На фронт…

В Донских степях созревает пшеница. Дрожит, переливается волнами нагретый воздух. Хочется в тень, к воде. Но учебная эскадрилья, несмотря на воскресный день, с рассвета на аэродроме. До приезда приемной комиссии надо закончить подготовку курсантов-выпускников.

Истребители непрерывно заходят на посадку. Одни сразу же после пробега снова взлетают, другие заруливают на линию предварительного старта, чтобы уступить машину товарищу.

Все свободные от полетов курсанты и техники находятся в «квадрате» и внимательно следят за взлетом и за посадкой. Попробуй сесть неточно, тебя тут же нарисуют в стартовке верхом на козле. Зато первая колонка стенгазеты полностью отведена отличившимся. Среди них и мой курсант Гучек. Сегодня он заканчивает школьную программу.

Мне нравится этот стройный, широкоплечий парень. С удовольствием смотрю, как он ловко надевает парашют и садится в самолет. Вот он взлетел, набрал заданную высоту и приступил к выполнению задания.

 — Молодец! — не удержался я, наблюдая за ним — Настоящий истребитель.

Закончив последнюю фигуру, Гучек ввел самолет в крутую спираль, снизился и пошел на посадку.

 — Точно! — заметил кто-то из курсантов, оценивая отличный расчет и приземление у посадочного знака.

Гучек срулил машину с полосы, выключил мотор и проворно вылез из кабины. Лицо его светилось радостью. Еще бы: он стал летчиком-истребителем! Скоро наденет форму лейтенанта, съездит в отпуск, а потом начнет новую жизнь в дружной семье боевых летчиков.

Доложив о выполнении задания, Гучек садится в самолет, на котором только что летал, а я — на двухместный УТИ-4, и мы в паре отруливаем машины на ночную стоянку. Полеты окончены.

На «красной» линейке к нам подошел инженер эскадрильи. Он почему-то был с противогазом.

 — Тревога, что ли, товарищ инженер?

 — Тревога. И неизвестно, когда будет отбой. Война! Только что передали по радио: фашистская Германия напала на нашу страну.

Война… Мной овладевает одно желание — немедленно сесть в истребитель и лететь бить врага.

 — Вот как, Гучек, начинается твоя самостоятельная летная жизнь, — говорю я курсанту. — С учебного самолета прямо на боевой.

Он молчит, погруженный в свои думы: его родные живут в деревне близ западной границы. Потом, словно очнувшись, говорит:

 — Разрешите поблагодарить, товарищ инструктор, к сроку вы меня научили. Не подведу Батайскую школу. Мы крепко жмем друг другу руки.

 — Зачехляйте машины — и на митинг, — прервал нас инженер.

Митинг открыл всеобщий любимец батальонный комиссар Малолетков. Высокий, сухощавый, с простым открытым лицом, он стоял в кузове автомобиля и говорил. Рассказывал, как в гражданскую войну Красная Армия громила немцев под Нарвой и на Украине, побеждала полураздетая, голодная, не имея достаточно оружия. Сейчас Красная Армия имеет самолеты и танки, пулеметы и пушки. А наши бойцы все, как один, готовы выполнить свой долг перед Родиной.

 — Сомнений в нашей победе нет, но она сама не придет, ее будете добывать вы, дорогие товарищи. Враг силен, но мы сильнее. Мы победим! — закончил он свое выступление.

Старый комиссар говорил о тяжелых боях и сильном противнике, а мне тогда казалось все гораздо проще. Из головы не выходила одна мысль — поскорее попасть на фронт. Вечером мы с Колей Нестеренко подали рапорты с просьбой отправить нас в действующую армию.

О положении на фронтах поступали противоречивые сведения. Первая официальная сводка не внесла ясности. Сообщалось, что наши войска отходят на заранее подготовленные рубежи. Почему отходят? Значит, наступает фашистская армия?

Окончившие летную программу курсанты с нетерпением ждали экзаменационную комиссию, а мы — ответа на наши рапорты. Летали в те дни много, с рассвета до темноты, сколько хватало сил. Надо было ускорить очередной выпуск, дать фронту побольше летчиков. Работали в две смены, самолеты готовили ночью. Мы с Нестеренко делали в день по семьдесят — восемьдесят посадок.

Война… Всюду — затемнение. Ростов уже не сверкает огнями, как несколько дней назад. Заводы перешли на выпуск военной продукции. «Все для фронта, все для победы!» — призывали плакаты.

Около военкоматов — толпы людей. Бывалые казаки деловито, как на работу, собираются на войну, молодежь старается записаться в первую очередь. Через Ростов и из Ростова уже идут воинские эшелоны.

 — В городе появляться стыдно, — сказал мне однажды Нестеренко. — Люди едут на фронт, а мы в тылу сидим. Ребята, которые с нами кончали школу, сейчас уже дерутся в боевых полках.

Каждый вечер мы ложились спать с надеждой, что завтра утром нас вызовут в штаб и объявят о зачислении в действующую армию. Наконец в первых числах июля пришел приказ — вылететь на фронт. Наша группа состояла из летчиков-инструкторов. Лететь надо было на боевых самолетах, принадлежавших школе. Механики проверяли моторы, оружейники снаряжали патронные ящики, готовили оружие. Эту привычную работу они выполняли сегодня особенно старательно.

Мы с нетерпением ожидали перелета на центральный аэродром. Ведь оттуда наш путь лежал на фронт. Скорее бы!

А с фронта поступали неутешительные вести. Наши войска оставляли город за городом. Люди дрались геройски, но фашисты продолжали лезть вперед. «Наверное, — думали мы, — у нас не хватает сил. Вот прилетит туда наша школа, тысячи других летчиков — и враг будет остановлен».

Воздушные бои с фашистскими истребителями мы представляли себе смутно. Они рисовались нам только победными.

Перед отлетом я зашел к курсантам своей группы. Лица у них были невеселые.

 — Чего приуныли? — спрашиваю.

 — Без инструктора остаемся, не до веселья… — говорит кто-то вполголоса.

 — Вам выделят другого инструктора, с ним и закончите программу. На фронте увидимся.

 — Нехорошо получается, товарищ инструктор, — говорит курсант Жбанков. — Раньше нас улетаете. Уж раз такое дело, надо бы вместе.

 — Что это вы, товарищ Жбанков. Я зашел проститься, а вы ко мне — с упреком. Нет чтобы по-нашему, полетному, пожелать счастливых посадок.

Жбанков виновато улыбнулся, быстро встал и торжественно произнес:

 — Желаем вам удачи, товарищ инструктор. Бейте врага и знайте, что после окончания школы мы будем с вами в одном ряду.

Поблагодарив за доброе слово, я сел за стол. Курсанты тесным кружком обступили меня. Ну что сказать на прощанье этим чудесным ребятам? Почему-то мне припомнился случай, который произошел еще в детстве. Однажды я с друзьями — Ваней и Петей — отправился на рыбалку. Прошли вверх по реке Базайхе километров восемь. Увлекшись ловлей, не заметили, как наступил вечер. Решили возвращаться домой по реке. Наспех смастерили плотик и оттолкнулись от берега. Пенистые воды горной речушки понесли нас с большой скоростью. Мы едва успевали обходить встречные камни. До села оставалось не более двух километров, когда впереди показалось поваленное ветром толстое дерево. Оно лежало поперек реки. Раздумывать было некогда. Я крикнул: «Все в воду!» Петя моментально прыгнул за мной с плота, а Ваня, не желая намочить одежду, решил схватиться за сук и забраться на дерево. Только он приготовился прыгнуть, как плотик обо что-то ударился. Ваня упал. Бурлящий поток потянул его под дерево. Я бросился выручать товарища. Барахтаемся мы с ним в белой пене, а выплыть никак не можем. Тогда и Петя, не задумываясь, кинулся в воду. Помогая друг другу, мы наконец выбрались на берег.

Зачем я рассказал об этом курсантам? Да затем, чтобы они знали: в беде товарища не бросают.

Распрощались мы сердечно. От них я пошел к своему самолету. Взлетев, наше звено взяло курс на Батайск.

После посадки зарулили машины на отведенные нам места. Техники поспешили дозаправить их горючим, а мы направились к группе холостяков, которых, как и нас, никто не провожал. Наконец послышалась команда «Становись!». Начальник училища обошел строй, каждого по-отцовски поцеловал. Потом произнес небольшую речь:

 — На опасное, но святое дело вы идете, товарищи. Надеюсь, что с честью оправдаете доверие нашей великой Родины. Бейте фашистов, дорогие мои истребители, так, чтобы с каждым днем их становилось все меньше. Помните великие слова: «Наше дело правое — враг будет разбит, победа будет за нами». Счастливых вам посадок!..

Раздается команда: «По самолетам!»

Расставленные в ряд машины, казалось, присели перед прыжком.

Надеваю парашют. Механик помогает застегнуть карабины. Накрапывает дождик.

 — Хорошая примета! — говорит механик. И, помолчав, добавляет: — Вы, товарищ командир, и за меня там постреляйте.

 — Сделаю, — отвечаю ему и, пожав руку, вскакиваю на плоскость истребителя.

 — Запускай моторы!

Самолеты с могучим ревом выруливают на старт.

Через пять минут вся наша группа поднялась в воздух и взяла курс на запад. Позади остался школьный аэродром, впереди нас ожидали трудные фронтовые дороги.

Пролетаем над станицей Дружковка. Нестеренко покачал крыльями, посмотрел в мою сторону и показал пальцем сначала на себя, потом вниз. Все понятно: здесь его родной дом. Тут он родился, по этой улице ходил в школу. Отсюда поехал в летное училище.

Мне очень хочется увидеть дом товарища. Но разве различишь его среди множества строений, утопающих в буйной зелени?

Дружковка остается позади. На дорогах все чаще появляются обозы с беженцами. Все тяжелее становится на душе.

Ведущий покачиванием крыльев дал сигнал перестроиться в правый пеленг. Впереди показался полевой аэродром. На нем был только стартер с флажком.

Садимся. Отруливаем машины в указанную сторону и выстраиваем в линию.

Появляется командир полка.

 — Так не пойдет, — говорит он. — Вас, как цыплят, поджарят на ваших же самолетах. Это вам, братцы, не тыл. Здесь того и гляди «мессера» пожалуют.

 — А что же делать? — спрашиваем его.

 — Вы что, с луны свалились? Надо рассредоточить и замаскировать самолеты.

Попробовали бы мы в школе не выравнять самолеты и не обновить белой краской линейку. Такой бы нагоняй от инженера получили!

А здесь — рассредоточить и замаскировать.

 

Враг наступает

Через два часа после посадки наша группа получила задание. Первый боевой вылет! Я пишу о нем много лет спустя, когда впечатления сильно потускнели. И все же…

Нам поставили задачу — штурмовым ударом с воздуха остановить продвижение колонны вражеских войск. Наскоро изучив маршрут, взлетели. Наше звено возглавляет строй эскадрильи. Хочется поскорее увидеть передний край. Сличив карту с местностью, отмечаю, что мы находимся точно над тем местом, которое у меня отмечено двумя параллельными линиями — синей и красной. Смотрю на землю и вижу только пожарища. Ни танков, ни орудий, ни окопов противника. Неужели прошли в тыл врага, не заметив переднего края?

Перевожу взгляд на небо. Оно теперь особенно опасно. Если фашисты появятся, нам, при таком плотном боевом порядке, будет очень трудно отразить их удар: стеснен маневр.

Ведущий группы покачиванием крыльев извещает о приближении к цели. Проходит еще минута, и внизу, на дороге, мы замечаем большую колонну фашистов — автомашины с пехотой, орудия, бензозаправщики. Машинально проверяю положение гашеток, снимаю их с предохранителя.

Пошло в атаку первое звено, за ним — остальные. В прицеле возникают крытые брезентом автомобили, разбегающиеся люди. Нажимаю на гашетку и слышу сухой треск пулеметов. Струи трассирующих пуль хлещут по колонне.

Выхожу из атаки на бреющем. На бортах автомобилей отчетливо различаю черные с белой каймой кресты. Многие машины горят, взрываются бензоцистерны.

Когда кончились патроны, ведущий подал сигнал сбора. Группа, построившись, ложится на обратный курс. Задача выполнена.

Возвратившись домой, оживленно обсуждаем первый полет на штурмовку. Впечатлений так много, что их, кажется, хватит до утра. Командир умело переводит разговор на уроки и выводы. Почему не стреляли вражеские зенитки? Видимо, потому, что мы появились внезапно. Многие летчики говорят о невыгодности плотного строя, который сковывает маневр.

За первым вылетом последовали второй, третий, четвертый… Иногда их было так много, что день казался сплошным воздушным боем.

Задания выполняли разные: вели разведку, штурмовали колонны мотопехоты, сопровождали бомбардировщиков, которые наносили бомбовые удары по танковым клиньям противника. С рассвета до темноты не уходили с аэродрома — в светлое время летали, а потом вместе с механиками готовили машины.

Линия фронта перемещалась на Восток. Наши войска отступили за Днепр. Штурмуя вражеские переправы, мы делали по восемь-девять вылетов в день. Били, пока хватало сил и патронов. Группа редела: зенитный огонь ежедневно выхватывал то одного, то другого товарища.

В августе был сбит Нестеренко. Это случилось при сопровождении бомбардировщиков. Его самолет загорелся от зенитного снаряда и упал. Был ли Коля убит в воздухе или погиб при взрыве машины на земле, мы так и не узнали. Да и какое это имело значение? Ясно было одно: друга больше нет. Только вчера он получил письмо из дому и, прочитав его, поклялся отомстить за погибшего брата. А сегодня… мне было так горько, что я не находил себе места.

В воздушном бою погиб Миша Круглое. Он сражался один против четырех «мессершмиттов». Дрался умело, упорно, однако силы были неравны. Самолет Круглова загорелся. Миша выбросился с парашютом, но купол попал в полосу пламени и вспыхнул.

К осени в группе осталось лишь два самолета — мой и Филатова. Вдвоем мы приземлились на ростовском аэродроме.

 — Уцелели только мы с тобой. Ты теперь за командира, а я вроде начальника штаба, — горько пошутил Филатов.

 — Да, армия наша небольшая, товарищ начштаба, — ответил я. — Только обязанности свои ты выполняешь слабовато. Где боевая документация? Где летные книжки? Выходит, еще далеко тебе до начальника штаба.

Шутки шутками, а на душе у нас было не спокойно. К горечи потери друзей примешивались опасения: как бы нас опять не направили в школу. Разговоры об этом уже возникали. Мы подумывали, а не присоединиться ли к какой-либо соседней части: прилетим, объясним, возьмут. Но решимости сделать этот, казалось бы, простой шаг у нас не хватило, и случилось то, чего мы больше всего боялись. Штаб округа приказал нам возвратиться в школу на инструкторскую работу.

Мы попробовали упросить командующего оставить нас в действующей армии, но он оказался неумолимым.

 — Немедленно в школу, — коротко распорядился генерал.

 — Выходит, отвоевались, — с горечью сказал Филатов, когда мы вышли из штаба.

Школа жила тревожной жизнью. Фронт с каждым днем подходил все ближе. Стали чаще наведываться вражеские самолеты, вскоре нам приказали эвакуироваться в Закавказье. Меня и Филатова оставили прикрывать уходящие из Батайска эшелоны.

С рассветом по одному или парой мы гонялись за «хейнкелями» и «юнкерсами», отражая их атаки. Фашистские бомбардировщики внезапно появлялись из-за облаков, поэтому перехватывать их было не просто. Однажды мне удалось выпустить по «юнкерсу» прицельную пулеметную очередь. Но он лишь преждевременно сбросил бомбы и скрылся в облаках, не получив серьезных повреждений.

Советские истребители старались изо всех сил защитить с воздуха Ростов и Батайск. И все-таки бомбардировщики противника прорывались через наши патрули, наносили бомбовые удары по аэродромам, железнодорожным станциям, промышленным объектам и жилым домам.

Возвратившись как-то с задания, мы зарулили самолеты на стоянку и решили, пока их заправят, сходить в столовую. Но едва я успел снять парашют, как увидел в воздухе «хейнкеля». Он стремительно приближался к аэродрому. С секунды на секунду должны были открыться его люки. Что делать? Бомбы одна за другой отделились и полетели на стоянку.

 — Эти будут наши! — крикнул я Филатову и бросился в сторону. Мы знали, что за время падения бомбы можно, если хорошо бежать, выскочить из зоны поражения.

Когда бомбы засвистели, мы уже лежали, прижимаясь к земле. Один за другим взметнулись фонтаны взрывов. Мой «ястребок» был разнесен вдребезги.

Я очень боялся оказаться «безлошадным». Теперь это случилось.

 — Ты, Сеня, отныне и командир и начальник штаба, — сказал я Филатову. — А мне дорога — в пехоту. Сейчас, брат, с самолетами туго. Видишь, все заводы на колесах.

Словно в подтверждение сказанного по железной дороге проходил эшелон эвакуируемого авиазавода. На платформах лежали фюзеляжи, крылья, стабилизаторы. Но судьба сжалилась надо мной. Однажды на аэродроме появилась штабная «эмка». Из нее выскочил молоденький адъютант начальника школы и передал мне приказание явиться в штаб.

Мы застали там суматоху. Штабисты уничтожали ненужные документы и упаковывали те, которые подлежали эвакуации.

Начальник штаба, пожилой с седеющей головой подполковник, на минуту оторвался от дел.

 — Полетите к месту эвакуации школы, — сказал он. — Аэродромы, заправочные и конечные пункты будут указаны в полетном листе. Ясно?

 — Нет, товарищ подполковник, — ответил я. — Несколько минут назад разбомбило мой самолет.

 — Знаю. Получите другой. Он в ремонте, но работу скоро закончат. Свяжитесь с инженером.

И начальник штаба склонился над картой, дав понять, что разговор окончен.

В канцелярии нам вручили скрепленные гербовой печатью полетные листы. Там был указан маршрут полета Батайск — Баку.

 — Все в порядке, — сказал Филатов, — осталось только получить карты и разыскать твой самолет. В каком он состоянии?

 — Пусть даже в самом плохом. Важно, что я не «безлошадник».

С помощью инженера мы нашли мою машину. Это был школьный, довольно старый истребитель И-16. В свое время он тоже пострадал от бомбежки. Ремонт его должны были закончить только к утру. Ждать меня Филатов не мог и улетел с одной из эвакуирующихся эскадрилий.

 

Трудный перелёт

Мы вылетели вместе с младшим лейтенантом Соколовым. Сели сначала в Армавире, затем в Грозном, а к вечеру добрались до аэродрома, расположенного близ Махачкалы.

Ночью погода испортилась. С моря подул холодный ветер, на покрытые осенней грязью городские улицы посыпались снежные хлопья.

Весь следующий день мы провели в общежитии, а ужинать пошли в ресторан. Там увидели летчиков, танкистов, пехотинцев и многих других случайных гостей города. Слышались разговоры о воздушных боях, о танковых атаках, о погибших товарищах.

Отыскав свободный столик, мы с Соколовым сели и стали обсуждать дальнейший маршрут. Место для такого разговора было, правда, не очень подходящим, но перелет так волновал нас, что мы не могли не говорить о нем. Лететь предстояло над незнакомым горным районом.

Извинившись за беспокойство, к нам подсел молодой человек. Он представился летчиком, подбитым во время штурмовки. Долговязый незнакомец был в кожаном пальто, из-под которого виднелась меховая куртка.

 — А на каком самолете вы летали? — спросил я. — Что-то вы мало походите на летчика.

Он сделал вид, что обиделся, но ответил:

 — На новом типе, ИЭЛ-2. Знаете такой?

На слове «новом» незнакомец сделал ударение. Настораживало и его произношение: никто из наших летчиков так не называл самолет Ил-2. Мы обменялись с Соколовым многозначительными взглядами.

Сосед между тем заговорил о нашем маршруте. Как бы невзначай он спросил, где стоят штурмовые полки. Вначале мы просто отмалчивались, а потом резко заявили, что здесь об этом разговаривать не положено.

 — Да что вы такие сверхбдительные? — с улыбкой возразил он. — Ведь тут все свои, вояки, ни одного штатского. Просто мне надо найти свой полк.

Наполнив вином бокалы, незнакомец предложил:

 — Давайте выпьем за дружбу и пойдем ко мне на квартиру. Я с приятелями обосновался тут в одном теплом местечке.

Неожиданно Соколов вскочил и, схватив его за грудь, властно потребовал: — Предъявите документы!

На всякий случай я расстегнул кобуру и достал пистолет. Незнакомец побледнел.

 — Что вы, ребята? Неужели своим не верите? Пусть бы пехота, а то ведь авиация! Я же штурмовик. Вот, смотрите, — и он извлек из кармана целую пачку бумаг.

Через зал к нам торопливо шел мужчина лет сорока пяти. Улыбнувшись во весь рот, он раскинул руки и воскликнул:

 — Петя! Ты здесь? Вот счастье-то… Товарищи, сына встретил. Вы подумайте! Столько не видеться — и вдруг… на тебе. Война идет уже четыре месяца, а от него не было ни одного письма, мы с мамой так волновались…

Неожиданная встреча «отца с сыном» произвела на нас совсем не то впечатление, на которое была рассчитана. Раньше я заметил, что этот «папаша» раз пять проходил мимо нашего столика.

 — Довольно играть, — оборвал я его монолог. Соколов тоже достал пистолет.

 — Отвечайте во имя отца и сына, — зло сказал он, — какой разведке служите?

Нас обступили люди. Кто-то предложил обыскать «родственников». Из их карманов были извлечены новенькие «вальтеры», одинаковые ножи и документы, которым уже никто не верил.

 — Будем кончать гадов, — сказал Соколов. С трудом отговорили его не устраивать самосуд и отвести фашистских шпионов куда следует.

На следующий день погода улучшилась, небо очистилось от облаков. Мы взлетели и взяли курс на Баку. Добравшись до конечного пункта, узнали, что школы здесь уже нет.

Лишь на следующий день нам выписали новые полетные листы. Стали прокладывать маршрут.

 — Давай пойдем через горы, — предложил я. — Хочется посмотреть Кавказ с высоты.

Соколов согласился. Вылетать решили после обеда, несмотря на то что была десятибалльная облачность. Мы даже не подозревали, какие опасности подстерегают нас в пути.

Взлетели и вскоре оказались над районом высоких гор. Сверху нависали облака, а внизу и по сторонам торчали острые скалы.

Что делать?

Неожиданно Соколов с левым креном вошел в облачность, очевидно, решил повернуть обратно. Но мы летели вдоль ущелья, где очень трудно было разворачиваться. Я решил пробивать облака вверх, не изменяя первоначального курса. Набирая высоту, все внимание сосредоточил на приборах. Достигнув пяти с половиной километров, наконец вырвался из облачного плена. Но через некоторое время мне пришлось снова нырнуть в серую муть.

По моим расчетам, я приближался к долине. Сбавив газ, установил нужный угол планирования и вошел в облака.

Каждая минута теперь казалась вечностью. На душе стало тревожно. Ведь неизвестно, что находится внизу — равнина или горы? Высотомер показывал уже тысячу шестьсот метров, а земли не было видно. Может быть, набрать высоту и выброситься с парашютом?.. Нервы напряжены до крайности. В любой момент самолет может врезаться в скалу… Высота — четыреста метров. Облака начали темнеть — первый признак приближения земли. А вот и она.

Подо мной — ровная степь. Где я? Горючего осталось на несколько минут. Как нарочно, нет никаких характерных ориентиров, по которым можно было бы определить курс на аэродром. Решаю, что поскольку ветер дул справа, то я уклонился влево. Разворачиваюсь на юг и выхожу в точку пересечения реки Куры с железной дорогой. Теперь все ясно, через четыре минуты должен показаться аэродром.

Сажусь с ходу. Едва самолет закончил пробег, как винт остановился: бензин кончился. Я вылез из кабины, снял парашют и в изнеможении опустился на землю.

 — Соколов не прилетел? — спросил я у подошедших техников.

 — Нет, — ответил один из них.

Где же он? Ведь в баках его самолета уже не осталось ни капли горючего. Сумел ли он вернуться обратно? Своими сомнениями поделился с товарищами, рассказав им обо всем, что с нами произошло.

А вечером пришла телеграмма: «Летчик младший лейтенант Михаил Соколов погиб, врезавшись в скалу южнее города Шемаха».

Эх, Миша, Миша! Невольно вспомнился разговор с ним перед вылетом. Михаил подошел ко мне без шлема. Поправляя одной рукой непокорные золотистые кудри, он другой протянул флакон одеколона: «На, возьми: у меня может разбиться». Выражение его лица мне показалось странным. Что это? Неужели — предчувствие?

Школа переехала в небольшой азербайджанский городок. Семьи летчиков и техников разместились в зале клуба. Холостяки ночевали в палатках и на чердаках. Но никто не жаловался на неудобства.

Центральный аэродром мог обеспечить работу лишь одной учебной эскадрильи. Перед нами встала задача — найти посадочные площадки.

Начальник школы решил расширить полосу аэродрома, расположенного близ города Нухи. На рассвете мы, захватив топоры и лопаты, выехали туда на автомашинах. По извилистой горной дороге колонна продвигалась медленно. Не имея опыта, водители соблюдали максимум осторожности. Лишь через шесть часов мы прибыли на место.

Первый день ушел на устройство жилья, а на следующее утро взялись за расчистку аэродрома. Трудились до наступления темноты.

Так продолжалось несколько дней. Но вот спилены последние деревья. Уставшие, но довольные одержанной победой, мы стали изучать подходы к аэродрому, чтобы правильно определить направление старта.

В воскресенье мы возвратились в Евлах. Механики встретили нас с радостью. Они давно подготовили машины и тосковали в ожидании перелета. Когда вылет был разрешен, Вовченко подошел ко мне и сказал:

 — Товарищ командир, может быть, бочку сделаете?

Желание механика было вызвано отнюдь не ребячеством. При выполнении сложных фигур пилотажа лучше проверяется качество ее подготовки.

 — Хорошо, сделаю, — пообещал я.

При подходе к Нухе я вышел из строя и одну за другой крутнул две бочки. Потом снизился до бреющего и на огромной скорости прошел над городом. За это самовольство командир эскадрильи не замедлил наложить на меня взыскание.

 — Хорошо, что на гауптвахту не посадил, — утешал меня Вовченко. — А самолет-то вел себя неплохо, товарищ командир…

Я помалкивал. Взыскание мне дали справедливо: не озоруй, не мальчик.

Вскоре начались полеты. Летали целыми днями. Но школьная жизнь все больше становилась мне в тягость. Я понимал, что делаю нужное дело, и все-таки сердцем рвался на фронт. Снова подал рапорт с просьбой направить меня в действующую армию. Не получив ответа, написал письмо в Главное политическое управление.

Однажды во время подготовки самолета к полетам Вовченко подошел ко мне и спросил:

 — Товарищ командир, почему вы невеселы в последнее время?

 — На фронт прошусь. Два рапорта писал, а ответа нет. Теперь вот письмо отправил…

 — А про меня вы в нем не писали? Я тоже с вами поеду, — взмолился механик. — Мне семью вызволять надо. На Украине она осталась.

Через некоторое время меня вызвали наконец в штаб и вручили командировочное предписание. Вместе со мной в действующую армию ехал и Сеня Филатов. Опять мы оказались вместе!

 — Неужели вы без меня поедете? — не отставал Вовченко.

Долго пришлось ему объяснять, что я не вправе решать такие вопросы.

 — Ну ладно, — успокоился он наконец. — Видно, мне, старику, не суждено попасть на фронт.

Расцеловавшись, мы расстались.

Всю ночь я на попутных машинах добирался до Евлаха. Там, в штабе, встретил Филатова. Он торжествующе поднял руку с документами:

 — Вот они, прямо на фронт, тебе тоже выписали. Утром мы сели в поезд и второй раз покинули школу.

 

В боевой полк

В Москву приехали вечером. Было по-январски холодно. Затемненная столица выглядела сурово. Ее заводы напряженно работали для фронта, для победы над врагом.

Сели в трамвай и поехали на Неглинную, где жили родственники Филатова. Когда вошли в квартиру, Сеня, поздоровавшись, сразу спросил о брате. Беспокоился ом не зря. Брат ушел с ополченцами защищать Москву и не вернулся. Его жена, Авдотья Петровна, и двое детей тяжело переживали свое горе.

 — А Иван где? — спросил Сеня о племяннике.

 — На заводе, — ответила Авдотья Петровна. — На станке отца работает. Тоже рвется на фронт. Но в военкомате отказали: молод еще.

Пока разговаривали, закипел чайник. Керосинка была и единственным источником тепла. В комнате стояла минусовая температура.

Мы выложили на стол колбасу, полученную по продовольственным аттестатам. Маленькая Маша, племянница Сени, не могла отвести от нее глаз. Нелегко жилось москвичам.

За стол с нами села и Сенина бабушка. Не успели выпить по стакану чая, как объявили воздушную тревогу. От отдаленного взрыва зазвенели стекла окон, послышалась стрельба зениток. Но мы не пошли в бомбоубежище и продолжали пить чай.

К полуночи вернулся с завода Иван. В рабочей одежде он выглядел совсем взрослым. Дядю парнишка, видимо, любил, долго рассказывал ему о своей работе, о комсомольцах завода, которые выстаивают у станков по три смены почти без отдыха.

Следующие два дня пробыли на вокзале, стояли в очереди за билетами. Наконец сели в поезд и поехали в Иваново, в запасной полк.

Три месяца спустя меня зачислили в истребительный авиационный полк, который готовился лететь на фронт. Он был вооружен устаревшими английскими истребителями типа «Хаукер Харрикейн».

В штабе полка первым встретил меня комиссар Волков.

 — Воевать собрался? — спросил он, когда я доложил о прибытии и подал командировочное предписание.

 — Так точно!

 — А хорошо воевать будешь?

 — Или грудь в крестах или голова в кустах, товарищ комиссар, — выпалил я не задумываясь.

 — Ого! Но лучше, когда грудь в крестах, а голову береги. Пусть фашисты теряют свои башки по кустам.

От комиссара я направился на аэродром к инженеру, чтобы тот побыстрее познакомил меня с самолетом и двигателем.

Нашел его на стоянке, возле раскапоченной машины. Когда доложил ему о цели своего прихода, инженер с минуту молча смотрел на меня, а потом на его строгом лице появилась улыбка. В чем дело? Ведь в моих словах не было ничего смешного…

 — Толя, а ведь нехорошо зазнаваться, — сказал он наконец.

Теперь его лицо казалось мне знакомым. Постой, где же мы встречались? Вспомнил! Это же Гудим Левкович, мы вместе учились в 22-й фабрично-заводской семилетке. Тогда он был маленьким юрким мальчишкой, а теперь передо мной стоял здоровенный, широкоплечий бородач. Попробуй узнай!

Обрадованные встречей, мы стали вспоминать Красноярск, школу, товарищей.

Но надо было торопиться с делом. Гудим охотно принялся посвящать меня в особенности конструкции самолета и двигателя. За короткое время я усвоил все, что должен знать летчик перед полетом.

Когда занятие подходило к концу, на аэродроме появились командир и комиссар. Инженер доложил о выполнении задания, а я о готовности к самостоятельному вылету.

 — Раз готов, надо проверить, — сказал командир. — Надевайте парашют и взлетайте. Выполните три полета по кругу, расчет и посадку.

 — Есть, три полета!

Сел в кабину «харрикейна», запустил двигатель и взлетел. Сразу почувствовал, что машина эта хотя и нелегка в управлении, но маневренная. Сделав полет по кругу, зашел на посадку и приземлил самолет точно у «Т». Командир не сделал никаких замечаний. Два последующих полета у меня получились не хуже первого.

На очередной летный день мне запланировали воздушный «бой» с командиром полка. Весь вечер я думал о нем. Оценив качества самолета, решил драться на виражах. Поскольку машины у нас будут одинаковые, исход поединка решат отточенность техники пилотирования и тактическая смекалка. А эти качества и навыки за один вечер приобрести невозможно. Нужны длительные и систематические тренировки.

На следующий день я волновался больше, чем накануне. И вот наступил час вылета. Получив от командира указания, сел в машину и взлетел в паре с ним.

«Бой» мы вели над аэродромом. По сигналу сначала разошлись, потом развернулись и пошли навстречу Друг другу. За лобовой атакой последовал каскад различных фигур. На какое-то мгновение мне удалось зайти командиру в хвост и зафиксировать его машину в в прицеле. Победа!

 — Хорошо тянешь! — похвалил он меня после посадки. — Следующий вылет на стрельбу по конусу. Он будет и зачетным: тренироваться некогда, послезавтра отправляемся на фронт.

Самолет-буксировщик взлетел первым. Вскоре он появился над аэродромом с распущенным конусом. «Не подкачай, — сказал я себе, — весь полк на тебя смотреть будет».

Взлетаю и с набором высоты иду в зону. Первая атака. Прицеливаюсь и даю короткую очередь. Разворачиваюсь и атакую еще раз. После третьего захода пулеметы смолкают: патроны кончились. Тревожит сомнение: а вдруг промахнулся.

Сажусь раньше буксировщика. Зарулив самолет, быстро сбрасываю парашют и бегу к конусу. Вижу: попаданий больше, чем надо для отличной оценки. Комиссар жмет мне руку.

 — Если так будете и на фронте стрелять, фашистам туго придется!

Меня назначили командиром звена, которого, правда, еще не было. Состав подразделений определится за день до вылета. В другое время нам отвели бы немало часов для того, чтобы мы добились слетанности эскадрилий и полка. Но теперь, когда на Волге шли жестокие бои, когда враг подбирался к Каспийскому морю, нам дали на учебу всего один день.

И вот звено составлено. В него вошли Саша Заборовский, Коля Простое и Коля Кузьмин, выглядевший совсем мальчиком. Его мы чаще всего называли просто Кузя. Ему едва исполнилось восемнадцать лет, в то время как остальным было уже за двадцать. Командиром эскадрильи временно назначили Лавинского — старшего среди нас по званию и возрасту.

Когда летчики выполнили по одному полету в составе эскадрильи и полка, поступил приказ вылетать на фронт. Первую посадку сделали на рязанском аэродроме. Там и заночевали.

Эта ночь в Рязани запомнилась мне на всю жизнь. Едва мы улеглись спать, ко мне подошел Лавинский, сел на койку и вполголоса, чтобы не слышали остальные, заговорил о фронте, о том, что фашисты десятками сбивают «харрикейнов» и наши летчики гибнут не за понюх табаку.

 — Знаешь, Анатолий, — перешел он на шепот, — я вижу, ты дерешься неплохо. Давай оберегать друг друга. У нас с тобой больше шансов уцелеть. А этих, — он махнул рукой в сторону молодых летчиков, — все равно перебьют.

Услышав такие слова, я сначала растерялся: не верилось, что среди нас может оказаться трус и мерзавец.

 — Ты за кого меня принимаешь? — спросил я, опомнившись. — Значит, у тебя только одна забота: самому выжить. А на остальных наплевать — пусть гибнут?

Лавинский стал противен мне в эту минуту. Испугавшись, он зашептал:

 — Не кричи, ну что особенного я сказал? «Харрикейн» действительно не ахти какая машина, и надо помогать друг другу…

 — О твоем мерзком предложении я никому не скажу. Но помни: твои черные мысли теперь мне известны, — сказал я, еле сдерживаясь, чтобы не ударить его. — Знай: при малейшей твоей попытке увильнуть от боя я лично собью тебя.

Отвернувшись к стене, я натянул на голову одеяло. На душе было гадко. Перед глазами вставали открытые, светлые лица летчиков эскадрильи. Молодые и доверчивые, они спокойно спали, даже не догадываясь, что Лавинский может бросить их в бою…

 

Факелы в небе

На фронтовой аэродром мы прилетели рано утром. Местные жители помогали нам строить капониры — земляные укрытия для самолетов — и землянки для жилья. Мы спешили: приказ на боевой вылет мог поступить в любую минуту. К обеду работы были полностью завершены. Я собрал летчиков звена в землянке и стал изучать с ними район предстоящих боевых действий.

Наш полк вошел в состав Воронежского фронта. Передний край наземных войск проходил в основном по левому берегу Дона. На правом — в излучинах реки — мы удерживали лишь небольшие плацдармы.

 — Поскорее бы в дело, — говорит нетерпеливый и горячий Простов.

 — Будет дело, не волнуйся, за этим и прилетели, — отвечаю ему.

 — А как вы думаете, наше звено примет участие в первом боевом вылете? — спрашивает Заборовский. Молодым хотелось вступить в бой именно первыми.

Ждать пришлось недолго. Однажды меня вызвали на командный пункт.

 — Лавинский болен, эскадрилью поведете вы, — приказал командир полка.

 — Есть, вести эскадрилью!

Ответил я уверенно, а про себя подумал: справлюсь ли?

Мне еще не приходилось управлять эскадрильей в воздухе, а тут сразу — вести ее на боевое задание.

В подготовленности своего звена я был уверен, но два другие меня беспокоили. Да и как можно управлять действиями летчиков в воздухе, если на «харрикейнах» негодные радиостанции.

 — Чего задумался? Справишься, не бойся, — ободрил меня комиссар. — Все равно когда-нибудь придется вести эскадрилью. Без первого раза в любом деле не обойтись.

Посоветовавшись с командиром полка, комиссар Волков предложил созвать всех, кому предстояло лететь на задание. Когда люди собрались, он обратился к нам с небольшой напутственной речью:

 — Вам, товарищи, выпала честь открыть боевые действия нашей части. Многие из вас встретятся с врагом впервые. Но я уверен, что и бывалые летчики, и молодые с честью выполнят свой долг перед Родиной!

Потом выступил командир. Поставив боевую задачу, он с помощью фотопланшета и крупномасштабной карты подробно изложил план уничтожения фашистских бомбардировщиков на аэродроме Россошь. Было четко определено, какая эскадрилья прикрывает штурмовиков, кто подавляет зенитные средства.

Нашей группе приказали частью сил подавить зенитный огонь противника, а основной удар нанести по вражеским самолетам, сосредоточенным на северной окраине аэродрома. Изучив район цели по фотопланшету, я решил вести туда эскадрилью со стороны солнца и атаковать с бреющего полета.

Летчики, так долго ожидавшие встречи с врагом, находились в приподнятом настроении. В бою возможны, а часто и неизбежны потери, но никому не хотелось думать, что этот вылет может стать для него последним.

Раздалась команда: «По самолетам!» На ходу застегивая — шлемофоны, — мы побежали к машинам. В это время над аэродромом появились наши штурмовики. С командного пункта взвилась сигнальная ракета. Истребители звеньями пошли на взлет. Казалось, они связаны между собой невидимыми нитями. Наверное, с земли эта картина выглядела особенно внушительно и торжественно.

Штурмовики шли под нами, прижимаясь к земле. Мы прикрывали их от нападения «мессершмиттов».

На переднем крае было спокойно. Перелетев линию фронта, мы вскоре развернулись на юго-восток, в направлении вражеского аэродрома. Такой маневр обеспечивал нам внезапный выход на цель со стороны солнца.

Когда мы появились над аэродромом, там полным ходом шла подготовка самолетов к ночному вылету. На стоянках находилось много народу. Первый удар по цели обрушили штурмовики. Потом и истребители начали атаковать аэродром, поливая стоянки пулеметным огнем. Внизу вспыхнуло несколько самолетов, а через некоторое время вверх взметнулся огромный фонтан огня и дыма: взлетел на воздух бензосклад.

Зенитные батареи противника не успели сделать ни одного выстрела. Их огонь был подавлен в самом начале налета.

Увлекшись атаками наземных целей, мы не заметили, как к аэродрому подошли восемь «мессершмиттов». Выводя машину из пикирования, лейтенант Кудинов увидел прямо перед собой самолет с черными крестами и свастикой. Наш летчик немедленно нажал на гашетки пулеметов, и «мессер», вспыхнув, врезался в землю. Сержант Олейников — он находился в группе прикрытия — атакой сверху сбил еще одного фашиста.

Оставшиеся шесть «мессершмиттов» устремились к штурмовикам, но сразу же были встречены второй нашей эскадрильей. Сержантам Хмылову и Орловскому удалось сбить еще по одному самолету. Остальные гитлеровцы поспешили выйти из боя и скрылись.

Все наши летчики благополучно вернулись на свой аэродром. Настроение у них было приподнятое. Они наперебой рассказывали об атаках, о том, как падали и удирали гитлеровцы, как взорвался и горел бензосклад… Героями дня были, конечно, те, кому посчастливилось сбить самолеты противника.

Молодые летчики — молчаливый, коренастый Хмылов и высокий, худощавый Олейников — радовались больше всех. Вместе с ними ликовал и Заборовский: меткими очередями он уничтожил расчет зенитной пушки и поджег «юнкерса».

По данным партизан и воздушной разведки, мы четыре вражеских самолета сбили, а семнадцать уничтожили на земле. Фашисты потеряли около ста человек летного и технического состава.

Говорят, что победителей не судят. Но командир полка, скупо похвалив нас, очень подробно разобрал наши ошибки. Прежде всего он отметил, что мы были недостаточно осмотрительными в воздухе и несвоевременно заметили появление «мессершмиттов». Нам просто повезло. Самоуверенные фашисты послали против нас молодых летчиков. Они рассчитывали, что превосходство в скорости позволит им запросто разделаться с «харрикейнами». А вышло наоборот.

Из первых боев я сделал много для себя выводов. Мы действительно допустили ряд серьезных ошибок. Подавив огонь вражеских зениток, мы потом не обращали на них внимания. И если хотя бы одна из подавленных батарей ожила, нам не избежать бы потерь. В бою мне никак не удавалось собрать эскадрилью. Летчики действовали в основном в одиночку, не заботились о прикрытии друг друга.

Что ж, будем учиться на ошибках!

Впоследствии мы не раз обращались к опыту этого вылета и, прежде чем идти на новое боевое задание, разыгрывали несколько вариантов воздушного боя. Особое внимание уделяли быстрому сбору, перестроению, сохранению своего места в строю.

 

Раздумья о тактике

Команда «Подъем» была подана на рассвете. Наскоро одеваемся. Адъютант эскадрильи Сухин, сообщив о полученном задании, поторапливает нас. Кто-то в потемках перепутал сапоги и в спешке не может разобраться, где свой, где чужой. Я вспомнил, что сержант Кузьмин еще в постели: от первой команды «Подъем» он никогда не просыпается.

 — Кузьку разбудите, — говорю Простову.

Сержант, как всегда, спал безмятежным сном. Его подняли, поставили на ноги, но, как только отошли, он снова упал на солому. Сердясь на друга, Простов стал дергать его за ноги, и Кузя наконец проснулся. Окончательно оделся он уже в кузове автомашины.

В штабной землянке, куда нас пригласили, собралось уже все командование полка. Начальник штаба капитан Веденеев, склонившись над картой, отыскивал едва заметные населенные пункты. Вокруг царил полумрак, несмотря на то, что посыльный то и дело поправлял фитиль коптилки. По утомленному лицу капитана было видно, что он еще не ложился. Мы сидели и ждали, пока он нанесет на карту последние изменения в боевой обстановке. Передний край по-прежнему проходил по левому берегу Дона, на правом — мы все еще сохраняли за собой несколько плацдармов. Фашисты ежедневно пытались сбросить оттуда наши наземные части, но каждый раз получали по зубам. В те дни Совинформбюро сообщало, что в среднем течении Дона советские войска ведут бои местного значения.

Когда Веденеев подготовил карту, командир полка поставил нам боевую задачу: прикрыть штурмовиков, которые будут наносить удар по скоплению вражеских танков западнее Коротояка. Полетит первая эскадрилья, ведущий — штурман Абалтусов. Взлет по сигналу зеленая ракета.

Вскоре капитан Абалтусов собрал летчиков в своей землянке и дал указания на случай воздушного боя. Предполагалась встреча с истребителями «Макки С-200», которые базировались на острогожском аэродроме. Главное внимание ведущий уделил оборонительному маневру. В случае воздушного боя мы должны были образовать замкнутый круг, а точнее эллипс, немного вытянутый в направлении нашей территории. Он полагал, что такой боевой порядок обеспечивал лучшую защиту от атак вражеских истребителей и позволял группе без перестроения уходить на свою территорию.

Штурман был отличным воздушным бойцом. Ему не раз приходилось встречаться с превосходящим противником, и всегда он выходил победителем.

В полку Абалтусов пользовался большим авторитетом. Тридцатипятилетний капитан принадлежал к старшему поколению советских летчиков, имевших за плечами солидный боевой опыт. Но он не кичился своими знаниями, держался с товарищами просто, отличался исключительной корректностью.

В Абалтусове уживались как бы два человека — «земной» и «небесный». Первый выглядел застенчивым, медлительным, порой даже неряшливым. У тех, кто его не знал, могло сложиться впечатление, что и летчик он неважный. Но это было не так. Садясь в самолет, Абалтусов буквально преображался. Движения его становились уверенными, четкими, экономными. Все он делал обдуманно, без каких-либо погрешностей.

Пока мы готовились к вылету, стало совсем светло. С командного пункта поступило распоряжение — быть в готовности номер один. Мы сели по машинам, чтобы в любой момент запустить двигатели. Сигнала ждать долго не пришлось.

Штурмовики появились на высоте тысяча пятьсот метров. Мы немедленно взлетели и приняли заранее обусловленный боевой порядок: два звена стали осуществлять прикрытие, одно составило ударную группу.

При подходе к линии фронта усилили осмотрительность. Но в голубом утреннем небе сияло только солнце. И на земле царило такое спокойствие, будто нет никакой войны.

Вдруг шедшее слева звено Лавинского метнулось в сторону. А в следующее мгновение надо мной пронеслись четыре тупорылых, с желтыми крыльями истребителя. «Макки», — промелькнуло в сознании, и я инстинктивно развернул самолет для лобовой атаки второго вражеского звена. Прицелившись, нажал на гашетку, но очереди прошли мимо. Чуть не столкнувшись с фашистом, расходимся левыми бортами.

Справа вверху замечаю пару «макки» и бросаюсь в атаку. Ведущий самолет в моем прицеле. Очередь, другая, третья… Но вражеский истребитель продолжает лететь. Замечаю, что недостаточное упреждение. Ввожу поправку. Однако стрелять не пришлось: атакованный парой «макки», я вынужден был сам выходить из-под их удара.

Мой ведомый, сержант Простов, неотступно следует за мной. Он тоже ведет огонь, но, как и я, безрезультатно.

Пулеметы замолкли, стрелять больше нечем. Но неписаные законы боя говорят: «Если патроны кончились, все равно атакуй противника, делай вид, что еще можешь сбить его. Дерись вместе с товарищами, а если положение станет безвыходным — тарань врага». Следуя этим заповедям, мы с Простовым имитировали атаки до конца воздушного боя, до тех пор, пока фашисты, потеряв от огня Абалтусова один самолет, начали уходить в западном направлении.

Штурмовики, выполнив задание, легли на обратный курс. Проводив их почти до самого аэродрома, мы тоже пошли домой.

И на этот раз наша эскадрилья выполнила задание без потерь. Даже самолеты не получили пробоин. Капитан Абалтусов сразу собрал эскадрилью и сделал разбор полетов.

 — Дрались хорошо, смело, упорно, — сказал он, — но стреляли плохо. Смешались в кучу, и не поймешь, кто где. Разве так можно?

В этот день мы совершили еще два боевых вылета. И в обоих случаях прикрывали отход штурмовиков на свою территорию все тем же замкнутым кругом. «Мессершмитты», имея почти двойное превосходство в скорости, свободно ходили выше «харрикейнов» и атаковали. А мы, «связанные» между собой, лишь отбивались. Был сбит ведомый Абалтусова Заборовский. Во второй эскадрилье погиб Хмылов, выбросился с парашютом Олейников.

Получалось, что оборонительная тактика изжила себя. Обстановка требовала искать новые приемы ведения воздушного боя.

…Наступила осень 1942 года. Положение на фронтах для нас ухудшилось, особенно на юге. Немцы захватили Кубань, продвигались к перевалам Большого Кавказа, рвались к Волге. Над Родиной нависла смертельная опасность. Мы, летчики, чувствовали это, хотя детально знали обстановку лишь на своем участке.

Первые бои показали, что враг силен, но не так страшен, что фашистов можно бить и на наших стареньких «харрикейнах». Мы почти всегда выигрывали поединки с «мессершмиттами», когда не ограничивались обороной и умело применяли вертикальный маневр. У нас нередко возникали споры по этим вопросам. Оборонительную тактику, «круг» по инерции отстаивали, как правило, летчики старшего поколения. Лавинский, например, видел в ней единственное спасение. Он боялся свободного маневра. Большинство же высказывалось за то, чтобы нападать, атаковать, уничтожать врага.

Когда окончательно определились точки зрения, спор о тактике был вынесен на партийное собрание. С докладом по этому вопросу выступил комиссар. Он решительно поддержал тех, кто выступал против устаревших тактических приемов.

 — Наша задача — уничтожать противника, — говорил он. Значит, нужно проявлять больше смелости и инициативы в бою, а не вертеться в «заколдованном кругу». Мы не ратуем за полный отказ от горизонтального маневра, в конкретной обстановке его нужно применять так же, как и вертикальный, но мы против шаблона. Давайте вспомним недавние бои: когда в первом из них стихийно перешли на вертикаль, сразу сбили вражеский истребитель. И наоборот, в последующих двух боях, где слепо придерживались «круга», мы потеряли двух летчиков и три самолета.

И на собрании не обошлось без споров. Но именно они помогли выработать единые взгляды на вопросы тактики. Абалтусов был летчиком «старой» школы, одним из горячих поклонников оборонительного варианта. Но он не стал отстаивать прежние позиции, понял, что на одной обороне далеко не уедешь. Наоборот, все свои знания и опыт он направил на разработку новых тактических приемов.

 

Внезапный удар

Солнце клонилось к закату. Только я подумал, что полетов в этот день уже не будет, как нас, шестерых летчиков первой эскадрильи, срочно вызвали на командный пункт полка.

 — Почему так поздно, что бы это значило? — удивился Простое.

 — Погоди, скажут, — ответил я, хотя самому тоже не терпелось узнать причину столь неожиданного вызова.

 — Полетите на передовой аэродром, — сказал встретивший нас начальник штаба. — Там вас уже ждут.

Взлет по готовности, но желательно, чтобы вы прибыли на место до наступления темноты. Быстренько прокладывайте маршрут.

Указанный район был нам знаком, и на расчет маршрута потребовалось немного времени. Вскоре шестерка истребителей взлетела и взяла курс на аэродром, находившийся неподалеку от переднего края. В целях маскировки подошли к нему на бреющем и сели благополучно.

Почти одновременно с нами там приземлились штурмовики. Значит, нам предстоит взаимодействовать с ними.

А через некоторое время выяснилось, что это наши старые знакомые из полка майора Корпуснова. Мы уже не раз сопровождали их за линию фронта.

Наступил вечер, тихий, прохладный. К нам приехал командир батальона аэродромного обслуживания и пригласил на ужин.

Столовая выглядела не по-фронтовому: чистые скатерти, хорошая сервировка столов. В другое время можно было бы расслабиться и посидеть, наслаждаясь уютом, но мы поторопились в штаб — получить боевое задание. Там нас уже ожидали майор Корпусное, начальник разведки дивизии и незнакомый полковник — представитель вышестоящего командования.

 — Нам известно, — сказал он, — что в Старом Осколе произвели посадку двенадцать Ю-88. Ваша задача уничтожить их. Самолеты стоят на северной окраине летного поля, личный состав расположен в землянках, в лесу. Подробнее об этом скажет майор Корпусное.

В комнате стояла тишина.

 — Интересующая нас группа, — начал Корпусное, — состоит из отборных фашистских летчиков. Она действует по заданию германского генерального штаба. В Старый Оскол они прилетели для того, чтобы отсюда нанести бомбовый удар по некоторым нашим объектам. Вам нужно вылететь на рассвете.

Сделав небольшую паузу, майор продолжал:

 — Сводную группу поведет капитан Морозов. Задача истребителей — прикрыть штурмовиков в воздухе, а при выходе на цель, кроме того, подавить зенитные батареи противника в районе аэродрома. Ясно?

 — Ясно! — пробасил рослый Морозов.

 — А теперь предлагаю ведущим изучить район цели, продумать план выполнения задачи и проложить маршрут.

Склонившись над фотопланшетами, мы стали подробно знакомиться с вражеским аэродромом, запоминая места самолетных стоянок и позиции зенитных батарей. Изучив цель, приступили к прокладке маршрута.

Вначале мне показалось, что я ошибся в расчетах. Проверил — все вроде правильно. А концы с концами почему-то не сходились. Получалось, что для возвращения на свои аэродромы не хватит горючего. У товарищей оказались такие же расчеты.

 — Разрешите вопрос, — обратился Морозов к полковнику. — У нас топлива не хватит на обратный маршрут. Что делать?

 — Выполнять поставленную задачу, — ответил полковник.

 — Выполнять?.. Значит, посадка предполагается там? — указал Морозов на территорию, занятую противником.

 — Там, — подтвердил полковник.

Начальник разведки перечислил основные районы-сосредоточения вражеских войск и дал их подробную характеристику. Мы выбрали на карте место, наиболее подходящее для посадки после выполнения задания. Садиться предстояло с убранными шасси, сразу же сжигать машины и пробираться на свою территорию пешком.

Подготовка к полету закончилась во втором часу ночи. Оставшись наедине со своими мыслями, я не без гордости подумал, что такое задание доверят не каждому. С этой мыслью и уснул. Проснулся до рассвета. Товарищи тоже встали рано. Позавтракав, пошли на аэродром. Карманы наши были набиты гранатами лимонками, пистолетными патронами и шоколадом.

 — Автоматы бы прихватить, — сказал Простов. — Натворили бы дел. Ведь двенадцать человек — это целый отряд.

 — Их выдают только пехоте, — со вздохом отозвался Морозов.

На рассвете в ближайшей низине появилась пелена тумана.

 — Как бы аэродром не закрыло, — насторожился Кузьмин.

 — Не должно, — уверенно сказал Простое. — Вот выйдет солнце, туман рассеется.

Но туманная завеса становилась все плотнее. Вскоре она приблизилась к аэродрому и самолеты стали терять очертания.

Через час из вышестоящего штаба сообщили: «С вылетом обождать. Если до девяти утра туман не разойдется, задание отменяется. Летному составу находиться в готовности номер два».

Это распоряжение вызвало у нас досаду. А туман, как назло, становился все гуще. Вот и девять часов, но погода осталась прежняя. Вылет отменили.

 — Спросят ребята из второй эскадрильи, куда и зачем летали, что мы им ответим? — сокрушался Простое. — Вот не везет!

 — Хуже всего, когда замахнешься, а не ударишь, — поддержал его Кузьмин.

Возвращаться назад, к счастью, не пришлось. Приказали работать с передового аэродрома. Сюда перелетела и вторая наша эскадрилья.

С этого дня полк главное внимание стал уделять поддержке наземных войск. Они вели упорные бои, особенно за Сторожевое и Урыво-Покровское. Эти населенные пункты по четыре раза в сутки переходили из рук в руки и были разбиты до основания.

Однажды за пять минут до прихода наших штурмовиков на Сторожевое, находившееся в руках противника, сыпанули бомбы «юнкерсы». В чем дело? Неужели наши снова заняли село? Стали смотреть вниз. Советская пехота отчетливо обозначала ракетами свой передний край. И тут мы поняли: вражеские летчики перепутали цели и нанесли удар по своим. Наши «илы» бомбами и пушечно-пулеметным огнем окончательно подавили сопротивление гитлеровцев. Те не выдержали и отошли.

Всякое случалось на войне… Через два часа после возвращения на аэродром мы получили новое задание и вырулили на старт. Томительно потянулись минуты ожидания сигнала на взлет.

Неожиданно на аэродром примчалась «эмка». Из автомашины выскочил начальник штаба. Подбегая поочередно к самолетам, он кричал что-то летчикам. Вот он поднялся на плоскость моего истребителя и, пересиливая гул работающего мотора, крикнул:

 — Группа немецких асов только что перелетела из Старого Оскола в Россошь. Разведка донесла, что техники заправляют самолеты, а летчики через двадцать минут будут в столовой на обеде. Ваша задача обеспечить удар штурмовиков. Понял?..

Получив утвердительный ответ, он соскочил с плоскости и побежал дальше.

…Летели мы самым прямым путем. Линию фронта проскочили на бреющем. Вот и аэродром противника. В северо-восточном его углу двенадцать «юнкерсов». Идет заправка машин.

Два звена штурмовиков с ходу атаковали «юнкерсов», третье обрушило бомбы на домик, где находилась столовая. Удар был настолько внезапным, что гитлеровцы не успели укрыться в блиндаже и бомбоубежищах. Над стоянками поднялись черные столбы дыма. Зенитные батареи открыли было стрельбу, но под пушечно-пулеметными очередями наших истребителей сразу замолчали.

Штурмовики сделали пять заходов. Оставив за собой пылающий аэродром, они легли на обратный курс.

Задание было выполнено. Не потеряв ни одной машины, мы полностью уничтожили «особую» группу Геринга.

Этот вылет еще раз подтвердил золотое правило: «Бей врага тогда, когда он не ждет». Фашисты даже не предполагали, что в ясную погоду советские самолеты атакуют их аэродром. За свою беспечность они дорого поплатились.

 

Первый сбитый

Полеты на Сторожевое стали для нас привычными. Поэтому мы, хорошо зная маршрут, предварительно занимались только изучением целей.

В тот день все шло, как обычно. В шестнадцать часов мы вслед за штурмовиками поднялись в воздух. Внизу поплыла знакомая местность. Показался Дон. Наша переправа притоплена, чтобы в светлое время ее не обнаружил противник. Здесь всегда неспокойно. И сейчас на берегу рвутся вражеские снаряды.

Вот и Сторожевое. Трассы неприятельских зениток, кажется, распарывают воздух. Внизу и по сторонам рвутся снаряды. Не обращая на них внимания, штурмовики делают первый заход, второй, третий… Сбросив бомбы и израсходовав снаряды, они разворачиваются и, перестроившись в «клин», берут курс на свой аэродром.

Но один из «илов» задержался над целью и делает новый заход. Видимо, у него еще остались снаряды. Как раз в это время в воздухе появились три «мессершмитта» и устремились к одинокому штурмовику.

Полупереворотом вправо я вывожу машину на пересекающийся курс и даю заградительную очередь. Отказавшись от первоначального намерения, «мессеры» бросаются на меня. Обстановка невыгодная. Но я рад, что штурмовик теперь вне опасности, и вступаю в неравный бой.

Уверенные в своей победе, фашисты атакуют меня с разных направлений. Трассы их пулеметных очередей проносятся рядом. Используя преимущество в скорости, они повторяют заход за заходом и ведут огонь с ближних дистанций. Маневрируя, ищу удобный случай атаковать.

Вот один из «мессеров» несется мне навстречу. Выпущенная им короткая очередь попадает в мотор моего истребителя под острым углом и только вспарывает капот. В этот момент и я, поймав фашиста в прицел, нажимаю на гашетку. Слышен сухой треск пулеметов. «Мессершмитт» делает крутую горку, но в верхней точке теряет скорость и, перевалившись через крыло, штопором идет к земле.

 — Победа! Победа! — кричу от радости, провожая взглядом падающий самолет.

Торжествуя, я забыл, что фашистов было трое, и дорого поплатился. Пулеметная очередь, выпущенная другим «мессером», угодила в мою машину. В кабине блеснул огонек, по ногам хлестнули осколки разбитых приборов. Две разрывные пули попали в прицел и приборную доску, третья — бронебойная — оторвала у моего шлемофона левый наушник.

Почти инстинктивно сваливаю истребитель на крыло и имитирую падение. Винт, сделав несколько оборотов, останавливается. Земля приближается с огромной скоростью. Но машина хорошо слушается рулей. Выполняю еще виток и, вырвав самолет из штопора, иду на посадку. Сажусь в поле на аварийно выпущенные шасси. Только после приземления замечаю, что в двадцати шагах от меня глубокий овраг, заросший бурьяном.

Решив, что я сбит, фашисты прекратили меня преследовать и ушли за линию фронта. Надо мной не было ни одного самолета. С запада доносились раскаты артиллерийской стрельбы. Я достал индивидуальный пакет и перевязал себе ногу, в которую попало несколько мелких осколков разрывных пуль.

 — Фрицу капут! — весело сказал подъехавший на подводе колхозник. — Я весь бой видел от начала до конца. Что, ранен?

 — Немного задело.

Вскоре подошли еще несколько колхозников и председатель. Они помогли мне замаскировать самолет и выставили возле него охрану.

Когда мы добрались до деревни, уже стемнело. Председатель пригласил поужинать. Хата моментально наполнилась людьми. Со всех сторон посыпались вопросы.

 — Дайте человеку поесть, — вмешался хозяин. — По себе знаю, как после боя хочется есть. Бывало, в гражданскую, сходишь в атаку, кажется, барана на обед не хватит. Вот поест — тогда и поговорим.

Вопросы задавали мне самые неожиданные, но больше о положении на фронтах. Я едва успевал отвечать.

Седобородый старик, глядя на меня в упор, строго спросил:

 — Что ж, и дальше будете отступать? Немец Украину занял, к Дону подошел. Пора бы остановить его, дальше пускать нельзя.

Больно было слышать эти горькие слова. Но что я мог ответить? Я не сомневался, что врага остановим. Так и сказал колхозникам. Они тоже в это верили.

Переночевав, я позавтракал, поблагодарил хозяев за гостеприимство и отправился в соседнее село, где стояла санитарная авиаэскадрилья. Оттуда на По-2 меня доставили на наш аэродром.

Хотя возвращение мое было далеко не триумфальное, встретили меня хорошо. Младший лейтенант Степанов — летчик-штурмовик, которого я прикрыл от трех вражеских истребителей, — от всей души благодарил за выручку. Комиссар поздравил меня с открытием боевого счета.

 — Надеюсь, — сказал он, — эта победа не последняя. А то, что самого сбили — наперед наука, недаром говорится: за битого двух небитых дают… — И, помолчав, добавил: — За товарищескую выручку в бою объявляю вам благодарность.

 — Служу Советскому Союзу!

 — Мы с командиром решили передать тебе самолет штурмана полка.

От этих слов комиссара я совсем повеселел.

Когда я вернулся в свою землянку, Лавинский попытался меня уязвить:

 — «Безлошадник» пришел.

В другое время я, может быть, и не сдержался. Но сегодня мне не захотелось связываться с этим неприятным человеком. Ему ответили за меня другие летчики. Кудинов, усмехаясь, сказал:

 — Кто летает, того и сбить могут, а кто в землянке отсиживается, того и сбивать некому.

 — Разве на земле кто пришибет, — добавил Соколов.

 — Значит, командир, «семерочку» получаешь? — обрадовался Кузьмин, узнав, что мне дают машину штурмана. — Хорошо. А то летал на этой чертовой дюжине. Тринадцать есть тринадцать. Я ночь не спал, когда ты не вернулся. Чего только не передумал! Грешным делом и насчет тринадцатого номера. Да и как не думать: сбили тринадцатого сентября на самолете номер тринадцать, самолетов в группе тоже было тринадцать. В общем, кругом тринадцать, — закончил, довольный своим открытием, Кузя.

То, что меня сбили, летчики не считали моим позором. Шпильки Лавинского никто всерьез не принимал. На стареньком «харрикейне» я выдержал поединок против трех «мессершмиттов» и одного из них вогнал в землю. Это не поражение, а победа, и прежде всего моральная. Я еще раз доказал, что и на «харрикейнах» можно вести активный, наступательный бой. Именно такие выводы сделали летчики, обсуждая мою схватку с истребителями противника.

Разговор наш прервал звонок телефона. Меня и сержанта Простова начальник штаба вызывал на командный пункт.

 

Где батарея?

 — Наверное, в разведку, — гадал Простов, пока мы шли на командный пункт. — Люблю в разведку летать: вольная птица. Порезвиться от всей души можно. Какую цель выбрал, ту и обстреливай.

Помолчав, он спросил:

 — Поштурмуем, командир, на обратном маршруте?

 — Еще задание не получил, а уже штурмовать собираешься. Тороплив больно.

На командном пункте начальник штаба пригласил нас сесть и объяснил, зачем вызвал. Сегодня утром дальнобойная артиллерия противника обстреляла железнодорожную станцию Икорец, где производилась разгрузка наших воинских эшелонов.

 — Ваша задача, — сказал капитан Веденеев, — разведать артиллерийские позиции батареи и ее противовоздушную оборону. Предположительно, она находится в районе села Покровского. Если все ясно, можете идти. Вылет по готовности.

Это означало, что собраться мы должны в самый короткий срок.

 — Теперь обязательно придется штурмовать, — сказал я Простову, когда мы вышли с КП — Дальнобойные пушки замаскированы, а зенитки могут молчать до тех пор, пока их не начнешь щупать огнем. Вот что, Николай Николаевич: чтобы легче выполнить задание, давай разделим обязанности. Ты будешь смотреть за воздухом, а я — искать батарею. Штурмовать разрешаю только в паре, никаких одиночных действий. Полетим на высоте двести — триста метров. Будь внимателен к моим сигналам.

Линию фронта пересекли на бреющем восточнее станции Лиски. В лучах солнца ослепительно ярко поблескивал тихий Дон. Не видно было ни одного выстрела, ни одного разрыва. Все живое на земле как будто дремало, наслаждаясь теплым днем бабьего лета. Над полевым станом бывшего колхоза «Первое мая» поднимались синие дымки. Отчетливо различались походные кухни. У коновязей стояло много лошадей. Очевидно, в балке расположилась на привал вражеская пехота.

Под нами село Покровское. Его улицы пустынны. «Наверное, у немцев здесь штаб, — подумалось мне. — Потому и запретили всякое движение».

Странно ведет себя противник. Мы летаем над этим районом уже полчаса, а его зенитная артиллерия молчит. Кружим над селом, снижаясь до бреющего, просматриваем каждую ближайшую балку, но никаких признаков расположения дальнобойной батареи не замечаем. Неужели придется вернуться, не выполнив задания?

По дороге к Покровскому показался мотоциклист. Даю сигнал ведомому, и его самолет входит в пике. Огненные трассы накрывают цель. Молодец Простов, хороший стрелок. А он уже вывел машину из атаки и занял свое место в паре.

Решаю вернуться к бывшему колхозу «Первое мая» и атаковать расположившуюся там на привал вражескую пехоту. В этот район приходим внезапно со стороны солнца. Первые пулеметные очереди даем по коновязи. Она превращается в настоящий ад: лошади встают на дыбы, рвут поводья, мчатся в разные стороны. Создав панику, мы обрушиваем удар по скоплениям гитлеровцев у полевых кухонь и накрываем их двенадцатью реактивными снарядами. Повторяем атаку и бьем из пулеметов.

Только теперь заработала вражеская зенитная артиллерия. Трассы малокалиберных пушек проходят то справа, то слева. Небо усыпают разрывы снарядов. Резко бросаю самолет из стороны в сторону, уходя от прицельного огня. То же делает Простов.

Берем курс на свой аэродром. Вот и Дон с песчаными отмелями. За ним — сосновый лес. Разрывы вражеских снарядов остаются позади, а вскоре стрельба прекращается.

На аэродроме нас уже ожидала штабная «эмка». А нам было нечего сообщить.

 — Где батарея? — спросил командир, когда мы явились в штаб.

 — Не нашли, — ответил я.

 — А что ж вы тогда видели?

Я доложил обо всем по порядку. Выслушав меня, командир уставился в карту и задумался. Потом поднял голову и, как бы про себя, сказал:

 — А батарею-то мы ищем не там.

Помолчал еще немного и тоном приказа добавил: — Полетите сопровождать «илов». Возвращаться будете в сумерках. На обратном пути еще раз проведете разведку. Ищите батарею не в районе Покровского, а в десяти километрах южнее. Думаю, что зенитки, которые стреляли по вас во время штурмовки, охраняли не пехоту на привале, а дальнобойную батарею. Идите и получше продумайте маршрут разведки.

Группа штурмовиков, прикрываемая нашими истребителями, пересекла линию фронта, когда солнце уже клонилось к закату. На цель вышли в сумерках. «Илы» встали в круг и начали обрабатывать наземные цели.

С запада появились «мессершмитты». Прижимаясь к земле, они устремились к «илам». Но мы, имея преимущество в высоте, отбили их атаку.

Вдруг один из штурмовиков качнулся с крыла на крыло и перешел в крутое планирование. Почти у самой земли летчик старший сержант Глебов сумел выровнять подбитую машину и посадить ее на «живот». К несчастью, он сел на территории, занятой врагом. Надо было выручать товарища.

Оставив часть группы для прикрытия штурмовиков над целью, я со своим звеном поспешил к месту посадки Глебова. Как ему помочь? Принимаю решение — пулеметным огнем прижать гитлеровцев, которые бежали к нашему подбитому самолету, и дать возможность экипажу скрыться.

Так и сделали. Отбиваясь от «мессеров», мы одновременно простреливали и подступы к подбитому «илу».

Закончив работу, штурмовики направились домой. Мы с Простовым, сделав все, что могли, для выручки попавших в беду товарищей, взяли курс к району разведки. Уже начало темнеть, и поэтому пришлось лететь на предельно малой высоте. Минут через шесть прямо перед нами в сумерках обозначились длинные стволы дальнобойных орудий. Нам повезло: гитлеровцы, очевидно, только что размаскировали батарею, готовясь к ночным стрельбам.

 — Эх, рубанем! — решил я и нажал на гашетки пулеметов. К земле полетели огненно-красные струи. Смерчем промчавшись над батареей, я энергично отвернул машину в сторону. Простов в точности повторил мой маневр, и мы благополучно выскочили на свою территорию.

Теперь задача была выполнена полностью. Командир не ошибся: дальнобойная батарея противника оказалась именно в том районе, где он предполагал.

 — А Глебов, по-моему, должен вернуться, — сказал после посадки Простов.

 — Если не попал под наш огонь, вернется, — ответил я. — Ночью фашисты его не найдут.

Наши надежды оправдались: Глебов вернулся. Из его рассказа мы узнали подробности этого случая.

Посадив подбитую машину, летчик выскочил из кабины и осмотрелся. По полю к нему бежала группа гитлеровцев. Летчик снова забрался в бронированную кабину, достал пистолет и приготовился к последнему бою. В этот момент появились наши истребители и открыли по фашистам огонь. Те сразу залегли. Воспользовавшись этим, Глебов выскочил из машины и скрылся в неубранном подсолнечнике. Убедившись, что погони нет, он ночью стал пробираться к Дону.

На берегу реки летчик буквально наткнулся на фашиста, сидевшего в секрете.

Оглушив его ударом пистолета по голове, он сбежал к прибрежным зарослям. Сбросил здесь одежду и поплыл. На нашем берегу его встретили недружелюбно: связали, сунули в рот кляп и повели к командиру батальона, оборонявшего этот участок.

 — Откуда? — спросил майор.

 — Из штурмового авиационного полка, — ответил Глебов и рассказал обо всем, что с ним произошло.

 — Так это, значит, ты? — обрадовался командир батальона. — Мы видели, как тебя подбили. Думали, что погиб.

Однако радость не помешала майору позвонить в штаб и получить подтверждение, что с вражеской территории может действительно появиться старший сержант Глебов. Удостоверившись, что перед ним не лазутчик, комбат распорядился одеть летчика и накормить. Даже стопка спирту на этот случай нашлась.

Возвращение Глебова для всех было большой радостью, хотя к этому чувству примешивалась горечь утраты. В том бою, когда мы выручали сбитого Глебова, был смертельно ранен лейтенант Кудинов. Дотянув до аэродрома и посадив машину, он умер прямо в кабине. От нас ушел храбрый воздушный боец, замечательный товарищ.

Сверкая фонарями кабин в лучах предвечернего солнца, над задонскими полями идут штурмовики. Им поставлена задача — уничтожить живую силу и технику противника в «Орешке» — небольшой роще, расположенной южнее Воронежа. Над «илами» на разных высотах — от шестисот до полуторы тысячи метров — летят наши истребители. Если в заданном районе не окажется «мессеров», мы тоже будем штурмовать наземные цели.

Над передним краем штурмовики сделали горку и устремились в атаку. Видно, как на западной опушке леса заметались фашисты. Здесь у них стоят автомашины, бензоцистерны и полевые кухни. Воздушного прикрытия нет, — значит, можем штурмовать и мы. Выбрав цели, идем в атаку, град бомб и реактивных снарядов подкрепляем пулеметным дождем. На земле один за другим вспыхивают костры. Вскоре они сливаются в сплошное море огня. Горят автомашины и бензоцистерны, рвутся боеприпасы.

Очередной удар мы совместно со штурмовиками нанесли по западной окраине Воронежа. Нужно было разрушить кирпичные здания, превращенные противником в долговременные огневые точки. До самого вечера «илы» фугасками и реактивными снарядами уничтожали эти сооружения и засевших там гитлеровцев. Мы надежно прикрывали их с воздуха.

В этот день мы поработали особенно напряженно. Каждый из нас сделал по семь-восемь боевых вылетов. Усталость валила с ног. Стоило огромных усилий, чтобы не уснуть в самолете.

Наиболее удачным для нас, истребителей, оказался последний вылет. Встретив группу «юнкерсов», мы заставили их сбросить бомбы перед нашим передоим краем, по своей же пехоте.

Несмотря на сильный зенитный огонь противника, потерь у нас не было. Группа в полном составе пересекла линию фронта и взяла курс на свой аэродром. Солнце зашло. Штурмовиков, которые шли на бреющем, стало трудно различать на темном фоне земли.

Неожиданно самолет Простова, летевшего справа от меня, снизился метров до десяти, перевернулся через крыло и врезался в землю. Что случилось? Осколок снаряда повредил управление? А может, летчик был ранен? Я терялся в догадках, потрясенный гибелью товарища.

За время войны мне немало приходилось видеть смертей. Острота восприятия как-то притупилась. Но потеря Простова отозвалась в моем сердце резкой болью.

После посадки я доложил о случившемся. Никто не знал, почему погиб этот бесстрашный человек. И только во время ужина один из летчиков-штурмовиков помог раскрыть тайну. Оказывается, перед вылетом он попросил Простова выполнить вблизи своего самолета бочку. Возвращаясь с задания, Простое вспомнил об этом, снизился до бреющего и попытался выполнить фигуру. Но он не учел большого радиуса вращения истребителя вокруг продольной оси и задел крылом самолета за землю.

Нелепая смерть! В том, что это случилось, есть и моя доля вины. Как командир, я обязан был требовать от подчиненных строжайшего соблюдения дисциплины. У нас, к сожалению, не уделялось этому должного внимания. Мы делали упор на обучение летчиков воздушному бою, на освоение ими новых тактических приемов. Дисциплина, разумеется, неотделима от полета, от воздушного боя. Но надо было пресекать всякие проявления лихачества в воздухе, не оставлять без воздействия ни одного факта недисциплинированности…

Смерть Простова нас многому научила. Мы стали больше внимания уделять дисциплине полета. Особенно пристально следили за летчиками при возвращении с боевого задания, когда им, возбужденным боем, все кажется нипочем и хочется наслаждаться ощущением опасности…

 

По наземным целям

После гибели Простова в паре со мной стал летать сержант Кузьмин. Мы быстро слетались. Он понимал меня, как говорится, с полуслова, безошибочно угадывал мои намерения по эволюциям самолета. Незримые нити связывали нас не только в полете. Мы часто оставались вдвоем и на земле, вспоминали о прошлом, делились сокровенными мечтами.

Николай Кузьмин был самым молодым летчиком в полку. Смуглый, похожий на цыгана, восемнадцатилетний юноша снискал к себе любовь всего полка. Даже в кличке «Кузя» воплотилась та ласка, с которой относились к нему старшие летчики.

Первый раз мне пришлось действовать в паре с Кузьминым при налете на вражеский аэродром. В составе ударной группы мы должны были прикрыть штурмовиков на маршруте и над целью.

…До вылета остаются считанные минуты. Кузя немного волнуется, но старается не показать этого. А чего скрывать? Кто сейчас может быть спокойным? Не в гости летим. Тем более не в сумерках, а среди бела дня. На этот раз немцы могут встретить нас по-настоящему.

Привычный хлопок ракетницы. Над нами, словно сказочная птица, взлетает белая ракета.

 — Запускай моторы! — командует инженер.

Аэродром наполняется мощным рокотом. Закованные в броню тяжелые штурмовики и юркие истребители выруливают на старт.

Взлет. И вот мы уже идем по заданному маршруту, миновав линию фронта, углубляемся на территорию, занятую противником. В синей дымке показались очертания аэродрома. В воздухе спокойно. Успеют ли взлететь вражеские истребители? От этого многое будет зависеть. Еще минута, и мы окажемся над целью.

Очевидно, немцы уже заметили нас и подготовились к отражению атаки: на аэродроме ни души. Сейчас их зенитчики поймают наши самолеты в прицелы, а может быть, уже поймали и ждут удобного момента. Бесконечно долго тянутся секунды перед атакой! Кажется, что скорость машины недопустимо мала.

Вдруг все на земле и в воздухе ожило. В небе засверкали цепочки трассирующих снарядов, вокруг наших самолетов появились черные шапки разрывов. Но мы не остаемся в долгу, посылаем в ответ фугасные и осколочные бомбы, реактивные снаряды и пулеметные очереди. На вражеском аэродроме то в одном, то в другом месте появляются очаги пожаров.

Подаю команду «За мной!» и снова иду в атаку. Рев мотора заглушает мой голос, но я кричу:

 — Бей гадов, Кузя!

Кузьмин неотступно следует за мной, длинными очередями обстреливая зенитные пушки. Мы делаем атаку за атакой. Вражеские артиллеристы сосредоточивают весь огонь по нашему звену. Воспользовавшись этим, штурмовики и истребители непосредственного прикрытия выходят из зоны обстрела и ложатся на обратный курс. Вскоре и мы на бреющем полете скрываемся за лесом.

К концу сентября на нашем участке фронта противник прекратил атаки. Но движение в его прифронтовом тылу усилилось. По дорогам непрерывным потоком двигалась боевая техника. Что задумали немцы? Хотят возобновить наступление или создают видимость подготовки к нему, чтобы отвлечь часть наших сил со Сталинградского фронта?

В районе Острогожск — Каменка — Красное — Лиски заметно увеличилось количество зениток. Если раньше здесь находилось несколько батарей и их можно было обойти, то теперь вся эта территория прикрывалась мощным многослойным огнем. Все чаще наши самолеты возвращались с серьезными повреждениями, возросли потери.

 — Штурмовикам нужно менять тактику, а нам — способы взаимодействия с ними, — настаивал комиссар.

Была созвана специальная воздушнострелковая конференция. Ее участники — штурмовики и истребители — единодушно предложили увеличить высоту полета над вражеской территорией. Кроме того, мы обязались прикрывать штурмовиков не только от истребителей, но и от зенитной артиллерии противника. Для выполнения второй задачи решили специально выделить звено.

Забегая вперед, скажу, что принятые меры позволили резко сократить наши потери от зенитного огня.

Но вернусь к тому вопросу, который оставался для нас загадкой.

Чем же все-таки объяснить усиление противовоздушной обороны в районе Острогожск — Каменка — Красное — Лиски? Летаем на разведку с рассвета до темноты, а пока не можем сделать определенных выводов.

Вот и сегодня еще до восхода солнца к нам пришел штурман полка.

 — Есть, братцы, работенка, — сказал он, разложив карту. — Пойдете в прежний район. Просмотрите шоссейную дорогу от села Красное на запад, до самого Острогожска. Затем повернете на Алексеевку и далее на Павловск. Основная задача — уточнить направление движения механизированных частей противника. Маршрут немалый — сто восемьдесят километров. И опасный — в Острогожске и Алексеевке вражеские аэродромы. Лучше смотрите за воздухом.

К разведке мы уже привыкли, поэтому вылетели без специальной подготовки. Едва пересекли линию фронта, как попали под обстрел зениток. Маневрируя между разрывами снарядов, смотрю вниз и мысленно наношу на карту каждую обнаруженную батарею.

По мере удаления от фронта зенитный огонь становится слабее и наконец совсем прекращается. В оперативном тылу противника средства ПВО расположены лишь около крупных населенных пунктов и железнодорожных станций.

Взошло солнце. Осенний воздух чист и прозрачен, видимость отличная. Дороги забиты автомашинами. Они идут в сторону фронта. В кузовах — ящики, очевидно, с боеприпасами. По пыльным проселкам ползут танки, по тридцать — сорок машин в колонне.

Подлетаем к Острогожску. В него вливаются потоки машин со всех дорог. Такая же картина и в Алексеевке. Но почему автотранспорт не движется дальше? Ведь до линии фронта еще тридцать — сорок километров. Ответа пока не нахожу.

Закончив разведку, ищу подходящую для штурмовки цель. Выбираю колонну крытых тупоносых грузовиков, которая движется к железнодорожной станции. Атакую. После первой же пулеметной очереди головная автомашина останавливается и преграждает дорогу остальным. Еще атака. Горят, взрываясь, грузовики. Кузьмин, неотступно следуя за мной, тоже расстреливает автоколонну с боеприпасами.

Зенитные установки врага неистовствуют. Трассирующие пули и снаряды, кажется, сплели вокруг нас огненную паутину. Мы резко снижаемся и, используя рельеф местности, уходим из зоны обстрела.

В пятнадцати километрах от линии фронта, на проселочной дороге, Кузьмин заметил обоз. Он дает мне сигнал, и мы вместе устремляемся в атаку. Обезумевшие лошади несутся в поле, ломают повозки, рвут упряжь…

На аэродроме командир ждал результатов разведки. Штурмовики стояли наготове с заряженными кассетами и подвешенными бомбами.

Пока я докладывал, наши самолеты тоже успели заправить, и мы с Кузьминым вылетели сопровождать штурмовиков. Ведем их к одной из тех целей, которую только что обнаружили. Вот впереди показалась окутанная пылью автоколонна. Штурмовики перестраиваются и сбрасывают на дорогу серию осколочных бомб. Несколько автомашин взлетает на воздух, горят автоцистерны. Движение останавливается.

Истребителей противника нет, поэтому второй заход делаем всей группой. После пятой атаки дорога стала походить на огромного огненного змея.

…В тот же день я получил еще одно боевое задание.

Подхожу к Кузьмину и, пока не посвящая его в суть дела, спрашиваю:

 — Николай Георгиевич, как бы ты стал вести разведку зенитных батарей?

 — Очень просто, — не задумываясь отвечает он. — Взлечу, наберу высоту и буду смотреть, откуда по мне стреляют.

 — Но ведь батареи могут и не открывать огня по двум истребителям.

 — А мы пойдем бреющим. Пушка не иголка, найдем.

 — Найдем! Легко у тебя получается. Видишь, ястреб парит, он тоже вроде ведет разведку. Мог бы и ниже лететь, да, наверно, ему это невыгодно: слишком мал сектор обзора. Даже ястреб предпочел высоту. А нам тем более невыгодно лететь бреющим. Можно проскочить в ста метрах от батареи и не заметить ее. Если она и откроет огонь, не запомнишь, где расположены ее позиции.

 — Товарищ командир, — с улыбкой сказал ведомый, — из разговора я понял, что нам поставлена задача разведать зенитные батареи.

 — Правильно понял. Вот решим, как выполнять задачу, и полетим.

Кузя весело сказал:

 — Зачем мне думать? Ведь я ведомый. Куда ты, туда и я.

 — Что ж ты, все время будешь ведомым? Скоро звено получишь. Запомни: каждый должен уметь выполнять обязанности на одну ступень выше.

Ведомый в знак согласия кивнул головой.

Мы взлетели. Кузьмин держался слева. Со стороны солнца ему было удобнее наблюдать за маневрами моего самолета. На высоте тысяча двести метров пересекли линию фронта. В воздухе сразу появились шапки разрывов. Сначала они оставались позади, потом стали быстро приближаться: противник брал поправку.

Меняю курс и быстро теряю скорость. Разрывы уходят вперед: мы в безопасности. Немцы переносят огонь. Снова меняю скорость. Иногда снаряды рвутся совсем рядом.

На колене у меня прикреплена планшетка. На карте появляются все новые красные точки, которыми я обозначаю обнаруженные зенитные батареи.

Разведка закончена. Мы выходим из зоны обстрела и пересекаем линию фронта.

…На аэродроме к нам подошел инженер полка.

Осмотрев самолеты, он сказал:

 — Видать, сильный огонь был. Только больших дырок я насчитал в твоей машине около двадцати штук. И у Кузи не меньше. Ремонтникам до вечера хватит работы.

 — Было б просто удивительно, если бы мы вернулись без пробоин, — заметил Кузьмин. — Что там творилось! Ад кромешный! Крутились, как береста на огне!

После доклада о результатах разведки мы пошли в парк посмотреть, как ремонтируют наши машины.

 — Лучше новых будут, товарищи летчики, — обнадежил нас пожилой слесарь. — Сделаем так, что комар носа не подточит.

Мастера действительно делали все на совесть. Наложенные ими латки почти не выделялись на поверхности. Проверявшие качество ремонта инженер и механики не сделали никаких замечаний.

К утру наши машины выглядели как с иголочки. Даже трудно было узнать в них вчерашние старенькие «харрикейны».

 — Принимайте работу, товарищи летчики, — поглаживая усы, сказал наш новый знакомый — пожилой слесарь. — Летайте на здоровье, бейте фашистов проклятых, чтоб им пусто было. Мне тоже в восемнадцатом году приходилось бить немецких оккупантов. Жаль, что теперь не довелось. Просился в пехоту, а попал, по старости, в авиацию…

Боец хитро улыбнулся и продолжал:

 — Сначала думал, буду летать. Но какой из меня летчик? А на аэродроме всем дело найдется, потому как один воюет, а двадцать смотрят, что у него получается.

 — Вот уж в этом ты, отец, не прав, — вмешался молодой помощник слесаря. — Если бы не мы, как же летчики могли летать-то на самолете? Сам знаешь, что это за машина: чего в нее только не наставил человек. Тут и пушки, и пулеметы, и «катюши» вон подвешены… А приборов сколько в кабине. Нет, ты не прав…

 — Ты мне про это не говори. Я сам не хуже тебя знаю, что эта за машина. Только немца-то на ней бьет он, а мы на аэродроме сидим. Да что с тобой спорить, когда ты еще зелен в этом деле…

Слесарь махнул рукой и обратился ко мне:

 — Я знаю, товарищ летчик, что вы крепко устаете, а все же хочу просить вас зайти к нам на свободе в землянку. Рассказать, как фрицев бьете, а то ведь иные понятия не имеют, как вы воюете. Видели, как осколками самолет изуродован. А это, поди, малая доля из того, что рядом пролетели. Я-то знаю, что значит, когда снаряд поблизости рвется. Другой раз, кажется, душа совсем замрет. К земле, бывало, припадешь и держишься за нее, матушку. Но ведь то на земле, а в воздухе спрятаться не за что…

 — Обязательно зайду, — пообещал я. — И не один, а с напарником. С удовольствием поговорим.

 — Силен старикан, — сказал Кузьмин. — Такому не откажешь. Сегодня после полетов обязательно у него побываем, если, конечно, доживу до вечера.

Прибежал запыхавшийся посыльный и передал, что нас срочно вызывают на командный пункт. Когда мы пришли туда, там уже было несколько летчиков. Командир поставил задачу — сопровождать «илы» в район станции Евдаково.

Уже около недели штурмовики действовали только по коммуникациям противника. Немцы перешли к обороне и, по данным нашей разведки, создавали запасы продовольствия и снарядов.

 — Фриц зимовать на Дону собирается, — шутили летчики. — Только удастся ли ему здесь весны дождаться? Будем поддавать ему жару так, что и январь маем покажется.

Летим к дороге Острогожск — Евдаково. По ней, как сообщила разведка, движется большая автоколонна. Нашу группу ведет командир эскадрильи штурмовиков майор Исензон.

Сведения оказались неточными, машин на дорогах не было. А может быть, пока мы собирались, они успели уйти. Зато мы обнаружили другие, не менее важные цели — эшелоны на станции Евдаково. Ведущий разделил группу на две: одна громила эшелоны, другая уничтожала зенитные батареи.

Исензон — пожилой, чуть сутуловатый летчик — в прошлом был кузнецом. Он и теперь бомбит, словно молотом бьет: деловито, методично.

Штурмовкой заняты все — и штурмовики, и истребители. Рвутся и рвутся бомбы. Очередь за очередью посылаем мы по бегущим толпам солдат. Реактивные снаряды разносят вдрызг все, что попадается на земле. Это какие-то особые, неописуемые минуты, когда буквально сатанеешь. В самолете кажется тесно. Хочется соскочить на землю и собственными руками душить гадов…

Фашисты сопротивляются отчаянно, создали сплошную завесу огня. Но на нее не обращаем внимания. Даже когда один за другим упали сбитые истребитель и штурмовик, никто не дрогнул, не подумал об опасности. Хотелось бить, бить без конца.

Штурмовик лейтенант Минин обнаружил склад боеприпасов. Точно прицелившись, он сбросил на него оставшиеся бомбы. Склад взорвался. Сила взрыва была настолько велика, что самолет Минина разрушился и упал на землю.

Станция походила на кратер действующего вулкана, а мы продолжали штурмовать. С ожесточением стреляли в эту горящую и грохочущую массу.

Наконец штурмовики, подстраиваясь на маршруте, один за другим начали выходить из боя: израсходованы все боеприпасы, их не осталось даже на случай встречи с врагом на обратном маршруте.

Домой возвращаемся в лучах заката. День окончен. Сегодня фашисты еще раз почувствовали силу ударов советской авиации. «Черная смерть», как прозвали немцы наш Ил-2, во всю мощь прошлась по их эшелонам.

На ужин летчики шли возбужденные. Несмотря на понесенные сегодня потери, настроение у всех было приподнятое.

В столовой мы застали двух ребят за горячим спором. Маленький, подвижный истребитель Фатин, размахивая потухшей трубкой, доказывал могучему и спокойному штурмовику Морозову, что их удар по автоколонне противника был неточным. Ведь на дороге не возникло ни одного пожара. Он винил в этом штурмовиков.

Долго молчавший Морозов наконец встал из-за стола и, пригибаясь под низким для него потолком, подошел к Фатину.

 — Ничего-то ты, дружище, в бомбометании не смыслишь. Привык считать прямые попадания. А сегодня бомбы упали не дальше чем в пятнадцати — двадцати метрах от дороги. Значит, автомашины поражены осколками.

Фатин попытался возразить, но Морозов перебил:

 — Эх ты, злой истребитель, с одного раза все хочешь разрушить. Война продолжается, и сегодняшний вылет не последний. Мы еще покажем, как нужно драться. Пока руки мои держат штурвал, а глаза видят землю, буду бить фашистов смертным боем! Понял? — и Морозов сжал в кулаки свои огромные руки.

В его словах не было ни хвастовства, ни позерства. Эскадрилья Морозова действительно воевала хорошо. Когда она уничтожала гитлеровские огневые точки и наблюдательные пункты в городских кварталах Воронежа, удары отличались такой точностью, что можно было только удивляться.

После ужина мы с Кузьминым зашли в землянку ремонтников и рассказали о том, как воюют летчики наших эскадрилий.

 

Боевое счастье

Как ни старались мы действовать наперекор погоде, летая даже при низкой облачности, осень брала свое. Тучи стелились над самой землей, часто лил дождь. В боевой работе наступила вынужденная пауза. Используя ее, летчики обобщали накопленный опыт, техники и механики еще и еще раз тщательно осматривали самолеты и вооружение.

Однажды, когда мы на «пленуме друзей» обсуждали наиболее поучительные вылеты, в землянку вошел Виктор Олейников и озабоченно объявил:

 — Погода улучшается, с минуты на минуту можно ожидать задания, а техники такое натворили с нашими машинами, что до вечера не соберут.

Однако наш друг волновался напрасно. Техники и механики интересовались погодой не меньше нашего. Работая под открытым небом, они первыми заметили, что дождь перестал, и быстро привели самолеты в полную готовность. Вскоре поступил приказ вылетать. Предстояло разведать места сосредоточения танковых и механизированных частей противника западнее плацдарма, удерживаемого нашими войсками.

 — Кто со мной? — обратился я к летчикам. — Кроме ведомого, нужна еще одна пара. Приказано лететь в составе звена.

Вначале все промолчали. Видимо, дал о себе знать вынужденный пятидневный перерыв в боевой работе. Но тишина длилась лишь мгновение. Поднялся Егоров.

 — Прошу взять меня…

 — Вы же не из моей эскадрильи.

 — Хочу лететь.

 — Хорошо, полетим. Но только смотри не отстань. Снарядов немцы не пожалеют, крутиться придется порядочно.

 — Не отстану.

Уяснив задачу, мы направились к самолетам. В облаках появились разрывы, через них на землю струились лучи осеннего солнца.

Разбрызгивая лужи, четверка самолетов взлетела и взяла курс на запад. Под крылом замелькали раскисшие по-осеннему дороги, поплыли черные как воронье крыло вспаханные пары.

Вначале было тихо. Но стоило нам пересечь передний край противника, как в небе появились разрывы зенитных снарядов. Почти инстинктивно я изменил курс и высоту. Снаряды стали рваться правее и ниже. Маневрируя, мы все больше углублялись в тыл врага.

Чем дальше мы шли на запад, тем гуще и ниже становились облака, прижимая нас к земле. На такой высоте нас могли сбить даже из автомата. Пришлось чаще и энергичнее перекладывать самолет из одного разворота в другой. Остальные летчики повторяли маневр.

Звено достигло намеченного района. Противник, видимо, никак не предполагал, что в такую погоду могут появиться наши истребители. На опушке рощи, неподалеку от дороги, квадратами выделялись незамаскированные штабеля артиллерийских снарядов. А за деревней, в подлеске, по всем признакам, стояли танки.

Снижаюсь до бреющего. Следов гусениц не вижу. Значит, танки пришли сюда еще до дождей. Пролетаю над деревней. По улицам бродят отдельные солдаты. В одном из огородов вижу несколько бензозаправщиков. Подаю сигнал: «Делай, как я», прицеливаюсь и выпускаю два реактивных снаряда. Бензозаправщик вспыхивает. И сразу же по нас открывают огонь зенитки. Противник снял маскировку. В подлеске, где стоят танки, засверкали вспышки орудийных выстрелов. Знакомая картина!

Пока пара Егорова штурмует зенитные огневые точки, я со своим ведомым наблюдаю за подлеском, стараясь определить количество сосредоточенных там танков.

Закончив разведку, разворачиваемся на обратный курс. Видим — на дороге, километрах в десяти от подлеска, завязла в грязи колонна тупоносых грузовиков. Делаем один за другим три захода, и вот уже горят несколько машин.

На бреющем полете проскакиваем линию фронта и берем курс на свой аэродром.

 — Все глаза проглядел, — радостно встречает меня механик Васильев. — Нет и нет. Чего только не передумал! Говорили, что должны вернуться с задания через сорок минут, а прошло уже полтора часа.

Васильев заботливо осматривает самолет. На первый взгляд он медлителен. Но проходит совсем немного времени, и он успевает проверить всю машину.

Оружейник Закиров, заглянув в патронные ящики, улыбается до ушей и говорит:

 — Нет ни один патрон, товарищ командир. Хорошо работал. Мой сердца всегда веселый бывает, когда все патрон стреляешь. Еще заряжу, осечка не будет.

Оружейник ловко соскакивает с плоскости и скрывается в блиндаже, где хранятся боеприпасы. Через минуту он снова появляется, обвешанный пулеметными лентами, тщательно проверяет их, прежде чем заряжать оружие. С такой же быстротой и аккуратностью Закиров готовит к бою пушки, устанавливает на рейки реактивные снаряды. Закончив работу, он весело докладывает:

 — Все в порядке, товарищ командир. Можно везти от Шакир Закирова подарка фрицу. Ни одной задержка пушка не даст!

Васильев успел заправить самолет горючим и сжатым воздухом. Теперь он с отверткой в руках по-хозяйски проверяет надежность щитков.

Я пошел доложить о результатах разведки. Вернулся и сел рядом с летчиками звена, чтобы поговорить о прошедшем полете.

 — Смотри-ка, твой механик что-то нашел, — сказал мне ведомый.

Я обернулся и увидел Васильева на плоскости самолета. Взмахами рук он звал к себе и кричал:

 — Снаряд! Зенитный снаряд!

Мы все бросились к моей машине. На картере двигателя в развале цилиндров и в самом деле лежал снаряд. Он пробил дюралевый капот, но не разорвался. Вот так штука! Чудеса, да и только!

Никаких чудес, конечно, не было. Просто снаряд угодил в машину на излете и пробил лишь дюралевый капот. Но почему он не разорвался? Ведь лежал в развале горячих цилиндров.

Взять немецкий гостинец в руки никто не решался.

Подошел техник звена по вооружению Павлычев. Внимательно осмотрев находку и убедившись в неисправности взрывателя, он снял снаряд и сказал:

 — В рубашке ты родился…

 — Может быть, — весело ответил я. Меня почему-то и теперь не тревожила мысль о грозившей опасности.

…За ночь тучи разошлись. День обещал быть хорошим. Рано утром меня разбудил Вася Соколов.

 — Ты в сны веришь? — спросил он. — Не сердись. Я тоже не верю, но на душе почему-то тоскливо. Понимаешь, вот говорю сам себе, что все это ерунда, бабушкины сказки, предрассудки, а грудь давит какое-то предчувствие. Как в тот день, когда меня над Давыдовкой сбили…

Вид у Васи был действительно встревоженный, и я не мешал ему выговориться.

 — Снится мне, — продолжал Соколов, — что идем мы с тобой в Кинешме около моего дома и будто бы мы не знакомы. Смотрю, а ты отходишь все дальше и дальше, потом погрозил мне и говоришь: «Смерти боишься? Эх ты, чудак, а мы с ней, знаешь, рядышком».

 — И тут ты проснулся? — с насмешкой спросил Орловский.

 — Да, тут я и проснулся, — не заметив насмешки, подтвердил Вася.

 — Черт с ним, с этим сном! — сказал я как можно беспечней. — Смерть с нами рядом, да не в обнимку. Вставайте, а то еще что-нибудь приснится.

 — Ночи стали длинные, спим много, вот и лезет в голову всякая ерунда, — добавил Кузьмин, выглядывая в окно.

Повариха Тетя Катя, полная, добродушная женщина, как обычно, весело пожелала нам счастливого дня. Она называла нас не иначе как «мои ястребки» и относилась к нам по-матерински.

Мы еще не кончили завтрак, когда в столовую вошел начальник штаба и пригласил меня и Соколова на КП.

Перед нами поставили задачу — установить конечные пункты движения вражеских автоколонн. Если они доставляют грузы к прифронтовым селам, можно сделать вывод, что неприятель готовится к зиме и пополняет запасы. А если пути грузового транспорта обрываются возле железнодорожных станций — не будет ошибкой предположить, что противник перебрасывает технику и снаряжение под Сталинград…

Дороги начали слегка подсыхать, автомобильное движение на них усилилось. С воздуха мы это сразу заметили. Когда встречались вражеские автоколонны, так и подмывало дать по ним одну-две пулеметные очереди. Но наша главная задача состояла не в этом, и мы, преодолевая искушение, их не трогали. Внимательным наблюдением установили, что большинство автомашин с грузом направляется к прифронтовым железнодорожным станциям.

Полет протекал на редкость спокойно. Казалось, что у противника здесь вообще нет зениток. Маскируясь шестибалльной облачностью, мы наблюдали через «окна» за движением на земле и делали пометки на картах.

На железной дороге почему-то было тихо. До станции Валуйкн нам не встретилось ни одного поезда. Попадались лишь вагоны, стоявшие в тупиках.

Но вот вдали показался дымок. Продолжаем полет, не меняя курса. Дав сигнал Соколову «Атакую один», я пошел вниз. Вася решил не отставать. Как только мы вышли под облака, зенитная артиллерия заговорила во весь голос: били пулеметы и малокалиберные автоматические пушки, установленные на платформах воинского эшелона. Мы прошлись вдоль состава, стреляя по крышам вагонов. Сделав еще одну атаку, с набором высоты развернулись на восток, стараясь выйти из зоны обстрела.

В этот момент сильный удар заставил меня съежиться. Самолет словно остановился и сразу же бессильно свалился на правое крыло. Я бросил взгляд на правую плоскость. Рядом с кабиной в крыле зияла огромная дыра. Машина почти не слушалась рулей управления. «Прыгать, — мелькнула мысль. — Но куда — кругом фашисты».

Огромным усилием я вывел машину из глубокой спирали. О противозенитном маневре нечего было и думать: подбитый самолет мог лететь только по прямой. Утихший на несколько секунд огонь возобновился с новой силой. Тяжелее всего чувствовать себя таким беспомощным под обстрелом зениток. Расчет — лишь на слепое счастье. Словно не ты управляешь судьбой, а она крепко держит тебя в своих руках.

Бесконечно долгими кажутся минуты. Разрывы снарядов сгущаются правее самолета. Значит, немецкие зенитчики не учитывают скольжения подбитой машины. Это хорошо, мои шансы на спасение повышаются…

Вот и Дон. За ним наши. «Теперь не возьмешь! — торжествую я. — Не возьмешь!»

Сели удачно. Когда я зарулил на стоянку, Васильев ахнул от удивления.

 — Вот это да! Такого еще не было, товарищ командир!

А Закиров, чтобы показать величину пробоины, просунул в нее голову.

 — Понимаешь, получается, как во сне, — сказал подошедший Соколов. — Побывал рядом со смертью. Уклонись вражеский снаряд на два-три сантиметра в сторону и задел бы взрыватели твоих реактивных. Тогда бы капут. У меня сердце оборвалось, когда твой самолет перевернуло и потянуло к земле. Ну, думаю, все. Нет, смотрю, выходишь. А по моему самолету фрицы не выпустили ни одного снаряда, весь огонь сосредоточили на твоей машине — смотреть страшно…

 — Со смертью рядом, да не в обнимку с ней, — повторил я сказанное утром. Правда, уже не так беспечно.

 

Особое задание

 — Какая тишина… А воздух! — сказал Кузьмин, полной грудью вдохнув прохладу ночи.

Над светлеющим горизонтом догорала последняя неяркая звезда. Приближался рассвет. Кустарники на окраине аэродрома тонули в молочном тумане.

 — Эх и погодка! — продолжал восторгаться Кузьмин. — Даже трава от росы пригнулась. А высота — «миллион километров». Меня еще отец учил, что обильная роса к хорошей погоде.

«Сегодня будет жарко, вылетов шесть-семь придется сделать», — подумал я.

Наверное, и Кузьмин подумал о том же.

 — При такой погоде, — сказал он, — мы не одного фашиста на тот свет отправим. Только бы дождя не было. Только бы…

Несколько минут мы шли молча. Но доброе настроение, с которым Кузя сегодня проснулся, не позволяло ему молчать, и он пустился вспоминать детство. Высокая некошеная трава хлестала по голенищам сапог, обильно смачивая их росой. Из-под куста вспорхнул потревоженный жаворонок.

 — Разбудили… Свернем в сторону, у него, наверное, здесь гнездо, — Кузьмин стал обходить предполагаемое жилье птахи, забыв, что осенью они никаких гнезд не вьют.

Со стоянок доносился стук молотков. Это ремонтники восстанавливали наши самолеты.

 — Работают на славу, — сказал я. — Молодцы механики: подгонять не надо, сами понимают. А мой Васильев так и считает, что воюет вместе со мной. Когда я сбиваю самолет, он рисует на борту звездочку и своим друзьям говорит, что это мы за Ленинград сбили. Он ведь ленинградец.

Когда мы подошли к самолетам, Васильев доложил, что ремонт заканчивается.

 — Благодарю за службу, товарищи!

 — Служим Советскому Союзу, — послышалось в ответ.

 — Разрешите продолжать? — спросил Васильев и снова принялся за работу.

С северной стороны аэродрома послышался шум По-2.

 — Рано проснулся «кукурузник». Еще солнце не взошло, а он уже в воздухе, — пошутил Кузьмин.

Из-за леса вынырнул самолет. Он шел на малой высоте.

 — Начальство летит! — сказали мы почти одновременно, заметив на киле голубую полоску.

 — Наверняка что-то важное, раз сам прибыл, — добавил Кузьмин.

Как только По-2 срулил с полосы, к нему подошли командир и комиссар полка. Прибывший генерал принял рапорт и направился на командный пункт.

 — Пошли и мы туда, Кузя. Видишь, связной за нами бежит.

Я не ошибся. Связной передал нам приказание явиться на КП.

Генерал, не дослушав наших докладов о прибытии, начал сразу же ставить задачу.

 — Полетите на разведку, — говорил он. — Ваша задача определить на участке Валуйки — Алексеевна железнодорожный перегон с наиболее интенсивным движением поездов или станцию со скоплением эшелонов. Нужно перекрыть этот путь не менее чем на трое суток. После разведки пойдете со штурмовиками наносить удар. Все ясно?

 — Так точно, — ответил я.

 — Выполняйте, да поосторожней, не зарывайтесь, — уже другим тоном, по-отцовски, добавил генерал. Мы поспешили к самолетам.

 — Все в порядке, товарищ командир, — доложил Васильев. — Ремонт закончен, машина к полету готова. Боялся, что не успею. Когда увидел, что вы пошли на командный пункт, у меня аж сердце екнуло. Однако успели.

Через пять минут мы с Кузей взлетели и взяли курс на запад.

Скоро линия фронта. Не однажды приходилось ее перелетать. И на малой высоте, и на большой, и за облаками, и под ними. Испытали мы здесь и однослойный и трехслойный огонь. Но никогда я так не тревожился, как сегодня. Не за свою жизнь, нет. Просто хотелось как можно лучше выполнить задание. Понимал, что оно очень важно. Ведь не зря сам генерал прилетел.

Линию боевого соприкосновения решил перейти южнее города Павловска на Дону. Всходило солнце. Розоватые лучи играли на влажной листве деревьев, на крышах домов прифронтовых деревень. Вот и передний край. Сейчас фашисты начнут наводить орудия и откроют огонь.

Над землей — серая полоска тумана. Резко снижаюсь, чтобы скрыться за ней от наблюдения с земли. Кузьмин без сигнала понял маневр. На предельной скорости, чуть касаясь туманного покрывала, уходим в глубь территории, занятой противником.

Полоска тумана внезапно кончилась, и тотчас захлопали зенитки. Маневрируя между разрывами, набираем высоту. По мере приближения к железной дороге обстрел усиливается.

Показалась Алексеевка. Станция почти пуста. На путях разбросаны вагоны — результат недавнего налета наших штурмовиков. Однако дорога работает. «Значит, восстановили», — отметил я про себя и лег на курс Алексеевка — Острогожск. Черные султаны разрывов появлялись то слева, то справа.

На перегоне показался длинный состав. Он шел в сторону фронта. Дым, вырываясь из паровозной трубы, расстилался над вагонами и, словно зацепившись за придорожные телеграфные провода, долго не расходился. В одном месте рельсы сбегают в глубокую выемку. А что, если?.. Несколько секунд раздумья — и принимаю решение: атаковать состав в момент выхода паровоза из выемки.

Поезд быстро бежит между холмов. Не спускаю взгляда с намеченной точки встречи паровоза с реактивными снарядами.

 — Еще рано, рано, — повторяю про себя, словно боюсь сорваться раньше времени. Минута, другая, третья… Пора! Энергично развернув самолет, круто пикирую до бреющего полета. Лишь бы не ошибиться, не промахнуться. Под самолетом все слилось в сплошной серый фон. С эшелона не стреляют. А может быть, я просто не замечаю?

Паровоз выскочил из выемки. В это время мой самолет находился от него на расстоянии не больше четырехсот метров. Бросаю сектор газа. Левая рука легла на кнопки сбрасывателя реактивных снарядов. Нажим ладонью — и впереди, совсем близко, под паровозом блеснули вспышки разрывов.

Самолет проносится над дорогой. Увеличиваю левый крен, теперь мне видно, что делается на дороге. Черное тело паровоза, окутанное паром, лежит на насыпи. На него, вздымая серую пыль, наползают вагоны, доверху заполняя выемку.

Кажется, только сейчас сделал первый вздох после атаки, вспомнил о боевом друге. Где он? Кузя летел в двухстах метрах позади.

Дело сделано! От радости хочется кричать, петь… Маневрируя, пробиваемся сквозь шквал зенитного огня и берем курс на свою территорию. Какая удача! Выполнили задачу, которую должны были решить штурмовики. Движение по обходной железной дороге на фронт остановлено.

На аэродром мы сели, не сделав даже традиционного круга. Быстро подрулили к стоянке. Нас встретил генерал, с нетерпением ожидавший результатов разведки.

 — Ваше приказание выполнено, товарищ генерал… — И я подробно доложил о вылете.

Генерал внимательно выслушал и, отступая от всякой официальности, взволнованно произнес:

 — Да знаете ли, что вы сделали, дорогие мои?

 — Знаем, товарищ генерал. Потому и делаем, что знаем, — восторженно ответил Кузьмин за нас обоих.

 — За отличное выполнение задания представить к правительственной награде, — приказал генерал командиру полка.

Он тут же отдал распоряжение произвести фотографирование разбитого поезда.

К обеду были получены снимки. Мы с Кузьминым превратили в груду обломков эшелон из нескольких десятков вагонов с танками и солдатами.

 — Хорошо получилось, — говорил Кузьмин. — И как это ты догадался атаковать? А зенитки что делали! Думал, собьют.

 — Неужели? Знаешь, во время атаки, кроме паровоза, ничего не видел, — сказал я и в свою очередь спросил: — А почему ты отстал во время атаки?

 — Не хотел пропустить поезд, — объяснил Кузя. — Я сразу понял твой замысел и для полной гарантии решил отстать. Если бы ты промахнулся, атаковал бы я. А все же хорошо получилось. Удачно.

 

Праздник ратного труда

У наших друзей праздник — годовщина организации штурмового полка. Еще накануне вечером мы сговорились поздравить товарищей по оружию.

С утра, после первых вылетов, на аэродроме появилось армейское начальство. Бригадный комиссар Рамазанов неторопливо переходил от самолета к самолету, расспрашивал летчиков об их жизни, полетах, о доме.

 — Как дела? — по-отечески спросил он у Кузьмина.

 — Воюем, товарищ бригадный комиссар.

 — Слыхал я про ваше звено. Хорошо воюете. А что же у вас ни одного ордена нет?

 — Нам про это знать не положено. Наше дело воевать, а к орденам представляет начальство, — весело отвечал Кузьмин.

 — Летали сегодня?

 — Только что возвратились.

Кузьмин определенно понравился Рамазанову.

 — Ну как, наступать будем? — обратился комиссар уже ко всем.

 — Этого и ждем, — раздалось сразу несколько голосов. — Только когда, товарищ бригадный комиссар?

 — Терпение, товарищи. Время работает на нас. Сами, наверное, видите, что фашисты выдыхаются. Судя по вашим докладам, готовятся зимовать в донских станицах.

 — Вот бы их зимой накрыть на Дону, как под Москвой накрыли, — сказал Соколов. — Нам бы только самолеты отечественные получить! Эти «харрикейны» так надоели: ни скорости, ни связи. Хорошо, что наше оружие установили, а то бы совсем труба.

 — Будут и самолеты. Будут! — заверил Рамазанов. — Сегодня ваши друзья штурмовики за хорошую работу ордена получают. Думаю, что и вас в скором времени поздравлять будем.

Попрощавшись, Рамазанов пошел к штурмовикам.

Когда мы остались одни, Кузьмин спросил у комиссара полка:

 — Что же нужно сделать, чтобы быть награжденным?

 — Мы награждены доверием народа, — сказал комиссар. — Бьем фашистов, отстаиваем нашу страну. Это самая большая награда.

Комиссара поддержали другие.

 — Да не за орденами я гонюсь, — защищался Кузьмин. — Дело не в наградах. Но с орденом все-таки как-то лучше.

Все засмеялись.

Пока мы вели этот разговор, штурмовики обратились к командованию с просьбой — в честь годовщины слетать на задание всем полком. Вылет был разрешен. Цели — эшелоны на станции Каменка и автомобили на дорогах. Нам, как обычно, предстояло прикрыть штурмовиков и подавить зенитную артиллерию противника.

К цели подошли внезапно. Зенитные батареи, охранявшие Каменку — одна в саду, другая в открытом поле, — были накрыты реактивными снарядами истребителей. Почти одновременно пошли в атаку штурмовики. На станции, наверное, стоял эшелон с пехотой. Было видно, как обезумевшие фашисты разбегались в разные стороны. Бомбы штурмовиков падали на вагоны. Длинные пулеметные очереди настигали бегущих.

Вылет закончился успешно. Вечером в столовой состоялось торжество. Сооруженную наспех сцену украсили колосьями пшеницы. Это постарались девушки из батальона аэродромного обслуживания. Их пригласили на вечер и разрешили переодеться в гражданское платье. Рядом с солдатскими сапогами замелькали лакированные лодочки. Пришли девушки из деревни.

При взгляде на сцену, убранную колосьями, могло показаться, что предстоит отчетный доклад председателя колхоза. Все было так уютно и мирно.

Появились командир штурмового полка, комиссар, начальник штаба. Началась церемония вручения орденов. Первым к столу подошел Морозов, потом Саша Загородний. Они награждены орденом Ленина. За ними — летчики, которым вручили орден Красного Знамени. В честь каждого награжденного баянист исполнял туш, а все присутствующие горячо аплодировали. С восторгом и гордостью смотрели мы на орденоносцев.

После вручения наград состоялся ужин, а потом начались танцы. В одиннадцать часов вечера, когда пары танцоров только что закончили вальс, вдруг раздался громкий голос:

 — Красноармейцы батальона, выходите строиться! Команда касалась девушек, ее подал лейтенант, командир роты БАО.

 — Как ты осмелился здесь кричать? — набросилось на него сразу несколько человек. — Ты здесь не хозяин!

Перед лейтенантом в угрожающей позе появился богатырь и красавец Коля Орловский.

Командир роты, не предвидевший такого оборота, молча стоял и не знал, как поступить: настаивать бессмысленно, отступить — неудобно перед подчиненными. На помощь пришел комиссар штурмового полка.

 — Вы, наверное, не в курсе дела, — обратился он к лейтенанту. — Командир вашего батальона разрешил Девушкам сегодня, по случаю нашего торжества, присутствовать на вечере до конца.

Все уладилось. Танцы продолжались. Расходились поздно, когда на востоке уже занималась заря. Вздремнули часок на аэродроме, прямо у самолетов.

Несмотря на прекрасную погоду, до полудня заданий не поступало. В час дня застучал телеграф. Солдат-телеграфист переписал с ленты телеграмму и передал ее оперативному дежурному. Через несколько минут летчики получили задачу — прикрыть двенадцать штурмовиков, которые должны нанести удар по железнодорожной станции Алексеевка. Там скопились эшелоны с живой силой, боеприпасами и бензином.

Маршрут знакомый, но трудный: предстоит пересечь линию фронта, пролететь восемьдесят километров над территорией, занятой противником, и вернуться обратно, преодолевая многослойный зенитный огонь.

Группу прикрытия составили две пары: я с Соколовым и Лавинский с Кузьминым.

…Штурмовики летят в плотном боевом порядке. Моя пара прикрывает их со стороны солнца, Лавинский — с противоположной. Идем над территорией противника, на небе ни облачка, яркие лучи ослепляют. Миновали предполагаемую зону зенитного обстрела. Справа, вдалеке, встречным курсом пронеслись четыре самолета. Безусловно, это — немцы. Либо они нас не заметили, либо только сделали вид.

Обдумываю план атаки железнодорожных эшелонов. Сегодня у меня сто пятьдесят восьмой вылет и шестидесятая штурмовка, если, разумеется, с истребителями противника не придется вести боя.

Перед нами Алексеевка. Штурмовики встали на боевой курс. И тотчас со стороны солнца к нашим самолетам потянулись огненные трассы. Вражеские истребители! Машина Васи Соколова, осыпаемая пулеметными очередями, с резким снижением вошла в глубокую спираль.

Отвернув в сторону, я приготовился к отражению следующей атаки врага. Нужно разобраться в обстановке, установить количество самолетов противника, занять такое положение, чтобы отрезать им подступы к штурмовикам. Осматриваюсь. «Илы» — над станцией, рядом с ними два наших истребителя. Ближе ко мне четыре «Макки С-200». Фашисты идут с глубоким планированием. Увеличив интервал между парами, они стараются взять меня в клещи.

Разворачиваю самолет на встречнопересекающийся курс и, увеличивая ракурс, затрудняю противнику прицеливание. Нетрудно определить, что на «макках» летчики не из сильных: стреляют плохо. Опытный истребитель никогда не откроет огонь раньше времени. А эти бьют с больших дистанций, когда вероятность попадания совсем незначительная.

Разойдясь с нами на встречных курсах, фашисты с набором высоты начали разворачиваться для следующей атаки. У них — преимущество в высоте, да и самолеты превосходят наших «харрикеинов», особенно в вертикальном маневре.

Решаю перенести бой на малую высоту. Там и пилотировать сложнее, и труднее использовать вертикальные маневры. Гитлеровцы принимают вызов, снижаются, повторяя те же приемы, что и прежде. Но следующую их атаку мы отбиваем уже вчетвером: подошел Соколов и пара Лавинского. Случилось так, что мы начали драться один на один и тут фашисты сразу почувствовали свою слабость. Они попытались уйти, но, прижатые к земле, были вынуждены продолжать бой. Мы навязывали им лобовые атаки: самолеты проносились совсем рядом друг от друга и не сталкивались просто чудом.

Наконец мне удалось зайти в хвост фашисту. Тот попробовал выйти из-под удара крутой спиралью, но, сделав виток, отказался от этого маневра, чтобы не врезаться в землю. Он стал бросать самолет из стороны в сторону, стараясь помешать мне вести прицельный огонь. В то же время стремился набрать высоту и подвести меня под удар своего напарника.

В решающий момент мне пришлось отказаться от преследования фашиста. Неожиданно попал в беду Кузьмин. К хвосту его самолета потянулись пулеметные трассы. Медлить нельзя. Атакую врага с левым боевым разворотом. Вот он уже в прицеле, и я длинной очередью накрываю его. «Макки» вздрогнул, перевернулся через крыло и, опустив тупой нос, перешел в штопор. Не выполнив и витка, он почти отвесно врезался в землю. Потеря ведущего сломила волю остальных гитлеровцев, они стали удирать. Но удачно выпущенные Лавинским два реактивных снаряда сразили еще одного из них.

Бой окончен. Готовые к отражению новых атак, мы заняли свои места в общем боевом порядке.

Домой возвращались в приподнятом настроении. На обстрел зенитной артиллерии почти не обращали внимания. Как всегда после удачного боя, появилось то пренебрежение к опасности, которое подвело уже не одного летчика.

Случайно в стороне замечаю истребителя. Чей это и почему один? А самолет продолжает лететь, не меняя курса. Он подходит ближе. Можно без ошибки сказать — это наш «як». Но как он сюда попал?

Пересекли линию фронта, а «як» неотступно следует за нами. Вскоре он без труда обогнал нашу группу и, снизившись, пошел на посадку на наш аэродром. С завистью смотрели мы на этот прекрасный отечественный самолет.

Оказывается, на «яке» летел командир дивизии полковник Савицкий. Он решил посмотреть летчиков в деле, проверить правильность тактических приемов в воздушном бою и при сопровождении.

Вечером полковник Савицкий провел с нами разбор воздушного боя. Он отметил, что дрались мы хорошо, упорно. Но указал и на серьезный недостаток — на слабую осмотрительность в воздухе. Именно поэтому мы позволили противнику внезапно нас атаковать.

 

В наступлении

Ноябрь 1942 года начался свирепыми ветрами и снегопадом. Погода стала нелетной. На южных фронтах, под Сталинградом, назревали грандиозные события, а у нас царило затишье. Днем подробно разбирали проведенные бои, извлекая из них уроки. После занятий читали, предавались воспоминаниям, беседовали, спорили, играли в шахматы. И все равно свободною времени оставалось очень много. «Отсыпаемся за старое и вперед», — шутили летчики.

Но отоспаться оказалось не таким уж трудным делом, и от безделья мы затосковали. А летной погоды все не было и не было.

Подошел праздник. Скромно отмечали мы годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. На торжественном вечере раздали подарки: милые скромные пакеты, присланные из тыла. Мне достался кисет, в который была вложена записка, не очень грамотная, но сердечная. Незнакомая женщина искренне поздравляла меня с праздником, желала боевых успехов и наказывала сильнее бить фашистов.

Мы гордились этими подарками. Летчики и техники хвалились вышитыми платочками, варежками, полотенцами. В некоторых посылках — от девушек — были фотокарточки, наклеенные на так называемые «листки учета боевых подвигов». Девушки просили возвратить им эти своеобразные «отчеты», когда окончится война. С того дня у многих из нас появились новые знакомые, с которыми завязалась переписка.

К середине ноября мы перелетели на другой аэродром, расположенный на правом крыле Донского фронта. Летный и технический состав разместился в каменных полуразрушенных домах, окна которых были заткнуты соломой. Спали мы в меховых комбинезонах, скучая по теплу.

 — Эх, в баньке бы помыться, — мечтательно говорил Кузьмин, ложась спать. — Да веничком похлестать себя от души.

Помечтав перед сном, Кузя с головой зарывался в солому.

А погода лютовала. Обильные снегопады засыпали все. С утра до вечера, а иногда и по ночам мы трудились на аэродроме, поддерживая летное поле в боевой готовности. Рулежные дорожки расчищали вручную, взлетно-посадочную полосу укатывали тракторами.

По дороге круглые сутки шли и шли небольшие группы и целые подразделения пехоты. Двигалась артиллерия, танки — все в сторону фронта.

По масштабам передвижения войск можно было догадаться, что идет концентрация сил, собирается кулак, который скоро должен стукнуть по немецкой обороне.

Однажды мимо нас проследовал лыжный батальон. Бойцы в белых халатах шли проворным размашистым шагом, крепкие, здоровые.

Они так ловко пристроили за плечами автоматы, что своим видом напомнили мне охотников из тайги.

 — Как идут, как ловко у них получается! Вот это подобрали! — восхищался Соколов, глядя на здоровенных парней.

 — Откуда, братцы? — не выдержал Егоров.

 — Из Сибири. Красноярск знаете? Оттуда, — бросил на ходу один из лыжников.

 — Дело будет, — заключил Кузьмин. — Сибиряки пошли! Они под Москвой дали немцам жизни, теперь сюда идут.

Мне было приятно слушать, когда так говорили о моих земляках.

А войска все шли и шли.

18 ноября к нам на аэродром приехал бригадный комиссар Рамазанов. Он приказал собрать летный состав в штабе. Убедившись, что никто из посторонних не сможет услышать наш разговор, Рамазанов начал:

 — Товарищи летчики, пришел и на нашу улицу праздник. Завтра Донской фронт переходит в наступление.

Общий вздох летчиков был ответом на эти слова. А Рамазанов, немного помолчав, улыбнулся и продолжал:

 — Все мы ждали этого дня. Все! Верно?

 — Верно, — ответили мы хором.

 — Вот и дождались. Теперь дело за каждым из вас. Ваш полк будет прикрывать стрелковые дивизии правого крыла Донского фронта…

Бригадный комиссар говорил не долго. Но какую бурю чувств поднял он в душе каждого из нас! Слышались голоса:

 — Завтра долбанем!

 — Хорошо бы получить новые самолеты.

 — Ничего, и на этих ударим.

Поздно вечером командир полка объявил приказ на завтра. Каждому было указано время вылета и место в боевом порядке.

Мы подробно разобрали типовые варианты воздушного боя с вражескими бомбардировщиками, прикрытыми истребительной авиацией.

Наступила темная, снежная ночь. Спать не хотелось. Трудно было уснуть перед наступлением, которого столько ждали…

Рано утром, умывшись снегом и позавтракав, мы направились на аэродром. Было тихо, тише, чем обычно. По-прежнему мягкими хлопьями падал снег. Механики возились у самолетов.

Вдруг тишину расколол отдаленный орудийный выстрел. И не успело еще его эхо раскатиться по окрестности, как на юго-западе забухало, загромыхало.

Началось!

И до того приподнятое настроение стало еще более торжественным. Наступаем!

 — Ура!

 — Наступаем!

Подходит время вылета. Но что за погода? Снег, туман — никакой видимости. Мы готовились, ликовали, а праздник, кажется, начинается без нас.

Вылет отложили. Настроение омрачилось, но каждый все-таки надеялся, что просидим без дела недолго. Не может быть, чтобы «небесная канцелярия» устроила нам такую каверзу. С аэродрома никто не уходил: дежурили около машин.

Но погода действительно крепко подшутила над нами: опустился вечер, а мы так и не поднялись в воздух. С аэродрома уходили молча. Артиллерийской канонады уже не было слышно. Доносились лишь отдельные орудийные выстрелы удаляющегося наземного боя.

Послышались недовольные голоса:

 — Люди воюют, а мы смотрим.

 — Даже и не смотрим, а ждем…

 — Эх, хотя бы завтра погодка установилась, наверстали бы упущенное!

Утром 20 ноября облачность немного приподнялась, туман рассеялся. Полк получил боевую задачу — штурмовать отходящего противника. Летать можно было только парами: облачность сковывала маневр большой группы.

Фашисты отступали. Летчики штурмовали преимущественно дороги, по которым двигались большие колонны. Летали много и не было случая, чтобы кто-либо привозил обратно патроны — расстреливали все.

За сутки пехота прошла более тридцати километров, а танки углубились до семидесяти. Зенитная оборона врага была дезорганизована. Не появлялись и немецкие самолеты: большинство из них наши танкисты захватили прямо на аэродромах. Мы наносили удар за ударом, не встречая серьезного сопротивления.

В этот день мы здорово устали, и вечером как-то особенно захотелось заглянуть на гостеприимный огонек, посидеть в тепле и в домашней уютной обстановке. Такая возможность у нас была: по соседству с нами жила эвакуированная из Ленинграда семья Череновых — Вера Антоновна и две ее дочери Леля и Наташа. Пол в комнате Череновых был чисто вымыт, в «буржуйке» весело потрескивали дрова.

Вера Антоновна обрадовалась нашему приходу. Она забросала нас вопросами и стала корить за то, что не были вчера.

 — Им, мама, наверное, стыдно было. Они весь день без дела просидели, когда другие воевали, — вмешалась пятнадцатилетняя Леля.

 — Перестань, стрекоза, — вступилась за нас Наташа. Она была старше сестры и относилась к ней покровительственно.

 — В самом деле, вчера нам стыдно было зайти, — поддержал Лелю Егоров.

 — А мы сильно напугались, когда начала артиллерия стрелять, — говорила Вера Антоновна. — Думали, немец в наступление пошел. Слава богу, ошиблись. Ну, в добрый час! Значит, и вы его сегодня били. Хорошо, говорите, били? А главное, что теперь — все дома.

Разговор незаметно сменился воспоминаниями о мирной жизни. Вера Антоновна стала мечтать о возвращении в Ленинград. Правда, до этого счастливого дня было еще очень далеко, но все мы охотно поддерживали разговор.

Тем временем Мишутин, уединившись с Наташей, о чем-то вдохновенно ей рассказывал. Судя по тому, как он незаметно для себя нажимал пальцем правой руки на незримую гашетку пулемета, можно было догадаться, что летчик рассказывает о сегодняшних штурмовках. Наш молодой друг еще никому не говорил о своих чувствах к Наташе, но мы сами успели заметить, что он к ней неравнодушен.

Когда в лампе выгорел керосин и на полу отчетливее заиграли красноватые огоньки «буржуйки», вспомнили, что уже поздно. Летчики пожимали руки хозяевам.

 — Приходите завтра, — сказала Вера Антоновна. — Я без вас скучаю. А то погоните фашистов на запад, улетите внезапно, как и прилетели, и мы опять останемся одни.

От этих слов Мишутин сделался грустным.

 — А что, если Наташу взять в наш полк, — сказал он вдруг, когда мы вышли из дома. — Есть же в соседних полках девушки.

 — А ты говорил с ней об этом? — спросил Кузьмин.

 — Конечно говорил, а как же, — ответил Мишутин.

 — Вы лучше договоритесь встретиться после войны где-нибудь в Ленинграде, — мягко посоветовал Вася Соколов.

Мишутин промолчал. А когда в нашем «номере» все уснули, он повернулся ко мне — мы лежали рядом — и с какой-то удивительной откровенностью стал рассказывать о своей жизни. Это была обыкновенная жизнь хорошего советского парня, чистая и ясная: школа, ФЗУ, работа на заводе, аэроклуб, Борисоглебское летное училище и — война. Многое из того, что пережил он, было знакомо и мне. Я, наверное, хорошо, сочувственно слушал, потому что, выговорившись, Мишутин со вздохом закончил:

 — Поговорил с тобой — и на душе легче стало.

 — Ты любишь Наташу? — осторожно спросил я. Он помолчал, словно еще раз взвешивал свои чувства, и убежденно произнес:

 — Люблю.

 — Да, — невольно вздохнул я. — Дела! Война и любовь. Трудно им уживаться.

Мишутин не ответил: он думал о своем.

 — Ну, давай спать, — сказал я, повернувшись на другой бок. — Холодновато у нас становится, значит, погода улучшается. Завтра опять войны по горло…

 

Неравный бой

Летчики шли на аэродром вереницей, по узкой тропинке, скрипя промерзшим за ночь снегом. По полю, укатанному катками и гладилками, прохаживался новый командир дивизии Немцевич. На нем как-то особенно ладно сидело авиационное обмундирование, а черная кубанка придавала ему вид залихватского рубаки.

 — Эх, нашему Бате саблю бы, да на коня, — в шутку сказал кто-то из летчиков.

Немцевича с первого дня его прихода в дивизию все стали ласково называть «Батей». Он и в самом деле был для нас отцом — строгим, но душевным и отзывчивым.

 — Как дела, орлы? — с открытой улыбкой обратился к нам комдив.

 — Отлично, — наперебой ответило несколько голосов. — Совинформбюро сообщило, что дела на нашем фронте идут успешно, значит, и у нас тоже.

 — Тоже, да не совсем. Мне кажется, аэродром не в порядке. Мороз прихватил верхний слой, а под ним снег рыхлый. Взлетать нужно с полуопущенным хвостом, а то можно и скапотировать. Сегодня надо быть повнимательнее: в такую погоду можно ожидать налета на наши подвижные части больших групп бомбардировщиков противника.

Побеседовав с нами, Немцевич уехал на командный пункт, а мы разошлись по самолетам.

Механик доложил о выполненной работе и о готовности машины к боевому вылету.

 — Отлично вчера штурмовали, товарищ командир, — улыбаясь, говорит Закиров.

 — Да, штурмовали хорошо. С твоей помощью. Молодец, Закиров, — хвалю оружейника. — Пушки работали как часы.

Закиров улыбается еще шире: похвала ему приятна. И она вполне заслужена им. Оружейник работает, не считаясь ни с усталостью, ни с морозом. К концу дня у него иногда так опухают пальцы, что с трудом сгибаются.

 — Если так будем стрелять, скоро домой можно ехать, прямо в Казань. Сынка хочу видеть, — мечтательно говорил Закиров.

На аэродроме снова появляется Немцевич. Подъехав к нам, он спрашивает:

 — Готов?

 — Так точно.

 — Полетишь с Лавинским и Соколовым сопровождать штурмовиков в район села Верхний Мамон, — говорит командир дивизии. — Цель прикрыта девятью «мессершмиттами». Силы неравные, но вы не должны давать «илов» в обиду, чтобы ни один не был сбит. Отвечаете головой. Ясно?

 — Ясно, товарищ командир.

Ставя задачу Лавинскому и Соколову, я особенно подчеркнул, как необходима сейчас взаимопомощь. Если будем держаться дружно, не отрываться друг от друга, задание выполним — в это я верил. Если разбредемся, гитлеровцы перебьют нас поодиночке.

Над командным пунктом штурмовиков взвилась зеленая ракета. Мощный гул двенадцати моторов заполнил все вокруг. С рокотом начали взлетать бронированные «илы», груженные осколочными бомбами. За ними, оставляя шлейфы снежной пыли, поднялись истребители. Только бы вовремя заметить «мессеров» — ни о чем другом я не думал. Главное — избежать внезапной атаки.

Показалась излучина скованного льдом Дона: белая лента, окаймленная темной полоской прибрежных кустарников. И как раз в этот момент с запада на горизонте появилось девять темных точек: фашистские истребители. Они шли двумя ярусами.

Наши окрашенные в белый цвет самолеты не выделялись на фоне снежных равнин, поэтому противник нас не заметил.

Вот и цель — огромная колонна пехоты, автомашин и повозок. Через несколько секунд штурмовики пройдутся по ней. Решаю подняться до верхнего яруса истребителей противника, чтобы лишить их преимущества в высоте.

Ведущий штурмовик ринулся в пике, за ним последовали остальные. «Мессершмитты» заметили их и пошли в атаку. Мы втроем приняли лобовой удар девятки, открыв огонь длинными очередями. Противник отказался от первоначального намерения атаковать «илы», но зато теперь на каждого из нас навалилось по три «мессера».

Штурмовики тем временем сделали три захода. Основательно потрепав колонну, они развернулись на восток и змейкой начали уходить на свою территорию.

Два «мессершмитта» решили атаковать замыкающий «ил». Я переложил свой самолет в левый крен и с разворота ввел в крутое пикирование. Машина стремительно набирала скорость, стрелка подходила к красной черте. Вдруг раздался резкий металлический удар по крылу и, помимо моей воли, самолет стал вращаться вправо. На плоскости появилась та самая пробоина, которую моя машина получила во время осенних налетов на Острогожск. Дюралевая заплата, не выдержав напора встречного потока воздуха, отскочила.

Инстинктивно перекладываю рули на вывод из пике, и машина, сделав два витка, наконец у самой земли покоряется мне. «Эх, дорогой слесарь, — невольно вспоминаю я мастера-усача, — как же ты недоглядел?»

Положение мое незавидное: от одной прицельной очереди врага самолет может превратиться в факел. К счастью, «мессершмитты», сделав последнюю атаку, повернули на запад.

Впереди меня планировал подбитый «ильюшин». Группу штурмовиков теперь прикрывал только один Соколов. Лавинский исчез в первую же минуту боя.

Сажусь с ходу. Самолет, качнувшись на правое крыло, уверенно бежит по укатанной дорожке.

Вернулись все, за исключением Лавинского.

 — Как думаешь, — спросил меня Гудим, — с мотором у него ничего не могло случиться?

 — Ты что, Борис Петрович, не доверяешь своим механикам? — спрашиваю его в свою очередь.

 — Я-то доверяю, но видишь, что получилось с твоей машиной. Выходит, человек выдержал, а машина, подготовленная нашими руками, нет. Твоему механику достанется от меня, запомнит сегодняшнее число.

 — Подожди, Борис, ты не прав. В том, что оторвалась заплата, виноват тот, кто принимал работу от слесаря. А принимал ее ты. И моя вина есть — скорость превысил, дал большую перегрузку. А механик, думаешь, не переживает? Еще как! Он сегодняшнее число и так запомнит. Что касается самолета Лавинского, то я убежден — он был исправен.

Утром от наземных войск пришли документы и описание воздушного боя Лавинского. Вот что писали пехотинцы:

«…Солдаты и командиры с волнением наблюдали за воздушным боем одного советского истребителя с парой фашистских. Бой перешел на малую высоту, и солдаты открыли огонь из пехотного оружия по воздушному противнику. Казалось, положение летчика улучшилось, но тут подошли еще два „мессершмитта“. Длинные очереди авиационных пушек одна за другой накрывали истребителя, но он продолжал драться, пока его не сбили».

Я не забыл того давнего разговора с Лавииским, он, видимо, тоже. Хотелось верить, что он сделал из него выводы. Во всяком случае, в последнем бою летчик вел себя так, что упрекнуть его было не в чем. Дрался до последнего патрона. Пехотинцы, конечно, не знали, как случилось, что летчик оказался один против нескольких самолетов противника. А произошло это только потому, что Лавинский бросил товарищей, рассчитывая уйти от «мессершмиттов». Но не ушел, они настигли его. Ему ничего не оставалось, как защищаться. Может быть, в последние минуты своей жизни он и понял, какую роковую ошибку совершил, бросив товарищей.

На этом печальном случае мы учили молодых летчиков всегда помнить закон войскового братства: сам погибай, а товарища выручай.

К половине декабря вражеская авиация часть своих сил бросила на бомбардировку наших железных дорог, пытаясь помешать нам подвезти резервы к среднему течению Дона, где советские войска развивали наступление.

Мы перебазировались в Бутурлиновку. Летали много, но воздушных поединков почти не вели. Фашисты избегали открытых боев. Их истребители в основном действовали методом «охоты», а бомбардировщики, завидев нас, уходили на свою территорию.

Но однажды, это было 28 декабря, посты ВНОС передали на командный пункт полка о приближении группы «юнкерсов». Они шли к станции Бутурлиновка, где разгружались наши наземные войска. Нужно было успеть набрать высоту и перехватить бомбардировщиков.

Мы с Кузьминым поднялись в воздух. «Юнкерсы» появились не с запада, как всегда, а с востока.

Но хитрость врагу не удалась.

Даю полный газ, но скорость кажется недостаточной. Расстояние до противника сокращается медленно. Включаю форсаж, безжалостно выжимаю из двигателя максимальную мощность. Да и к чему его жалеть, если утром мы с Кузьминым поклялись комиссару в случае необходимости пойти на таран.

 — Проклятые «харрикейны», — в сотый раз ругаю их. — Были бы у нас «яки», мы бы сейчас показали фашистам дорогу на тот свет.

А «юнкерсы» уже легли на боевой курс. Еще минута, и они успеют прицельно сбросить бомбы. От этой мысли выступает холодный пот. На станции стоят наши эшелоны с пехотой. Что делать? Решаю ударить реактивными снарядами: пулеметный огонь не достанет. Залп! Огненные трассы метнулись к группе бомбардировщиков. Немцы не выдержали и сбросили бомбы на порожняк, стоявший в тупике, в километре от вокзала. Освободившись от груза, они на полной скорости повернули на запад. Мы стали преследовать их.

Припав к прицелу, я не спускаю глаз с замыкающего бомбардировщика. Постепенно нагоняю его. Еще сто метров и… огонь. Очередь, другая, третья. Из «юнкерса» вырвался черный клубок дыма, но тут же растаял: то ли летчику удалось сразу потушить начавшийся пожар, то ли его совсем не было и дым появился от обогащенной смеси в результате резкой подачи газа. Отлично вижу разрывы своих снарядов на крыльях и фюзеляже бомбардировщика, но он продолжает лететь. Еще очередь! «Юнкере» начал заметно отставать и наконец круто пошел к земле.

Выбираю другую цель — правого ведомого. Дистанция не превышает ста метров. Жму на гашетку, но пулеметы, дав короткую очередь, захлебываются. Кончились патроны… У Кузьмина тоже оружие умолкло. Прекратить преследование? Нет. Буду таранить! Укрываясь от огня вражеского стрелка за стабилизатором «юнкерса», увеличиваю скорость. Фашист бьет по мне почти в упор, но ему мешает хвостовое оперение собственной машины. Об опасности не думаю, главное — догнать «юнкерса». Захваченный азартом, продолжаю вести машину на таран. Еще мгновение — и винт моего истребителя врежется в хвост бомбардировщика, беспорядочное падение двух разваливающихся самолетов завершит поединок…

До «юнкерса» не более десяти метров. Но тут раздается металлический треск, и мотор моего истребителя глохнет. Из разбитого картера бьет масло. Отчетливо слышны очереди вражеского пулемета. Смахиваю с лица струйки масла, укрываюсь за передним козырьком от встречного потока воздуха и полупереворотом ухожу вниз: сбит фонарь кабины, распорота обшивка фюзеляжа, в крыльях полно пробоин…

Высотомер показывает две тысячи метров. Прикинув по карте расстояние до аэродрома, начинаю планировать. Сажусь с выпущенными шасси. Общими усилиями механики откатили изрешеченную машину на стоянку.

Вскоре прилетел Кузьмин.

 — Крепко тебя угостили! — сказал он, разглядывая дырки на моих унтах и комбинезоне. — Но и ты одного здорово подбил!

Подошел инженер эскадрильи.

 — В машине сто шестьдесят две пробоины, — сказал он. — Такого у нас еще не было.

Заметив Кузьмина, инженер обратился к нему: — А ты, напарничек, куда смотрел? На командире живого места нет.

 — Что ж я мог сделать, если мотор не тянул, — оправдывался Кузьмин. — Ты дай мне скорость.

 — Скорость в твоих руках, Николай Георгиевич. Форсаж надо было дать, а ты про него забыл, — отпарировал инженер.

 — На форсаже далеко не уедешь, — не сдавался Кузя. — Да он, кстати, и не включался. Скорее бы на отечественные пересаживали. — И, уже ни к кому не обращаясь, закончил: — Есть же счастливцы, на «яках» и «лавочкиных» воюют.

 — Самолет ремонтировать нельзя, — сообщил Гудим. — Это решето, а не истребитель.

В полку оставалось четыре машины и семь летчиков. По всему было видно, что скоро поедем в тыл за самолетами и пополнением.

 

Новые самолёты

Отпраздновав встречу Нового, 1943 года, мы погрузились в теплушки и поехали на переформирование.

Перемена места всегда возбуждает. В теплушке мы шутили, болтали, пели песни, пока у раскаленной докрасна печки нас не сморил сон.

Проснулись от холода: дневальный на остановках не смог достать дров. Надо было позаботиться о тепле, а заодно и о пище. Наш эшелон стоял среди составов, груженных танками, пушками, лесом и рельсами. Времени отправления никто не знал, в первую очередь отправляли поезда, идущие в сторону фронта.

Начались осторожные вылазки за дровами. По очереди ходили к коменданту, его заместителю, но безрезультатно. Нависла угроза уехать в холодном вагоне, но кому-то пришла в голову мысль взять дрова у самого коменданта. Так и сделали: через пятнадцать минут в нашей печурке уже потрескивали сухие поленья. Комендант ходил по путям и чертыхался.

Ребята готовились к трапезе. Доставали консервные банки, сыр.

 — Вот это здорово! — раздался голос Васильева. — Думал, мясо, а это водичка… Смотрите, чистая водичка и немного морковки…

Неудачник глядел на товарищей грустными глазами.

 — Трофея, ничего не скажешь, — смеялся Орловский. — А мы тоже хороши, не посмотрели, что нам подсунули начпроды.

Обладатели банок незамедлительно начали проверять их содержимое, взбалтывая над ухом. Оказалось, что во всех литровых банках был бульон с овощами.

 — На что мне эта бульон? Мы привык мясо есть, — возмущался Закиров.

Вскоре механики наши исчезли. Возвратились они довольные, с видом победителей. Консервированный бульон пошел в обмен на телятину, селедку, молоко.

 — Как же вам не стыдно? — укорил кто-то наших оборотистых менял. — Ведь вы обманули честных тружеников!

 — Нисколько, — бойко ответил за всех механик Костко. — Ни одного честного человека мы не обманули. Меняют спекулянты, чтобы заработать на этом в тройном размере. Ну и пусть зарабатывают…

Ехали долго, казалось, полк навсегда переселился в теплушки. В пути устраивали вечера самодеятельности, в которых участвовали все без исключения. Разнообразием репертуара и мастерством исполнения особенно отличался Гудим. Читал он выразительно, пел с чувством. Эти таланты инженера для меня были неожиданностью. Днем, во время стоянок поезда, комиссар эскадрильи Гаврилов проводил беседы или читал лекции. В этом отношении он был весьма изобретательным. Сначала — двумя-тремя репликами определял настроение и желание людей, а потом уже заводил беседу. Если надо, Гаврилов без всякой подготовки читал нам лекцию. Причем это были не абстрактные рассуждения «на предмет» или «по поводу», а содержательный, построенный на ярких фактах разговор, который увлекал и обогащал людей. Летчики уважали и любили комиссара.

На двенадцатый день поезд остановился на одной из станций. Маленькое здание было чуть ли не по крышу занесено снегом. Рядом стояли три небольших домика. В полукилометре, на ровном снежном поле, темнели силуэты самолетов.

 — Братцы! Аэродром! — воскликнул обрадованный Орловский.

Мы разместились в двух просторных землянках с двухъярусными нарами. На следующий же день взялись за изучение самолета и двигателя.

Целый месяц разбирали сложные схемы. Освоили конструкцию новых машин так, что на любой вопрос — касался ли он двигателя, самолета, спецоборудования или вооружения — каждый мог ответить без запинки.

 — Теперь осталось влезть во всасывающий патрубок и пройти невредимыми до выхлопного, — шутили летчики, ожидая дня, когда наступят практические занятия.

Наконец из запасного полка прибыли инженеры для проверки наших знаний. Такие экзамены обычно являлись предвестником полетов. И действительно, через два дня мы перебрались на главную базу.

На новом месте нас прежде всего подвергли тщательной санитарной обработке, потом «разоружили», были сданы на склад ручные гранаты и трофейные пистолеты. Разместились мы в здании бывшей школы.

Началось формирование эскадрилий. К семи летчикам полка нужно было добавить остальной штатный состав. Меня назначили командиром первой эскадрильи, Кузьмин стал командиром звена. Вскоре мне прислали заместителя по летной части. С первой встречи я узнал в нем летчика с довоенной подготовкой и почувствовал к нему расположение. Высокого роста, спокойный, он поставил чемодан и доложил:

 — Старший лейтенант Семыкин прибыл в ваше распоряжение.

 — Откуда? — спросил я, подавая ему руку.

 — Из запасного полка, а до этого работал инструктором в училище.

 — Что ж, устраивайся…

Семыкин окинул взглядом комнату и, видимо, сразу заметил, что ни у кого из нас нет чемодана. Может быть, это смутило его, но виду он не подал, спокойно выложил в мешочек самое необходимое, а чемодан вынес за дверь. Мне понравилось, как новичок быстро оценил обстановку и принял решение. Иногда маленький штрих характеризует человека.

Когда я спросил, откуда Семыкин родом, он ответил, что из Ростова-на-Дону. И, помолчав, добавил:

 — Сейчас там жена с сыном.

В Ростове хозяйничали фашисты. Я подумал: как нелегко сейчас Семыкину. Вспомнив о семье, он тяжело вздохнул, достал кисет, свернул цигарку и ловко высек огонь кресалом.

«Сработаемся, — решил я про себя, глядя на заместителя. — Хорошо будем работать!»

Первый летный день. Задача — всем вылететь самостоятельно на новой машине. Один за другим уверенно взлетают и садятся Орловский, Кузьмин, Егоров…

 — Еще один летчик родился, — говорит Гаврилов после каждой посадки.

За короткое время нам предстояло научить новое пополнение воевать так, как воевал наш полк, передать им боевой опыт, подобрать из наиболее способных молодых летчиков ведущих пар. Главное внимание уделяли воздушному бою. Много пришлось потрудиться и над тем, чтобы добиться четкой групповой слетанности на повышенных скоростях, с применением маневра. Занятия проводились в условиях, максимально приближенных к боевой обстановке.

По всему чувствовалось, что предстоят еще более тяжелые воздушные сражения. На Кубани они уже развернулись с наступлением весны. В этих боях рождались новые приемы, новая тактика. Появились «этажерка» Покрышкина и его замечательная формула: «Высота, скорость, маневр, огонь». Всего четыре слова, но если вникнуть в их содержание, перенести их на поле боя — это целая школа. С Кубани стали приезжать на переформирование истребительные полки. Надо было полнее использовать их боевой опыт. Поговаривали, что и наша дорога лежит туда.

В апреле значительно потеплело, земля начала подсыхать. Теперь с утра до вечера мы занимались на аэродроме, стараясь наверстать упущенное за время распутицы. Молодые летчики с любовью и рвением выполняли все требования командиров. Каждая задача решалась в сжатые сроки.

После освоения группой слетанности приступили к стрельбам и воздушным боям — сначала индивидуальным, затем групповым. Мы с Кузьминым не вылезали из кабин: нужно было «подраться» с каждым летчиком, чтобы лучше знать его боевые качества.

Большие надежды подавали два молодых летчика — Варшавский и Аскирко. Оба — невысокого роста, подвижные, голубоглазые. Они казались близнецами, выделялись решительностью и смекалкой.

В конце апреля из Главного штаба Военно-воздушных сил прилетела инспекция, чтобы определить уровень нашей подготовки.

Эскадрилья стала крепким, сколоченным боевым коллективом. Но в семье, как говорят, не без урода. Оказался и у нас «трудный» летчик — Лукавин. В свое время ему — единственному сыну — отец не уделял должного внимания, а мамашино воспитание сводилось к попечительству над «мальчиком». Лукавин вырос белоручкой, «маменькиным сынком». В авиацию он пошел только потому, что наивно представлял себе жизнь летчика легкой и беззаботной. Летать? Это же развлечение, а не труд! Лукавиным занимался весь коллектив. Мы настойчиво прививали ему нужные качества и кое-чего добились. Но о том, как он поведет себя в минуты опасности, при встрече с вооруженным врагом, пока не знали.

 — За два месяца храбрость воспитать трудно. Она приобретается годами, берет свое начало в семье и школе, — говорил Гаврилов, когда зашел разговор о Лукавине.

 — Ничего, товарищ комиссар, — заметил Кузьмин. — Немец ему раза два всыплет как следует, вот и будет наука.

 — Это крайность, дорогой товарищ. Надо заранее в каждом увериться, чтобы не оглядываться в бою.

 — Да если он за мной не пойдет, я сам его собью, — горячился Кузьмин.

 — Да пойми ты, садовая голова, — уже более настойчиво доказывал Гаврилов, — нам нужно не расстреливать своих летчиков, а воспитывать. Надо добиться, чтобы они и в бою держались так же уверенно, как сейчас над аэродромом.

…Комиссия потребовала двух командиров эскадрилий для проверки в комплексном полете. Выделили меня и Рыбакова. Мы должны были пройти по треугольнику на высоте трехсот метров и затем на полигоне поразить мишень. Все требовалось выполнить с точностью до одной минуты. В успешном выполнении этого несложного задания мы не сомневались.

Развернувшись в точно назначенное время, прохожу над аэродромом. Сильный боковой ветер сносит машину влево. Подобрав угол сноса, вношу поправку в курс. Последний поворотный пункт — и самолет над полигоном. Беру ручку управления на себя, чтобы набрать необходимую для стрельбы высоту. Она без усилий срывается, а машина не слушается рулей.

Меня словно огнем обожгло.

 — Отказало управление, — немедленно передаю по радио.

Левой рукой почти машинально дал полный газ. Быстро выкрутил штурвал триммера руля высоты, открыл кабину, отстегнул плечевые ремни и приготовился к прыжку. За несколько секунд самолет снизился до двухсот метров. Вот она, земля… Но за счет максимальной тяги самолет начал выходить из планирования и перешел в набор высоты. Стрелка высотомера поползла вверх.

Непосредственная опасность миновала. Однако посадка самолета исключена, рано или поздно придется прыгать. А сейчас надо, если удастся, установить причину отказа управления.

Решаю летать, пока не выработается горючее, чтобы самолет при ударе о землю не загорелся. Когда в баках не осталось бензина, отворачиваю машину от аэродрома и выбрасываюсь за борт.

Словно чьи-то невидимые сильные руки хватают меня и швыряют к хвосту самолета. Чувствую свободное падение и пытаюсь поймать вытяжное кольцо, но рука не находит его… Земля где-то далеко внизу, совсем не похожая на ту, что видишь из кабины. Но где же кольцо? Спокойно! Бросаю взгляд на левую сторону груди и наконец нахожу его. Рывок. Шуршание шелка. Затем меня резко встряхнуло и падение прекратилось — парашют наполнился воздухом.

Аэродром остался в стороне. Развернувшись лицом по ветру и подобрав стропы, скольжу, рассчитывая опуститься на пашню. Перед самым приземлением напрягаю все мышцы, встречаю землю вытянутыми вперед ногами и падаю на правый бок, как требует инструкция. Надутый ветром парашют безжалостно тащит меня по пашне. Подтягиваю нижнюю стропу, и укрощенный купол ложится на черную землю.

Самолет упал без бензина и не загорелся. Комиссия установила, что на машину чьей-то злой рукой еще на заводе был поставлен надпиленный болт. В полете он разорвался, и тяги рулей высоты разъединились.

Начали проверять остальные самолеты этой серии. Оказалось, что такие же болты стояли и на некоторых других машинах. Диверсия была хорошо продумана. Внешне дефектный болт абсолютно ничем не отличался от исправного: с одной стороны была головка, с другой — законтренная гайка, а под шарниром — надрез. Впоследствии нам стало известно, что диверсант был пойман с поличным непосредственно на конвейере, в цехе сборки самолетов.

 

Поединок

Пятого мая на аэродром для передачи нам боевых самолетов приехали колхозники Тамбовской области. На свои сбережения они купили истребители Як-76. Состоялся митинг. Колхозники произносили напутственные речи, мы давали заверения бить врага на их самолетах еще лучше, оправдать доверие народа.

После митинга художник взял трафарет, и надпись «Тамбовский колхозник» красивым полукругом легла по левому борту моего самолета. А через полчаса, сердечно попрощавшись с дорогими гостями, мы улетели на фронт.

Наша эскадрилья поднялась в воздух первой. Приняв боевой порядок, мы сделали прощальный круг и пошли на запад. Конечный пункт — аэродром, на котором базировались осенью сорок второго года.

Четыреста километров преодолели быстро. На аэродроме нас встречали механики, заблаговременно прибывшие туда поездом. Радостные, в приподнятом настроении, они спешили к своим машинам. Немцевич поздравил нас с благополучным перелетом и сообщил, что до прибытия сюда еще одного полка мы будем продолжать тренировки.

С первого же дня началась напряженная летная учеба. Маршрутные полеты заканчивались воздушными боями, причем «противники» встречались, как правило, неожиданно, а после поединка штурмовали наземные цели.

Однажды, когда эскадрилья села, в небе появился фашистский разведчик. Он шел на высоте пять тысяч метров. Заметили мы его поздно, и взлетать уже не было смысла. На следующий день «юнкере» снова появился над аэродромом, но на час раньше. Он шел на той же высоте, тем же курсом. До линии фронта было не менее трехсот пятидесяти километров, очевидно, экипаж вел стратегическую разведку. На третий день разведчик прилетел еще на час раньше! Ага! Определилась какая-то закономерность. И у меня сразу возник план уничтожения «юнкерса».

Я решил подняться в воздух за несколько минут до предполагаемого появления вражеского самолета. Тут уж ему не уйти.

Разрешение командования было получено. 8 мая в восемь часов пятьдесят минут я отправился в воздушную засаду, приказав летчикам наблюдать за боем. Хотелось, чтобы они наглядно убедились в превосходстве советского истребителя над немецким разведчиком.

Набирая высоту, внимательно слежу за воздухом. Когда высотомер показал пять тысяч метров, я занял такую исходную позицию, чтобы атаковать со стороны солнца. Вскоре на западе показалась маленькая точка. Фашист заметил меня, когда нас разделяло не более двух тысяч метров. Мне показалось, что «юнкере» даже вздрогнул от неожиданности. В этот момент под ним был слой облаков, и опытный вражеский летчик перевел машину в крутое пикирование. Я сообразил, что отрезать его от облаков не успею, значит, надо ловить под ними.

«Юнкере» нырнул в облачность с левым разворотом. Рассчитываю: чтобы уйти от преследования, он должен сделать разворот в облаках в противоположную сторону. Поэтому выполняю упреждающий маневр — разворачиваю машину вправо. Пробив тонкую облачную пелену, лицом к лицу встречаюсь с противником. Не сумев уйти, он вынужден принять бой.

«Юнкере» сразу же ощетинился пулеметными очередями. В мою сторону потянулись длинные синеватые трассы. Я еще раз убедился в опытности экипажа разведчика, в том числе и его стрелков. Решаю атаковать противника с разных сторон и с коротких дистанций, чтобы лишить его возможности вести огонь на участке сближения.

Облегченный и специально приспособленный для разведки «юнкере» делал головокружительные развороты, виражи и даже перевороты через крыло. Мы дрались двадцать пять минут, уже не одна моя очередь попала в цель, но он по-прежнему продолжал яростно сопротивляться. «Заколдованный, что ли? — с досадой подумал я. — Эдак у меня и патронов не хватит». И решил: буду таранить, но не упущу его. Иначе какими глазами мне придется смотреть на летчиков.

Между тем противник, умело маневрируя, пытается захватить инициативу. Он стремится держать мой самолет в секторах обстрела воздушных стрелков. На крыле «яка» по ребру атаки уже видны рваные пробоины — следы пулеметных попаданий. Но и я его достаю. Еще одна атака, длинная очередь, и с правого борта разведчика потянулся синий шлейф дыма.

 — Горит! Горит! — закричал я от радости.

«Юнкерс», очевидно, решил садиться с убранными шасси. Высота, до которой он снизился, не превышала четырехсот метров. Огромная горящая махина планировала с выключенными двигателями. Вот она коснулась зеленого луга на окраине деревни Чиглы, проползла на животе с убранными шасси метров пятьдесят и остановилась полыхающим костром.

Снизившись до бреющего полета, вижу, что колхозники бросили работу и бегут к «юнкерсу». Можно возвращаться на аэродром: фашистский экипаж не уйдет.

Зарулить самолет на стоянку после посадки мне не удалось: камеры колес оказались пробитыми пулями. Молодые летчики с особенным интересом принялись рассматривать пробоины.

Механик тут же прикинул время, потребное для ремонта, и заключил:

 — К вечеру, товарищ командир, машину можно будет облетать. Сделаем, как новую.

 — Ты мне однажды уже делал лучше новой, — припомнил я ему оторвавшуюся в бою заплату.

 — Так это же случилось на «харрикейне», да и опыт тогда был небольшой, — виновато оправдывался механик. — А ну, чего встали? Дырок не видели? Давай помогай! — вдруг закричал он на стоявших возле самолета и сам навалился грудью на плоскость.

Машина, как бы спотыкаясь, нехотя покатилась на ребордах колес.

Около командного пункта затарахтел По-2.

 — Товарищ командир, вас вызывает комиссар дивизии. Он собрался лететь к сбитому «юнкерсу», — передал адъютант эскадрильи.

Мне очень хотелось увидеть сбитый экипаж, и я, не задерживаясь, побежал к комиссару. Через десять минут мы были уже на месте. У догорающего самолета лежал труп убитого гитлеровца, остальных увезли в ближайший лазарет. Пошли туда.

 — Здравствуйте, — вставая, произнес на ломаном русском языке немецкий полковник, когда ему сообщили, что его сбил я. — Ви есть короший летшик. О, вы великолепно атаковаль. Даже мой опытный стрелки не могли вас убивать.

Слова его звучали цинично, он не скрывал нагловатого тона.

 — У вас руки коротки меня убивать. А то, что я лучше вас дрался, об этом говорит ваше присутствие в нашем лазарете.

Оставшийся в живых верхний стрелок вставил свое слово:

 — Машинка у меня отказаль, а то бы мы далеко сейчас биль. А ви, молодой шеловек, там, — и он показал пальцем в землю.

 — Замолчи, а то сейчас же капут сделаю! — взорвался я, заметив, что и этот говорит по-русски. Фашисты боязливо втянули головы в плечи.

 — Который ми у вас на счету сбитый? — уже иным тоном спросил полковник.

 — Пятый, но не последний. В этом могу вас заверить.

Полковник немного помолчал, потом вдруг стал просить меня переслать письмо его жене в Гамбург.

 — Связи с Гамбургом не имею, — ответил я.

 — А ви будете летать за фронт и там вымпел сбросай.

 — Нет, этого я не сделаю. А письмо можете написать. Буду в Гамбурге — вручу лично. Из рук в руки.

 — А ви веришь, молодой шеловек, бить Гамбург. Это есть далеко.

 — Далеко ли, близко, но буду. Можете не сомневаться. Дойдем…

Вскоре в лазарет вошел начальник разведки в сопровождении переводчика. Он пригласил пленных на допрос. Командир экипажа был разведчиком специальной стратегической разведывательной авиагруппы, полковником генерального штаба. Спасая свою шкуру, он до мельчайших подробностей сообщал сведения особой важности.

Оставив расписку о сохранении в тайне слышанного на допросе, я улетел к себе на аэродром, захватив два трофейных парашюта. Из них мы решили сделать летчикам шелковые шарфы: шик фронтовой моды. Они свидетельствовали о том, что обладатели их принадлежат эскадрилье, которая сбивает фашистские самолеты.

Поздравляя меня с победой, Семыкин торжественно заявил:

 — Начало сделано, а там пойдет. Но Кузьмин поправил:

 — В эскадрилье начало сделано еще год назад, а это хорошее продолжение.

Из боя истребителя с «юнкерсом» молодые летчики сделали вывод, что не так страшен немецкий черт, как его малюют, что сбивать фашистов можно. Все чаще и чаще выражали они желание поскорее лететь на фронт.

 — Наши летчики растут не по дням, а по часам, — сказал мне как-то Гаврилов. — Хорошие ребята. Тревожит только Лукавин, нет у него задора истребителя.

Поведение Лукавина действительно настораживало. Чем ближе подходил день отправки на фронт, тем чаще он жаловался на отсутствие удобств — на недостаточно оборудованную баню, на жесткую постель. Но самым неприятным было то, что Лукавин начал отходить от коллектива. Пробоины на моем самолете подействовали на него совсем не так, как на других. Они вызвали у него только страх.

Близость опасности каждый воспринимает по-своему. Один начинает дрожать уже задолго до встречи с ней, другой даже перед лицом смерти ведет себя спокойно. Такой, как правило, и выходит победителем. Я видел летчиков, которые, будучи сбитыми, сразу же по возвращении на аэродром садились в новые самолеты и снова шли в бой. Но иные уже после первого поражения теряли бодрость духа и былую уверенность. Лукавина, пока он не побывал в бою, нельзя было отнести ни к тем, ни к другим. Но одно вызывало тревогу: когда речь заходила о схватках с врагом, летчик сразу менялся в лице.

 — Посмотрим, что из него получится, — говорил о Лукавине Кузьмин. — Я тоже не сразу стал воспринимать бой, как теперь. Как, бывало, подумаю о нем, на сердце у меня даже холодно станет. А почему — не знаю. Наверное, потому, что о бое мы имели тогда самое смутное представление. Правда, и в то время я не ходил как в воду опущенный. По-моему, Лукавин индивидуалист, а индивидуалисты трусливы, — заключил Кузя.

Вечером мне случайно удалось услышать, как Николай Георгиевич внушал Лукавину, что радость и смысл жизни не в том, чтобы подольше прожить, а в том, чтобы побольше успеть сделать.

 — На наших самолетах воевать легко, — говорил Кузьмин. — Вот если бы ты повоевал на «харрикейнах», как мы с командиром, тогда бы узнал, что такое бой.

Хотя я и не видел в этот момент лицо Луканкна, мне почему-то показалось, что он не слушает молодого по годам, но опытного летчика. Не слишком ли мы нянчимся с Лукавиным? Надо полностью открыть перед ним всю суровость военной действительности. И я решил, что в первых же боях предоставлю ему возможность сойтись с врагом…

 

На фронтовом аэродроме

Пробыв на аэродроме сосредоточения с неделю, наш полк перебазировался ближе к линии фронта, в Скородное. Теперь тренировочные полеты были исключены.

Мы выполняли боевые задачи, поэтому каждый наш вылет сопровождался если не боем с истребителями, так преследованием вражеских разведчиков или отражением бомбардировщиков. Эскадрильи в полном составе несли боевое дежурство.

На второй день нашего пребывания в Скородном погиб Мишутин. Катастрофа произошла внезапно и глубоко потрясла всех нас. Возвращаясь с задания, мы подходили к своему аэродрому на высоте трех тысяч метров. Если он будет блокирован истребителями противника, мы, имея преимущество в высоте, сможем деблокировать его.

Когда я подал команду разойтись на посадку, самолет ведущего второй пары Мишутина внезапно перевернулся и, вращаясь вокруг продольной оси, начал круто пикировать. Рядом беспорядочно падал кусок крыла.

 — Прыгай! Прыгай! — закричал я по радио.

Но летчик не выбросился, очевидно, не смог преодолеть центростремительной силы. В полковой сводке сообщалось: «Ввиду разрушения крыла самолета произошла катастрофа — самолет сгорел, летчик погиб».

Вечером весь личный состав, кроме дежурной эскадрильи, хоронил Мишутина. Мне было очень жаль товарища. Сколько дней мы прожили с ним вместе под крышей одной землянки. Я вспомнил его рассказ о своей жизни в первую ночь нашего наступления, когда он доверительно открыл мне свое чувство к Наташе Череновой. Где ты, Наташа? Он любил тебя, этот молодой и прекрасный летчик…

Когда мы прощались с другом, с запада, чуть видимые в лучах заходящего солнца, появились пять «хейнкелей». Бомбардировщики шли курсом на восток. По тревоге поднялось звено второй эскадрильи. Летчики рвались в бой. Нагоняя врага, они открыли пулеметный огонь. Один фашист сразу вспыхнул и в воздухе развалился на куски. Второй взорвался на собственных бомбах при ударе о землю. Это был прощальный салют нашему погибшему товарищу.

Все чаще и чаще по нашим тылам стали шнырять фашистские «охотники». Маскируясь в лучах солнца или в облаках, они на больших скоростях проносились вблизи аэродрома, подкарауливая связные и транспортные самолеты. Боя с нашими истребителями фашисты не принимали.

Однажды над аэродромом появились четыре «мессершмитта». Они ходили выше облаков и через «окна» просматривали летное поле.

С командного пункта взвилась ракета. Дежурное звено в составе Медведева, Дердика, Егорова и Аборяна немедленно поднялось в воздух. Вытянувшись почти в кильватер, самолеты подошли к нижней кромке облаков.

 — Смотрите и запоминайте, чего нельзя делать, — обратился я к стоявшим рядом летчикам. — Сейчас они будут расплачиваться за свою тактическую неграмотность.

Случилось то, чего и следовало ожидать. Из-за кучевого облака на повышенной скорости выскочил «мессершмитт». Медведев, не подозревая об опасности, продолжал набор высоты. Раздался сухой треск пулеметных очередей… Медведев, сделав неполный переворот, выправил подбитую машину и пошел на вынужденную посадку, а «мессер» скрылся в облаках.

Через десять секунд был подбит Дердик, а за ним и Егоров. Самолет Егорова вспыхнул и, потеряв управление, начал пикировать. Летчик выбросился из кабины, но попал на стойку антенны. С трудом уже близко от земли ему удалось высвободиться и воспользоваться парашютом. Сравнительно благополучно отделался Аборян. Пытаясь выручить своего ведущего, он создал недопустимый угол набора, потерял скорость и свалился в штопор. Это и спасло молодого истребителя.

Я боялся, что неудача этого звена отрицательно подействует на всех молодых летчиков. Но этого не случилось. Они поняли, что их товарищи сами виноваты, допустив грубые ошибки.

Долго беседовали мы в этот вечер. Говорили, в частности, о том, какое значение, имеет трезвый расчет и хладнокровие летчика, когда он попадает в трудное положение.

На следующее утро, когда лучи солнца едва коснулись земли, меня и Семыкина подняли в воздух дли перехвата, фашистского разведчика. У микрофона дежурил Вася Соколов, ему было приказано навести нас на противника.

Барражируем в зоне ожидания десять — пятнадцать минут, но ни одной команды в наш адрес не поступает. Вдруг в наушниках послышался знакомый, с волжским выговором голос Соколова:

 — Ястребы, ястребы! Я — Соколов. Противник севернее на вашей высоте.

Начинаю вглядываться в указанную сторону, а по радио слышу все то же: «Ястребы, ястребы! Я — Соколов. Противник с курсом девяносто…»

Вскоре замечаю самолет, похожий на Ме-110.

 — Вижу, — сообщаю на землю.

Но Вася не унимается. Чем меньше становится расстояние между нами и разведчиком, тем чаще передает он данные о противнике.

Фашист заметил нас и со снижением начал уходить на восток. Мы с Семыкиным бросились в погоню.

Когда я подошел к разведчику на расстояние действительного огня, его штурман дал по мне длинную очередь. Трасса прошла немного выше кабины. Семыкин незамедлительно послал ответную очередь. Она угодила в радиатор правого мотора. За разведчиком потянулся белесый шлейф водяного пара. Через секунду я удачно поймал в прицел двухкилевое оперение и только собрался нажать на гашетки, как отчетливо увидел, что передо мной наш бомбардировщик конструкции Петлякова.

 — Прекратить атаку! — скомандовал я и, круто отвернув, набрал высоту.

Мы наблюдали за подбитым разведчиком до тех пор, пока он на одном моторе дотянул до ближайшего аэродрома и благополучно совершил посадку. Нет ничего досаднее такого нелепого случая.

А Вася Соколов неумолимо продолжал наводить.

 — Где вы находитесь? Почему не отвечаете? — спрашивал он снова и снова до тех пор, пока не увидел нас над аэродромом.

Когда мы вылезли из кабины и сняли парашюты, появился настоящий разведчик Ме-110.

 — Вот так и бывает, — с досадой произнес Семыкин. — Не повезет, так не повезет. Разве не обидно — своего чуть не сбили, а фриц ушел безнаказанно.

 — Поспешил ты, Валентин Семенович, с очередью. Хорошо, что так обошлось, могло быть и хуже, — заметил я.

 — Товарищ командир, ты же сам говорил: видишь самолет — считай его за противника, а распознавать будешь на ближней дистанции.

 — Правильно, я так говорил. А какая была дистанция, когда ты открыл огонь?

 — Так он же первый дал очередь.

 — Вот видишь, как получается: что ни вылет, то наука.

 — Что же вы не догнали? — подошел к нам с претензией Соколов.

 — Догнали и даже проводили до аэродрома, — зло ответил Семыкин.

 — Почему же вы молчите? Это же победа! — обрадовался Вася.

Мы рассказали все, как было. Соколов стал виновато оправдываться. Он говорил, что, мол, наш «петляков» здорово похож на «Мессершмитта-110», что наблюдение ему пришлось вести против солнца…

…Дежурила наша эскадрилья. Мы сидели в кабинах на старте, готовые к немедленному взлету. Вдруг с командного пункта взвилась сигнальная ракета.

Когда взлетели, в наушниках прозвучал спокойный голос начальника штаба:

 — Курс на аэродром Грязное, высота две тысячи, бомбардировщики.

При подходе к намеченному пункту еще издали замечаем восемь дымных столбов. Горят вражеские бомбардировщики. Их уничтожили в воздухе истребители соседнего полка. Опередили нас.

Сделав пару кругов над аэродромом соседей, я повел эскадрилью домой. Досадовал, конечно, что не мы сразились с теми бомбардировщиками. Но едва эскадрилья легла на обратный курс, как с поста наведения известили: «Противник в квадрате двадцать пять — сорок один. Группа бомбардировщиков».

 — Разворот на сто восемьдесят градусов, за мной! — подаю команду.

Впереди показалась колонна «юнкерсов». Они шли встречным курсом под сильным прикрытием истребителей. Одна группа «мессершмиттов» держалась выше, другая — ниже.

Атаковать противника решил на встречном курсе всей эскадрильей. Первый удар — по «юнкерсам».

 — Бей гадов! — кричу и нажимаю на гашетки. Все время удерживаю «лоб» бомбардировщика в перекрестии прицела… Стреляя длинными очередями, проскакиваем на большой скорости через строй вражеских самолетов. «Мессершмитты» не успели даже опомниться, как два бомбардировщика, объятые пламенем, вошли в отвесное пикирование. Остальные, развернувшись, сбросили бомбы и в беспорядке начали уходить на свою территорию.

 — Вот и все, двух потеряли — и по домам, — вырвалось у меня.

Преследовать я не решился. Большинство летчиков эскадрильи участвовали в бою впервые, и завязывать схватку с численно превосходящим противником было рискованно. Тем более, что главную задачу мы выполнили — не допустили бомбардировщиков к цели.

На аэродроме я поздравил молодых летчиков с боевым крещением и спросил:

 — Кто первым увидел бомбардировщиков?

 — Я, — ответил Лукавин.

Может быть, это было и так, но в атаке Лукавин не участвовал. Когда вся наша эскадрилья неслась навстречу врагу, его самолет на огромной скорости прошел ниже бомбардировщиков. Свое место в боевом порядке летчик занял лишь после атаки. Подтверждалось это и тем, что комплект боеприпасов у Лукавина остался целым. Значит, он не стрелял. Однако сейчас я решил пока не говорить ему об этом и спросил:

 — А кто сбил фашистов? Все молчали.

 — А кто видел сбитые самолеты? Выяснилось, что все заметили «юнкерсов» после атаки, когда они уже горели на земле.

 — Что же, они сами упали, что ли? — спросил я.

 — Их, конечно, сбили вы, — отозвался Варшавский.

 — А мне кажется, что вы. Не мог же я, стреляя по одному самолету, сбить сразу два. Так вот и бывает, товарищи, особенно при лобовых атаках: летчик не видит сбитого им противника. Ведь подбитый самолет одну — две секунды продолжает еще лететь по инерции, а за это время вы успеваете проскочить мимо него.

Сбитые самолеты решили записать не за группой, а за молодыми летчиками, чтобы укрепить в них веру в свои силы. Да и нельзя было точно сказать, кто именно их уничтожил: все стреляли прицельно, каждый имел право претендовать на меткое попадание.

Вечером командиры звеньев коротко проанализировали действия летчиков. Разбор полетов начал входить в наш быт. Потом я решил поговорить с Лукавиным. На беседу пригласил Гаврилова и Семыкина, которые знали о его трусости.

 — Скажите, — обратился к Лукавину Гаврилов, — вы не замечаете у себя страха? Ну, пусть не страха — это слово звучит грубовато, — а чувства повышенного беспокойства за свою жизнь?

Лукавин стал возмущаться:

 — Почему вы думаете, что я боюсь? Вы же рядом со мной не сидите в кабине?

С самого начала разговор принимал нехороший оборот.

Сквозь целлулоид планшета Лукавина был виден конверт. Очевидно, получил письмо из дому. Мне пришла в голову мысль узнать, что ему пишут.

 — Если не секрет, скажи, пожалуйста, от кого у тебя письмо.

 — От мамы.

 — Можно прочитать, что тебе пишут? А ты прочитай письмо моей матери…

Мы обменялись конвертами. Читали молча, а потом я попросил Лукавина прочесть мое письмо вслух.

«Бей, сынок, ненавистных фашистов, освобождай нашу Родину от этих басурманов негодных, а о нас не беспокойся, мы здесь, в тылу, как-нибудь перебьемся… Помоги вам господь сразить кровавого супостата, храни вас царица небесная, да поможет вам Георгий Победоносец», — заканчивала письмо моя верующая мать. Лукавин читал неохотно, точно отбывал наказание.

 — А теперь послушаем письмо твоей матери, — сказал я и стал читать: — «Дорогой Вадик, почему ты не пишешь мне? Я страшно беспокоюсь за тебя. Ведь ты еще ребенок, и зачем только ты на фронте? Ах, как я жалею, что тогда не смогла тебя разубедить не поступать в военную школу. Окончил бы институт и работал у папы на заводе, а теперь я даже не знаю, где ты, известна лишь полевая почта. Напиши мне фамилию и имя твоего командира, я его попрошу, чтобы он не брал тебя с собой в опасные дела, а вообще-то и сам не лезь по своему детскому легкомыслию. Вы все, молодые, думаете, что вас и пуля не возьмет, а сколько гибнет людей! Вот читаю газеты — один героизм вижу, а когда подумаю, что кроется за этим героизмом, становится страшно, и в первую очередь за тебя, один отличился, а сто погибает…»

Я остановился. Пропало желание дочитывать письмо, в котором оплакивался живой, невредимый «ребенок» двадцати трех лет.

 — Ты знаешь, товарищ Лукавин, сколько лет Кузьмину? — спросил Гаврилов. — Нет? Так вот, ему только девятнадцать. А он уже командир звена, второй год воюет.

Гаврилов помолчал, ожидая, что скажет Лукавин, но тот молчал. Тогда Гаврилов подвел итог:

 — Вот что, давай условимся: с сегодняшнего дня ты эти мамины наставления забудешь и начнешь твердо шагать в ногу с эскадрильей.

С беседы я уходил подавленный, с чувством человека, потерпевшего поражение. Все наши дружеские советы не дошли до сознания Лукавина.

 — Я напишу письмо его мамаше, пусть она не пичкает сына своей отсталой идеологией, — с возмущением говорил Гаврилов. — И отцу напишу. Пусть знает он, старый коммунист, партизан, как воспитан его сынок. Пусть вспомнит, что кроме обязанностей директора завода у него есть еще обязанности отца.

 

Под маской радиста

Дни были заполнены дежурствами, вылетами по тревоге. Время стояло страдное. И при таком напряжении надо было поддерживать в постоянной готовности технику.

Однажды я облетывал самолет после замены на нем верхней обшивки крыльев. Проверяя прочность и надежность машины, выполнил одну за другой несколько фигур высшего пилотажа. Накувыркавшись досыта, решил сделать управляемую бочку на высоте шестьсот метров. Вдруг самолет вздрогнул, послышался удар, и воздушный винт остановился.

Развернувшись в сторону аэродрома, я решил сесть с убранными шасси… Самолет, как на лыжах, мягко скользнул по высокой траве. Я ощутил два сильных удара о борта кабины, и машина остановилась, распластав беспомощные крылья.

Подъехал инженер дивизии Борисов.

 — В чем дело? — спросил он.

 — Кто его знает. Думаю, что оборвался шатун.

 — А почему сел с убранными шасси?

 — Потому что мотор остановился.

Борисов расплылся в своей доброй улыбке, поняв, что вопрос он задал неуместный.

Мое предположение оказалось верным. Авария действительно произошла от обрыва шатуна.

Вскоре случилась другая, более серьезная неприятность. Из-за неисправности самолета погиб Аборян. Нужно было срочно принимать меры по ликвидации аварийности.

Этим вопросом всерьез занялись и командование и партийная организация полка.

Был проведен целый ряд мероприятий: осмотр техники, разборы, партийные и комсомольские собрания. Сопоставление и анализ отдельных фактов позволили сделать вывод — кто-то устраивает диверсии.

Подозрение особенно усилилось после того, как обнаружили открытым замок шасси на моем самолете. Было это так. Поздно вечером я зарулил машину на стоянку. Механик осмотрел ее и зачехлил мотор. На следующий день я сел в кабину, опробовал двигатель и приготовился к выруливанию. Но едва успел самолет сдвинуться с места, как правая нога шасси сложилась. В чем дело? В результате тщательного осмотра установили, что здесь не обошлось без постороннего вмешательства.

 — Кто подходил к машине после пробы мотора? — спрашиваю Васильева.

 — Никто, кроме меня и радиста Гамилицкого, — отвечает механик. — Но Гамилицкий только проверил настройку радиостанции, больше ничего не делал.

Однако подумав, Васильев вспомнил, что радист несколько минут находился под плоскостью, где лежала раскрытая инструментальная сумка. Что ему стоило выключить замок шасси? На это требуется всего несколько секунд.

«Кто такой Гамилицкий? — начал я ломать голову. — Как он попал в полк?» И память воскресила разговор этого плюгавенького человечка с тогдашним нашим командиром — Адамовичем. То и дело шмыгая носом, Гамилицкий настойчиво упрашивал принять его в авиачасть.

 — Был в пехоте, ранило в шею осколком во время атаки на правом берегу Дона, — пояснял он.

На шее у него болталась грязная тряпка со следами крови. Да и вообще он выглядел очень неряшливо. А по тому, как сидела на нем шинель, можно было подумать, что он никогда не носил военную форму.

Адамович, однако, почему-то удовлетворил его просьбу. Гамилицкого зачислили в полк. Он мало с кем разговаривал и мало чем интересовался, старался быть незаметным. Если и открывал когда рот, то только для того, чтобы высказать очередную жалобу на Теплицкого — инженера по радиоспецоборудованию. Гамилицкий сетовал, что тот ему не доверяет и что в такой обстановке невозможно приложить к делу все силы и способности.

Убедившись, что Гамилицкого никто из нас по-настоящему не знает, мы стали наблюдать за каждым его шагом. Очевидно, он был не столько радистом, сколько опытным, хорошо знающим материальную часть механиком.

Попался «радист» неожиданно. Как-то моя эскадрилья, поднятая по тревоге, с ходу вступила в воздушный бой, разгоревшийся над станицей Тамаровской. С той и другой стороны непрерывно подходили подкрепления. В небе стало тесно от полутораста схватившихся насмерть истребителей. Непрерывно трещали пулеметные очереди.

Восьмерка «мессеров» стремительно пошла на нас в атаку. Разворачиваю эскадрилью на встречный курс и принимаю лобовой удар. Сраженный длинной очередью вражеский истребитель переворачивается через крыло и идет к земле. Следить за ним некогда: отбиваем одну атаку за другой…

Неожиданно мотор моего самолета начинает «чихать». Привычно берусь левой рукой за рычаг бензокрана. Обычно он поворачивается легко, а на этот раз почему-то не поддается. Что делать? Сбивая до крови пальцы, пытаюсь его открыть, но напрасно… С заглохшим мотором выхожу из боя и планирую на свою территорию. Приземляюсь вблизи переднего края. Как только сел, рядом с самолетом начали рваться артиллерийские снаряды. Вскоре от прямого попадания машина загорелась.

В сумерки я с парашютом на плече добрался до аэродрома и, не заходя в свою землянку, отправился на командный пункт.

 — Наконец-то вернулся, — со вздохом сказал начальник штаба майор Веденеев. — Сбили?

 — В том-то и дело, что не сбили. Мне кажется, что кран бензобаков был законтрен.

 — Как законтрен? — удивленно воскликнул Веденеев.

 — Товарищ майор, у нас в полку какая-то сволочь завелась. Не может быть, чтобы кран заело. Он у меня всегда легко переключался, а сегодня всю руку изрезал, но не открыл.

 — Ну, а с самолетом что?

 — Артиллерия накрыла. Сел рядом с передним краем, на глазах у немцев.

Начальник штаба задумался. И вдруг спросил:

 — Ты о Гамилицком какого мнения?

 — Подозрительный человек, — ответил я. — Стоит ему поработать на самолете, как обязательно что-нибудь случится.

 — Пойдем-ка на стоянку, — предложил Веденеев. — Посмотрим, как открываются краны на других машинах. Может быть, они вообще плохо сделаны, мы же сами их устанавливали.

Пригласив по пути инженера полка, мы втроем отправились к самолетам. Во время их осмотра случайно увидели Гамилицкого. Он сидел в кабине одной из машин и, вероятно, настраивал приемник.

 — Чем занимаетесь? — спокойно спросил инженер.

 — Да вот, пока механик ужинает, решил проверить градуировку приемника, — ответил радист.

Инженер, поднявшись на плоскость, опустил руку за борт и, нащупав бензокран, попытался его повернуть.

Гамилицкий тем временем стал вылезать из кабины.

 — Подождите, не уходите, — сказал ему Веденеев. Гамилицкий стремительно бросился в кусты.

 — Стой, гад, руки вверх! — закричал я, бросившись за ним.

Вместо ответа из темноты прогремел выстрел. Потом послышался чей-то возглас:

 — Врешь, не уйдешь!

Это кричал сержант Сабеев, случайно оказавшийся на пути у Гамилицкого. Навалившись на плюгавого «радиста», он быстро заломил ему руки назад.

На допросе Гамилицкий показал, что по происхождению он судетский немец, долгое время жил в России, вместе с отцом занимался шпионажем и диверсиями. После ареста «радиста» отказы материальной части прекратились.

 

Перед большим сражением

Июнь. На фронте, в районе Курской дуги, наступило затишье. Та самая тишина, которая, говорят, бывает перед бурей. Обе сражающиеся стороны готовили одну из самых крупных за два года войны операций. Непрерывно шла концентрация войск: танков, артиллерии, пехоты…

Противник усиленно вел воздушную разведку, стараясь вскрыть систему нашей обороны. По нескольку раз в день мы вылетали на перехват одиночных «юнкерсов» и небольших групп истребителей.

В одном из боев я получил осколочное ранение. Меня отправили в госпиталь. На аэродроме бомбардировочной части, где наш санитарный самолет сел заправиться горючим, я увидел знакомых ребят — Дзюбу и Иванова.

 — Привет, друзья! — крикнул я им из подвесной гондолы.

Они подошли.

 — На ремонт? — спросил Василий Дзюба.

 — Выходит, так. «Мессера» ковырнули.

 — Тебя хоть «мессера», а меня на днях чуть свои не сбили. Рубанули по правому мотору — и в сторону. Ваши братья — истребители. На «яках» летают…

Значит, разведчиком, которого мы с Семыкиным приняли за противника, был Вася Дзюба. Здорово! Размышлений об этом мне хватило на весь путь до госпиталя.

В госпитальной палате потянулись длинные, томительные дни. А с переднего края и сюда просачиваются вести о приближении большого сражения. Рана моя начинает заживать, но не так быстро, как хотелось бы. Упрашиваю лечащего врача выписать меня досрочно, но он и слушать не хочет.

Потеряв надежду на законное «освобождение», я раздобыл обмундирование и сбежал. На попутном санитарном самолете добрался до своего аэродрома. Давно я не испытывал такой радости, как теперь, при виде знакомого летного поля.

Взглянув на стоянку нашей эскадрильи, я заметил, что там почему-то нет самолетов Кузьмина и его ведомого Кирьянова. Решил: они, наверное, на задании.

Первым мне встретился Семыкин. Он доложил, что за время моего отсутствия эскадрилья потеряла два самолета. Кузьмин и Кирьянов находятся в госпитале. Сам Семыкин, прихрамывая, ходил с палочкой.

 — Довоевались! До настоящих боев успели отметиться, — не сдержался я.

 — Товарищ командир, здесь такая заваруха была! Как полетели фашисты на Курск — конца-краю не видно…

Подошли другие летчики эскадрильи. Поздоровавшись, они тоже включились в разговор.

 — Да, бой был, каких мало, — подтвердил Варшавский. — Читали, наверное, про массированный налет немцев? Ох, и досталось же им! Весь путь — от фронта до Курска — усеяли горящие «юнкерсы». В бою у нас потерь не было. А когда вернулись на свой аэродром, — сплоховали. Думали, кто нас здесь тронет, если облачность девять баллов. На посадку пошли без прикрытия. Спокойно разошлись по кругу. А «мессера» тут как тут. Первым вспыхнул Кузьмин, потом Кирьянов. И Валентину Семеновичу досталось.

Летчики нарушили правило, ставшее для нас железным: прикрывать посадку первых самолетов. Для этого мы всегда выделяли самую лучшую пару, которая в случае неожиданного появления истребителей противника могла связать их боем.

Шли дни. Однажды эскадрилью подняли по тревоге. Включив рацию, я услышал в наушниках тревожный голос:

 — Помогите. Веду тяжелый бой в районе Тамаровки. Высота две тысячи метров.

Разворачиваю эскадрилью на Тамаровку и набираю высоту. В эфире звучат команды ведущих групп взлетающих истребителей. С обеих сторон идет наращивание сил.

Семибалльная кучевая облачность позволила нам скрытно подойти к району боя.

Атакуем первую попавшуюся пару «мессеров». Внезапным ударом мне и Варшавскому удается сбить по самолету. Еще одного фашиста сваливают летчики другого звена.

После таких потерь действия вражеских истребителей становятся нерешительными. Наши же летчики теперь дерутся с еще большим воодушевлением.

Оставляю одно звено выше облаков, а с остальными летчиками атакую наиболее крупную группу «мессершмиттов». Вот один из них попадает в перекрестие моего прицела. Даю длинную очередь из пулеметов, и фашист идет к земле. Кто-то рядом зажигает еще одного гитлеровца.

Да, «яки» не «харрикейны». Большое превосходство в скорости обеспечивает нам свободу маневра. Обогнув облако, мы всей эскадрильей занимаем исходное положение для очередной внезапной атаки. Сбиваем еще двух «мессершмиттов» и снова уходим на высоту.

Постепенно бой начинает стихать. Не выдержав нашего натиска, «мессеры» поодиночке уходят на запад.

На обратном маршруте к нашей эскадрилье пристроились три «яка». Видимо, они оторвались от своих ведущих и, следуя закону «один в поле не воин», пристали к нам. Одного из них я вначале принял за своего ведомого. Но, увидев другой бортовой номер, понял, что ошибся. А где же тогда Варшавский? Куда он делся?

Позже выяснилось, что Варшавский во время одной из атак отстал. Зная, что за это по головке не погладят, он долго искал меня за облаками, но безуспешно.

 — Вижу, товарищ командир, — рассказывал Варшавский после посадки, — впереди идет самолет. Решил, что это вы меня ищите. Даю газ — и к нему… Он тоже ко мне подворачивает. Полегчало на душе: как-никак, а домой иду не в одиночку. Пригляделся и чуть не подпрыгнул в кабине: пристроился-то я к фашисту. Быстро осмотрелся, нет ли поблизости другого, поймал «мессера» в прицел и нажал на гашетки. Он перешел в крутое пике. Я за ним, но догнать не могу. Промахнулся, думаю, уйдет. А земля уже близко… Так «мессершмитт» и врезался в нее. Все как-то неожиданно.

Варшавский сделал небольшую паузу и добавил:

 — Все равно я виноват, товарищ командир. Сначала оторвался от группы, потом, увидев самолет, не распознал противника. Вы уж простите меня.

 — Говорят, победителей не судят, — ответил я. — Но это не верно. Вечером на разборе доложишь, почему оторвался.

 — Есть, доложить на разборе! — уныло отозвался Варшавский.

Чтобы немного ободрить его, я сказал:

 — А за сбитого «мессера» молодец! Поздравляю! Надеюсь, он будет не последним.

Вечером летчики эскадрильи подробно разобрали, почему Варшавский потерял группу. Из разговора выяснилось еще одно небезынтересное обстоятельство. Когда мой ведомый, отбивая атаку «мессершмиттов», оторвался от ведущего, другой наш истребитель быстро занял его место в строю. Варшавский не заметил этого и все время искал одиночный самолет.

Крепко досталось Варшавскому за тактическую ошибку от молодых летчиков. Это говорило не только об их требовательности, но и о росте их мастерства. Со знанием дела они разобрали ошибки товарища. И для себя сделали серьезные выводы.

Перед началом наступления полк перебазировался под Обоянь. Наш аэродром находился около леса. Летное поле с двух сторон окаймляли деревья, густая листва укрывала самолеты. Немцы никак не могли обнаружить нас с воздуха.

Нам было известно, что противник готовится к наступлению, поэтому скрытности сосредоточения и маскировке уделялось особое внимание. Враг не должен был знать ни о передвижении наших войск, ни о сооружении нами глубоко эшелонированной обороны. Только при этом условии можно было успешно отразить все его удары.

Обстановка на фронте становилась все напряженней.

3 июля противник совершенно притих, словно его и не было перед нами. Наступила гнетущая тишина.

 — Что-то будет, товарищ командир, — говорит механик. — На земле ни выстрела, в небе ни самолета. Не может же так долго продолжаться. Прямо душа болит. Наверное, скоро полезут.

Помолчав, он добавляет:

 — Надо бы машину облетать. Через час регламентные работы закончу.

Я рад случаю подняться в воздух. На меня тоже действует эта предгрозовая атмосфера.

 — Облетаем, — говорю. — Заканчивай. А пока мы с комиссаром пойдем проверим, как зарываются в землю наши летчики.

Весь личный состав эскадрильи занимался устройством блиндажей. Копать было легко, мягкий грунт хорошо поддавался. Накатник рубили в соседнем лесу, соблюдая меры предосторожности. Большинство землянок было уже готово, остальные достраивались.

 — Глубже ройте, ребята, — подбадривал Гаврилов. — Мы живем не только в воздухе, но и на земле.

После обеда я вылетел опробовать самолет. Делаю круг над аэродромом. Мотор работает хорошо — заботливый Васильев все проверил. Перевожу взгляд на землю. Аэродром ничем не выделяется. Замаскировались надежно.

Дороги в прифронтовой полосе пустынны. Из любопытства подлетаю к переднему краю. И тут — не видно ни души. Ни противник, ни наши войска ничем не выдают своего присутствия.

Вдруг со стороны солнца появляется «мессершмитт». За ним второй. Уходить? Поздно. Да и не к лицу. Нужно принимать бой.

Имея небольшое преимущество в высоте, фашисты устремились в атаку. Я ринулся им навстречу, наращивая скорость, а когда до них осталось не более тысячи метров, круто отвернул и пошел вверх. Теперь «мессеры» оказались ниже меня. Можно атаковать. Но гитлеровцы позорно бежали.

4 июля на фронте не произошло никаких изменений. Лишь погода ухудшилась. С утра в небе появились мощные кучевые облака, а во второй половине дня пошел сильный дождь.

Наши дежурные пары по-прежнему находились в готовности номер один. Перед вечером на дежурство заступили мы с Варшавским. Хотя он уже стал старшим летчиком, но пока летает со мной: на подготовку нового ведомого у меня не было времени.

Над командным пунктом взвилась ракета. Быстро запускаем моторы и взлетаем.

Сквозь потрескивания электрических разрядов слышу спокойный голос Веденеева:

 — Идите в район Ольшанки, немцы бомбят наши войска.

Обходя грозовые облака, приближаемся к указанному пункту. Противник уже где-то близко. Нужно искать его. Но в такую погоду это делать нелегко.

Пробив стену ливня, я увидел прямо перед собой шесть Ю-88. Их прикрывало столько же истребителей.

 — Яша, за мной! — командую ведомому и врезаюсь в боевые порядки бомбардировщиков.

«Юнкерсы» слева и справа пронеслись так близко от меня, что с летчиком одного из них мы, кажется, обменялись взглядами. Бортовые стрелки не успели открыть огонь. Видимо, они, как и мы, впервые оказались в таком положении и сразу не сообразили, что делать.

Резко разворачиваю машину вправо, чуть не задевая крылом бомбардировщик, затем влево и в упор даю длинную очередь по «юнкерсу». Еще не зная, попал или нет, атакую второго, но этот успевает скрыться в облаках.

Боевой порядок «юнкерсов» нарушен. Они спешат к спасительным облакам. Настигаю еще одного, даю очередь по правому мотору, затем по левому. Бомбардировщик, вспыхнув, падает.

Только теперь «мессершмитты», словно опомнившись, пошли на выручку своим подопечным. Они ринулись на нас всей шестеркой.

 — За мной! — кричу Варшавскому.

Развернувшись на встречный курс, я иду с принижением, чтобы набрать скорость и, сделав полупетлю, зайти в хвост истребителю противника. Бросаю беглый взгляд на ведомого. Тот, не спрашивая моего разрешения, пошел в лобовую атаку.

 — За мной! — повторяю команду, но Варшавский продолжает атаку с кабрирования, теряя скорость. Один против шести.

Я ничем не могу помочь ведомому: не успею. По вспышкам определяю, что он уже открыл огонь. Но что значат его пулемет и пушка по сравнению с двенадцатью эрликонами и маузерами? На моторе и плоскостях самолета Варшавского засверкали разрывы вражеских снарядов. Только бы не по кабине… Машина Варшавского перешла в крутое планирование, а на левом борту одного из «мессершмиттов» появилось пламя. Фашисту пришлось пикировать до самой земли.

Немцы яростно набросились на нашего подбитого «яка». Я отражал их атаки до момента посадки самолета Варшавского. Наконец «мессеры» оставили меня и ушли за линию фронта. Запомнив место приземления «яка» и убедившись, что летчик жив, я взял курс на свой аэродром.

Совершенно неожиданно справа появились два самолета — корректировщик «Хейнкель-126» и «мессершмитт». Сочетание странное: обычно корректировщик действует один или его прикрывает пара истребителей.

Тихоходный, с широко разнесенными неубирающимися шасси, прозванный за это каракатицей, «Хейнкель-126» находился от меня примерно в шестистах метрах. Сзади и выше его с такой же скоростью, что и корректировщик, шел истребитель. Фашисты меня не видели.

Разворачиваюсь вправо и иду параллельными курсами с «мессершмиттом». Маленький доворот, и горизонтальная нить прицела перерезает крылья вражеского истребителя, а перекрестие сетки ложится на его фюзеляж. Пока есть возможность, стараюсь подойти к нему как можно ближе. Дистанция стремительно сокращается, еще доля секунды и…

 — Молись, гад! — кричу от радости и нажимаю на гашетки. Но знакомого пулеметного треска не слышно: кончились патроны. Таранить? Нет смысла. Терять «яка» из-за «шмитта» невыгодно. Даю полный газ и стремительно проношусь почти над самой кабиной «развесившего уши» немца. Тот сваливает машину в крутое пикирование и, бросив корректировщика, удирает на запад. Досадно, что не оказалось патронов. От одной бы короткой очереди несдобровать фашисту. А так — только напугал.

Снова беру курс на аэродром. Снизившись до бреющего, иду над шоссе. Впереди вырисовывается железнодорожная насыпь, а левее видна красная крыша станции Сажное. По шоссе движется колонна наших танков и бронетранспортеров. Приятно на нее смотреть. Не то что в сорок первом году, когда на восток бесконечной вереницей брели беженцы, спасаясь от гитлеровских палачей.

Неожиданно с шоссе к моему самолету метнулись огненные трассы. Крупнокалиберные пули дырявили крылья и фюзеляж, вырывали куски обшивки. Двигатель захлебнулся. Бензин вспыхнул, и пламя охватило весь самолет. Кабина наполнилась едким слепящим дымом горелой резины.

Что делать? Для прыжка нет высоты, а с минуты на минуту можно ожидать взрыва бензобаков. Нужно немедленно садиться.

Почему, однако, по мне открыли огонь с нашей территории? А может быть, не с нашей? Неужели потерял ориентировку?

Используя запас скорости, проношусь над деревней. Впереди крутой склон возвышенности. Чтобы избежать лобового удара, обхожу его справа и сажаю горящую машину на огороде. Быстро открываю фонарь. Вокруг меня плотное кольцо пламени. Освободившись от привязных ремней, пытаюсь выбраться, но правая нога оказалась зажатой деформированным ножным управлением. Неужели придется заживо сгореть? Изо всех сил выдергиваю ногу из сапога и прыгаю в траву. На мне тлеет одежда, горит целлулоид планшета.

От хаты, через огороды, ко мне бегут босоногие мальчишки, с другой стороны — солдаты. Неужели немцы? На всякий случай достаю пистолет. Обгоняя пеших, вперед выскочил всадник. Маскировочные халаты скрывают форму. Но по движениям, по удали угадываю наших. Окончательно убедился, что попал к своим, когда увидел круглый диск направленного на меня автомата.

 — Братцы, помогайте! — закричал я вне себя от радости.

 — Что у них, глаза косые? Своих сбивают! Я тороплюсь фашиста сцапать, а тут, пожалуйста, свой! — говорит верховой, соскакивая с лошади. Он оказался командиром взвода, оборонявшего этот район. Лейтенант и его бойцы начали срывать с меня тлеющую одежду.

 — Ну, вот и все, товарищ летчик, — сказал взводный, когда я оказался совсем голым, — больше снимать нечего, в чем мать родила остался… Поджарились вы малость, но сейчас поможем.

Лейтенант позвал стоявшую невдалеке медсестру и приказал оказать мне помощь. Сестра молча сняла с одного из солдат маскхалат, набросила на меня и принялась обрабатывать ожоги. Делала она это проворно и умело. Когда закончила, сказала:

 — Все в порядке. Может быть, что и не так, в лазарете поправят. У нас, в пехоте, с ожогами редко приходится иметь дело.

 — Черт-те что получается: человек от нас фашистских бомбардировщиков отогнал, а его за это вместо благодарности чуть не сожгли, — возмущался солдат, халат которого был на моих плечах.

Пока медсестра обрабатывала мои ожоги, лейтенант привез старенькое обмундирование.

 — Прошу извинения, — сказал он, — больше под рукой ничего не оказалось, а на склад ехать далеко.

В окружении солдат и мальчишек я направился в деревню. Нужно было найти трофейную команду, которая, по словам лейтенанта, находилась где-то на западной окраине. Там есть автомашина. Может быть, меня подбросят до аэродрома. И я не обманулся. Трофейщики быстро доставили меня в полк.

Явившись в штаб, я подробно доложил о бое, о сгоревшем самолете и указал на карте место посадки Варшавского. За ним немедленно послали автомашину.

 

Стоять насмерть!

Коротка июльская ночь. Кажется, совсем недавно стемнело, а на востоке уже занялась заря. Просыпаюсь от легкого прикосновения старшины Богданова.

 — Светает, товарищ командир. Разрешите поднимать летный состав?

 — Поднимай, Константин Иванович. Как погода?

 — Хорошая. Облака разогнало. Вёдро будет.

С дикой груши, под которой я спал, срывались капли росы. Крупные, словно горошины, они гулко барабанили по кожаной куртке.

 — Опять тихо, — говорит старшина, — ни единого выстрела. Что они только думают, товарищ командир?

 — Наверное, думают наступать, — отвечаю. — А впрочем, об этом, друг, лучше у них спросить. Старшина смеется:

 — Спросил бы, да телефона туда нет. А потом — боюсь, не скажут.

Пока я одеваюсь, натягиваю сапоги, мы ведем шутливый разговор. Прерывается он неожиданно: ахнул пушечный выстрел, другой, третий… Загрохотало, заревело по всему фронту.

Мы смотрим друг на друга.

 — Вот тебе и тишина!

 — Началось, — говорит проснувшийся Гаврилов. — Слышишь, наши бьют.

А гул все нарастает и нарастает.

Запищал зуммер телефона. Гаврилов взял трубку и тут же передал мне. Вызывал командир полка.

 — Весь летный состав ко мне! — кричал он. В голосе его было что-то и торжественное и тревожное. Через две-три минуты мы уже стояли в строю.

 — Получена телеграмма, — начал командир полка, — противник перешел в наступление. Требую железного порядка и строжайшего соблюдения маскировки. Задание поставлю позже. Завтракать и обедать у самолетов. Командиры эскадрилий пойдут со мной, остальные — по местам.

Мы отправились на командный пункт. Дорогой никто не обронил ни слова.

 — Стоять приказано насмерть, — сказал командир, когда мы вошли в землянку командного пункта. — Летать будем столько, сколько потребуется. Драться до последнего и — ни шагу назад. Вылетать из положения дежурства на аэродроме, — продолжал он. — Начальник штаба сообщит сигналы. Мобилизуйтесь сами и своих подчиненных настраивайте на длительные, напряженные бои. Отдыха не будет до окончания наступления противника. Ясно, товарищи?

 — Ясно.

 — По эскадрильям!

Решаем с Гавриловым провести короткий митинг. Нужно, чтобы каждый ясно понял, какого огромного напряжения сил требуют от него два грозных слова: «Стоять насмерть!»

С восходом солнца в воздухе появились большие группы фашистских бомбардировщиков. Они шли под прикрытием и без прикрытия истребителей. Навстречу им вылетали наши «ястребки».

Моя эскадрилья получила задание прикрывать штаб фронта. Это было делом довольно спокойным. Очевидно, гитлеровцы не знали дислокацию штаба и не посылали туда бомбардировщиков. Наши полеты ограничивались короткими схватками с отдельными группами истребителей, которые появлялись в охраняемом нами районе. Летчики начали ныть.

 — Люди воюют, а мы воздух утюжим, — возмущался Аскирко. — Так легко выполнять приказ: «Ни шагу назад».

Аскирко отличался горячим характером. Небольшого роста, проворный, он заметно выделялся среди молодых летчиков, с которыми прибыл в эскадрилью. Тогда мы еще не знали, как трагически сложится судьба этого человека. Да и чью судьбу можно предсказать на войне, где каждый бой может прославить человека или стать для него последним…

Недовольство Аскирко нетрудно было понять. Охрана штаба, конечно, почетная обязанность, но уж слишком спокойным оказался этот район. А рядом шли напряженные бои, земля и небо стонали от грохота бомб и снарядов, от рева моторов… При таком соседстве спокойная жизнь кажется противоестественной. К счастью, длилась она недолго — нас перенацелили на направление главного удара.

Бои разыгрались жестокие. Одна за другой повторялись атаки врага. Противник вводил все новые и новые силы. Кое-где ему удалось потеснить наши части. Деревни в районе сражения были объяты пожарами, даже на высоте трех тысяч метров в кабине самолета пахло гарью.

Во главе четверки иду прикрывать район Горлищево. Кругом кипит сражение. Трассы пулеметных очередей и зенитных снарядов сплетают в небе огненную сеть. Под прикрытием двух «мессершмиттов» появляется «Хейнкель-126». Посылаю одну пару для уничтожения корректировщика, сам с Орловским атакую истребителей. По тому, как нас встретили «мессеры», я сразу понял, что мы имеем дело с опытными летчиками. Фашисты хотели устроить нам ловушку: ведущий отошел влево с потерей высоты, а ведомый — вправо с небольшим набором. Мы также разошлись. В противном случае один из немцев мог набрать высоту и наброситься оттуда, никем не связанный.

 — Атакую ведущего, а ты бей ведомого! — передаю Орловскому.

Выпустив по короткой очереди, мы сошлись на встречнопересекающихся курсах. Фашист, очевидно, не знал тактико-технических качеств «яка». Он принадлежал к «бриллиантовой» молодежи, которая пришла сюда из противовоздушной обороны Берлина и не была знакома с советскими истребителями. Немецкий ас охотно принял бой, демонстрируя фигуры высшего пилотажа в вертикальной и наклонной плоскостях.

Противник старался зайти в хвост мне, а я ему. В начале боя он из верхней точки наклонной петли на какую-то долю секунды перешел в пикирование раньше, чем я из нижней точки перевел свой самолет в набор высоты. На второй и третьей вертикалях преимущество было уже у меня. «Як» превосходил «мессершмитта» в маневре и скорости подъема.

Создаю предельные перегрузки. Но противник тоже не из слабых. Не спускаю с него глаз. Запрокинув голову и превозмогая давление огромных центростремительных сил, приближаюсь к «мессершмитту». Фашист или не поверил, что мой истребитель может обойти его на вертикали, или слишком слепо следовал шаблону в тактике. Видя, что его положение ухудшается, он продолжал уходить вертикально вверх. В верхней точке скорость его самолета упала до минимальной, и он, медленно перевернувшись вверх колесами, завис в воздухе. Этим я и воспользовался. Приблизившись к «мессершмитту» на такое расстояние, что можно было разглядеть летчика, я дал по нему длинную очередь. Свалившись на нос, он вошел в отвесное пике. Вскоре на земле мелькнула вспышка взрыва.

Ищу Орловского. Где он? Если еще ведет бой, надо помочь ему, если закончил — встретить, чтобы вместе выполнять поставленную задачу.

Поблизости нет ни моего ведомого, ни пары, которая ушла на уничтожение корректировщика. Вот так повоевали! А что, если сейчас на Горлищево придут бомбардировщики?

Кружу, бросая самолет из стороны в сторону. На мое счастье, нет бомбардировщиков, а то пришлось бы драться с ними в одиночку. Да, неосмотрительно распылил я силы!

Кончилось время нашего прикрытия. Собираюсь возвращаться на аэродром. Но с юго-востока показывается группа бомбардировщиков. Разворачиваюсь с набором высоты и занимаю исходное положение для атаки сверху. Слышу, станция наведения передает:

 — «Ястребок», атаковать бомбардировщиков, не допустить к Прохоровке!

Я знаю, что в районе Прохоровки сосредоточились наши танки. Очевидно, гитлеровцы пронюхали об этом.

 — Понял, — отвечаю по радио и иду в атаку на флагманскую машину.

Двухмоторный «юнкере» растет в прицеле. Его бортовые стрелки открывают по мне пулеметный огонь. Беру нужное упреждение и нажимаю на гашетки. Однако пулеметы делают лишь по одному выстрелу и захлебываются: патроны кончились. Не сбавляя скорости, иду прямо на самолет ведущего в расчете, что у летчика не выдержат нервы. Отворачиваю от него на предельно малом расстоянии и проношусь между крылом и стабилизатором.

Мои расчеты оправдались: не выдержав психической атаки, фашисты открыли бомболюки и, разгрузившись, начали поспешно уходить. Примеру ведущего последовали остальные.

Но в небе появилась вторая группа «юнкерсов». Снова выполняю боевой разворот и круто пикирую на ведущего. И этих «юнкерсов» я заставил освободиться от бомб.

Набираю высоту. Силы мои, кажется, на пределе, а с запада подходят все новые и новые группы «юнкерсов». Вот подо мной — девятка вражеских бомбардировщиков. Сваливаю истребитель на крыло и почти отвесно устремляюсь на флагмана. Фашист, избегая тарана, резко развернул машину и наскочил на своего левого соседа. Столкнувшиеся самолеты стали разваливаться в воздухе. Остальные, сбросив бомбы, начали уходить.

 — Благодарю за работу! — передали по радио с земли.

Лечу на аэродром. От напряжения пересохло в горле. Хочется пить. Ах, какая же вкусная бывает обыкновенная вода!..

На стоянке я узнал, что Орловский сбил своего противника, затем, пристроившись к другой паре, провел еще два воздушных боя.

Мой самолет требует небольшого ремонта: надо заделать пробоины и сменить разорванный правый бак. На это потребуется около получаса. Значит, успею передохнуть и сделать разбор полетов.

На этот раз мое решение было неудачным. Я распылил без того небольшую группу, все дрались в одиночку. Поэтому удар по врагу оказался ослабленным. Да и посбивать могли летчиков. Их выручила хорошая техника пилотирования.

Обо всем этом мы и поговорили, пока ремонтировался мой самолет. После беседы к нам подошел парторг полка капитан Константинов. Он выезжал к месту вынужденной посадки моего ведомого. Я был уверен, что вместе с ним вернулся и Варшавский.

 — С приездом, товарищ капитан! — радостно закричал Аскирко. — А как Яша?

Но по лицу парторга было видно, что он несет весть недобрую. Все притихли.

 — Нет больше Яши. Погиб.

Оказывается, из боя Варшавский вышел смертельно раненным — пуля попала ему в грудь. Он с трудом посадил самолет. Когда к нему подбежали пехотинцы и открыли фонарь, летчик смог лишь сказать: «Не послушал командира…» И все.

Это известие потрясло нас. Варшавского в эскадрилье любили все. Я вспомнил наши совместные вылеты и бои. Сердце сжалось от боли: вот и еще один друг потерян навсегда…

Константинов отдал мне записную книжку Варшавского. Я раскрыл ее и прочел последнюю запись. Она была короткой:

«Сегодня меня назначили старшим летчиком, — писал. Яша, — но у меня нет ведомого. Буду по-прежнему летать в паре с командиром. Да это и лучше. По всему видно, что ожидаются сильные бои, а я еще по-настоящему, можно сказать, и не дрался — есть возможность поучиться».

Он хотел учиться и учился. Но школа войны — слишком суровая, здесь не прощаются промахи. За свою ошибку Варшавский заплатил жизнью. Нет, не будет даже в малой мере оскорблением памяти друга разбор его ошибки сейчас, перед боем, ибо уяснение ее может спасти жизнь другим!

 — Запомните, товарищи, — говорю я, — этот печальный урок. Если командир подает команду: «За мной!», надо идти за ним. Ведущему некогда объяснять, почему он принял такое именно решение. Опытный и грамотный в тактическом отношении летчик поймет каждый маневр командира без объяснения. Даже если в чем-либо и усомнится, — не отступит ни на шаг от приказания… Варшавский был хорошим и храбрым летчиком. Может быть, потому и хотелось ему подраться с истребителями один на один, сойтись в лобовой атаке… Но нельзя нам, понимаете, нельзя ни на шаг поступаться дисциплиной, если не хотим лишних жертв. А мы их не желаем…

…Над аэродромом, не переставая, раздавались пулеметные очереди, ревели авиационные моторы. Где-то поблизости рвались бомбы, гремели артиллерийские залпы. Красный диск солнца с трудом просматривался сквозь дым и пыль.

Самолет мой отремонтирован. Взвилась ракета — сигнал к очередному вылету нашей четверки. Веду звено в район Бутово — Раков — Стрелецкое. Под нами словно извергающийся гигантский вулкан: горят деревни, горят танки, горят сбитые самолеты. Горит, кажется, сама земля. Кое-где видны разрывы зенитных снарядов. Пo ним можно угадать, чьи самолеты находятся под обстрелом: наши разорвавшиеся снаряды дают синий дымок, вражеские — черный.

Мы знали, что за сегодняшний день фашистам, как и вчера, удалось немного продвинуться. Они стараются развить успех. Но наши бойцы проявляют изумительную стойкость. Не выдерживают железо и сталь, лопается земля, а человек стоит. Он тверже стали, простой советский человек.

Идем в указанный район. В небе полно самолетов: «мессершмитты» и «лавочкины», «фокке-вульфы» и «яковлевы», «ильюшины» и «юнкерсы», «петляковы» и «хейнкели»… Из-за плохой видимости бои стали быстротечными. В облаках дыма противник быстро исчезает. При такой ситуации решение нужно принимать мгновенно, с первого взгляда оценивать обстановку.

Мы попали в карусель, где «лавочкины» дрались с «мессершмиттами». И вовремя подоспели. Вначале враг теснил наших летчиков, но постепенно мы перехватили инициативу. Боевой порядок противника нарушился. То там, то здесь вспыхивали его самолеты, спускались на парашютах летчики, выбросившиеся из подбитых машин.

В паре с Аскирко мы преследуем «мессершмиттов». Удачной очередью он сбивает ведущего, но ведомый успевает скрыться в дыму. Через несколько минут замечаю группу из пяти бомбардировщиков «Хейнкель-111». Перевернув самолет через крыло, бросаюсь на врага. Длинная очередь, и ведущий, клюнув носом, круто пикирует. При ударе о землю он взрывается на собственных бомбах. Почти одновременно «лавочкины» сбивают еще двух бомбардировщиков…

 — Вот это бои, — говорит Аскирко после посадки. — Справа дым, слева пыль, впереди ничего не видно, и на земле ад кромешный. Что творится: не поймешь, кто кого бьет. — И, переведя дух, Аскирко мечтательно добавляет: — Искупаться бы…

 — И так словно из воды вылез, — смеется Орловский. — Вот, брат, денек. А ты боялся, что войны для тебя не хватит…

Время подходило к обеду, но есть не хотелось.

 — Нервное напряжение лишило вас аппетита, — говорит доктор Керимов. — А кроме того, жара…

 — Но окрошки бы поел, — замечает кто-то. — Только холодненькой.

 — Будет окрошка. Холодная. Сам снимал пробу, — отвечает доктор.

И действительно, вскоре из чащи появились официантки с окрошкой, приготовленной изобретательным поваром. Девушки быстро накрыли стол, но к еде так никто и не прикоснулся.

 — Товарищ командир, почему никто не ест? — возмутилась наша заботливая Маша.

 — Плохо приглашаете!

 — Разве плохо? Мы готовы кормить их, как маленьких, с ложечки, но ведь не едят. Да еще сердятся.

 — Ладно, Машенька, в ужин заодно и отобедаем, а сейчас в самом деле не время.

 — Будь я начальником, запретила бы летать голодными.

 — И ранеными, — вставляет Керимов.

 — А кто тогда эскадрилью водить будет? — вмешивается Орловский. — Командир с ожогом, Семыкин — с осколком в ноге. — И, повернувшись к девушке: — Вот, Машенька, если бы ты разок слетала да посмотрела, что там творится…

 — Если бы могла, обязательно бы слетала и была бы счастлива. А то вот обед вам разношу, а вы отказываетесь от него да еще грубите, — обиделась Маша.

 — Мы не грубим. Ты меня извини, если обидел. Ведь я шучу, — оправдывался Орловский.

В это время над полем повисла ракета. Привычным движением набросив шлемофоны, летчики побежали к самолетам.

 — Прилетим — покушаем, — пообещал Орловский, надевая парашют.

Почти над самым аэродромом шло несколько групп вражеских бомбардировщиков. Их длинные камуфлированные тела выделялись на фоне неба. Кое-где над колонной противника уже вились наши истребители. Из первой девятки, выхваченные метким огнем, упали сразу два «юнкерса». Однако фашисты продолжали выдерживать боевой порядок. Сомкнув строй, они приготовились к отражению удара истребителей. Такую группу нужно атаковать по возможности массированно, добиваясь ее расчленения.

Моя эскадрилья взлетела вслед за дежурным звеном и, развернувшись над аэродромом, вскоре оказалась в районе воздушного боя. Занимаю исходное положение и иду в атаку, прикрываясь правым звеном бомбардировщиков, чтобы остальные самолеты противника не могли применить бортового оружия. Немцы поняли наш замысел лишь тогда, когда мы накрыли их пулеметными очередями. Сбив одну машину, развернулись для второй атаки, но в это время с наземной радиостанции передали:

 — Внимание! Подходят истребители.

«Мессершмитты» шли с разных сторон группами. Однако мы успели закончить атаку и подожгли еще один «юнкерс».

«Мессеры» захватили высоту, на их стороне и численное превосходство. Они связали нас боем и начали оттеснять от бомбардировщиков. Подбит Аскирко. Но зато и «мессершмитт», срезанный чьей-то меткой очередью, беспорядочно кувыркаясь, идет к земле.

Разошлись, когда не осталось патронов ни у нас, ни у противника.

Аскирко приземлил подбитый самолет, немного не дотянув до аэродрома. При посадке он поломал крылья и лишь случайно остался живым.

На изрешеченной пулеметными очередями машине возвратился Семыкин. Он вылез из кабины, встревоженный и расстроенный.

 — Лукавин не прилетал? — спросил он подбежавшего механика.

 — Прилетел, товарищ старший лейтенант. Семыкин отвел меня в сторону и сказал:

 — Что будем делать с Лукавиным? Опять ушел из боя.

За трусость полагается штрафной батальон, но я решил испробовать еще одну, последнюю меру воздействия. Пристыдить Лукавина перед всей эскадрильей.

Жалкий и ничтожный стоял Лукавин перед строем. Десятки глаз смотрели на него осуждающе и презрительно. А он оправдывался и клялся, что все это получилось случайно, по неопытности.

Когда летчики разошлись и мы остались с ним наедине, Лукавин театрально воскликнул:

 — Вы думаете, что я боюсь смерти? Дайте мне самолет, я взлечу и на ваших глазах врежусь в землю…

Я понял, что все наши слова отскочили от него, как от стенки горох: он не стыдился своей трусости.

 — Ну что ж, — сказал я, — садись в мой самолет, взлетай и врезайся. Только тебе этого не сделать.

Лукавин не ожидал такого оборота. Он думал, что я буду его успокаивать и отговаривать.

 — Вот что, — сказал я со всей строгостью, — на следующее задание мы полетим с тобой в паре. Там и докажи свою искренность и честность. Но знай, если и на этот раз струсишь, расстреляю. Готовься к вылету.

 — Товарищ командир, да я с вами хоть в огонь и в воду. Но вы посмотрите на себя: рука перевязана, лицо обгорело. Вы же не враг себе. Как вы полетите?

Я даже растерялся перед таким нахальством труса.

 — Ты понимаешь, что я приказал тебе готовиться к вылету в паре со мной?

Лукавин понял, что ему не отвертеться, и пошел к своему самолету.

Вскоре мы взлетели. Я рассчитывал набрать высоту и действовать по принципу свободной охоты: на большой скорости атаковать замеченного противника и снова уходить на господствующую высоту или скрываться в облаках и подкарауливать фашистов. Лукавин, точно выдерживая установленные интервал и дистанцию, неотступно следовал за мной.

Показалась смешанная группа истребителей — восемь «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». Они шли, не замечая нас. Решаю атаковать заднего, чтобы затем удобнее было повторить атаку. Наше положение было исключительно выгодным: со стороны солнца мы незамеченными вышли на исходную позицию.

 — За мной! В атаку! — подаю команду Лукавину, вводя самолет в пикирование.

Перед тем как открыть огонь, обернулся на ведомого. Лукавин сделал полупереворот и, теряя высоту, уходил в сторону аэродрома. Но в этот момент его заметили «мессершмитты» и пустились преследовать.

Прекращаю атаку и спешу на выручку ведомого. Но враг опережает меня. Пользуясь превосходством в высоте, фашисты наседают на беглеца. Взятый в клещи, он вспыхнул от их очередей и, теряя управление, пошел к земле.

Бесславная смерть.

Теперь я один против восьми. Фашисты всей группой набросились на мой истребитель. Он уже весь в пробоинах и держится только чудом.

Выполняя сложные маневры, стараюсь выйти из-под удара. Мне удается зажечь один «мессершмитт», но это не останавливает фашистов. Они наседают еще яростнее. Два «фокке-вульфа» «присосались» к хвосту моего «яка», как пиявки, остальные атакуют с разных направлений. Мне бы достичь облачности, тогда, возможно, удастся оторваться.

Делаю восходящую спираль. Фашисты с коротких дистанций беспрерывно посылают пулеметные очереди. Уже близок край спасительной облачности. Но прежде чем мой самолет достиг ее, раздался сильный треск — с приборной доски посыпались стекла, двигатель начал давать перебои, по полу потекло горячее масло.

Прижавшись к бронеспинке, я все-таки вхожу в облака. Самолет «ранен» смертельно. Из патрубков начинает вылетать пламя, вот-вот может заклиниться мотор. Делаю в облаках разворот. С остановившимся винтом в крутом планировании теряю высоту. «Мессершмиттов» не видно, в воздухе спокойно. Спокойно и на земле: я вышел из опасного района, бои идут южнее.

Произвожу расчет для посадки с убранными шасси и тут же замечаю приземлившегося парашютиста. По круглому куполу парашюта не трудно определить, что это фашистский летчик, возможно, со сбитого мною «мессершмитта».

Сажусь на пшеничном поле, торопливо выпрыгиваю из самолета и оглядываюсь по сторонам. Раздается выстрел. Пуля, скользнув по капоту мотора, с визгом прошла над головой. Я нырнул в пшеницу и пополз в сторону выстрела. Залег у самого края поля — отсюда хорошо видно. Проходит десять, пятнадцать, двадцать минут… Неужели немец ушел? Нет, вижу, как он крадется. Когда враг поравнялся со мной, я вскочил на ноги.

 — Хальт!

Не целясь, фашист выстрелил в мою сторону. Почти одновременно хлопнул и мой выстрел. Вражеский летчик ткнулся лицом в землю.

Я собрал трофейный парашют, затем взял свой и, взвалив их на спину, отправился в сторону Прохоровки.

На моем пути неожиданно появился автоматчик.

 — Ловко вы с ним разделались, товарищ летчик. Мы весь бой видели и в воздухе и на земле. С нашей батареи это место просматривается как на ладони. Давайте помогу парашюты нести, — услужливо предложил автоматчик.

Когда мы подходили к позиции артиллеристов, раздались звуки частых ударов в гильзу: воздушная тревога!

 — Идут, гады! — бросил мне автоматчик и побежал к пушке.

В сторону Прохоровки шли две девятки бомбардировщиков.

 — Сейчас мы их накроем. Точно через наш полк идут, — не отрывая взгляда от самолетов, сказал командир батареи.

Артиллерийские расчеты приготовились к бою.

 — Огонь! — скомандовал лейтенант, и, заливаясь неугомонным лаем, заработали автоматические пушки.

По фашистам вели огонь несколько батарей. Снаряды рвались сначала позади цели, потом впереди и наконец накрыли ее. У одного из «юнкерсов» оторвало хвостовое оперение, он начал падать и разламываться в воздухе. Почти одновременно загорелся и второй «юнкере».

Бомбардировщики вышли из зоны обстрела, и огонь смолк.

 — Вот так и воюем. Двух сбили, и все. Стой, жди, когда опять через нас полетят. А истребители сами ищут и бьют, — не без зависти сказал лейтенант.

Фашистские летчики со сбитых бомбардировщиков опустились на парашютах в двух-трех километрах от батареи. К месту их приземления немедленно отправилась группа бойцов.

Подкрепившись у зенитчиков, я распрощался с ними и пошел в сторону Прохоровки, рассчитывая на попутной машине добраться до аэродрома соседнего полка. К вечеру я был уже дома.

 — Хорошо, что пришел, — встретил меня Семыкин. — А я, признаться, загрустил, боялся, как бы Лукавив не подвел.

 — А он все-таки подвел. — И я рассказал все, как было.

 — Значит, трусом и погиб. А сколько я с ним натерпелся! Многое еще вам не говорил, думал, пepeменится человек.

Вечером мы собрались для разбора воздушных боев. Нужно было проанализировать действия истребителей противника, определить изменения в их тактике и улучшить свои тактические приемы.

Мы применяли знаменитую «этажерку» Покрышкина и все-таки несли потери. В чем же дело? Что мы недосмотрели?

В ходе обсуждения пришли к выводу, что основная покрышкинская формула боя: «Высота, скорость, маневр, огонь» — у нас применялась далеко не полностью.

 — Скорости у нас мало, — резюмировал Орловский свои рассуждения.

 — А где ты ее возьмешь? — возразил Егоров. — Если бы нам сократили время пребывания над передним краем, тогда можно было ходить и на больших скоростях. Все дело в запасе топлива.

 — Перед начальством вопрос надо ставить, — раздалось сразу несколько голосов. — Немцы летают большими группами, а мы — мелкими, да еще и на малой скорости. Выходит, покрышкинская формула воздушного боя не для нас.

Летчики были правы. Количественное превосходство противника создавало для нас большие трудности. Мы били немцев умением, но важно было и число. Нельзя было распылять силы истребителей так, как делалось у нас.

 — В общем, давайте, товарищи, — подытожил я, — с завтрашнего дня держать побольше скорость и получше взаимодействовать друг с другом.

Беседу закончил подошедший Гаврилов:

 — Чего не спите? Отдыхать пора, товарищи, завтра опять не менее свирепые бои. Фашисты лезут как оголтелые. Все поставили на кон.

Когда летчики разошлись, Гаврилов, обращаясь ко мне и Семыкину, сказал:

 — Я с командного пункта, принес «линию фронта».

Мы зашли в блиндаж и при свете электрического фонарика нанесли на полетные карты передний край, изменившийся за второй день боев. Красная линия вдавливалась по шоссейной дороге к Обояни и Прохоровке. Ценою огромных потерь противнику удалось продвинуться на несколько километров.

Проверив посты, мы с Гавриловым, не раздеваясь, легли спать. Совсем низко тарахтели По-2, выше с могучим рокотом шли тяжелые бомбардировщики. От разрывов бомб и снарядов непрестанно вздрагивала земля. У телефона дежурил Богданов. Я нередко задавался вопросом: когда спит этот вездесущий старшина. Днем его можно видеть на стоянке, в вещевом складе, на кухне, а ночью — бессменно у телефона. Он спокойно раскуривал самокрутку и лишь временами косился на стены землянки, осыпающиеся от близких разрывов.

 

Выстояли!

7 июля, едва начало светать, сражение возобновилось. Снова загремели залпы артиллерии, смешиваясь с лязгом танковых гусениц и ревом авиационных моторов.

Мы прикрываем Беленихино и Прохоровку — районы сосредоточения наших танков. Группы вражеских бомбардировщиков накатываются волнами, едва успеваем отбивать их атаки. Один за другим падают на землю фашистские самолеты, объятые пламенем. Вот молодой летчик Дердик, отвалившись от группы, соколиным ударом сбивает невесть откуда появившийся Хе-126. Расправившись с корректировщиком, он снова занимает свое место в общем боевом порядке.

Трудно передать словами ожесточение и накал боя. Мы только что рассеяли большую колонну «юнкерсов» и два из них сбили. Не успели, как говорится, перевести дыхание, как появилась вторая группа бомбардировщиков.

 — Атакуем истребителей! — подаю команду. Веду эскадрилью в лобовую атаку, надеясь проскочить через строй «мессеров» без затяжного боя и обрушить весь удар по «юнкерсам».

На огромной скорости расходимся с истребителями и прорываемся к бомбардировщикам.

 — Бить самостоятельно, атакую ведущего! — приказываю по радио.

Силуэт «юнкерса» быстро увеличивается в прицеле. Подвожу перекрестие сетки к его тупоносой кабине и нажимаю на гашетки. Молнией сверкает пулеметная очередь, и вражеский самолет, вспыхнув, входит в крутую спираль. Идет к земле и его ведомый, сраженный метким огнем Дердика, Остальные беспорядочно сбрасывают бомбы и уходят на свою территорию. Мы несемся вдогонку, но на помощь им приходят истребители прикрытия. Их много, и они связывают нас боем.

 — Преследуйте «юнкерсов»! Бросайте «мессеров»! — кричит по радио офицер наведения.

А нам впору только отбиваться от насевших «мессершмиттов». Горючее на исходе. Вижу, некоторые летчики, расстреляв патроны, лишь имитируют атаки. Моя задача сохранить людей и машины, но офицер наведения неумолим:

 — Бросайте истребителей, бейте бомбардировщиков!

 — Меня самого не отпускают, — съязвил я в ответ. К счастью, когда «юнкерсы» скрылись из виду, «мессершмитты» начали выходить из боя.

 — Мы ваши бои видели, — говорит встретивший нас на аэродроме Закиров. — Мы ваши пушка по звуку слышим. Смотрим — один горит, другой горит. Потом опять горят… А очереди как даешь, на сердце приятно!

 — А как вы узнаете, что это мои очереди? — спрашиваю у оружейника.

 — Очень просто! — оживляется он. — Вы бьете длинными очередями. Так, как стреляют другие, ихних очередей выйдет из вашей две, а то и три.

Наблюдения Закирова были верными. Не все еще наши летчики избавились от школьной привычки стрелять короткими очередями.

 — Слышите, орлы, — обращаюсь к товарищам, — оказывается, очереди-то кое у кого коротковаты, потому и не достают до самого сердца фашиста.

 — Выходит, что нам переучиваться надо, — сокрушенно говорит Аскирко. — В школе нам все время твердили: «Бейте короткими очередями», а тут — наоборот… Век живи — век учись.

 — Именно так, — отвечаю ему, — век живи — век учись! А на войне — особенно.

Линия фронта придвинулась к Прохоровке и находилась теперь примерно в двух километрах от нашего аэродрома. Шли ожесточенные танковые бои. Противник, полагая, что в этом месте ему удалось прорвать главную полосу нашей обороны, бросил сюда для развития успеха механизированные и танковые дивизии. Но они наткнулись здесь на советский бронированный кулак и на мощный огонь артиллерии. Сражение достигало своего апогея.

У летчиков тоже была жаркая пора. Нам непрерывно приходилось вести тяжелые воздушные бои, драться буквально до последнего патрона.

В эти страдные и трудные для нас дни беспримерным героизмом отличился гвардии старший лейтенант Горовец. Встретив большую группу бомбардировщиков Ю-87, он врезался в их боевой порядок и один за другим сбил восемь самолетов. Когда кончились патроны, он пошел на таран и уничтожил еще одного «юнкерса». Салютом погибшему герою были залпы сотен советских орудий и минометов по врагу…

Погиб Дердик. В последнем неравном бою он сбил двух «юнкерсов», но вражеские истребители зажали его в клещи. Поняв, что выхода нет, отважный летчик врезался в «мессершмитта».

От недосыпания и предельного напряжения воли нервы у некоторых летчиков начали сдавать. Раздражала каждая мелочь, неудачи выводили из себя. Даже всегда спокойный и уравновешенный здоровяк Орловский стал иногда срываться. Приземлившись однажды на аэродроме, он выскочил из самолета и, выхватив пистолет, бросился на техника по вооружению Белова. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы догнать его Орловскому не помешал ударявший по ногам парашют.

 — Бей своих, чтоб чужие боялись, — решительно остановил я бегущего летчика.

 — Безобразие, товарищ командир, — раздраженно заговорил он. — У меня в бою пулеметы отказали. Зашел «фоккеру» в хвост, жму на гашетки, а стрельбы нет…

 — А ты разобрался, почему пулеметы не работали?

 — Зачем мне разбираться? Белов смотрит за вооружением, с него и спрос!

Приказываю разыскать Белова. Когда он пришел, на нем лица не было. Стали выяснять причину задержки пулеметов. Она произошла действительно по вине техника. В результате недосмотра тросы управления огнем вытянулись и не стали снимать затвор с боевого взвода.

 — От меня вы получите взыскание, — строго сказал я Белову. — Ваш проступок разберем и на партийном собрании эскадрильи.

К командному пункту подъехала полуторка. Из кабины вышел Гаврилов. Он уезжал от нас: институт комиссаров упразднялся.

 — Давай, командир, попрощаемся, — сказал Гаврилов. — Может, и не встретимся больше.

 — Не поминай лихом, комиссар.

 — Зачем же лихом? — сказал Гаврилов. — Воевали хорошо, жили дружно.

Мы обменялись фотокарточками.

 — Садись, Борис Александрович, — пригласил я. — По русскому обычаю посидим перед дорогой.

Пристроившись на пеньках, молча смотрели друг на друга.

Тяжело расставаться с комиссаром! Хороший он человек: знающий, жизнью умудренный, с богатой душой. Мы, летчики, многим ему обязаны.

В лесу рвались снаряды. Невдалеке от нас строилась эскадрилья.

 — Ну, пойдем к людям, — прервал Гаврилов грустное молчание. — Держать их в строю долго нельзя. Как бы шальной снаряд не угодил.

Короткая прощальная речь комиссара. Крепкие объятия.

 — Счастливого пути, Борис!

Вечером в землянке собрались коммунисты эскадрильи. Большинство людей сидело прямо на полу. На нарах, возле коптилки, разместился президиум. Первым взял слово парторг. Он заострил внимание коммунистов на укреплении воинской дисциплины. Разговор шел главным образом вокруг проступка Белова.

 — Вы представляете себе последствия своей халатности? — строго спрашивал у техника Павлычев. — Из-за вас человек мог погибнуть…

 — Предлагаю, — говорил Семыкин, — дать Белову неисправный самолет и отправить его на боевое задание. Тогда скорее поймет свою вину.

Собрание продолжалось недолго, но Белов запомнил его на всю жизнь. И дело тут не только в партийном взыскании, которое ему объявили. Суровая, но справедливая критика друзей тоже оставила глубокий след в его сознании.

Короткая ночь прошла неспокойно: била, не умолкая, артиллерия, рвались бомбы. Я проснулся от непрерывного вздрагивания земли.

 — Похоже, что где-то рядом идут танки, — говорит проснувшийся раньше меня Семыкин. — Неужели фашисты прорвались?

 — Что ты! Они бы шли со стрельбой.

 — Не обязательно.

Быстро собравшись, идем на стоянку. Еще не рассвело. На опушке леса, рядом с нашими машинами, под кудрявыми деревьями стояли Т-34.

 — Такого еще не видел, — разводит руками Семыкин.

Танкистам, видимо, тоже не приходилось занимать исходный рубеж рядом с самолетами.

Когда рассвело, лес наполнился ревом моторов и лязгом гусениц. Танкисты, получив задачу, пошли в бой…

Теперь и мы, летчики, стали чувствовать, что противник выдыхается и не в состоянии продолжать наступление. Наш утренний вылет 8 июля прошел без встречи с вражеской авиацией. Она действовала реже. Число сбитых фашистских самолетов резко сократилось.

 — Перебили геринговскую саранчу, — усмехался Орловский. — Гитлер, поди, с ума сходит.

 — Гитлер с ума не может сойти. Чтобы с ума сойти, нужно его иметь, а у Гитлера ума нэма, — шутил Аскирко.

Линия фронта, несмотря на потуги фашистов, оставалась без изменений. Удастся ли им еще хоть немного продвинуться вперед? Память невольно воскрешала эпизоды этого невиданного побоища. Тяжелее всего нашим войскам пришлось, пожалуй, 7 июля. В этот день разыгрались крупные танковые сражения. Мы хорошо видели их с воздуха. Только в районе Яковлево нами было одновременно зафиксировано на пленку около двухсот горящих вражеских танков.

…Во второй половине дня командир полка Уткин решил сам вылететь на задание. В его группу вошли я и молодые летчики Караблин и Филиппов.

Противника в воздухе не видно. Но вот впереди показались четыре едва заметные точки. Постепенно увеличиваясь, они превратились в самолеты. Фашисты не видели нас, представлялся удобный случай атаковать их внезапно. Уткин скомандовал: «За мной, в атаку!» — и, обходя «мессершмиттов», начал занимать исходное положение.

В это время и немцы заметили наше звено. Два «мессера» начали уходить вниз, а остальные держались на прежней высоте. Уткин приказал мне вместе с ним преследовать первую пару, а наши ведомые должны были сковать боем вторую. Решение это было во всех отношениях неправильным, но приказ есть приказ.

На предельной скорости Уткин стал настигать врага. Очевидно, он решил ударить по «мессерам» в момент их выхода из пикирования. Однако, увлекшись преследованием, он не успел вырвать свою машину из крутого пике и врезался в землю.

Какая нелепая гибель! Такой опытный летчик и не сумел рассчитать маневр. Новичку и то непростительно.

Но эти мысли ко мне пришли позже. В данный же момент мной овладели два чувства, слившиеся воедино: боль утраты и желание отомстить за смерть командира.

Уменьшаю угол пикирования, ловлю «мессера» в прицел и нажимаю на гашетки. Фашист, не успев выровнять самолет, врезается в землю.

 — Все! — с облегчением произношу вслух.

А к месту боя наших ведомых подходила еще четверка «мессершмиттов». Крутым боевым разворотом, «через плечо», набираю высоту и устремляюсь на помощь товарищам.

 — Ура! — закричал по радио обрадованный Филиппов.

Заметив меня, один из фашистов развернулся в мою сторону. Этим и воспользовался Филиппов. Энергичным маневром он зашел ему в хвост и дал меткую очередь. Тот загорелся. Остальные «мессеры» не решились продолжать бой и поспешно ушли.

…До наступления темноты остается один вылет. В группу, которую мне предстоит вести, входят восемь летчиков из всех трех эскадрилий.

Едва мы успели подняться в воздух, как с командного пункта сообщили о приближении вражеских бомбардировщиков. Торопимся набрать высоту, чтобы встретить противника на подходе. Звенья располагаю в два яруса.

Со стороны Белгорода появляются шестерка «юнкерсов» и девятка «хейнкелей». Их прикрывает звено «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». «Довоевались, — подумал я. — Собрали всякой твари по паре».

Занимаем исходное положение для атаки со стороны солнца. Противник ведет себя спокойно, видимо, не замечает нас. Выбираю удобный момент и подаю команду:

 — За мной, в атаку!..

«Юнкерсы», отстреливаясь из пулеметов, бросают бомбы на свои войска и разворачиваются на обратный курс. Не преследуя их, наваливаемся на «хейнкелей».

Первой атакой нам не удалось расстроить их боевой порядок, но вторая оказалась удачнее: один бомбардировщик загорелся, другой, подбитый, начал отставать. В этот момент и от нашего звена отделился самолет.

 — Занять место в строю! — приказываю Филиппову.

 — Ранен. Разрешите идти домой? — передает он в ответ.

 — Иди, прикроем.

Мы продолжаем атаковать «хейнкелей», а пара «яков» сковывает вражеских истребителей прикрытия. Хорошо дерутся ребята, молодцы!

Нашего третьего дружного удара «хейнкели» не выдерживают. Поспешно сбросив бомбы, они на полном газу начинают уходить.

 — Разрешите преследовать! — кричит Егоров.

 — Не разрешаю!

Перестраиваю эскадрилью для новой возможной встречи с противником. Летчики быстро, не мешая друг другу, выполняют мою команду…

Время нашего «дежурства» в воздухе истекает, а немцев пока нет. Вдруг с земли спрашивают:

 — Видите рощу южнее деревни?

 — Вижу.

 — Штурмуйте ее северную опушку. Там пехота, ждем атаки, — приказывает «земля», называя позывной командующего.

Построившись в правый пеленг, мы с левым разворотом заходим на штурмовку. Опушка стремительно несется навстречу. Вот уже видны темно-зеленые фигурки гитлеровцев. Как много их! Пулеметные очереди вспарывают воздух. Едва не задевая за верхушки деревьев, проносимся над опушкой рощи.

 — Молодцы, истребители! — звучит голос «земли». — Пехота шлет благодарность, прошу повторить заход!

 — Бить до последнего патрона, — передаю команду и повторяю атаку.

Зенитные установки немцев захлебываются в бессильной злобе. Последняя атака. Короткая очередь, и на моем самолете пулеметы замолкли: патроны все. Перевожу машину на набор высоты, позади, поливая врага огнем, один за другим проносятся остальные летчики.

 — Работу закончили, — передаю по радио.

 — Благодарю за…

Глухие удары по самолету прервали передачу с земли. Мотор умолк.

Сохраняя скорость, планирую на свою территорию. Под крылом, совсем близко, мелькают воронки от снарядов и бомб, вражеские траншеи. Надо дотянуть, нужны еще хотя бы две секунды… Но самолет, теряя скорость, продолжает снижаться. Прикидываю в уме, где вероятнее всего он приземлится… Как раз между траншеями, на ничейной земле. Посадка.

Быстро выскакиваю из кабины и, отбежав метров десять, бросаюсь в воронку. Над головой свистят пули. Освободившись от парашюта, готовлю пистолет и гранату — подарок комиссара Гаврилова. Вспомнились его слова: «На, командир, гранату, вози с собой, может, и пригодится». Уже год она служила мне своеобразным талисманом, а теперь, может, спасет мне жизнь. Спасибо, комиссар!

Сквозь свист пуль и противное завывание мин слышу голоса:

 — Русь, сдавайся!

«Ждите, гады. Жаль, что граната одна», — подумал я, снимая предохранительную чеку.

 — Подходи, кому жить надоело! — крикнул я и швырнул гранату в направлении голосов.

Раздался взрыв. Я сразу выскочил, чтобы броском добраться до наших траншей, но тут же упал.

Наша артиллерия перенесла огонь по переднему краю противника, прижала к земле вражескую пехоту. В этот счастливый для меня момент в воронку вскочил наш пехотинец. Он-то и помог мне добраться к своим.

Ехать в госпиталь я отказался, решил отлежаться в своей землянке. Семыкин подробно информировал меня о каждом вылете, а вечерами я разбирал с летчиками проведенные бои.

12 июля в районе Прохоровки разыгрался ожесточенный танковый бой. С обеих сторон в нем участвовало до полутора тысяч машин. Но и стальным тараном гитлеровцам не удалось пробить нашу оборону. «Фердинанды», «тигры», «пантеры» топтались на месте, горели, подожженные нашей артиллерией, подрывались на минах. Только за один этот день было уничтожено четыреста фашистских танков и самоходных орудий.

До 15 июля противник продолжал безуспешные атаки. А два дня спустя наши войска, измотав его, сами перешли в контрнаступление. 23 июля гитлеровцы были отброшены на исходные позиции.

 — Какая тишина! — говорит возвратившийся из госпиталя Кузьмин. — Будто и боев не было.

 — Ого, не было! — смеется Орловский. — От эскадрильи рожки да ножки остались, а он — боев не было. Иди посмотри, что за картина около Прохоровки, да и на Обоянском шоссе…

А картина была поистине потрясающей. Тысячи сожженных танков, разбитых орудий и самолетов усеяли белгородские и курские поля.

Наша эскадрилья нанесла врагу большой урон, но и мы понесли немалые потери, особенно в людях. Одни погибли, другие были ранены и не могли летать. Пожалуй, только Орловский да Аскирко не получили ни одной царапины.

 — Я заговоренный, — шутил Аскирко. — Для меня немцы еще ни снаряда, ни пули не сделали.

Нас отводили в тыл, а навстречу, сотрясая землю, шли танковые соединения, артиллерийские бригады, летели авиационные полки, шла пехота. Им предстояло развивать успех контрнаступления, гнать врага на запад.

В Никольских лесах, под Воронежем, нам дали десятидневный отдых. Потом мы перелетели на транспортных Ли-2 в глубокий тыл на переформирование.

 

После Белгорода

На аэродроме запасного авиационного полка мы в короткий срок должны были переучиться на новый тип самолета и укомплектовать подразделения до штатной нормы.

Первый день в глубоком тылу кажется необычным: здесь нет ни той напряженности, которая днем и ночью царит на фронте, ни боевых вылетов, ни тревоги за товарищей. И город, где мы находимся, кажется очень далеким от войны. Но это только первое впечатление. Город живет нелегкой жизнью, обеспечивая фронт всем необходимым. Встретившись с рабочими комбината, мы убедились, что они трудятся почти без отдыха, выполняя военные заказы.

Изучив за короткий срок материальную часть самолета и двигателя, летчики и техники стали осваивать ее практически. Фронтовики вылетели на новой машине в первый же летный день. Вечером они уже высказывали свое мнение, как лучше применять ее в воздушном бою.

К тому времени командиром нашего полка был назначен Оборин, невысокого роста, энергичный майор с сединой на висках и умными, проницательными глазами. Он так быстро сошелся с людьми и освоился с делами, будто вернулся из командировки. На его счету было более трехсот боевых вылетов, несколько сбитых самолетов противника и один таран под Сталинградом. На рукавах гимнастерки Оборин носил красные звездочки как память о должности комиссара.

 — Эта эмблема пользуется особым уважением у народа, — ответил он, когда один из начальников предложил ему снять звездочки. И тут же рассказал очень любопытную историю. Однажды он на поврежденном самолете приземлился в поле. Подбежавшие колхозники приняли его за фашиста и решили забрать в плен. Не поверили даже форме советского летчика.

 — Переодеться любой немец может, — заявил дед, руководивший этой «операцией». — Связывай его, ребята, и дело с концом. Потом разберемся.

 — Эх вы, мужики, — вмешалась одна из женщин, — ослепли, что ли, у него же звездочки на рукавах. И колхозники сразу сменили гнев на милость. Они знали, что фашисты, способные переодеться в любую форму, ни за что не решались носить знаки различия красного комиссара.

Вскоре мы получили пополнение. Большинство молодых летчиков прибыло прямо из летной школы. Все они горели желанием поскорее попасть на фронт но имели о нем туманное представление. Однажды, когда я возвращался с полетов, возле общежития меня встретили два молодых летчика не нашего полка.

 — Разрешите обратиться? Младший лейтенант Мотузко, — представился черноглазый крепыш с задорным мальчишеским взглядом.

 — Слушаю, товарищ Мотузко.

Младший лейтенант горячо стал доказывать, что ему и его товарищу обязательно надо попасть на фронт.

 — Школу старались окончить в числе первых, — говорил он, — а нас зачислили в запасной полк. Люди воюют, а мы будем здесь, в тылу, сидеть. Несправедливо! Возьмите, пожалуйста, нас к себе.

 — Младший лейтенант Сопин. Разрешите? — заговорил второй. — Нам в город показываться стыдно.

 — Вы же не одни в тылу.

 — Так-то гражданские, они на заводах работают, а мы военные, наше место только на фронте.

 — Ну, а драться как будете?

 — Грудь в крестах или голова в кустах, — отчеканил повеселевший Мотузко, уловив в моем вопросе обнадеживающие нотки.

Мне вспомнилось начало войны, разговор с комиссаром Волковым. Вот так и я обещал тогда драться с фашистами.

 — Пойдемте к командиру полка, — сказал я, — поговорю, может, и согласится взять сверх нормы.

Оборин дружелюбно встретил молодых летчиков. Познакомившись с ними, он приказал начальнику штаба оформить перевод и назначение.

Через два часа новички были зачислены в наш полк. Мотузко стал моим ведомым. Сразу скажу, что он в первых же учебных воздушных боях показал себя смелым и способным летчиком.

…Комплектование закончено, эскадрильи слетались, мы готовы к боевым действиям. Перед вылетом на фронт техники еще раз осматривают машины, всеми правдами и неправдами достают запасные детали и прячут их в свободных лючках самолета: на фронте все пригодится.

Веду эскадрилью через Кавказский хребет. Под нами ослепительные снеговые вершины, глубокие темные ущелья и скалы, скалы. Кажется, им нет конца. Вспоминаю первый полет над горами Кавказа в начале войны. Неопытные, зеленые пилоты, мы с товарищем, не ведая, что творим, наобум полетели через хребет. Кончилось это трагически, товарищ разбился.

Теперь мы летим довольно уверенно. Впереди по курсу над северным склоном хребта показались дождевые облака, а далеко внизу, на дне ущелья, притаились туманы. «В горы ворота открыты» — вспоминаю доклад метеоролога. Перестраиваю группу в кильватер — летим по ущелью. Наконец горы начали спускаться, переходя в степи Северного Кавказа. Впереди темной лентой зазмеилась Кубань. В Армавире — заправка горючим.

Перед вылетом из Армавира метеоролог не порадовал: обещал низкую облачность с моросящими осадками, а за Тихорецком возможность туманов. Есть над чем задуматься. Низкая облачность нам не помеха, моросящий дождь тоже не страшен, но туманы…

 — Ветродуи! — говорит, возмущаясь, Кузьмин. — Сказал и ушел. Возможны туманы! Его дело сторона — он предупредил. А нам что делать?

Принимаю решение: полетим.

Метеорологи не ошиблись. При подходе к Тихорецку мы встретились с теплым фронтом. Снижаемся и летим на бреющем под нижней кромкой слоисто-дождевых облаков. Видимость настолько ограничена, что можно столкнуться с каким-либо препятствием. Веду эскадрилью вперед в надежде на улучшение погоды. Ребята настороженно притихли, на радиообмен не остается времени.

До конечного пункта маршрута — не более тридцати километров, но правый берег Дона закрыт туманом. Решаю идти на Батайск, но и там не лучше. Что делать? Самолеты не остановишь, чтобы подумать, повременить. Решаю лететь в сторону Азова и там искать пригодную для посадки площадку. Топлива остается все меньше и меньше, а под нами перепаханные, пропитанные дождями пашни. Наконец, близ Азовского моря, около Кагальника, внизу мелькнули стога сена. Убираю газ и с ходу сажусь на скошенный луг. За мной садится вся эскадрилья.

 — Еще бы десяток секунд — и был бы в подсолнухах, — говорит возбужденный Кузьмин. — Только хотел газ убрать, а двигатель сам остановился.

 — Да и у меня осталось не больше чем на зажигалку, — шутит Аскирко.

Самолеты исправны, все обошлось благополучно. От сердца отлегло, но не надолго. На аэродроме посадки нас, наверное, уже перестали ждать, зная, сколько времени мы находимся в воздухе и какой у нас запас горючего. И чего только не передумает Оборин, пока ему сообщат, где мы и как сели!

Сейчас для нас главное — установить связь с аэродромом. О ночлеге и питании мы привыкли не думать. Ночевать можно в стогу сена, а ужин, в крайнем случае, перенести на завтрак.

Вдвоем с Олейниковым идем в Кагальник. Нашли председателя колхоза.

 — Надо позвонить на аэродром, — говорю председателю.

 — Все чертяки поперерывали, когда здесь рубались, — отвечает председатель, — а сделать заново еще не успели.

 — Что будем делать, командир? — спрашивает Олейников.

 — Будем искать связь.

 — Да вы ведите сюда остальных летчиков, возле самолетов мы охрану выставим, поужинаете у казачек, переночуете, а утром улетите, — советует подошедший старик казак.

 — Нам, отец, надо прежде начальству доложить.

 — Это верно, служба есть служба. Коня бы мне доброго, три креста на пакет — и я там. Бывало, на позиции самые важные пакеты только мне доверяли, всегда в срок доставлял.

 — То бывало, а вот сейчас чем помочь? — перебил его председатель.

 — Да где ж коня взять? Был бы конь, — не унимался старик.

 — Вот что, — вспомнил председатель. — Здесь, в трех километрах, стоит какой-то военный пост, может, там вам помогут?

Это оказался пост воздушного наблюдения и связи. С его помощью мы сообщит обо всем Оборину. К утру он обещал прислать бензозаправщик.

На обратном пути зашли к казакам. Они дали нам булку ароматного донского хлеба, банку меду и ведро молока. К самолетам добирались ночью, по размокшей дороге.

К утру дождь перестал, холодный ветер гнал к морю серые облака. Вскоре пришел бензозаправщик, и мы перелетели на аэродром.

 — Не успел я запретить вам вылет, — начал Оборин, не дожидаясь моего доклада. — Мы с трудом прорвались, а облачность, вижу, все опускается и туман начал появляться. Ну, думаю, если выпустят, не прорветесь. Бросился к телефону, а вы уже вылетели и связи с вами нет. А когда вышло время, я едва с ума не сошел: перед глазами эскадрилья битых самолетов… Запомните золотое правило: летчик должен всегда брать поправку в худшую сторону и не надеяться на авось.

Командир полка хорошо понимал, как рискованно в такую погоду всей эскадрильей садиться на случайно выбранную площадку. Только мастерство и выдержка позволили летчикам с честью выйти из этого трудного положения.

В тот же день после короткого разбора мы вылетели на фронтовой аэродром. Другие подразделения нашего истребительного полка были уже там.

 

За Днепр

Войска фронта готовились к форсированию Днепра. Мы хорошо представляли себе роль авиации в выполнении этой задачи и в оставшееся время продолжали тренировать молодых летчиков. Изучая район предстоящих боевых действий, они в то же время привыкали к фронтовой обстановке.

В эти дни я лучше узнал Мотузко не только как летчика, но и как человека. Энергичный и сметливый молодой истребитель оказался и хорошим, надежным другом. Такие, как он, в бою меньше всего думают о себе, рискуют жизнью ради товарища.

Однажды утром объявили общее построение. Вынесли полковое знамя. Перед строем с краткой речью выступил Оборин. Он сказал, что наступает время боев за освобождение Украины, призвал беспощадно уничтожать гитлеровских захватчиков на земле и в воздухе, добиваться победы в каждом воздушном бою.

После построения Оборин собрал летчиков полка и поставил боевую задачу. Мы должны были прикрывать дивизию пикирующих бомбардировщиков, участвующую в нанесении сосредоточенного удара по войскам противника на правом берегу Днепра.

…Колонну пикировщиков повел сам командир соединения генерал Полбин. Перед Днепром мы встретили сплошную низкую облачность. Армада самолетов перешла на малую высоту. Полбин передал команду: «Бить всем, истребителям — в первую очередь, подавить зенитный огонь!» Потянувшиеся к бомбардировщикам огненные трассы пуль и снарядов после наших атак начали быстро редеть.

Над целью появилась ведущая девятка «петляковых». За ней — вторая, третья, четвертая… Армада бомбардировщиков буквально закрыла небо между деревнями Мишурин Рог и Бородаевка. Вниз летели сотни бомб, на земле вспухали огненные фонтаны взрывов, вскоре весь этот район окутался густым дымом, сквозь который красноватыми точками проступали горящие тапки и автомашины врага. А группы бомбардировщиков все шли и шли, сменяя друг друга над целью…

К концу первого дня наступления наши наземные войска захватили плацдарм на правом берегу реки и прочно закрепились на нем. А ночью туда были высажены танки, которые внезапным ударом овладели важным железнодорожным узлом Пятихатка.

Вернувшись на аэродром, наши летчики оживленна делились впечатлениями. Наиболее словоохотливые пересказывали одно и то же по нескольку раз. Я был доволен тем, что первые боевые вылеты обошлись без встреч с «мессершмиттами»: пусть молодежь немного пообвыкнется в новой для нее фронтовой обстановке.

Но на следующий день начались и воздушные схватки. Они завязывались то в одном, то в другом месте — всюду, где авиация противника пыталась остановить наступление наших наземных войск. В этих боях молодые летчики показали себя хорошо. Набираясь опыта, они учились не только хладнокровно отражать удары врага, но и дерзко атаковать.

Вскоре я во главе восьмерки вылетел прикрывать переправу на Днепре. Охраняя подступы к ней, мы встретили девятку «хейнкелей», которую сопровождала группа «мессершмиттов». Принимаю решение атаковать их с ходу. Четверка Семыкина должна связать истребителей, а моя — нанести удар по бомбардировщикам.

Выйдя на исходную позицию, подаю команду «За мной, в атаку» и устремляюсь на флагманский самолет. Один из выпущенных мной снарядов попадает точно в кабину «хейнкеля». Тот сваливается на крыло и летит к земле. Во второй атаке стараюсь показать молодежи, как нужно подходить к плотному строю бомбардировщиков, прикрываясь одним из них. В результате сбиваю еще один самолет.

Отхожу в сторону и приказываю молодым летчикам нанести удар по отставшему от группы «хейнкелю». Сам по радио корректирую их действия. Аскирко стремительно повел свою пару на цель. Атака, вторая, и вот уже вспыхнувший фашистский бомбардировщик входит в последнее глубокое пике. Семыкин тем временем вел бой с «мессершмиттами» и ни одному из них не дал прорваться к нам.

Перед вечером поступил приказ прикрыть эту же переправу от ночных бомбардировщиков. Группу повел сам командир дивизии полковник Немцевич. Над целью мы появились, когда уже стемнело. Первые десять минут небо над районом патрулирования было спокойным. Казалось, немцы вообще не прилетят.

Но вот неподалеку разорвалось несколько снарядов. Значит, наши зенитчики уже заметили вражеских бомбардировщиков, а мы их прозевали. Снижаюсь и сразу же различаю над собой силуэты неуклюжих «хейнкелей». Отсюда они хорошо видны на белесом фоне неба. Маскируясь темнотой, атакую их снизу почти в упор. Как только я открыл стрельбу, ко мне тоже потянулись огненные трассы. Но теперь по «хейнкелям» начали бить другие наши истребители. Три бомбардировщика вспыхнули, вывалились из строя и начали беспорядочно падать.

Сгустившаяся темнота не позволяла действовать даже в паре. Теперь каждый из нас дрался самостоятельно. А результат оказался все-таки неплохим: на земле осталось гореть семь «хейнкелей»…

Наземные войска продвигались вперед. На левом фланге они подошли к Кривому Рогу, а на правом — заняли город Александрию. Мы перелетели на аэродром Пятихатка.

На нашем участке конфигурация фронта напоминала, как тогда шутили, «штаны»: фланги узкими коридорами выдались вперед, а центр значительно отстал. Противник стал подтягивать резервы, и прежде всего танковые, чтобы срезать выступы.

Хотя ноябрь не баловал нас погодой, мы и в неблагоприятных условиях непрерывно вели воздушную разведку, наблюдая за передвижением вражеских сил. Вскоре мы обнаружили крупную группировку немецких танков в районе Желтые Воды — Кривой Рог — Пятихатка. Сомнений не было: именно здесь, на левом фланге, фашисты готовятся к контрудару.

Командование нашего фронта немедленно приняло меры. Штурмовики стали с утра до вечера висеть над этим районом. Но странное дело: прошел день, другой, третий, а вражеские танки и самоходки по-прежнему оставались на исходных позициях. И это несмотря на ежедневные потери.

Причина простаивания столь грозной силы выяснилась позже. Оказалось, что у противника не было горючего. Украинские партизаны пустили под откос эшелоны с цистернами бензина.

Фашисты начали подвозить горючее на автомобилях. С рассвета до темна мы штурмовали их автоколонны. На дороге, идущей от Лозоватки до Беленихино, непрерывно горели автоцистерны.

Возвращаясь однажды со штурмовки, я заметил скопление немецких танков. Это была свежая, еще неизвестная группировка. Требовалось установить ее численность. Решаю произвести разведку вместе со своим ведомым.

Низкая облачность затрудняет наблюдение, и мы снижаемся до ста пятидесяти метров. Под нами — камуфлированные под осеннюю траву танки. Фашисты открывают сильный огонь. Маневрируя по направлению, пытаюсь сосчитать количество машин. С первого захода это не удается сделать. Приходится пролетать над пеклом еще два раза. Наконец данные получены. Немедленно докладываю их по радио на командный пункт и разворачиваюсь в сторону своих войск.

В этот момент я ощутил глухой, тяжелый удар. Самолет стал плохо слушаться рулей, его трясет так, что я с трудом удерживаю ручку управления. Но боевое счастье не изменило и на этот раз: мне удалось дотянуть до своего аэродрома.

 — Опять прямой попала, товарищ командир. Помните, как на Дону? — говорит Закиров, осматривая зияющую пробоину в стабилизаторе. — И как только хвост не оторвало.

 — Да, с этим шутить нельзя, снаряд-то был восьмидесятипятимиллиметровый, — говорит многозначительно Павлычев, — хорошо, что не разорвался.

 — По всем правилам надо менять стабилизатор, — заключает Васильев, — но у нас их нет в запасе.

Я уже собирался уйти, когда у самолета появились инженер нашего полка и молодая женщина-капитан. «Кто бы это мог быть?» — подумал я о ней. А она уже осматривала пробоину, определяя возможность восстановления самолета в полевых условиях. Закончив осмотр машины, незнакомка со знанием дела стала расспрашивать, как вел себя подбитый истребитель в воздухе. Оказалось, что женщина-капитан — авиационный инженер эксплуатационного отдела нашей воздушной армии. Так мы впервые встретились с Тамарой, которая потом стала моей женой.

…После боев за плацдармы установилось затишье. Мы накапливали силы для нового удара. Пауза продолжалась около месяца. Потом войска снова перешли в наступление. Введенные в прорыв танки двинулись в двух направлениях — на Знаменку и на Ингуло-Каменку.

Наступление застало немцев врасплох. Мы полностью господствовали в воздухе, не встречая с их стороны почти никакого сопротивления. Но 28 ноября фашистское командование подбросило сюда части бомбардировочной и истребительной авиации. На исходе этого дня я, возвращаясь со штурмовки, встретил западнее Александрии пятнадцать «хейнкелей», шедших под прикрытием четырех «фокке-вульфов». Решил шестеркой атаковать бомбардировщиков, а парой связать истребителей.

Первой внезапной атакой нам удалось сбить трех бомберов. Вторую нашу атаку сорвал «фокке-вульф». Жертвуя собой, он бросился нам наперерез. Его сбил Орловский. Тем временем «хейнкели», беспорядочно сбросив бомбы, начали по одному уходить на запад, надеясь скрыться в сумеречной мгле.

 — Нет, так мы вас не отпустим! — кричит по радио Аскирко и вырывается вперед. Догнав заднюю машину, он с короткой дистанции бьет длинной очередью. Бомбардировщик, потеряв хвостовое оперение, начал беспорядочно падать. Одновременно с ним пошел к земле и второй «хейнкель», подожженный меткой очередью Мотузко.

 — Молодец, Мотузко! — подбадриваю его по радио.

Группа вражеских бомбардировщиков была разгромлена. Остатки ее потерялись в вечерней мгле. Наступившая темнота осложняет преследование врага: молодые летчики с трудом выдерживают боевой порядок. Включив аэронавигационные бортовые огни, увожу эскадрилью на свой аэродром.

Этот эпизод еще раз подтвердил, что в бою оба летчика пары должны одинаково активно использовать бортовое оружие. Раньше задача ведомого сводилась обычно лишь к охране хвоста ведущего от атак истребителей противника. Сам же он почти не стрелял. В результате — огневая мощь пары снижалась наполовину.

Теперь мы стали больше думать и о тактике уничтожения бомбардировщиков. Для более полного использования оружия ведомых боевой порядок перед атакой начали перестраивать из фронта в сильно вытянутый пеленг. Он позволял осуществлять огневое прикрытие не только внутри каждой пары, но и между ними. Ведущие были обязаны строить маневр с таким расчетом, чтобы их ведомые могли свободно маневрировать, выбирая наиболее выгодное положение для прицельной стрельбы.

…К половине декабря наши наземные войска заняли Ингуло-Каменку и завязали бои на подступах к Кировограду. Пытаясь их остановить, противник бросал в контратаки свежие силы пехоты, танков и авиации. На земле и в воздухе снова вспыхнули тяжелые бои.

Анализируя тактику противника и свою, мы пришли к выводу, что до вступления в бой прикрывающая группа должна занимать иное положение по отношению к ударной — находиться не на одной линии, как раньше, а выше ее и на некотором удалении в направлении солнца. При таком построении, напоминающем этажерку, значительно легче предотвращать внезапные атаки противника. Вскоре нам удалось убедиться в этом на практике..

Эскадрилья получила задание охранять свои наземные войска на участке Ингуло-Каменка-Батызман. Группу прикрытия из четырех истребителей возглавлял Семыкин, ударную — такой же численности — я.

Истребители противника шли, как всегда, впереди и выше своих бомбардировщиков, маскируясь в лучах солнца. Но на этот раз они были быстро замечены четверкой Семыкина и атакованы внезапно. Сбив первым же ударом два самолета, наша прикрывающая группа сковала боем всех остальных «фоккеров».

Моя ударная четверка обрушилась на «юпкерсов» с ходу, на встречных курсах. Нам тоже удалось свалить сразу две машины, в том числе ведущего группы.

Проскочив через боевой порядок бомбардировщиков, мы быстро развернулись и ударили по ним снизу сзади. Длинной пулеметной очередью я поджег одного «юнкерса». Гитлеровцы стали спасаться бегством, но потеряли еще две машины от меткого огня Аскирко и Будаева.

…В конце декабря 1943 года советские войска заняли Кировоград. Снегопады и метели сковывали действия авиации, но и в такую погоду мы продолжали летать, оказывая помощь своим наступающим наземным частям.

На этом рубеже мы потеряли Орловского. Его звену пришлось вступить в бой с восемнадцатью истребителями противника. Советские летчики дрались геройски и умело — сбили пять вражеских самолетов. Но и два наших истребителя были подбиты. Одному из них — Аскирко — удалось дотянуть до своего аэродрома, а Орловскому — нет. Тяжело раненный, он выбросился с парашютом, но приземлился… в расположении врага.

* * *

В 1944 году зима на Украине была очень капризной — то снег, то дождь. Дороги раскисли. Наше наступление остановилось. На фронте не умолкала лишь артиллерийская перестрелка, да велась разведка. Только авиация по-прежнему действовала активно.

Однажды, во время очередного полета на разведку, Семыкин и Будаев обнаружили у деревни Яковлеве новый аэродром противника. На нем базировалось около тридцати «фокке-вульфов». Наше командование приняло решение уничтожить их ударом с воздуха. Штурмовую группу поручили вести мне.

Готовясь к вылету, я выслал вперед пару разведчиков. Когда мы стали подходить к линии фронта, они сообщили по радио, что аэродром пуст, видимо, самолеты ушли на задание. Узнав, что наши наземные войска не подвергались налету вражеской авиации, я сделал вывод: противник находится в воздухе, где-то за линией фронта.

В предвидении встречного боя перестроил боевой порядок.

Путь преградила снеговая туча. Пробив ее, мы сразу же встретились с большой группой тупоносых «фоккеров».

Я дал команду:

 — Всем звеньям атаковать одновременно!

Двадцать четыре наших истребителя пошли в лобовую атаку. Немцы не ожидали встречи и на какое-то мгновение растерялись. Два «фокке-вульфа», вспыхнув, пошли к земле.

Однако остальные не обратились в бегство и стали готовиться к отражению второй нашей атаки. Завязался упорный воздушный бой.

Все ребята дерутся одинаково храбро и упорно. Но у каждого из них, как говорится, своя манера бить фашистов. Рыбаков, например, колотит их молча. Лишь изредка подает скупые команды. Его звено свалило уже двух «фоккеров». А вот Ерофеев атакует врага с мальчишеским задором. Перед тем как послать новую пулеметную очередь, он обязательно предупреждает противника, хотя и отлично знает, что, кроме нас, его никто не услышит. Ведь вражеские летчики ведут радиообмен на другой волне.

 — Тебе жить надоело? Молись, если в бога веруешь! — кричит Ерофеев и решительно наседает на «фокке-вульфа». Фашист пытается уйти, но его одна за другой настигают две меткие пулеметные очереди. Неуклюже перевалившись через крыло, он падает на землю.

Справа и слева от меня проносятся огненные трассы. В эфире непрерывно слышатся команды и выкрики… Немцы не выдерживают. Потеряв семь самолетов, они буквально выскакивают из боя и спешат к спасительной снеговой туче.

Еще не успела наша группа собраться, как из-за облаков неожиданно вынырнул «фокке-вульф» и стремительно зашел в хвост приотставшему Ерофееву. Помочь товарищу было невозможно. Кто-то лишь успел крикнуть:

 — Ерофеич, на хвосте «фоккер»!..

Услышав предупреждение, Ерофеев попытался уйти переворотом. Но не успел. Его прошила длинная пулеметная очередь фашиста. Еще одна тяжкая потеря…

…Идут дни. Мы летаем на широком фронте, действуя в основном в оперативном тылу противника: штурмуем наземные цели, ведем разведку, а иногда и воздушные бои. Но каждый знает, что затишье, вызванное весенней распутицей, продлится недолго. Советские войска готовились нанести по врагу новый сокрушительный удар.

Так оно и случилось. Вскоре два фронта — Первый и Второй Украинские — перешли в наступление и стали окружать корсунь-шевченковскую группировку противника. Никто из нас тогда еще не предполагал, что эта операция, начатая в исключительно трудных условиях весенней распутицы, завершится нашей замечательной победой.

 

Под Уманью

Войска нашего фронта, завершив ликвидацию окруженной корсунь-шевченковской группировки противника, смяли его танковый заслон и устремились на Умань. Вскоре они овладели этим городом.

Нам приказали перебазироваться. Несмотря на снегопад, мы вылетели на новое место. Группу повел сам командир полка Оборин. Шли на бреющем полете. На земле хорошо различались следы вчерашних упорных боев: исковерканные танки, перевернутые пушки и множество трупов вражеских солдат.

Пробиваясь через снежные заряды, мы добрались наконец до конечного пункта. Оставленный противником аэродром безлюден. На взлетно-посадочной полосе нет ни привычного «Т», ни солдата-стартера. Нас никто не встречает: техники и механики застряли где-то под Шполой. А настроение и без того паршивое: после вчерашнего налета немецких бомбардировщиков в нашем истребительном полку осталось всего двенадцать самолетов.

Оборин заходит на посадку первым, мы, вытянувшись в кильватер, следуем за ним. И вот уже вся группа рулит по гравийной дорожке. Движемся медленно, осторожно: ведь аэродром никто не проверял, не видно ни одной таблички с надписью «Разминировано».

 — С этого аэродрома не повоюешь, — сказал Оборин, снимая парашют. — Надо прежде всего осмотреть его, может, где-нибудь фрицы притаились.

Летчики замерли в ожидании команды.

В это время над аэродромом появилась эскадрилья штурмовиков. Веселее будет!

Штурмовики так же, как и мы, садились без стартовых сигналов. Приземлившись, заруливали на другую сторону аэродрома.

 — Технари-то наши, товарищ командир, видно, надолго задержались, — сказал с иронией Егоров.

 — Действительно, получается черт знает что, — согласился Оборин, — ни горючего, ни боеприпасов, ни связи, даже стартовой команды нет. Закрывайте кабины, надо осмотреться.

Летчики толпой пошли за командиром к уцелевшему бараку.

 — Вот здесь и разместимся, — распорядился Оборин и, обернувшись ко мне, добавил: — Останешься за меня. А я полечу в Кировоград начальство тормошить.

Барак оказался закрытым.

 — Дьявол его знает, ставни захлопнуты, двери тоже на замке, по всему видно — заминирован, — после недолгого раздумья сказал Оборин. — Пойдем на другую сторону, может, там что есть.

 — Там, наверное, уже штурмовики шуруют, — предупредил Мотузко.

 — Пошли посмотрим.

Но летчики-штурмовики не стали нам мешать. Они устроились в уцелевшем контейнере из-под самолета. — У вас тоже ни тыла, ни техников? — спросил Оборин у командира штурмовиков.

 — Тоже, — уныло отозвался тот. — Где-то в грязи буксуют. Что будем есть, где спать — понятия не имею.

Пошел моросящий дождь со снегом. Все быстро озябли и промокли.

 — Пошли «домой», — сказал командир, махнув рукой.

Под словом «дом» каждый из нас привык подразумевать место, где стоят наши самолеты.

 — Я полечу, а вы, если не устроитесь здесь, идите ночевать в деревню, — поднимаясь на плоскость самолета, сказал Оборин.

Через пять минут его истребитель был уже в воздухе и вскоре скрылся за горизонтом.

 — Если к ночи не придут наши автомашины, вот здесь и придется ночевать, — уныло сказал Будаев.

 — Командир сказал, в деревню идти, — ответил Егоров.

 — А самолеты? Кто их будет охранять?

Надо было искать какой-то выход, и я снова направился к бараку. Летчики потянулись за мной. От мокрых и серых барачных стен веяло чем-то чужим и неприятным. Но другого выбора у нас не было.

 — Эх, ноги бы просушить, — мечтательно сказал кто-то из летчиков.

 — А ну, отойдите подальше, — приказал я, шагнув на порог барака. Летчики остановились и притихли.

 — Отойдите, говорю!

 — Товарищ командир! — крикнул Мотузко. — Дайте лучше я.

 — Я приказал отойти!

И когда ребята попятились, я рванул дверь на себя — взрыва не последовало.

 — Ура! — закричали летчики, когда дверь распахнулась.

Быстро открыли запертые изнутри ставни, кто-то принялся растапливать печь. Выметали мусор, выбрасывали старую измятую солому, на которой не дальше как прошлой ночью спали фашисты.

 — Фрицы убегали, можно сказать, впопыхах: ни барак не заминировали, ни даже полосу не успели взорвать, — деловито рассуждает Семыкин. — А все-таки ты головой рисковал, командир. Так нельзя.

 — Риск оправданный, — отвечаю ему. — Если бы на ночь под крышу не забрались, все тут перемерзли бы. А какой прок от мороженых летчиков? Мы нужны в свежем и здоровом виде.

 — Сейчас в этой келье будет Ташкент, — улыбается во весь рот Мотузко, ломая о колено сухую доску.

Когда чугунная печь дохнула теплом, мы принялись сушить промокшее обмундирование.

 — Благодать! — щуря глаза, говорит Мотузко.

 — Благодать-то благодать, а что глотать будем? — спрашивает Олейников.

 — Хочешь кушать — ложись спать, — отвечает Семыкин.

Над крышей затрещал «кукурузник»: кто-то прилетел.

 — А ну-ка, Робинзон, ты уже просох, сбегай и узнай, кто прилетел, — приказал я молодому летчику.

Андросенко вскочил, шмыгнул за дверь и, не разбирая дороги, побежал к взлетной полосе. Робинзоном его прозвали потому, что когда-то у него был такой позывной. С тех пор так и прилипло к нему это слово. И он не обижался, когда товарищи называли его Робинзоном.

Андросенко вернулся вместе с высоким, изрядно продрогшим, а потому, наверное, и сердитым штабным офицером. В бараке пахло табаком, мокрыми портянками, дымом. Офицер недовольно покрутил носом и строгим тоном спросил:

 — Кто командир?

 — Я за командира, — отвечаю вошедшему.

 — Немедленно вылетайте на прикрытие переправы через Южный Буг, — скороговоркой приказывает он.

 — А вы горючее привезли, чтобы хоть пару заправить?

 — Там скоро должны начать переправу, ее надо прикрыть от ударов бомбардировщиков противника, — настаивает офицер.

 — То, что надо прикрыть переправу, — ясно, — говорю ему. — Ясно и то, что начинается она, видимо, без настоящего авиационного обеспечения, но здесь, на аэродроме, ни черта нет, нечем заправить баки.

 — Ну а что же теперь делать? — изменив тон, спрашивает офицер связи.

 — Что делать? На один вылет звена, может быть, соберем бензина со всех машин. Больше ничего придумать нельзя.

Летчикам я дал команду обуваться, а офицеру связи посоветовал:

 — Лети, браток, к начальству и доложи: в Умани ни грамма горючего, связи тоже нет, а ребята голодные как черти.

Обернутые мокрыми, едва нагретыми портянками ноги с трудом влезали в пропитанные водой сапоги. Никому не хотелось от раскаленной печки снова шагать в промозглую сырость. Но уходить надо, и мы снова выбрались на летное поле.

 — Так я, наверное, полечу? — спросил связной. Он уже не изображал из себя большого начальника.

 — Лети, да скорее горючего присылай.

«Кукурузник» запустил двигатель и, легко оторвавшись от полосы, скрылся за деревней. Едва успели мы проводить его взглядом, как из облаков вынырнул «як». Круто развернувшись, он с ходу пошел на посадку и прокатился до самого конца полосы.

Занятые переливанием бензина, мы не сразу поинтересовались, кто бы это мог быть.

 — Из пустого в порожнее, по тридцать две капли в день, — острил Олейников, как драгоценную ношу прижимая к груди ведро с горючим.

 — Бывает и хуже, терпи, Витя, — отозвался Егоров.

Мы торопились подготовить хотя бы единственный вылет звена. Бензин, стекая в рукава, разъедал тело, но на такие мелочи никто не обращал внимания.

 — А все-таки покушать бы не мешало, — высказался кто-то из летчиков.

 — Это, братцы, еще цветики, — утешил Робинзон. — Вот если и завтра нас посадят на такой же паек, тогда запоем Лазаря.

 — Не запоем, — отвечали ему. — В сорок первом хуже было и то другие песни пели.

 — Деревня-то рядом, — успокоил я летчиков. — В крайнем случае там что-нибудь найдем.

 — Да мы и не жалуемся, — ответил за всех Олейников. — Просто так, языки чешем. Может быть, у штурмовиков что-нибудь найдется, они народ запасливый. Смотри, они уже начинают рулить на нашу сторону, одним скучно.

Тяжелые «илы» с басовитым рокотом один за другим вылезали на бетонированную полосу. Вдруг раздался рев мотора, и короткий сильный удар заставил нас пригнуть головы. Недавно севший «як» решил снова взлететь, но против направления посадки. И не предупредил никого о своем намерении. Разбега ему не хватило, и он, едва оторвавшись от бетонки, врезался в бронированную кабину «ила». Оторвавшийся при ударе воздушный винт «яка» со скоростью снаряда пролетел между нашими машинами. За ним посыпались осколки разбитого мотора. К счастью, никто из нас не пострадал. А истребитель, срекошетировав при ударе, взмыл и, объятый пламенем, упал вверх колесами.

Все без команды бросились к месту происшествия. Около штурмовика лежали два изрубленных воздушным винтом механика, а в кабине, выбросив руки за борт, сидело обезглавленное тело летчика. К истребителю не спешили, всем было ясно, что там некому оказывать помощь. Но как раз оттуда и донесся до нас жалобный голос:

 — Братцы, живой горю…

Мы разом подбежали к горящей машине и дружно приподняли ее хвост. Прикрываясь от огня, я подобрался к кабине. Вместо бронированного наголовника, который был, наверное, снесен при ударе о землю, я увидел голову в кожаном шлемофоне. Расстегнув плечевые ремни, схватился за лямки парашюта и вытащил обмякшее тело летчика.

Мы отнесли беднягу подальше от горящего самолета и уложили на парашютный шелк. На лине у него синела большая ссадина — ударился о прицел, — но он был жив. Только ноги сильно обгорели до самых колен. На погонах летчика сверкали новенькие звездочки старшего лейтенанта, на груди — боевые ордена. Кто он, зачем сюда садился и куда потом спешил? Нам и в голову тогда не пришло заглянуть в его документы и узнать фамилию: не о том думали, спешили оказать ему помощь. Нам казалось, что вылечить его нетрудно, главное — поскорее довезти до госпиталя. Но как и на чем?

Тут как раз случилось что-то невероятное.

 — Санитарка на полосе! — закричал Мотузко.

Вдоль полосы на предельной скорости мчалась санитарная машина. Молоденький фельдшер, не дожидаясь полной остановки, выпрыгнул из кабины.

 — Раненые есть?

 — Давай носилки, — вместо ответа приказал я фельдшеру.

 — Я с дороги заметил пожар на аэродроме. И сразу подумал: что-то случилось. Долго объезжал… — доставая носилки, рассказывал фельдшер.

 — Давай, дорогой, побыстрее. После поговоришь, — торопили его.

Укрепив носилки в кузове санитарной машины, фельдшер приказал шоферу гнать в город. Фамилию его мы тоже не узнали. Мелькнули люди, словно в киноленте, и исчезли. Война!

Спустя год мне случилось встретить одного истребителя, который лежал в уманском госпитале как раз в ту пору. Он рассказал, что летчик, которого мы сдали неизвестному фельдшеру, пролежал на госпитальной койке тринадцать суток и умер в полном сознании от заражения крови. Он, возможно, остался бы жив, если бы согласился на ампутацию ног.

В тот злополучный день мы так и не вылетели. Пока заправляли самолеты и расчищали от обломков полосу, наступила ночь. Транспортный самолет к нам тоже не прилетел.

Встали рано, утро выдалось холодное. Прозрачное небо обещало хорошую погоду.

На горизонте показался Ли-2.

 — Вот оно, горючее, и для утробы, наверное, что-нибудь везут, вроде манны небесной, — шутил Олейников.

 — Это командир его так рано выгнал, — с надеждой наблюдая за Ли-2, говорили летчики.

Из самолета первой выпрыгнула Тамара — она теперь старший инженер нашего полка. С нею прилетели техник по вооружению Павлычев и один механик.

 — А почему техников мало захватила? — спросил я.

 — Горючего много взяли, некуда было сажать, — ответила Тамара.

 — Кроме горючего, и нет ничего, товарищ командир, — сказал разочарованно Егоров.

 — Разгружай, — подал я команду.

Летчики дружно взялись за работу, и через полчаса самолет ушел во второй рейс.

Прежде всего раскрыли банки с горючим и заправили самолеты. Хотя бензина на всех не хватило, мы уже имели девять готовых к бою машин.

 — Я тебе привезла котлетку, хочешь? — сказала Тамара, доставая сверток из кармана куртки. Она и не знала, что все мы ничего не ели со вчерашнего завтрака.

 — Бог пятью хлебами накормил пять тысяч голодных, а ты одной котлеткой — одиннадцать летчиков, — пошутил я.

Вкуснее той котлетной крошки и хлебной корочки, наверное, ничего на свете не было!

 — Закусили, теперь можно и воевать, — шутили летчики.

Через час подтянули линию связи. И тотчас мы получили боевую задачу.

К обеду на аэродроме появились наши тыловики, и снова боевая жизнь вошла в нормальную колею.

По тропинке, протоптанной рядом с разбитой дорогой, мимо аэродрома гуськом идет большая группа крестьян — старики, пожилые женщины, девушки. Они несут снаряды — кто в мешках, кто просто на руках, как грудных детей…

Рядом с нами остановился старик в выцветшем пиджаке. Он осторожно опустил на землю мешок и, сдвинув на затылок шапку, спросил:

 — Нет ли махорочки, сынки? Соскучился по нашей махорочке.

Когда ему подали кисет, он принялся вертеть такую козью ножку, которой доброму курильщику хватило бы на полчаса.

 — Устал, дедушка Никифор? — окликнула старика проходившая мимо девушка.

 — Догоню. Дай покурить со своими, — ответил старик.

Сделав несколько затяжек, он погасил папиросу и спрятал ее за отворот шапки.

 — Помогите, сынки, — попросил дед, берясь за мешок. — Надо отнести Гитлеру закуску.

И пошел, затерявшись в людском потоке.

Так шло наше наступление весной 1944 года. Это был поистине беспримерный поход. Танки вязли по самые днища. Грязь захлестывала лафеты орудий. Но люди шли и шли, не давая врагу возможности закрепиться на промежуточных рубежах. Для танков и самолетов топливо доставляла транспортная авиация. Пехотинцы на своих плечах несли снаряды для пушек. Солдатам помогали мирные жители, освобожденные от фашистов; по всем дорогам и тропкам тянулись длинные вереницы людей с поклажей — несли, как сказал наш случайный знакомец, «закуску Гитлеру».

И вот уже Украина осталась за спиной, впереди — Молдавия. Мы вылетаем в район города Бельцы. Под крылом — молдавские холмы, села, окруженные садами. Вишни и яблони еще не распустились, но уже не долго осталось им ждать весны.

Низкая облачность. Идем в боевом порядке «фронт». Егоров левее моей пары. Совсем неожиданно из облаков появляется легкий немецкий бомбардировщик Ю-87, прозванный за неубирающиеся шасси «лапотником». Фашист, не заметив нас, ложится на боевой курс, чтобы атаковать наши танки. Подаю команду:

 — Егоров, бей, впереди — «лапотник»!

Стремительный удар, и «юнкере», клюнув носом, врезается в землю.

За первым «юнкерсом» появляется второй. Его атакует Мотузко, но безуспешно. Заходит еще раз. Фашист, искусно маневрируя, уклоняется от прицельного огня. Тогда мы берем его в клещи и ему уже не удается уйти. Бомбардировщик падает на окраине города. Ведомый Егорова, лейтенант Сопин, сбивает одного из двух «фокке-вульфов», пришедших на выручку «юнкерсам».

Подобные стычки теперь возникают нередко. Фашисты стали летать мелкими группами. Видимо, у них действительно самолетов уже не хватает. Мы, разумеется, довольны. А еще больше нас радуют успехи наших наземных войск, которые вышли к государственной границе и продолжают гнать врага на запад.

Противник хотел закрепиться на крутых берегах Днестра, но не удержался и на Пруте. Советские части с ходу форсировали эту реку и на плечах фашистов устремились в глубь Румынии.

 

Третья весна

20 марта 1944 года, вечер. Мы звеном летим в направлении Ясс. Это первый город на территории государства, которое в союзе с фашистской Германией воюет против нас.

Небо — высокое, чистое, видимость идеальная. Слева и ниже замечаю четверку «фокке-вульфов», которая подходит к огневым позициям нашей артиллерии. Не медля ни секунды, иду в атаку и, используя преимущество в высоте, сбиваю ведущего. Остальные поспешно уходят на запад. Преследуем их и уничтожаем еще двух «фоккеров». Хорошее начало боев в чужом небе!

Отсутствие пригодных аэродромов в полосе наступления советских войск сильно затрудняло наши боевые действия. Даже когда мы перебазировались в Ямполь, линия фронта отстояла от нас все еще далеко. Так, районы Тыргу-Фрумос в Румынии и Ташлык севернее Тирасполя, которые нам приказали прикрывать с воздуха, находились в ста пятидесяти километрах. Причем из-за конфигурации фронта маршруты полетов почти все время проходили вдоль переднего края. Это ставило нас в очень невыгодное положение.

На сильно укрепленном рубеже от Ясс до Тыргу-Фрумоса и далее по реке Серет немцам удалось на какое-то время приостановить наше продвижение. Но уже в половине апреля советские войска снова перешли в наступление. Развивая удар на Кишинев, они форсировали Днестр и захватили плацдарм на его правом берегу, в районе Ташлык. Наш полк получил задачу — прикрывать переправу и войска на плацдарме.

И на этот раз противник оказался в лучших условиях, чем мы. Его авиация действовала с кишиневского аэроузла, а все наши аэродромы находились на большом удалении от переднего края. У нас не было возможности долго находиться над своими войсками, и воздушные бои носили, как правило, скоротечный характер.

…Утро 17 апреля. С восходом солнца мы уже над переправой. Земля окутана легкой дымкой. Над излучиной Днестра, где наша пехота зацепилась за правый берег, появляется вражеский корректировщик под прикрытием четырех истребителей. Всем звеном бросаемся в атаку, но фашисты, не приняв боя, уходят.

Вскоре со стороны солнца выскакивает пара «мессершмиттов». Это охотники. Они пришли для того, чтобы отвлечь нас от бомбардировщиков, которые вот-вот должны здесь появиться. Охотники пока не ввязываются в бой. Сохраняя преимущество в высоте, они барражируют на параллельных курсах.

И вот с юга показалась целая армада «юнкерсов», прикрываемых истребителями. Надо во что бы то ни стало заставить их сбросить бомбы на свои войска.

Как только они стали на боевой курс, мы устремились в атаку. «Мессеры»-охотники не успели нас перехватить, и мы врезались в боевые порядки бомбардировщиков. Сколько раз приходилось мне применять этот рискованный маневр, когда каждую секунду можно столкнуться с вражескими машинами, когда тебя непрерывно поливают пулеметными очередями. Я заметил, что во время такой атаки забываешь обо всем: нет опасности, нет страха, есть только враг, которого надо победить.

Так было и на этот раз. Гитлеровцы не выдержали и, сбрасывая бомбы на головы своих войск, стали уходить. «Мессершмиттам» все же удалось связать нас боем и отсечь от бомбардировщиков. Но теперь это было не так уж важно. Главное — враг не прорвался к переправе и ни одна его бомба не упала на наш передний край.

После боя я услышал в наушниках голос наземной радиостанции:

 — Что, жарко?

Еще бы! Мы дрались с четырьмя эскадрильями «юнкерсов», прикрытых дюжиной «мессершмиттов».

 — Жарко! — отвечаю.

 — Пехота шлет благодарность, — слышу снова тот же голос.

 — Служим Советскому Союзу! — дружно отвечают по радио летчики.

На обратном пути вблизи от линии фронта замечаю одинокий самолет. По всем признакам это — разведчик. Следуя золотому правилу — раз не видишь опознавательных знаков, принимай любой самолет за противника, — набираю высоту и занимаю исходное положение.

Неизвестный самолет плавным разворотом идет в нашу сторону. Не советский ли разведчик Пе-2 фотографирует передний край? Подходит ближе. Сомнений больше нет: это — Ме-110, очень похожий на наш Пе-2.

Устремляюсь в атаку, но успеваю дать только одну пулеметную очередь: кончились патроны. Подаю команду: «Атаковать двумя парами одновременно».

Противник оказался опытным. Он ловко вышел из-под удара и крутым пикированием устремился к земле. Однако не ушел: на бреющем полете его нагнал Костриков и сбил длинной очередью.

После короткого отдыха снова летим на переправу. В этот раз встречаемся с фашистскими истребителями. За каких-нибудь пять минут успеваем сбить двух «мессершмиттов» и одного «фокке-вульфа». Остальным удается уйти.

Наземная радиостанция снова передает благодарность пехоты. Нас сменяет очередная группа патрулей, и мы, развернувшись, идем на свой аэродром. Обычно после удачного боя летчики притупляют бдительность. А враг может появиться в любой момент: его охотники не раз встречали нас на обратном пути к аэродрому. Поэтому время от времени я передаю по радио:

 — Внимание!.. Посматривай!

Но вот и аэродром. Все обошлось благополучно.

Стараясь остановить наступление советских войск, немецко-фашистское командование перебросило на наш участок фронта новые силы бомбардировочной и истребительной авиации. Воздушные бои теперь чаще всего приходилось вести с численно превосходящим противником.

Командир дивизии полковник Горегляд решил создать из наиболее опытных летчиков мощную группу и сокрушительным ударом свести на нет численное превосходство противника. Такая гвардия была подобрана, и он сам повел ее в зону патрулирования. Когда мы пробыли там минут пять, ведомый командира Аскирко передал по радио:

 — Слева «юнкерсы»!

Бомбардировщики шли как на параде, образуя колонну из шести девяток.

 — Бить всем! — скомандовал Горегляд.

Одновременным разворотом мы заняли исходное положение и через мгновение пошли в атаку. Каждый выбирал цель самостоятельно, не нарушая общего боевого порядка.

Почуяв серьезную опасность, «юнкерсы» сбросили бомбы и встали в оборонительный круг. Как говорится: «Не до жиру — быть бы живу».

Но первой же дружной и стремительной атакой мы расстроили их боевые порядки. И главное, к чему я всегда стремился, был сбит их ведущий. Потеряв управление, гитлеровцы заметались и в панике начали уходить.

То там, то здесь вспыхивали фашистские самолеты, повисали в воздухе, раскачиваясь на парашютах, выбросившиеся члены экипажей.

Возвратившись на аэродром, мы подвели итог боя: тринадцать сбитых самолетов противника. Вечером эти данные были подтверждены телеграммой, поступившей от командования наземных войск. В ней также выражалась благодарность летчикам за отличную поддержку с воздуха.

На следующий день фашисты уже не летали большими группами. Они высылали охотников, которые пытались атаковать наших истребителей.

Вскоре мне пришлось участвовать в новой схватке. Мою четверку в районе цели блокировали двенадцать «мессершмиттов». Не навязывая боя, они захватили преимущество в высоте и неотступно нас преследовали. Если бы вовремя не пришла очередная группа патрулей, у нас не хватило бы горючего на обратный путь. Но эскадрилья Медведева не задержалась ни на минуту. Зная из наших сообщений по радио обстановку в воздухе, наши друзья по пути к нам набрали высоту и внезапно атаковали немцев. Первым же ударом они уничтожили два вражеских самолета. Потом в бой вступили и мы. Потеряв еще одну машину, гитлеровцы поспешили скрыться.

…Во второй половине апреля я был ранен осколком зенитного снаряда. Пришлось лечь в армейский госпиталь. В полк возвратился только в мае. Здесь мне сообщили печальную весть: погибли Аскирко, Костриков и Демченко.

Война многому научила нас, мы привыкли к суровой, полной опасностей и лишений жизни. К одному я не мог привыкнуть — к потерям товарищей. Мы видели сотни смертей, но гибель друга всегда казалась мне невероятной. Боль утраты еще больше накаляла неугасимую ненависть к врагу. У меня была одна мера расчета с ним — бить и еще раз бить!

Мы перелетели на аэродром Фалешти, в Румынию. Он был оборудован на лугу, неподалеку от деревни. Как только произвели посадку, к нам нагрянула ватага ребятишек. Они осторожно, с опаской дотрагивались до самолетов и тут же отдергивали руки, будто обжигались. Это были румынские дети. Но вот появились цыганята — черные и грязные. Самолеты их не очень интересовали. Они сразу бросились к летчикам.

 — Дэн тютюн! Дэн тютюн! — кричали цыганята наперебой.

Даже не зная румынского языка, нетрудно было понять, что они выпрашивают табак. Многие из нас удивлялись: зачем таким маленьким табак.

 — Здесь цыгане, наверное, с грудного возраста курят, — пошутил кто-то.

Получив на закурку махорки, ребята срывались с места и во весь опор мчались к деревне.

Загадка вскоре прояснилась. За ребятишками на аэродром потянулись взрослые. Оказывается, дети просили табак для родителей. «Тютюн» в Румынии для бедняка роскошь: на него была установлена государственная монополия. Крестьянам запрещалось выращивать табак, а купить его было не на что.

 — Трудно жилось, очень трудно, товарищи, — заговорил один из подошедших цыган. Он был высокого роста, в потрепанной войлочной шляпе и домотканой одежде. Свободно, хотя и не чисто, говорил по-русски.

Используя его знание русского языка, мы попросили гостей присесть и завели беседу. Сколько сразу посыпалось жалоб! Нет табаку — но это еще куда ни шло. Не хватает хлеба. Мамалыга, которую крестьяне употребляют вместо хлеба, тоже есть далеко не у всех. А до нового урожая еще далеко… Рассказывали о порядках, которые установили немцы, о том, как они запугивали население Советской Армией, которая-де никого в живых не оставит. В группе нашлись бывшие солдаты, которые служили в гитлеровских войсках, но при отступлении разбежались по домам. Они не скрывали своего прошлого, охотно рассказывали о немцах, об их армии, жаловались на свирепость гитлеровских офицеров…

Беседа продолжалась часа два. Это было наше первое знакомство с тем, что в учебниках политграмоты называлось капиталистической действительностью.

К вечеру на аэродром сел новый истребительный полк. Среди его летчиков оказались старые знакомые, товарищи. В столовой ко мне подбежал старший лейтенант. Его лицо расплывалось в радостной улыбке.

 — Товарищ инструктор, — крикнул он, — неужели вы?

 — Гучек?

 — Конечно Гучек.

И сразу вспомнился Батайск, двадцать второе июня сорок первого года, когда я принимал у молодого летчика зачетный полет. Сколько за это время прожито и пережито! На гимнастерке Гучека красовались боевые ордена. Значит, воевал хорошо…

Мы, улыбаясь, жали друг другу руки, долго разговаривали, вспоминая товарищей.

На рассвете 13 мая противник перешел в контрнаступление. Замысел фашистов, как позже выяснилось, состоял в том, чтобы ударом в направлении Яссы — Тодирени отрезать нашу группировку войск на правом берегу реки Прут, прижать ее к Карпатам и уничтожить.

Вылетаю по тревоге. На направлении главного удара — западнее Ясс — немцы ведут авиационную и артиллерийскую подготовку. Облака пыли и дыма от пожаров, разрывов, снарядов и авиабомб застилают землю, поднимаются в небо. В воздухе висят немецкие бомбардировщики, прикрываемые истребителями.

Наша основная задача — сорвать атаку «юнкерсов». Выбираю слабое место в боевых порядках истребителей прикрытия и всей группой наношу удар по головной девятке бомбардировщиков.

«Мессершмитты» и «фокке-вульфы», которых было значительно больше, чем нас, смело ввязываются в бой. Они буквально наваливаются на нашу группу, стараясь отрезать ее от своих бомбардировщиков. Четверка Семыкина отбивает их атаки. Моя четверка атакует «юнкерсов» и одновременно дерется с «мессерами» и «фоккерами», прорвавшимися через заслон, поставленный нашей группой прикрытия. Положение и так тяжелое, а к противнику все время подходят свежие силы. Вызываю и я помощь с аэродрома.

Давно уже не было такой схватки по числу участвующих в ней самолетов. Да и понятно: мы шагнули за рубежи родной земли, до вражеского логова теперь куда ближе, чем год или два назад. Румыния — это южные ворота в Германию. К тому же поражения гитлеровцев вызывают неуверенность у их союзников. Значит, любой ценой надо восстанавливать положение на фронте. Вот почему так жарко сегодня в небе… и на земле.

В бою нас сменяет новая группа. Возвратившись на аэродром, мы наскоро заправляемся горючим, боеприпасами и снова летим туда, где дрожит земля и гудит воздух.

И так весь день. Последний вылет совершаем почти в темноте. Устали до предела, нет сил ни разбирать дневные бои, ни думать над тактическими приемами врага, которые мы обычно анализировали в конце каждого дня. Одно желание — повалиться скорее на землю и уснуть.

А технический состав работал и ночью. Техники и механики ставили заплаты на крылья и фюзеляжи, устраняли неисправности в моторах, налаживали вооружение.

Коротка майская ночь. Но еще до рассвета мы снова пришли на аэродром. Надо получше подготовиться к предстоящим боям. Каким-то он будет — сегодняшний день. Вчерашнее наступление не принесло фашистам успеха. Линия фронта осталась без изменений. Насмерть стоит, вцепившись в землю, наша пехота, горячими стволами орудий ощетинилась артиллерия, мужественно сражаются танкисты, летчики.

Наскоро обсуждаем слабые и сильные стороны немецких летчиков. Штаб формирует группы, которые будут вводиться в бой последовательно. Командиры эскадрилий договариваются о маневрах на случай, если сменяться придется в ходе поединка.

В чем преуспела вчера вражеская авиация? Она захватила высоту. «Мессершмитты» и «фокке-вульфы», барражируя выше наших истребителей, крепко связывали нас атаками, и «юнкерсы» во многих случаях действовали безнаказанно. Поэтому мы решили ударную группу в общем боевом порядке снизить до высоты бомбардировщиков противника, а прикрывающую, наоборот, — поднять выше его истребителей.

И вот новый боевой день начался. Опять перепахивают землю снаряды, рвутся вперед, стремясь пробить нашу оборону, фашистские танки, а в небе беспрерывно висят самолеты.

Все, как вчера. Только действуем мы увереннее и успешнее, применяя новые тактические приемы.

Во время первого же вылета наши истребители сбили несколько «юнкерсов». «Фокке-вульфы» и «мессершмитты» уже не хозяева высоты. Над ними найди самолеты, и немецкие летчики должны смотреть в оба, чтобы не быть сбитыми. Вместо того чтобы связать нас, они сами оказались скованными. Все чаще падают на землю фашистские бомбардировщики, все реже сбрасывают они свой груз на наши войска.

Кажется, и устали мы за этот день меньше. С наступлением темноты не так уж и на землю тянет и в голове вроде не гудит. Есть еще запас энергии и на шутку.

А утром снова бой. Так в течение девяти дней: удары по вражеским бомбардировщикам, схватки с истребителями. Каждый из нас, кто остался в живых, совершил за это время более пятидесяти вылетов и, конечно же, сбил не один неприятельский самолет.

В первые дни силы врага словно бы и не убывали. Вместо сбитых бомбардировщиков и истребителей появлялись новые. Видимо, неплохо подготовились фашисты к контрнаступлению. Но еще лучше стояли наши советские войска, они не отступали ни на земле, ни в небе. Постепенно немецкий нажим стал ослабевать, а потом и вовсе иссяк. В таких случаях принято говорить — контрнаступление захлебнулось. Да, фашисты захлебнулись в своей крови.

Недешево дались эти бои и нам. Мы лишились нескольких хороших, опытных летчиков. В их числе — Николай Мотузко, Юрий Попов, Василий Соколов…

За каждую ошибку летчик платит жизнью. Так случилось и с Юрой Поповым. Группа истребителей, в которой он находился, только что успешно провела бой и возвращалась домой. К аэродрому летчики подошли над пятибалльной кучевкой. Не осмотрев вокруг воздушного пространства, ведущий распустил истребителей на посадку. Пара за парой приземлялись истребители, и наконец дошла очередь до замыкающего. Но как раз в момент его снижения из облаков выскочили «мессеры»-охотники. С короткой дистанции они расстреляли самолет Попова. Летчик хотел спастись на парашюте, но снаряд обрезал левую половину строп…

Мотузко сбили под конец сражения. Мы с ним в паре сделали сто четырнадцать боевых вылетов. Но на этот раз меня срочно вызвали на командный пункт и, когда я вернулся, Мотузко уже вылетел с другим ведущим. О слетанности только что составленной пары не могло быть и речи: это были два разных человека, два различных характера.

В завязавшемся бою фашисты численно превосходили нас. Наша группа рассыпалась, каждый летчик дрался самостоятельно. На Колю навалилось четыре вражеских истребителя. Одного он уничтожил, но три оставшихся сбили его.

Малоопытные летчики чаще всего становятся жертвой собственной неосмотрительности в воздухе. Так случилось и с Андросенко. Он не заметил подкравшегося к нему «фокке-вульфа», увидел лишь, как полетели осколки стекол разбитых приборов, а потом загорелся бензин.

 — А ведь я тоже гнался за фашистом, — говорил Андросенко. — Еще пять секунд, и срубил бы его наверняка.

 — Целишься в одну точку, а смотреть должен за всем небом, — поучал неудачника Егоров.

Андросенко выпрыгнул с парашютом и приземлился на нейтральной полосе. Укрывшись в воронке, летчик решил ждать до темноты.

 — Воронка большая, и я устроился удобно, — рассказывал он после. — Лежу, смотрю в сторону противника. Вдруг сильный удар по голове. Очнулся в нашей траншее: солдаты думали, что приземлился немец.

 

От Львова до Сандомира

Утром мы были в Румынии, вечером оказались под Львовой. Видимо, наступление на этом участке фронта началось раньше намеченного срока.

На следующий день, 14 июля, полк был построен под боевым Знаменем. Майор Оборин зачитал обращение Военного совета Первого Украинского фронта к наступающим войскам. Потом состоялся митинг. В своих выступлениях авиаторы заверяли, что не пожалеют сил для успешного выполнения поставленных задач.

После митинга летчики разошлись по эскадрильям. Техники начали осматривать самолеты, радисты — проверять настройку передатчиков. Наступила тишина, но не такая гнетущая, как перед сражением на Курской дуге. Конечно, и теперь каждый волновался перед боем. Только на этот раз у нас не было чувства подавленности, рождаемого неясностью положения. Начинать предстояло нам, и в точно определенное время…

И вот час настал. Грянул артиллерийский гром. Пошли на цель бомбардировщики. Они, казалось, заполнили все небо. Наша задача — прикрыть их с воздуха. Авиация противника действует малочисленными группами. Вражеские истребители чаще всего уклоняются от боя, чувствуется, что они морально подавлены.

Так обстояли дела в воздухе. Однако на земле враг упорно сопротивлялся, вводил в бой все новые силы танков и пехоты. Два дня колебалась чаша весов. Но на третьи сутки фашисты дрогнули. Оборона их была прорвана. В образовавшуюся брешь устремились наши механизированные части. Нам поставили задачу прикрыть их с воздуха.

Танки стремительно двигались вперед, обходя отдельные укрепленные пункты противника. Определить, где находятся передовые отряды танкистов, можно было лишь по разрывам снарядов и очагам возникавших пожаров. Если же они продвигались без боя, обнаружить их становилось еще труднее. В таких случаях приходилось прикрывать просто какой-то определенный район, а это сильно осложняло действия истребителей. Тогда решили направлять в танковые части авиационных представителей с радиостанциями. И дела у нас сразу пошли лучше. С помощью радиосвязи мы быстро находили передовые отряды танкистов и не только прикрывали их, но также передавали им ценные сведения о наземном противнике.

Во второй половине июля подвижные части наших войск подошли к Раве-Русской и Перемышлю. Львов находился пока у противника, но судьба окруженных в нем гитлеровцев была уже предопределена.

В результате стремительного наступления советских войск наши аэродромы оказались как бы во вражеском тылу. Поэтому нам поручили прикрывать бомбардировщиков, наносивших удары по железнодорожным узлам и мостам.

Погода в эти дни стояла пасмурная. Густые облака то опускались до земли, то поднимались до трех — пяти тысяч метров. Ограниченная видимость затрудняла наши действия. Встречи с самолетами противника чаще всего были неожиданными, а воздушные бои — скоротечными.

Однажды молодой летчик соседнего полка оторвался от своей группы. Выскочив из-за облака, он увидел, что два «мессершмитта» навалились на нашего «лавочкина», бросился на помощь незнакомцу. Стремительной атакой ему удалось сбить одного фашиста. Второй «мессершмитт», боясь разделить участь напарника, поспешил скрыться.

После боя молодой летчик, потерявший ориентировку, последовал за спасенным «лавочкиным». Когда он сел на незнакомом аэродроме, то с удивлением увидел, что из кабины Ла-5 вылез офицер в иностранной форме. Тот подошел к нему и на ломаном русском языке сказал:

 — Спасибо, товарищ. Если бы не ты, этот полет мог бы стать для меня последним. Вовремя помог.

Это был чешский летчик. Грудь его украшало несколько медалей. Отцепив одну из них, незнакомец прикрепил ее к гимнастерке советского летчика.

Немцы не смогли удержаться во Львове. Войска фронта продвинулись вперед, форсировали реку Сан и подошли к Висле.

Поспешно отступая, противник не успел разрушить аэродромы. Один из них — Турбя — был выделен нашему полку. Правда, он находился всего лишь в трех километрах от переднего края, но другого, более подходящего не было, и нам пришлось сесть под носом у немцев.

Советские войска накапливались на Висле. Они готовились форсировать ее южнее Сандомира, в районе Тарнобжега. Стремясь сорвать наши планы, противник подбросил свежие авиационные соединения. Появились «мессершмитты», на борту которых был нарисован стрелок из лука. Они принадлежали авиаотряду немецкого аса Буша, которому фашистское командование придавало особое значение. Это подразделение комплектовалось из отборных летчиков, прошедших школу воздушного боя и имевших на своем счету не менее пяти побед.

 — Ну что ж, отборные так отборные, — говорили наши истребители. — Мы тоже не лыком шиты. Проверим, на что они способны…

Начались бои за переправу, за плацдарм, который впоследствии получил название сандомирского. Наши войска зацепились за правый берег и упорно расширяли захваченный «пятачок». Гитлеровцы обрушивали на них огонь артиллерии, танков, удары авиации. Вражеские бомбардировщики пытались бомбить переправу, которая связывала части, обороняющие плацдарм, с основными силами.

Мы вели тяжелые воздушные бои. Противник старался использовать авиацию массированно. Большие группы его самолетов неожиданно появлялись на разных направлениях. Чтобы упреждать внезапные удары. наши истребители вынуждены были барражировать в воздухе непрерывно. Такой метод прикрытия заставлял нас действовать мелкими группами, поэтому нам приходилось вести бои чаще всего в невыгодных условиях. На каждого из нас приходилось по пяти-шести и более вражеских самолетов. Так мы дрались, пока не приходила вызванная с аэродрома помощь.

Вначале немецкие асы действовали уверенно. Еще бы — шесть против одного! Но когда силы уравнивались и воевать надо было уже не числом, а умением, пыл их пропадал. Теперь они уклонялись от открытого боя, предпочитая свободную охоту.

К августу сандомирский плацдарм был значительно расширен. Но немецко-фашистское командование не отказалось от намерения ликвидировать его. Сосредоточив крупные танковые силы, гитлеровцы при поддержке авиации бросили их против наших войск. Советские артиллеристы и пехотинцы отбивали атаки вражеских танков на земле, а штурмовики уничтожали их с воздуха. Нам тоже приходилось много летать на штурмовку подходящих резервов противника.

Шестое августа для нас было особенно напряженным. В этот день я совершил пять боевых вылетов. Почти все они сопровождались воздушными боями.

…Близился вечер. Летим на очередное задание. Внизу замечаю группу «фокке-вульфов». Они нас не видят. Оставляю пару Семыкина для прикрытия, а сам с крутого пикирования бью по крайнему самолету. Фашист будто вздрогнул, но продолжает лететь, не меняя направления. Повторяю атаку. Добитый второй очередью «фокке-вульф», клюнув носом, входит в отвесное пике и врезается в землю. Остальные вражеские самолеты, пользуясь плохой видимостью, рассыпаются в стороны.

Нередко после воздушной схватки, если поблизости не было фашистских самолетов, со станции наведения нам ставили задачу штурмовать подходящие резервы противника, чаще всего колонны автомашин или бронетранспортеров, вооруженных счетверенными автоматическими зенитными пушками.

Нелегко подойти к такой цели. Трассирующие снаряды, похожие на красные шарики, словно искры, осыпают самолет. При виде этого фейерверка на какое-то мгновение перехватывает дыхание. Но стоит открыть огонь, и на душе становится легче, появляется боевой азарт. Главное — замкнуть круг истребителей. Тогда самолеты, поливая колонну непрерывным огнем, парализуют противовоздушную оборону противника.

Мы выходили победителями из многих таких схваток. Но и враг вырывал из наших рядов то одного, то другого товарища. Погиб Сережа Будаев — скромный и спокойный парень с красивым и добрым лицом. Он был всеобщим любимцем. Летал Сергей смело, побывал уже во многих боях. В этот раз он в паре с лейтенантом Парепко ходил на разведку. На обратном пути летчики заметили группу «фокке-вульфов», которые шли к району сосредоточения наших танков. Вдвоем они оказались против восемнадцати! И все-таки Будаев решил принять бой.

 — Вовочка, за мной, в атаку! — подал он команду своему ведомому.

Владимир Парепко отличался богатырским телосложением. Однажды в бою он создал такую перегрузку, что его истребитель не выдержал и переломился пополам. Кто-то из летчиков тогда в шутку заметил: «Маленький Вовочка сумел сломать самолет». С тех пор летчики стали называть лейтенанта Парепко только этим ласковым именем.

Первой атакой наши летчики сбили по самолету. Но слишком велико было численное превосходство врага. После нескольких атак фашистам удалось поджечь машину Парепко. Лейтенант выпрыгнул с парашютом, но открыл его рано, без затяжки. Вражеские истребители начали расстреливать беззащитного парашютиста. Тогда Будаев, верный долгу товарищества, пошел на выручку. Отбивая одну вражескую атаку за другой, он носился вокруг парашютиста. Пока его напарник снижался, Будаев сумел сбить еще три самолета.

Когда Парепко приземлился, Будаев при выходе из атаки попал под пулеметную очередь. Самолет его вспыхнул. Летчик машинально рванул аварийную ручку сбрасывания фонаря и сильным толчком отделился от кабины. Он упал, не успев раскрыть парашют, рядом с самолетом, врезавшимся в цветочную клумбу во дворе старого польского поместья.

В эти дни погиб и еще один наш друг — Мясков. Его самолет был подбит, и летчик выбросился с парашютом. Сильный ветер стал относить его за передний край, на территорию, занятую противником. Раскачиваясь на стропах, Мясков видел это и понял, что спасения нет. Тогда он снял ордена, завернул их вместе с партийным билетом в носовой платок и бросил к своим……

Десятки людей наблюдали с земли, как ветер уносит советского летчика к врагу. Мясков приземлился между первой и второй немецкими траншеями. С нашего наблюдательного пункта было видно, как он, освободившись от парашюта, выхватил пистолет и стал отстреливаться от окружавших его фашистов. Он дрался до последнего патрона. Последним выстрелом убил себя.

Вечером в землянку зашел Кузьмин. За годы войны он заметно возмужал и вырос, стал опытным воздушным бойцом, командиром эскадрильи.

 — Товарищ майор, — обратился Кузьмин, как только переступил порог. — Что же делать? Всего шесть исправных самолетов осталось. Мне завтра, можно сказать, и воевать не с кем. Или опять не числом, а умением?

 — Ты, Кузя, угадал мои мысли, — отвечаю ему. — Без умения и при полном составе не обойтись. Немцы тоже понесли большие потери, самолетов у них, наверное, не больше, чем у нас. Давай лучше обсудим, что нового можно внести в тактику, чтобы добиться внезапности атак.

Мы сели на любимого конька. Начались творческие поиски, обобщение опыта. Сошлись на том, что немцев надо встречать на подходе к переднему краю, когда они не ждут нападения.

…С утра 9 августа ведем бои с бомбардировщиками. Мелкие группы «мессершмиттов» в драку почти не ввязываются. Только к вечеру, когда солнце клонилось к горизонту, в районе Опатув нам повстречалась группа из двенадцати вражеских истребителей.

Боевой порядок противника не был эшелонирован по высоте, в то время как мы шли двумя эшелонами. Ударное звено вел я, звено прикрытия — Кузьмин. Фашисты увидели лишь мою четверку и, маскируясь в лучах заходящего солнца, решили атаковать. По их поведению не трудно было догадаться, что на этот раз нам встретился малоопытный, еще не обстрелянный противник.

Предупредив, что впереди слева «мессершмитты», приказываю следовать в том же боевом порядке, чтобы немцы не разгадали нашего замысла.

Командир вражеской группы истребителей, очевидно, решил воспользоваться нашей беспечностью. С левым разворотом он начал заводить самолеты для атаки сзади. Мы продолжаем идти, не меняя курса. Когда гитлеровцы, закончив маневр, стали нас догонять, я подал команду:

 — Разворот «все вдруг» на сто восемьдесят, за мной в лобовую!

Фашисты не успели опомниться, как попали под встречный удар нашей четверки. Их ведущий попытался отвернуть в сторону, но оказался в еще более невыгодном положении. Моя пулеметная очередь угодила в бензобаки его машины. Подожженный «мессер» рухнул на землю.

В быстром темпе повторяем атаку. Надеясь на свое количественное превосходство, гитлеровцы не выходят из боя. Ведущий второй пары Сопин сбивает еще одного из них.

В разгар схватки подаю команду:

 — Кузьмин, атакуй!

Наша верхняя четверка стремительно обрушивается на врага. Шаруев почти в упор дает по «мессершмитту» две очереди. У того отваливается крыло, и он беспорядочно падает на землю. Остальные фашисты сваливаются в крутое пикирование и рассыпаются в разные стороны.

 — Бегут! Бегут! — кричит кто-то по радио.

Бой окончен. В чистом небе видна лишь дымная полоска, оставленная последним сбитым «мессершмиттом».

 

Таран Оборина

Передний край прикрыт жидким утренним туманом. По ту сторону траншей — город Кельце. По крышам его домов скользят первые лучи солнца.

Наша четверка истребителей ходит на высоте двух тысяч метров, прикрывая наземные войска. Внимательно следим за воздухом, чтобы встретить противника на дальних подступах к переднему краю. Вот на западе, над белесой чертой горизонта обозначились четыре точки. Фашисты идут спокойно, не меняя курса: ослепленные восходящим солнцем, они нас не видят.

 — Справа, чуть ниже, «мессера», — докладывает Петров.

 — Спокойно, — словно боясь спугнуть противника, предупреждаю товарищей и разворачиваю самолет на встречный курс.

Немцы заметили нас, когда мы уже пошли в атаку. Не успев изготовиться к бою, они в растерянности заметались.

Короткая схватка — и горящий «мессершмитт» вываливается из строя. Остальные фашисты спасаются бегством.

Нас сменяет в воздухе группа командира полка. При подходе к району прикрытия Оборин запрашивает воздушную обстановку. Приняв доклад, он предупреждает своих ведомых о том, что возможно появление вражеских бомбардировщиков и истребителей. Оценив обстановку, Оборин сделал вывод, что мы провели бой с группой «расчистки». За ней должна появиться главная — ударная.

Командир оказался прав. Когда мы стали подходить к аэродрому, в эфире прозвучала его отрывистая команда:

 — Егоров, прикрой, атакую!

У нас уже нет горючего, мы не можем возвратиться и помочь группе Оборина. В сердце закрадывается недоброе предчувствие. Невольно приходит на память вчерашний разговор. Командир полка с несвойственной ему грустью вспоминал о семье. Мы с Обориным — земляки.

 — Вот что, — сказал командир. — Запиши-ка мой адрес, жив останешься — зайдешь навестишь моих… Нет, лучше сам, — он достал блокнот, написал адрес и, вырвав листок, протянул мне. — Вот, возьми да спрячь хорошенько, не потеряй.

Когда я, свернув листок, положил его в карман гимнастерки, он сам застегнул пуговицу.

 — К чему такой разговор, Александр Васильевич, — попытался я возразить. — После войны мы вместе вернемся.

 — Нет, брат, вместе не выйдет, не дожить мне до конца, чувствую… Женька маленький остался, не запомнит отца, ты ему подробно расскажи, как мы воевали, а когда подрастет — постарайся рассказать и взрослому…

Сейчас, подлетая к аэродрому, я снова вдруг вспомнил о его просьбе, и мне стало не по себе. Запрашиваю по радио, нужна ли помощь.

 — Никакой помощи, сами справимся, не таких видели, — отвечает командир уверенно.

И снова в наушниках слышатся команды и распоряжения.

 — Еще одна группа подходит, — слышу доклад летчиков.

 — Бей гадов! — кричит разгоряченный боем Оборин.

Мы идем на посадку, слышимость ухудшается, а на земле совсем пропадает.

Через полчаса возвратились семь самолетов. Где восьмой и кого нет? Техники жадно ищут глазами свои самолеты. Нет машины командира.

Вот что рассказали прилетевшие летчики. Когда они сменили мою четверку, в воздухе было спокойно, но вскоре появились «хейнкели» и «мессеры». Командир повел свою ударную группу против бомбардировщиков, а Егорову с ведомыми приказал сковать боем истребителей.

Первой атакой летчики Оборина сбили трех «хейнкелей». Остальные бомбардировщики начали уходить, но командир решил их преследовать. Егорову не удалось сковать всех «мессершмиттов». Часть их прорвалась к Оборину. Теперь он и атаковал бомберов и отражал атаки истребителей. Командир и летчики его группы дрались каждый за двоих. Они сбили еще четыре вражеских самолета. Победа!

Но в это время подошла новая группа фашистов. Четверка Оборина смело вступила с ними в бой. Силы были неравны: четверо против пятнадцати. И все же наши летчики сбили еще два самолета. Несмотря на потери, противник настойчиво пробивался к району, где сосредоточились наши танки.

Кто-то из летчиков передал по радио, что кончились боеприпасы.

 — Из боя не выходить, имитировать атаки, — приказал командир. У него тоже смолкли пушки. — Нечем стрелять.

Тогда Оборин бросил свой самолет под строй бомбардировщиков и пошел на головную вражескую машину снизу. Его истребитель врезался в желтое брюхо хищника. Оба самолета, объятые пламенем, упали на землю.

 — За Родину!.. — услышали летчики последние слова командира.

Таран советского истребителя ошеломил фашистов. Поспешно сбрасывая бомбы, они повернули на запад.

Так погиб наш командир Александр Васильевич Оборин. Своей героической смертью он спас жизнь многих танкистов. Второй его таран стал последним. В первом — это было при обороне Сталинграда — он срезал плоскостью своей машины крыло «мессершмитта» и на поврежденном самолете дотянул до аэродрома.

Полк осиротел. Трудно было поверить, что среди нас нет Оборина, которого все любили, как отца и самого лучшего друга.

А война не прекращается. С аэродрома взлетают очередные группы истребителей. Они идут в бой, повторяя последние слова командира: «За Родину!..»

Приехал командир дивизии.

 — Принимай хозяйство и командуй, — сказал он мне. — Только вот жену придется перевести в другую часть: не полагается инженеру быть под начальством мужа.

 — Есть, принять полк и командовать, только вместе с инженером, — ответил я. — Если придется, мы и в штрафной батальон пойдем вместе. Не маленькие мы, товарищ командир, воюем не за страх, а за совесть.

 — Ну что ж, если за совесть, пусть остается, — изменил свое решение комдив.

Полк продолжал жить и воевать.

Войска ведут бои местного значения. Лишь в районе города Сташув завязалось крупное сражение. Подтянув свежие силы, гитлеровцы пытаются перейти в контрнаступление. Им даже удается несколько потеснить наши части.

По вызову с переднего края веду восьмерку истребителей. На земле опять все закрыто пылью и дымом. Всматриваясь во мглу, замечаю группу «фокке-вульфов». Они безусловно пришли сюда для «расчистки» воздуха и поэтому охотно ввязались в драку. Плохая видимость мешает нам действовать монолитно. Бой ведем парами. Основное внимание уделяю тактической связи между ними, чтобы своевременно помочь тем, кто окажется в беде.

Первым же ударом мы с Егоровым сбили по «фокке-вульфу», но противник остервенело лез в лобовые атаки. Замечаю, как пара «фоккеров» устремляется к нам. Быстрым маневром отражаем ее удар, но на нас идет в лобовую уже новая вражеская пара. Самолеты сближаются с бешеной скоростью. Ловлю в прицел ведущего фашиста. Чувствую, что он тоже тщательно прицеливается. У кого больше выдержки?.. Противник открывает огонь с большой дистанции. Ага, значит, не выдержал. Трассирующие снаряды проходят рядом с моей машиной. Самолет гитлеровца растет в прицеле. Нажимаю гашетку. Заработали пулеметы и пушка.

Вижу, как фугасный снаряд отрывает левое, с черным крестом крыло. Самолет противника, быстро вращаясь вокруг своей оси, падает по крутой наклонной.

Сопина атакуют четыре истребителя. Боевым разворотом набираю высоту и бросаюсь на выручку. Но когда я изменил шаг винта, самолет начало так трясти, что трудно стало разбирать показания приборов. Ставлю винт в прежнее положение. Тряска уменьшается, но на фонаре кабины появился масляный налет. Сквозь него ничего не видно.

Выхожу из боя и держу курс на свой аэродром. В чем дело? Что случилось с машиной? После осмотра выяснилось, что поршень лопасти винта оказался спаянным со втулкой. Проделал эту замысловатую операцию бронебойный двадцатимиллиметровый снаряд: в лобовой атаке один из «гостинцев» фашиста угодил во втулку воздушного винта моего истребителя…

 

Вышел из строя

Пятый воздушный бой за день. Лобовые атаки сменяются каскадом никем не предусмотренных фигур высшего пилотажа. У каждого одна цель — убить. Если не ты, то тебя. Но об этом никто не думает: пока боец жив, он дерется.

Отразив нападение двух «мессершмиттов» и перевернув самолет через крыло, атакую оторвавшегося «фокке-вульфа». Фашист, не оказывая сопротивления, обращается в бегство. Даю полный газ и с затяжеленным шагом винта преследую противника. Он круто пикирует, но я не отстаю. Его самолет хорошо проецируется на желтом фоне пшеничного поля. Еще немного, и моя пулеметная очередь может его настичь. Вот уже «фоккер» в сетке прицела. Но перед тем как открыть огонь, инстинктивно бросаю взгляд назад: нет ли врага на хвосте? Это золотое правило — вовремя оглянуться — не раз спасало меня. Вот и теперь, оглянувшись, я увидел блестящий диск винта «мессершмитта». Изо всех сил тяну ручку управления на себя. В глазах потемнело. Немного уменьшаю перегрузку, и опять вокруг становится светло. Противник отстал. Самочувствие у меня отвратительное: подташнивает, на лбу выступил холодный пот, перед глазами — круги.

Внизу продолжается свалка. Но у меня нет сил ввязываться в нее. Держусь выше. Наконец фашисты, прижатые нашими летчиками, начинают выходить из боя. Мои товарищи собираются в группу. Пересчитываю их. Вроде все. Значит, на земле горят вражеские самолеты.

 — Еще тремя фашистами стало меньше, — подтверждает по радио земля. Даже это сообщение не вызывает у меня радости. Мной овладевает одно желание — скорее добраться до аэродрома.

Иду на посадку первым.

 — Что-то у вас вид нехороший, — говорит Васильев.

 — Пятый воздушный бой за день, чего же ты хочешь?

 — Да вы посмотритесь в зеркало.

На меня глянуло чужое землистое лицо.

 — К доктору надо, разрешите, я его позову…

 — Сам дойду, — отвечаю механику и направляюсь к командному пункту.

Иду через силу. Кажется, вот-вот упаду и не встану уже больше. Нашего доброго эскулапа Керимова на КП нет. Вместо него подходит майор Веденеев и докладывает:

 — Товарищ командир, полку присвоено наименование Ярославского.

Он протягивает телеграмму.

 — Стройте людей, — говорю начальнику штаба. — Вынести боевое Знамя!

Не дожил, несколько дней не дожил Оборин до славного дня. Ведь это прежде всего его праздник. Сколько сил он отдал для того, чтобы сколотить полк! Командир старался во всем показывать пример летчикам. Он не искал славы, она сама пришла к нему в жестоких боях с врагом.

 — Товарищ командир, полк по вашему приказанию построен, — доложил майор Веденеев, нагибаясь под низким потолком блиндажа.

На аэродром опустились сумерки. Люди стояли уставшие, но довольные. Сегодня мы не потеряли ни одного летчика.

 — Под Знамя — смирно! — подаю команду.

Взоры людей устремлены на боевую святыню полка. Егоров несет Знамя с чувством особой гордости. Не каждого удостаивают такой чести.

Знаменосец останавливается на правом фланге. Я зачитываю телеграмму и поздравляю авиаторов с присвоением нашей части почетного наименования. Мой заместитель по политической части Половинкин открывает митинг. Он говорит о высокой чести, которой мы удостоились, о героизме наших летчиков, техников и механиков, о подвигах погибших при форсировании Сана и Вислы. Уже немолодой седеющий замполит страстно призывает народ сражаться за Родину, не жалея сил и жизни, до полного уничтожения фашистского зверя.

Один за другим летчики, техники и механики дают клятву отомстить врагу за погибших товарищей, за страдания советских людей.

Митинг окончен.

Егоров проносит полковое Знамя перед строем. Я ничего, кроме этого алого, переливающегося в вечернем свете полотнища, не вижу. Потом слышу только шелест шелка. Мне трудно удержать равновесие, изо всех сил стараюсь устоять на ногах. Командую «Вольно» и даю распоряжение командирам подразделений развести эскадрильи. Стараясь не пошатнуться, направляюсь в блиндаж.

 — Что с вами? — слышу тревожный голос подбежавшего ко мне врача Керимова.

 — Что случилось? — спрашивает прибежавшая Тамара.

 — Ничего не случилось, неважно себя чувствую. Не поднимайте зря тревогу…

Доктор долго выслушивал меня, подробно расспрашивал, пытаясь установить диагноз. Наконец пришел к выводу, что причина всему — сильное переутомление.

На следующее утро состояние мое не улучшилось. Наоборот, я быстро терял силы. Тамара поехала в ближайший госпиталь, надеясь привезти оттуда специалиста. Но врач не приехал: в полевом госпитале скопилось много раненых, и он не мог их оставить ради одного человека. Тогда меня самолетом отправили в Москву.

Сокольники военных лет. Каждый день в авиационный военный госпиталь с фронта поступают раненые и обгоревшие летчики. Ежедневно отсюда уезжают снова на запад спасенные от смерти, окрепшие воздушные бойцы.

 — Воскрес из мертвых! — слышу голос одного из уезжающих. — Огромное спасибо вам за ваши заботы.

Я с надеждой и робостью гляжу на врача. Что-то он скажет? Скоро ли я смогу вернуться в родной полк?

 — Скоро и ты поправишься, — говорит мне врач, словно отвечая на мой молчаливый вопрос. — Еще не одного фашиста прикончишь.

 — А долго мне придется лежать?

 — Не успел лечь, и уже спрашиваешь… Не спеши, подерешься еще…

От его уверенного голоса на душе у меня становится легче. Потом я не раз с благодарностью вспоминал врача Малышкина, который с первого дня сумел вдохнуть в меня надежду на выздоровление.

В нашей палате шесть раненых. Все — из различных родов авиации. Рядом со мной лежит пилот дальнего бомбардировщика ТБ-7, он не раз бомбил Берлин. Через койку — сильно обгоревший Герой Советского Союза Костылев. Он летал на пикировщике Пе-2. Когда его подбили, летчик на горяшем самолете «перетянул» через линию фронта. Он мог бы покинуть машину, но тяжело раненным оказался стрелок-радист. Пылающую, готовую ежесекундно взорваться «пешку» Костылев повел на посадку в поле. Приземлив машину на живот, он спас экипаж, но сам сильно обгорел, особенно лицо и руки.

 — Как дела на фронте? — спросил Костылев.

 — Заняли сандомирский плацдарм и закрепились, сейчас идут бои местного значения, — ответил я коротко.

В дверях появился Малышкин. Молодой, стройный, с внимательными глазами на усталом лице.

 — Подождите с расспросами, еще будет время наговориться, всю родословную узнаете, — остановил он любопытных. И обратился ко мне: — А теперь выкладывай по порядку, когда и при каких обстоятельствах почувствовал себя плохо.

Я рассказывал длинно и, наверное, наговорил много такого, что к делу не относилось. Но Евгений Трофимович Малышкин слушал так, будто я был у него один. Потом, уже после выздоровления понял, что таким вниманием и заботой он окружал каждого раненого и больного.

 — Ну что ж, — сказал Евгений Трофимович, выслушав мою «исповедь», — теперь наберитесь терпения и мужества: нужно спокойно лежать, даже не пить, не есть без моего разрешения. А вы, — обратился он к моим соседям по палате, — можете сколько угодно разговаривать, но его ни о чем не спрашивайте: ему пока можно только слушать.

Потянулись мучительные для меня дни. Это только со стороны может показаться, что лежать и молчать — легко.

Мой сосед оказался человеком словоохотливым. Как только доктор ушел, он стал рассказывать про свой последний полет. Возвращаясь с боевого задания, они попали в лучи прожекторов. Открыли огонь вражеские зенитки. Один снаряд угодил в машину. Летчик был ранен осколком, но сумел довести самолет до своего аэродрома. В госпитале он уже третий месяц.

 — Тебе что, месяц полежишь, и выпишут, — сказал он мне. — Доктор Малышкин чудеса творит, он, брат, не таких поднимал на ноги. Женат?

 — Женат.

 — Где семья?

 — Мать в Сибири, а жена на фронте, в нашем полку…

 — Ну, это, брат, не семья. У меня жена не на фронте, под Москвой, рядом, считай, и то ни разу ко мне не пришла. Вот тебе и семья!

 — По своей жене всех не суди, — возразил ему Костылев. — Что ты думаешь, все такие… Видел мою жену? Все бросила и примчалась сюда. Теперь вот силком не проводишь домой. А меня ведь исковеркали, как черт черепаху…

 — У вас дети, — не сдавался мой сосед. — А они лучше держат, чем каменный мост два берега. А у меня без детей видишь что получилось: месяца два побаловалась письмами и забыла…

Он сел на койку, с минуту посмотрел куда-то в сторону и, медленно повернув ко мне голову, равнодушно сказал:

 — Вот вернешься в полк, а жены твоей уже нет. Спросишь, где она, и тебе скажут: «У командира полка ординарцем служит».

 — Вот и хорошо, что у командира полка, — отвечаю с улыбкой.

 — Ну если тебе все равно, тогда другое дело…

 — Нет, мне не все равно, ведь командир полка — это я и есть.

 — Вы командир полка? — удивился сосед.

 — А что ж тут удивительного?

 — Вам же не больше двадцати семи лет.

 — Не по годам бьют — по ребрам. А жена моя в ординарцы не годится, у нее и без того дел много, она — инженер полка.

 — Вот это да! Женщина — инженер истребительного полка?

 — Товарищ больной, вам разговаривать запрещено, можно только слушать, — заметила вошедшая в палату сестра. — А вы, товарищи, понимать должны.

 — Машенька, а помнишь, какой я был, и то поправился.

 — Я-то помню, а вот вы забыли и не помогаете товарищу выздоравливать.

 — Больше не будем, честное слово, не будем, — сказал Костылев.

Сестра окинула взглядом койки, поправила белые кудряшки и, тихо прикрыв за собой дверь, вышла.

 — Хорошая девушка! — сказал Костылев. — За мной, как за маленьким ребенком, ходила. И выходила. Дни и ночи в госпитале проводит, когда она только отдыхает?

Заботы врачей и сестер делали свое дело. С каждым днем я чувствовал себя лучше.

 — А что у меня оторвалось? — спросил я однажды Малышкина, вспомнив ощущения во время последнего полета.

 — Ничего не оторвалось, было внутреннее кровоизлияние, теперь все позади. Пройдет две-три недели, и разрешу ходить.

Закончив осмотр, Малышкин передал мне привет от братьев Глинка. Познакомился я с этими замечательными летчиками на Днестре, когда их дивизия влилась в наш корпус. И сейчас мы оказались по соседству — братья лежали в другой палате нашего больничного корпуса.

Старший, Борис, был сбит истребителем противника и, раненный, выбросился с парашютом. Его подобрали наши танкисты. Это случилось во время самых жарких боев под Львовой.

Дмитрий Глинка оказался в госпитале, можно сказать, по воле злого рока. Когда Борис не вернулся с задания, все думали, что он погиб. Командир полка решил не говорить Дмитрию о гибели брата хотя бы несколько дней. Тут подвернулся удобный случай: кому-то нужно было слетать на прежний аэродром за оставшимися самолетами. Командир и послал Дмитрия с ведомым в командировку.

Погода стояла нелетная. В районе Кременецкой гряды самолет, на котором летел Дмитрий с напарником, был прижат низкой облачностью к горам. Летчик решил пройти между складками гор, но зацепился за сосну. Самолет разрушился и упал. Все члены экипажа погибли. Дмитрия и его ведомого спасла случайность. Они спали в кормовом отсеке, где обычно лежат чехлы. При ударе о сосну хвостовое оперение оторвалось и вместе с летчиками отлетело в сторону. Кроны деревьев смягчили удар — Глинка и его товарищ отделались сотрясением мозга.

Дмитрий попал в госпиталь на день раньше Бориса. Он долго был в бессознательном состоянии, а когда открыл глаза, увидел на соседней койке брата. «Вместе воевали, вместе в госпиталь попали», — шутили потом братья.

Через три недели, как и обещал Малышкин, я начал ходить и скоро почувствовал себя совершенно здоровым.

 — Евгений Трофимович, — однажды спросил я его осторожно, — наверное, мне выписываться пора?

 — Подожди, когда подойдет время, сам скажу. Твой сосед вон уже четвертый месяц лежит и ничего — терпит.

 — У нас там скоро наступление должно начаться, а я здесь лежу.

 — К наступлению успеешь, — сказал он так, словно ему была известна дата начала операции.

О том, что на фронте царит затишье, я знал из писем жены и товарищей. Боевая работа ограничивалась вылетами на разведку и прикрытием железнодорожных станций. Фронт накапливал силы.

Время шло, нетерпение мое росло. И вот однажды во время обхода Малышкин улыбнулся и сказал: «Что ж, истребитель, можно на комиссию».

Я чуть не подпрыгнул от радости, но доктор остудил мою прыть: «Разумеется, после двухнедельного отдыха».

Меня выписали и вместе с сержантом югославской армии отправили в подмосковный санаторий. Сержант был русский, он только служил в югославской армии стрелком-радистом бомбардировщика.

К нам присоединились еще два авиатора, и мы вместе сели в вагон электрички. Всю дорогу сержант с увлечением рассказывал о жизни и делах югославских партизан. Мы слушали так внимательно, что не сразу заметили подошедших к нам двух оборванных и исхудавших детей — мальчика и девочку.

 — Дядя, дай хлебца, — тихо, почти шепотом сказал мальчик, протянув худенькую ручонку. Сидевший с нами майор вдруг вздрогнул и, схватив мальчика, крепко прижал к груди. Лицо у летчика побледнело, на глаза навернулись слезы.

 — Сынок! — только и мог вымолвить он, целуя мальчика.

 — Папочка, миленький, — заплакала девочка, обнимая колени отца.

 — Доченька, доченька, — повторял майор и, не скрывая слез, целовал головку, худые щечки и крохотные ручонки дочурки. — Живы, живы, — приговаривал он, бесконечно счастливый.

 — А мама где? — наконец опомнился майор.

 — Мама там, в тамбуре, — сказал мальчик, прильнув к груди отца. За стеклянной дверью тамбура стояла у стенки изможденная женщина. Обливаясь слезами, она наблюдала встречу детей с отцом.

Майор, посадив детей на скамейку, бросился к двери…

Они долго стояли, крепко обнявшись, не произнося ни слова, муж и жена, нашедшие друг друга.

На первой же остановке они сошли. Майор просил передать, что отдыхать ему сейчас не время, надо заняться устройством семьи.

 — До встречи на фронте! — сказал он однополчанину, с которым ехал.

Поезд тронулся, оставляя на перроне счастливую семью. Глаза у этих людей еще не просохли от слез, но то были слезы радости.

 — Только на фронт, — сказал после некоторого молчания друг майора. — Надо бить гадов, бить без пощады, чтобы скорее могли встретиться дети с отцами!

 — Вы не говорите в санатории, что я русский, — попросил нас сержант, — а то и слушать не станут.

 — Они тебя и так примут за иностранца.

 — Хорошо бы. Я сделаю вид, что не понимаю их, и буду настаивать, чтобы меня завтра же выписали.

В приемное отделение пришел начальник санатория. Сержант на ломаном языке доказывал, что ему немедленно нужно ехать на фронт, что он выполняет приказ своего командования. И надо сказать, у него этот номер ловко получился: начальник сдался.

В самом деле, можно ли отдыхать в такое время, когда товарищи дерутся, когда тысячи семей еще живут так, как семья случайно встретившегося мне майора? Нет, я не мог. На следующий же день добился комиссии. С документами в руках вышел во двор и неожиданно встретил Тамару. Моросил холодный дождь, с ее шинели стекала вода, на сапогах налипли куски глины. Вид у нее был такой, будто она несколько суток шла пешком по бездорожью.

 — Наконец-то встретила, — вырвалось у нее, и мы бросились навстречу друг другу.

 — Как ты здесь оказалась? — спросил я. — Не сон ли это?

 — Неизвестность тяжелее всего, вот я на попутных и добралась, пока на фронте затишье, — ответила Тамара.

Легко сказать — добралась: из Польши до Москвы ехала на попутных машинах по запруженным войсками военным дорогам. Тряслась на пронизывающем ветру в открытом кузове грузовика…

Приди она в санаторий часом позже — и мы бы разминулись. И опять ей пришлось бы «голосовать» на дорогах, мокнуть и мерзнуть, добираясь в свой полк.

…Перед Малышкиным я предстал на другой день.

 — Ну что ж, не мне комиссию проходить, тебе, — задумчиво и, как мне показалось, строго сказал врач.

У меня, как говорится, душа в пятки ушла. Я взмолился, упрашивая его замолвить хоть словечко.

 — Хорошо, — согласился оп, — поговорю с председателем комиссии, но заранее ничего не обещаю. Ты же не закончил курс лечения.

Малышкин ушел, а мы с Тамарой остались ожидать решения.

Наконец он снова появился в дверях кабинета.

 — Часа через два пойдешь на комиссию, — бросил он с улыбкой и удалился.

 — Не волнуйся, все будет хорошо, — успокаивала меня жена.

Два часа мы проходили по госпитальному парку в ожидании комиссии.

Председатель, пожилой врач, после долгих расспросов предложил списать меня с летной работы. Тогда в разговор вступил Малышкин и убедительно опроверг его мнение.

 — Ну, раз вы настаиваете — тогда другое дело, — сдался председатель.

В эту минуту Малышкин был для меня самым дорогим человеком на свете. Я не находил слов благодарности.

 — Знайте, Евгений Трофимович, что первый фашистский самолет будет сбит в вашу честь, — сказал я, пожимая ему руку…

 — Все в порядке, — объявил я Тамаре, выходя из кабинета.

 — Ну, поздравляю, — обрадовалась она и, словно боясь, что врачи могут передумать, потянула меня к выходу.

Новая забота ожидала в отделе кадров, куда я явился за проездными документами.

 — Ваша должность уже занята, — спокойно сказал кадровик, заглянув в толстую тетрадь, исписанную фамилиями. — Поедете на Первый Белорусский фронт.

 — А какая должность в нашем полку свободна? — спрашиваю его.

 — Должность заместителя командира полка, но ведь для вас это понижение.

 — В этом полку я воюю не первый год, с ним и закончу войну, прошу направить меня именно туда, — решительно заявил я.

 — С понижением?

 — Это не имеет значения. Лишь бы в родной семье.

 — Хорошо, если вы настаиваете, поедете в свой полк, но, повторяю, только заместителем.

К вечеру, пробившись сквозь плотную толпу военного люда, мы с Тамарой сели в вагон. Пассажиров тут было столько, что не повернуться, под потолком висело облако махорочного дыма. Но все это мало волновало: лишь бы ехать!

Через сутки добрались до Киева, здесь нужно делать пересадку. До прибытия нашего поезда оставалось еще несколько часов, и мы решили побродить по городу. Вместо улиц кругом были развалины. А сколько людей погребено под ними! Об этом мы узнаем позже — страшные цифры и факты. Очищая улицы, киевляне разбирали груды камней. Здесь же работали и военнопленные. Одни из них смотрели виновато, другие — враждебно.

На следующее утро наш поезд остановился на разбитой до основания станции Шепетовка. Говорят, ее разрушили наши штурмовики, уничтожая эшелоны противника.

Я выбрался из вагона глотнуть свежего воздуха и взглянуть, как тут поработали наши товарищи по оружию. Медленно иду по перрону, оглядываясь по сторонам. Вдруг среди множества незнакомых лиц замечаю лицо друга.

 — Коля, Нестеренко! — крикнул я, еще не веря своим глазам. Ведь Нестеренко, как мы знали, погиб, разбился вместе с самолетом.

Но это был действительно он.

Мы бросились друг другу навстречу и крепко обнялись. Коля! Живой и здоровый! Только шрамы на лице… Я потянул его за собой, в вагон, познакомить с Тамарой. Он удивился: как это я, закоренелый холостяк, вдруг женился, не дождавшись конца войны.

 — Ну а как твоя семья? — спросил я.

 — Жена погибла, а дочка Люда у сестры, — с грустью ответил Коля.

 — Расскажи, как жив остался, — тормошил я товарища, — ведь ты вместе с самолетом на глазах у всей эскадрильи упал. Знаешь, от той истребительной группы всего три летчика осталось: мы с тобой да Сенечка, он в нашем корпусе воюет. Тоже был не раз ранен…

 — Вспоминать тяжело, — сказал Коля. — Помню только, как падал. Потом очнулся в темном чулане и никак не мог понять, где нахожусь. Попытался встать, не смог: все болит, будто под прессом держали. Чувствую, голова и рука перевязаны, а ног как будто совсем нет. Лежу на подстилке, через щелку свет пробивается, пахнет старыми кадушками, сеном и мышами. Не думал никогда, что действительность за сон можно принять. Оказывается, можно. Думал, вижу все во сне, только проснуться не могу…

Потом начало возвращаться сознание, вспомнил, как вылетели, как линию фронта перешли… И тут до меня дошло, что я на занятой немцами территории. Но где и у кого?

Пролежал я в этом чулане три месяца. Подобрали и спрятали меня колхозники. Когда я упал, к месту падения подбежали женщины, вытащили меня из самолета, раздели и побросали все в огонь — и форму и документы: немцев боялись. И остался я гол как сокол, нечем доказать, кто я такой.

Поправившись, двинулся на восток. Шел ночами. До фронта добрался, когда бои шли на Волге. Чудом остался жив при переходе переднего края. Если бы знал положение на фронтах, взял бы севернее и вышел на спокойный участок, а то прямо в самое пекло попал. Перешел ночью. Ну, теперь, думаю, у своих, разберутся. Но не тут-то было. Неделю под арестом находился. Потом дали автомат и послали на передовую. Воевал рядовым, через некоторое время присвоили звание сержанта, стали в разведку посылать. Радуюсь — поверили. Орден Красного Знамени получил, пока был в пехоте. Закончили окружение под Сталинградом, Паулюса забрали в плен, тогда только направили меня в запасной авиационный полк: к этому времени установили, кто я есть. На истребителях не летаю, переквалифицировался на штурмовика: все с азов начинал. Так-то вот…

Ночью Нестеренко сошел на одной из станций западнее Львова, а мы с Тамарой доехали до последней действующей станции. Дальше уже был фронт.

 

В родной семье

Тот, кто во время войны лежал в госпитале и, начав поправляться, неотступно думал, как вернуться в свою часть, кто ночами мечтал об этом, строя самые дерзкие планы, вплоть до самовольного побега, тот хорошо знает, каким радостным бывает возвращение в родной полк.

Последние километры казались бесконечными. Но вот я увидел ряды замаскированных боевых самолетов, полевой аэродром… Трудно описать бурю нахлынувших на меня чувств!

Тут меня ожидал и еще один сюрприз. Высокий летчик с изможденным лицом, прихрамывая, бросился мне навстречу.

 — Орловский? Коля?

 — Он самый!

 — Жив?

 — Жив!

Вот это встреча!

Пережить Орловскому пришлось немало. В декабре 1943 года немцы сбили его и, тяжело раненного, взяли в плен.

 — Теперь, товарищ командир, — рассказывал Орловский, — я по-настоящему узнал, что такое фашисты.

Раньше видел их на расстоянии, а когда столкнулся лицом к лицу, да еще безоружный… Лежу, раненный, встать не могу, а он меня, скотина, сапогом бьет.

 — Поправишься, за все рассчитаешься, — стараюсь успокоить взволнованного воспоминаниями товарища.

 — В долгу не останусь. Ох как я еще буду бить! Только бы поскорее окрепнуть.

Попав в плен, Орловский вскоре попытался бежать. Но раненный далеко не уйдешь. Его поймали и снова бросили в лагерь. Вызволила летчика наступающая Красная Армия. Он сразу же начал разыскивать свой полк. И вот мы сидим рядом с Орловским. Смотрю на него и глазам не верю: из мертвых воскрес. На следующий день его отправили в госпиталь подлечиться.

…С наступлением хорошей погоды мы начали вводить в бой молодых летчиков. Петров в мое отсутствие уже сам стал ведущим пары, и мне пришлось подбирать нового ведомого. Решил взять его из прибывшего пополнения.

Однажды, получив задание на разведку, я зашел в землянку, где занимались молодые летчики, и рассказал им о предстоящем полете. Маршрут проходил через зоны зенитного заграждения и два аэродрома истребителей противника. Летчики слушали внимательно, но недоумевали, зачем им знать детали предстоящей разведки.

Изложив задачу, я спросил:

 — Кто согласен лететь со мной в паре?

Первым вызвался Федя Шапшал — молодой паренек с умным, твердым взглядом.

Взлетели. Вначале мой ведомый строго выдерживал строй, точно повторяя все маневры, и не реагировал даже на близкие разрывы зенитных снарядов. Его бесстрашие не удивило меня: стараясь сохранить свое место в боевом порядке, он сосредоточил все внимание на самолете ведущего. Так чаще всего и бывает при выполнении первого боевого задания.

Когда мы, закончив разведку, стали выходить на свою территорию, противник открыл сильный зенитный огонь. Вокруг наших самолетов снова начали рваться снаряды.

 — Зенитки стреляют! — послышался в наушниках голос Шапшала.

«Заметил наконец», — подумал я, а сам нарочито спокойно ответил:

 — На то и зенитки, чтоб стрелять.

Когда мы произвели посадку и Шапшал вылез из самолета, его окружили товарищи. Они буквально засыпали его вопросами, живо интересуясь подробностями полета. Словно летчик вернулся после сдачи трудного экзамена.

До начала наступления мы с Шапшалом сделали около десяти боевых вылетов. Храбрый и сообразительный, он быстро научился понимать каждый мой маневр.

Все слаженнее действовали и другие пары. Молодым летчикам нравились полеты на разведку. Перед ними открылись широкие возможности для проявления самостоятельности и инициативы. Иногда мы летали и на свободную охоту — штурмовали автомашины на дорогах, паровозы на станциях, перехватывали транспортные и связные самолеты противника.

В эти дни в полк неожиданно возвратился Иван Аскирко, которого уже никто не надеялся увидеть живым. Его подбили в воздушном бою под Яссами. Выбросившись из горящего самолета над передним краем, он приземлился между первой и второй траншеями обороны противника. Не успел летчик освободиться от подвесной системы парашюта, как его схватили фашисты.

Вскоре Аскирко был доставлен в немецкий штаб.

 — Какую задачу выполняет ваше соединение? — спросил у него гитлеровский полковник.

 — Бьет фашистов, — не задумываясь ответил летчик.

Полковник поморщился:

 — Назовите номер вашего полка и дивизии.

Аскирко подумал, не дать ли ложные показания, но тут же решил, что и этого не следует делать, чтобы не унижать себя перед врагом.

 — Что ж вы молчите, молодой человек? Отвечайте, не бойтесь, — сказал полковник.

 — Бойтесь вы, — ответил Аскирко. — Вас здесь вон сколько, а я один — и то вы мне руки связали.

Фашист приказал развязать летчику руки, полагая, что после этого он станет разговорчивей. Спросил:

 — Вы коммунист?

 — Да, коммунист!

 — Будете отвечать на мои вопросы?

 — Нет.

Полковник стал кричать, пугая расстрелом. Аскирко молчал. Его увели и посадили в карцер, который находился здесь же, в здании штаба. Одна мысль не выходила из головы летчика — бежать. Но как?

Ночью Аскирко потребовал вывести его в уборную. Там он снял с себя летную куртку и попросил конвоира ее подержать. Но едва тот протянул руку, как летчик выхватил у него винтовку и оглушил его прикладом. Худощавый, невысокого роста, Аскирко протиснулся через узкое окно уборной и прыгнул в темноту. Он побежал вдоль высокого каменного забора в надежде найти выход. Вот наконец перед ним ворота, но там стоит часовой. Прижимаясь к земле, Аскирко пополз в другую сторону. Тишину разорвала трель сигнального свистка, послышались крики людей и лай собаки. Огромная овчарка, задыхаясь, бросилась на пленного.

Снова допрос, но теперь уже с адскими пытками. Однако советский летчик по-прежнему не проронил ни слова. Тогда гитлеровцы решили отправить его в лагерь.

Сопровождали Аскирко два конвоира. В вагоне было тесно. Пленный сидел у окна. Когда поезд подошел к лесу, летчик выбил головой оконное стекло и выбросился из вагона.

Упал он удачно. Скатившись с насыпи, бросился бежать. Позади послышалась беспорядочная стрельба… Как назло, в лесу располагалось воинское подразделение противника. Аскирко снова оказался в руках фашистов. Его опять избили и отправили в лагерь для военнопленных.

Немного оправившись от побоев, Аскирко вместе с верным товарищем стал готовить очередной побег. В темную ненастную ночь им удалось перебраться через колючую проволоку. До наступления рассвета они успели пройти около пятнадцати километров. Однако утром их схватили.

Через месяц, в июльскую грозовую ночь, Аскирко и его пятерым друзьям удалось организовать новый побег. Но и на этот раз он кончился неудачно. Очнулся летчик в румынском полевом госпитале без левой руки.

А мысль о побеге по-прежнему не выходила у него из головы. И Аскирко все-таки ушел, обманув не очень бдительную госпитальную охрану. Эта была его пятая попытка вырваться из фашистской неволи. К счастью, она оказалась и последней. Через пять дней Аскирко наконец добрался до линии фронта и благополучно перешел к своим…

Мы, словно дети, радовались возвращению Аскирко в полк. Но как тяжело было смотреть на его душевные страдания, сознавать, что он уже никогда не сможет подняться в воздух.

…В конце декабря 1944 года войска 1-го Украинского фронта начали наступление с сандомирского плацдарма. Туманы и низкая облачность сковывали действия авиации. Вся тяжесть прорыва вражеской обороны легла на артиллерию, пехоту и танки. Несколько дней нашим наземным войскам пришлось вести бои без поддержки с воздуха. Но как только погода улучшилась, мы перелетели на аэродром Енджеюв и приступили к боевой работе.

…Веду восьмерку. Внизу по шоссейной дороге движутся автомашины. Их много. Это отступающая мотопехота противника.

Впереди по курсу — Дзелошин. В городе идет бой, многие улицы охвачены пожарами.

Проходит еще несколько минут. Сверяю карту с местностью. Да, сомнений нет…

 — Под нами Германия! — кричу по радио.

 — Ура! Ура!.. — доносит эфир ответные возгласы.

Сколько мы мечтали об этом моменте! И в сорок первом, когда отходили на восток, и во время жестоких боев на Волге, и на Дону, откуда началось наше победоносное наступление. И на Днепре… Дошли! 20 января 1945 года советские истребители появились в небе фашистской Германии. Час возмездия настал.

 

Граница позади

Первая посадка на земле заклятого врага — на аэродроме Альт-Розенберг. Впрочем, это — всего лишь ровное поле рядом с родовым имением Розенбергов. Неподалеку от него высится старинный пятиэтажный дворец, а за ручьем виден одноэтажный дом, построенный в новом стиле. Позади имения — обычная немецкая деревня с киркой и ровными рядами каменных домов. Жителей там нет, бросив все, они разбежались. Одни ушли на запад, другие спрятались в здешних густых лесах. Поспешное бегство немцев лучше всяких слов говорило об их животном страхе перед возмездием.

Любопытство потянуло во дворец. Мы прошли по его многочисленным богато убранным комнатам, осмотрели роскошную библиотеку, охотничий зал, стены которого были увешаны дорогими ружьями и всевозможными доспехами. Словом, нам довелось увидеть почти неразоренное гнездо цивилизованного фашистского грабителя.

Во дворце разместился летный и технический состав. Первый раз за время войны нам, отвыкшим от тепла и уюта солдатам, довелось спать на дорогих кроватях и диванах.

Завтракали в дворцовой столовой. На столе сверкали хрусталь и серебро. Но к роскоши мы относились равнодушно.

Подкрепившись, идем на аэродром. Над землей — предрассветные сумерки, падает мягкий снег, кругом — тишина. Только из деревни доносится мычание и блеяние голодного скота.

 — Если бы было свободное время, пошел бы и выпустил коров и овец, — говорит кто-то из летчиков, — ведь подохнут без корма.

 — Не жалей — не твое добро, хозяева и то не пожалели. А тебе что?.. Шагай на войну, догоняй фрица, — отвечает Шаруев.

 — Дня три пройдет, и хозяева появятся, — слышится первый голос. — В лесу долго не просидишь. Да поймут наконец, что мы не собираемся безобразничать так, как они на нашей земле.

 — О погоде лучше подумайте, ребята, — вмешивается Кузьмин. — Видимости почти нет, а лететь надо непременно: пехоту не бросишь на произвол судьбы.

Да, лететь надо. И мы поднимаемся в воздух. Задание — прикрыть переправы через Одер.

Прижимаясь к верхушкам деревьев, веду восьмерку в район Опельн — Олау. По мере удаления на запад снегопад постепенно стихает. Потом совсем прекратился. Облачность поднялась до тысячи метров, но горизонт по-прежнему закрыт серой дымкой.

Наша пехота переправляется в нескольких местах, почти не встречая сопротивления. Сильный бой идет лишь за Опельн. По разрывам снарядов и вспышкам сигнальных ракет не трудно заключить, что половина города уже в наших руках. В воздухе пока спокойно, самолетов противника нет. Чтобы не везти боеприпасы обратно, отыскиваю на окраине города скопление вражеской пехоты и завожу эскадрилью на штурмовку. Наши снаряды и пули вспарывают мерзлую землю. Мечутся под огнем фигурки в зеленых шинелях, падают и застывают в неестественных позах.

 — Не нравится, гады? — слышу в наушниках голос Петрова.

Смерть везде страшна. Со своей земли фашисты бегут так же, как и с нашей. Атаки повторяем одну за другой. Теперь наш начальник штаба доложит в дивизию, что эскадрилья истребителей штурмовыми ударами рассеяла и частично уничтожила до роты пехоты противника.

В полдень мы снова над Одером. Но теперь прикрываемые нами наземные войска находятся уже западнее реки: плацдарм быстро расширяется. Ходим под облаками, наблюдая за «окнами», через которые пробиваются скупые лучи зимнего солнца. Вдруг в одном из них мелькнул силуэт самолета, потом второй, третий. Все ясно: «фоккеры» идут выше облаков, видимо, намереваются штурмовать нашу артиллерийскую батарею. Пользуясь тем, что противник нас не видит, разворачиваемся, набираем высоту и атакуем его с фланга всей эскадрильей. Четыре вражеских самолета вспыхнули и упали восточнее батареи. Остальные, ошеломленные внезапным ударом, поспешили скрыться в облаках.

Развернувшись, мы на малой высоте проносимся над огневыми позициями артиллеристов. Они в знак благодарности подбрасывают вверх шапки и машут руками. Для нас это самая высокая награда.

На аэродроме нас встречают возбужденные техники и механики. Они довольны нашими успехами.

 — Четыре самолета сбили, — значит, бой был нелегким? — спрашивает Тамара. Она и рада, и обеспокоена. А сколько ей еще придется поволноваться до конца войны.

 — Не тот немец стал, товарищ инженер, — отвечает за меня Кузьмин. — Сегодня и штурмовали, и четырех «фоккеров» сбили, а по нас ни одного выстрела не было сделано. Одним словом, сейчас мы хозяева воздуха.

К вечеру погода совсем испортилась. Убедившись, что летать не придется, мы сели на трофейную автомашину и поехали в Крайцбург. Слишком велик был соблазн — осмотреть первый германский город.

Когда подъезжали к Крайцбургу, наше внимание привлек силуэт женщины, сидевшей за кюветом дороги. Это была замерзшая старушка. Она так и застыла, держась худенькой рукой за подол черной юбки.

Много ужасов повидал каждый из нас за время войны, но этот труп…

 — Вот гады, мать бросили, хуже зверей, — возмущались летчики.

В Крайцбурге, этом аристократическом городе, не оказалось ни одного немца. И здесь все говорило о паническом бегстве жителей.

 — Интересно получается, весь город наш, бери что хочешь, — шагая по улице, философствовал Кузьмин. — А зачем? Вещи уже потеряли цену.

Летчик правильно рассуждал. В те дни для нас дороже всего был исправный самолет и безотказно действующее оружие.

 — А все-таки зря немцы разбежались, — не унимался Кузьмин. — Они бы сразу убедились в том, что Гитлер их без конца обманывал и запугивал.

Снег шел всю ночь. А утром внезапно наступила оттепель. Аэродром закрыло туманом.

 — Вот и отвоевались, — говорили летчики, глядя на мокрое летное поле.

Целый день мы ожидали улучшения погоды, но лишь к ночи туман рассеялся и в разрывах облаков появились яркие звезды. Я рассчитывал на похолодание, однако этого не случилось.

Авиация противника, базируясь на аэродромах с бетонным покрытием, заметно активизировалась. Основные удары она наносила по нашим танковым соединениям. Надо было прикрыть их с воздуха.

…На разбеге самолет бросает из стороны в сторону. Фонтаны воды и грязи, поднятые воздушным винтом, залепляют стекла кабины, забивают тоннели масляных и водяных радиаторов. Однако эскадрилья взлетела. Моторы работают на предельном температурном режиме. Сбавив до минимума обороты, идем в район прикрытия. Успели вовремя. К Пархвитцу приближались небольшие группы вражеских бомбардировщиков. Бой был не очень упорный, но продолжительный. Одну за другой мы отбивали попытки противника нанести удар по нашим танкам.

Мотор моего самолета начинает давать перебои, тряска все увеличивается. Долго ли он протянет на таком режиме?

Наконец последняя атака отражена. Танки снова пошли вперед, громя остатки фашистских войск.

На обратном пути мы с ведомым садимся на ближайший аэродром Ёльс. Надо установить причину тряски мотора и определить, можно ли лететь дальше.

Отворачиваю масляный фильтр. Так и есть: на нем следы стружки подшипника.

 — Надо менять мотор, — говорит подошедший инженер.

 — Товарищ командир, — старается опередить мое решение Шапшал, — вы садитесь на мой самолет, а я полечу на вашем.

Он смотрит на меня умоляющим взглядом, верный и бесстрашный боевой товарищ.

 — Какая, Федя, разница, все равно не дотянет.

 — Мне что, я один, а вас Тамара Богдановна ждет…

 — Как по-вашему, — спрашиваю у инженера, — выдержит мотор еще минут двадцать?

 — Может быть, и выдержит, — отвечает он, — но лететь, конечно, рискованно.

Что ж, нам не впервой рисковать, полетим. С трудом оторвавшись от земли — здесь такая же грязь, как и на нашем аэродроме, — мы поднялись в воздух. Соблюдая максимум предосторожности, ожидая каждую секунду полного отказа двигателя, я все-таки дотянул до «дома».

 — На честном слове прилетел, — осмотрев самолет, задумчиво говорит Тамара. — Непонятно, как мог мой коллега выпустить такую машину…

К утру мотор на моем истребителе заменили. Но о вылете не могло быть и речи. Полоса пришла в полную негодность. Появись здесь сейчас пара «фоккеров», и пропали наши самолеты.

 — Гнилая же, братцы, зима в Германии, — говорит Шапшал. — Мыслимое ли дело: в феврале идет дождь…

 — Теперь мы, как в сказке, будем у моря ждать погоды, — делает вывод Петров.

Этот разговор натолкнул меня на мысль — заранее пригладить размокший грунт на полосе. Наступят заморозки, и мы сразу поднимемся в воздух. Ведь нам и нужен теперь всего один вылет: наши танки уже захватили первоклассный бетонированный аэродром Бриг.

Три дня по-весеннему светило солнце, даже в лесу начал таять снег. И все это время на аэродроме работал трактор, приглаживая землю. Люди жили одной мыслью — любыми средствами вырваться из плена распутицы и перелететь поближе к фронту. Метеоролога окончательно замучили, требуя от него похолодания. Будто и в самом деле погода зависела от него.

И вот однажды перед вечером подул холодный ветер, на влажных тропинках появилась тоненькая корка. На следующее утро, едва занялась заря, весь полк по тревоге собрался на аэродроме. Техники и механики стали готовить самолеты к перелету. Я сел в машину и попробовал рулить, она побежала, как по бетонке: полоса надежно промерзла.

На рассвете все эскадрильи поднялись в воздух. Прижимаясь к земле, мы благополучно пробили завесу снегопада и вскоре приземлились на аэродроме Бриг. Здесь все говорило о стремительном наступлении наших танковых соединений. На стоянках мы увидели совершенно исправные немецкие бомбардировщики и истребители. В авиамастерских тоже стояли отремонтированные самолеты всех типов, включая даже огромные ночные разведчики «дорнье».

 — Вот где был «Гитлер капут», — смеется Петров.

 — А что ж им оставалось делать, — отвечаю ему. — Без горючего-то не полетишь.

Да, за Одером наши крепко всыпали гитлеровцам. Фашистские молодчики, очевидно, бежали так, что только пятки сверкали. Напрасно Гитлер клялся лично повести в атаку последний взвод и применить «такое оружие, от которого содрогнется мир…». Теперь было каждому ясно, что дни его «третьего рейха» уже сочтены, что сорок пятый год станет годом нашей победы.

Вот бывший немецкий штаб. Он оборудован по последнему слову техники: огромные фотолаборатории, штурманские классы с тренажерами. Рядом — многочисленные склады с моторами и запасными частями. И все это брошено. Даже ордена, аккуратно упакованные в коробки, не успели увезти.

На некотором удалении от штаба видны низенькие серые бараки, обнесенные колючей проволокой. Там, содержались военнопленные. Они-то и построили эти прекрасные аэродромные сооружения. А где теперь несчастные узники фашистского плена? Угнаны в тыл Германии? Расстреляны? А может быть, их успела освободить Красная Армия?

На ночлег мы остановились в соседней деревне Мольвиц. Когда шли туда, обратили внимание на большой серый обелиск, стоявший рядом с киркой. На каменной плите были высечены фамилии жителей деревни, погибших в первую мировую войну.

 — Вот это списочек! — замечает Кузьмин. — И только из одной деревни. А сколько их по всей Германии? — И, помолчав, добавляет: — С нашими отцами воевали. Чего им надо было?

 — Как чего? — вступает в разговор Сопин. — Земля наша им нужна была, наш хлеб, сало, масло… Вот народец… Не может жить без войны.

 — Про народ зря говоришь, — возражает Кузьмин. — Войну начали фашисты.

 — А фашисты, по-твоему, в безвоздушном пространстве живут? — не сдается Сопин. — Разве немецкий народ не несет ответственности за фашизм? Почему он позволяет Гитлеру творить такие злодеяния?

 — А вот почему: эти погибшие, что значатся в списке, в понятии немца — жертвы не захватнической войны. Он считает, что его односельчане геройски погибли за немецкий народ от руки русского солдата, что за их смерть надо отомстить. Народ и фашизм — все это, брат, гораздо сложнее, чем ты представляешь, — говорит примиряюще Кузьмин.

Прекратившийся спор о фашизме и немецком народе я продолжаю мысленно. Да, немецкий народ действительно позволил Гитлеру обмануть себя, в этом его трагедия. Но произошло это не так просто, как кажется Сопину. Здесь Кузьмин прав.

То, что я увидел потом, подтверждало мои мысли. Почти в каждом доме мы находили прекрасно изданные книги о жизни фюрера и его «близости» к народу. Вот он — среди немецких бюргеров — интересуется их жизнью, вот — в госпитале, вручает раненым солдатам железные кресты, а на следующем снимке — бесноватый раздает подарки детям. Все неправдоподобно, фальшиво, но кое-кто таким картинкам верил. Да, народ оказался обманутым. И теперь он вынужден расплачиваться за авантюризм своего фюрера.

…Прикрываем боевые действия наземных войск в районе Бунцлау. До этого города в свое время довел русскую армию М. И. Кутузов. Здесь он умер. Близ шоссейной дороги высится небольшой холмик, под ним похоронено сердце великого полководца.

Наши танковые и механизированные соединения прошли здесь два дня назад. В память о великом соотечественнике советские солдаты оставили на обелиске стихотворную надпись:

На прикрытие передовых наземных частей опять приходится летать с аэродромов, удаленных на сто пятьдесят километров от линии фронта. Время пребывания самолетов над целью ограничено до предела. Кроме того, на маршруте часто встречаются отдельные пары «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». И нам не всегда удается избежать с ними боя.

 — Скоро уже война кончится, а наши тыловики так и не научились быстро строить аэродромы, — возмущается Егоров.

 — При чем тут тыловики? — возражаю я. — Наземные войска продвигаются по тридцать — сорок километров в сутки. Четыре дня такого наступления, и мы сразу оказываемся в глубоком тылу. Разве можно за это время аэродром построить? Свои претензии лучше предъяви Гитлеру: почему он в свое время не оборудовал на этом направлении хотя бы парочку бетонных полос… — И уже серьезно разъясняю: — Будем летать с подвесными баками. Только не спешите сбрасывать их при первом появлении противника, а то на обратный путь горючего не останется.

…Летим прикрывать наши передовые отряды, действующие в районе Лаубани. Маршрут проходит вдоль переднего края. По пути встречаются две пары «мессершмиттов». Видя наше численное превосходство, они в драку не вступают. Мы тоже не преследуем их. Наша главная задача — прикрыть танки.

Вот и Лаубань. Связываюсь по радио с авиационным представителем, который находится при штабе танкового соединения. Сегодня эту роль выполняет инспектор техники пилотирования Рыбкин.

 — Видишь меня? — спрашивает он, давая две опознавательные ракеты.

 — Вижу.

 — Выручай, брат, немцы отрезали. Но как мы, истребители, можем помочь танкистам выйти из окружения?

 — Передай по радио «хозяину», — говорит он, — пусть пришлют штурмовиков. Хотя бы эскадрилью. Я их здесь наведу, иначе нам туго придется.

Связываюсь со своим командным пунктом и передаю просьбу танкистов. В ответ слышу:

 — Скоро вышлем. Пусть держатся.

В это время с запада приближается большая группа самолетов. Это «фокке-вульфы», груженные бомбами. Они идут бомбить наши танки.

Занимаю выгодное положение для атаки и одновременно сообщаю Рыбкину воздушную обстановку. Медлить нельзя.

 — За мной, в атаку!

Гитлеровцы беспорядочно сбросили бомбы, но поле боя не покинули. Видя свое численное превосходство — их около сорока, а нас восемь, — они, что называется, полезли на рожон, стали атаковать кто как вздумает. В этой неразберихе их ведущий вскоре потерял управление.

Мы, наоборот, действовали дружно, слаженно, оказывали друг другу помощь. Наши атаки были дерзкими, стремительными. Даже находясь в меньшинстве, мы сумели захватить инициативу.

Во время первых же атак нам удалось сбить трех «фоккеров». Но остальных это не образумило. Они носились на больших скоростях, пытаясь вести прицельный огонь. Ушли гитлеровцы лишь после того, как потеряли еще два самолета.

Сбить в неравной схватке пять истребителей и не потерять ни одного своего — немалая победа. Она убедительно показывала наше тактическое и моральное превосходство над противником.

Со станции наведения передали: «Танкисты благодарят летчиков». Мы тоже рады, что сумели защитить их от бомбовых ударов с воздуха.

Дождавшись очередной группы истребителей, берем курс на свой аэродром. По пути встречаем две эскадрильи штурмовиков — они идут на помощь танкистам.

Через несколько дней линия фронта продвинулась еще дальше на запад. Советские войска вышли к реке Нейсе. Но на этом рубеже они внезапно остановились. Мы, конечно, не знали о замыслах нашего Верховного командования, но чувствовали, верили, что в ближайшее время по врагу будет нанесен новый мощный удар, завершающий, последний!

 

Перед решающим ударом

Дожди и оттепели вконец расквасили все полевые взлетно-посадочные площадки. Поэтому на нашем комфортабельном бригском аэродроме собралось до шестнадцати авиационных полков. Тут стояли бомбардировщики, штурмовики, истребители. Чтобы рассредоточить эту массу авиации, некоторые части были переброшены в другие места. Исправные самолеты нашего полка улетели в Польшу, на аэродром Рудники, а подлежащие ремонту остались в Бриге. Но и их скоро привели в готовность и перегнали на новое место.

На рудниковском аэродроме я встретил Колю Орловского. Он подлечился в госпитале, но врачи «закомиссовали» его, признав негодным к летной работе. Это было для него большим ударом — он так любил небо, что не мыслил жизни без самолета. И злости против фашистов накопилось у него много, а выход ей могли дать лишь крылья и оружие истребителя.

Орловский при первой же встрече стал уговаривать меня дать ему самолет.

 — Не верь, командир, врачам, — убеждал он меня. — Неужели я знаю себя хуже, чем они? Сам посуди, ну зачем бы я стал проситься на истребитель, если бы чувствовал, что не могу летать?

Доводы его были не лишены логики, и я уже готов был сдаться на уговоры старого друга. Но одно смущало: он полтора года не летал. По всем правилам его нельзя было выпускать без провозных полетов и без тренировки. На нашу беду в полку не оказалось и двухместного самолета.

Орловский ходил за мной по пятам, и я уступил.

В один из погожих дней мы пошли на стоянку. Коля сел в кабину, запустил двигатель, сделал две рулежки и взлетел. Он выполнил круг, второй и только хотел заходить на посадку, как на полосу приземлился транспортный самолет Ли-2. Развернувшись после пробежки, он начал медленно рулить. Места для истребителя не оставалось, и Орловский был вынужден уйти на третий круг.

И случись же так: вдруг подул сильный ветер, а потом повалил густой снег. Даже в пятидесяти метрах не стало ничего видно. Лишь по гулу мотора можно было определить, где находится самолет. В такую минуту легче оказаться на месте летчика, чем вот так стоять на земле, ожидая трагического исхода. Ведь неподалеку возвышались трубы заводского комбината, если жаться к земле, можно врезаться в них. Самым правильным в таком случае был бы уход на другой аэродром. Но подсказать этот выход по радио невозможно: на самолете Орловского отказал приемник. Догадается ли летчик сам?

Стою и жду, нервы напряжены до предела. По шуму мотора определяю место самолета на кругу. Вот Орловский выполнил четвертый разворот и чуть сбавил обороты. Попадет ли на полосу? Обороты убраны полностью. Еще несколько секунд, и машина, вынырнув из снежной пелены, появилась над посадочной полосой. Молодец Орловский! Полтора года не летать и сделать первую посадку в таких условиях!

Сияя от радости, Коля спрашивает:

 — Как, сдал экзамен?

 — Отлично!

 — Значит, буду бить фашистов!

На этом аэродроме мы простояли десять дней. Орловский ежедневно усиленно тренировался и вошел в строй полноценным боевым летчиком.

Вскоре началась операция по ликвидации группировки противника западнее города Опельн, и наша дивизия снова сосредоточилась на аэродроме Бриг. Против нас действовал отряд 52-й немецкой эскадры, укомплектованной отборными летчиками. На кок-винтах их самолетов была нарисована белой краской спираль.

…Советские наземные части с упорными боями продвигаются вперед. Вылетаем на их прикрытие. Веду группу в составе восьми самолетов. Боевой порядок эшелонирован по высоте: внизу ударная четверка, вверху — прикрывающая. На подходе к городу Нейсе встречаем восьмерку «мессершмиттов». Их верхняя четверка устремилась вниз, к нашей ударной группе, и тут же была атакована прикрывающей группой Кузьмина. Один «мессер» вспыхнул и начал падать. Моя четверка сбила еще один самолет. Остальные фашисты оставили поле боя.

Со станции наведения предупреждают о приближении большой группы «фокке-вульфов». Занимаем исходное положение и атакуем. Когда я зашел одному из «фоккеров» в хвост и, прицелившись, хотел нажать на гашетки, он взорвался. В чем дело? По всей вероятности, в него угодил артиллерийский снаряд крупного калибра. На войне такие случаи хоть редко, но бывали.

Потеряв еще два самолета — теперь уже от огня наших истребителей, — фашисты начали отдельными парами выходить из боя.

Мы возвращаемся на свой аэродром. Навстречу нам идут в сопровождении истребителей три девятки пикирующих бомбардировщиков Пе-2. Но что это? Слева к ним крадутся четыре «мессершмитта». Надо упредить их атаку. Быстро даю команду Кузьмину. Его звено набирает высоту и со стороны солнца наносит по фашистам внезапный удар. Два «мессера», прошитые пулеметными очередями, падают на землю, остальные поспешно уходят на свою территорию.

После трехдневных боев наши войска замкнули кольцо вокруг вражеской группировки, оборонявшейся западнее города Опельн. Окруженные гитлеровцы отказались сдаться, и мы получили приказ штурмовать их. Делаем по нескольку вылетов в день. Зенитной артиллерии здесь у противника мало, но его истребители оказывают нам противодействие. Базируются они на аэродроме Швейдниц.

22 марта наше командование решило нанести по этому аэродрому удар с воздуха. Группу истребителей повел полковник Горегляд. Мы должны были расчистить путь бомбардировщикам, а затем воспрепятствовать взлету вражеских самолетов.

При подходе к Швейдницу нас встретила восьмерка «мессершмиттов». Она сразу же навалилась на звено Егорова, которое шло впереди основной группы. Я со своим ведомым поспешил ему на помощь. Нам удалось не только сковать гитлеровцев, но и уничтожить двух «мессеров». Это сделали Зайцев и Егоров.

Когда в бой вступила основная группа наших истребителей, фашисты не выдержали и по одному стали уходить на запад. Три девятки «пешек» беспрепятственно подошли к аэродрому и нанесли по нему мощный бомбовый удар. Почти все находившиеся там вражеские самолеты были уничтожены. Взлетели на воздух и склады горючего.

Вскоре остатки немецкой группировки, окруженной западнее Опельна, сдались в плен. А немного позднее пал и Швейдниц — город с феодальным замком на горе.

Наше соединение перебазировалось в Лихтенвальдау. Здесь аэродром намного меньше и хуже, чем в Бриге.

Сразу же включились в боевую работу. Сегодня нам приказали произвести разведку аэродрома в Дрездене. Сначала я послал на задание Пистуновича и Зайцева. Но они, встретившись с двенадцатью «мессершмиттами», не смогли пробиться к цели. Решил лететь сам в паре с Шапшалом.

Линию фронта пересекли на бреющем полете. Дальше тоже шли на малой высоте, чтобы нас не могли засечь радиолокаторы противника.

Благополучно достигнув Хемницы, набрали высоту и повернули на Дрезден. Большой портовый город был залит солнцем. У пристани стояло много речных судов и грузовых барж. На аэродроме, расположенном восточнее Дрездена, находились только транспортные самолеты Ю-52.

Фашисты обнаружили нас и открыли зенитный огонь. А вскоре появилась и восьмерка «мессершмиттов». Вступать с ними в бой было рискованно. Но прежде чем уходить, требовалось определить, откуда они взлетели.

Снижаемся до ста метров и возвращаемся к аэродрому. Только теперь я заметил на его противоположной окраине около пятидесяти «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». Разворачиваемся в сторону леса и летим над ним, едва не касаясь макушек деревьев. Этим маневром нам удается оторваться от вражеских истребителей.

Ложимся на обратный курс и вскоре пересекаем линию фронта. Сразу после посадки я связался по телефону со штабом дивизии и доложил о результатах разведки.

Пристально наблюдая за аэродромами противника, мы установили, что самолетов на них, особенно бомбардировщиков, становится все меньше и меньше. Не имея возможности наносить ответные бомбовые удары по нашей авиации, фашисты начали забрасывать к нам диверсантов. Одного такого лазутчика мы задержали как-то ночью. При нем оказались бутылки с горючей смесью, несколько небольших магнитных мин, гранаты, автомат. Гитлеровцу не удалось даже вступить на территорию аэродрома. Наши бдительные бойцы сразу засекли его и обезвредили.

 

На Берлин!

Вечером 15 апреля мы скрытно — на малой высоте — перелетели поближе к линии фронта — на аэродром Фрайвальдау. А на следующее утро перед строем полка были зачитаны приказ Военного совета фронта и его обращение к войскам в связи с началом нашего наступления на Берлин. Потом состоялся митинг. В коротких, но ярких речах летчики клялись доконать фашистского зверя, отомстить врагу за погибших товарищей! А по фронту уже гремела канонада. Начинался последний решительный бой!

Прозвучала команда «По самолетам!», и первая эскадрилья поднялась в воздух. Идем сопровождать штурмовиков, которые должны нанести удар по противнику, обороняющемуся на правом берегу Шпрее. В районе цели попадаем под сильный зенитный огонь противника. Но «илы» не сворачивают с боевого курса. Мы надежно прикрываем их сверху.

Когда штурмовики, закончив работу, легли на обратный курс, в воздухе неожиданно появилась четверка «мессершмиттов». Она сразу же разделилась на пары, чтобы ударить по «илам» с двух сторон. Одну из них мы успели перехватить. Меткой очередью Шапшал сбил ведомого «мессера». Но второй паре удалось завершить атаку. От прямого попадания вражеского снаряда штурмовик загорелся. Летчик успел выброситься с парашютом, а стрелок погиб.

Бои за Шпремберг, начавшиеся 18 апреля, носили тяжелый характер. Упорно и отважно дрались наши летчики. Мы сбили восемь вражеских самолетов. Лично я вогнал в землю одного «мессера». Ему суждено было стать последним на моем боевом счету.

Еще не успели мы по-настоящему и опомниться от этой схватки, как со станции наведения поступило приказание нанести штурмовой удар по колонне мотопехоты противника, которая находилась на марше. Отыскав цель, истребители стали в круг и начали поливать гитлеровцев пушечно-пулеметными очередями. Внизу одна за другой запылали автомашины. Но колонна имела сильное зенитное прикрытие. Небо вокруг нас густо усеяли разрывы снарядов. В разгар штурмовки я вдруг услышал по радио возглас Гучека:

 — Прощайте, братцы!

Его истребитель, объятый пламенем, врезался в гущу вражеских бронетранспортеров. Так погиб мой замечательный ученик и верный боевой товарищ.

Во время очередного захода вспыхнул и беспомощно рухнул на землю самолет Николая Живова.

 — Бей гадов до последнего снаряда! — закричал я по радио и, снизившись до бреющего, начал в упор расстреливать мечущихся на дороге фашистов.

Это был наш последний боевой вылет. В тот день я лишился еще одного друга — Николая Нестеренко.

Шпремберг пал. Сломив сопротивление фашистов, советские войска устремились вперед. Чтобы не отстать от наземных частей, мы перелетели на новый аэродром.

Теперь наши истребители летают главным образом на штурмовку. Мы громим колонны гитлеровцев, отступающие к Эльбе, наносим удары с воздуха по вражеской группировке, окруженной восточнее Берлина.

Столица фашистской Германии — в огненном кольце, наши войска берут все новые и новые кварталы города. А левое крыло фронта уже вышло к Эльбе.

Запустив моторы, выруливаем на старт, чтобы отправиться на очередное боевое задание. Но вдруг в наушниках раздается торжественный голос начальника штаба:

 — Вылет отставлен.

 — Почему? — спрашиваю по радио.

 — Берлин взят. Приказано прекратить боевые действия, — отвечает он.

После секундного молчания в эфир врывается многоголосое «ура».

 — Слава советскому оружию! — кричу по радио и нажимаю на гашетку. Над аэродромом победно гремят пулеметные очереди.

Отсалютовав, мы заруливаем машины на стоянку.

Летчики выскакивают из кабин, обнимаются, целуются. Победа! Дожили до того светлого дня, о котором мечтали все четыре тяжелых года… А на следующее утро нам официально объявили о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии.