...Хриса лежала неподвижно, отворотив в сторону лицо, мокрое от тихих слез, рассеянная, и он шептал ей на ухо ласковые слова, которые сами собой в изобилии рождались для нее в его любящем сердце...

Ее прекрасное имя, шептал он, нежит ему слух, будто сладкая мирра вливается в уши. Но возлюбленная много прекрасней своего имени. Лицо у нее, будто светлая луна, и ланиты пылают ярче утренней Эос. Ее губы волнуют, ибо похожи на живые пурпуровые кораллы... На половинки разломленного граната... На лепестки свежих томных роз, едва распустившихся. Ее глаза, густые и синие, напоминают ему чудесные озера, полные влаги, посреди египетской Ливии, а он, бредущий в пустыне странник, истомленный жаждой, с радостью великой припадает к ним, пьет их и не может утолить свою нестерпимую жажду, ибо сгорает от любви. Прекрасны волосы возлюбленной и темны, как бархатная тихая ночь, но каждый волосок в них светится и отливает живым, юным блеском, а все они свиваются в роскошные, сверкающие, пружинящие локоны. Запахи их благоуханны и сводят с ума, пьянят крепче самого крепкого вина, ибо он сгорает от любви. Груди возлюбленной под тонкой тканью трепещут, словно тяжелые кисти винограда под рукой бережного садовника, радующегося их зрелой и сладкой силе, а сосцы поднимают разбегающуюся ткань и торчат под нею, как сторожевые башни под пологом ночи на стенах, но едва коснешься их, и содрогается разом прекрасное тело возлюбленной, и трепет пробегает по нежным членам, и он изнемогает от любви...

Она, вначале с изумлением, затем с радостным ожиданием, внимала его тихому, ласковому шепоту, каждому слову, и слезы скоро высохли у ней на глазах, а слабая, растерянная улыбка то исчезала, то вспыхивала ему навстречу, и румянец удовольствия рдел на щеках все ярче.

Иногда краска стыда заливала ее прекрасное лицо, если слова, сказанные о ней, звучали слишком откровенно, слишком о тайном, и она прятала смущенные глаза у него на плече или закрывала лицо руками и долго не смела отнять их, пока любопытство не пересиливало стыда.

Его дыхание нежно ласкало ей шею, а губы, нашептывая, касались то щеки, то маленькой розовой мочки уха, возбуждая в ней новое желание. Его рука покоилась у ней под грудью, она ощущала сквозь ткань жар его тяжелой ладони, его вновь возникающее желание перетекало и пронизывало ее, а шепот становился сбивчивым, страстным, слова теснились на языке, мешая друг другу и путая нескладную речь...

Они поднялись с травяного ложа другими. Солнце светило слишком ярко. Птичий щебет оглушающим звоном висел в воздухе. Гудели внизу пчелы, и цветочный пестрый луг кружился перед глазами.

Пошатнувшись, Хриса оперлась на Асамона, и они не скоро разняли руки, с изумлением вслушиваясь в себя и в окружающее мироздание.

Асамону вдруг вспомнились вчерашние ее слова, сказанные ночью на Террасе Сокровищниц, и ему показалось, он понял их смысл. «Сегодня,— сказала она,— мне не нужны лишние подозрения». «Почему сегодня? — удивился он, не желая так скоро отпустить ее.— Разве ты не свободна?». «Потому что завтра подозревать что-либо будет уже поздно».

Откуда-то неподалеку доносилось веселое журчание воды, как если бы быстротекущий Эриманф решил не оставлять их наедине и следовал украдкою по пятам.

Асамон вздел оба седла через плечо, повесил торбу, и, взявшись за руки, влюбленные тронулись на шум воды. Они пересекали луг, и цветущие травы осыпали им на грудь в изобилии светлую, оранжевую, желтую и зеленоватую пыльцу, держали их за одежды.

Из тисовой рощи вокруг развалин под ноги выбежала тропа. По ней они углубились в скалы и спустились скоро в живописную расселину, дивясь по сторонам, как удивительна и переменчива бывает природа хотя бы и в двух шагах. Шум воды вблизи превратился в гул. Горный поток, спускаясь с вершин, падал здесь с отвесной стены, покрытой солевыми перламутровыми наростами, и превращался в небольшой водопад. Хрустальные струи разбивались внизу о плоские камни миллионами сверкающих брызг, и яркая радуга висела над этим великолепием столь отчетливо, что, казалось, на нее можно и опереться. Теплый воздух был влажен здесь, и они ступали мягко по колена в пышных, изумрудных мхах, ковром укрывающих даже темные базальты и сыпучие, сухие известняки.

Асамон сложил с себя оба седла и торбу возле огромного, надвое треснувшего камня, так чтобы брызги и водяная пыль не достигали их.

Пока он укладывал сбрую, Хриса скинула с ног сандалии и с простодушием истинной спартанки, чьи нравы не отличаются чрезмерной строгостью или ханжеством, отстегнула золотые булавки с наконечниками из слоновой кости, скрепляющие на плече ткань, сняла пояс, и одежда, струясь, упала к ее ногам. Она переступила через нее и предстала перед ним нагая, с одной крохотной ладанкой на шее, обделанной золотом и цветными каменьями.

Асамон замер в смущении и невольно потупил глаза, так ослепительна показалась ему красота его возлюбленной. Не скоро он осмелился вновь обратить на нее зачарованные взоры и даже гул водопада перестал слышать на время из-за того, что кровь толчками ударяла ему в виски и глушила вокруг все звуки.

Когда он пришел наконец в чувство и оглянулся, то увидел Крису стоящей в бурно низвергающихся со скал потоках воды. Хрустальные струи воды сверкали и переливались на ней расплавленным серебром, а темные волосы, подобно водорослям, трепало неукротимое течение.

Асамон опустился было на седло, намереваясь дождаться конца купания, но Хриса, сияя своей ослепительной наготой, оказалась вдруг подле и, взявши за руку, увлекла со смехом, как он был, упирающегося, в одежде, в самую кипень и грохот и прижалась к нему всем телом, обвивая крепко руками. Вода оказалась ледяною настолько, что поначалу под бешеным ее напором у Асамона перехватило дыхание. Холод пронзил его до самых костей. Но возлюбленная стояла так близко, и так нежны, теплы были ее объятия, что слепая стихия не могла остудить в нем пылающий пламень, но разжигала все сильнее.

Он вынес Хрису из водопада на руках, свежую, холодную и благоухающую. Капли воды дрожали на ней подобно драгоценным кристаллам. Она походила в его руках на созревающий плод, весь озолоченный солнцем, румяный от холодной воды, которая стекала светлыми ручьями с его одежды и с облепивших их обоих тяжелыми плетями ее волос.

Он долго стоял так, держа возлюбленную в объятиях, целуя, и не ощущал в ней веса. Но Хриса сама выскользнула из рук и ступила на землю.

Она чудесным образом переменилась с тех пор, когда Асамон впервые увидел ее на Хоре, на празднике Гимнопедий. Угловатая прелестная незавершенность сменилась за год женственной округлостью линий, не утратив при этом прежней очаровательной грации. Он не увидел у ней на теле ни единого порока, ни единого даже маленького пятна. И любое ее движение, плавный изгиб тела были исполнены для него неизбывного страстного желания.

Словно в солнечных горячих лучах Хриса купалась в устремленных на нее зачарованных взорах возлюбленного и ощущала трепетной кожей их пылкие прикосновения. И это волновало ее, делало еще прелестней, и еще ярче разгорался румянец у нее на щеках, блестели смущенной улыбкой ее жемчужные зубы.

Мягким движением Хриса запрокинула руки и сняла с шеи тонкую, как паутина, золотую цепочку с ладанкой, усыпанной цветными каменьями. Но это была не ладанка, а крохотный флакон искусной работы для заморских благовоний, которые отмеряются покупателю каплями, но оплачиваются обычно золотыми талантами, и даже человеческими жизнями. Этот флакон с его драгоценным содержимым был доставлен прекрасной спартанке из далекой Аравии, из провинции, которая получила прозвание Счастливой благодаря торговле этим редким и дорогим товаром.

Ни в одной другой стране, кроме Аравии, не растут ладан, мирра, кассия и кинамомон. Но все эти благовония, за исключением мирры, аравитяне добывают с величайшим трудом. Чтобы получить ладан, они сжигают стирак, который ввозят в их страну финикияне: ведь деревья, дающие ладан (ладаноносная босвеллия), стерегут крылатые змеи, маленькие и пестрые, которые ютятся во множестве вокруг каждого дерева. От этих деревьев их нельзя ничем отогнать, кроме как курением стирака. Так аравитяне добывают ладан, а чтобы добыть кассию, они обвязывают все тело и лицо, кроме глаз, бычьими шкурами и разными кожами и в таком виде отправляются за ней. Растет она обычно в мелком озере и вокруг него, а в этом озере водятся крылатые звери, очень похожие на летучих мышей и ядовитые. Они испускают громкие крики и стаями нападают на людей, которым приходится отгонять их и таким образом срывать кассию.

Еще более удивительным образом аравитяне добывают кинамомон. Где он растет, и какая земля порождает это удивительное растение, они и сами не знают. По их рассказам, большие, хищные птицы приносят эти сухие полоски коры в свои гнезда, слепленные из глины на кручах гор, куда человеку добраться невозможно. И тогда аравитяне для добывания кинамомона придумали такую уловку. Туши павших быков, ослов и других вьючных животных они разрубают на куски и привозят в эти места. Сваливши мясо вблизи гнезд, они затем удаляются. А птицы слетаются и уносят куски мяса в свои гнезда раз и другой, и третий, пока гнезда, не выдержав тяжести, не обрушатся на землю. Тогда люди возвращаются и собирают добычу.

Но и это была только часть тех веществ, которые составляли содержимое крохотного флакончика. Благоуханные масла десяти сортов — фиалки, лотоса, нарциссов, карликовой пальмы, белого жасмина, лилий, мирты, майорана и померанцевой корки в строго отмеренных долях придавали снадобью тот изысканный аромат и силу, ради которых тысячелетиями брели караваны верблюдов, корабли бороздили просторы морей, гибли люди.

Хриса отняла крышку с вделанным в нее драгоценным камнем, и густая, янтарная цвета капля задрожала у ней на пальце, расточая вокруг тонкий, волшебный запах.

Она провела себя ладонью между грудей, и ноздри ее наполнились сладкой негою. Томная дымка медленно заволокла прекрасные глаза Хрисы. С мерцающей на губах улыбкой она протянула драгоценный флакон возлюбленному, и он радостно вспыхнул, угадывая ее желание. Они молча опустились на изумрудный, пышный ковер из вечнозеленых мхов, и Асамон с бесцеремонным неведением варвара вылил содержимое флакона себе на ладонь. Затем, встав на колена и замирая сердцем, он прижал ее к груди возлюбленной, так что янтарные ручейки, благоухая, поползли из-под ладони в стороны по мягкой, словно лист мастикового дерева, и нежной, как сирийские шелка, коже.

Не желая потерять ни одной капли драгоценного масла, Асамон медленно провел рукою вниз по трепетно вздрогнувшему животу, по упругим, золотистым от солнца бедрам возлюбленной, вокруг тонкой, чувственной талии.

Легкие, скользящие прикосновения его ладони возбудили в ней сладкую истому, а когда он коснулся тяжелых, словно драгоценные чаши с яркими рубинами, замерших в ожидании грудей, крупная дрожь пронзила прекрасное тело Хрисы, и с уст сорвался сладострастный, мучительный стон.

Томясь желанием, Асамон сорвал мокрый после купания хитон и вылил последние капли из флакона на себя. Растер их, чувствуя, как волшебное зелье горячо проникает через кожу в кровь, сладко кружит голову. В помраченном сознании еще скользнула слабая мысль, что едва ли простым смертным подвластно составление таких чудодейственных снадобий, но он не успел додумать начатого. Безумная страсть внезапно обуяла обоих, столь опрометчиво злоупотребивших содержимым флакона, и бросила со стенаниями в неистовые объятия друг друга...

...Сама прекрасная Афродита, должно быть, изощряла их в божественном искусстве любви, в разнообразии ласк и способов, как извлечь наслаждение, не доступное простым смертным. Для того она лишила их рассудка и чувства стыдливости, ибо неопытность их была очевидна. Неистовые ласки влюбленных, должно быть, очень веселили любвеобильное сердце богини, и, распаляя страсть, она тайно внушала прекрасной спартанке все новые и новые из своих удивительных секретов, которые знала, быть может, она одна.

Повинуясь ее коварным советам, Хриса змеею многажды страстно обвивалась вокруг тела возлюбленного. Весенним гибким плющом оплетала его ноги, подобные мраморным колоннам, для него распускала свои нежно-розовые, чудные цветы. Опрокидывалась золотою лягушкой на изумрудной болотной ряске, оглашая сладострастными стонами окрестности. Игривой львицей припадала на колена, с неистовством отдаваясь возлюбленному. Падала на него из поднебесья, как падает ловчая птица на мелькающего по низким кустарникам пушистого лисенка, то превращалась сама в погибающего, но не от страха, а от неистовой любви, весеннего зверя, и страсть ее была столь велика и неукротима, так искусно она возбуждала в возлюбленном все новые и новые желания, что становилась для них обоих погибельна.

Но натешилось, должно быть, лицезрением чужой страсти сердце златокудрой Киприды, и она с улыбкой оставила их.

...Оглушенные, они пали ниц друг подле друга, остывая и медленно приходя в рассудок. Все стыдные подробности коварная память теперь возвращала им одну за одной, и они ужасно смутились вдруг и не знали, как смотреть другому в глаза, с поспешностью отворачивали лица в сторону. Случайно их робкие взгляды, брошенные украдкой, встретились и застыли в испуге, но... лукавый изгиб губ, искра, мелькнувшая в глазах — и они весело враз расхохотались, а затем с удвоенной страстью набросились друг на друга, и теперь уже сама Афродита с изумленной улыбкой могла наблюдать упражнения своих несомненно способных учеников, усвоивших все ее уроки.

...Потом они лежали друг подле друга, нагие, и Хриса возложила на голову возлюбленного лохматый венок из листьев дикого винограда и сонных соцветий пассифлоры. И взялась плести другой из медвяно-сладкого прекрасного лотоса.

— Растения тоже любят друг друга,— шептала она, вдыхая чудесные запахи.— Мне рассказывали, что среди финиковых пальм одни считаются мужскими, а другие — женскими. И вот мужская пальма любит женскую, и, если они растут далеко, дерево склоняется в сторону любимой. Или засыхает от тоски. Опытный земледелец, понимая горе дерева, может излечить его страдания. Он берет черенок женской пальмы и прививает его к сердцу пальмы мужской, облегчая душу растения, и оно оживает, наливаясь соком.

Она посмотрела Асамону в лицо и с тревогой в голосе спросила:

— Почему ты молчишь? У тебя такие печальные глаза.

Он улыбнулся ей.

— Тебе показалось. Но взгляни на этот огромный камень. Видишь, он треснул и раскололся надвое, а из трещины растет плющ и поднимается по дереву все выше.

— Да, но что же тут необычного?

— Камень треснул не сам. Ветер занес в его поры семя плюща. Из семени взялся нежный росток и разорвал глыбу надвое.

— Слабый росток? Но разве такое возможно? — не поверила Хриса.

— У отца каменоломни на севере Аттики, и я однажды был там. Те глыбы, которые не берег кирка, каменщики взламывают, подсаживая семя плюща.

Он взял ее за руку и прижал ладонью к своим губам.

— Я и есть тот злополучный серый камень. А ты...

— А я?

— Ты слабый зеленый росток.

— И поэтому ты печален? Потому что треснул, да?

Асамон рассмеялся, но невесело.

— Ты права, милая Хриса,— несколько помедлив, отвечал он.— Я не сказал тебе всего, о чем думаю, и не потому, что хотел скрыть. Просто я слишком счастлив. Мне трудно выразить это словами, но когда ты ушла, чтобы собрать для венка виноградные листья, эти цветы в твое отсутствие перестали для меня пахнуть. Но мне чудится, нельзя быть всегда таким счастливым. Счастье недолговечно, а такое, как у меня — оно существует лишь для того, чтобы быть вскоре безжалостно разрушенным. Не знаю почему, но во время варварских нашествий и междоусобиц самый прекрасный храм в городе всегда гибнет первым.

Он запнулся, но Хриса не перебивала его.

— Мне не верится, что все это не есть сон и не закончится, стоит мне закрыть глаза.

Хриса запечатлела на его щеке нежный поцелуй.

— О, мой милый, мой возлюбленный! Мы не станем с тобой просыпаться, пусть наш сон длится вечно! — прошептала она, возобновляя прежние ласки и желая отвлечь его от печальных мыслей.

...Много раз еще они наслаждались своей любовью и не могли насытиться ею.

Хриса была щедра и смела в любви, но уже солнце наливалось пурпуровой краской и клонилось к закату, и от усталости под глазами у обоих легли серые тени. Пришла пора трогаться в обратный путь.

Не подымаясь с ложа, Асамон покричал коней. Гулкое эхо разнесло, удесятеряя, его ослабевший от любовных утех, изрядно охрипший голос.

Топот легких копыт известил вскоре, что зов был услышан. Он поднялся навстречу и упал бы, наверное, от слабости, не ухватись вовремя за гриву Коракса. Хриса смеялась до слез, глядя на эти его усилия, но и самой ей понадобилась немалая помощь, чтобы подняться и кое-как утвердиться на безвольно подгибающихся ногах. Так, со смехом, потешаясь друг над другом, они взнуздали Авру, и Хриса с помощью возлюбленного, который, напрягая остатки сил, подсаживал ее снизу, взобралась наконец на лошадиный круп. Но едва она села, оба с изумлением обнаружили, что забыли оседлать кобылу и седло так и осталось лежать на земле.

Это обстоятельство рассмешило их пуще прежнего. Но не успели они отойти от веселья и перевести дух, оказалось, что Хриса сидит на кобыле задом наперед, и вдобавок совершенно нагая, ибо забыла надеть на себя одежду.

Новый приступ веселья оказался столь заразителен, что и Авра не выдержала наконец и с игривостью взбрыкнула задом. Хриса в испуге ахнула и, чтобы не свалиться, ухватилась левой рукой за хвост, под самую репицу. Но смех морил ее, и волосы падали на глаза, мешая видеть. Она откинула их рукою, и...

И Асамон увидел перед собой вакханку!

...Совершенно нагая, она восседала на огромном, взбрыкивающем козле, отлитом из темной меди. Задом наперед, ухватившись одной рукой за нечистый хвост, а другой откидывала с безумных глаз разметавшиеся в полете волосы. Все в ее фигуре дышало пороком и кричало о неприличии. Чрезмерные груди вразлет с торчащими сосцами. Бедра, лишенные девичьей стройности из-за чрезмерных возлияний. Расплывшийся зад, открытый в прыжке для нескромных взоров во всех сокровенных подробностях. В ее распущенности в непотребстве мгновенно угадывалось животное упоение жизнью, ее мимолетными радостями, пусть даже весь мир обрушится в Тартар!

Пандемос Афродита...

Асамон отшатнулся, но немота затворила изумленный возглас еще в груди, будто в клетке, а неподвижность сковала на мгновение все его члены.

Словно со стороны он услышал свой хриплый, неискренний смех. И замолчал, нахмурясь. Но тотчас, желая скрыть от Хрисы свое состояние, поспешил заняться торбой. Развязал горловину и выложил на камень скудный припас, захваченный им впопыхах в дорогу: ячменную лепешку, кусок козьего сыра и пригоршню сушеных фиников. Поделил весь припас на две равные доли. Но не спешил обернуться. Великая смута поселилась у него в сердце, порожденная вдруг ужасным подозрением. Многое из того, что прежде казалось ему неясным, теперь находило свои объяснения...

Асамон вспомнил короткий разговор между ними, когда он попытался объяснить Хрисе, что такое кийяфа. Некоторое время она молчала и вдруг рассмеялась грудным, низким смехом. Он бросил на нее удивленный взгляд и пояснил:

— Это Мегакл. Кое-чему он меня научил.

— Кое-чему, да.

Она отвернулась, но Асамон мог поклясться, что в ее глазах промелькнула лукавая насмешка, и смысл ее тоже показался ему неясен. Но теперь — он готов был провалиться от стыда. Слишком явные признаки во множестве были расставлены на его пути, чтобы он, познавший древнее искусство кийяфы, ничего в них не разобрал.

Вчера на Террасе, когда он остался один, он обнаружил вдруг, что не в силах вспомнить ее, хотя угадал бы тотчас присутствие Хрисы в тысячной толпе. Ее волосы переливались серебром и незаметно перетекали в ночь и были продолжением той чудной ночи. Теплом ее узкой ладони дышали нагретые за день камни. Ее тихим голосом, ее шепотом шелестели из темноты древесные кроны. Она не просто ушла, а исчезла, как исчезает шлейф дыма, изорванный в клочья порывами ветра, а он не мог проследить ее даже взглядом. Она продолжалась для него вся во вселенной и не имела той целости в восприятий, прекрасной и очаровательной законченности, как обычная смертная женщина.

Теперь она сама открыла ему истинное лицо, и, стало быть, все с самого начала было только игрою с ее стороны — робкое томление, краска стыда на смущенных ланитах, девичий трепет и вскрик боли, первый сладкий стон? Опытная блудница, изощренная в искусстве любви, она исхитрилась изобразить перед ним невинность, чтобы с тем большим сладострастием предаться безудержному, бесстыдному, неистовому прелюбодеянию, какого простой смертный вынести не в силах и если останется жив, то «...живой между смертных жить остается, силы лишенный. Ведь силы навеки теряет тот человек, кто с бессмертной богиней ложе разделит...»

Асамон обернулся.

Хриса показалась ему еще прекраснее. Она восседала на Авре с неподражаемой, божественной грацией и с любопытством, молча наблюдала за ним сверху вниз. Нежность охватила его сердце, и он на миг усомнился в своих подозрениях. Пусть, кто бы она ни была. Он благодарен ей за этот щедрый дар и никогда ни о чем жалеть не станет.

Жестом Асамон предложил разделить с ним трапезу, и Хриса с готовностью протянула ему руку...

Обратный путь они проделали в молчании. Их кони летели по дороге во весь опор, как две чернее молнии, на красный, в полнеба полыхающий закат. На въезде в Олимпию, огибая лощину вдоль склона холма Кроноса, Асамон придержал стремительный бег скакуна и повернул голову. Авра бежала рядом, но седло...

Седло было пусто!

В смятении Асамон осадил Коракса, подняв круто на дыбы, и повернул в обратную сторону, до того места, где видел Хрису в последний раз. Но дорога была пустынна, и он наконец оставил поиски.

Едва держась в седле от внезапно навалившейся усталости, он кое-как добрался до конюшни и сдал коней попечениям рабов. Со стороны гипподрома доносился грохот колесниц и рев многотысячной толпы, но силы оставляли его, и он готов был свалиться здесь же, на охапке душистого сена, однако успел вовремя сообразить, что едва состязания закончатся, на конюшне начнется столпотворение, и ненароком, спящего, его могут попросту раздавить. Покои отца в Притании — самое тихое место, где он сможет наконец забыться спасительным сном.

Собрав остатки сил и с трудом волоча ноги, Асамон побрел в сторону Пританея. Но не успел он сделать и десятка шагов, как сзади его окликнули:

— Господин!

Он обернулся. Зеленоглазая фракиянка спешила за ним, направляясь от ворот конюшни. Лицо девушки показалось ему встревоженным.

— Гелика? В чем дело?

— Господин, я разыскиваю тебя весь день. С утра. Госпожа очень беспокоится, не случилось ли худого? И постоянно посылает меня.

Асамон встрепенулся.

— Ты... ничего не путаешь?

— Путаю?

Фракиянка явно не понимала его, и он жестом просил продолжать.

— Госпожа велела передать тебе, она очень виновата и просит прощения, что не смогла быть утром в назначенном месте. Ее вынудили к этому обстоятельства. Но она сама все расскажет, если господин не сердится и готов быть завтра в том же месте.

— О боги!

Асамон отшатнулся, как от удара. Но видя, что Гелика смотрит на него с недоумением, даже с опаской, с трудом взял себя в руки.

— Да, конечно... Завтра.

И, не добавив больше ни слова, ни о чем не спрашивая, повернулся прочь.