочется побежать, сделать, поругаться, померзнуть за них. А я мешаюсь только, то не так соединю, то забуду передать порученье.

— Если уж говорить о несчастных, то самый несчастный я, — пожаловался Ваганов.

— Вы? — От удивления девушка споткнулась и остановилась. — Не верю. Несчастного по одной походке видно — либо он чуть волочится, либо трепыхается весь.

— Я, Оленька, не шутя говорю. Я, как плохой пловец выплыл на средину реки, а до берега не могу дотянуть. Папочка твой, Козинов, бригадир… по-моему, самые счастливые люди: нашли свои сани и катят в них. А я…

— Дотянешь и до берега. — Девушка взяла Ваганова за плечо и повернула лицом к группе рабочих, рывшей котлован. — Видишь. Он и не в санях совсем, а бежит за чужими.

Ваганов остановился и начал наблюдать за Калинкой, который помогал усталым рабочим откачивать хлынувшую в котлован подземную воду.

— Посмотрите, какое у него лицо, мертвое, — шепнули Оленька. — Тело живет, работает, а лицо, душа… Оттуда идет смерть.

— Да… Калинке я уступаю первое место. — Ваганов нахмурился и быстро повел девушку прочь от котлована.

— Я тоже не совсем счастливая, — залепетала Оленька. — Мне надоело обслуживать, я хочу сама строить. Вот пойду и попрошусь на саксаул, на экскаватор.

— Ко мне в Тянь-Шань, заготовлять бревна.

— И поеду. Это — дело. А тут, на своем телефоне, я какая-то пуговица при деле.

— У тебя, Оленька, совсем особая роль… Ты, Оленька, как зеленая трава на асфальтовом дворе в большом городе… как огонек в темноте. Ты украсила жизнь Елкина. Скрашивать — вот твое дело. Знаете, Оленька, серьезно говорю: поедем вместе в Тянь-Шань! — Ваганов остановился, зажал ладонями голову девушки, немножко откинул назад. — Женой моей, Оленька! Невестой была, теперь надо женой быть.

— Когда это была невестой?! — Она сердито высвободила из его рук голову. — Ну вот, и погулять нельзя без сплетни.

— Помнишь… Пианино?

— Ямщик все выдумал. Я так и знала.

Оленька пошла молча. Ваганов суетился около нее, пробовал взять под руку, заглядывал в глаза, заговаривал.

— Что, обиделась? Я ж ничего обидного. Ты — хорошая, легкая чудачка, и я — чудак. Просто, весело заживем. У меня все от чистого сердца.

— Замолчите, не мешайте! Я думаю.

— О чем? — Он забеспокоился. — Скорей думайте!

— Думаю, зачем я вам!

— Не надо думать, я скажу! — Он счастливо засмеялся и начал тормошить ее, взявши за воротник шубы. — Спросила бы, а она — думать.

— И еще: как же останется папочка, и будет ли с вами хорошо, как с ним.

— Лучше будет, лучше!

— Ух, хвальбишка, хвастунишка!.. Как дочерью быть, теперь я знаю. А женой? Вон жены-то часто ругаются с мужьями… И ребят рожать, говорят, трудно.

— Сами родятся, сами! — кричал сквозь смех Ваганов. — Я ж тебя, Оленька, не оставлю, непременно украду. Вместе нам ух как хорошо, как весело будет! Слушай, зачем ты нужна мне. Полюбил я простую, настоящую жизнь — рубить и сплавлять лес, заготовлять сено, возиться с казахами, уставать, потом отдыхать, радоваться, как все обыкновенные люди, а не уроды. И у меня все есть, жены только — тебя, Оленька, — не хватает. Раньше я думал так: настоящие люди те, которых меньше, — художники, политики, писатели, артисты, ученые. А те, которых больше — рабочие, мужики, ремесленники, — сортом пониже. Думал, чтобы стать настоящим, надо все время подниматься к какому-нибудь художеству, мучиться, не иметь жены, а имея, забывать ее. Теперь — совсем наоборот, художникам, ученым, артистам я не завидую. Оставь их одних на земле — быстро вымрут, если не народят обыкновенных. Суть-то главная не в великих, а в маленьких. Теперь я на последней ступеньке, женюсь и буду самый обыкновенный, самый настоящий. Ты, Оленька, самая настоящая, каких жизнь любит, и тебе надо со мной быть.

— Без больших, без великих нельзя ведь?

— Я думаю, можно. Маленькие разберут их дела и все сделают. В охотку, на отдыхе от работы и законы напишут, и книжки сочинят, и музыку. И побольше всего будет и получше даже, в охотку-то знаешь как поработают. Большие от натуги болеют, с ума сходят — все через силу, а маленькие вперемежку с делом и не заметят, как прямо чудес натворят. Что же, Оленька, согласна? Поедем?!

— У, торопыга, дай мне папочку спросить!

Сидели около горячей печурки на кошме и обсуждали, сейчас ли ехать Глушанской в Тянь-Шань или подождать до весны. Полчаса назад общим же советом было решено, что ей надо стать женой Ваганова. Ваганов доказывал что нужно уехать немедленно: у него в Тянь-Шане и тепло и сытно, на участке же вот-вот будет недостаток продуктов и полнейшая бездровица.

— Я не оставлю ее, она здесь изголодается, заболеет. — Он притягивал к себе девушку и целовал в голову. Ни за что, заверну в тулуп и увезу! Оленька, поедем, у меня там рубленый дом в две комнаты, дров сколько угодно!.. Целая тайга.

Девушка молчала. Елкин противился:

— Позвольте, вы что будете делать — сидеть около нее и плевать на работу? Или разъезжать по делам и бросать ее одну на недели, на месяцы?

— Вместе будем! Заверну в тулуп…

— Сумасшествие — таскать по горам, в бураны, в морозы, вдобавок без всякой надобности, сумасшествие!

Подкатили дрожки, запряженные парой гнеденьких, тонконогих, трепещущих всеми жилками кобылок. В юрту ввалился бригадир Гусев, весь заиндевелый, как снежный слепок.

— Морозит, — проворчал он, сбрасывая шапку, рукавицы и полушубок. — За ночь морозище вымахает до сорока. — Сел на запасной топчан, служивший и кроватью и диваном для всех, кто, приходя и приезжая к Елкину, нуждался в этом, смахнул с усов ледышки, протянул зазябшие руки над печкой. — На Джунгарском буза, — продолжал он, ни на кого не глядя, — побежали. Вчера ушли плотники, сегодня при мне отказались работать камнеломы. Смылись два тепловозных машиниста. Нет одежи и нету дров — ни щепки, в палатках мороз под двадцать градусов, спят — в чем и ходят. — Повернулся к Елкину. — На Джунгарском у нас будет провал. Рабочком нетрудоспособен, Леднев не хочет работать, Усевич — трепло. Разговаривать можно, пожалуй, с одним Грохотовым. Удержит остальных машинистов — ладно, не удержит — кричи караул.

— Как на других пунктах? Тоже бегут? — спросил Елкин.

— Пока держатся. — Бригадир открыл пачку папирос и поднес каждому. — Вот этой штукой начинают бедствовать. Как будто пустяк, а не дашь табаку — работу не спрашивай.

— Я в Тянь-Шань не поеду, — сказала Оленька и передвинулась от Ваганова к Елкину. — Останусь здесь.

— Ты слышала? — зашумел раздосадованный Ваганов. — Ты понимаешь, что будет здесь?

— Давай-ка уйдем, ты отгулял свой день!

На воле, под морозным колпаком ночи, провожая Ваганова в Тянь-Шань, девушка прижималась щекой к его руке и тоном матери уговаривала, как ребенка:

— Пойми, мой миленький, нам будет хорошо, а папочка в холоду, один. Ему же обидно, нельзя же так забывать всех?! Без него бы и нам хорошо не было, и нельзя бросать его. Весной я приеду!

Под топот лошадей, под визг полозьев и затвердевшего снега, сидя в теплом гнезде тулупа, Ваганов думал: «А не напиться ли? Хорошо бы отвести душу», — но удержался и аул Кок-Су, где можно было достать водку, проехал не останавливаясь. Всю ночь поднимался он по опаснейшей дороге, с каждым километром чувствуя все уплотняющийся холод, и всю ночь возрастала в нем радость, что не запил.

Зима гасила яркие закаты и восходы, солнечные приветливые дни и заполняла весь мир густозамешанным морозным туманом. Термометр показал -47 по Цельсию. На севере, не добившись до Мулалы, задохнулись паровозы, и поезда с одеждой (барнаульские полушубки и сибирские пимы) остановились на неопределенное время. Автомашины с охолоделыми моторами стояли в несогревающем камышитовом гараже. Палатки и бараки не отапливались, на месте саксаулового склада лежал острогребневый снежный сугроб.

Бегство, начавшееся с Джунгарского разъезда, переметнулось и на другие пункты. Телефон ежедневно передавал об уходе целых артелей, и Елкин, беря трубку, вместо «Откуда? Кто звонит?» начал спрашивать: «Кто ушел?» Зашатались самые упорные и преданные кадры — бурильщики, взрывники, машинисты, кузнецы, слесари. В один из ночных часов телефон прозвонил о дезертирстве прораба одного из пунктов.

— Ты это верно знаешь? — закричал Елкин, охваченный злостью. — Он же не сдал ни дел, ни казенных сумм.

— Я принял, он мне всучил. Сказал, едет по делам. А вот письмо, — едет в Россию.

— Кто тебе разрешил принять дела и деньги?!

— Как же иначе? От уезжающих в командировку всегда принимали.

— Ты назначаешься прорабом!

— Позвольте! В лучшие времена считали неспособным, а теперь, накануне катастрофы… — говорил помощник удравшего. Проволоки с поразительной точностью передавали уныние человека, неожиданно оказавшегося главным ответчиком за судьбу разваливающегося пункта.

— Будешь! — рявкнул Елкин и повесил трубку. Потом он вызвал Сизухина, агента хозяйственной части, бывшего Семиреченского партизана, мужика решительного, упрямого.

— Ты, я слышал, арестовал генерала Духонина?

— Со штабом вместе. Три дня мировая революция была в моих руках. Во! — Сизухин показал волосатый с темными пятнами по красной обветренной коже, кулак.

— Поезжай, достань верблюдов и перебрось дрова!

— Есть, будет! — Сизухин повернулся, и через несколько минут его сани провизжали мимо юрты инженера.

Елкин опустил на руки голову. Задергалось левое плечо, и колючая боль побежала от него по руке вплоть до ногтей. Еле-еле дотянулся до телефона и позвал Глушанскую. Только одна она и узнала, что до рассвета Елкина мучили нервные подергивания во всем теле, изо рта ползла пузырчатая пена, которую он не мог вытереть сам, что он просил ее не уезжать к Ваганову, а остаться при нем до смычки. Девушка плакала и повторяла:

— Я не уеду. Совсем к нему не поеду. Напишу, не ждал бы…

Утром Елкина немножко отпустило. Исхудавший, землелицый, точно искусственный, свинченный из несгибающихся частей, он вышел в контору, вызвал заведующею гаражом, Дауля, Калинку.

— Разогрей машины, — велел завгару. — И поставь на работу!

Завгар начал доказывать невозможность этого:

— Ни одного шофера не соблазнишь ничем. Инструкции и колдоговор прямо запрещают гоньбу в такие морозы. Чем разогревать моторы?! Дров нет.

— Жгите строевой лес. Я приказываю! — вытолкнул Елкин непослушными, посинелыми губами.

Завгар поглядел на страшное, бездумное лицо инженера и вышел поднимать шоферов.

Калинке Елкин сказал:

— Роешь котлованы? Рой, рой! Ты парень здоровый, иди впереди!

— Я, Константин Георгиевич, не жалею себя. — Калинка говорил правду. Комья глины, примерзшие к полушубку, доказывали, что он не бежал от работы.

Узнав от завгара, что старику плохо, пришел Козинов. Его тоже испугали и лицо инженера, и чрезмерная скупость в словах:

— Подкрепите профсоюзные организации на других пунктах! Мобилизуйте рабочих!

Козинов горько хохотнул, но тотчас же умолк: в гробовой тишине холодной, безлюдной конторы смех прозвучал дико. Козинов подсел к Елкину и заговорил, одновременно и возражая, и жалуясь, и советуясь:

— Кто же будет защищать рабочих, если я, рабочком, буду мобилизовывать? Не захотят — тогда что, куда их? Под замок, как Адеев на Джунгарском? Что же я такое буду, если погоню на этот мороз?! Кто же будет требовать дрова, обувь, одежду? Начальство бежит, а я буду проводить мобилизацию?! По-твоему — я должен первый брать за глотку…

— Кого? — спросил Елкин.

— В том и дело, что никто не виноват.

— Пу-пу-пусть… мобилизуются сами. — Речистый Елкин после ночного припадка заговорил, как Дауль. Такую коротенькую речь: «Напомни гражданскую войну, Красную Армию, когда мы полуголодом, зимой, в лаптях все-таки гнали белых. Здесь, хоть и бескровная, но тоже война», — он одолевал долго, трудно. Всем было тяжко слушать, хотелось крикнуть: «Довольно. Мы все понимаем, на все готовы, но мы не знаем, что делать».

От Елкина Козинов вышел отупелым. Он давно чувствовал себя точно посаженный в колодец с ледяной водой. Приближалась катастрофа, которую он не хотел и не мог допустить и в то же время не мог что-либо требовать от замерзающих людей. Он истратил всю силу своего вдохновения, чем только ни подпирал бодрость в людях, но холод выбивал все подпоры, и бодрость хирела. Люди держались только сознанием «надо», но он видел, что сознанию приходит конец, и ничего не имел, чем подживить его, кроме как снова стучаться с призывами к героизму, к долгу перед страной и революцией. Он знал, что ему ответят: «Одень, выведи из палаток, дай тепло. Ты — рабочком, и потребуй!» Знал, что тепло и одежду не сумеет дать, пока не позволят условия суровой, бездорожной, пустынной страны.

Дауля Елкин не дождался. Поручив Широземову договориться с Фоминым и к шести вечера вызвать на совещание всю администрацию и представителей рабочего актива, он вернулся в свою юрту.

Отдернув провод, Оленька в одном платье выскочила из телефонной будки на улицу. «Дауль уехал. Все скальные работы остановились», — как что-то холодное, колючее застряло у нее в ушах.

Елкин, сжимая телефонную трубку, лежал на постели. Левый угол его рта был подтянут сантиметра на два к уху. Оленька высвободила из крепко сжатых пальцев трубку, обняла голову старика, принялась гладить его и уговаривать:

— Ничего, папочка, ничего, пройдет. — Слезы, огибая зардевшиеся бугорки скул, торопливо пробирались по дрожащим щекам к остренькому подбородку девушки.

Принужденный взрывать карьеры методом Петрова, Дауль переживал муки уязвленного самолюбия. Он все время искал подходящий момент, чтобы доказать свою правоту и продемонстрировать гибельность петровской выдумки. Момент развала ему показался наилучшим для этих целей и он удрал, оставив коротенькую записку: «Петров напортил, пусть он и доделывает. Я отвечать за провал не хочу».

Холодная, сияющая электричеством просторность барака-клуба заполнялась седыми фонтанчиками человеческих дыханий. За бараком увеличивалось сборище легковых, полугрузовых и совсем тяжелых машин. Они выстраивались рядами, как на параде, и продолжали работать, чтобы удержать в моторах тепло. Приехали самые дальние — Ваганов и откуда-то из северных закоулков участка бригадир, весь в куржавине. Под светом электричества он засиял снежностью небритой бороды и усов, будто елочный дед-мороз.

Не раз схлестнулись во всевозможных комбинациях тревоги, уныние и споры, нетерпеливо требовавшие выхода на простор совещания, а совещание все не открывалось — не было Фомина, Елкина и Козинова.

— Что у них там, пойду узнаю, — прогудел Гусев и потным дымящимся комом начал раздвигать такую же потнотулупную толпу.

— Не ходи, не пустят, у них фракция, — сострил один из прорабов.

Бригадир ушел и пропал. Тогда толкнулся Ваганов, но Глушанская, охранявшая совещание, не впустила его. Он вернулся с недовольным бормотаньем:

— Что за дела? И настолько важные, что всех нас заставляют ждать?!

— Я говорю, фракция, инженер Елкин стал товарищем Елкиным, — повторил прораб свою остроту и тепло выдохнул в холодное ухо Ваганова. — Нашел время. Все бегут, а эта старая крыса лезет на тонущий корабль.

— Однако вы достаточно наглы, — сказал Ваганов и несочувственно смерил глазами незнакомого прораба. Поняв некрасивость своей остроты, прораб замешался в толпе.

Через кого-то проникла весть, что Елкину неладно — с полудня никого не принимает и даже не разговаривает по телефону, — и все сразу тревожно зашептались. Сознание, что есть человек, за все отвечающий, как-то прикрывающий всех, поддерживало в людях бодрость. Одно предположение об утрате этого заслона испугало и разоружило людей.

Появились бригадир, Фомин и Козинов. Глаза всех метнулись искать Елкина, но дверь барака захлопнулась и была закрыта бригадиром на крючок.

— Товарищи! — начал Фомин. — Наш главный инженер немножко прихворнул и не придет. Он дал мне список своих пожеланий и распоряжений. Мы его и возьмем за основу этого совещания.

— Что с ним? — закричал Ваганов.

— Пустяк, дня два-три надо полежать. Внимание! «Предлагаю немедленно на всех пунктах возобновить работы. Прорабам предоставляю свободу маневрирования всеми имеющимися у них материальными ресурсами с обязательным и строжайшим учетом, чтобы все мероприятия сводились к обеспечению смычки Первого мая».

— Это сумасшествие! — отчетливо, на весь барак проговорил кто-то.

— Не прерывайте, прения потом! «Немедленно пустить в оборот автотранспорт и не при каких условиях не допускать простоя машин. Всемерно беречь конский состав!»

— А фураж, фураж?! Лошади скоро начнут дохнуть Почему распустили верблюдов?! — залпом вырвались крики.

— Товарищи, всем будет слово, всем! Дайте кончить! — и дочитал: — «Все свои мероприятия согласовывать с профсоюзами и другими рабочими организациями. Предлагаю всему инженерно-техническому и хозяйственно-административному составу объявить себя мобилизованным до смычки. Себя объявляю мобилизованным до конца постройки».

Люди вскочили с мест, точно подхваченные вихрем из Огуз Окюрген.

— Зачем это? Дохни, а сиди? Ловко! Рабочкомы поедут на курсы, в отпуск, а мы…

— Из рабочкомов пока никто не удрал! — крикнул Козинов. — И не удерет.

— Не ручайся, не клянись! — откликнулись ему.

В дверь застучали частой, нетерпеливой дробью. Бригадир откинул крючок. Елкин, еле приметно кивнув головой, прошел на сцену и сел в тень за спину Широземова. Вошедшая следом Глушанская порывистой стрелкой проскользнула за кулисы. В наступившей тишине Фомин добавил:

— Вместо скального прораба Дауля назначается бригадир Гусев. Временно управление участком поручается Широземову. Товарищи, доклада не будет, открываю прения. Слово товарищу Елкину, — и отошел в глубину сцены.

Елкин слишком медленно, для всех непривычно, встал, оперся руками на стол, слишком долго, опустив голову, выжидал тишину, и, когда начал говорить, в зале тревожно задвигались: перед ними был точно не он, нервный, резковатый, играющий словами и жестами, а удравший заика Дауль. Слова медленно, трудно выбулькивали из перекошенного рта, который жил и двигался только одной правой стороной. В левой, похожей на смятое кольцо, он накоплял пену.

— Я остаюсь от-вет-вет-ветственным, Широземов будет практически. Мне, мне трудно принимать всех вас… Тепла мы скоро не дождемся, и — и не будем ждать. Надо работать, как есть. Я это хотел сказать, и — и принять к исполнению этот, этот… — Он попросил у Фомина листочек, только что прочитанный, и пошуршал им перед собранием. — Без этого не построим, не построим! Прошу, у кого еще, еще есть спасительные меры… — поклонился и ушел за кулисы, где Глушанская платком смахнула пену из мертвой части рта.

— Ты, папочка, иди домой! — уговаривала она. — Без тебя обсудят. В другой раз можно созвать. — Но он упрямо отстранил ее и вернулся на сцену. Сидел, глядя через головы на заднюю стенку барака, где на чем-то одном свет электричества сиял веселой радужной искоркой.

Многим хотелось протестовать, обвинять, кого-нибудь разнести вдрызг, но перед лицом разбитого и все же не сдающегося старика протесты и обвинения застряли в горле. Призыв самомобилизоваться был принят всеми.

Началось обсуждение, как удержать массы и заставить лучше работать автотранспорт. Здесь ставили условия и выторговывали поблажки. Елкин, к которому адресовалось это, молчал, но все, что он хотел сказать, было вычерчено на живой половине его лица: «Надо принять и сделать целиком, без поблажек. Прекратить разговоры и ехать по домам. Забыть все, одно запомнить — к Первому мая».

— Товарищи, будет смычка? — спросил Фомин, когда люди высказались.

— Будет! — ответил гул твердых и спокойных голосов.

Елкин вышел с крепким гуком сапог о новый звонкий пол. Глушанская тенью метнулась за ним. Подобно другой тени выбежал Ваганов. На улице он задержал девушку и спросил:

— Что с ним? Можно зайти к нему?

— Нельзя.

— А тебя где можно увидеть? Ты все около него?

— Я в Тянь-Шань не поеду. — Она сунула Ваганову руку. — Прощайте! Я остаюсь с ним.

Он пожал руку и выпустил, хотя думал сделать совсем иное — удержать Оленьку и спросить, временный ли это отказ или… Так и уехал, боясь этого разговора.

С Джунгарского разъезда никого не было на совещании (там все машины стояли замороженными), и Елкин вызвал Леднева к телефону.

— Вы справитесь? Вы не задержите смычку? Каково у вас положение?

— Отвратительное! Я не понимаю одного: зачем именно к маю, а не к июню, июлю? Запоздание на месяц не принесло бы ни катастроф, ни убытков, даже ничуть не отразилось бы на всяких там хлопковых планах. Но какое облегченье было бы для рабочих и для нас! Что это, строительная одержимость, реклама, первомайский подарок?! Это же детскость — подгонять такое сложное и трудное предприятие под подарок?! Так настоящие строители не делают!

— Простите, я не склонен: почему, для чего… У нас зафиксировано, и мы взялись. Есть ли у вас минимум данных, которые позволят?

— Если будете как следует снабжать. Если рабочие не разбегутся. Удерживать рабочих — не мое дело.

— Не вполне правильный взгляд.

— Я предпочитаю такой и думаю, что он куда верней и почетней, чем хвататься за подолы и упрашивать: «Батенька, погоди, постой!»

— У вас нет такого намерения — сделать во что бы то ни стало?

— Было бы глупо. Объективные условия могут расшибить все намеренья, все мобилизации, всякое, даже широземовское, упрямство.

— В нашем положении такие выше умников. Они и спасут дело.

— Ничто и никто не спасет. Слишком наивно строить планы на долготерпении людей, на каком-то выдуманном героизме.

— Что же вы предлагаете?

— Признаться, что смычки к маю не будет.

— Этого не допустят. Вытряхнут нас всех, пришлют новых, а сделают! Этого не должна допустить наша честь!

— Выходит — умереть и не сделать?

— Сделать и не умереть и никого не умертвить.

— Нас бросили в эту дичь, не дали нам всего необходимого и шлют приказы: «К маю!» Мы сгораем и молчим. Что это? Трусость, раболепие! Давно пора сказать: либо все будет, и дрова, и одежда, и человеческое отношение к нам, либо ни за какой май мы не ручаемся.

Елкин прекратил разговор.

— Вот, дочка. Нет, нет, так нельзя… Нельзя быть больным! Они провалят смычку. Я объявляю себя здоровым. — Он начал натягивать шубу.

Девушка сдергивала шубу и уговаривала:

— Папочка, не пущу! Погоди с неделю, оклемайся! Ты же убьешь себя.

— Не убью, я крепкий.

Она спрятала шубу под топчан.

— Садись, я почитаю газеты. Вот свежие, как удачно — шли только две недели.

— И там про нас?

— Да, в Мулалах закончен мост.

— Так, так. Бубчиков нажимает, через месяц упрется в мой участок, а я лежу. Дай-ка шубу! Не могу я сидеть. Слышишь, там вернулись машины с полдороги, не желают работать.

— Не пущу! — Она схватила его за руки. — Одну недельку!

— Дурочка ты, глупенькая. — Он постучал пальцем в ее гладкий, чуть-чуть великоватый против лица лоб. — Мало там, мало. Я от сиденья, от безделья скорей слягу. Ты думаешь, у них там все прекрасно? Машины вернулись. Леднев, верно, увязывает чемодан. Широземов крутится. Ни там ничего, ни тут ничего… Знать все это и лежать — да я с ума сойду! Пусти!

Девушка подала шубу, закутала шею Елкина шарфом и откинула полость, а вечером подала ему заявление об уходе со службы.

— Что это, куда? Рассердилась? К Ваганову? — Он отодвинул заявление. — Разве так просто уходят дети от родителей?!

— А кто же будет носить вам чай, обед, топить печку?..

— Ты? Ко мне в сиделки? Что ж, видимо, так надо, видимо, пришла пора заводить няньку и клюку. Иди к Широземову и проси отпуск. Совсем увольняться не следует.

Елкин и Глушанская поселились в комнатке при конторе, где Оленька отгородила для себя ширмой уголок около двери, под телефоном.

Достать верблюдов оказалось трудней, чем арестовать Духонина со всем его штабом и три дня продержать в своих руках мировую революцию, — Сизухин за неделю прислал только пятьдесят спин. Он продолжал рыскать по аулам, звонил: «Вот-вот будут, посланы», — но строительный городок не видел ничего, кроме глубоких следов в снегу, пробитых первой партией. Морозы были сильней верблюжьей и людской выносливости, и законтрактованные погонщики поворачивали с полдороги обратно в аулы.

Участок обогревался шпалами, выбранными из-под не нужной, сделавшей свою долю узкоколейки, и крепежным материалом, присланным Вагановым для котлованов, а больше — терпением и надеждами на перелом погоды, на Сизухина, на те пятьдесят спин, что ушли в Прибалхашье и двенадцатый день плутали где-то в степных разливах.

Топливо выдавалось понемножку Елкину, на кипятильник, в кухню, на выемку для ночной работы экскаваторов, в амбулаторный пункт. Школа первый паек получила девятого декабря, и ребятишки так бежали с обрезками шпунта, как бегают только замеченные воры. Рабочих Огуз Окюрген изредка баловали, потому что их бараки и палатки продувал никогда не утихающий ветер ущелья. Многим категориям рабочих и служащим не давали ничего, с ними о дровах даже и не разговаривали.

Лишенные топлива, в погоне за крохами тепла обнимали кубы на кипятильнике, прижимались к печкам в столовой, сбегались к кузнечным горнам, к трубкам машин, выбрасывающим отработанный газ. Стрелка человеческого терпения была на предельной высоте и трепетала на том ничтожном пространстве, которое отделяло эту высоту от точки: «Взрыв».

Малейший пустячок — полено дров, отданное не по справедливости, необдуманное резкое словцо — мог стать решающим.

Без устали, подобно очарованному золотоискателю, Елкин гонялся за этим угрожающим пустяком, чтобы вовремя обезвредить его. В сумеречную утреннюю рань, закутав шарфом лицо, он ехал на работы, где своим пренебрежением ко всем испытаниям поддерживал в людях решимость бороться; вечером на всяческих заседаниях (открытых, закрытых, больших и малых) неотступно твердил: «Стойте! Выдержим, скоро будет лучше». После заседания соединялся по телефону с прорабами дистанций, разъездов, пунктов, упорно изгонял тревогу у растерявшихся, от бодрых пополнял свои запасы растраченной бодрости. Закончив переговоры, — когда один, а чаще с Глушанской, — выходил в степь и подолгу стоял на перекрестке верблюжьей тропы и колесной дороги, высматривая в обманчивой светлости звездных ночей нескладные тени верблюдов, несущих саксаул, и бричек, посланных в Мулалы за спецодеждой. Иногда ему казалось, что позвякивают колеса на плотной мерзлой дороге, наигрывают колокольчики, и он просил Глушанскую:

— Погляди-ка туда, налево, у тебя глаза поострей моих. Вон там еще, направо! Ничего не видишь, не слышишь ничего? Должно быть, земля трескается от мороза.

По степи замерзали верблюды, на участке у коновязей каждое утро находили издохших лошадей, и Елкин боялся, что верблюды и кони, ушедшие за теплом, лежат где-нибудь на степных барханах и догладываются волками.

Елкин переживал то мучительное состояние, которое находится между сном и бодрствованием. «Хочу» и «не могу» уже несколько часов боролись в его усталом теле.

Все привычное, до того успокоительно действующее: дыхание Оленьки за ширмой, стрекот электростанции, свет лампы, закутанной в зеленую бумажку, вдруг словно приобрело утроенную силу и сознательно, зло мучит его. Он пробовал выключать свет, кутаться с головой в одеяло, но скоро убедился, что все решительно — и темнота, и зеленое лунное пятно на двери, и пустота, и тишина — его враги, и он сам — враг себе. Лежал, глядя на лампу, напоминающую овальный недозрелый дубовый желудь, чувствовал холод, поднимающийся от щелеватого пола, ненавидел и холод и лампу и не знал, как быть. Разбить все, разбудить девушку, накричать на нее, натопать, — не верил, что это даст какое-либо облегчение.

На мосту через Айна-Булак простучали брички. Старик вскочил и начал быстро одеваться. Глушанская проснулась и, высунув из-за ширмы припухшее лицо, не вполне стряхнувшее крепкий сон, спросила:

— Ты, папочка, куда? Тебе нездоровится?

Он испугался, что его будут удерживать, и грубо ответил:

— Отстань! Надоела.

Но полусонное сознание девушки переиначило грубость во что-то неясное, но приятное, и она, обняв руками подушку, вновь заснула с младенчески бездумной, немножко глуповатой улыбкой.

Нагруженные брички одна за другой подходили к складу, поскрипывала обледеневшая упряжь, лошади, отделанные морозом все в белую искристую масть, вздрагивали пустыми отощавшими животами. С их понурых голов свисали ледяные сосульки, и лунный свет создавал в них яркую, переливчатую игру.

Стоя на коленках перед бричками, возчики зубами раздергивалн затянувшиеся узлы: зазябшие руки не слушались.

— Сколько? — спросил Елкин.

— Четыреста комплектов.

Сбежались Фомин, Козинов, Широземов. Возчиков отправили в кухню греться и ужинать.

Брички разгружались. Кислый, позывающий на «чих» запах дубленых полушубков расползался от разворошенных возов. Елкин жадно вдыхал его, как голодный вдыхает запах вкусного варева, он даже чувствовал, что слюна заполняет его рот и спазмы сжимают горло.

«Четыреста комплектов это — почти разрешение одежного вопроса, — думал он. — Это — почти смычка». Успокоенный, со здоровым голодом на сон вернулся домой.

Толстым, как лом, пальцем завхоз передвигал костяшки маленьких счетиков и, посапывая простуженным носом, глухо бормотал:

— На центральном пункте оставим сто, трем Джунгарским разъездам — сто пятьдесят, Огуз Окюрген — сто, экскаваторо-компрессорной части остается пятьдесят. Мало… — и перепутал костяшки.

— А Ваганову? — напомнил Елкин. — Надо оделить всех, всех! Больше нам не дадут ни лоскутка.

Широземов, ворочая нижней челюстью и показывая конец широкого языка, писал в блокноте и бубнил:

— Айна-Булак — сто пятьдесят, Джунгарским — двести, Ваганову — семьдесят пять, машинистам — сто, шоферам и возчикам — сто.

— Ты чего там считаешь, журавлей в небе? — насмешливо спросил завхоз. — Сколько насчитал?

— Восемьсот.

— Чего?

— Счастливцев, которые получат теплую спецовку.

— А спецовок-то только четыреста комплектов.

— Я расколол каждый комплект надвое — кому шубу, кому валенки.

— Лучше четыреста одеть как следует, — заспорил завхоз. — Разбазарим по мелочам, и никто не посчитает, что давали.

— Константин Георгиевич, твое слово! — Широземов отбросил блокнот и сильно повернулся к Елкину: — Очаровать ли вполне четыреста душ или очаровать наполовину, но восемьсот?!

Елкин ненадолго задумался и решил:

— Если бы можно, я разделил бы каждый комплект на три-четыре части.

— Кому — шубу, кому — рукав, — уточнил Широземов.

— Как угодно, только бы очаровать побольше холодных душ. Я — за восемьсот. Но к этому делу надо привлечь и партком и рабочком.

Тут же вызвонили Фомина с Козиновым. Елкин встретил их загадочно:

— Товарищи, мы снова очутились перед трудным выбором, перед двумя вариантами. Один — целиковый, второй — половинчатый.

— Что? Где? Какие? — живо заинтересовались Фомин с Козиновым.

— Не можем разделить полушубки и валенки.

Большинство высказалось за половинчатый вариант.

С той поры широко разлилась по Турксибу повадка говорить: «одеты по целиковому варианту» или «одеты по половинчатому».

Спецовки развезли по пунктам, и через день Елкин уже получил радостные вести — прогулы резко сократились, разговоры о бегстве смолкли, производительность стала выше. Вечером он придвинул к телефону столик, попросил Глушанскую приготовить чай и начал принимать доклады прорабов.

— Алло, мой птенчик! — приветствовал техника, носившего за плечами двадцатилетний опыт. — Как вы чувствуете себя в новых валенках? Что? Вам не досталось, вы отказались. Но все же будто теплей стало?! Верно, верно, чудесные валеночки, обогревают на сто километров вокруг себя. Что, не верите? Я тоже отказался. Но те, от которых отказались вы, прямо пышут на меня жаром.

По проводам прокатился могучий хохот птенчика.

— Начинайте! — подтолкнул его Елкин.

Птенчик возбужденно, голосом лучших дней строительства, рассказывал, что у него все решительно, даже и ничего не получившие, вышли на работу.

— А ты способствуй, куй железо!..

Кое-как, с помощью Глушанской, Елкин дозвонился до Гусева:

— Твоим разъездам двести комплектов спецовки. Приезжай получать.

— Кто это привалил? — недоверчиво спросил экс-комбриг.

— Широземов, мой талантливый помощник. — Елкин беззвучно смеялся одними морщинами около глаз. — Не тебе одному орден повесят, повесят и ему.

— Где он, скуластый черт, в песках, што ли, вырыл?

— Математически, способом деления.

— А я было хотел поверить. На сколько же он делил?

— Честно, пополам. Тебе сто полных. Мало, раздели на три. Ребята говорят, будто им от чужих валенок тепло, а все-таки придется тебе варганить какую-нибудь печурку, саксаул мой где-то бродит четырнадцатый день, и боюсь — не придет совсем. Подумай!

— Печку мы сделаем, а топить чем? Керосину, нефти, бензину не даешь.

— Не дам, не дам! — Елкин припал губами к трубке вплотную. — С такой печкой и на глаза мне не показывайся!

— Чем же, морозом? Ничего, кроме снега и холода, не вижу. Водкой? Всю выхлопали, и больше не возят. Кем? Членами профсоюза или нечленами, рабочими или техническим персоналом? Все промерзли, тепла ни в ком нет.

— Я прошу очень серьезно. Шутить можно, а и подумать надо.

— И я серьезно. Печку без топлива… И немцу не выдумать.

Дошла очередь до Леднева.

— Вы получили одежду? — спросил Елкин.

— Это не спасет. Разъезд находится в таком тягостном положении, мои отношения с рабочкомом настолько осложнились… Мы настолько не сходимся, вредим друг другу, тем самым вредим и делу. У меня созрело окончательное решение. Я предупреждаю — пришлите мне заместителя принять дела.

— Что? — Из рук Елкина выскользнул стакан с чаем и разбился. — Что? Повторите!

— Папочка, не волнуйся! — Глушанская схватилась за трубку и начала отталкивать Елкина от телефона. — Не слушай его! Этот Леднев вечно с чем-нибудь.

— Ничего, ничего. Я спокоен, совершенно, идеально. — Елкин попросил воды, выпил залпом почти целый ковш и действительно вполне спокойно проговорил: — Продолжайте!

— Не могу остаться ни при каких условиях и благах, фактически я уже не начальник. Предрабочкома…

— Что вы суете мне предрабочкома?! Я говорю и буду говорить с вами. Я вас не отпущу, вы мне доведете разъезд до смычки.

— Не настаивайте, не надейтесь, я ничто, разоружен.

— В течение трех дней будьте у меня!

— С первой машиной. В смычку я не верю, смычка обречена.

— Трех дней! — Елкин сунул трубку Оленьке. — Можешь договаривать, я устал. — Он лег в постель и прикрыл лицо фуражкой.

— Товарищ Леднев, начальник считает разговор оконченным! — выдохнула поспешно Глушанская и кинулась к Елкину.

— Ничего, ничего. — Он отбросил фуражку. — Я думал, началось…

С громким ревом, угрожая обледенелыми мордами погонщикам, которые остервенело хлестали их по бокам, вступали в городок вислогорбые верблюды. Узор кровавых пятен оставался за ними на жестком, непроступающемся снегу. Они пятнадцать суток проплутали в снегах Прибалхашья с глазу на глаз с голодной смертью и выжили только благодаря своему беспредельному упорству, накопленному веками отъявленно суровой жизни.

Саксаул сгрузили. Он лег нескладной кучей, вроде старых потемневших скелетов, рядом легли верблюды, худые и коряжистые, точно его родные братья.

К Елкину подошел караванщик в промороженном до колокольной звонкости халате и сказал:

— Давай расчет! Больше наша с ним… в аул.

Елкин приказал вне очереди накормить погонщиков, выдать им сверх оплаты по осьмушке чаю, потом долго уговаривал съездить еще один раз. Но погонщики, прижимая руки к сердцу, благодарили за чай и убеждали:

— Не сердись. Еще пойдем — все умрем. Мы пойдем, верблюд не пойдет. Он знает, где смерть. Не сердись, бу дет весна…

Пришлось отпустить их в аулы и тотчас, сколь некстати было это, сообщать прорабам, что дров не дадут, строили бы планы, работу и жизнь без них.

 

12. Теплая легенда

Дни проходили в сорокаградусных морозах. Джунгарский разъезд был похож на машину с выключенным паром, охладевающим котлом, и только по инерции делающую последние взмахи. Работали компрессоры, экскаваторы, небольшая артель казахов, взрывники, бурильщики, контора, столовая и рабочком. Землекопы разбегались, шоферы валялись в палатке, Леднев окончательно спрятался в скорлупу консультанта. Он все реже выходил на линию и все чаще писал в рабочком: «Для своевременного выполнения планов необходимо поднять трудовую дисциплину, предоставить в мое распоряжение трезвую и умелую рабочую силу. В случае… слагаю всякую ответственность».

Предрабочкома Адеев с бранью и угрозами метался по разъезду:

— Рвачи, лентяи, вредители!

— Дай одежу, дай дрова, — отвечали ему, — повысь расценки. Это уж рабство — в такой холод гнать по летним расценкам.

Предрабочкома во многих делах (переписка с участком, расход денежных сумм, переговоры с главным управлением) все же не мог обходиться без Леднева, и Усевич из этого сделал для себя лестницу. Он всюду старался заменить Леднева, чтобы в удобный момент сделаться начальником разъезда. Работать Усевич не хотел, провал, грозивший разъезду, его мало беспокоил, он хотел денег. Еще — уехать с Турксиба начальником, пусть скверного разъезда, но начальником.

Шура Грохотова жалась то спиной, то грудью к горячему боку печки, переступала окоченелыми ногами — перед тем она высидела несколько часов в неотапливаемой будке рабочкома — и говорила с хрипом (уже недели две она ходила с простуженным горлом):

— До чего мы докатимся, до чего?! Завтра же пойду к Ледневу и скажу: либо убирайся, либо работай!

— Не в нем дело, в Адееве, — бормотал Гробов, подбрасывая в почку последнюю щепу. — При нем любой инженер ничего не сделает. Леднев — гусь, а пред наш — гусь вдвое. Его в ямщики к ослам — ослов лупить надо, — а не в преды рабочкома.

— Объявить сумасшедшим, и под замок! — горячилась Шура.

— Наша вина, наша. — Гробов застучал себя кулаком в грудь. — Твоя, Гробов! Сколько пропьянствовали, а съездить куда надо не подумали. Еду в Алма-Ату!

— Запьешь по дороге, не берись!

Гробов натянул шапку, застегнулся и подал Шуре руку:

— Еду! Привезу комиссию. Вы тут держитесь!

Выйдя из дежурки на мороз, он захотел выпить, потоптался, пообмял в раздумье снег у крыльца и вернулся в дежурку к Шуре.

— Нет ли у тебя стаканчика на дорогу? Мороз такой, знаешь! Без стаканчика…

— Сиди уж! — Она сдернула с Гробова шапку. — Не хорохорься! Спасать вздумал!.. Вот вы такие и создаете Адеевых. Леднев из вашей же породы! — Она всунулась в еще не успевшую нагреться шубу и побежала к Ледневу.

Одетый по зимнему варианту — в сибирскую доху, шапку-ушанку, бурки и еще закутанный шерстяным шарфом, он ходил по юрте, потирая зазябшие, посинелые руки и выпыхивая носом клубочки густого, будто ватного пара.

— Погреться? — встретил он Шуру, вошедшую быстро, без разрешения и даже предупреждения. — Напрасным надежды: мне уже третий день не привозят дров.

— И правильно делают, вы вон какой буржуй.

— Не буржуй, а ученый: здесь две зимы мерз. Обучили надеяться только на себя, на свою шубу. Вы откуда, из рабочкома? Расскажите, что там?!

— Вы должны либо немедленно освободить место другому, либо взяться за работу! — хрипло выдохнула Шура. — Пока вас убирают, арестовывают…

— Что, что? — Он схватил Шуру за плечо.

Она сбросила его руку и продолжала:

— Пока вас арестовывают, здесь все развалится и смычки не будет.

— Я поступаю честно, я уже предупредил Елкина. Как только мне дадут машину, поеду к нему сам. Но если мне не дают, если шоферы не выполняют мои приказы…

— Сегодня же, немедленно либо отказаться, либо стать начальником! — требовала Шура, вся дрожа и от озноба и от волнения.

— Присядьте! Как жаль — нечем затопить, а впрочем… — Леднев выдернул из-под кровати дорожную корзину, опростал и начал растаптывать, приговаривая: — В тюрьму можно и с одним чемоданом. Да кто же пустит с чемоданом? Отнимут и узелок.

Сухая корзина занялась пышным пламенем. Леднев примостился к печурке по одну сторону, Шура — по другую. Оба протянули над ее румянеющей спиной озябшие руки.

— Ни с кем другим я не стал бы объясняться, — цедил медленно инженер. — Но ваши наскоки, этакие мальчишеские атаки меня умиляют… Они если и не умны, то вполне бескорыстны. Я не считаю себя виновным, я…

— Нужно было два месяца назад. Вы затянули, подготовили! Вы, вы… — Шура сердито трясла головой. — Сознательно, обдуманно!..

— Возможно. — Он попробовал побарабанить пальцами по печурке, но обжегся. — Возможно, возможно, что я переборщил, увлекся. Мне хотелось до конца проследить процессик, уж очень любопытно. Дать товарищу Адееву доиграться.

— Вместе с ним доигрались и вы. — Шура встала. — Когда же Елкин узнает все?

— Поехать?.. У нас не ходит ни одна машина. На лошадях? — Леднев поежился и вздрогнул. — Елкин предупрежден, на меня больше не надеется. Меня разоружила наша ярость, ваша непосредственность. — Он стоял, разводил руками над печкой и приговаривал, осматриваясь: — Вы… Что вам надо? Впрочем, вы из тех, исступленная. Вам трудно понять меня.

— Последний раз говорю вам: немедленно за работу! — Шура встала.

— Куда спешить, зачем? Погрейтесь!

Она отмахнулась и ушла.

Он долго стоял и говорил:

— Исступленная. И вот так пришла и прижала. Кто она мне? Фу? А прижала. Дерзость, особая дерзость. Странный народ, куда-то бегут, волнуются, будто все решается в одну, именно в эту, секунду.

Подъехала пароконная бричка. Грохотов завернул жену в тулуп, усадил в трескучий камыш, положенный вместо сена, на прощанье ласково потянул за холодный нос и сказал:

— Спрячь его подальше, потеряешь! — Ну, — повернулся к ямщику. — Гони! На Малый Сары не поднимайся, проедешь низом, степью, речки наверняка замерзли.

Бричка с визгом покатилась в лощинку. По голубоватой ночной степи закачалась и запрыгала тень, размахивающая кнутом. Сначала ехали нижней дорогой, но километрах в десяти от Джунгарского попали в глубокие снежные заносы и свернули на Малый Сары — путь удлинялся на полдня.

На десятки километров ни одного караван-сарая, ни аула, останавливаться на открытом месте — только зря тратить время, и потому решили весь путь сделать единым махом.

Степные лошаденки бежали спорой рысью, беспрестанно размахивающий кнут ямщика не давал им сбавлять прыти. Шуре первые часы было тепло, она даже осмеливалась откидывать воротник тулупа и любоваться картинами обледенелых гор, залитых лунным светом. Но когда взобрались на эти горы, путников встретил такой ветер, что и тулуп, и шуба, и вязаное белье перестали быть защитой.

Было знобко, тревожно. Колеса брички дико визжали по заледенелому снегу. Ямщик бежал рядом с бричкой и покрикивал:

— Жива?

— Начинаю замерзать, — отвечала Шура. Она тоже пробовала бежать, но в тулупе уставала на первой же четверти километра, без тулупа еще сильней мерзла. И так всю ночь, в Айна-Булак приехали только близ полудня.

Увидев Шуру, вошедшую с обмороженным лицом, Глушанская закричала неистово:

— Куда, куда? Идите, оттирайте!

— Не могу, — прохрипела Шура и протянула к девушке руки с белыми, точно обсыпанными мукой, тоже обмороженными пальцами.

Глушанская сдернула с Шуры тулуп, шапку, шубу, велела лечь вверх лицом, притащила таз снегу, схватила две горсти и начала растирать обмороженное лицо.

— Вы сдерете всю кожу, тише, больно! — жаловалась Шура.

— Молчите! — покрикивала девушка и схватывала лицо с еще большей силой. Она работала, как прачка, с засученными рукавами, и наконец добилась — румянец, сперва появившись на скулах, начал заливать все лицо Шуры. Тогда Оленька принялась оттирать ей руки.

В полудне вернулся Елкин — пообедать. Оленька и Шура, обе с пылающими лицами, сидели на топчане. Елкин сел против них.

— Чем ударите меня? — спросил, постукивал пальцем в крышку папиросной коробки. — Мне теперь все, и друг и недруг, стали врагами. Что ни день — обухом по голове.

Оленька, как бы обнимая Шуру, дергала ее сзади за кофточку.

— Ничего, у нас там сносно. Я по своим делам к врачу, — пробормотала Шура, косым взглядом спрашивая Оленьку, ладно ли отвечает. Оленька одобрительно погладила ей спину.

— А Леднев, а безнадежность. Он только позавчера говорил об обреченности. Его выдумка?

— Недостатков много, но (поворот к Оленьке) не так уж безнадежно.

— А я было подумал — добивать приехали. И компрессоры работают. Машины все-таки не ходят? Что такое у Леднева с рабочкомом?

— Мелкие столкновения.

— Ну, ну, не буду мучить.

Пообедав, Елкин снова засобирался уходить.

— Я в Огуз Окюрген, там Калинка валандается в котлованах что-то слишком долго. Новая трещинка. Так вот они, как на худой посудине… Оленька, устрой ее в тепло! У нас ведь и обогреться почти негде. Пришлось отказать в дровах всем. Я инвалид. Мне из жалости, из христианского братолюбия немножко дают, — не то иронически, не то грустно улыбнулся и вышел.

Оленька оставила Шуру у себя. Она боялась, что во всяком другом месте, без ее контроля, Шура неосторожно проговорится, и это дойдет до Елкина. Он разволнуется, а тут ему — и конец.

Зябко кутаясь в шерстяной платок и мелькая перед Оленькой то сердитым насупленным лицом, то взволнованной спиной, Шура кружилась в зеленоватом сумраке комнаты и говорила:

— Когда же мы скажем, когда? Сегодня, завтра, через месяц?

— Нельзя, это его убьет. Я скажу сама, — упрямо твердила Оленька.

— А мне прикажете что — уезжать или дожидаться, когда вам вздумается? И тем, замерзающим людям тоже дожидаться?

Маленькая Оленька, свернувшись комочком, сидела на табуреточке в темном углу и напоминала котенка, загнанного сильным и злым противником, но не желающего сдаваться. Она пофыркивала и сторожким недружелюбным взглядом следовала за Шурой, но вот Шура подбежала к Оленьке, схватив за худенькое, с проступающими костями плечо, сердито прохрипела:

— Я сегодня скажу. Как хотите, можете подготовлять его, можете не подготовлять!

Оленька выскользнула из угла на простор комнаты и повернула выключатель другой, большой лампы.

— Что вы, зачем, что с вами?! — забормотала Шура, приметив страх на лице девушки.

— А что с вами? У вас злющие глаза. Вы меня хотели ударить?!

Они стояли под светом, как пойманные воры, но успевшие принять невинный и честный вид, одна — вся красная от досады и злости, другая — испуганная и убежденная, что ее хотели поколотить.

Хлопнула наружная дверь, заскрипел пол под обледенелыми сапогами. Из Огуз Окюрген вернулся Елкин Он заметил на лицах женщин последние тени их недавних переживаний и спросил, придавая своему вопросу бόльшую, чем обычно, значительность:

— Как вы себя чувствуете? Не замерзли?

— Я — прекрасно. — Шура, как бы желая поправить волосы, призаслонила лицо рукой: она чувствовала, что блеск глаз и яркость щек выдают ее волнение. — Сходила к врачу, и он помог мне.

— Хороший доктор, однажды он помог и мне. — Инженер раздевался и приговаривал, озираясь на Шуру: — Хороший, приветливый. Вы это умно сделали, что приехали к нам. Да-с, именно к нам.

Подошел к Оленьке, приподнял ее лицо к свету и спросил:

— А дочка моя чем-то встревожена. Чем? — и выжидательно повернулся к Шуре, точно вопрос относился к ней.

— Мне, папочка, завтра на работу. Я думаю, не попросить ли еще недельку отпуска.

Из кармана елкинской шубы выскочил Тигра, привыкший всюду сопровождать хозяина, и громко замяукал. Все бросились к нему: Шура разглядеть ярко расцвеченного котенка, Елкин поласкать, Оленька дать ему молока, и все поняли, что эта поспешность продиктована желанием что-то скрыть. Котенок, подбирая животишко, торопливо вылавливал из посудинки пропитанные молоком хлебные крошки и с ворчаньем озирался на Елкина, который гладил его по спине против шерсти, приговаривая:

— Ешь, проказник, ешь! Скоро я назначу тебя начальником вместо Леднева. Ты не подведешь меня, а? Конечно, мы ж с тобой друзья, закадычные. Сейчас будем принимать доклады. Да-с, будем!

Котенок вылизал посудину, почистил лапками губы и взобрался на плечо к Елкину.

— Товарищ Грохотова, мы готовы, — сказал вдруг инженер и присел к столику, за которым всегда принимал доклады. — Начинайте!

Котенок перебрался с плеча в карман пиджака, самое теплое место из доступных ему.

— Я не понимаю, чего хотите вы. — Шура растерянно поглядела на инженера, на Оленьку.

— Доклад, доклад. — Елкин покивал на стул. — Садитесь и!.. Недавно ваш муж спрашивал по телефону, как доехали вы, и, между прочим, обмолвился про доклад.

— Папочка, ты только не волнуйся, — прошептала Оленька.

Молча, не двигаясь, он сидел против Шуры и следил за нею широко открытыми потемневшими глазами. Изредка по правой половине его лица пробегала судорога. Шура, то припадая к стопе обличительного материала, то откидываясь на спинку стула и поминутно смачивая теплым чаем охрипшее горло, торопливо рассказывала. Оленька дежурила у двери и телефона, отвечая на стуки и вызовы, что инженер занят, принять не может. Время от времени она подбегала к Елкину и, обнимая за плечи, шептала ему в ухо:

— Папочка, не волнуйся.

Стучали и звонили поминутно. Елкин слышал взволнованные голоса Широземова, Козинова, завхоза и догадывался, что на участке произошли какие-то важные и неожиданные события, возможно, то последнее, чего он так боялся.

— Звонят с Джунгарского, Усевич! — объявила Оленька. — Что ему ответить?

— Что-нибудь. Продолжайте! — Елкин ударил кулаком в стол и повернулся спиной к телефону. — Успеем, узнаем все. Продолжайте, товарищ Грохотова!

— Что же я могу?.. — Оленька вертела трубку, не зная, что делать с ней. — У него такой голос… Вы, может быть…

Елкин взял трубку и крикнул в нее:

— Что у вас, провал? Сегодня везде, на всем участке провал. Прошу в очередь! Позвоните часа через два!

— В очередь! — повторила Оленька и повесила трубку.

Начались повторные звонки и стуки. Хаос и смятение, охватившие участок и закружившие всех, настойчиво ломились в последнее место, где сохранилось кое-какое спокойствие. Дослушав Шуру, Елкин спросил:

— Вы не боитесь, что… Или хотите скрыть свое участие?

— Ничуть, я готова где угодно и когда угодно…

— Тогда в партком к Фомину. Оленька, можешь впускать, начинай с Широземова!

Широземов, путаясь в рапортах и телефонограммах, ненужно громко выкрикивал:

— В Огуз Окюрген три машиниста подали заявление об уходе. Уходят бурильщики и взрывники, требуют расчет землекопы и казахи, мостовые рабочие и конюха. По всем пунктам чуть ли не поголовное бегство. Уйдут конюха, мы останемся без транспорта, без фуража, без хлеба.

Вбежал Козинов, оттолкнув Оленьку, которая охраняла дверь.

— Мы должны что-то предпринять. Иначе… Иначе…

— Чего они хотят? — спросил Елкин.

— Домой! Это не рвачество, это — терпенье лопнуло!

— А если я дам дрова, тепло?

— Дрова? — в один голос переспросили Широземов и Козинов. — Дрова — это… о!

— Могут ли подождать с неделю?

— Ждать не будут. — Козинов расстегнул рывком свою куртку: ему нужно было сделать какое-то сильное движение. — В дрова никто не поверит, знают, что их нет и ждать неоткуда. На дровах и верблюдах теперь никого не проведешь. Я говорю: терпенье лопнуло!..

— Что вы сбиваете меня: не проведешь, не удержишь?! — крикнул Елкин. — Я проводить никого не собираюсь, здесь у меня не игорный дом и я не шулер. Через неделю решительно у всех будет тепло. Товарищи Широземов и Козинов, объявите от моего имени: приказываю всем стоять на своих местах. Через неделю мы получаем большую партию нефтяных печек. Сегодня же отправьте машины за нефтью.

Пришел Фомин. Само собой получилось совещание треугольника — начальник участка, секретарь партбюро и председатель рабочкома. Фомин сидел, опустив голову на подставленную под нее ладонь и внимательно с прищуром, как на диковинную невидаль, глядел на Елкина. Козинов скручивал одну за другой цигарки и курил, не докуривая их и пыхая дымом в рукав своего бушлата (сидели в кабинете некурящего Елкина). Широземов тревожно озирался на дверь и прислушивался, не идет ли, не стоит ли кто за ней. Елкин говорил о печках:

— Их нет, их должен выдумать бригадир Гусев. Я уже заказал, и можно считать, что они есть.

— Печки нужно чем-то топить, — заметил Фомин. — А у нас ничего.

— Печки должны помочь нам достать топливо, — развивал свою мысль Елкин. — Поскольку их нет в реальности, мы создадим легенду, что будут через неделю. Эта легенда поднимет шоферов, отогреет, заведет замороженные машины — и через неделю, даже раньше у нас будет топливо.

— А если Гусев не выдумает, тогда что? — спросил Козинов. — Получится, что мы обманем людей.

— Вы неправильно понимаете слово обман, — упрекнул его Елкин. — Обман — действие злонамеренное. А у нас — план, мечта, надежда. Если даже и не сбудутся они — беда невелика. Сколько уже рухнуло здесь разных планов и надежд. Но мечта о тепле, о печках поможет нам удержать рабочих и дать смычку в назначенный срок. Пусть она, эта мечта, легенда, рухнет, но теперь она — единственная наша спасительница. — Елкин передохнул и закончил: — Всю ответственность за все последствия беру на себя.

Помолчали, покурили, потом Фомин подытожил:

— Итак, через неделю мы получаем печки. Про это должен знать каждый рабочий. Каждый из нас должен поступать так, как если бы печки уже топились, грели. Я согласен: спасти нас может либо тепло, либо легенда о нем. Поскольку пока нет тепла, да здравствует легенда! А теперь давайте оставим товарища Елкина отдыхать!

Колонна из шести автомашин, гремя цепями и заливая светом фар ночную мглистую степь, ушла за нефтью. Молва трубила по всему участку о печках и тепле. Вооруженная всей сетью телефонных проводов, Оленька ловила бригадира Гусева, ускакавшего в какие-то отдаленные закоулки. Елкин тревожно взглядывал на девушку и нетерпеливо спрашивал:

— Ну, как? Не нашла? Вот, Оленька, как бывает… вот как!

Под окном провизжали колеса брички. С кряком упали поленья к крыльцу елкинской квартиры на утоптанный снег. «Пять штук», — сосчитала Оленька. Она лежала под одеялом и глядела на замороженное окно, в котором начинал играть поднимающийся холодный день с ярко-красным разводом зари на востоке. Надо было вставать, топить печку, бежать за кипятком, за хлебом, но день и ей и особенно Елкину сулил одни неприятности, и Оленьке не хотелось начинать его. Она продолжала лежать, радуясь, что никто не стучится в дверь, не звонят по телефону и время, обычно наполненное тяжелыми разговорами и волнением, проходит в тишине и покое.

«Хорошо бы, — думает она, — пролежать весь день, и чтобы все устроилось», — и улыбается над нелепостью своего желания. По тому, как озарилось окно, должно быть девять часов, и все же никто не мешает Елкину спать, и Оленьке весело, что получился лишний час покоя и для него и для себя.

За окном — топот лошадиных ног, фырканье, шорох замерзших тулупов и голос Гусева: «Назар, у тебя все цело?»

Оленька накидывает платье и непричесанная выбегает на крыльцо. Там бригадир Гусев и Леднев околачивают снег, бухая ногами в дверной косяк.

— Спит, — шепчет она, — спит. Перебудьте где-нибудь! — и, охваченная морозом, возвращается в комнату, где осторожно прикрывает одеялом оголившиеся синежилые ноги старика. Ей хочется удержать при нем потревоженный, но не успевший отлететь сон.

Через полчаса к бригадиру и Ледневу, разгуливающим по коридору, снова выбегает Оленька, уже причесанная и умытая.

— Товарищ Гусев, пожалуйста! А вы, товарищ Леднев, сначала пройдите к Широземову, а потом сюда.

— Со мной не желают разговаривать? — начинает бормотать уязвленный Леднев.

— Нет, нет, совсем не то. Начальник извиняется перед вами. Но к Гусеву у него очень важное, неотложное дело, — говорит Оленька и, кивнув Ледневу успокоительно: «Скоро примет и вас», прикрывает за бригадиром дверь. Она крепко помнит, что сразу принять всех нельзя, а обижать вредно, и делает свое дело привратника внимательно, осторожно, как плясунья на канате. Елкин слишком устал, его чувства вырываются подчас в обидной для людей наготе и резкости, и Оленька старательно, когда они идут через нее, смягчает их и передает людям остывшими. Вот тут на ее вопрос: «Кого сначала позвать?» — старик ответил: «Гусева. Леднева пусть сперва продубит Широземов». Могла ли она передать дословно?

Елкин охотно разрешает девушке фильтровать его слова и отношения, это освобождает его от постоянной и трудной работы взнуздывать себя, оглядываться на мелкие страстишки сотрудников и подчиненных, когда оглядываться некогда.

— Садись! Оленька, чаю! — Елкин сильно тряхнул холодную, иссиня-темную руку бригадира. — Знаешь, теперь все в твоих руках, вчера все сбросил на тебя.

— Как это? — Бригадир отставил чай и вздернул голову.

— Да вот решил обрадовать тебя.

— Ну, ну, слушаю.

— Половина рабочих подала заявления об уходе. Чем удержать их?

— А чем держались в войну?! Жили и в окопах и без них, в нагольном снегу, а держались. — Бригадир снова взялся за чай.

— Мы объявили, что скоро получим нефтяные печки и у всех будет тепло.

— Какие печки? Откуда?

— Нефтяные. Ты выдумаешь. И печки и нефть — все должен выдумать ты! — Елкин оглянулся на дверь и заговорил тише: — Пока ничто, нуль, а держимся и работаем. Сегодня подпишем договор на досрочное окончание дороги. Как же не кончить досрочно, когда у нас все условия. Даже топливо?!

— Н-да, интересно. Но только… — загудел бригадир.

— Постой, погоди! — остановил его Елкин. Он говорил, захлебываясь неудержимой радостью. — Профсоюз, верно, уже подписывает. Хочешь, узнаем? — Снял трубку. — Рабочком! Поступают новые заявления об уходе? Нет, Великолепно! Берут обратно? Еще лучше. Что? Кузница вызывает на соревнование рабочих Огуз Окюрген. — Повесил трубку. — Позвони любому прорабу, он уж не заплачет по вчерашнему. У нас редкие ребята. Широземов, Козинов наверняка обежали палатки и бараки, всех поставили под ружье. Редкие, дай им только ступеньку опереться, все сделают.

— А через неделю трахнет…

— Не дадим. На что же ты, наша палочка-выручалочка?! Мне пока много печек не надо, мне хоть бы одну — показать, что топится и греет. Всего одну!

— В первой-то весь гвоздь. Нефть, керосин, хоть что-то горючее все-таки будет?

— Немножко, совсем немножко. Ты больше на себя рассчитывай, на выдумку!

— Есть, понятно! — Гусев попросил, чтобы Елкин распорядился приютить его в кузнице и ушел туда творить печку.

Елкину позвонил Широземов:

— Партком и рабочком решили убрать Адеева и предлагают вам убрать Леднева.

Елкин запротестовал:

— Леднева не отдам. Пусть вредитель, лишенец, вор, заключенный, но мне нужен инженер, понимающий дело. Водите его под конвоем, следите за ним днем и ночью, но он должен быть на линии. Усевичу я не доверю. А больше кто? Назовите! Пустыня!

Широземов решил заново переобсудить положение Леднева с Фоминым.

Наконец, принятый Елкиным, Леднев говорил, разглядывая свои отточенные розоватые ногти:

— Я могу считать себя свободным? Как можно понять по всему, Широземов подозревает меня в тягчайших преступлениях и готовит мне тюрьму.

— А вот узнаем. — Елкин позвонил Широземову. — Инженер Леднев интересуется, как вы там решили быть с ним. Согласны со мной? Следовательно, вам, товарищ Леднев, придется остаться.

— И в конце концов дослужиться до тюрьмы? Похоже, что мне определенно не избежать ее.

— Мы с вами сбиваемся на бесплодную, пустопорожнюю дискуссию. Я вам приказываю довести разъезд до смычки! Если вы не хотите оказаться в роли сознательного, злостного вредителя, если вы не считаете себя таковым, можете сами продлить эти если… то вечером прошу на совещание. До вечера можете подумать. — Елкин оделся и вышел.

Следом за ним, поеживаясь и пофыркивая, вышел Леднев.

— Зачем я вам нужен? — спросил он на площади. — Мне вторую неделю не дают дров. Зачем я вам такой неспособный?

— Работать! — огрызнулся Елкин и свернул в рабочком.

На совещание Леднев пришел одним из первых, подсел к Шуре Грохотовой и проговорил с оттенком обиды и насмешки:

— Как чувствуете себя, моя предательница? Я не знаю, чего вы добивались, но добились… Я остаюсь на Джунгарском. Как вам нравится? Елкин намерен вытянуть из меня все кишки.

— Вам не стыдно перед стариком, вам, против него, молодому?! Саботировать, а потом по-мальчишески мелко, трусливо оправдываться?!

— Тише, тише! — Леднев взял Шуру за локоть. — Вы готовы публично бичевать меня. Поменьше экспансии… Обойдемся как-нибудь по-иному, помягче.

— Вы намерены по-прежнему пасовать перед всеми и кем угодно? Мы вас… — Шура повернулась и шепнула в тонкое, совершенно лишенное мясистости, ухо Леднева: — Заставим! Вытащим из скорлупы! Мы вам не дадим предательствовать из-за какого-то мелкого честолюбия и скверненького пренебрежения!

Леднев смял обиду и пробормотал:

— Извините за предательницу, я это не сурьезно. Когда вы едете обратно? Приглашаю завтра со мной: в машине и скорей, и не так холодно.

Появился Усевич и, приветственно помахав Шуре ушком шапки, спросил Леднева:

— Как ваши дела?

— В прежнем положении, продолжаю оставаться на занимаемой должности.

— Да-а?! — Усевич быстро повернулся к Шуре и с плохо замаскированной досадой пробормотал: — Я полагал, что ваша экспедиция кончится по-другому. Вы помните, как сердились на товарища Леднева? — Покачал головой. — Так сердились!.. Впрочем, женщины непостоянны в своих чувствах.

Он ехал на участок со сладкой мыслью получить от Елкина должность разжалованного Леднева и был уязвлен неожиданным результатом Шуриной поездки.

Вопрос о Джунгарском, как недостаточно выясненный для широкой огласки, не был включен в повестку совещания, и она приобрела складный, бодрый тон:

1. Доклад Елкина.

2. Досрочное окончание постройки.

3. Соцсоревнование между целыми пунктами и между группами рабочих на этих пунктах.

От доклада с первого и до последнего слова струилось тепло, точно обещанные печки уже действовали, и предложение о досрочном окончании постройки не вызвало тех сомнений и споров, какие можно было предполагать. Но предложение соревноваться уперлось в глухую стену нежелания у большинства прорабов. Они доказывали, что соревнование излишне, поскольку уже решено закончить постройку дороги досрочно.

Попросил слово Широземов.

— Товарищи не договаривают, — крикнул он. — Хотят спрятаться за формальность. На досрочную постройку согласились, а соревнование не принимают — почему? Просто — не хотят отвечать за смычку, думают отыграться вхолостую. Сорвись смычка, наши прорабы и в ус не дунут. Они скажут: какое нам дело, что постановили собранием, с него и спрашивай! А на собранье прорабы в меньшинстве. Соревнование — другой коленкор, личная ответственность, подпись, ручательство. Поэтому прорабы и уперлись. Поскольку мы постановили закончить раньше срока, это постановление надо закрепить соревнованием, без него — оно клочок бумаги, ни для кого не обязательная беллетристика.

Противники соревнования, пойманные на одном, быстро перевооружились и снова начали борьбу. Застрельщиком явился Усевич, он потребовал по сто пятьдесят буров на компрессор в день — больше двух тысяч на все работающие машины.

— Товарищи, это — или сознательный срыв, или наша могила! — завопили кузнецы. — Если Усевич не завышает, мы обречены: наша кузница может давать только триста — четыреста буров в день.

— Обречены, могила! — кричал Усевич. Потеряв надежду на повышение, он обозлился на всех, как ограбленный до нитки, и всем хотел досадить чем ни придется.

Тут выступил Козинов. Ему еще раз пригодилось знание бурильного дела:

— Усевич безбожно, вредительски запрашивает. Они эти буры перевезти не успеют.

— Он прав, меньше нельзя, — поддерживали Усевича его сторонники.

— А раньше чем бурили?

— Раньше в одну смену, а теперь будем в три. Раньше работали с простоями, а теперь морозы не дадут расстаиваться.

Новая гроза объявилась так неожиданно, что спокойно встретить ее никто не мог, перекличка захватила всех и перешла в перепалку, в ругню.

Председательствующий Широземов метался, отбрасывая на весь барак неуклюжую, танцующую нелепый танец тень, уговаривал и приказывал замолчать. Но его не замечали. Козинов не сдавался:

— Усевич преступно завышает! Его надо удалить с собрания, как смутьяна!

А противники старались заклевать Козинова:

— Он — не спец, говорун. Он идет против рабочих.

Гусев потребовал перекур, и Широземов кинулся в эту спасительную щель — объявил перерыв.

Под тревожный шумный говор ошарашенных людей, никогда не думавших, что буры, такая мелочь, могут задержать постройку, Елкин, Фомин, Козинов, Широземов, Гусев торопливо шептались за кулисой. В их распоряжении было пять минут, чтобы решить судьбу смычки.

— Пустить компрессор и проверить, сколько выйдет буров. Если, сволочи, завышают, арестовать за вредительство! — горячился Широземов.

— Не дело, не дело. — Фомин вертел головой, точно бык, намертво прикрученный к столбу. — Арестуешь, а в нашем положении на Турксиб больше никого не заманишь.

— Подписывай, подписывай! — Гусев совал Елкину карандаш. — Выкрутимся.

— Две с половиной тысячи в день на одну кузницу, на один штамп… — Елкин разводил руками. — Несбыточно!

— Они безбожно запрашивают, подписывай! — тормошил инженера и Козинов.

— Председатель, открывай! — крикнул браво Усевич. — Мы готовы. — За время перерыва он сильно увеличил круг своих сторонников.

— Принять весь запрос! Арестовать же, если понадобится, успеем. — И Фомин вышел на сцену, показывая этим, что больше не намерен колебаться.

В тишине, готовой взорваться от новых криков и гама, Елкин не громко, но отчетливо, с большим старанием проговорил:

— Ежесуточно каждый компрессор будет получать вплоть до ста пятидесяти буров. Можете оформлять соцсоревнование.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — выкрикнул Усевич.

Треск не всеобщих, но честных и радостно-громких аплодисментов взорвал тишину и смахнул тревогу испугавшихся, что буры и в самом деле могут задержать постройку.

Машина бежала ущельем Огуз Окюрген навстречу белобрысому ревущему вихрю. По сторонам, как падающие звезды, пропархивали огни бараков, палаток, землянушек. Слишком легкий кузов, сделанный не для горных дорог с крутыми поворотами и рытвинами, трещал всеми суставами и качался подобно бумажному змею, пущенному на произвол дикого ветра.

Шура держалась за скобу дверцы, стараясь уберечь себя от толчков и подбрасываний. Леднев пытался закурить, но всякий раз, когда вздувал спичку, машина, точно издеваясь над ним, подпрыгивала, и спичка гасла.

— Дорожка, она мне переломала все кости, — бурчал он.

— А вы совратили меня. Я вам очень благодарна! — отозвалась Шура с воркующим смехом и умолкла, зарывшись головой в бараний воротник тулупа.

Снежный вихрь последний раз попытался остановить машину, но был растоптан колесами. Последний утес отбросил на дорогу темную уродливую тень. И тихая, неоглядно-просторная равнина Доса, прикрытая полнолунным небом, приняла машину.

Леднев закурил, вытер перчаткой запотевшее стекло в дверце и негромко окликнул Шуру:

— Вы не спите? Ну, довольно сердиться, страдания закончились. Скажите, как вы изобразили меня?

— Лентяем и барином.

— Да-а… И все?

— А вы недовольны? — Лицо Шуры вынырнуло из глубины тулупа.

— Напротив. С такой характеристикой можно превеликолепно жить. Лентяй — это же не кулак! Барин по духу, по привычкам — это же в тысячу раз лучше, чем барин по отцу, по дедушке! Скажите, почему именно вы взялись за спасение разъезда? Вы ждали благодарность, повышение?

— Когда человек, которому доверили и платят за это спецставку, довел дело до того, что «глаза бы не глядели на него»… Я не хочу говорить об этом. Всем все понятно. И ваша гордыня, этакая барская снисходительность к нам противна.

— Вы ошибаетесь, никакой гордыни, а живейший интерес к моим современникам. Если хотите, искреннейшее сочувствие ко многим из них.

Шура попросила спички, вздула одну и осветила лицо Леднева.

— Зачем это? — спросил он.

— У вас такой подозрительно честный голос, можно обмануться.

— А лицо?

— Представьте, и лицо честное.

Леднев громко засмеялся. А когда затих, Шура спросила:

— Почему вы дали нам юрту? Помните?! Будьте прямы и грубы, если нужно! Что это было за расположение и к кому?

Леднев долго не отвечал. Прижавшись в угол, он попыхивал папиросой и колечками выбрасывал дым.

— Вы забыли обстоятельства? — спросила она.

— Помню.

— Не хотите отвечать?

— Отвечу. Дайте найти формулировку… Вы в некотором роде — моя любовь.

— Какая? Первая, не первая? — спросила Шура, смеясь. — Я не падка на всякую. Ну, продолжайте! Интересно.

— Не первая, — ответил Леднев, — но серьезная. Я назвал бы ее любовью некстати. Понимаете, что значит некстати? Вот приехали вы, муж — хороший парень, у вас с ним лад, и моя любовь вам не нужна. Потом этот несчастный выход на сцену, — тогда тем более не нужна. Точнее говоря, я и любил-то вас не ту, какой вы были, а какую-то иную, которую создала моя мысль. И вот любовь к выдуманной в какой-то степени переносилась и на вас, на реальную.

— Туманно. А теперь продолжаете или разлюбили?

— Я больше всего люблю мысль, а людей постольку, поскольку они питают ее.

— Какие же мысли?..

— Вы пробудили во мне? Это длинный разговор, и потом они вошли в мою общую систему, их трудно отделить.

Впереди начали выплывать из-за холмов созвездия оранжевых огней на Джунгарском разъезде. Леднев постучал в стекло, отъединяющее седоков от шофера, и крикнул:

— В Брехаловку!

Машина с задыхающимся, будто простуженным рокотом поднялась в гору и ткнулась в хрустящий снежный сугроб.

Гробов подбрасывал саксаул в печурку, Шура за фанерной перегородкой отмывала руки и шею, перенявшие чернь дубленого тулупа. Леднев грел иззябшие руки. Примолкшие машинисты глядели на его согнутую вздрагивающую спину и многозначительно перемигивались. Отмывшись, Шура вышла к машинистам и спросила:

— Вы что собрались?

— Холод загнал, холод, — ответил Гробов. — Брехаловка — одна-разъединственная теплая точка на всем разъезде. Оно конечно, Адеев и Усевич топятся, только мы туда не вхожи. Товарищ Леднев, может, скажешь, зачем ты пожаловал к нам? — Гробов налил два стакана чаю, подал Шуре и Ледневу. — Пейте, и докладывать! Мы тут к «нет» подошли, к самому «нет». Завтра экскаваторы, компрессоры, тепловозы гукнут последний раз — и прощай. Товарищ Леднев, выходит, остается? Поздновато заимел такую охоту. Лишку на утек глядел.

— Нашел время считаться, — недовольно забурчали машинисты.

— Самое время: наш начальник такой укор заслужил. А беречь его — он не дитятко!

— Я продолжаю быть начальником этой дистанции, в том числе и этого разъезда. — Леднев расстегнул пальто и сел к столу. — Я хочу обсудить с вами, как вывести разъезд из затруднительного положения. — Он рассказал о последнем совещании в управлении участка и, заикаясь, признался. — Я не представляю, как мы справимся. Я, Гробов прав, готовился к уходу и точно даже не знаю, каковы дела на разъезде — рабочая сила, материальные ресурсы, настроения людей.

— А вот каковы. — Гробов сердито фыркнул в сторону Леднева. — Дров у Адеева в коридорчике кучка, в юрте Усевича кучка, около Брехаловки в снегу одна-две коряги, — и все. Столовая закрылась, люди третий день лопают ледяную воду из ручья и посылают все к черту.

— Выход, товарищ Гробов?

— Тебе лучше знать. Я не начальник, моя колокольня маленькая. Я сам человек запятнанный: выпиваю.

Леднев начал перелистывать записную книжку. Он ничего не искал, попросту ненужным перелистыванием затушевывал свою растерянность. Машинисты молчали.

— Значит, безнадежно? — Леднев оглядел всех по порядку.

Ему ответил громкий треск бревна в стенке, разорвавшегося от мороза.

— Товарищ Грохотов, товарищ Грохотова, вы… — Леднев не договорил, ему показалось, что он, согласившись остаться на разъезде, сделал непоправимую глупость. Будь он тверд, не было бы этого унизительного для него разговора. Леднев встал, начал застегивать пальто.

— Постой, не горячись! — Гробов потянул его за рукав к скамье. — Дай подумать! Мы тут по-один вечер загадывали загадки, кто бы что сделал, если бы его назначили начальником разъезда. Колька, по-моему, разгадал лучше всех. Ну, говори, Колька!

— Надо сделать тарарам. Адеева по шапке! Выбрать новый рабочком. Всех лентяев и рвачей к черту! Храповку к черту! Усевичу указать его место. Леднева заставить работать. Военное положение!

— Но с чего начинать? — Леднев уцепился за Грохотова.

— Можно выбрать половину шпал с узкоколейки?

— Можно.

— С этого и начнем. До печек провертимся на шпалах.

Только что вернувшийся из Брехаловки, Леднев стоял в своей холодной, как мировое безвоздушное пространство, юрте. На него через отверстие в куполе, кем-то открытое, источали немощный зябкий свет две белые звезды. Он глядел на них и думал, что ему делать — поискать ли дров, взять ли телефон, разбудить Елкина и категорически заявить: «Ухожу. Если я преступник, то посылайте стражу, я готов». Пробродить ли до рассвета в степи, вернуться ли в Брехаловку и лечь там вповалку с машинистами.

Он вышел из юрты и направился к выемке, чтобы пересчитать шпалы узкоколейки и прикинуть, сколько же кубометров можно выбрать на дрова. Странное предприятие — после двенадцати ночи при сорокаградусном морозе пересчитывать шпалы. Но разве не странно сидеть в юрте и замерзать, или попросить у Елкина тюрьму, или пойти греться к Адееву?

Леднев шел не спеша, ногами нащупывая шпалы, заметенные снегом. Впереди завизжали колеса брички. Что-то железное ударилось о рельсы и заставило их прогудеть долго, жалобно. Инженер обогнул каменный выступ, закрывающий даль выемки, и остановился озадаченный: впереди выбирали шпалы. На борту выемки стояла пустая бричка, другая, нагруженная белыми брусьями, уходила к Храповке.

«Воруют последнее тепло», — догадался Леднев и задрожал от злобы. Потом, крадучись, обходом прибежал в Брехаловку, разбудил машинистов. Они похватали ломы, лопаты и, разделившись на несколько групп, окружили воров. Пошла свалка. С булыжниками в руках Леднев вклинился в нее. Не думая, что может убить и что его могут убить, он норовил попадать в головы и скулы. Когда воры были прижаты к каменной стене и запросили пощады, Леднев схватил одного, поднявшего вверх руки, и ударил по затылку. Тот, застонав, упал, а Леднев почувствовал сладкую дрожь в сердце. Несколько часов до полного рассвета, пока писал на храповцев протокол, потом с машинистами обыскал их землянушки и отбирал дрова, он ощущал непривычную для себя, затопляющую все иные чувства радость.

Отобранные дрова развезли строителям, сбросили охапку и к юрте Леднева. Он затопил печку, лег на кошму поближе к красному пышущему зноем боку печурки и подумал: «Какое счастье — тепло, крыша, отдых!»

По пути в рабочком к нему забежала Шура и объявила:

— Девять часов. Пора в контору, идите! Печку я закрою.

Леднев послушно вышел. К полудню тысячу шпал вывезли в городок, узкоколейку уложили заново, компрессоры и экскаваторы начали работу, в гараже зашевелились шоферы.

Леднев сидел в конторе, окруженный толпой. Все узнали, что он взялся за дело, и все шли к нему — с жалобами, что их обделили в дровах, с требованиями спецодежды, с просьбами о квартирах.

Пришел Адеев, грубо дернул Леднева за рукав и спросил:

— Кто разрешил жечь шпалы?

— Я, начальник дистанции и этого разъезда, — ответил Леднев.

— А я требую распределение дров передать рабочкому, — начальственно сказал Адеев.

— Администрация сумеет сама. В мои дела прошу не вмешиваться! — Леднев отвернулся от Адеева и занялся жалобой рабочего на несправедливое распределение квартир: Усевич имеет комнату в бараке и юрту, которую занимает его сожительница, никакого отношения к дороге не имеющая.

Леднев приказал освободить юрту от Зоечки.

Через несколько минут прибежала Зоечка в слезах, с криком:

— Завхоз хулиганит, он выбросил меня на мороз. Я пойду в суд, я, я…

— Я приказал освободить юрту. Пусть о вас беспокоятся те, кому служите вы! — И Леднев попросил Зоечку не мешать ему работать.

Приехала комиссия из участкового управления дороги. Общим профсоюзным собранием рабочком был лишен полномочий: Адеев — за администрирование и развал дисциплины на разъезде, прочие члены — за бездеятельность и попустительство.

Леднев пережил пять часов унизительного состояния, с которым может сравниться разве только пытка у позорного столба. Адеев не хотел признавать ни одного обвинения, предъявленного ему, он по-прежнему считал себя спасителем разъезда, виновником же всех бед Леднева. Он упорно доказывал, что Леднев — вредитель, дезертир, анархист и сукин сын чистейшей марки.

Не щадили Леднева и многие другие. «Дезертир, лентяй, барин, бюрократ», — весь вечер стучалось в розовые уши инженера. Сотни глаз оценивали и ощупывали его.

Леднев не защищался, стоя в задних рядах, он кутался в клубы табачного дыма и пренебрежительно кривил губы. Не раз порывался уйти, но Шура, стоявшая рядом с ним, всякий раз хватала его за руку и говорила:

— Натворили, теперь имейте храбрость стыд принять!

После совещания Леднев пригласил Шуру к себе.

— Мне, — сказал он, щелкнув суставами пальцев, — решительно непонятно все, что творится. Дичь, какой-то шабаш! Допустим, я вольно или невольно навредил и меня за это гонят — это я понимаю. Но оставить человека, почти уговорить, а потом публично поносить его… Меня же теперь не должен слушаться ни один конюх. Что это, сознательно хотят обозлить человека? Или это хамство, ни на что не рассчитанное, органическое хамство?!

— Общественное наказание гражданину, который забыл свои обязанности.

— Да я, может, и гражданином-то быть не желаю!

— Но вы взяли на себя определенные обязательства?

— И я выполнял их.

— Плохо!..

— Вполне удовлетворительно. Это мне не укор, если вы и подобные вам обязанности гражданина понимают как постоянное жертвоприношение, если они рады дохнуть здесь. Я уйду, меня не устраивает эта зоология. Видели, каким зверем глядел на меня Адеев? Какое желанье разорвать меня у Зоечки? С каким наслаждением вредит мне Усевич! Я должен быть тоже зверем, иначе меня съедят, быть тем, чем был утром: — Я дрался с храповцами, как пес. — Леднев шагнул к телефону.

— Мы вас не отпустим! — Шура ликующе засмеялась.

— Я брошу все и уеду. — Леднев презрительно фыркнул.

— Не уедете. Пешком, может быть, уйдете, а уехать — нет. Ни один шофер, ни один конюх не повезет вас.

— Чепуха!

— Не повезет. Пока вы с нами — вы сила, а наперекор — нуль.

— Позвольте, кто это — вы?

— Нас много-много: Фомин, Елкин, Козинов, Гусев… Вся та масса, которая решила построить Турксиб и построит. Она многое решила сделать и сделает!

— Но мысль мою?..

— Мысль пусть, а руки ваши мы повернем по-своему. Леднев долго колесил по юрте, временами взглядывая на Шуру о чем-то думающую и улыбающуюся чему-то. Наконец он сказал:

— Я, пожалуй, противиться и не буду. Я готов и посумасшествовать за компанию. Авось это и обогатит меня.

Машинисты сделались тем мотором, который впрягся в расшатанную колымагу разъезда и потащил ее к смычке. Это совершилось само собой по мелочам — сначала несколько человек выбрали в штаб социалистического соревнования и ударничества, а Николая Грохотова начальником штаба, потом несколько человек выдвинули в комиссию по подготовке перевыборов рабочкома, а Шуру в секретари этой комиссии.

Знавшие раньше, что они самая устойчивая сила на разъезде и что им придется поработать, машинисты, оказавшись главным двигателем, все же переполошились и прибежали к Грохотову.

— А ловко нас вытолкнули на самый юр, — говорил Гробов, беспокойно почесывая поясницу, точно в нее впился клещ. — Я, выпивошка, и вдруг — председатель комиссии по поднятию производительности и дисциплины. Эвона, куда хватил! Ну, Гробов, — он крепко саданул себя кулаком в грудь, — угробишь смычку, зададут!

— Пить брось, дай зарок! — посоветовала Шура.

— Эхма! Не все от безделья пьют, бывает и от трудов.

В первое утро своей общественной деятельности Гробов встал на два часа раньше обычного и пошел будить рабочих.

— Товарищи, поднимайся!

— Да ты одурел, куда в такую рань?! — сердито ворчали на него. — Два часа околачиваться попусту на морозе. Самого тебя что за нужда прет?!

— Потому как я председатель по поднятию производительности… А самое главное поднятие — поднятие с постели. Вставай, товарищи, вставай! За переработку заплатят.

Ему удалось на час раньше обычного открыть гараж, кухню, столовую, с помощью жен рабочих сократить время на подачу обедов.

Вечером он пришел в Брехаловку и попросил у Шуры разрешения пропустить стаканчик.

— Ты что, за старое, пьянствовать? Эх, Гробов, Гробов!

— Пьянствовать! Скажет тоже! Обогреться чутельку. — Лицо машиниста сморщилось от хитренького смеха. — Покончить с водочкой мне не под силу, я и придумал тайком отводить душу здесь, у тебя. Если приду навеселе, не суди, знай — строительство потребовало. Не пучь глаза, я в Храповку: есть слушок, затевают налет на наши шпалы.

Около полуночи Гробов вернулся в Брехаловку с толпой рабочих.

— Да, — сказал он, обирая лед с бороды и усов. — У нас усы да бороды леденеют, а в Храповке поглубже заходит. У меня там — малявочка, грешен. Что поделаешь, если из живого мяса сшит. Она и шепнула мне насчет налета.

Всю ночь в Брехаловке хлопала дверь — приходили сторожа, уходили новые, всю ночь никто не спал, говорили об удлинении рабочего дня, о кандидатах в будущий рабочком, о том, что пора прихлопнуть Храповку. Шура поила всех чаем, угощала поджаренным хлебом и, когда разговоры становились слишком шумными, налетала на крикунов:

— Тише, прохлопаем шпалы!

Храповцы явились перед утром. Началась перебранка через выемку. Со стороны храповцев крикнули:

— Вы скоро перестанете наступать нам на глотку?

— Пока не перервем, — ответил Гробов.

— Нашей водкой пользуетесь, наших баб мнете. Больше к нам… ау, запрет!

— Без нас ваши бабы взвоют. Чем напугать задумали.

— Грохотов, твоя бабенка здесь? Знай, мы ей покажем кузькину мать, завернем подол и сунем голую в сугроб.

— Посмотрим, кто кого и куда сунет! — откликнулся Грохотов.

Шура переехала в городок и с двумя девушками из столовой заняла Зоину юрточку: оттуда было удобней, чем из Брехаловки, вести работу. Комиссия по подготовке перевыборов делала не только свою прямую работу, но и целиком заменяла отсутствующий рабочком. Председателем ее был человек мало знакомый с разъездом, и Шура поневоле оказалась не пристяжной, а коренником.

Борьба с лентяями и прогульщиками, расследование конфликтов, работа среди женщин, попытки организовать кое-какую культурную жизнь, предвыборные собрания, производственные совещания, пересмотр зарплаты, секретарство везде и всюду, работа в штабе ударников, как ступени вертящегося колеса, не позволяли ей ни отдохнуть, ни выспаться вволю. Ряд побочных забот — Леднев, Адеев, храповцы — тяжелым привеском дополнял груз, который несла женщина.

Храповцы замерзали в своих землянушках и каждую ночь всё с большей смелостью пытались разворовать узкоколейку. Адеев что-то замышлял и все время околачивался по баракам. Леднев не хотел работать тем темпом, какого требовало положение.

Тысяча шпал из-под узкоколейки на пятьдесят отапливаемых точек, среди которых кухня и кипятильник, — сущий пустяк, их скоро сожгли, а обещанные печки не прибывали, и хозяином на разъезде снова сделался мороз.

Шура снова явилась к Ледневу. Он играл в шахматы с кассиром.

— Опять совещание? — спросил инженер, поглядев на запыхавшуюся женщину одним глазом. — С меня на сегодня достаточно: я выдержал два совещания и проглотил с тонну махорочного дыму.

Как бы невзначай Шура перепутала фигуры на шахматной доске. Леднев рывком выпрямил спину. Шура отвернулась и начала рассматривать вышивки на кошме.

— Я помню, я сию минуту расставлю, — залепетал смущенный таким неуважением к начальнику кассир. — А может быть, потом доиграем? — спохватился он. — Я приду попоздней.

— Потом, — ответила Шура вместо Леднева, и кассир ушел.

— Вы что-то должны сделать! — начала она.

— Кто вы такая? Кто вам дал право поступать так? — Леднев высокомерно поднял голову, на которой, так Шуре показалось, зашевелилась и зашуршала щетина волос.

— Жизнь, — коротко бросила Шура.

— Что — жизнь? — переспросил Леднев.

— Жизнь дала мне это право.

— Ваша фамильярность перешла все границы. Оставьте мою юрту!

Шуре опять показалось, что его волосы задвигались, как иглы ежа.

— Я не могу уйти, я устала. — Она усмехнулась одной верхней губой, обсыпанной подтаявшими снежинками, и поудобней села на скатанную кошму. — Вы напрасно думаете, что я действую от себя и по какому-то праву любви. Вас я даже и немножко не люблю. Не ждите, адеевская история не повторится. Мы не возьмем ваших полномочий, мы их будем возвращать вам до тех пор…

— Можете не договаривать. — Леднев вставил в ухо мизинец и завертел им. — Что вам нужно? Дрова? Я сжег последнюю корзину, чтобы обогреть вас.

— Разберите землянушки храповцев! Сколько там срубов, полов, потолков, дверей, — и все украдено у нас!

— Не пойман — не вор. Вы забываете, что водку и любовь большинство наших рабочих получает там. Храповка неизбывна, это — тень нашего времени.

— Тогда, значит, да здравствует?!

— Может, и не здравствует, но… легче волосы всем выщипать.

— До свиданья! — Шура протянула руку. — Мне все больше хочется наказать вас, вплоть до хорошей высидки в тюрьме.

— Знаю, вижу. — Леднев задержал руку Шуры. — Если бы… целый ряд всяческих «если бы»… Видите, как обидно некстати влюбляюсь я?!

— Скучно, не повторяйтесь! — Она высвободила руку.

— Не хотите посидеть, идете, моя прекрасная жрица?

— Как, что? — Шура полуобернулась.

Леднев смеялся.

— Я тут как-то думал о вас и убедился, что вы жрица, великолепная в своем идолопоклонстве жрица. Я завидую вашему богу. Он-то и вклинился между нами.

— При чем тут какой-то бог!

— Не какой-то, а очень определенный.

— Именно?

— Ваше увлечение строительством, вообще не женскими делами.

— Приходится, если мужики кругом вроде вас — бездельники.

— И все-таки…

Но Шура не стала дослушивать, отмахнулась, точно слова Леднева были надоедливыми слепнями, и, сильно откинувшись назад, пошла тихонько, осторожно к Брехаловке. Она снова была беременна.

Поблизости щелкнул выстрел. Шура сдвинула на затылок треух и начала оглядывать вечернюю нахлобученную морозным туманом степь. Заметила в снегах темное, приближающееся к ней пятно. Прянула с тропинки и увязла в сугробе. Пятно зашевелилось энергичней и быстро подходило к Шуре. Она, надернув треух, сунулась головой в снег.

Скрипели шаги, слышалось шумное дыхание, а Шура ничего не делала для своей защиты: страх был настолько велик, что подавил не только последние крохи самообладания, но и инстинкт самозащиты. Когда шаги заскрипели совсем близко, Шура, точно подтолкнутая кем-то, выскочила на тропинку прямо на руки подошедшему Адееву.

— А, отделалась, — прогудел он с хохотком. — Ну, пойдем! Твой дома?

— Я за его хвост не держусь.

— За другой схватилась! Сейчас где сидела? Хорошего компаньона выбрала! Я это поставлю тебе в счет.

— Ты можешь и еще кое-что поставить: переписала весь твой замечательный архив и увезла на участок. — Она говорила резко, зло, недавний страх сменился дерзостью. — А ты, дурак, принял меня, да еще в рабочком, сам себе раскинул сеть и сам же в нее закатался. А я тебя, лежачего, цоп — и к ответу!

— Постой! — Адеев схватил Шуру за руку. — Ты и затеяла всю бучу?

— Не хватай! — Шура погрозила кулаком. — Я. Не думал? Где тебе, дураку! Вместо того чтобы запирать меня в рабочкоме, ты бы лучше поухаживал. Я тебя постараюсь запереть шофером на ледневскую машину. Мы будем у тебя за спиной… А ты слюньки пускай!

— Этот номер не пройдет! Да ты брешешь, баба! Леднева ты не выгораживай. Может, и ты подкусывала, только главный пес — он.

— А повозить тебе нас придется! — Шура молодцевато сдвинула треух на затылок и засмеялась в хмурое лицо Адеева: — При-дет-ся! И в тюрьме посидеть придется!

— За что? — удивился он.

— За выстрел в меня.

— Это не я стрелял, это храповцы. Это было с другой стороны.

— Я предупреждаю… — начал Адеев в Брехаловке прежним тоном всемогущего владыки. — На разъезде останется старый рабочком, высшие органы восстановят его, а все бузотеры и ледневские прихвостни полетят к черту. Мне жалко машинистов. Они — ребята сходственные, им простится, если они перестанут покрывать того контрреволюционера.

— С чего ты вдруг полюбил машинистов? — спросила Шура.

— Жена, погоди! — остановил ее Грохотов. — Дай человеку высказаться.

— Ты сам знаешь, за поддержку чуждых элементов по головке не гладят, — продолжал Адеев.

— Поэтому-то мы тебя и вытряхнули. Может, ты и не чуждый, зато вредный. — Грохотов уткнулся в газету. — А с Ледневым мы и без тебя управимся.

— Это я вижу, давно вижу. — Адеев щелкнул пальцами, кивнул на Шуру. — Он не дурак отказываться от таких кусочков, — и выбежал из Брехаловки, оставив дверь распахнутой настежь.

— Сукин сын! — прокричал Грохотов в пролет двери. — Я тебе заткну глотку! — Он несколько раз обежал вокруг печки, потом остановился перед женой, которая плакала, прислонившись к стене.

— Есть у этого хама какие-нибудь основания? Ты дала какой-нибудь повод?

Шура вцепилась пальцами в паз и начала выщипывать мох. Грохотов постоял, подождал ответа и, не дождавшись, отошел к плите, на горячей спине которой жарились и начинали подгорать ломтики хлеба.

— Основания, поводы… — Шура смахнула слезы и шагнула к мужу. — Конечно, есть. Когда-то ты сам обвинял меня в том же, а поводов было меньше. Разве тут нужны поводы? Была бы злая воля да нахальство. Я встречаюсь с Ледневым, встречаюсь и с Адеевым и еще со многими: такая служба.

— Брось. Не копайся в этой дряни! — Грохотов совал жене поджаренный ломтик. Он испугался, что она начнет ворошить неприятное для него прошлое.

Она оттолкнула его руку и продолжала говорить:

— Ну, ладно, я не стану встречаться с Ледневым. Ну, плюнем на него. Он досидит до тюрьмы, туда и дорога. А работа! А смычка! Вот и приходится твоей Шурке бегать. Ее халезят, бранят, а ей приходится. Вот тут как хочешь?! Ты скажешь: без меня сделают. А вдруг не сделают?! Ты знаешь, зачем приходил этот хам?

— Упал, и надо за кого-то схватиться.

— И не только. Не за одно это хлопочет он. Ему больше не подняться — он знает. Ему надо уронить Леднева. Он хочет сорвать смычку, чтобы подвести Леднева под суд. Вот слушай. — Шура взяла руку мужа и начала перебирать пальцы. — Если мы все будем душа в душу, смычка будет, и Леднев, какой он ни на есть, а спокойно уедет со стройки. Если же Адееву удастся отбить машинистов… Машинисты могут спасти все, они же и погубить могут.

— Так, так, — повторял Грохотов.

— И меня он припутал с целью: Колька-де приревнует и убежит с разъезда. Не будь у него цели, стал ли бы он… и с такой злостью…

— Я побегу, там… — Грохотов натянул шубу, крякнул и схватился за скобку. — Он не иначе ушел к машинистам и колодит.

— Зачем идешь? Смычки пускай не будет, Леднева пускай судят; Адеев пускай радуется, тебе что за дело?! — закричала Шура.

— Чушь городишь, чушь. Знать, видеть: тонет все — и… чушь!

— Ну, так и меня пойми, я тоже не могу! — Она поцеловала мужа и ласково проводила за дверь. Оставшись одна, забралась в самый темный угол Брехаловки, накрылась шубой и заплакала.

Придя домой, Грохотов застал жену сонную, с мокрым лицом, разбудил ее и начал выспрашивать, предполагая всяческое.

— Тебе нездоровится? Что-нибудь случилось? Приходил и обидел Адеев?

— Нет, нет. — Шура как бы припоминая, потерла ладонью лоб. — Я видела сон, будто у меня умер ребенок, будто я жила в пустыне среди пьяных людей, среди живых и окаменелых змей, и там меня хотели убить. Будто все на меня показывают пальцем и говорят: «Вот она, гулящая». Хорошо, что это только сон.

— Да, да, хорошо, — забормотал муж, ошеломленный совпадением рассказанного с действительностью. — Ты старайся не видеть таких снов.

— А сегодня в меня стреляли. Может, и не в меня, может, в Адеева: он проходил тут. А может, он в меня стрелял.

— Вот до чего дошло, — ахнул Грохотов. — А впрочем, не ново.

 

13. Смычка

Шура не ошиблась, — Адеев был у машинистов, склонить их на свою сторону не сумел, но неприязнь к Ледневу расшевелил настолько, что многие решили всеми силами добиваться замены начальника другим.

— Мы — шпана? Потомственные рабочие и вдруг — шпана! — Гробов бегал по Брехаловке, размахивал кулаками и ярился: — Я ему за это морду раскровеню, я не помирюсь!.. Либо он перед всем рабочим классом раскается, либо духу его здесь не будет.

— Не мог он вас, ребятишки! — выкрикнула Шура. — Другого кого-нибудь. А если вас, тогда, значит, и Кольку и меня?!

— А ты что для него?! — Гробов взлохматил волосы. — Богородица?!

— Да я… Да мне… — Шура растерянно протянула руки к машинистам. — Да наплевать, как и кто там! Ребятишки, в меня сегодня стреляли. — Шура рассказала происшедшее с ней на тропе.

— Ты что же, дура, молчала?! — вскипел Гробов. — Это храповец, не иначе. Эх, теперь его… теперь он смылся!..

Но все же пошли в Храповку. Ни поголовным опросом, ни обыском обнаружить стрелявшего не удалось. Им, по всей вероятности, был Панов, который перед тем пьянствовал несколько дней, а потом исчез куда-то. Обозленный неудачей, Грохотов рычал:

— Вот до чего дошло! Я им!.. Я их!.. Я не я буду!..

В тот же вечер машинисты подняли Леднева с постели и потребовали выселить храповцев.

— Храповка — наша тень, она неизбывна, — сказал он, как и Шуре.

— По-твоему — бей, стреляй? — Гробов начал трясти Леднева за пиджак. — Мы — шпана? А кто к шпане приваливается — «выручай, братцы»?!

— Я, товарищи, не понимаю. Меня все это удивляет, здесь какое-то смешение двух дел. Грохотов, объясните! — Леднев крепко потер смятые во время сна щеки.

— К тебе, Гробов, надо поставить охранника: высунешь язык, толкать его обратно, — осадил машиниста Грохотов, потом обратился к Ледневу: — Вы нас, машинистов, называли шпаной?

— Никогда. — Леднев подумал, посопел и прибавил: — Никогда! К машинистам, и особенно к вам, товарищ Грохотов, я, кажется, относился достаточно внимательно. Но, чтобы быть точным, некоторые элементы на разъезде я считал и считаю шпаной. Вы их знаете. Вы удовлетворены? Мне можно продолжать сон?

— С Храповкой надо разделаться. Я не помирюсь. В нас будут стрелять… Дайте нам пять грузовиков, остальное мы сделаем сами.

Леднев написал распоряжение в гараж и подал Грохотову.

Около Храповки гудели грузовики. Машинисты бегали по землянушкам и покрикивали:

— Поехали, поехали, шевелись!

Большинство покорно собирало добришко и усаживалось в машины, вздумавших сопротивляться машинисты усадили силой — и грузовики, глубоко вспахивая колесами сугробы, начали пробираться к торной дороге.

— До первого караван-сарая! — крикнул шоферам Грохотов. — Там куда хотят.

От сотенного населения Храповки осталась небольшая группа «малявочек», которые имели на разъезде дружков и рассчитывали устроиться с ними. Гробов сидел в рабочкоме и объяснял Шуре, почему он не принимает участия в выселении храповцев:

— У меня там есть… Увижу, как ее, тепленькую, из постельки выгонят на мороз, и дрогнет сердце. Слов нет, на предмет свидания хороша, а на плечи сажать…

Вошла «малявочка» с двумя узлами добра и весело объявила Гробову:

— Нас разгромили, я к тебе.

— А может, ты еще к кому-нибудь адреснешься? — проворчал Гробов, глядя на замороженное окно.

— К кому? С кем жила, к тому и пришла.

— А все-таки не я одни на разъезде… У меня и хором для тебя подходящих нету, и любовь вроде на убыль пошла.

«Малявочка» обругала Гробова подлецом, подхватила узлы и убежала в городок. Там она обошла всех дружков, но ни один из них не обрадовался ей.

— Толкнись к другому! — советовали все, как сговорившись. — Не один я, с кем ты утешалась.

Такая же неудача постигла и прочих «малявочек». Измученные, озлобленные, разочарованные в любви и в жизни, они пришли к Ледневу и попросили отправить их вдогонку за храповцами. Грузовик тотчас же умчал их под насмешливые крики дружков:

— Ур-ра, поехали! Счастливого пути! Просим не забывать! Жаловать!

На обратном пути машины перевезли разобранную Храповку в городок.

«Малявочки» увлекли с собой одного из тепловозных машинистов, и Грохотов со своим экскаватором остался при одном уборщике породы. Второго, вместо убежавшего, было негде взять, и Грохотов сказал жене:

— Тебе придется стать машинистом.

— Это когда же? Скоро смычка.

— Завтра, немедленно, как стали Тансык, Гонибек, без теории, с одной практикой.

Она пошла в ученицы к Гробову и вскоре повела тепловоз самостоятельно.

Трудно сказать, кто больше всех обрадовался этому, — пожалуй, и не сама Шура, и не муж, а Гонибек.

Ночью бригадир Гусев, старший кузнец и машинист Урбан открыли кузницу, пустили компрессор — и в темном горне заклубилось шумное, многоязыкое пламя. Гусев ходил вокруг штамповального стана и бормотал:

— Каша и с печкой и с бурами. Народу тьмища, а расхлебывай один Гусев. Завтра с нас потребуют две тыщи пятьсот пятьдесят буров. — Он нарочито ясно выговорил цифру, чтобы его помощники почувствовали всю важность дела. — Ты сколько раз бьешь по одному буру? — спросил Гусев кузнеца.

— Как придется.

— Значит, шлепнешь, а потом тащишь к огню глядеть?

— Да, бывает, шлепаю три и четыре раза.

— А с одного не пробовал?

— Нельзя. Можно разбить и молот и наковальню.

— Попробуем! — Гусев взялся за ручку, регулирующую работу штампа.

— Боюсь, все расхватит на кусочки. — Кузнец готов был отдернуть руку бригадира.

— Ну, ну, не каркай! Начальство заиграло в двадцать одно, и нам приходится.

Гусев накалил бур, положил на наковальню.

— Эх! Либо грудь в крестах, либо голова в кустах! — Двинул рычаг на высшее давление и тут же отдернул его назад. Коротко просвистел развязанный на четверть секунды сжатый воздух и смолк, молот лязгнул о наковальню и юрким волчком привскочил вверх, горсточка искр ударила Гусева в лицо и потухла на обветренной, нечувствительной коже.

— Цел? — взвизгнул кузнец.

— Я цел, и штамп цел. Давай-ка бур к горну!

Разглядывали расшлепнутую головку бура, перемигивались и ворчали:

— А ведь чисто, здорово, прямо, можно сказать, на большой палец. Пропустим с десяток. Если пойдет с одного удара — мы забросаем бурами. Вози — не перевозишь!

— Как делать, сперва до отказа, а потом к себе? — Кузнец, взявшись за рычаг, молодцевато грязным пальцем другой руки подрисовывал на щеке ус. — Двинем… Долго ли держать на отказе?

— Не надо держать. Задержишь — этим и расшибешь штамп. Ах! — и назад. — Гусев выкинул руку в темное пространство кузницы и тотчас подобрал ее. — Тут не доударь, не переударь, бей без ошибки.

Первый опыт не удался кузнецу. У него дрогнула рука, рычаг не дошел до полного давления, штамп ударил слабо, и бур пришлось бить вторично.

— Ты смелей, смелей! — советовал Гусев. — Одним махом. По два раза бить — мало барыша.

Вторая проба удалась, и через полчаса кузнец добился безызъянной чистоты и скорости. Он вызвал своих помощников и принялся обучать новому обращению со штампом. Утром, когда пришла первая бричка за бурами, кузнец спокойно прочитал непомерное требование и небрежно крикнул помощникам:

— А ну, молодцы, отпустите им полностью! Накиньте десяток сверх того, авось подавятся, сволочи! Мы, — кузнец перед лицом ямщика вырисовал пальцем в воздухе сложную спираль, — зашьем ваших прорабов, зашьем! Скажи им, пусть зря не гоняют лошадей и не морозят вашу профессию.

Через каждые пять секунд штамп сотрясал всю кузницу, вспотевшие кузнецы, подобно спицам бегущих колес, кружились между горном и штамповальным станом, то подкладывая буры, то убирая их. На наковальне вспыхивала уже третья тысяча раскаленных буров, а брички все шли и шли: прорабы не шутя хотели зачеркнуть соревнование.

Кузница стала похожей на шумный постоялый двор: лошади вокруг нее утоптали снежные сугробы и забросали их дымящимся пахучим навозом; над горном конюхи грели чай, сушили обувь, шарфы, варежки; ватно-белый туман человеческих дыханий выползал в постоянно открываемую дверь.

Гусев за перегородкой изобретал печку. Чувствуя неладное с бурами, он покрикивал кузнецам:

— Все едут? И когда они, выродки, насытятся?! Держись, ребята, мы им скоро сбавим аппетиту. Эй, вы, конюха, завтра являйтесь с отработанными бурами, кто забудет, тот не получит новых!

— Как пошлют, так и явимся.

— Не так как, нечего какать, здесь с вами какать не будут. Все отработанные буры к нам!

Рано поутру, когда горы отделились от неба первой красноватой стрелкой зари, кузнецы, бессменно выстоявшие двенадцать часов, пошли соснуть. Громкие, задорные речи: «Мы расплетем их завилоны, забросаем бурами», — расползлись по баракам и палаткам вместе с черными фигурами людей. Не успели еще кузнецы сдернуть валенки, как появились два конюха с Джунгарского, наполнили морозным туманом и охолодили всю закутку.

— За бурами? — визгливо крикнул старший кузнец. — Отработанные привезли? Да на чем они их тупят?! Можно весь Тянь-Шань продырявить, а Усевич в день затупил. Хлеб, што ли, бурит? У нас хлеб крепче камню; вот сутки не жрал, а выдали — хоть молотом кроши его! — Он сердито двинул мерзлую, снежно-белую по излому краюху.

Потом, когда ободняло, старший кузнец обошел контору, партком, рабочком, везде показывая возвращенные, будто бы отработанные буры и шумел:

— Вот что делают, вот! Ткнут разок в камень, сунут в пыль для замарки и обратно в кузницу. — Тряс буром, отработанным не больше, как на одну четверть. — Так на них тыщей станов не успеешь наштамповать. Вот как соревнуются они!

Несколько дней повторялось одно и то же — прибывали неиспользованные буры, писались акты, буры возвращались. Широземов по телефону отчитывал прорабов, бригадиров, десятников.

Норма буров, раздутая до стапятидесяти на компрессор в день, пошла вниз и постепенно съежилась до пятидесяти.

Получая новые требования, старший кузнец помахивал ими и торжествовал:

— Ну, кто кого зашил? Пятьдесят буров — это нормально жадно. Святая норма — тридцать.

Жестянщик разрезает пустые бензиновые баки и гнет печки. Уже несколько штук валяются в закуте, но Гусев все недоволен и все заказывает новые — плоскобокие, круглые, самоварообразные. Сам он зубами и щипцами гнет трубки. Нагнул и забросал ими целый угол. По ним можно представить всю трудность изобретательства и всю извилистость, изворотливость упрямой бригадировой мысли.

— Ты, Гусев, зря задаешься! — бурчит жестянщик и включает вентилятор, который своим буревым шумом охраняет их тайну. — Гни под нефть, и концы в воду.

— Под нефть?.. — Гусев моргает красными от бессонных ночей глазами. — А где нефть? — Он начинает высчитывать, сколько тонн будут пожирать печки. Получается море, перевезти которое немыслимо при слабости автомобильного транспорта. — Нефть и человек от голоду съест. Я ей загну такое брюхо, которое бы принимало всякую дрянь — отработанное масло, смолу, мазут. От нефти оно играть будет.

Участок выбрасывал тонны всевозможных горючих остатков, непосильных для машин, сделанных в богатой Америке. На них-то и думал Гусев пустить печки.

Надежда на тепло обогревала только несколько дней, потом людям стало вновь холодно, и сама вера в печки начала иссякать, как слабосильный ручей под солнцем. Прорабы, бригадиры, десятники надоедливо звонили Елкину, Широземову, Козинову:

— Где же, когда? Если печки запоздают, мы похерим договор.

Елкин и Широземов уверяли:

— Будут через день-два-три…

Рабочие колебались — ждать не ждать, и начали снова поговаривать об уходе, нерешительно поглядывать на жен, ребятишек и дорожные сундучки.

Козинов с расширенными от возбуждения глазами носился по баракам, палаткам и яростно бил фальшивым тузом:

— Бросать строительство в самый трудный момент, накануне тепла — позор, трусость, недостойно звания рабочего!

— Какой там канун, — ворчали измученные люди. — Жди журавля. У нас телеграммы ходят по две недели, печки придут, когда нас не будет, в июле, на смех.

— Начальник заявил определенно, дал срок. Мы потребуем, вырвем.

— Рви, мечи. Кишки будешь из начальника выматывать? Мало сласти.

Но все же основная масса людей аккуратно являлась на работу. По Огуз Окюрген взлетали последние карьеры, вечерами гул взрывов баламутил неподвижный замороженный воздух, красно-бурая пыль вихрями поднималась из ущелья и заслоняла зеленое стылое небо. Речка Биже плясала в новом просторном русле; груды камня лежали холмами у котлованов и просились в кладку; с визгливым пеньем колес, не разбирая — ночь ли, день ли — ползли обозы бревен и досок от Ваганова.

Елкин просматривал сводки проделанных и оставшихся работ, удовлетворенно мычал и думал: «А ведь дотянем». Сводки со дня подписания договоров на соцсоревнование показывали сильно увеличившуюся производительность, за ними чувствовалось неотступное решение довести постройку до конца. «Как действует, как действует! Никто и не подумает, что держимся на фиговом листочке. Но… берегись, старикан, если Гусев не вывезет, берегись! А что можно предпринять, если?.. Ничего, ничего. Каяться, только каяться!»

Вбежал Калинка.

— Пойдемте! Требуют вас. Мостовики не вышли и собираются удирать.

Мостовики больше всех страдали от холода. В котлованы, где работали они, постоянно просачивалась подземная вода, они промокали до исподнего белья, а к концу смены оказывались в ледяных мешках. Не имея места, где можно бы просушиться, на следующий день напяливали зачастую даже не оттаявшие сапоги, плащи, шубы.

Насморки, ревматизмы, кашли, начавшись осенью при первых морозах, всю зиму не отпускали мостовиков.

Елкин вошел в переполненный людьми прокисший барак.

— Всего два дня. Вам в первую очередь дадим печку, — говорил Козинов.

— Кончай! — крикнули ему. — Послушаем, что скажет начальник.

Елкин ничего не мог сказать в утеху, кроме лжи, лгать же больным, отчаявшимся людям было стыдно, но лгать было надо и, смяв стыд, он уверенно начал:

— Я имею телеграмму, часть печек уже в Алма-Ате.

— Верим, верим, а нет мочи! — Говорили наперебой: — Мы все простужены. Вся наша жизнь по таким барачишкам. Что из детей получится? Уроды, нахлебники государству? Думать надо, когда нанимают, строить, утеплять. А вы по старинке: сезонник, мол, деревенская скотина, стерпит, а сдохнет, туда и дорога. Какие мы сезонники, мы наравне идем с прочим рабочим классом.

Когда голоса поумолкли, Елкин проговорил, путаясь:

— Я понимаю и подойду, как к пролетариям. В первую очередь, вне очереди. Обещаю, по-хорошему.

— До печек дай нам пересидеть в бараке, в два-три дня не треснет ведь ничего, — попросили мостовики.

— Может треснуть. Вам особенно надо торопиться: скоро половодье, не доделаем котлованов, вода все смоет. Вы же не какой-нибудь сброд, а специалисты, сознательные. Все понимаете. Кто же нам сделает, кто?!

— Известно, буржуй не сделает.

Поднялся «Иван по матушке-Руси».

— Ну, пошли, ребята! Сказано — тепло будет, а теперь как есть, так и есть. Из начальника, из рабочкома тепла не выжмешь: сами в холоду и нечего их мытарить.

Он вышел из барака. За ним потянулись и прочие мокрой понурой толпой. Выведя всех из барака, «Иван» немножко задержался, остановил Елкина и проговорил, подкрепляя слова для большей убедительности взмахами кулака:

— Мы не на выжимку бьем, не за лишним рублем тянемся, а дух вышел, дух. Это пойми! — и, шурша обледенелым плащом, пустился догонять ушедших.

Гусев прикрыл за Елкиным дверь своей изобретальни и включил вентилятор.

— Ну, как? — Инженер был хмур. — Кого повесят — меня? тебя?

— Меня. — Бригадир зло бросил в угол еще несколько трубок. — Можешь готовить веревку.

— Не уберечься и мне, я надавал столько обещаний, так скрутил себя…

— Меня, меня — если к утру не будет готова. К утру обязуюсь!

Всю ночь Гусев и жестянщик возились с трубками в брюхе печки, пытали ее на все отбросы и к утру добились: она без разбору начала пожирать объедки от благородных машин. Утром, придя в кузницу, рабочие застали такую картину: красную печку, около нее всхрапывающих Гусева с жестянщиком и вентилятор, выгоняющим тепло.

— Ну, перепились наши фокусники, — решили кузнецы и растолкали спящих. — Здорово дернули? Где вы раскопали эту барыню?

— Сделали! — Гусев воинственно поднял руки. — Тащи из Красного уголка знамена, бери печку, нас бери на руки, и — на площадь. Есть смычка, вот она! Чего буркалы пялите: где, мол, те обещанные, куда их? Здесь они, у нас, в наших руках и больше нигде нету!

Печка топилась у мостовиков, окруженная счастливыми людьми, наконец поверившими, что тепло существует и для них; топилась, завешанная мокрыми полушубками, обставленная сапогами, валенками. Сюда тянулся весь люд ухватить кусочек тепла, понюхать, как оно пахнет.

— Дверь закрывай, выстудишь! — кричали счастливые владетели печурки.

— Испугались, — без печки жили, с печкой замерзать собираются! — подтрунивали над ними. — Вам тепло вредно: разнежитесь.

Забежал Козинов, погрел руки, подержал над печкой свой заиндевелый полушубок и проговорил:

— Теперь, ребята, никакой бузы! Не сделаем, сорвем смычку, не будет нам пощады… — И пустился к Елкину.

— Грелся. Здорово-о! — бормотал он там счастливо. — А сорвись?!

— Ну, ну, довольно, не вспоминай! — Елкин закрыл глаза. — Ты там регулируй, ты лучше знаешь, где могут подождать еще, а где не могут.

Организованная Гусевым бригада кузнецов, слесарей и жестянщиков гнула ежедневно по нескольку десятков печек. Особая комиссия распределяла их, сообразуясь с жилищными условиями, работой и настроениями людей.

Елкин в легком халатце сидел около румяной «фальшивки», как назвали печку, и наблюдал за ловкими руками Оленьки, сидевший бок о бок с ним и что-то вышивавшей желтым шелком по суровому полотну. Вечерние доклады прорабов были выслушаны, приемы закончены, акты и рапорты, не принесшие ничего угрожающего, просмотрены. Остаток вечера находился в полном распоряжении инженера, и он проводил его в ленивом состоянии, несказанно приятном после многих месяцев непрерывной тревоги и беготни.

Оленька вышила круг, утыканный стрелками, разгладила его ладонью и, осторожно потянув Елкина за халат, спросила:

— Папочка, тебе нравится?

— А что это будет? — Он ткнул пальцем в круг.

— Солнце, а все вместе — Балхаш: вода, берег, камешки.

— Почему ты начала с солнца? Я бы сперва сделал берег, потом воду, и солнце — последним.

— Ну вот, я спрашиваю, хорошо ли, а он критиковать. У меня пропадет охота, и ты не получишь панно.

— Оно для меня, мне?

— Кому же?! — Девушка приподняла стрелки бровей. — Себе я всегда успею.

— Это, выходит, прощальный подарок? Правильно, начинай с солнца, очень хорошо!

— Ты смеешься. Ну да, я глупая, не спорю. Ты умный! А вот не хочешь понять, что у глупых тоже есть самолюбие. — Она начала натягивать шубу.

Елкин глядел на нее и думал: «А моя Оленька меняется. Раньше, бывало, рассердится, везде углы, локти. А теперь куда-то девалась изломанность, как-то все закруглилось».

— Оленька, ты куда? Мне одному будет скучно, посиди!

— Зачем я вам, у вас есть фальшивка!

— Ну же, ну… — Он подошел к ней. — Прости, если обидел! Посиди, нам скоро расставаться. Ваганов увезет тебя, и один я насижусь еще. Почему-то парень не показывается. Он тебе пишет?

— У меня с ним ничего общего, — проговорила девушка, все еще недружелюбно поглядывая на старика. — Я и не помню, какой он, смутно так, чуть-чуть.

— Поссорились?

— Нет, так, — прошептала она и вздрогнула точно от внезапного испуга. — Я ему сказала, а он…

— Всерьез принял? Бывает. Ну, он приедет.

— Мне он не нужен. — Оленька потупилась.

— Что с тобой, какая ты обидчивая стала?! — Старик притянул голову девушки и постучал пальцем в лоб. — Большая, надо спокойней быть. Ты по-серьезному большая становишься, лицо округляется и походка другая, важная такая. Не шучу и не смеюсь. Молодость! Один-два месяца меняют человека до неузнаваемости.

— Я все-таки, папочка, пойду. Я прибегу потом. — Оленька горестно вздохнула и мягко, без характерного еще так недавно для нее подпрыгиванья вышла.

Старик сидел наедине с «фальшивкой» и ворчал, поталкивая ногой сонного, разомлевшего от тепла Тигру.

— Отпустим Оленьку к Ваганову? К чему нам заедать ее век?! Мы с тобой вдвоем как-нибудь… С ним объясняются, а он дрыхнет… — Старик ласково поерошил кота и сел писать Ваганову, что пора заглянуть на участок, и нельзя обижать таких девушек, как Оленька, и вообще вредно, когда всяко лыко в строку.

Выстояв два с половиной месяца на сорокаградусной точке и выше, морозы, наконец отступили. Началось быстрое потепление, и в середине марта термометр показал ноль градусов. Воздух пропитался терпким запахом конских и верблюжьих отбросов, поспешно, под первой же лаской солнца, вытаявших по дорогам. Степная даль прояснилась, точно с нее сняли злокачественное бельмо, и в искристой глубине ее завиднелись белые с синеватой поволокой вершины Тянь-Шаня.

Оленька сидела у раскрытого окна за своим панно «Балхаш». Зажав ладонью больную щеку, Елкин кружился по комнате, будто осаждаемый осами: поражение тройничного нерва причиняло ему по временам нестерпимые боли.

— Папочка, поезжай лечиться. Теперь без тебя все сделают, — сказала Оленька.

— Ты думаешь: солнце, тепло, весна — и все в порядке? Наивная душа! У нас бескормица, подыхают лошади, и с севера и с юга нажимает укладка, ей осталось только двадцать километров до Огуз Окюрген. А там — невзорванные карьеры, недорытые котлованы. Весна — вам она друг, улыбка, а мне — враг! Кто знает, когда ей заблагорассудится прийти. Не приготовим к разливу котлованы — и наша смычка уплывет в Балхаш. А потом, потом… — Он прильнул к уху Оленьки. — Я хочу видеть смычку, хочу пройти весь путь, весь, весь! Хочу видеть все плоды своих трудов! Вызвони-ка с конного дрожки! Съезжу в Огуз Окюрген на котлованы. Да и щека на воле, на солнце не так болит.

Подали не Милку и Каурого, которые постоянно возили Елкина, а новую пару — коренником высоченного полуоблинявшего мерина, пристяжной маленькую с наивной мордой пегую кобылку.

— А где мои? — хмурясь, спросил он конюха. — Сколько раз предупреждал: мою пару никому не давать.

— Ее и не дают, она на конном. У Милки отнялись ноги, а Каурый, кроме Милки, ни с кем не ходит.

— Где испортили Милку, кто?

— От недоеду, сегодня пять лошадей выбросили в степь.

— Слышишь? — Елкин дернул за рукав Оленьку, вышедшую проводить его. — А ты улыбаешься…

— Я, папочка, про себя, я солнышку, очень уж хорошо греет.

Случайная, до того никогда вместе не ходившая пара лениво, сбиваясь с ноги, тащила дрожки. Елкин сидел сердитым сычом. Его раздражало и слишком горячее, не по времени, солнце, и обмякшая, проступающаяся дорога, и клочья грязной шерсти, падавшие с крупа мерина прямо в дрожки, и чмоканье талого снега под колесами. Разыскав Калинку, он с первых же слов опрокинул на него все свое раздражение:

— Ты хочешь подвести смычку под половодье?! У вас здесь снег, холод, сумрак, и ты думаешь — зима крепка. Выйди в степь, выйди! Там весна, завтра хлынет.

— Константин Георгиевич, у меня работают в две смены, я по шестнадцать часов в сутки торчу здесь. — Калинка видел нервную дрожь, бившую старика, и старался быть миролюбивым. — Я делаю все, чтобы не потопить. Ужли вы предполагаете?

— Я знаю, нельзя доверяться здешней природе, у меня есть примеры. — Елкин напомнил мостовикам о северной «панаме» и заторе на Кок-Су.

Обратно он ехал в том же раздражении: страх перед весной, появившийся у него с началом теплых дней, перерастал в манию. Всякий пустяк — лужица на припеке, мохнатое седое облачко, порыв теплого ветра — казался ему предзнаменованием близкого разлива.

Захлюпала вода под колесом брички. Инженер перегнулся через облучок, заметил маленький, недавно родившийся ручей и неистово закричал на конюха:

— Заснул?! Гони скорей! Гроза над головой, а он спит.

По тому, как старик вбежал в квартиру и крикнул в телефон: «Широземов, ко мне!» — Оленька поняла его тревожно-паническое состояние и, ласкаясь, спросила:

— Папочка, над чем ты так? Все пустяки, смычка будет. Вот пришел доклад от Ваганова. До разлива перебросят все сено и заготовленный лес перевезут в безопасное место.

— А твой Ваганов знает, когда будет разлив?! Я видел, бежит такой сукин сын, в каких-нибудь два часа успел родиться, окрепнуть и булькает. Завтра он станет силой, завтра таких будут сотни.

— Кто такой? Что опять случилось?

— Эти канальи сожрут все, и смычку, и все труды!

— Да кто, кто? — допытывалась Оленька.

— Ручей! Как не поймешь?!

— Уф! — Девушка вздохнула и отошла к окну, чтобы скрыть горестную улыбку.

Широземову Елкин дал диктаторские полномочия и приказал в неделю закончить все скальные работы, бригадиру Гусеву после этого немедленно убрать из ущелья Огуз Окюрген всю механизацию, кроме той, что работала на котлованах, и самому перейти тоже на котлованы.

— А Калинка? — спросил озадаченный бригадир.

— И он и ты. Мне нужна уверенность. В погоне за уверенностью он и Ваганову приказал в неделю все сено доставить на участок, хотя раннее половодье меньше всего угрожало в холодном высокогорном районе.

Наступил день, назначенный Елкиным для окончательных приготовлений к разливу. Старик стал как безумный. Имея от Широземова безоговорочный рапорт, что заряжается последний карьер, он все же ежечасно звонил ему:

— Не запоздаете? Вас не зальет?

Отрываясь от телефона, выбегал на берег реки, вглядывался в степь, оголившуюся только наполовину, вслушивался, не ревет ли в Огуз Окюрген первый вал.

У квартиры спозарань стояли запряженные дрожки. Елкин не раз садился в них, чтобы поехать в ущелье, но, вспомнив либо Ваганова, либо снова Широземова, вылезал и начинал названивать. Дежурившая на телефоне Оленька устала отвечать ему, что везде порядок, никаких тревожных сообщений нет.

Под вечер пришла телефонограмма: «Карьеры взорваны. Выезжаю на участок. Широземов». Через несколько минут прибыл последний обоз с сеном и явился Ваганов.

Старик на ходу сунул ему руку и, не ответив на вопрос: «А где Оленька?» — умчался в Огуз Окюрген.

— Готово? — издали крикнул он.

— Будет, остались одни заскребышки, — ответил Калинка.

Елкин ходил вокруг последнего котлована и поминутно спрашивал:

— Скоро? Вы не слышите гула воды? Я как будто… вдали будто…

Бригадир Гусев и Калинка, оба мокрые, с потемневшими лицами (две последние ночи они не смыкали глаз), работали с зубовным скрежетом и до надоедливости яро понукали рабочих, достаивающих бессменно пятнадцатый час. Елкин заразил их своей тревогой, и они перестали понимать, что их жертва не нужна.

Около десяти вечера старик вернулся домой. Его лицо выражало странную смесь трудно-соединимых чувств: недоумения, догадки, радости, тревоги и печали.

Его встретили Оленька и Ваганов. Она спросила:

— Котлованы готовы?

А Ваганов спросил:

— Как вы себя чувствуете?

Вместо ответа Елкин обратился к ним тревожно:

— Сегодня ночью хлынет или не хлынет, как по-вашему?

— Нет, нет! — Оба замахали руками. — Через неделю, не раньше.

— Тогда я только что пережил тяжелую болезнь. — Старик облегченно вздохнул. — Не длительную, но очень острую форму мании. Мне все казалось, что в эту ночь, именно в девять часов, начнется разлив, и, если мы запоздаем хоть на четь секунды, смычки не будет. Уже десять часов. Час тому назад я слышал гул приближающейся воды. — Он походил, похмыкал и прибавил: — Ну, и слава богу! Ребята, чай, не обидятся за ненужную гонку.

Задребезжал телефон.

— Не сумеете ли вы перебросить ко мне рабочих? Я боюсь, мои люди не выдержат, — говорил Леднев. — Началось падение производительности. Мои люди переутомились.

— А разлив вам не угрожает? — спросил Елкин, снова охваченный страхом.

— Разлив? Нет, нисколько.

К Ледневу отправили большую вспомогательную группу рабочих, освободившихся на других пунктах.

После разлива, который не причинил строительству никаких потерь, кроме нескольких размытых землянушек, Елкин выехал на Джунгарский разъезд. Ехал он в открытой машине, радостно подставляя обнаженную голову горячему солнцу и оглядывая голубые весенние горизонты.

Он был уверен, что смычка совершится вовремя, что никакие силы не смогут задержать ее. Калинка заканчивал кладку бычков под фермы, насыпь, кое-где еще с осени разбитая ездой и ветрами, уже исправлена, последние известия с Джунгарского были успокоительны. И ехал он туда не приструнивать приунывших людей, а принимать, переживать заслуженную радость. Ему хотелось весь этот последний, самый трудный и важный — смычной — участок охватить одним взглядом и сделать его достоянием памяти на весь остаток жизни. Он предполагал, что Турксиб — его самая большая, самая важная, историческая стройка.

На Джунгарском его встретила многосотенная толпа рабочих. Он понял, какие чувства собрали людей, он был необходим для слияния всех отдельных радостей, что труд завершен, в одну, общую, и смутился.

— Что вы, зачем это? — бормотал, пожимая руки Грохотовых, Гонибека, Гробова и еще многих, никогда не виданных, незнаемых, но чувствовавших одинаково с ним.

Люди проводили Елкина до ледневской юрты и, многократно попрощавшись с ним, разошлись для последнего усилия.

— Вам, коллега, нужен доклад? — спросил Леднев. — Или вы без доклада поверите мне, что все в надлежащем виде?

— Я уже поверил там, вашим помощникам.

— Но об одном нужно договориться.

— О чем, о тоннеле? — перебил Елкин Леднева. — Вы где-то очень хотели проложить тоннель.

— Я давно забыл про это. У меня и без него забот был полон рот. Бог с ним, с тоннелем! — И Леднев небрежно перекрестил воздух. — Теперь другое. У нас была запроектирована каменная труба для невзрачного ручья. А в половодье ручей показал такие качества!.. Заменить трубу мостом?

— Не возражаю. Прекрасно, даже великолепно. Сперва поставьте времянку, а рядом Калинка построит каменный мост. Он давно ждет своей очереди, он один обижен.

Елкин остался ночевать и вечером завязался разговор, один из тех утомительных и одновременно соблазнительных, какие до страсти любил вести Леднев.

— Я, уважаемый коллега, пред вами в долгу, вернее, вы предо мной. Вы должны выслушать меня. Не бойтесь, это последний, так сказать, итоговый, разговор. Как вы относитесь к этому мученичеству и жертвоприношению?

— К какому? — Старик подумал, не напрасно ли он заночевал.

— Которое разыгралось здесь. Переносят смычку на первое мая, и начинается… Картина вам известна, я только дополню ее двумя-тремя штрихами. Мадам Грохотова, беременная по пятому-шестому месяцу, в морозы и бураны выходит стеречь шпалы, гонит и других. Гусев подряд не спит несколько ночей. Вокруг него люди работают по пятнадцати часов, укладывают себя пластом, и все для того, чтобы закончить раньше, урвать неделю, день, час. Это ускорение темпов, это приноравливание всех построек к маю и октябрю, паническое «скорей, скорей!», конечно, не одна глупость, не одно желание, чтобы их какая-то московская рука погладила по головке. Это фанатизм.

— Причины, которые заставили назначить смычку на май, вполне основательны, никакой фанатизм здесь не участвовал. Земля достаточно долго жаждала. Это было необходимо для осуществления хлопковых и прочих программ. — Елкин недовольно передернул плечами. — Неужели вы не чувствуете, что здесь во всем — и в сыпучих песках, и в еле заметных верблюжьих тропах, и в маленьких аулах, отдаленных один от другого на десятки километров, и в темных, как ночь, непроглядных буранах, решительно во всем — вопиющая тоска по дороге?!

— Здесь некому ездить по ней.

— Будет дорога, будут и люди.

— По пословице: был бы омут, а черти найдутся! Но зачем сгонять их в одно место. Они довольны своей жизнью и пусть живут. А подсовывать им насильно городскую жизнь — ненужная выдумка, вредная чепуха, фанатизм. Есть очень грустный и многосмысленный рассказ Герберта Уэллса, он зовется «Бог динамо». Негр, рабочий гидростанции, принимает динамомашину за бога, треск и гул ее — за ненасытные требования жертв. И вот он бросает на провода механика. Но бог все требует, и негр хватает другого. Тут подбегают, выручают, тогда негр бросается сам и погибает с восторгом, с энтузиазмом.

«Так преждевременно закончилось поклонение богу Динамо, эго была самая кратковременная из всех религий», — уверяет нас Уэллс. Но… он сам поклонник этого бога, один из верховных жрецов его. И, как всякий фанатик, не замечает своего фанатизма. Он сделал открытие и, может быть, от страха перед лицом ужасной правды тут же затоптал его. Но истина не может умереть, и я поднимаю ее.

— Апостол Герберта Уэллса? — Елкин весело хохотнул.

— Я не стыжусь. Вы как-то сказали, что всякое новое общественное устройство приходит со своим богом, со своей религией. Совершенно согласен. И наша материалистическая, безбожная, строго и трезво научная эпоха выдумала себе нового бога — машину и с беспримерным мученичеством поклоняется ему, подбрасывает в его ненасытную глотку жизни, семьи, младенцев. Бог пухнет и делается все жадней. У нас, в нашей новообращенной стране, он особенно жаден и лют, поклонение ему доходит до самозабвения, до фанатизма. Оно и понятно: недавно уверовавшие веруют всегда особенно восторженно и глупо. Хотите примеры? — Леднев не замечал, что Елкин порывался возразить. — Грохотова, схоронившая одного ребенка и рискующая вторым, Гонибек, воспевающий машины, весь Турксиб, вся нынешняя зима — служение. Помните, на Чокпаре пришла к выемке толпа бесплодных казашек и кричала экскаватору: «Машина, дай нам сына!» Наши писатели, наши газетчики, одержимые раболепием перед идолом — машиной, непрерывно кричат о тракторах, автомобилях, воспевают жрецов, утешают мучеников, позорят бунтовщиков, требуют все новых жертв… Мы поминутно устраиваем радения по поводу вновь открытых заводов, станций, цехов, из-за каждой лишней сотни болтов. Чем мы отличаемся от казашек?

— Довольно, стойте! — крикнул Елкин.

Но Леднев продолжал:

— Вы, вы тоже идолопоклонник! Вы здесь шаманствовали больше всех. — На худом лице говорившего, как будто и неспособном дать капли влаги, проступил обильный пот. — Вы больше всех перед усталыми, костенеющими от холода людьми размахивали своим богом. Себя поставили на край могилы. Мне жаль простодушных, полуграмотных людей, которые, полуосвободившись от христианства, подпали под власть новой религии. Преклонение перед машиной: она все может, она приведет к свободе, к счастью, — этот машинизм — религия нашего времени. — Леднев вытер пот, передохнул и пробормотал: — Простите, я люблю все сразу, иначе не могу.

— Спасибо, что вы жалеете нас, фанатиков! — Елкин с пренебрежительной усмешкой поглядывал на Леднева и пальцами взволнованно барабанил в стол. — Только лучше б было, если б вы покрепче прикладывали руки к работе. Грохотовой не пришлось бы стеречь шпалы и рисковать… младенцем.

— Вы и меня хотите обратить?

— Нет, оставайтесь самим собой, если хотите! Ваш бог — машина — глупость, сплошная глупость! В том-то и дело, что не религия, не фанатизм, а расчет, математика, наука, которая освободит человечество от вечного рабского труда, от власти жратвы и усталости. Вам, инженеру, стыдно забывать все те миллиарды, триллионы сил, которые дала и дает нам машина. Это — миллиарды часов отдыха, утех, свободы, счастья.

— Не забываю. Я говорю об отношении. У нас машина стала над человеком, важнее его. Она растаптывает его радость, выматывает жилы, и он с этим мирится, он поет ей хвалу и плодит новые. Расчет позабыт, осталась гибельная страсть. Была страсть ходить в Иерусалим и Мекку, страсть завоевывать мир, распространять крест и полумесяц вплоть до папуасов, а теперь страсть строить заводы, станции на Камчатке, в джунглях, под полюсом, на земле, под землей… В каком-то пункте мировой истории люди позабыли, что машины — их слуги, и сами сделались слугами машин. Служба машин, бывшая до одного времени великим освободителем человечества, перешла в свою противоположность — в гнет машины над человеком.

— Вы не понимаете самого главного: если человек при первом столкновении с машиной имеет какие-то намеки религиозности — страх, преклонение, излишние надежды, — то немедленно начинает освобождаться от них и очень скоро делается уверенным, расчетливым повелителем машин.

— Фанатиком, — перебил Елкина Леднев. — Господа машин, разные мастера, механики, они-то и есть худшие идолопоклонники. Они-то и готовы посадить весь мир в сетку из проводов.

— Если уж машина — бог, то бог добрый, не бессмысленный любитель страданий, не глупый деспот, а слуга. И машинизм не религия фанатиков, а творческое горение изобретателей. С машиной и машинизмом мы перевернем мир, из земли сделаем райский сад, а из человека — счастливое, свободное существо. Все эти выдуманные, преувеличенные вами голод, холод, увечья — разумный посев, который даст скоро, увидите, какой урожай! Люди уже хорошо понимают, что машины дают самую большую прибыль, и в них охотней всего вкладывают свой труд, свой капитал.

— Египет, пирамида! Там нужно было умершему колоду аршина в три, а строили Вавилон в триста метров высотой сорок лет. И вы начинаете Вавилон…

Елкин расхохотался:

— Да что с вами, товарищ Леднев? С чего вы такой злопридирчивый? Я слыхал от вас странности, но этакую ахинею слышу впервые. Когда и кто вас так обидел?

— Никто. Эго чистое искусство мысли.

— Именно, нечистое. Либо оправдание вашей бездеятельности, либо тормоз. Люди освобождаются, люди впервые начали работать на свою радость, на себя, а вы ставите им преграду. Они посмеются над вашими страхами и пройдут мимо.

— Вернутся, прибегут. Когда машинизм измесит, изгложет, доведет их до отчаянья, они побегут от него к нам.

— И что же вы скажете им?

— Время, жизнь скажут.

— И скоро будет это?

— Нет. К сожалению, машинизм — затяжная болезнь.

— А к тому времени и товарищ Леднев выздоровеет от своих странных мыслей, от недоверия к машине. Что это — итог вашего трехлетнего пребывания на Турксибе? Печальный итог, поверьте, он вам не принесет радости!

Елкин сидел у раскрытого окна и через суетливую площадь, где разгружался верблюжий караван, плотники устанавливали арку и трибуну, гарцевали казахи, приехавшие узнать, когда же будет готова дорога и начнется праздник, глядел на просторную, могущую вместить любую жадность глаза степь, устланную коврами красных и желтых тюльпанов, старательно вырезанных стройных ирисов и хохлатых, точно потрепанных, маков. Он думал, что будет вместо этих, наделенных короткой жизнью цветов, кем-то прекрасно названных степными эфемерами, через год, два, три, и сможет ли он увидеть новую картину перепоясанной рельсами земли.

Подъехал Калинка, по-театральному, заранее обдуманно приподнял шляпу и объявил:

— Бычки сложены. Примите рапорт!

Елкин глянул в бумажку, громко именуемую рапортом, предложил Калинке сигару (сам он бросил курить, а сигары хранил для угощения) и спросил:

— Вы не потеряли еще интерес к каменным мостам?

— Я не понимаю… — Калинка начал жадно сосать сигару. — К чему вспоминать мертвецов?!

— Ваши мертвецы воскреснут. Пойдите к Широземову, возьмите документы и поезжайте на Джунгарский. Там вы будете строить мост!

— Простите, как я должен понимать? Продолжение игры или?..

— Будете строить мост. Каменный.

Калинка испытующе оглядел старика, понял, что он не шутит, попрощался и поехал к Широземову. К вечеру он был на Малом Сары, пришпоривал худую лошадь, бегущую досадно лениво и орал песню за песней: «Из-за острова на стрежень…», «Маруся отравилась…».

Сильно постучали в окно, и Оленька, расшлепнув о стекло свой нос в смешную пузатую колбу, спросила:

— Можно повидаться? Нас двое. А может быть, ты, папочка, оденешься и погуляешь с нами? Такая теплынь, и такая кругом полынь… Я задыхаюсь, я не перенесу этой прелести.

Елкин оделся потеплее и вышел. Он не доверял степным ночам и еще больше не доверял Оленьке, с приездом Ваганова начавшей воспринимать все как прелесть и великолепие.

— Что же вы чуждаетесь меня?! — упрекнул он молодежь. — Ни вчера, ни позавчера…

— Все гуляем да рвем цветы. Оборвали половину степи. — Оленька утаила, что они не столько гуляли, сколько целовались. — А тебе, папочка, сегодня в парткоме и рабочкоме присудили красный трудовой орден знамени. Тебе и Гусеву. Уже послали телеграмму в главное управление. — Она схватила Елкина за руку, крепко пожала ее. — Папочка, какой ты герой получился! Поздравляю!

— Не торопись, Оленька, производить в герои: героев, как цыплят, по осени считают.

— Верно, присудили и телеграмму послали. Я сама видела.

— До ответной подождем поздравляться. Не то можно людей насмешить.

Шли степным, полынным берегом Айна-Булака. Оленька и Ваганов впереди, Елкин сзади; они негромко, для себя переговаривались, он молчал и старался не слушать. Оленька приостановилась, подождала Елкина.

— Я поеду к нему, вот отпразднуем смычку, и… Ты, папочка?

— Я что же? Мне нужно лечиться.

— Ты не будешь осуждать меня, приедешь к нам? У нас там две комнаты. Мы тебе уступим с окном на реку.

— Ладно, ладно.

— Нет, ты скажи! Ты же родной мне. Ты же меня не шутя принял в дочери?

Вместо ответа Оленьке старик подозвал Ваганова и спросил:

— Где вы думаете работать после смычки?

— Я остался бы в Тянь-Шане. Как Оленька. Если… то… Одному мне одинаково где ни быть, всюду будет плохо. Тянь-Шань… Я так крепко привязался к нему.

— Тогда, конечно, Тянь-Шань. — Елкин высвободил руку из рук Оленьки, сказал: — Я вам больше, надеюсь, не нужен? — и повернул к дому.

Вечером двадцать первого апреля Елкин и Фомин отслушали последние доклады о полной готовности участка к приему укладочных городков и вышли на площадь.

— Мне как-то не верится, что мы построили дорогу, — проговорил Елкин, протягивая руку к лоснящимся, будто ошкуренным горам. — Пред этой голью моя мысль — мутится. Это же, мой дорогой, эта пустыня, дорога, и будущее, завтра этих мест — какое-то неправдоподобие. Уж слишком несходственные вещи связались в один узел.

Как бы желая доказать реальность всего происшедшего, Широземов поднялся на новенькую трибуну и нажимом каблука попробовал прочность настила, потом кивнул на ряд белобрысых, тоже новеньких телеграфных столбов и сказал:

— Весело гудят.

Из темной пасти Огуз Окюрген выехали два верховых казаха, за ними с глухим шумом выползла ленивая светло-рыжая волна баранов, точно волна пива, и начала подступать к городку; с другой стороны из-за увала выдвинулись горбы верблюжьего каравана, совсем поблизости с надрывной грустью журавлиного перелета закурлыкали несмазанные арбы.

Степь узнала, что южные рельсы скоро «пожмут руку» северным, и двинулась на дорогу. Она шла всю ночь с дыханием тысячных гуртов, напоминающим шум взволнованного моря, с хлопаньем бичей, с ревом требующих отдыха верблюдов, с плачем напуганных сновидениями и явью младенцев, с криками пастухов и наездников, подобными лошадиному ржанью.

Шли Каратал и Чу, Балхаш и Иссык-Куль, разъединенные многими днями степной гоньбы, и раздвигали небосклоны своих юрт на бесплодном, никогда не ласкавшем глаз скотовода урочище Айна-Булак. Дымы кизячных костров и темные гривы лошадей поглотили светлость лунной ночи. Запах бараньей шерсти и людских тел, запакованных в овчинные штаны и чапаны, отравил ветры, несущие свежесть Джунгарских высот и сладкую горечь степных трав.

Елкин бродил в тесноте становища. Перед ним мелькали жесткие и одновременно простодушные лица наездников, седла в серебряных, померкших от древности наборах, туго сплетенные, пробивающие конскую кожу плетки, белые чалмы старух, ватная рвань, прикрывающая ребятишек.

— Восстание истории, — бормотал инженер и внимательно вглядывался в черты минувшего, сбереженные недрами непроходимых песков.

Широземов, Козинов, Гусев и многие другие, одурев от духоты и гула, старались разместить и приветить своенравную гостью пустыню. Елкин слышал их крики, уговоры, знал, что нужно помочь им, но не мог оторваться для текущих забот от охвативших его дум. Ему повстречался растрепанный, взбудораженный Широземов.

— Черт знает что такое, — забьют всю площадь. Им указывают места, а они прут как попало. Мои ребята с ног сбились.

— Пусть их, пусть, дайте им! Завтра отодвинем. Последняя ночь, дайте!

— Надо было раньше выставить кордоны. Вот бывает, не догадался, — жалел Широземов.

— Зачем кордоны? Дайте!

— Они могут задержать укладку. Растопчут насыпь и…

— Дорогой мой, все это, — Елкин показал на становище, — живет последнюю ночь, завтра начнется другое, перелом истории. И пусть она, эта обреченная на слом жизнь, ведет себя как хочет!

Старик оставил удивленного Широземова и снова пошел по табору. Он заползал в юрты, осматривал узоры ковров, кошм, древнюю с арабскими надписями посуду, странной формы и непривычного звука музыкальные инструменты. В одной из юрт наткнулся на Ваганова и Оленьку, сидевших в кругу казахов и громко хохочущих.

— Папочка, садись! — Оленька потянула Елкина в круг. — Ты не знаешь, над чем мы? Не знаешь? Казахи советуют ему, — она кивнула на Ваганова, — завести еще одну жену. Я, говорят, такая маленькая и одна — совсем плохо.

Ваганов дал Оленьке прохохотаться и объявил казахам, которые настойчиво просили показать им самого большого инженера.

— Вот он.

— Можно поговорить? — К Елкину подсел длиннобородый аксакал. — Скажи, какую жизнь принесет дорога? Я — аксакал, ты — аксакал, я умру, ты умрешь. Скажи!

— Хорошую. Вот увидишь и скажешь: «Зачем я — белая борода?!»

Аксакал сделал распоряжение женщинам, сидевшим за кругом мужчин, и перед Елкиным появились баранина, кумыс, чай.

Круг казахов, желающих поговорить с начальником, все увеличивался, и только на закате Елкин выбрался из тесноты и гула становища и прошел к Широземову, вспомнив, что тот сильно обеспокоен нашествием гостей.

Утром Широземов велел освободить площадь, и становище послушно отступило на указанное ему место.

— Вчера лезут — и баста, говори не говори. А сегодня — будто не те люди… — высказал свое удивление Широземов.

— Потому что это — сегодня, а не вчера. Сегодня принадлежит нам. — Затем Елкин обратился ко всем присутствующим (контора, где происходил разговор, была полна приехавшими со всех концов участка): — Одержана последняя и окончательная победа вот над всем тем, — он показал на огни и пыль становища, — что удержалось от средневековья, от Батыя. Дорога — последний акт этой борьбы, дорога добьет остатки. Мы, простите, если я говорю чепуху, мы сами не вполне понимаем весь смысл нашего дела. — Он умолк, почувствовав неловкость от своего излишне патетического тона. Но погодя, встретив Оленьку и Ваганова, досказал недосказанное: — Говорят, что живые на вечные времена запоминают умерших. Это вроде закона бессмертия жизни — мертвый остается в памяти живых и продолжает жить. Все три года я почти не замечал эту уходящую жизнь, а вчера началось — не могу оторвать глаз от нее.

— Папочка, ты страдаешь?

— Нет, Оленька, нет! Просто какая-то жадность. Космос, ведь целый космос уходит, и я его больше никогда не увижу. Не жалко, не больно, не это… А надо обязательно разглядеть и запомнить.

— Я не понимаю, — призналась Оленька.

— Тебе муж объяснит, он должен понимать… Мне некогда. — Старик попросил Оленьку прибрать его комнату и уехал в укладочные городки.

К вечеру ожидалась смычка рельсов. Северный укладочный городок находился в полуторах километрах от Айна-Булака, южный — несколько дальше. С каждой минутой промежуток, отделяющий их, становился все меньше. Обе укладочные партии были одержимы духом соревнования. Они три года с беспримерным упорством через сыпучие пески, в нестерпимую жару и холод, под ураганами шли к закрытому семафору, поставленному в недрах пустыни, и как можно было в последний день упустить первенство!

Вприпрыжку бежали разметчики. Карьером на разгоряченных, тоже захваченных духом соперничества лошадях подвозились шпалы. Рельсы сбрасывались с автоматической точностью — ритм работы, шлифованный три года, достиг музыкальной стройности. Даже вдохи и выдохи людей были подчинены ему.

Тысячные кордоны пеших и конных окружали закрытый семафор и две триумфальные арки. Оркестр в медных трубах держал целое созвездие отраженных солнц. Знамена вздрагивали в руках знаменосцев, охваченных волнением: «Скоро ли, скоро ли, кто первый».

«Север» сбросил последние рельсы, последние костыли простонали под молотками, и поезд медленно, ощупывая колесами прочность пути, под крики торжествующих толп и рев меди, вошел в объятия триумфальной арки, предназначенной для него.

Через несколько минут, не успели еще отыграть «Интернационал», в свою триумфальную арку прошел поезд «Юга». И семафор открыл пустыню для новой жизни. Каждый из поездов вели два машиниста — русский и казах, каждым паровозом управляли одновременно две руки — русская и казахская. Вторым машинистом на паровозе «Юга» был Тансык.

После митинга и торжественного заседания Елкин для круга своих ближайших сотрудников давал банкет. Торжество носило в себе все своеобразие пустынной кочевой жизни. Гонибек двумя полуведерными чайниками таскал из куба кипяток. Шура Грохотова разливала его в стаканы, пиалы, в эмалированные и алюминиевые кружки (посуда была собрана с бору да с сосенки). Оленька подавала чай гостям. Одновременно с чаем подавался нарзан. Это странное объединение ввел Гусев: он (вечер был душен) никак не мог залить жажду и пил смесь, надеясь в ней найти утоление.

Закусывали черствым хлебом и бараниной, посыпая их крупнозернистой горькой солью. Достать нужное количество ножей и вилок не удалось (столовая кормила ужином рабочих и казахов), и Елкин, извинившись, попросил гостей устраиваться, как сумеют.

Короли укладки — Гнусарев и Бубчиков — ели одной вилкой. Гусев перочинным ножом, Широземов подбрасывал куски баранины в рот двумя обглоданными косточками. Лучше всех был устроен Леднев: он получил полный прибор, но ел не так охотно и азартно, как все прочие. Аппетит ему испортила Шура: давая нож, тарелку и вилку, она в оправдание такой заботы объявила с особым подчеркиваньем:

— Инженер Леднев принципиальный противник общего котла.

Было шумно, весело, пьяно от воспоминаний и радости. Одни доказывали, что смычку спасли кузнецы.

— Не будь наши ребята аховые, долбили бы и по сей день. Буры, буры.

Другие выдвигали в спасителей бригадира Гусева и его печку — «фальшивку».

Третьи — Петрова, так лихо взорвавшего Бородавочку.

Бубчиков с Гнусаревым рассказывали друг другу о буранах и морозах — кому сколько выпало. Калинка, склонившись к уху Елкина, говорил вполголоса, скрывая свое признание от прочих:

— Мне стыдно, я столько небылиц и подлостей думал про вас. Теперь я убедился, что вы вели меня к мудрости. Мой последний, единственный мост — моя радость. Верно, в одном нужном куда больше утехи, чем в пяти… Теперь я гарантирован от разочарования, я научился прислушиваться к действительности и уважать ее. Перед отъездом, перед расставанием… извините меня за все!

Елкин пожал протянутую ему руку и проговорил:

— Буду строить, прошу ко мне. Не буду, уйду на покой, не забудьте письмишком!

Принесли телеграммы: Фомину, Бубчикову, Гнусареву, Елкину, Гусеву, Козинову, Тансыку, Гонибеку.

Елкин вскрыл свою и прочитал:

За трехлетнюю самоотверженную героическую работу по сооружению Туркестано-Сибирской магистрали ЦИК СССР постановил наградить вас орденом Трудового Красного Знамени.

Начальник Главного Управления Турксибстроя.

Поздравляю с награждением.

Бригадир подал свою.

За оказание строительству незаменимых услуг в наиболее трудные моменты… награжден…

Товарищи Бубчиков и Гнусарев за большевистские темпы работы и своевременное окончание укладки… награждены…

Первые машинисты казахи Тансык, Гонибек награждены…

Весь коллектив рабочих Турксиба… награжден… Присваивается звание краснознаменного героя…

Начались рукопожатия. Елкин, окруженный поздравляющими, растерянно бормотал:

— Спасибо, спасибо, товарищи, что выхлопотали!

Леднев поднялся и вышел с болезненным чувством одиночества и своей ненужности среди радующихся.

— Что же нам еще осталось сделать? — спросил Елкин, провожая гостей. — Гусев, отникелируй-ка двадцать штук костылей! В старину последний костыль вбивали серебряный, ну мы сделаем не так торжественно.

— Для никелировки у нас нет ванн, отполировать можно.

— Ну, полируй, ладно! Это уж так, сверх обязательного, для шику.

В промежутке с двадцать второго до двадцать восьмого апреля, отделявшем смычку фактическую от торжественной, строители ощущали себя примерно так, как ощущают родители появившегося на свет, но еще не названного младенца.

Открывались и закрывались семафоры, передвигались стрелки, с севера тянулись составы бревен, досок, готовых срубов, с юга — цемент, кирпич, нефть, бензин, но недостаток завершительной церемонии умалял радость созидателей, совершившемуся придавал досадливый оттенок недоделанности.

Получили известие, что в ночь на двадцать восьмое прибудет правительственный поезд. Вечером в канун приостановили ход товарных составов и сняли срединное звено, соединяющее рельсы юга с рельсами севера.

Двадцать восьмого утром вся многокилометровая чаша урочища Айна-Булак, обставленная утесами и холмами Джунгарского Алатау, кипела волнением многотысячных пеших и конных толп, собравшихся от всех границ Союза.

В середине этого хаоса, у разобранного звена, стояла бригада рабочих-укладчиков, начальники обоих укладочных городков, вагонетки, нагруженные шпалами и запряженные лошадьми.

Рабочие курили, начальники немножко нервничали, озирались и строго оглядывали рабочих. Лошади, не привыкшие стоять, беспокоились и натягивали постромки Им трудно было понять, что в то утро их вывели для совсем особой роли.

Подошла правительственная комиссия. Звено, разобранное накануне, снова уложили на прежнее место. Бубчиков и Гнусарев отдали рапорты. Гнусарев роздал членам комиссии костыли, и они, отполированные Гусевым, послушно вошли в гнезда, неделю назад пробитые их предшественниками.

Телеграф простучал:

Семафор Туркестано-Сибирской дороги открыт. Скоро первые поезда по рельсам побежденной степи повезут хлеб в страну хлопка и хлопок в страну фабрик и хлеба. Окончание строительства Турксиба на год раньше намеченного срока — крупнейшая победа пятилетки, торжество социалистического соревнования.

 

14. Вместо эпилога

Зубр

Запутаннейший лабиринт: десятки тысяч своеликих людей, разноречие умов, сердец и воль, миллионы событий и поступков — героических, обыденных, красивых и отвратительных — сложнейшая ткань, вытканная борьбой, — вот чем для меня открылся Турксиб.

Подобно неопытному собирателю грибов, я срывал все и, не сортируя, складывал в свой пестерь. Проезжая на грузовиках, верблюдах и конях разливы первозданных степей и пустынь, скашивая неисчислимость фактов, я все глубже увязал во мрак своего бессилия уловить орбиту, по которой совершалось их движение.

Факты рождались и существовали, не заботясь о гармонии.

Первый спасательный круг мне бросил Елкин, вернее тот, кто послужил колодкой для моего героя.

Нервный, чистенький и аккуратный старичок — шкатулка с какой-то потайной пружиной, закрытая на замок. Подбери ключ, со звоном отпрянет крышка, и шкатулка заноет.

Я спрашиваю о цифрах — он дает их; об условиях труда и быта — рассказывает; о борьбе — охотно отвечает. Но ни звука о себе, а мне-то больше всего нужен именно он сам. Наконец я пошел на него лобовой атакой.

— Скажите, что вас, человека пожилого, я бы сказал, не обижайтесь, усталого, издерганного, заставило приехать в эту дичь?

— А вас? — Крышка захлопнулась плотней. — Вам платят?

— Платят, но не за то, что я разъезжаю. Видите ли, чтобы получить, я должен создать новый факт, и притом общественно полезный.

— Но в последнем счете ваш побудитель, ваш двигатель — деньги?

Скажи я «да», мне бы ни за что не приоткрыть шкатулку. Она бы отделалась от меня чем угодно: цифрами, вежливостью, занятостью — это было видно по прикушенной нижней губе, по какой-то неявственной подкожной усмешке.

— Нет, — ответил я, и, видимо, с такой убедительностью, что Елкин больше не потребовал доказательств и открылся.

Защемленный рот, брови, собранные сборками к носу, как бы туго спеленатая фигура — все изменилось. Брови раскинулись крыльями, рот принял непринужденный, напитанный жизнью чертеж.

— Есть громадное удовольствие бежать в первой волне. Вы наблюдали в половодье, как бежит первый вал? Он ломает лед, рушит заторы, смахивает с берегов снег. А за ним — крики, лодки, сети. Мы, строители, — это первый вал. До нас здесь была пустыня, а теперь жизнь стучится со всех сторон, прет, не ожидая, когда мы сделаем свое дело и впустим ее. Ехать по насыпи и рельсам, сделанным твоей мыслью и твоими руками, — исключительная радость. Каждый поворот вагонных колес вызывает несметность воспоминаний. Здесь тебя с ободранным чемоданом в безводную степь выбросила бричка, там ты жил и мерз зимой в юрте, в том месте недоставало хлеба, одежды, обуви, рабочие бузили, а все же построили мосток до срока. Каждый колодец, водокачка, семафор улыбаются тебе, а ты улыбаешься им. Встреча старых друзей…

Жизнь строителя всегда на новой квартире, в новом обществе. Он начинает с палатки, с шалаша, постепенно через барак доходит до комнаты, иногда до квартиры в две комнаты, выписывает жену, семью, а через месяц-два снова в палатке и один. Спит на полу, на столах, под телефоном, недоедает, думает за многих, но радость творчества, радость от постоянного переливания своей мысли и воли в дела и вещи перекрывает все это.

Я люблю много лет спустя проезжать по путям, построенным мною, видеть знакомые места, отмечать происшедшие перемены и слушать, как пассажиры рассказывают об этом легенды. Легенды — это ласковый мох на старушке жизни, и как хорошо отдыхается с ними.

Он говорил, как слаженный инструмент.

— У нас есть такие зубры — ему непременно подай степь, тайгу, пустыню. Дохнет он нежилым воздухом, и его не удержишь. Тут какое-то переплетение двух начал: одно — обязательно населить, очеловечить, другое — очеловечив, убежать в дичь. Строитель, и особенно строитель дорог, все время ходит по истории человеческой культуры, как по лестнице. Сначала он, повторяю, живет, как зверь, в пещерах, ямах, под деревьями, затем, как кочевник, в палатках, юртах, и, наконец, он — человек двадцатого века. И так всю жизнь. И в нем постоянно бурлит радость этого движения, я сказал бы, в нем сконцентрирована вся радость человечества, пришедшего от булыжника ко всевозможным моторам, от костра к паровому отоплению и электричеству.

На следующий день я уезжал с Джунгарского на Айна-Булак и, свернувшись калачиком на пустой платформе грузовика, мысленно рассортировывал тот огромнейший сбор впечатлений, который сделал на разъезде.

Ледяной ветер насквозь прохватывал на мне и тулуп, и пальто, и все шесть рубах. Он напомнил мне другой проделанный путь. Ночь, степь, ветер. Клекот задыхающегося мотора. На ящиках, как на лобном месте, кучка рабочих и техников с Магистрали. И так десять часов подряд.

— Да как вы ездите, как спасаетесь от этого, черт побери, дикого киргиза?! — захныкал я.

— Что, забирает? — отозвался один из техников с лицом, похожим на ком фиолетовой глины. — Да, ветерок погожий. А вот так. — Глина поднялась на ноги и начала размахивать руками. — Вдохновением. Гни спину, ломай хребет, сучи ногами.

Я начал ломать хребет, приседать, подпрыгивать. Глина командовала.

— Больше вдохновения, больше! — Потом, когда я нагрелся, она подняла руку и, разрисовывая темень ночи какими-то знаками, начала философствовать: — Чуешь, сколько нашлось тепла в твоем окоченелом теле. Собрать все силы в одну точку, и человек попрет поезд. Главное, в одну точку. — Сделала рукой кругообразный жест, видимо, графически хотела изобразить вдохновение.

Заказ энтузиастов

Одной из первых забот исследователя человеков должна быть забота о снаряжении, с каким он выходит на работу. Если в одних случаях ординарная цигарка или стакан водки могут открыть ему интереснейшую биографию, то в других этим же стаканом его самого из положения изучающего поставят в положение изучаемого.

И потому, прежде чем идти к Бубчикову для разговора по душам, я обстоятельно выспросил рабочих, каков их начальник.

Отзывы самые лестные: и знаток дела, и сам всегда впереди, и умеет отстоять своих подчиненных, и не пьет и не курит, и скромен. Вот и раскачай такое совершенство, если оно не пожелает разговаривать.

«В таком случае он любит себя», — решил я и начал разговор так:

— Как же вы прошли Каракумы? Ведь их считают непроходимыми.

— Считали, а теперь перестали. Да, Каракумы. Что за день наработаешь, ночью ветер испортит, и нельзя передвинуть укладочный городок. Назад, чинить. Зачиним, вперед. Так и чаяли, что проболтаемся маятником где-нибудь у Балхаша. А ураганы… Крыши с вагонов снимало. А с водой что было. Соль, вонь, горечь. И такой воды не досыта. Скажем, застряли в барханах цистерны, так и идем не пимши, терпим, покуль можно.

А подход к Аягузу… Раскачались такие метели… хватит — и нет человека, валяется в сугробе. И шли…

Бубчиков выхватывает из конторки дела и подает мне пачку ведомостей.

— Растяжка одного километра пути в первое время — восемьдесят рублей, а теперь — девятнадцать; костыльная бойка — сто двадцать рублей, а теперь — сорок четыре. И так по всем работам. Видите, какая экономия государству, и рабочий получает больше.

— Чем же вы достигли этого?

— Выучкой. — И Бубчиков начинает рассказывать.

Его рассказ — все равно что доброе вино, от него танцует сердце и течение часов обращается в порхание секунд.

Его прерывают рабочие, которые вваливаются возбужденной, сердитой толпой.

— Что случилось, ребята?

— Газета, Иван Осипыч… — Один открывает задворки газеты и читает: — «Турксиб перешагнул Каракумы. Все рабочие Северной укладки охвачены энтузиазмом. Смычка будет дана в срок». Их бы, кто пишет, прожарить в нашем энтузиазме.

— Смычка в срок. Ему легко сидеть там где-то и подзуживать. Поработал бы, спустил бы две-три кожи…

— Энтузиазм, и никаких гвоздей, точка. А про то, как перли мы через пески, не стоит?! Как мерзли, как от жары пропадали — где? Не заметил? Самого бы сюда, и не с перышком, а с лопатой!

— Настроение кому-то боится испортить. Энтузиазм, выходит, легко. Дурачков из нас строит, ванек.

Я не вполне понимал, чем так недовольны рабочие, и попросил Бубчикова растолковать.

— Штука простая. «Энтузиазм рабочих победил Каракумы». Человек, не причастный к этому делу, ничуть не оценит, он просто скажет: «Сделали, значит, легко было. Чем же восторгаться?» А рабочие, вот они… Они великолепно знают, во что обходится энтузиазм… Для них это не песенное, звучное слово, не красивый поворот языка, а жажда, пот и смертельная усталость.

— Мало нас хлопалось от солнечного удара, — прервали Бубчикова. — Вот и написать надо, как соленую воду лопали, как песок глотали.

— Говорить о достижениях и забывать об усилиях, о жертвах, замалчивать каждодневное напряжение — значит умалять героизм рабочих. Вот тоже будет писать, давайте заказ! — И Бубчиков кивнул на меня.

— Не вертел бы попусту языком…

Около полуночи пришел поезд с рельсами и шпалами. Его нужно было немедленно разгрузить и отправить обратно. Задача во многих условиях трудная, но у Бубчикова она решилась скоро и просто: укладчики без споров, без торговли вышли на работу, и через час состав ушел обратно.

— Это тоже энтузиазм. Они не обязаны были идти, они могли спать, но вышли, сделали, и, если вы напишете просто — энтузиазм, — они вас изругают. Вы расскажите про каждого, как он старался, потел и почему он не послал меня к черту, когда я разбудил его.

При потушенном огне, лежа в постелях, мы все продолжали говорить об энтузиазме, о родниках его.

— Я им все даю, я за них зверем грызусь, за глотки хватаю. Видели, как одеты они: на всех пимы, полушубки, рукавички. И они мне — всё. У нас за два года ни одного конфликта.

— Несмотря на то?..

— Да, и по ночам бужу, и работаем в любую непогодь.

— Но допустим, вы не сумеете достать им пимов?

— Дело не изменится. Они знают, что для них сделано все. Если нет, то нигде нет. Это они понимают.

— Откуда же знают, что сделано все?

Бубчиков молчал, видимо, не зная, чем доказать мне очевидную для него штуку.

Стук в дверь.

— Черт возьми, что там такое?! — Бубчиков полез с кровати. — Кто там?

— Это я, укладчик. Дай напиться! У нас в вагоне все вылакали.

— Эх! Как ты напугал меня. Я думал, какая-нибудь каверза. Пей! — Бубчиков подал стакан и графин.

Рабочий напился, похвалил воду: «Славная», — и ушел.

— Вот постоянно, — проговорил Бубчиков. — За водой ли, прикурить ли, в ночь — в полночь идут. Так и живем.

Приятный гость

Автору его произведение не всегда — друг, приятель, подчас оно — злейший враг, с которым приходится бороться и бороться. Так получилось у меня с этой книгой. Вышел припеваючи, как на прогулку с хорошо знакомой и приятной компанией.

Впереди Елкин бежит таким ретивым иноходцем. Я еле успеваю за ним. И вдруг мой старик останавливается. Дальше он не желает идти. Я оглядываюсь — кругом бездорожье и чащоба, и ни одного из спутников, кроме старика. Мы вправо, мы влево — бурелом, и баста. Я пускаюсь на разведку, теряю старика и остаюсь один.

Заблудиться в своем собственном произведении так же легко, как в незнакомом лесу, и столь же неприятно. Все становится немилым, все начинает раздражать. Я ухожу в дальнюю комнату, занавешиваю окна и блуждаю по трущобам фактов и своих выдумок. Проходит день, другой, неделя, в висках звон, в сердце отъявленная на всю жизнь досада, на полу ворох бумаги с неудачными попытками шагнуть дальше.

Не идти же назад к первой строке, когда уже сделана треть пути! Да и какой толк, когда никакого иного пути не вижу! Дурацкое положение — сам себе вырыл колодец, прыгнул в него и не могу выбраться.

Вдруг слышу голос:

— Дома ли хозяин?

В ответ мнутся, мямлят, боятся впустить в мой затвор сквознячок.

— Я с Турксиба.

— Дома, дома! — ору я. — Впустите!

Передо мной сам главный комбинатор, экс-комбриг Гусев.

— Это, это ты? — спрашиваю я и тискаю руку бригадира. Мой вопрос глуп, но попробуйте-ка поверить, что перед вами живой человек, а не персонаж из романа, когда перед этим целый год имел дело только с персонажами!

— А-га, — гудит бригадир. — Не помешал?

— Помешал?! Да я ж тебя, мой спаситель, не выпущу. Да я ж тебя… — и лезу с запоздалым поцелуем.

Он оглядывает комнату, дым, книги, исписанные листы и бормочет:

— Да, да, писатель, похоже.

Я ему, будучи на Турксибе, подарил свою книгу, он, возможно, не поверил, что она написана мной, и теперь проверяет свои сомнения.

Гляжу на его крепкую, спокойную фигуру, на орден Трудового Красного Знамени и думаю: «Ужли этот человек, — вспоминаю все деяния бригадира на Турксибе, — не поможет мне? А как-то он отнесется, я ведь и его описал?»

Уселись один против другого.

— Достроили?

— Ага. Приехал в НКПС за новым назначением.

— Как, где Елкин?

— Такого что-то не помню, — и чешет в раздумье за ухом.

— Тот, настоящий, живой? — Я называю начальника, у которого работал бригадир.

— Два месяца лечился, а теперь уехал в Тянь-Шань.

— Ваганов и Оленька?

— Женились. Смехота с Вагановым была. Он там организовал из казахов колхоз. Турксиб им дал лошадей, плуги, семена. Вспахали около тыщи га. Надо сеять. Ваганов спрашивает казахов: «Умеете сеять?» Орут: «Умеем». Уехали они в поле, а он подзадержался. Приезжает, а там картина: четверо казахов гоняют по пашне верхами и разбрасывают семена. Вжик стоит. Ваганов им: «Стой, стой, не так!» — а сам тоже не умеет и сознаться неудобно: марку свою и колхозную подорвет.

— Как же он выпутался?

— Сказал: «Надо весело начинать работу. Садитесь и пойте!» Сам повернул лошадь и в станицу к поселенцам. Привез двух мужиков.

— И долго казахи пели?

— Часа три. А прикинь, сколь бы они семян за это время разбросали?!

— Где Грохотовы?

— Сама родила, и уехали куда-то.

— Калинка?

— Строит каменный мост на Джунгарском.

Замечаю у бригадира нетерпение и приостанавливаю поток своего любопытства. Он придвигает ко мне исписанные листы и говорит:

— Про меня тут есть? Прочитай!

Не успел я прочесть и двух страниц, как он остановил меня:

— Ты мне то место, где я поминаюсь, а не какой-то бригадир.

— Это все про тебя, все.

— Вижу, дела мои, а имени моего нету.

— Я опасался, удобно ли. Боялся тебя обидеть.

— Пиши прямо: Гусев, бригадир по механизации, краснознаменец. Пускай знают.

— Краснознаменец, это уж потом, на постройке ты не был им.

— Правильно, так и напиши: за все свои подвиги получил орден. — Он внимательно выслушал все, что касалось его, потом достал книжечку, полистал и заметил: — В точности, как было. Только два подвига, — но помню, рассказывал ли тебе про них, — совсем не упомянуты. Где-нибудь их надо упомянуть.

Я заглянул в его книжечку — подробнейшее описание всех бригадировых дел, заверенные подписями свидетелей, рабочкомов и администрации, и обещался упомянуть про забытые подвиги.

Первый подвиг

Дело было на Чокпаре в первый год строительства, когда вся механизация Турксиба находилась под наблюдением американца Чемберса, представителя фирмы «Чикаго-пневматик».

Чемберс прибыл на Турксиб вместе с компрессорами, купленными у названной фирмы, и должен был научить турксибовцев обращению с этими аппаратами. Худо ли, хорошо ли учил Чемберс, — об этом до сих пор между турксибовцами споры. Я встречал турксибовцев, гордых американской выучкой. Но работал он скверно. Что ни день, то у компрессоров сгорали шланги.

Горят и горят. А метр шланга стоит несколько рублей золотом и купить их можно только у той же фирмы «Чикаго-пневматик», так по договору.

— Не может быть, чтобы не было никаких средств, — много раз говорили Чемберсу.

У него один ответ:

— В Америке тоже горят.

— Тогда нет смысла работать машинами!

— Это ваше дело.

И создалась целая партия машиноборцев. Компрессоры поносились всячески, лом, кирка и лопата изображались лучшими, чуть ли не вечными орудиями для скальных работ.

Появился Гусев, походил, поглядел и решил, что Чемберс вредительствует. Покопался в своем опыте и предложил — около машин, где горели шланги, поставить железные трубки. Чемберс — против, но тот все же испробовал, и шланги перестали гореть.

Сам бригадир эту выдумку иначе не называет, как подвигом, и говорит о нем, волнуясь, с дрожью в руках.

— Сволочи. Ты знаешь, мы ведь получили из Америки инструкцию, когда уж все сделали, после смычки, и там прямо сказано — на пятьдесят метров от машины, где воздух шибко нагревается, ставить железные трубки, а потом уж резиновые. Знай я это раньше, я пришил бы Чемберса. В первый раз мне стало сумнительно вот как: встретились с Чемберсом и выпили. Он любил водку. Я говорю: «Мне бы на свое место, в механики», — был я тогда без определенного дела. А Чемберс говорит: «Мне бы заработать у вас мильён, и можно до дому». Тут я и взял его под подозрение. Негде было заработать ему, кроме как на поломке машин. Он за каждую получал процент от своей фирмы. Тут от злости я и выдумал поставить вместо шлангов железные трубки.

Второй подвиг

Остановились экскаваторы: вышла нефть и дров не случилось. Вспомнил Гусев, что есть в Швейцарии большой тоннель, где потухают от недостатка кислорода паровозные топки, и тогда выводят паровозы сжатым воздухом. Взял он два компрессора, надул экскаваторный котел вместо пара сжатым воздухом, и машина заработала.

Выслушав про себя, Гусев попросил читать про других. Он часто похмуривался, ему не нравилось, что я многим его соработникам и друзьям дал выдуманные имена и вольно обращался с фактами их жизни.

— Герой, а почему он Елкин?! Надо бы под настоящим именем выпустить, надо бы, заслужил.

Я сказал, что в литературе свои порядки, по которым менять имена можно, а иногда и необходимо, но Гусев не утешился этим:

— Жалко героев прятать. Героев надо показывать.

Прощаясь, бригадир дал мне совет:

— Ты разную шушеру, вредителей, лентяев выбрось. И любовь тоже поубавь. Оно верно, любовь у нас была, только пользы от нее дороге никакой, больше вреда, и волыниться с ней не стоит. Дай мне вредителей, лентяев, пьяниц, бабников, и что я с ними сделаю? Да ничего, сяду! И ты с этой публикой сядешь. Ты строй свою дорогу так, как мы строили. Сперва подбери надежные кадры, а потом уж и крой!..

Я решил быть послушным: весь пройденный путь перечеркнул жирным крестом, вернулся к первой строчке и начал подбирать кадры по совету Гусева — на пьянице, вредителе и бабнике далеко не уедешь.

Мне не раз приходилось слышать, что в будущем литература, как и всякое художество, умрет за ненадобностью. Вопрос не суть важный, ведь дело идет о будущем, но все же не очень приятно сознавать себя сыном племени, обреченного на умирание, не очень утешительно, сидя над бумагой, ощущать в пальцах холодок той грядущей смерти. Куда утешительней сознавать себя сыном племени нужного, вечного. Бригадир Гусев дал мне эту утеху, дал надежду, что литература не умрет, пока будут люди.

Чем пахнут рельсы?

Надо было еще многое повидать, со многими повстречаться, и я уезжал с Турксиба не спеша, с остановками почти на каждой станции. У меня был документ, который позволял садиться без билета, без хлопот в любой поезд и даже на любой паровоз. В надежде, что со временем отработаю такое гостеприимство, я широко пользовался этим документом.

Однажды, уже на выезде с Турксиба, я, ехавший тогда на дрезине, повстречал паровоз, которым управлял Тансык. Я закрыл перед ним семафор, то есть вытянул руку наподобие закрытого семафора. Тансык остановился и принял меня на паровоз.

Не буду пересказывать наши разговоры, потом они широко вошли в эту книгу. Тогда же из-за них чуть-чуть не произошло крушение. Среди говорильни Тансык вдруг замолчал и резко затормозил машину.

— Что такое? — всполошился я.

— Гляди сам, — отозвался он.

Впереди у самых рельс, вытянув над ними голову, стоял верблюд.

Тансык давал тревожные требовательные гудки. Паровоз приближался к верблюду. Состав был сборный, — такой не остановишь скоро, — а корабль пустыни не хотел уступать ему дорогу. По спокойствию, с каким стоял он, Тансык заключил, что верблюд опытный, рабочий, верблюд-строитель. А такие не боялись никаких машин, никаких гудков и не любили сворачивать: у них была высокая гордость. Из-за них уже случались крушения.

Паровозу пришлось остановиться. Мы с Тансыком пошли прогонять верблюда. Это был старый-престарый верблюд, друг Тансыка, действительно работник, строитель: ноги по-больному уродливы, бока изрубцованы побоями, спина сильно потерта тяжелым нескладным грузом.

Много лет Тансык и верблюд провели вместе — кочевали, бунтовали против царя, спасались в горах у границ Китая, служили Длинному Уху и, наконец, строили дорогу.

Теперь одни вел поезд по этой дороге, а другой задумчиво стоял над ней.

— Ты зачем здесь? — спросил верблюда Тансык и сам же догадался: — Хочешь вспомнить, чем пахнут рельсы.

Он похлопал верблюда по худым ребристым бокам, погладил отвислые горбы, змеино-изогнутую шею, высоконосимую гордую голову и отвел в сторону от дороги.

— А теперь прощай! Живи и говори вот ему спасибо! — Тансык покивал на паровоз. — Сколько они сняли и еще снимут с ваших верблюжьих горбов. Говори спасибо!

С той поры минуло почти полвека, а мне при слове Турксиб первой вспоминается обязательно эта картина — желтая песчаная степь-пустыня, перечеркнутая линией железной дороги, и старый одинокий верблюд, пришедший вспомнить, чем пахнут рельсы.

Турксиб — Москва.

1930–1933, 1975