Вечер. Святилище Деметры Хамины — словно пронизано насквозь красноватыми солнечными лучами. Оно венчало собой невысокий, в каменистых осыпях холм, вдоль подножия которого на четыре олимпийских стадия протянулся гипподром. Одним своим концом олимпийский гипподром упирался в галерею Агнапта, другим — в каменистый, плоский берег реки Алфей. Четвертая, самая длинная сторона гипподрома — земляная насыпь — тянулась параллельно склону холма и ограничивала дромос, место бега, в виде неправильного, вытянутого в длину четырехугольника.

Напротив левого конца галереи Агнапта в дни игрищ дымился жертвенник Аресу Покровителю коней, на другом конце таких же размеров — жертвенник Афине Покровительнице коней. От этих жертвенников цепью протянулись стойла, одно чуть впереди другого, образуя перед галереей Агнапта прямой угол, острие которого было направлено к дромосу. Обе стороны угла содержали по двадцать стойл, и каждое стойло свободно вмещало по две колесницы. Посреди этого треугольника, который назывался Корабельным Носом, каждую олимпиаду элейцы, устроители состязаний, воздвигали из необожженного кирпича жертвенник Посейдону Покровителю коней и снаружи обмазывали золой. На краю жертвенника, углом подняв плечи и словно готовясь взлететь, восседал бронзовый орел.

Рядом с жертвенником Посейдона располагался другой, меньших размеров, жертвенник Гере Покровительнице. А перед галереей, посреди колоннады, поддерживающей ее свод, был сооружен алтарь братьям Диоскурам. Еще два жертвенника на территории Корабельного Носа находились в самом острие угла. Это жертвенник Доброго пути и жертвенник нимфам Алкменам Цветущим.

Над гипподромом, подобно гулу морского прибоя, возбужденный говор многотысячной толпы зрителей, конское ржанье, окрики, хлопанье бичей... И резкий голос трубы, оповещающий о конце бега. Контрольную полосу одна за другой вихрем пересекали верховые лошади. Наездники в коротких хитонах круто осаживали их и гарцевали на месте, пытаясь унять разгоряченных скачкою лошадей, роняющих хлопья пены. Другие торопливо спешивались и укрывали своих скакунов попонами.

Тем временем к состязаниям готовились колесницы. Издалека Корабельный Нос напоминал растревоженный муравейник. Двое обнаженных рабов, взявшись за дышло, катили за собой богато изукрашенную, сверкающую медными поручнями колесницу. Чей-то возничий нес на голове аккуратно уложенную упряжь, и длинный, витой бич, брошенный через плечо, волочился далека сзади, извиваясь, словно гадючий хвост. Другой возница на пару с помощником гонял по кругу заартачившегося жеребца, а жеребец, наливая кровью глаза и бешено всхрапывая, вставал на дыбы или рвал в сторону. Некоторые хозяева самолично участвовали в подготовке своей колесницы к бегам. Они отличались от остальных богатой одеждой и благородством осанки, их голоса звучали тверже, походка уверенней, но приказы, которые они отдавали, их возницы выполняли по-своему. Рабы, приставленные к лошадям, тоже покорно склоняли головы и ели хозяина глазами, но делали то, на что указывал возница, а хозяину лишь докладывали об исполнении.

Возле стойл показалась суетливая фигура Дамасия. Как и прочие хозяева колесниц, он был богато одет, на его ногах рдели пурпуром красные сандалии, роскошный гиматий был небрежно обернут вокруг плеча. Дамасий явно кого-то разыскивал, заглядывал по очереди в каждое стойло. Там, меж коней, заметив чью-то спину, он терпеливо ждал, пока тот не обернет к нему свое бородатое лицо. Увы, не то! Дамасий с поспешностью отводил глаза в сторону и шел дальше.

На земляной насыпи, напротив дальней меты, обозначающей место поворота, стоял Ужас Коней, или Тараксипп. В Олимпии он имел вид круглого, ничем не примечательного жертвенника. Но когда колесницы проносились мимо, коней без видимой причины охватывал сильный страх, они приходили в смятение, колесницы сталкивались, опрокидывались, калечили возниц.

К этому жертвеннику, сильно прихрамывая на своей деревяшке, приближался седовласый возница по имени Превген, один из тех, кому предстояло участвовать сегодня в состязаниях колесниц. Бронзовое от солнца лицо его было сосредоточенно, он остановился и долго стоял так перед Тараксиппом с опущенными руками. Затем медленно и осторожно опустился на колено, неловко отставляя правую ногу с деревяшкой в сторону. Левой, вытянутой рукой он коснулся собственного колена, а правую положил на грудь к горлу, что у греков означало мольбу.

— Тараксипп,— хрипловатый голос Превгена прозвучал глухо и строго.— Отцом твоим тебя заклинаю... Ты тоже был возничим когда-то. Не вреди мне. Не пугай коней. Ход не сбивай. Что тебе пользы в том? Ты слышишь? Здесь из-за тебя я уже потерял ногу. Доколе можно? Оставь в покое меня.

Возничий Превген опустил седую голову на грудь и так стоял неподвижно, словно ожидая ответа. Потом неторопливо, ибо боги и герои не любят, когда к ним обращаются всуе, он вытащил из-за пояса нарядный арапник и возложил к подножию жертвенника.

— Прими это.

Опираясь руками оземь, возница неловко поднялся с колен и двинулся прочь.

Много разных мнений существовало о Тараксиппе. Одни считали, что это место — могила местного уроженца Оления, превосходного наездника. По его имени также названа в Элиде Оленийская скала. Другие, что это могила Дамеона, сына Флиунта, участвовавшего с Гераклом в походе против Авгия и элейцев. Сам он и его конь были убиты тогда, согласно преданию, Ктеатом, сыном Актора, и могила эта является одновременно могилой для Дамеона и для его коня.

Говорили также, что в этом месте Пелопс насыпал пустой погребальный холм в честь Миртила и приносил жертвы ему, надеясь смягчить гнев царского возничего за убийство. Он и назвал его Тараксиппом, Ужасом Коней, потому что, благодаря хитрости Миртила, кобылы Эномая в этом месте испугались и понесли. По другим рассказам, сам Эномай приносит несчастье едущим на лошадях по дромосу. Но далеко не все разделяли и это мнение, а подобное обвинение возводили на Алкафа, сына Порфаона, убитого Эномаем за его сватовство к Гипподамии и погребенного здесь. Алкаф, утверждали они, не имел счастья на дромосе и поэтому стал злобным по отношению к наездникам, злым роком.

Известно также мнение некоего египтянина, служителя при оракуле Аммона в Ливии. По его утверждению, Пелопс получил от фивянина Амфиона какую-то вещь, чудодейственного свойства, и зарыл ее в том месте, где ныне Тараксипп, и от того, что там было зарыто, испугались лошади у Эномая и перевернули колесницу. С тех пор они пугались у всех. Этот египтянин утверждал, что Амфион, как и фракийский Орфей, был могучим магом, и что на песни к Орфею сходились дикие звери, а к Амфиону — камни, из которых он воздвиг стены Фив. Поэтому Тараксипп — дело рук Амфиона.

Однако большинство из тех, кто рассказывал про Тараксиппа, считали это прозвищем Посейдона Гиппия, Конника, потому что на гипподроме в Истме тоже имеется Тараксипп и тоже наводит на коней страх, а в Немее, в Аргосской области, никогда не было героя, который вредил бы едущим, но скала, поднимающаяся у самого поворота ристалища, красного цвета, блестящая, как огонь, внушает страх лошадям, и значит, это общее свойство во всех подобных местах.

Но Тараксипп в Олимпии много зловреднее прочих и гораздо больше пугает лошадей. В этом мнении сходились все без исключения местные жители.

...С двумя жеребцами в поводу на территории Корабельного Носа появился Главк, молодой, но уже многоопытный возница. На нем, как и на остальных, надет тонкий, до пят, хитон, через плечо на перевязи — широкий нож и хлыст.

Многочисленные складки одежды изящно подчеркивали его гибкую, сухую фигуру. Главк заметил Дамасия, и лицо его сделалось угрюмым. Оглянувшись по сторонам, Дамасий с озабоченным видом поспешил ему наперерез и остановился, делая вид, как будто уступает дорогу.

— Наш уговор... Ты помнишь? Я плачу тебе шесть мин серебром... Две рабыни. Целых шесть мин,— скороговоркой зашептал Дамасий.— Мой возница, ты знаешь его... Ксенарх. Ты должен уступить.

Главк угрюмо кивнул и отвел глаза в сторону. Оба жеребца, гнедые, в белых чулках, с длинными эластичными бабками и шелковистой, короткой шерстью, словно во сне, проплыли перед Дамасием. Он с досадой и завистью проводил их взглядом и, расстроенный, отправился к стойлу, где Ксенарх и двое рабов запрягали его колесницу. Здесь Дамасий с наслаждением сорвал досаду на рабах.

— Бездельники! Дети свиньи и обезьяны... Они все еще копаются! Не-ет, они разорят меня... Что? Собака вонючая!

Дамасий поднял плеть, чтобы еще раз вытянуть безмолвного раба вдоль спины, но внезапно пыл у него прошел, и он с ворчанием обернулся к Ксенарху.

— Где пристяжные? Почему не ведут? — Он внезапно задумался и, вспоминая, с досадой пощелкал языком.— Ах, какие кони... Какие кони! Ливийцы, чистокровные ливийцы!

Ксенарх перебил его мысли.

— За пристяжными я послал, хозяин. Ведут.

Через два стойла от них из третьего вышел возница и взялся подвязывать своему жеребцу хвост под самую репицу. На голове возницы жгутом был стянут белый платок; длинный, крючковатый нос, крепкие челюсти делали его похожим на хищника.

Дамасий тотчас дернул Ксенарха к себе и ткнул в сторону возницы арапником.

— Ты знаешь, кто эта разбойная рожа? Это Кревга, трижды будь проклят он и его семя. Он режет нос, вот так... перед самой метой,— Дамасий изобразил на руках, как одна колесница режет нос другой.— Колесо в столб и все. Конец. Стереги, не дай обойти на повороте, иначе, о боги! — он закатил глаза.— Иначе конец. Я видел не раз...

— Я знаю Кревгу, хозяин,— не слишком учтиво перебил Ксенарх и повернулся к нему спиной.

Со стороны конюшен показались двое рабов с пристяжными. Ксенарх издали взглянул на них, но внезапно, нахмурив брови, двинулся навстречу. Один из жеребцов явно прихрамывал. Дамасий, еще не понимая толком, в чем дело, поспешил следом. Но возле жеребцов хромота сразу же бросилась ему в глаза. Он с воплями оттолкнул Ксенарха, ударил наотмашь раба и сам, напрягаясь, потянул жеребца за недоуздок, пытаясь разглядеть, на какую ногу жеребец хромает.

— Собаки, дети шакалов, я выколю вам глаза! Всем, всем! Подлецы, что они со мной делают?.. Левая пристяжная, лучший мой жеребец, о боги, охромела!

Ксенарх хмыкнул на хозяина и начал со тщанием осматривать левую заднюю. Его пальцы заботливо ощупали бабку, сухожилия. Сзади, разом вспотевший, всклокоченный, задышал в спину Дамасий. Ксенарх взялся за копыто, поднял лошади ногу. Все в порядке, но копыто было горячее.

— Копыто горячее, хозяин.

— О боги!

Пальцы Ксенарха поднялись до колена, выше... Дамасий, не выдержав, подскочил вновь к рабу и взмахнул плетью.

— Грязная тварь, живо на конюшню. Авру сюда! Запорю!!

— Не нужно, хозяин. Вот она.

На внутренней стороне бедра, почти в паху, пальцы Ксенарха нащупали твердую головку. Он потянул, и в пальцах у него оказалась длинная, почти в три дактила, медная игла. На шерсти выступила капля крови. Дамасий схватился за голову.

— О! Кто это? Кто мог?! — мимоходом Дамасий вырвал у Ксенарха иглу и сунул рабам под нос.— Кто? Кто подходил? Когда? Где были вы, скоты? Ну?!

Один из рабов, посмелее, мотнул головой.

— Не знаю, хозяин.

— О боги, эти скоты,— они разорят меня! Может, ты сам воткнул, а? Ну?

— Нет, хозяин.

Ксенарх тронул жеребца за недоуздок. Хромота исчезла.

— Все в порядке. Злее будет.

Он ласково потрепал жеребца по храпу, и тот признательно потянулся к нему губами.

— Ну, ну.. Балуй!

— Но кто, кто? Когда?! Клянусь Зевсом, я посажу его в яму! Сгною!

— Загнать иголку в мышцу можно мимоходом. Но дело не в том. Тебя считают за серьезного соперника. Так всегда бывает.

— Гм? Это да, конечно. За серьезного... А что, Ксенарх? Как ты, того... Хороши ли у меня лошади, а?

— Лошади хороши,— рассеянно отвечал Ксенарх, заводя пристяжных в стойло.— Таких здесь не много.

— А чем же они хороши, по-твоему? — самодовольно продолжал Дамасий, но, так и не дождавшись ответа, выглянул из стойла наружу, с подозрением оглядывая всякого, кто попадался ему на глаза.

Громкий, жизнерадостный смех привлек его внимание. К пусковому барьеру приближалась группа афинских молодых аристократов. Все они были роскошно, по-праздничному одеты, но среди них тотчас выделялся фигурой и осанкой великолепный Менесфей, сын Кимона. Он на голову казался выше других, черные волосы свободно падали кольцами вокруг крепкой шеи, с его плеча роскошными складками ниспадала хламида, схваченная на плече огромной золотой фибулой. На ногах юноши красовались высокие котурны для верховой езды, тоже отделанные золотом; следом двое рабов с двух сторон вели под уздцы его великолепного вороного скакуна, отливающего мягкой синевой.

Ксенарх тоже, заслышав смех, оторвался на мгновение от лошадей и повернул голову.

— Ты знаешь, кто этот молодчик? — ухмыльнулся Дамасий.— Любимец богов Менесфей, побочный сын самого Кимона. И я, хе-хе, догадываюсь, чего он добивается. Он претендует на архонтство в Афинах, а чтобы набить себе цену, ему нужна победа здесь, в Олимпии...

Голос трубы оборвал его слова. Дамасий прикрыл глаза и молитвенно вскинул руки к небу, забыв, что в правой руке у него арапник.

— Все готово, хозяин. Можешь проверить.

Ксенарх повязал на передней скобе вожжи и отошел в сторону. Дамасий деловито оглядел всю упряжку, слазил жеребцам под брюхо, подергал подпруги, ощупал серебряные бляхи и нагрудники, пнул пару раз в ступицы и пошатал чеки. Все было как нельзя лучше.

— Мда, да, да...— довольно повторял он.— Конечно... И сколько же колесниц нынче будет? Много ли?

— Около полусотни, хозяин.

— Гм? Да, да...

Дамасий благоговейно погладил блестящие скобы и, наконец, взгромоздился на колесницу. Глаза его загорелись, он чуть присел на ногах, как при быстрой езде, и даже взмахнул арапником, но тотчас сник с лица и с помощью Ксенарха спустился обратно на землю. На глазах у Дамасия блестели слезы завзятого, но уже ни к чему не способного лошадника.

Снова звенит труба...

Бронзовый орел на жертвеннике Посейдону Покровителю коней медленно поднялся над жертвенником, расправляя тяжелые крылья. Одновременно с ним нырнул и ушел в землю бронзовый дельфин, укрепленный на столбе в самом острие Корабельного Носа. Шум на гипподроме усилился, зрители, стоя, ревом и свистом выражали свое нетерпение. Дамасий, все еще растроганный, прижал Ксенарха к себе.

— Да помогут тебе боги, Ксенарх.

При звуке трубы веревка, натянутая перед крайним стойлом пускового барьера, упала, и первая колесница, тускло сияя в лучах вечернего солнца, выкатила на стартовую полосу и остановилась подле поворотной меты. Глашатай громовым голосом провозгласил имя владельца лошадей. На другом конце гипподрома эхом дважды его слова повторили другие глашатаи.

— Ампик, сын Пелия из Эгины, владеет колесницей. Возничий Симон!

Упала веревка перед вторым стойлом, и следом за первой колесницей выкатила вторая, становясь рядом.

— Андрокл, сын Кодра из Эфеса, владеет колесницей. Возничий Фрадмон!

Поднялся на колесницу Ксенарх, взял в руки вожжи, стрекало и обернулся к хозяину...

Поднялся на колесницу Главк...

Седовласый возничий неловко взобрался на колесницу, неловко просунул свою деревяшку в ременную петлю и укрепил ее в специальном гнезде на дне кузова.

Уже более половины колесниц, запряженных четверками лошадей, выстроились на старте. Обычно наибольшее число зрителей скапливалось на склонах холма и на насыпи напротив поворотных мет, а также напротив финишной полосы. Именно на этих участках гонки протекали в самой опасной и жесткой форме.

Проводив Ксенарха, Дамасий оказался вскоре в густой толпе зрителей. Проталкиваясь вперед, он опытным взглядом выискивал среди прочей публики равных ему по имущественному положению, пока не столкнулся нос к носу с плотным, веселым афинянином, своим знакомцем.

— Гей, Дамасий! Идем, идем, ты весьма кстати... А славные нынче будут гонки, ха-ха-ха! Ба! Да ведь у тебя самого колесница, и ты, верно, на Ксенарха ставишь? А? Ха-ха! — смеясь, он почти насильно увлек Дамасия за собой.

— Э, нет! Нет! На Ксенарха, нет... Ежели победит, с меня и того довольно,— отмахнулся Дамасий.— А вот когда б на Кревгу, а?

— А на твоего Ксенарха две ставки уже, почтеннейший. Твоя третья,— не расслышал знакомец.

— Да ведь я на Кревгу!

— Что?

— На Кревгу!

Вот уже все колесницы покинули стойла пускового барьера и выкатили на стартовую полосу. Лошади нетерпеливо стригли ушами и, предчувствуя скачку, наиболее горячие тянули вперед, несмотря на усилия возниц сдержать их. Громкими криками и ударами педотрибы заставляли лошадей спятиться и долго выстраивали всю шеренгу в одну прямую линию. Наконец все замерло в напряженном, томительном безмолвии в ожидании стартовой трубы.

Труба звенит...

Разом все до единой пятьдесят колесниц сорвались с места и с грохотом под дружный рев толпы устремились вперед. Вначале разобрать что-либо было трудно. Сбившись в кучу, плотная масса — люди, лошади, колесницы лавиной мчались по гипподрому, быстро уменьшаясь в размерах. В этой массе каждый пытался занять наиболее выгодное место на внутреннем коротком круге, оттеснить, выдавить соперников наружу. Громкие, яростные крики, возницы стрекалами подкалывали лошадей, своих и в особенности чужих. Окрестности вздрагивали от тяжелого гула и топота сотен копыт. Вдоль оси бегового поля протянулся невысокий каменный барьер, разделяющий гипподром на две половины, и один за другим на равном расстоянии стояли три каменных столба с предупредительными надписями:

«БУДЬ РЕШИТЕЛЕН»

«СПЕШИ»

«ПОВОРАЧИВАЙ»

Промелькнули столбы, и вот уже близится, нарастает поворотная мета, однако масса, слитая воедино, не в силах сдержать инерции — лошадиные морды сзади едва не ложатся на плечи впереди идущих возниц — вся эта масса пронеслась мимо меты и, словно вихрем разметанная, рассыпалась в пространстве за метой. Возницы запоздало осаживали коней и, яростно озираясь на соперников, налегали на вожжи, выворачивая на второй конец.

И только трем колесницам, волею жребия еще на старте удачно занявшим внутренний круг, удалось обогнуть вплотную возле самой меты и прежде всех начать бег в обратную сторону. И впереди всех, подобный вихрю, мчался великолепный Менесфей, любимец богов, чей жребий, как всегда, оказался счастливее прочих. Все видели, все зрители, как мощно посылал он своих коней вперед, стремясь увеличить, и как можно больше, разрыв между собой и основной массой разъяренных соперников. Ему удалось это. Он успел покрыть почти половину второго конца, когда из проворных самые проворные еще только разгоняли свои колесницы, набирая скорость.

Свист, вой, невообразимые, поднялись над гипподромом. Симпатии всех были явно на стороне великолепного Менесфея, ибо он, в отличие от богатых людей, владеющих колесницами, не доверил ее в чужие руки, а сам, положась на благосклонность богов и свое искусство в ристаньи, вышел на дромос.

Легка, стремительна рысь вороных коней Менесфея, сына Кимона. Как будто они не бегут, а летят над землей, незаметно в одно касание отталкиваясь копытами от каменистой почвы гипподрома. Все их движения рассчитаны на «вперед», и только вперед, и, если поставить на круп любого из рысаков Менесфея кратеру, до краев наполненную вином, ни одной капли не расплещут они от меты до меты.

Ветер тугой струей, словно рукой, упирался в широкую грудь гордого аристократа. Реяла, всхлопывая широким крылом, за спиною хламида... Менесфей на ходу обернулся и натяжкой вожжей придержал стремительный бег колесницы. Теперь, когда разрыв обеспечен, и до ближайших соперников расстояние почти в стадий, важно хранить эту дистанцию, и пусть они, его соперники, изматывают друг друга во взаимной борьбе.

Задние колесницы, рассеянные на повороте, теперь, кое-как развернувшись, группами и поодиночке устремились следом за Менесфеем. Но многих этот его рывок, славно вино, ударившее в голову, напрочь лишил разума. Яростными криками, ударами палок они нещадно погоняли своих коней и, распустив вожжи, посылали и посылали их вперед, пытаясь сократить разрыв. Однако все это приводило лишь к тому, что колесницы, только-только получившие было свободу для тактической борьбы, вновь начали сбиваться в неповоротливую, инертную массу. Наиболее опытные из возниц давно уже поняли это, но, сделав было попытку оторваться и рассеяться по полю, вновь были настигнуты теми, кто потерял голову и что было мочи погонял теперь своих коней, выжимая все, на что они способны, лишь бы достать Менесфея.

Масса становилась все плотнее, и лишь некоторые из возниц, пока не поздно, пытались придержать своих лошадей, вырваться из этой кучи, иначе все повторится, как в первый раз: колесницы опять промчатся мимо меты, потеряют в скорости, и великолепный Менесфей без труда увеличит разрыв еще на стадий. А это в руках такого возницы, как он. уже победа. Даже и сейчас не трудно представить этого аристократа, шагом пересекающего финиш под одобрительный хохот зрителей ввиду большого отрыва от соперников. О боги!

В общей лавиноподобной массе невольно притягивало взоры злое, хищное лицо Кревги. Перегибаясь всем туловищем, рискуя опрокинуться вместе с колесницей, он налево и направо подкалывал стрекалом чужих лошадей, плашмя бил возниц.

— Рассыпаться, шакалы! К-куда?! Рассыпаться всем! Заколю-у!!!

Но ни крики его, ни удары ни к чему не приводили, придержать своих лошадей тоже невозможно, иначе лавина колесниц сзади смешает его с землею. А между тем близился, близился поворот...

Прозвенела труба.

Это значило, что первый круг пройден. Менесфей на полном ходу осадил левого пристяжного, а правого, совершенно попустив вожжи, погонял криком и ударами хлыста. Его колесница, описав ступицей крутую дугу вокруг камня, скрылась на миг в туче поднятой пыли и, стремительно развернувшись, ушла на второй круг. Впереди у него было еще одиннадцать кругов, двадцать два поворота.

Ксенарх, быстро оглядевшись по сторонам, тотчас понял: кризис назрел. Проскочить как первый раз мимо меты — это значило потерять всякую надежду на победу. Все, у кого оставалась голова на плечах, думали сейчас об этом и только об этом. А из опыта Ксенарх давно уже знал, что такие вот ситуации разрешались единственно кровью, и сейчас, несмотря на бешеную скачку, он внимательно следил за соперниками, отыскивая источник опасности.

Краем глаза Ксенарх отметил, как из-за его спины слева начали быстро выдвигаться вперед морды четырех караковых жеребцов, и вот уже возница... Горячие, черные глаза, легкий пушок на румяных щеках, разинутый в крике рот. В том же бешеном темпе караковые жеребцы обошли Кревгу, вырвались на корпус вперед. Оставалось что-то около пяти-шести колесниц перед ними. Вот она, эта опасность!

Ксенарх перехватил испепеляющий взгляд Кревги, брошенный в сторону молодого возницы, и, разом догадавшись, сильно послал своих лошадей вперед, пристроился к Кревге с правого боку, сзади. И вовремя.

За сотню шагов до меты безбожник Кревга выровнял свою скорость со скоростью караковых жеребцов и начал выходить слегка вперед. И уже перед самой метой его колесница рывком подалась влево, наперерез, а левая пристяжная, запрокинув голову, мощно протаранила грудью, боком каракового жеребца. Сильный удар стрекалом, звериный рев Кревги довершили таран. Жеребец, вздыбившись, шарахнулся круто влево, и вся упряжка, разом одичалая, на полном ходу налетела на столб...

Вопль ужаса пронесся над гипподромом.

Ксенарх вслед за Кревгой успел проскочить и возле самой меты вывернуть коней на другой конец. Что там сзади, понять было трудно. В тучах поднятой пыли вздыбившиеся кони... Ржание, крики... Мелькнуло по ту сторону каменного барьера мимо хмурое лицо Главка. Это несколько удивило Ксенарха, но раздумывать не приходилось. Следом за ним, кажется, удалось проскочить еще одной колеснице. Так и есть... Одноногий.

То, что творилось возле меты, напоминало сущее столпотворение. Вздыбленные кони, перевернутые колесницы, обломки, простертое в пыли под копытами тело. А мимо с грохотом проносились одна за другой колесницы, мелькали вперемешку со спицами лошадиные ноги. Наконец затих вдали гул копыт, и теперь только по облаку пыли можно было определить стремительный бег удаляющейся лавины. Вслед за нею по гипподрому далеко и бесконечно долго катилось четырехспичное колесо, словно не желая отстать, и, вихляясь, упало, обессиленное. Две лошади вскачь несли поперек поля разбитую, перевернутую колесницу... А с насыпей к месту столкновения уже спешили на помощь служители и доброхоты из числа зрителей.

Толпы людей сбились возле неширокого прохода, именуемого здесь Калиткой Печали. Зрелище выглядело ужасным. Двое рабов под руки волочили с поля возницу с разбитой в кровь головой, в изодранной одежде. Тяжко повисшее на их плечах тело опоясано обрезками вожжей, поникшая, бессильно моталась голова, ноги едва переступали, а большей частью просто тащились волоком по земле. Еще четверо рабов пронесли на шкуре другого. Мертвое, раздавленное под колесами тело опознать уже невозможно, так оно обезображено. С поля спешно убирали все, что можно успеть убрать. Два мула тряской рысцой тянули за собой волоком лошадиный труп. Доброхоты крючьями растаскивали по одному, по два искореженные кузова, лопнувшие колеса, дышла. Верховые гонялись за конями, потерявшими своих возниц.

На поворотном столбе сиротливо повисли забытые в спешке обрывки упряжи, единственное, что напоминало теперь о недавнем столкновении.

И вновь мгновенно налетела, навалилась конная лавина. В уши ворвались грохот, топот копыт, тяжкий храп, гул ожесточившейся скачки. Замелькали мимо зрителей лоснящиеся от пота конские крупы, ноги, сверкающие красной медью колесницы, чернели раззявленные в яростном крике рты.

Очередной сигнал трубы оповестил, что еще круг остался позади. Одна за другой, едва не опрокидываясь, колесницы разворачивались вокруг меты и уносились прочь. Но впереди всех по-прежнему колесница Менесфея, сына Кимона. Он словно плыл по пояс в неуспевающей оседать пыли, мелкие камни из-под копыт его коней щелкали по стенкам и днищу кузова. Тем, кто сзади, приходилось много хуже: они глотали пыль, поднятую впереди идущей колесницей, и часто теряли представление о том, что творится на дромосе.

За Менесфеем на опасном расстоянии по-прежнему держались две колесницы, волею жребия попавшие в лидеры и сумевшие сохранить за собой преимущество. Еще дальше те, кто несмотря на опыт и бесспорное искусство в конном ристаньи был принужден в жестокой борьбе отвоевывать свое право на победу. Впереди Кревга, сзади на плечах у Кревги висел Ксенарх, и следом за ними шел Одноногий. Остальная масса, словно отрубленная ударом исполинского меча, оказалась много сзади.

Улучив момент, Одноногий сильно послал своих коней вперед, обошел Ксенарха, Кревгу и, пытаясь привлечь внимание обоих, звучно хлопнул бичом. Все трое понимающе переглянулись. Одноногий сделал длинный жест рукой и с согласия соперников вышел вперед. Остальные двое пристроились ему в хвост, сбоку... Союз был заключен. Главное теперь — сообща достать Менесфея, никаких козней друг против друга. И более того, гонка в одиночестве не то же самое, нежели когда соперники «тянут» один другого.

Поворот...

Все трое один за другим четко вывернули коней на другой конец и заметно прибавили ходу. На насыпях скоро заметили эту редкостную на дромосе согласованность действий, и, как это часто случается, симпатии зрителей целиком перешли на их сторону. А счастливчику Менесфею, любимцу богов... Пусть ему аплодирует своенравный Олимп. Зрители мало ценят те победы, которые достаются по воле жребия, и людей мужественных предпочитают счастливчикам.

В возбужденной толпе зрителей самым возбужденным выглядел, конечно, толстый Менап. И он, и Никтим совсем было упали духом, видя, что сами боги на стороне знатного молокососа. Но теперь... Вдохновенно работая локтями, Менап протолкался в передние ряды. Плача и смеясь одновременно, то хватаясь за голову, то бия себя кулаками в грудь, он исступленно заорал:

— Достать! Достать! О боги... Достать, достать, достать Менесфея! Достать!

Расстояние между колесницами стало неукротимо сокращаться. Менесфей, разумеется, почуял погоню и, стараясь сохранить разрыв, тоже прибавил заметно ходу.

Яростные вопли Менапа вскоре подхватили все вокруг и начали резко, отрывисто скандировать:

— Достатъ! Достать! Достать!

С противоположной стороны гипподрома тоже — свистели, выли, азартно улюлюкали, словно при травле зверя.

Звучит труба... Новый круг. Менесфей круто вывернул своих коней, так что хламида трижды обернулась вокруг туловища. Не успел ветер снести пыль, как следующие две колесницы обогнули вокруг меты и унеслись на другой конец. И тотчас за ними — Ксанарх, Одноногий, Кревга.

В замыкающей группе Главк, не выдерживая, сильно послал вперед и одного за другим начал обходить своих соперников. Толстый Менап, ликуя, пихал в толпе то одного, то другого из соседей локтем в бок и радостно похохатывал.

— Пожалуй, эти загонят Менесфея, как ты думаешь? — и, не ожидая ответа, толкал другого.

Уже перед метой Одноногий, Кревга, Ксенарх настигли третью колесницу, обошли ее, но и Менесфей значительно подался вперед, по-прежнему сохраняя разрыв.

Поворот...

Менесфей удачно прошел мету. Но вторая за ним колесница еще в начале поворота вдруг страшно ударила ступицей о камень, и зазевавшийся возничий кувырком вылетел под копыта набегающим сзади коням. Но тотчас, словно заяц, поднятый с лежки, он сделал длинный прыжок в сторону и избежал, казалось бы, неминуемой смерти. Его кони, потеряв управление, с опрокинутой колесницей бешено вынесли прямо на зрителей... Мгновенная паника, давка — и вся четверка, описав высокую дугу по отлогому склону холма, вновь вылетела на дромос, рассеивая на своем пути зрителей. Возница, лежа на земле, горько рыдал и в бессильной ярости ногтями рвал землю.

Звук трубы. Поворот... Менесфей. Следом через некоторое время — Ксенарх, Одноногий, Кревга...

Снова поворот. Снова Менесфей... Следом Кревга, Одноногий, Ксенарх...

На насыпях перекошенные, азартные лица. Многие из зрителей плакали, простирая руки дромосу, или обнимались, ликуя. Рев многотысячной толпы глушил напрочь грохот колесниц по каменистой почве гипподрома. Карусель продолжалась.

Взмыленные кони Менесфея, роняя обильные хлопья пены, продолжали вести гонку все на том же расстоянии от ближайших соперников. Но, пробежав еще некоторое время, они неожиданно для всех встали посреди дромоса и, несмотря на удары стрекалом, не двигались с места. Коренной справа вдруг тяжко захрипел... ноги подломились, и он рухнул на колени, грузно повис в упряжи.

С перекошенным злобой лицом Менесфей спрыгнул с колесницы и, выхватив из-за пояса хлыст, начал бить по глазам, храпу, пытаясь поднять коренного на ноги, и с силой рвал узду. Но загнанный конь только вздрагивал и бессильно скреб копытами землю. Остальные три, расставив дрожащие ноги, с хрипом выталкивали из себя воздух и тяжело носили боками. Это был конец.

Великолепный Менесфей, сын Кимона, усилием воли подавил злобу, и на красивом лице его выдавилась небрежная полуулыбка. Запахнувшись в хламиду, он удалился, поигрывая хлыстом и брезгливо стряхивая с себя пыль.

Мимо покинутых лошадей с грохотом пронеслись три колесницы... Звук трубы. Поворот. Впереди остался последний круг. Глашатаи эхом откликнулись по гипподрому:

— Последний круг! Последний круг... следи... руг...

Как только общий соперник исчез, между колесницами немедленно была объявлена война. Но возницы хорошо знали друг друга и стерегли каждый жест, тотчас проникая в чужие намерения. Сразу после поворота Ксенарх мощно послал свою колесницу, умоляя богов лишь о том, чтобы ни один из его коней «не потерял ногу», не сбился с рыси. Вытянувшись в струну, вся четверка начала быстро выдвигаться из-за спины Кревги, который оказался к этому времени впереди всех. Но и Кревга, не желая уступить лидирующее место на внутреннем круге, тоже подал вперед. И оба возницы, из последних сил напрягая хрипящих коней, устремились к поворотной мете. Было видно, однако, что кони Ксенарха сохранили чуть больше сил к концу ристанья и неумолимо выдвигаются вперед, капля за каплей отвоевывают расстояние. Но выйдут ли они вперед, успеют ли до поворота встать на внутренний круг, или же Кревга, оттеснив Ксенарха, опять развернется первым и сведет на нет все его усилия?

Сзади, чуть запоздав с посылом и как бы отставая, шли кони Одноногого. Еще сзади Главк стремительно обошел колесницу, долгое время державшуюся за Менесфеем третьей, и начал подтягиваться к ведущей тройке.

Вблизи поворотной меты Ксенарх уже на корпус оказался впереди Кревги, он сделал было отчаянную попытку поднырнуть с колесницей под морды его коней, но Кревга, слегла подавшись вправо, оттеснил его... Поворот... И обе четверки, хрипя, напирая одна на другую, стали выворачивать всей массой несколько в стороне от меты. И тотчас в узкий просвет между камнем и спиной Кревги втиснулся Одноногий, на полном ходу он осадил левого пристяжного, подняв его на дыбы, а правый впритирку пронесся за спиной Кревги. Колесница Одноногого, едва не переворачиваясь, описала следом крутую дугу, ударилась боком в колесницу соперника и ушла вперед. Сбоку за ним тотчас вывернул Кревга, и сразу за колесницей Кревги — Ксенарх.

Вероломный Кревга сразу после поворота постарался использовать свое преимущество и заступил Ксенарху дорогу. Вместе с тем он сильно послал коней и начал настигать Одноногого, чьи пилосские кони выглядели явно слабее коней соперников. Но силы их уравнивались, ибо Кревге приходилось вилять из стороны в сторону, чтобы не выпустить из-за спины еще более резвую колесницу Ксенарха. Так продолжалось две трети расстояния от меты до самой контрольной полосы, и только потом Кревга, решив, что с Ксенархом покончено, а Одноногий от него не уйдет, криком и ударами стрекала пустил коней прямо вперед.

Но на сей раз Кревге суждено было ошибиться. Вместо того, чтобы сокращаться, расстояние между ним и его соперником начало расти. Одноногий чудом сумел сохранить небольшой запас сил у своих коней и теперь на последнем участке безжалостно выкладывал все, на что они еще были способны.

Звон трубы, казалось, расколол небо...

Под восторженный рев толпы Одноногий первым пересек контрольную полосу. Следом за ним голова в голову, напирая друг на друга, летели Ксенарх и Кревга. Главк пересек контрольную полосу четвертым, но, вне сомнения, это был самый бурный финиш. Все видели, как стремительно настигал он лидирующую тройку, и многие, очень многие ждали и желали его победы.

...Одноногий медленным шагом выехал на внешнюю сторону дромоса для совершения почетного круга. С насыпей в колесницу, на крупы запаленных коней со всех сторон летели цветы, венки, ленты. Плотное кольцо возбужденных зрелищем поклонников обступило победившую колесницу. Вслед за тем трижды над гипподромом прозвучало имя победителя:

— Победил всех Меланф, сын Астея из Элиды! Возничий Превген!

Одноногий Превген из колесницы подал руку своему хозяину, помог стать рядом. Вот он, счастливый победитель, один из богатейших людей города Элида. Выкрашенная в красный цвет острая борода и изящно уложенные один к одному темные локоны обрамляли породистое, крупное лицо гордого хозяина колесницы.

Как только последние участники бега пересекли контрольную полосу, зрители, словно прибой, хлынули с насыпей на пыльное поле гипподрома, обнимаясь, ликуя, получая один с другого выигранные деньги. Море голов и протянутых рук кипело возле победившей колесницы...

Олимпия. Пурпурный дотлевал закат. На поворотном столбе с обрывками упряжи темным пятном уныло громоздился стервятник, роясь в нечистом пере. Над опустевшим дромосом еще плавали тончайшие, розовые облака пыли, валялись обломки разбитых колесниц, лопнувшие колеса, конский помет. Сумерки быстро сгущались.

Дамасий весь вечер протолкался на конюшне в окружении таких же, как он, лошадников, изрядно подогретых вином и возбужденных до самозабвения бесконечными спорами вокруг недавних бегов. Здесь разыскал хозяина старый сириец-раб с коричневым, словно отполированным, черепом и остатками седых волос за ушами.

— Господин? — он тронул хозяина сзади за одежду. Обычно малоподвижная физиономия раба на сей раз была перекошена гримасою страха, а губы дрожали.

— Тебе чего? — грубо отмахнулся Дамасий, но, едва взглянув, с поспешностью отошел в сторону.— Ну?

— В твоих покоях, господин, сидит дряхлый старик.

— Кто таков? Его имя?

Раб отшатнулся.

— Он уверяет, будто он...

— Ну? Ну?

— ...он твой сын.

— Что за чушь?! — вскричал Дамасий, мгновенно свирепея.— Ты выжил из ума, старый болван!

Раб испуганно зажмурил глаза, но с места не двинулся.

— Это правда, господин.

— Какой-нибудь сумасшедший, вроде тебя. Ступай! И вели гнать его в шею.

Раб склонил голову. Молчал.

— Ты меня понял?

— Да, господин. Я сделаю, как ты велел. Но...

— Ступай! Ступай!