Мое рождение
В Мире ничего из ничего не образуется и до сих пор не появилось, в том числе и дети. Для этого необходимо двое любящих людей разного пола, чтобы появился от них ребёнок. Такими оказались мои родители:
ОТЕЦ — Глушко Василий Демьянович,
МАТЬ — Глушко Анна Михайловна.
От их любви я и появился на свет 3 мая 1926 года в селе Сокырынци.
О родителях
Мама
Моя мама была из дворянского рода из города Прилуки, но она скрывала это от Советской власти, от меня и от селян. Мама мне о себе ничего не говорила, а если что и говорила, то очень мало и скупо. Во-первых, я был ещё мал, чтобы знать, кто есть кто. Во-вторых, ей было больно затрагивать эту тему, потому что жизнь у неё была тяжёлой, да и некогда было ей поговорить со мной.
Моя мама Глушко Анна Михайловна
Она была всё время в работе от утра до ночи. У неё беспрерывно цокотала швейная машинка «Зингер» и она обшивала почти всё село Сокырынци. Да и из других сёл ей привозили заказы: из Калюженец, родственники и другие крестьяне. Она была хорошая и опытная модистка и шила добросовестно, качественно и дёшево. Денег за работу мама почти не брала с крестьян, а только с интеллигенции, а так, кто что принесёт из продуктов, тем и рассчитывались. На этом мы и жили, так как своей не было ни хаты, ни огорода. Мама снимала постоянно хатыну у бабушки Серых — бывшей дворянке, прямо в центре села. Рядом в 100—150 метрах находилась усадьба тёти Елизоветы Забила, а за ней бабушки Соловьихи Евдокии. Про них пойдёт речь позже.
В первую очередь мама обшивала большое семейство и родню тёти Забилы-Квиты, так как мама с ними дружила. Потом односельчанам.
Село наше было большое, по переписи 1926 г. в нём было 1083 подворья, где проживало 4801 человек. Это было удобное село, стоящее около центральной дороги, соединяющей две области, Черниговскую и Сумскую, через города Прилуки и Ромны. Помню, ещё до войны с немцами, у нас в селе было две начальные школы до 5-го класса и одна семилетка, которую я закончил в 1941 году перед войной, и Сельскохозяйственный техникум республиканского значения, куда я поступил сразу после окончания семилетки.
Была своя МТС (машинотракторная станция), обеспечивающая работу колхозов. А колхозов в селе было три: имени Дмитрова, Т. Шевченко и Чапаева и два хутора: Щорса и Лозовое, дворов по 20—30. В Лозовом было две бригады, в одной из которых я пас летом колхозное стадо коров.
В селе было много молодых семей, жёны по разным причинам не работали в колхозах, а желание имели чему-то научиться, моя мама учила их кройке и шитью на дому.
У кого была во дворе пристройка, то по договору, хозяин приезжал и забирал нас и перевозил к себе. А у кого был большой дом и только муж и жена, и был ещё и малый ребёнок или дочь, способная к шитью, то хозяин разделял хату и выделял нам место для житья, а стол и швейная машинка стояла так, чтобы свободно было работать.
Мы жили одной семьёй и питались вместе. По воскресеньям не работали. Церкви уже были закрыты, и мама сама долго молилась перед образами, а потом доставала из сундука толстые книжки и долго читала, потом ещё помолится и положит их обратно в сундук, почему-то прятала. Меня мама научила молитвам «Отче наш», «Матерь Божия, Спаси нас» и «Господи помилуй». После обеда часто собирались все вместе, приходили соседи и пели хорошие церковные и мирские песни. Я, с соседскими детьми, слушал эти песни с раскрытыми ртами. У мамы был хороший голос.
Мама рассказывала, как она была в Киеве и училась в каком-то лицее «благородных девиц», которая в то время была только в Петербурге и в Киеве. Там были и курсы разные, в том числе кройки и шитья, которые она успешно закончила и получила диплом модистки широкого профиля. Она его доставала из сундука и показывала нам. Он был вишнёвого цвета, красивый с втиснутым двуглавым орлом, я сам держал его в руках.
Одну песню я запомнил на всю жизнь: «Ой у лузи та щей пры дорози, червона калина». Я её и сейчас пою со слезами на глазах, один про себя, так как будто она и написана про меня.
Это были в основном казацкие семьи, которые хорошо работали и хорошо жили до 1929—1931 года, до раскулачивания, хотя в селе кулаков не было, а были крепкие хозяева, которые умно руководили своим хозяйством и других крестьян не обижали.
Отец
Могу сказать, что я про батю мало что знал, да и сейчас тоже мало. Знаю то, что он мой отец, это подтверждено в Серебнянском районном ЗАГСе и в свидетельстве о моём рождении записано:
ОТЕЦ — Глушко Василий Демьянович;
МАТЬ — Глушко Анна Михайловна;
Как познакомились они с мамой, где и когда и сколько прожили они вместе, мне мама об этом не говорила, да я и сам её об этом не расспрашивал. Помню, что батя к нам приходил, особенно когда мы жили в центре села у бабы Серых, брал меня на руки, угощал конфетами и пряниками, и подолгу с мамой разговаривал, и иногда мама плакала. А однажды, он пришёл и принёс мне новые красивые сапожки, он их сам пошил, т.к. был сапожником. Я в них долго щеголял. Когда батя уходил, то я его не отпускал и плакал, и спрашивал у мамы: «Чего батька с нами не живёт?». Мама говорила, что у него есть другая молодая жена, а я уже старая и у тебя есть братик и сестрички в Калюженцях. Я маме говорил, что ты у меня самая красивая и не старая, а вот баба Серых, та старая.
Мой папа Глушко Василий Демьянович
Действительно мама была красивая женщина с длинной косой ниже пояса и с красивыми голубыми и ясными глазами. Я маме говорил, чтобы она познакомила меня с братиком и сестричкой, и мы будем вместе играть. Мама отказывала мне в этом, а я, не зная почему, закатывал ей истерику и получал от неё за это по полной программе. Но о том, что есть у меня где-то в Колюжинцях братик и сетричка, я запомнил. По уличному у них было прозвище «Синицы».
А в Калюжинцах у нас были родственники. Там жила старшая мамина сестра Варя, по фамилии Савченко, их прозывали по уличному «Лисицы». У тёти Вари был сын Сергей и жена Мария, и было у них трое детей: дочь Катя — 1924 г.р., сын Павел 1926 г. р. и дочь Галя 1928 г. р. Галя была самая бойкая и шустрая среди них.
Мы приходили с мамой к ним в гости. Тогда ещё не было никакого общественного транспорта и из села в село ходили пешком, а тут расстояние через Галагани в парк было 3 км. После обеда взрослые занимались разговором, а мы в саду играли. И однажды мне пришло в голову то, что до сих пор себе не прощаю. Я спросил у Павлика: «Ты Мыколу «Сыниченого» знаешь?». Он ответил, что знает. Я говорю ему: «Познакомь меня с ним». Павлик говорит: «Пошли, тут недалеко, на горе». За нами увязалась Галя. Было лето, жарко. Мы пришли, хата кирпичная из белого кирпича. Вокруг чисто. Во дворе за забором играл хлопец, худенький, росту как Павлик, оба ниже меня. Он вышел к нам, и Павлик говорит ему: «Мыколо, познакомься, це твой брат, Юрко». Микола на меня посмотрел и говорит: «Який вин мени брат, це «Байстрюк».
Я это слово первый раз услышал, но понял, что оно плохое, не хорошее и как дал Мыколи в нос. Он, упав, закричал. Выскочила мать Мыколына, да и он уже встал и кинулся в драку. Мать нас увидела и закричала: «Сына убивают «Лисыци». Из хаты выскочил батя с ремнём, протянул по моей спине, потом по мыколеной и хотел меня поймать, но не тут-то было, мы драпанули. Галя впереди, мы за ней, благо, что с горки. В сад убежали, упали на траву и еле перевели дух. И всё бы было нормально и никто бы из наших не узнал, но Галка же — звоночек. Маме на ушко назвонила. Нас позвали в хату, а мать долго не слушала, мне по затылку, да ещё и на колени меня поставила.
Cергей схватился, кричит: «Сейчас я пиду этому „Сыници“ пирья пообщепаю». Он с батьком примерно одного года, но его не пустили. Он хотел пойти и узнать, кто научил сына таким словам нехорошим.
Когда все успокоились, то мы с мамой пошли домой. По дороге нас «Бабаки» звали в гости, они тоже наши родственники по маме, но мы не зашли, а пошли через «Бабакову» гору домой. Дорогою мама шла и плакала, а я её всё время спрашивал, что это за слово «Байстрюк»? Она долго не отвечала, потом сказала, что вырастишь, узнаешь сам, но оно тебя не касается. Есть злые люди и они разжигают между нами с батькой ссору. Знают, что батько тебя любит и к нам ходит, но теперь я его больше в хату не впущу. Такое у нас было первое знакомство с братом Мыколою Глушко.
Прошло лето, и у нас как-то так получилось, что мы с братьком ни разу нигде не встречались. Да ещё потому, что мы переехали в другой куток села до бабы Домахи учить её дочь Дусю пошивочному мастерству. Батя нашёл нас там и пришёл с гостинцами, и с извинением. Но я к нему не подошёл, а выскочил из хатыны, как зверёныш. О чём они говорили, я не слышал, но мама всё время плакала, но видно, конечно, что они помирились, и мама его провожала.
Каждый год осенью в нашем селе бывала ярмарка и крестьяне везли со всех прилегающих сёл всё, что имели, кто продать, кто купить, а кто поменять.
Был хороший осенний день, пошли и мы всей семьёй, я с мамой и баба Домаха с Дусей, и между народом затерялись.
Многие, кто что продавал, знали мою маму и давали ей всё, кто-что мог из разных продуктов. Столько, что некуда было принимать, мама тогда стала заносить подарки к своим друзьям Горбенькив, которые жили около базара и там их оставляла.
Когда мы в очередной раз от них вышли, то о Боже! Навстречу нам идёт батько со всей его семьёй. Но что было для меня удивительно, то это то, что батя подошёл ко мне, взял меня поднял, поцеловал и поздоровался с мамой, а мама с тётей Настей трижды расцеловались, и мама поцеловала Варю на руках у Насти, и Колю.
Батько подвёл ко мне Колю и сказал: «А теперь миритесь и знакомьтесь». Мы нехотя подали друг другу руки. Батя дал нам по рублю и сказал, идите, купите себе конфет, а сами сели на лавочке втроём и долго разговаривали. Мы обходили весь базар, накупили разных конфет и вернулись, угостили их конфетами. Я первый раз увидел Варю, такую беленькую красивенькую детиночку в цветчатой косыночке на головке. Дал ей большую длинную, в разукрашенной бумаге, конфету. Дитё засмеялось.
Потом подъехал к нам дядько Горбач. Они сели на воз и поехали в Калюженцы.
Мама и Дуся
Мы с мамой сели на скамейку и мама, что-то рассказывала, потом вышла тётя Горбенко и позвала нас в дом. Зашли, стол уже был накрыт на обед. Пообедали все вместе. Побыли какое-то время у них. Потом мы собрались, и их дети помогли нам донести домой всякие гостинцы. Это была уже осень 1932 года. Мы жили тогда на Лисовий у бабы Домахи. Мама обучала её дочь Дусю, шуструю и красивую девушку, шитью. На фото: мама (слева) и тётя Дуся Горбенко.
Голодомор
Наступила холодная зима 1932—1933 года, а с нею не заставил ждать себя и голод. И кто бы мог подумать, что в таком зажиточном, благополучном селе Сокырынци могло произойти страшное — голодомор. Но, к сожалению, это было так. Образован он искусственно и насильно, беспределом районных и местных органов власти, слепо выполняющих указания вышестоящих органов власти и Постановления ЦК партии большевиков, Правительства СССР и Украины о принудительной коллективизации и уничтожении кулаков в 1929 году.
Активисты района и свои крестьяне из бедного слоя населения, сразу вступили в колхозы, так как им терять было нечего, а при вступлении в колхоз нужно было отдать всё, что имеешь: скот, лошадь, с/х инвентарь.
Зажиточные крестьяне не спешили отдавать своё нажитое «горбом», их тогда обложили непосильными налогами. Кто его не выполнял, отбирали у них часть урожая 1931 года, и поэтому у единоличников часть полей весной 1932 года осталось не засеянной, а в колхозах оказался низкий урожай, так как были плохо обработаны поля.
Поэтому население в зиму и весну 1932—33 гг. осталось не обеспеченным продовольственным, посевным и фуражным зерном. Это было не только в Сокырынцах, но и по всей Украине.
В Сокырынцах, так называемых «кулаков», не было. Крепких селян приравнивали к кулакам, милиция врывалась в хату, арестовывали хозяина и отбирали у них всё: лошадь, скотину, птицу, зерно, корма, инвентарь. Оставляли голые стены, селян выгоняли силой из дома, а мужа увозили в район и там судили под лозунгом: «Уничтожим кулака, как класс».
В 1929 году к кулакам были приравнены и безвинно осужденные, крепкие хозяива: Бережный Т. И., Бакуменко, А. Д. Беленко И. И.-1881 года рождения, Беленко И. И.-1906 года рождения, Бойченко И. А., Вовченко И. П., Гоман Г. Е., Еременко С. Д., Квито С. Т., Кислый М. И. Лисовый И. Г. Лисовый А. М., Назаренко А. М. и другие. Не стало тех людей, которые кормили свои семьи и половину сельской бедноты.
Помню, однажды мама пришла в слезах, и рассказывает бабе Домахи, случаи, которые видела она, идя домой, о которых я написал выше. Пишу, и страшно становится вспоминать и писать сейчас.
Шла зима, люди умирали с голода и холода. Умирали по одному и семьями. Не было кому хоронить и в чём хоронить. Не знаю, какими усилиями мы с мамой перезимовали.
Я так исхудал, что еле передвигался, а на маму было страшно смотреть. Куда делась её женская краса, у неё была длинная черная коса, которая к весне стала белою, а голубые глаза залезли в ямы глазниц и стали серые. Мама без конца молилась. и Боженька помогал. Баба Домна была не старая и крепкая женщина. Она нам помогала, хотя мама уже не шила, так как уже было никому ничего не нужно, кроме куска хлеба.
Однажды я занемог с голоду и слёг, помню, всё было безразлично и неинтересно. Вижу, солнышко светит, скворцы поют и соловьи в саду заливаются, а мне есть хочется, а нечего. Баба Домаха заглянула к нам в хатыну. Мама сидела около меня. Она говорит маме: «Возьми Юрка и пройдись по кутку, может кто, что-нибудь даст». Мама каже: «Никуда я не пиду, да вин уже и ходить не может. Умре Юрко, умру и я, мне не для кого жить». Я уже тогда начинал понимать, что в Сокырынцах у нас никого из родственников нет, и кроме меня у мамы никого нет. Вижу, мама стала на колени и со слезами начала молиться Всевышнему Богу. Баба Домаха видит такое дело (она нам помогала, пока было чем) вышла и забила тревогу. Сразу послала свою дочь к Елизавете Федоровне Забиле сказать, что Юрко и его мать Анюта помирают с голоду. Дочь быстренько побежала. Я сразу уснул и проснулся, когда тётя Лиза трепала меня по щекам. Пришла она и ещё две женщины с ней, сейчас не помню кто, кто-то из Квитив. Быстренько вскипятили молоко и напоили меня и маму. Меня заставили выпить 1 или 2 куриных сырых яиц. Молоко было с мёдом вкусное. А маму ругали за то, что она к ним не обратилась, как-нибудь помогли бы.
На другой день приехали на возу, (забыл, кто из мужчин) перенёс меня на возок или бричку, забрала мама все наши вещи и швейную машину «Зингер» и перевезли опять в хатыну бабы Серой.
Тётя Забила организовала дежурство из своей родни и наших близких знакомых с их кормёжкой. Так они нас выходили.
Весна входила в свои права и пошли в лес, и на поле росли трава и съедобные цветы: пшёнка, яглыця, крапива, в огородах лебеда, на лугах щавель, березовый сок на бересту (так называемая берестовая кашица), а главное это белая и жёлтая акация. Люди переходили на подножный корм и оживали. Начали обрабатывать огороды, кто остался жив. А умерло много, 1/3 села. Я многих не досчитался из своих сверстников, с которыми гулял, рождения 1925—26—27 годов.
Я сдружился с Обеиваемы хлопцами, которые жили на этом берегу Обеиваего ставка. Они — два брата, один старше меня, другой — мой ровесник. Они уже рыбачили во всю, а отец и их дядько были рыбаки. Они научили меня ловить карасей. Они их в одном месте прикармливали и, там улов был больше. А когда ничего не поймаю, то они давали несколько рыбёшек из своего улова. Я их надену на «кукан» и бегу домой. Меня спрашивали: «Юра, что поймал? Говорю: «Каласиков». За что и получил прозвище «Юрась — калась».
Так мы с мамой выжили благодаря добрым людям, особенно Забиле Елизавете Федоровне и другим: Квитам и бабе Домне Лесовой с её дочкой, кажется точно, Настей и другим селянам, которые любили мою маму. Велыкое им спасибо!
Говорят, у голода любви нет. А я скажу: Есть! Только надо любить друг-друга, как сказано в Священном Писании.
Возлюби ближнего
Я знаю, мама любила людей и никогда никого не осуждала, всегда говорила: «Бог им судья». Но зато, она любила Бога Иисуса Христа, больше всего на свете и всегда молилась Ему с любовью и смирением, а иногда она молилась в слезах, и просила у Него спасения, а не у людей.
Бог Иисус Христос, Спаситель наш, услышал слёзную молитву мамину, и Он послал спасение нам через добрых людей, которых я описал.
Урожай в 1933 году выдался не плохой, кто мог, что посеять свое и колхозное, все выросло. Мы с хлопцами лазили на поля, рвали и мяли колосья, воровали горох. Драли гнезда в лесу, собирали грибы все подряд, а дома родители сортировали их и больше половины, а то и всё мама выкидывала. Пошли орехи на лещине, сейчас их называют «фундук», дали свой плод сады.
Селяне стали оживать и крепнуть физически, но морально были пусты. С души горе не выкинешь. И оно подавляло ту радость, у тех, кто остался жив, и живы остались их дети. Улыбки не увидишь ни у кого на лице.
Сейчас прошло почти 80 лет после той трагедии, которая произошла в 1933 году на Украине. Камнем отдаётся на сердце тот ужас, и горе людское которое происходило у меня на детских моих глазах. Плач и крик пострадавших людей при похоронах, я вижу и слышу и сейчас, когда лежу с закрытыми глазами, и в памяти встают те голодные незабываемые дни. Потом уже мы на кладбище с мамой не ходили, так как не было сил.
Чудно Бог создал человека, не только положил в голову мозги для жизнедеятельности, но нашёл в них местечко для памяти. А это великое дело в жизни помнить прошлое, какое бы оно не было, но почему-то больше вспоминается хорошее, чем плохое.
Не помню, кто из великих мыслителей сказал, что без прошлого нет будущего. И поэтому в воспоминаниях стараешься, в будущем, вычеркнуть плохое, а хорошее само остаётся.
Мама меня всегда учила, чтобы я никогда ни на кого не злился, а если меня и побили старшие ребята, значит, ты заработал и должен их простить. Что я и делал, каждого ловил по отдельности и «ласкал» их кулаками, и провожал копняком, и прощал.
Грех удаляет нас от Бога и лишает Его благоволения. Церкви порушили, где Он обитает и люди лишились Его Небесной милости, страдали без Божьего покровительства.
Отрочество
Прошёл год. Горе людское немного улеглось. Мама моя поправилась, и приобрела внешний приятный вид, я ею любовался. Люди стали приходить делать заказы на шитьё. У мамы появилась работа и заработок. Наступила зима и мама начала усердно со мной заниматься и готовить меня к школе. Купила букварь и другие книги с картинками, хотя их у меня уже было полно, но это другие с подписями внизу и надо самому их разукрасить. К весне я уже выучил весь букварь и слагал слова, а по матматике считать до ста, добавлять и отнимать числа.
Летом мама мне купила форму, обувь, ранец, книги и всё необходимое: тетради, пенал, карандаши и ручки с пером, помню №86. Я не мог дождаться, когда пойду в школу. Наступил тот долгожданный день — 1 сентября 1934 года, я шёл с мамой, со страхом, но радость преодолевала страх, побеждала.
Нас первоклашек, построили на плацу перед школой по росту. Впереди девочек, сзади мальчиков. Я оказался самый высокий среди учеников, которых было 25—30 детей. Выступали перед нами директор школы и учителя, что-то говорили и поздравляли нас. Школа располагалась на Пашкивцы, в жилом доме, перестроенном под классы. Было 4-е класса. Потом завели нас в класс. Маленьких учеников посадили на передние парты, а высоких на последние, по два ученика, мальчика и девочку. Сначала все стеснялись друг друга, а потом привыкли. Меня посадили с Галей Харченко, она была девочка рослая и красивая.
А годы летят, наши годы
летят, как птицы.
И некогда нам,
Обернуться назад.
А годы вначале летели действительно быстро. Учился я хорошо, мама проверяла мои домашние задания. и я нормально переходил из класса в класс. Торжественный был приём нас в пионеры. В летние каникулы мама определяла мен я в пионерские лагеря, однажды в один сезон она определила меня на два срока подряд, после чего эту принудиловку я больше не хотел терпеть.
Я любил свободу: лес, ставки, рыбалку. Я любил по долгу купаться, т.к я хорошо плавал. Панский ставок (пруд) был длинный, от Красного моста до насыпи и гребли, наверное, было около 1 км. Я с хлопцами Олыксием Фесенко и Лёней Колисниченко проплывали это расстояние без отдыха.
На берегу Панского ставка рос толстый и высокий явир, такое крепкое дерево, как дуб, ему было более 100 лет, под ним когда-то сидел Тарас Григорьевич Шевченко и писал стихи, в том числе и про явир — зелененький.
У этого явора росла, прямо над живописным прудом, толстая ветвь, а потом ствол поднимался вверх, образуя целое дерево, создавая красивый вид над водой. Мы залазили на дерево и прыгали с него, пока я не ударился головой о корни, так как залез ещё на ствол явора и глубоко с него нырнул. Потом запретили всем с него прыгать, даже прибили дощечку с надписью.
Бывало летом, в период каникул, дядя Ваня Бугай приезжал к нам и забирал маму с машинкой, меня и увозил в хутор Лозовое, и мы у них жили вхатыне, и мама обшивала их, и других хуторян. Я с хлопцами сразу дрался, а потом подружились. Они такие там дикие — драчуны всегда, как приезжали в село на базар, всегда дрались с нашими ребятами. Мы не успели отдохнуть, как быстро подходил сентябрь (вересень) и опять в школу. Я быстро делал уроки и потом болтался, хотя мама заставляла читать книжки. Зимой я их ещё читал, а весной и летом они меня меньше интересовали, чем природа.
Вначале занятия в 5-ом классе, мы перешли в новую школу, которая была построена на выгоне при выезде в сторону села Калюженцы и Осынника. В школе работали несколько кружков самодеятельности. Чтобы я не болтался без дела, мама повела меня в школу и хотела определить в какой — нибудь кружок.
Учитель Иван Пылынович посмотрел мои руки и сказал, что они у меня музыкальные, пальцы длинные, мне можно поступить в музыкальный кружок играть на гитаре или на скрипке. Гитара для меня еще большая, а скрипка будет как раз. На этом, и порешили.
Я стал ходить в музыкальный кружок. Пока изучал ноты, мама выбрала время, поехала в Прилуки, была там два дня. Ночевала у тети Дуси. Проведала там ещё знакомых, приехала и привезла мне скрипку. Я был очень рад. Побежал с ней до Ивана Пылыновича, он настроил её и сыграл на ней несколько песен и танцев. Определили меня к учителю. Им стал дядько Грыцко или Петро, сейчас не помню, но у них вся семья — музыканты. Два брата Иван Пылынович и Грыцко мой учитель, и два сына Обеевы, скрипачи. Они хорошо играли в селе и на свадьбах, и на похоронах. Я уже тоже, что-то «играл» смычком по струнам и вроде получалось, хоть и надоело это чирик-чирик, но ещё успевал и в футбол поиграть.
Однажды у нас была ответственная игра куток на куток. Меня заменить было некому, т.к. я играл центрального защитника, но игра у нас получилась 2:2 (ничья), а мы хотели выиграть, и я удручённый пришёл к своему учителю музыки, а урок не выучил. Он мне показывает жестом — давай играй. Я достал скрипку стал играть чирик-чирик. Он выхватил скрипку с моих рук и отчитал меня со злостью, что я глухой, потом сыграл сам. Затем дёрнул меня за руку и кивком спрашивает, понял. А я возьми, да и скажи: «Ты, дурак глухой. Пошёл ты…!». Он на меня так удивлённо посмотрел, потом как врежет по голове смычком, смычок пополам, струнами повис у меня на ушах. Я вырвался, смычок бросил, а сам тикать, а он меня ещё успел по спине скрипкой огреть. Я с хаты выскочил, через забор перескочил, он выскочил мне в след и запустил скрипкой, которая об забор ударилась и разбилась. Драпал без оглядки. Домой пришёл и маме соврал, что с ребятами после футбола подрались, и она ещё подзатыльника добавила, и без ужина лег спать. Но драма разыгралась на второй день, когда я пришёл из школы и увидел на столе разбитую скрипку и сломанный смычок.
Это неописуемо, но наука в музыкальном направление не продолжилась и второй Паганини не получился. Но у меня был хороший голос и приняли меня в хоровой кружок, а то, что у меня плохой слух, никто не обратил внимания.
Ко дню рождения Ленина готовили концерт и изучали кантату «Ленин всегда живой», её исполняли последней в клубе. Слова я уже забыл, но последнюю ноту, как затянул, то все притихли в хоре, а я тяну. А дирижёр каже: «Юрко! Уже все приехали, а ты куда идёшь?». Я рот закрыл, все как захлопают и кричат: «Юра! Бис!». Я со сцены соскочил и дёру с клуба домой. За мною пришла мама и хочет меня ругать, но не получается и давай вдвоем смеяться.
Так что день рождения Вождя Пролетариата я запомнил на всю жизнь 21 квитня (апреля) 1870 года.
После этого я занимался в кружке ГТО, где дела у меня пошли хорошо, я завоевал твёрдое первое место в классе и 3-е по школе, получил грамоту и значок ОСАВИАХИМА. Вот так!
После 6-го класса никуда не поехал, а нанялся подпасычем пасти частный скот колхозников, так как мама уже болела. Голодовка дала о себе знать. Врач сказала, что у неё гастрит перешёл в язву желудка, а она не лечится.
Утром я получил торбу, то есть сумку с продуктами, бежал домой и отдавал фляжку молока и ещё что-нибудь из сумки, а сам гнал коров на пастбище. В обед женщины приходили доить коров, мы их подгоняли поближе к селу, бывало, кто даст, а кто нет, кружку молока, а если нет, то горбушку грыз с водичкой. Так что цену хлеба и воды я познал с детства, о том, что ХЛЕБ ВСЕМУ ГОЛОВА, помню всегда.
Смерть мамы
К концу лета маме стало совсем плохо, но к школе она приготовила мне всё новое с иголочки, сама раньше пошила и туфли новые купила, ведь я пошёл уже в 7-й выпускной класс.
После середины вересня (сентября) мама слегла. Доктор придёт, укол сделает, даст микстуры. Мама ещё вставала, а с 20 на 21 сентября я уснул и снится мне, что из печи вылазят бандиты с ножами, а мама зовёт меня: «Юра, Юра!». Я просыпаюсь, она говорит: «Сбегай в Каложенци до Лисицив и Бабыкив, скажи чоб воны пришли, а то я сегодни умру, а мени треба им щось сказать».
Я не хотел, посмотрел на будильник 2 часа ночи, а бежать надо через Панский лес и я говорю: «Мама, я боюсь». Она говорит: «Не бойся, нагнись ко мне». Я нагнулся. Она поцеловала меня в лоб, перекрестила и говорит: «Ну, бежи и скажи, нехай поторапливаются».
У меня сразу слезы брызнули из глаз и закапали на неё. Одного боялся, что не застану её живую ещё. Вона каже: «Не плачь сынок, я ещё не умру, мени сийчас лучше и ничого не болит».
Я вышел из хаты, слёзы заливают глаза, и я ничего не вижу. Сейчас не помню, светила луна или нет, но я бежал, спотыкался, падал и опять бежал через парк. Дорогу знал хорошо, а на поле от леса уже стёжка блестела от луны.
Спустился с Бабаковой горы прямо к ним во двор. Шарик (собака) сразу загавкал, потом меня узнал, заскулил. Я побарабанил в окно. Кто — то подошёл к окну, узнал меня, я крыкнув: «Мама умирает и Вас зовёт, хочет щось сказать». Сам побежал до Лысыцив в метрах 300 от них. Поднял всех на ноги. Всё сказал, как мама просила, и мы дети, первые побежали до нас. На все сборы и дорогу у меня ушло часа 2,5—3.
Прибежали, я первым вскочил в хату. На столе горела лампа. Мама спала, левая рука весела, как плеть. Я взял, чтоб её поправить, но она была холодна. Мама была мертва. Сразу после моего ухода она скончалась.
Я в истерике упал на неё и ничего не помню. Только уже днём проснулся в хате у бабы Серой. Народу полный двор. Меня в хату не пускали. Маму обмывали и укладывали в труну (в гроб).
МАМА УМЕРЛА УТРОМ 21 СЕНТЯБРЯ 1940 ГОДА, В 52 ГОДА СВОЕЙ МУЧЕНИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ.
Я сидел в хате за столом плакал, падал в обморок, дрожал. Мне сестра делала уколы и давала нюхать ватку с нашатырем. Я нюхал и выкидывал её, а у меня, помню, дрожь не проходила, как и сейчас, пишу — слёзы текут, и какая-то дрожь по коже проходит, да и в квартире не жарко +17оС и время уже второй час ночи, а спать не хочется. Воспоминания так и лезут из затылка в мозги, и голова разболелась, а я пишу, спешу, чтобы опять ничего не забыть.
Предлагали еду, а я не хотел. Меня позвали в хатыну. Мама лежала уже в гробу, он стоял в цветах на скамейке. Было полно людей. В сенях баба Евдоха — Соловьиха читала молитвы. Было много людей. Я помню, подошёл, заголосил и опять упал на маму и второй раз потерял сознание.
Очнулся опять в хате, около меня сидела уже знакомая мне доктор. Говорит: «Проснулся, ну и Слава Богу. Успокойся, попей горячего молока с мёдом и больше не плачь». Уговорила меня.
Я послушал её, ушёл с хаты и вошёл в хатыну. Там были уже родственники из Калюженец и здешние близкие мамины друзья и подруги. Елизавета Федоровна самая близкая мамина подруга и другие Забилы-Квиты, Горбенки, Фесенки, всех сейчас не помню. Все стояли и плакали.
Баба Сира отдала свою хату — залу в распоряжение Калюженских родственников Лысицив и Бабакив: Сергей Лаврентьевич, его жены Марии и т. Евдоха там находились. Вечерело, народ разошёлся, но одноклассники оставались до последнего, подбадривали меня.
Я уже не помню, как прошёл второй день. Я просидел около мамы всю ночь, плакать, не было слёз. Окна были завешаны, в углу горела лампадка, которую мама всегда зажигала, когда молилась, у изголовья ясно горели три толстые свечи.
Какая-то женщина бормотала что-то из толстой книги (теперь я знаю, что это был Псалтирь), я слушал, ничего не понимая, и думал, зачем маме её сказки, если она не слышит и спросил: «Тётя, моя мама, что не умерла?». Она ответила, что мама умерла. Я спрашиваю: «А зачем ей сказки эти?». Она ответила, что это не сказки, а молитвы Богу. Чтобы Он взял её душу в Царство Небесное на небо. Туда на небо, думал я и хотел что-то у неё ещё спросить, как вошла баба Соловьиха и с ней другая женщина. Баба Евдоха Соловьиха с ними переговорила, и та женщина стала продолжать читать, а первая попрощалась со мной и с бабой, ушла. Баба Евдоха что-то поправила около мамы и подошла ко мне, спросила что-то, я ответил, и просила, чтобы я хоть что-то покушал и уснул, хоть пару часов. Я от всего отказался, она ушла, и мы опять остались вдвоём.
Я слушал непонятные чтения, а сам думал, как жить дальше и с чего её начинать, ту одинокую жизнь. Додумался до того, что испугался той будущей моей жизни и впал в истерику начал плакать и кричать, что я жить без мамы не хочу, и похороните меня с ней.
Прибежал Сергей Лаврентьевич и другие и не смогли меня отодрать от гроба. Говорили, что я упал на маму и не отпускал её, они сделали мне укол и сонного меня отнесли в другую комнату. Не знаю, сколько было время и сколько я спал, но когда проснулся, то голова болела и я увидел, что было много народу во дворе, особенно из школы одноклассников и других учеников и учителей, и впереди стоял директор школы Журавель Федор Семёнович.
Меня завели под руки в хатыну. Там стояли женщины и человека два пожилых мужщин и читали молитвы и пели тихо песни. Как сейчас помню, меня отвели в сторону и двое старшеклассников меня придерживали под руки, а мужчины взяли гроб и стали выносить из хаты. Во дворе гроб поставили на воз и тихо повезли. Я не знаю, как я себя вёл и через слёзы ничего не видел. Меня ребята вели под руки, а я еле переставлял ноги.
Кладбище было рядом 250—300 м. Гроб поставили на табуретки, я на него упал. Кто-то, что-то говорил, я не слышал и плакал. Люди подходили около меня прощались с мамой и меня успокаивали. И женщины пели унылые песни. Когда забивали гроб и опускали его в яму, то потом говорили, что я так голосил, и сами не знают, откуда я такие слова брал, но главное запомнилось мне, что я говорил: «Мамочка, на кого ты меня оставляешь, и зачем ты меня покидаешь, возьми меня с собой». И рвался прыгнуть в яму и меня взрослые еле удерживали, и почти все плакали. Не помню, как они, и кто перетащил меня домой.
На умывальнике висели мамины полотенца и рядом моё. Меня подвели, я умылся, слёз уже не было. Умывшись, зашёл в хатыну. Всё было убрано, на столе стояли цветы и мамина фотография, а в углу заправлена кровать. Всё было так, как мама любила.
Во дворе поставлены уже были столы. День был солнечный и тёплый. Сели поминать. Голова сельсовета и директор школы сказали, что — то, потом выпили, налили и мне вина, я выпил, они все выпили, и я отключился, сказав всем спасибо. Меня отвели в хату, и я уснул.
После похорон мамы у меня в 14 лет началась новая сиротская, самостоятельная жизнь.
Юность и мытарства
Не буду описывать первые дни после смерти мамы, а я их и не помню, только я знал, что кончилась моя беззаботная жизнь, а с чего начинать новую я не знал, и как прошли они, не помню.
Сергей Лаврентьевич забрал меня в Калюженцы и несколько дней я жил у них. Павлик тоже ходил в 7-й класс, и я с ним вместе делал уроки. Сергей Лаврентьевич работал учителем в школе, преподавал географию и историю, и по вечерам, ещё при живой моей маме, рассказывал много интересного о мире. Однажды, он приходит из школы и говорит: «Тебе, Юра, надо вернуться в Сокырынци и продолжить учёбу. На первые дни мы дадим тебе продуктов и немного грошей, а там тебя поставят на „патронат“ и будут обеспечивать продуктами». Думаю, какое-то слово сказал — непонятное. Я знал патронташ, в котором охотники хранили патроны, но не стал его переспрашивать.
Помню в воскресенье нас с Павликом загрузили продуктами, Галя что — то взяла, и мы пошли через Бабаковый двор. К нам присоединились Ольга и Галя Бабаковы, тоже с продуктами. Я вернулся в Сокырынцы в хатыну до бабы Серой, так как там остались все вещи мамы и мои. Как зашли, то Оля, она была старше нас, говорит: «О, как было всё при крестной, так и всё стоит».
Зашла баба Сера, так её звали, а имя её я не знал, говорит: «Я зробыла так, як вона любыла». Посидели, вспоминали маму, а их тётю и крёстную я за ворота проводил, а сам вернулся, сел на ее стул и не плакал. Уже сердце окаменело, осталась только глубокая рана в нём. Я думал, как жить дальше.
На второй день с утра за мной пришёл посыльный и повёл в сельсовет, где предлагали мне определиться в детский дом. Я отказался.
Несколько раз было таких предложений, но я отказывался, приходил домой и запирался, так как со школы приходили и дети, и учителя, но я никого не впускал.
Однажды я вспомнил, что в Прилуках есть двоюродная сестра по батьку, и мама с ней очень хорошо дружила, и часто у них была. Я решил, что пойду к ним, поступлю в ФЗО или найду какую-нибудь работу по найму, в ученики. Думал, всё-таки город и там легче куда-нибудь устроиться.
На второй день встал пораньше, потому что по утрам в ворота ученики тарабанят и зовут меня в школу, и чтобы с ними не встречаться, я побежал через выгон, и панским лесом, мимо ставка, прошёл на Осычник 3—4 км. Вышел на перекрёсток дорог Ромны-Прилуки и Сокырынци — Дейманивка.
Стал голосовать, но никто не останавливался, так как машины были гружёные, а в кабине места не было. Я пошёл в Охиньки. С горки бегом, а по селу до моста пешком-шагом. На мосту, через реку Удай, машины шли тихо, и я на одну подцепился, смотрю с зерном, я влез и благополучно доехал до Прилук, около 30 км.
Прилуках, на повороте соскочил с машины, не доезжая почты, на ул. Ленина, где жила Дуся. Дома у них никого не было, все на работе.
Я Прилуки немного знал, особенно базар, и пошёл туда и пока болтался, там меня «шпана» приметила и повели меня в подвал, а там был их штаб, и они меня всё расспросили и сказали, что будешь у нас работать. А один из старших сказал, что у него пальцы длинные и будет карманником, мы научим, как таскать кошельки. Я сказал, что подумаю. Они мне дали два дня на раздумье. Отпустили.
Меня вывели, и я знал, что за мной следят, и пошёл по магазинам, и там затерялся в толпе. Когда я пришёл, Дуся была дома. Она уже знала о смерти мамы и, когда я зашёл, то она со слезами кинулась обнимать меня и жалеть. Когда она успокоилась, я рассказал ей о своих делах и о том, что меня «шпана» хочет завербовать к себе. Она спросила, сказал ли я откуда приехал, как меня звать и фамилию. Она испугалась их. Я им сказал, что звать меня Виктор, а фамилию сейчас не помню, что приехал до родственников, которые живут за табачной фабрикой, а сам из Васкивцыв. Я их обманул. У Дуси отлегло.
Муж у неё работал на ж/дорожной станции по сопровождению вагонов с ценными грузами и был в отъезде.
Уходя на работу, Дуся сказала, чтобы я не выходил на улицу, а играл во дворе. В их доме жили две еврейские очень хорошие и добрые семьи, и дети их были ровесники мне, и я с ними дружил уже раньше. Родители их знали хорошо мою маму, ещё по жизни её в Прилуках и знали, с какого она роду. Знала об этом и Дуся, но мне не приходило в голову расспросить их о маме.
Через два дня приехал дядя Миша. После наших разговоров, и выслушав моё желание, он резко мне сказал: «Нечего тебе в Прилуках делать, шпаны здесь своей хватает, возвращайся в Сокырынци и заканчивай 7-й класс. В детдом не иди, там тебе будет трудно, а иди в сельсовет, и они обязаны поставить тебя на патронат, тем более такое большое село. В колхозном Уставе сказаны льготы на содержание детей-сирот».
На второй день мы с Дусей попрощались, а дядя Миша вывел меня до школы механизации, там остановил машину, он был в форме ж/дорожной милиции, а машина шла как раз в Васьковци через Сокырынци и довезли меня прямо до сельмага, домой.
Дуся собрала мне большую торбу (сумку) с продуктами, а дядя Миша дал ещё и 20 рублей (2 червонца). На второй день я в школу не пошёл, а пошёл в корчму. Как порядочный поел, деньгами рассчитался и пошёл домой.
Бабушка Сера была очень рада, что я вернулся, а то ей некому было принести ведро воды. Она была на несколько лет старше мамы, но была очень толстая, глухая и много лежала.
В школу я не пошёл, а хотел, но было очень стыдно, т.к. прогулял больше месяца.
Ко мне прибежали школьники и сказали, что меня зовёт директор школы. Я его очень уважал, но боялся. Пошёл.
В директорской Федор Семёнович встретил меня добродушно и предложил сесть. Разговор начался на воспитательную тему, а там сидело еще два учителя, которые ему поддакивали. Я слушал и у меня невольно стали течь слезы. В конце я сказал Федору Семёновичу, всё правильно, но в школу я не пойду, пока меня не поставят на патронат. Голодный я в школу ходить не буду, а поеду в Прилуки, там меня берут на Реммаше учеником токаря. Я не врал. Это мне сказал Михаил Соломонович, сосед Дуси, что такая возможность у него есть.
Директор встал и говорит: «Никуда ты Юра не поедешь, тебе надо закончить семь классов и потом поступишь в техникум. Ты учишься хорошо и догонишь отставание. Подошёл, положил мне руку на плечо, как никто мне не делал. «Иди, узнай уроки, и завтра приходи в школу, а я пойду сегодня в Сельраду и твой вопрос решим». Пожал мне руку, как отец и проводил меня до дверей.
Этим 10—15 минутным разговором Федор Семёнович убедил меня, что надо учиться и вернул меня к жизни.
А сам он закончил жизнь трагической и нечеловеческой смертью, всей семьей вместе с другими односельчанами казненый фашистами и их приспешниками, отобравших сотни человеческих жизней, ни в чём не повинных людей. В Срибном в школе 23.02.1943 г. фашисты сожгли живьём более 400 человек и из Сокырынец было 125 человек.
Пишу, а слёзы заливают мои старческие глаза, так как память вернула меня почти в восьмидесятилетнюю давность и жалость, к преждевременно и безвинно погибших близких друзей, знакомых и не знакомых людей, сломила мою силу воли, и я перестал писать, разволновался, и дал волю слезам. Жена моя, дорогая Галина, увидела моё волнение, подошла с боку обняла и говорит вопросительно: «Что это ты там такое жалкое пишешь, что аж до слёз сам себя довёл? Успокойся». Дала мне салфетки. Говорю: «Да так, вспомнил детство и односельчан». Я ей не даю читать и пишу больше всего ночами, полусидя на диване, на коленях при ночной лампе, сначала в черновом варианте, а потом в тетрадь. За столом сидеть не могу, так как отекают ноги.
Галина говорит: «Это хорошо, что ты их помнишь, но сейчас, которых нет, их уже не вернёшь своими слезами, береги свои нервы, которые пригодятся для живых». Так и стараюсь, отвечаю ей.
Тогда зачем ты это всё пишешь и для кого, спрашивает она? Говорю: «Для тебя, для детей, которые не знали моего детства, которых мне родила моя первая жена Вера Васильевна, с которой мы прожили 30 лет вместе.
Николая в 1953 году, Евгения в 1955 году и Александра в 1964 году».
Ну, и как они это узнают, спрашивает она? Говорю: «Как умру, то ты им сразу сообщишь об этом. На похороны они сразу не успеют, потому что долгая процедура будет по оформлению ВИЗ в России. А Коле в Абхазии или в Москве, но всё равно приедут. Наследства правда нету, так как богатством в Литве мы с тобой не обзавелись, но книги и фото, может, кое какие возьмут, да и могилу посмотрят».
Один Бог знает кто, когда умрёт, ответила мне моя жена Галина. Вот такой короткий диалог у меня с ней произошёл, и я немного успокоил свои, уже слабые нервы, и продолжу переписывать воспоминания дальше, как успокоюсь.
Я стал ходить в школу. Одноклассники приняли меня с радостью и стали уважительно ко мне относиться, и я стал посолидней себя вести и догонять отставание.
После школы питался в корчме, да и деньги у меня появились, т.к. продал мамину швейную машину, «Зингер», за 300 руб. отдал мамины долги, кому она была должна, а по вечерам ходил на бригаду и помогал конюхам управляться на ночь с лошадьми.
Хатор Лозовой
Через несколько дней меня позвали в Сельраду, и когда я пришёл, то увидел много народу, даже был из хутора председатель колхоза дядя Ваня.
Меня спросил председатель с/совета: «Ну, что Юрко, в деддом поедешь?».
Говорю: «Нет. Я тут родился, тут и умру». Председатель говорит, что мы тебя определили в колхоз «Червоный Степ», в хутор Лозовое. Я спросил его: «А что в селе места не нашлось? Это же далеко, как продукты я буду получать». Вижу, все председатели колхозов головы нагнули. Встал Иван Владимирович и говорит: «Да Юрко, не нашлось, поедем до меня. Подожди меня на улице».
Я вышел. Через какое-то время вышел он и с ним один из его работников. Они зашли в сельмаг, там купили гостинцев домашним членам семьи, спросил меня: «Есть ли у меня срочные дела и могу ли я ехать сейчас с ними?».
Сказал дел нет, уроки поделал и могу ехать с ними. Сели в бричку. Мужчина сел на «козлы», а мывместе сели сзади.
Жеребец понёсся по селу, взбивая столб пыли. Иван Владимирович угостил меня печеньем, мы ехали, и он начал разговор, и спрашивал меня кое о чём. Главное, заканчивай 7 классов и поступай в наш техникум, и у нас будешь агрономом, мы тебя сумеем содержать, если в селе бедные колхозы. Я с ним согласился и сказал, что хочу быть механиком. Он сказал, что это тоже хорошо.
Мы приехали. Меня встретили хорошо. Сели за стол, дядя Ваня налил себе и тёте Марии по чарке. Он встал и все встали, а меня за плечо придержал, чтобы я сидел и помянули маму.
Тихо пообедали. Домашний борщ и тушёна картошка были очень вкусны. Спал я в той хатыне, где год назад с мамой.
На второй день дядя Ваня собрал собрание. Дядя Ваня сказал, что в селе Сельска Рада Сокырынець постановила поставить напатронат в наш колхоз Глушко Юрка. Що Вы скажете? Выступило несколько человек и сказали, знают мою мать и батько Василя, и взяли меня, напатронат, как СИРОТУ.
На следующий день выписали мне продукты. Главный агроном ехал по делам в Сокырынци и завёз меня к бабушке Евдокии Соловьихи, которая забрала меня к себе, так как жила одна.
Бабушка Евдоха встретила нас радостно и поблагодарила извозчика за доставку меня с продуктами и сварила ужин из моих продуктов.
На второй день в школе я зашёл к директору и поблагодарил его за заботу. Федор Семёнович в душе был доволен и сказал, что ничего не стоит, так как это мои обязанности, а ты учись хорошо. Что я и сделал, догнал быстро класс. В дальнейшем доставлять продукты, стало для меня проблемой.
В первой декаде месяца, я должен явиться туда, выписать в бухгалтерии продукты и в амбаре их получить, а доставить домой, как придётся. Картошку 10кг., бурячки я оставлял до случая кто поедет, а сам брал: муку 2—3кг, крупу 2кг, масло подсолнечное 1л, фасольку, перловку, и др., всего 5—7 кг.
В этот раз я поехал на лыжах, ветер сопутствовал. Я быстренько всё оформил и получил. Кладовщик предложил мне чашку чая с хлебом и с куском сала на дорожку, я согласился. Он помог мне увязать торбу за спину попрощались, и я тронулся, а ветер оказался мне в лицо. Выехал за хутор, невозможно идти. Метёт позёмка, где сдувало снег с дороги, а где наметало буграми. Темнело рано и я сбился с дороги, кругом поле. Провиант за спиной все тяжелел и тяжелел и, наконец, отвис на одну строну. Пальцы задубели и рукавички перестали греть, но я шёл, еле передвигая ноги и боялся остановиться. Декабрьский мороз делал своё дело, а идти около 10 км.
Потом попал на Тростянецкую дорогу и пошёл вправо, знал, что она выведет меня на Сокырынци. Добрёл до Ясеневой аллеи и успокоился немного. Снял торбу, лыжи, приставил под дерево, чтоб можно было сесть не на снег, сел упёрся спиной в дерево и мне стало так тепло, уютно и я уснул. Сколько спал, не знаю, но видел, как на яву маму.
Вижу, она идёт такая красивая и веселая, коса обвитая на голове, так она носила её до голодовки (как Юля Тимошенко) в белом платье.
А я ей кричу: «Мама, мама, мама, зачем ты меня покинула?». А она улыбается и так манит меня пальцем и говорит: «Иди за мной! Иди!».
Я что-то ещё кричал и вдруг чувствую, что кто-то меня толкает и бьёт по лицу. Я открыл глаза и вижу людей, а встать не могу.
Они под руки меня подняли. Я весь в снегу. Снег с меня стряхнули и узнали, спрашивают: «Юрко, це ты!». Кажу: «Я». А стоять не могу. Спрашиваю: «А Вы кто?». «А це я, Борис Порывай». Второго не помню. Они заставили меня прыгать, а потом бежать по дороге впереди. Я бежал, падал, до села оставалось 1—1,5км. Я уже не мог бежать, разогрелся и стал на лыжи, тот парень на себе вёз мою сумку. Въехали в село уже стемнело.
Дом бабы был за усадьбой Забилы, сразу за углом по дороге на Бугаивку, перед кладбищем. Баба вышла, встретила нас, позвала всех в хату и расспрашивает. Я кажу: «Бабо, да всё нормально». А Борис каже: «Да не всё бабо Юрко чуть не замёрз в снегу. Оце ж мы с Павлом катались на лыжах за селом, слышим хтось нас зове, а не видим. Пидьехали ближе бачим людына в снегу и щось бормоче, снег стряхнули, а це Юрко».
Баба запричитала. Давай креститься да Бога благодарить, что послал детей на помощь. Дала хлопцам гостинцев, а меня давай отогревать, кормить, поить и растирать с молитвами перед лампадкой. Потом загнала меня на печь, и я уснул, после нескольких глотков ее крепкой настойки.
В школу на второй день не пошел и после обеда пришел сам директор Федор Семенович с классным руководителем Михаилом Юрьевичем и несколькими школьниками. Поругали меня и пожалели, уроки какие были, и какие на завтра задали, мне сказали, а директор сказал, чтобы я в школу не ходил без разрешения врача.
На второй день пришла врач, выслушала меня и еще оставила меня дома на три дня и оставила рецепты. Меня спрашивали, как случилось. Говорю, не знаю. Через пару дней приехал из Хутора Иван Владимирович и говорит: «Ну что живой? Говорю — «Да»! Ну, мне за тебя влетело и от председателя. И от парторга, а як бы замерз, то меня посадили бы в тюрьму. «Почему ты не зашел ко мне?». Говорю, что спешил и не хотел беспокоить Вас.
Баба Евдоха говорит, что не пущу больше его к вам за этими крохами. Он говорит правильно, сейчас я Вам привез все до конца месяца, а с нового года привезут все до весны на три месяца. А это от нас! Вытащил каравай хлеба, сливочного масла, шматок сала, банку меда и бутыль молока и самогона бутылку бабе на растирку.
Я поблагодарил его за все и сказал: «Дядя Ваня, я виноват, больше не повторится». Он сказал: «Главное, что жив остался».
В понедельник пошел в школу, выздоровил, и опять ко мне все внимание, а мне стыдно за мою слабость, хоть провались. Если бы не хлопцы, то мама меня бы «забрала», и я бы не испытывал в дальнейшем тех мучений и страданий которые я переношу по сегодняшний день. Имею ввиду болезни, унижения и т. д.
Зима выдалась холодная. Я с бабушкой, после уроков ходил в лес с саночками по дрова. Где, что сломаем то и везем домой. Я еще помогал на конюшне чистить навоз, и конюхи давали мешок соломы.
Началась весна 1941 года. Стало теплей и светлей. Топить печь стало легче и уроки выполнять тоже, не потребовался каганец и керосин.
Я готовился к экзаменам до темна, хоть и учился я хорошо. Математика, физика, химия и другие предметы все было отлично и хорошо, а вот грамматика как украинского, так и русского, и немецкого хромали, но все сдал хорошо и поступил в Сельхозтехникум и выполнил наказ, как директора школы, так и председателя колхоза.
Уже летом после экзаменов я пошел в Лозовое. Зашел в бухгалтерию, чтобы выписать накладные, а главный бухгалтер говорит: «Ни Юрко, в колгоспи треба робыть, отрабатывать те, за що тебе кормылы». Послали меня до председателя.
Зашел к Ивану Владимировичу, он мне и говорит: «Мы, Юра решили тебя послать во вторую бригаду, где ты будешь жить у бабы Приськи. Она одна, будет тебя кормить, а ты будешь ей помогать по хозяйству в свободное время. Носить воду, колоть дрова и т. д. Днем будешь пасти колхозное стадо с пастухами. Там познакомишься. Завтра отдыхаешь, а со второго дня приступай». Мне выписали провиант, погрузили дрова (чурками) и повезли во вторую бригаду.
Вторая бригада была 1—1,5 км. от 1-й, дворов 20 больше первой или мне так показалось, т.к. дома раскиданы по всем углам.
Встретила нас баба Приська. Бабушка говорит сама с собой, сама спрашивает, и сама отвечает. Слышу, что она туговата на оба уха. Я ей говорю, она молчит на меня смотрит и спрашивает: «Чого? Ты шось мени казав?». Кажу: «Эге, казав».
Я во второй бригаде никого не знал. После обеда решил пройтись по улице. Кого вижу, со всеми здороваюсь кивком головы, а мне в недоумении тоже так отвечают и непонятно на меня смотрят оглядываясь. Чувствуется, что люди здесь живут богаче Сокиренчан, хаты покрепче и заборы получше. Зашел на бригаду, в конторе представился, кто я и зачем здесь.
Вернулся, нашел у бабы в сарае старый и ржавый топор. Закрепил его и начал колоть дрова, а сам с нетерпением ждал, когда пригонят стадо. Часов в 8—9 раздался рев коров по всему хутору. Гнали стадо домой.
Я нашел пастуха, познакомился с ним. Николаем звали его, а помощника Петром. Николаю было лет за 40, он был ранен в первую мировую войну и немного прихрамывал, а Петро был старше меня года на 2—3 и дразнили его «Перожок», так как голова у него вверху была сплюснута.
Я пастуха сразу начал называть дядя Коля. Он мне сказал, чтобы я завтра в 4 часа был в загоне. Пришел домой, попросил бабу Приську, чтобы она собрала мне торбу с вечера. Утром с интересом прибежал на базу, выгнали стадо. По дороге нам еще несколько частных коров пригнали.
Я конечно был одет не по постушьи, а попански, как меня раньше дразнили в селе Панычь. Я был в сандалиях и в коротких штанах, и в белой безрукавке. Пионером меня прозвали. Хотя уже имел титул — «Подпасыч». Когда я ходил по траве в росу, то к обеду мои сандалии разлезлись. С утра комары меня всего искусали, и я сам себя всего исцарапал. Белая рубаха разорвалась, стала красной. Скот, ему что, он лезет в поля кукурузы и подсолнухов, а его бежишь выгонять, обрываешься и царапаешься.
К обеду погнали коров ближе к хутору на дойку. Женщины увидели меня и ахнули, смеются аж сквозь слезы. Кто с жалостью смотрит на меня, а кто с интересом. Домой вернулся босый с сандалиями в руках и весь обшарпаный.
Баба меня увидела и говорит: «О, Боже! Да цеж я виновата, що хлопца не одела». Пошла в сенцы, нашла там одежду и обувь от внука, в которой он ходил на рыбалку и дала мне. На следующий день, я уже был как настоящий пастух, да и женщины принесли мне сапоги, пиджаки, рубашки, фуражку прямо на базу. Жалко им меня стало, а я не любил, когда меня жалели, а дядя Мыкола принес мне длинный кнут.
Шли дни, и я в хуторе прижился. Из «Пионера пастушка» я превратился в обшарпанного «Босяка». И действительно, я привык ходить босиком и утром уже босым выгонял стадо, и пас так, до вечера. Ноги уже не отмывались, все в «цыпках», пятки потрескались.
Кроме коров в нашем стаде паслись молодые жеребята от 1 до 4-х лет, табун из 10—12 голов. Их пас отдельно Степан, но мы все их купали и объезжали без уздечек. Стоило мне только схватить его за гриву, как я уже на нем. Нас за это ругали. Я очень уставал, да и другие тоже. Часто днем засыпали, а скот разбредался по яру и конечно в посевы. Объезчик, тут, как тут и погонял нас кнутом, а больше всех доставалось мне, так как я был «чужак».
Однажды дали мне два дня отгула. Как раз в Сокиренцы на базар собирались ехать. Хуторяне и бригадир разрешили мне ехать вместе с ними.
На утро я проспал и сказал бабе, езжайте без меня. Она дала мне задание, что як высплюсь, то в печи возьмешь борщ и гречневая каша, а молоко скипячено. Остальное найдешь. Я привезу тебе гостинцев. Еще баба сказала, чтоб прополол грядки.
Я отоспался, смотрю на настенные часы — 3 часа, быстренько встал, пообедал и пошел в огород. О, Бог ты мой! Грядок не видно, трава выше всего. Пошел в сарай, там висела ржавая коса, нашел оселок, наточил косу и пошел полоть, начал косить всё подгяд, с краю. Хорошо, что повыше брал. Появились и моркушка, и цыбуля, и бурячки, и картопля. Взял вилы, все сгреб в кучу. Огород стал чистый. Я устал, лег в саду на лавку и уснул. Сквозь сон слышу бабка голосит. «О Боже що вин наробыв». Я схватился спрашиваю: «Что случилось, бабушка?» Она ходила с цепком, ничего не говоря, она меня вдоль спины этим грушевым сучковатым цепком, как протянет и еще хотела, но я отскочил. Убирайся, кричит с моей хаты, чтоб я тебя бильше не бачила. Я схватил картуз и кнут через забор перескочил, т.к. калитка была уже закрыта и побежал на скотный двор, зашел в клуню и залез в сено. Сховался там.
Пригнали скот. Отделили дойных коров, и слышу, доярки балакают: «Ты чула, що „Чужак“ у бабы Прыськи огород весь скосыв». «Да ты що?, а де вин теперь?» пытае. «Не знаю, наверно утик в Сокиринци». «Це таке, а кто ж теперь мою корову буде пасти?». Вин пас мою и Катырыныну.
Они подоили и пошли цедить и сливать молоко в бидоны. Дойных коров было штук 20, а доярок было всего 4 женщины, и дойка всегда затягивалась. Я уснул. Бабын гостинец чувствовался на спине. На утро доярки были рады, что я нашелся. Суют мне торбы с обедом, Дядько Мыкола заставил меня позавтракать, пока доярки доили, и принес мне кружку молока.
Днем я пас скот, а ночью спал в клуни. Так прошло три дня. Я уже думал убежать в село, но что я там буду робыть и что кушать, т.к. паек на месяц я получил сюда.
Я не голодовал т.к. пас три коровы хуторян, и они давали торбу и молоко пил в обед, когда доили коров утром и вечером. На четвертый день без горячей пищи, заскучал по бабкину борщу.
А в это время женщины уговаривали бабу Приську на милость ко мне, и на четвертый день она смиловалась и пришла за мной и с доярками стали уговаривать меня. А я боюсь и не иду, а доярки говорят: «Иди Юрко, а то баба передумае».
Я спрыгнул с сеновала, она подошла, обняла меня и каже: «Пишлы, Юра, тыж мени напоминаешь внука. Я и борщ сварила, який ты любишь». Пришли баба, вытянула борщ из печи, налила в глиняны миски, а запах разнесся по хате, а борщ такой вкусный, да мясо с чесночком наложила, я наевся, що и картопли не схотив.
Тогда, она позвала меня в огород. Иду и думаю, сейчас опять будет палкой по мне ходить, аж нет.
Кажу баби: «Бачите, какой чистый огород став и грядки видны и все росте».
«Оце ж така прополка у меня первый раз в жизни получилась». Смеется.
«За тебя пришли доярки просить и грядки мени выпололи, главне що ничого не порубыв, а косу высоко держав». Смеется.
Вечером наносил воды и лег спать, утром, как всегда в 4 часа побежал на скотоферму.
Иногда поля объезжал сам хозяин на вороном жеребце и заглядывал к нам на пастбище, интересовался и про войну говорил, что скоро погоним немцев от Киева, а то он косяком танками прорвался, и грозится Киев взять. К нам пришло тоже горе.
Через какое — то время, у нас забрали Петра в армию и еще нескольких человек. Люди плачут, хоть в хутор не возвращайся.
Самолеты над нами летят в глубину страны, репродуктор на базе говорит, что немцев наши бьют, а мы знаем, что отступают.
Остались мы вдвоем с дядей Мыколою да Степан, он нам тоже помогал, т.к. стадо было почти 60 штук коров и тёлоек.
Когда стадо отдыхало, дядько Мыкола рассказывал нам про 1-ю Мировую войну, и мы жалели, что нам со Степаном мало лет, только по 15 и на войну нас не берут. Дядя Мыкола казав: не жалейте хлопци, в жизни всё может быть и эта война затянется и вам еще достанется.
Однажды над нами пролетело три ястребка и один развернулся и обстрелял нас, стадо разбежалось, лошади тоже, все в поле, но мы согнали и ничего не было убито, но объезчик приехал и поругал нас, что скот запустили на посевы. Днями я очень уставал, да и не высыпался. Как то, день выдался дождливый, и нудная была погода. Скот тоже плохо пасся в долине, и мы нагнали его на «пар» где земля отдыхала от урожая. Скот начал пастись, и мы разбились на три части, каждый охранял свою сторону. Мне досталось поле с овсом.
Я не успел присесть, как опять те три ястребка летят и нас обстреляли второй раз, и скот весь ринулся прямо в овес.
Мы стали выгонять, и объезчик, откуда не возьмись, на меня прямо жеребцом «летит», я отскочил, он меня плеткой перетянул поспине хорошо, что на мне мешок был с головой накрытый.
Он развернул коня и опять на меня направил, я деру в яр, а там ручей я через него прыгнул да поскользнулся и в ручей — бух, и резко встал, прямо перед конем.
Жеребец на полном ходу, как «затормозил», всеми ногами, объезчик через голову коня около меня — хлеп! Прямо в грязь. Он стал подниматься, я на него свой грязный мешок на голову кинул. Он меня хотел схватить, но не тут-то было, так как он по колена влетел в грязь и ног не вытянет. Дождь кончился и небо прояснилось. Я, выскочив из грязи и деру.
Он кричит: «Юрко! Як я тебе впиймаю, то убью, «Красивыми» словами меня обложил, что даже дядя Мыкола таких не знал, хоть и пастух.
Я показал ему кукишь, побежал на другую сторону ставка, искупался, простирнул одежду и за огородами добрался до хаты.
Переоделся, собрал книжки. Пообедал и сказал бабе, на ее удивление, что мне объезчик сказал, что меня вызывают в Сельраду, а як спытае де я, то скажете, що пошел в контору.
С бабушкой попрощался. Она меня обняла, три раза поцеловала, перекрестила и сказала: «Ну, с Богом! Ангела хранителя тебе в дорогу!» Я пошел в Калюженцы, так как знал, что за мной объезчик погонится на Сокиринцы. Где шел, где бежал через поля и лесом дошел в Калюженцы. Там еще полсела надо было пройти, чтобы попасть до Лысицив. Пришел, те удивились. А я с торбой, в которую баба Приська наложила продуктов и с учебниками.
Там подумали, что я пришел к ним жить, дети обрадовались, а старшие испугались. Я говорю, что иду из дальнего хутора домой и зашел к ним и побуду у них 2—3 дня, а потом рассказал правду. Поужинали, поговорили про войну и что немец обложил Киев и форсировал Днепр.
А я сказал, что мне надо идти, т.к. поступил в техникум.
Какой техникум? говорит Сергей, скоро до нас фронт приблизится, а ты и Павло зарядили — техникум-техникум. Тут хотя бы живыми остаться при прохождении фронта!
Баба Евдоха
Жил я тогда у бабы Евдохи Соловьихи. Женщина она была не молодая, но еще очень шустрая и подвижная. От моей мамы она была старше лет на 5—6, но они тесно дружили.
Я видел, как баба с ранней весны до поздней осени ходила в лес и на луга и собирала цветы, листья, почки и кору понемногу срезала. Все это сушила, а осенью копала корни лопуха и других растений и делала настойку на самогоне и на олии и этим всем лечила односельчан и заговаривала зубы. Еще ее называли бабкой повитухой, так как она по всему селу принимала у женщин роды.
По вечерам мы натопим печь, и в зимнюю стужу залезали на печь и при коганце сидели и щелкали семечки и она рассказывала мне о многом.
Однажды я ее попросил рассказать хоть немного о моей маме. Она говорит, что же я могу тебе за нее рассказать. Я ее знаю 30 лет, вернее знала, царство ей небесное и перекрестилась.
Я прошу ее, рассказать хоть главное, что меня касается. Но если только, что тебя касается. То дело было так: «В дни Светлой Пасхи сидели мы на скамейке пид забором у Серой Ульяны: Анюта — будущая твоя мама, Ульяна и я. Анюта и говорит, я с вами что-то устала, пойду, прилягу. Она была на сносе. Я ей говорю, иди, я тоже пойду, но если что, то сразу зовите. Живем то рядом. Я по наказу церковного батюшки присматривала и вечером приходила и ночь проводили вместе, т.к. мама боялась тебя рожать, так как была уже в возросте, 37 лет ей было, и был перерыв большой 10 лет.
Пришла домой и через каких-то 1—2 часа, бежит соседки дочка и кричит: «Бабо, титка Анюта рожает». Я бегом прибежала, а там уже соседки хлопочут. Роды у мамы были трудными, но ты родился крепким и здоровым малышом.
Когда тебя крестили, и батюшка окунул тебя в Купель, то ты не кричал, а вцепился в батюшкину бороду и он еле оторвал твою рученку от своей бороды, поднял тебя, держит и говорит: «Се, священник будет»! Потом перекрестил и отдал крестному твоему Васылю Савченко-Лысыцину и крестной Лизе (она сказала чья, но я забыл), она с родителями уехала на Донбасс еще до голодовки. О крестном, Василие Лаврентьевиче, будет сказано позже, в другой книге.
Твоя мама тебя родила уже от второго брака, от Васыля Глушко, «Сыници». Я спросил: «А как Вы с мамой познакомились»? Баба говорит: «Первый раз я ее не увидела, а услышала. Я читала „часы“ на малом клиресе, а когда услышала с Большого Клироса „Господи помилуй“, то сразу определила, голос не наших певчих. Так что первое знакомство было в Церкве Петра и Павла» (это я сейчас пишу, зная церковную службу), а тогда для меня это было темная ночь, как за окном сейчас, когда пишу.
Говорю: «Бабушка, а дальше?» « А дальше, пытаешь?“ Бабушка уселась поудобней, подумав и говорит: „Мама твоя родом из Прилук дворянского роду и училась в Киеве в Лицее «Благородных девиц». А из нашего села там учился Андрей Юрченкив в музыкальном училище. Вот в Киеве они и познакомились.
Прошло время, Андрей организовал свою музыкальную капеллу. Они ездили по селам и давали концерты, а в Прилуках они вновь встретились, и через некоторое время поженились.
Свадьба была в Прилуках неделю. Потом, целым свадебным поездом на тройках влетели в наше село, только снег летел из-под копыт коней. Ехали мимо нашего двора на Бугаивку. Дня 3—4 гудели на «широкую ногу» в Сокиринцях.
Женились они в Святки, сразу после Рождества и гуляли до крещения. На тройках с бубенцами катали по селу детей и девчат, а потом укатили в Прилуки. И на Крещение в Церкве мы с Анютой, твоей мамой познакомились 19 января 1908 года.
Молодая чета жила дружно, любяще друг друга. Мама привезла богатое приданное и все Клымовычи (так их прозывали) были невестой довольны.
Потом, в апреле 1910 года Анюта родила сына Колю в Прилуках, а крестили здесь. Девочек обоих уже рожала здесь в Сокиринцях, т.к. уже началась война с немцами и у отца, маминого много взяли лошадей в армию.
Дед твой был богатым дворянином. Он содержал каретный двор, трактир со спальными комнатами, почтовых лошадей и табуны лошадей с конюшнями под Прилуками.
Много бабушка рассказывала про маму, и про ее жизнь с первым мужем Андреем, которая в последние годы для нее была безрадостной. Во время ее беременности, он гулял со своими артистками, кутил и месяцами не приезжал домой. Мама подала на развод. Их развели. Коля остался с отцом, а девочек Соню и Любу оставили маме.
Андрей уехал в Парафиевку, там организовал театр, а мама осталась в Сокиренцах, от Клымовычив она ушла, т.к. ей ехать было некуда, потому что во время революции дом ее отца и хозяйство разграбили бандиты. Она перешла к Ульяне Серых. У них было два дома на усадьбе, в одном из них она жила и начала портняжить. В 1920 году по селу «ходила» чума, брюшной тиф и старшенькая, где то подхватила болезнь, заболела и младшая. Мама не смогла их уберечь и вылечить и обе умерли, Похоронены рядом, напротив нашего двора, где растут кусты сирени, и рядом похоронили твою маму.
Так вечерами понемногу, я узнавал от бабули Евдохи о своей маме и сейчас кое-что вспоминаю по вечерам, а то и ночью, вот так некрасиво с ошибками пишу на бумаге, может пригодится для детей, внуков, внучек и правнуков.
Народ в Сокиренцах в основном оставался еще глубоко верующий в Бога и по воскресеньям, а то и по вечерам, собирались у нас, в основном старушки. Баба Дуся доставала из сундука толстые книги в бархатных переплетах и перед тем, как читать, долго молились стоя и на коленях и я с ними. Бабушка плохо видела, читала тетя Ульяна, а иногда и я, но, не правильно и бабушка меня подправляла, так как знала наизусть все читаемое. Раньше она с мамой пели в хоре, а бабушка читала Псалтирь.
Примечание. Так, как я стал сейчас сам глубоко верующим в Бога, то читали тогда Послание Апостолов, Св. Евангелие и Псалтирь. За все время, что произошло со мной в моей жизни, то нельзя не верить в Божье Проведение.
Запрещены были тайные чтения Св. Книг Библии, чем мы тайком занимались и строго наказывались, но мы были под покровом Св. Ангелов и нас никто ни разу не «накрывал».
Но когда нас оккупировали немцы, то с этим мероприятием у нас была свобода и к нам по воскресеньям «набивалась» полная хата людей. Какой-то мужчина служил проповеди, читали книги и было несколько певчих женщин.
Не подумай читатель, что это была секта бабтистов — евангелистов, нет, это были чисто православные — верующие. Бабушка из сундука выставляла несколько больших икон и крест.
Сейчас, когда пишу, то вспоминаю, что он начинал службу как сейчас в церкве при открытых вратах, священник начинал словами: Благословен Господь Бог наш Иисус Христос, во Славу Отца и Сына и Святого Духа и ныне и присно, и во веки веков.
Женщины, которые пели хором, отвечали: Аминь.
Мужчина приезжал на велосипеде и ставил его в сарае и говорил мне, чтобы я его не трогал, а то можешь поломать, а мне далеко ехать. Он приезжал раза 3—4 в хорошую погоду и долго разговаривал с бабой и еще с несколькими женщинами после молитвы. Пообедают и он уезжал. Бабушка потом все убирала опять в сундук и замыкала его на большой замок.
Как его звали и откуда он, я у бабы не спрашивал. Он был еще не старый лет 40—50 с поседевшей головой и бородой. Думаю, что это был чудом уцелевший диакон из какого-то села или из г. Прилуки. Но зимой, он не приезжал и я его больше не видел.