ЕХАВ КОЗАК НА ВОЙНОНЬКУ
СКАЗАВ, ПРОЩАЙ ДИВЧЫНОНЬКО
ПРОЩАЙ МЫЛЕНЬКА, ЧОРНО-БРОВЕНЬКА
ЕДУ В ЧУЖУ СТОРОНЕНЬКУ
Война
22 июня 1941 года, ровно в 4-е часа Киев бомбили и нам объявили, что началась война. Кто не знает этой даты, тот просто не хочет ее знать, а кто знает, то он ее помнит, а кто ее испытал, тот ее никогда не забудет, и вспоминает ее с ужасом, как сон и с мурашками под кожей.
А в этот ужасный день фашистская Германия внезапно напала на Советский Союз.
Сейчас нет тех, которые мужественно встретили немецкие полчища солдат Фюрера подкрепляемых танками и артиллерией, и героически сражались с ними и первыми положили свои головы в неравном бою.
Уже мало осталось тех, кто был малолетками, и которым досталось вдоволь понюхать пороху на фронтах Великой Отечественной войны, зачищая свою Родину от фашистских захватчиков, и изгоняли их с нашей земли-матушки, и добивать врага в его собственном логове в Берлине и водрузить Советское Знамя Победы над Рейхстагом.
Сейчас много написано книг и статей на эту военную тему, как фронтовиками, так и историками — писателями и нашим Сокырынским патриотом генерал — есаулом Украинского казачества Николаем Савченко с соавторами.
И мне жизнь уготовила тоже такую нелегкую судьбу, о которой я хочу поведать вам части моей жизни, которую удается вспомнить.
Оставшись сиротой в 14 лет, я отрабатывал свой паек, который получал как сирота, в колхозе «Красная степь». Там я стоял на патронате и пас колхозное стадо коров, будучи подпаском пастуха в хуторе Лозовой, еще его называли Дальним т. к. находился он от села Сокырынец, где я родился и рос, примерно в 10-и километрах от него.
Однажды мы пригнали стадо в бригаду вечером как всегда в 8—9 часов, когда там кроме доярок никогда никого не было, а то вдруг полная бригада народу, хуторян и диктор что-то говорил из черного репродуктора, прибитого на столбе. Когда мы спросили стоящих: «Что случилось?». Нам ответили, что началась война с Германией».
Это и был тот злополучный день: 22 июня 1941 года. Люди слушали спокойно, разговаривали между собой и спокойно разошлись, как ни в чем не бывало, так как беда была еще далеко.
И смеялись, что не знает немец, на кого напали. Вот дадут им наши по заднему месту, вон из нашей земли и станут вновь на границу, как мы пели: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка мы не отдадим», и на этом все и порешится».
Дальше дни текли своим чередом, колхозники работали, мы пасли скот не только колхозный, но и с десяток коров было частных.
Но пришло горе и в хутор. Стали парней до призывного возраста забирать в армию на 1 год раньше. Забрали и нашего Петра, первого помощника пастуха. Вместо его стал я, а вместо меня нам дали другого парня Колю, тоже сирота, но хуторской с 1-й бригады.
Шли дни, никаких вестей о войне, кроме того черного «брехуна», так его прозвали хуторяне, который висел на столбе около конторы, мы не знали.
Радио ни у кого не было, газета «Социалистическая Сребнянщина» приходила одна и та в контору.
Наш главный пастух, дядя Коля на отдыхе в обед достанет газету (где-то ее доставал) читает ее, и мы спрашиваем: «Дядя Коля, а что пишут про войну?». «Пишут, что бьют немца, а сами тикают, так скоро и до нас доберётся».
Як в тому анекдоти: «Ой мы с кумом дали ему, що кум утик, а я сховався». Так и в газетах.
Сам дядя Мыкола воевал с немцами в Первую Мировую войну и был тяжело ранен в бедро ноги и хромал, но бегал за скотом быстрее нас. Он нам много про войну говорил, что немец хитрый, упрямый и настырный. Он так не нападает, чтобы сразу уйти, и война це швыдко не кончится.
А над нами часто стали летать тяжелые самолеты — бомбардировщики на восток Украины, а их сопровождали верткие ястребки. Однажды один развернулся и пролетел над нами, прострочил из пулемета, но ничего не убил, т.к. скот пасся в разброд по всему яру, но от страха разбежался, а особенно молодые жеребята, на которых мы катались и купали их.
Люди в селе жили спокойно, или не подавали вида, чего-то боялись, и на душе у каждого было неспокойно, особенно моя бабка т.к. сын у нее работал где-то на Донбассе, а там бомбили.
Не могу сказать, сколько бы дней я еще пас бы там скотину с утра до ночи, без выходных и отдыха, не знавши ни дня, ни числа месяца, как помог случай из хутора удрать.
Чаще стали летать над нами самолеты. Ястребок пролетел на бреющем полете и обстрелял стадо, которое разбежалось по полям. У меня с объездчиком получился инцидент, который и помог мне распрощаться с хутором Лозовым и о котором я больше ничего не знаю.
Об этом я писал ранее.
Вернулся я в свои родные Сокырынци до бабули моей Евдохи Соловьихи, чему она была очень рада. Поведала мне много новостей про войну, даже о том, что немец уже под Киевом. И о том, кого уже взяли в армию, и на кого пришла похоронка.
Хлопци, с которыми я учился и дружил, были все на месте и готовились в техникум, так как был уже конец августа. Лето было жаркое, и мы пропадали на Панском пруду.
Я любил рыбачить и бабушку снабжал рыбой, по которой она соскучилась за время моего отсутствия.
Перед сентябрем было общее собрание в техникуме, и директор сказал, что война — войной, а занятия и учеба не отменяются. Выступил военрук и сказал, что Красная Армия мобилизовалась, и скоро погонят немцев вспять, то есть назад.
Не помню, сколько дней мы занимались, но пришла директива эвакуации.
Все кинулись сбивать ящики, пилить, стучать. Первокурсники были на «подхвате» у старших, которые разбирали оборудование и паковали в ящики. Немец уже взял Киев и форсировал Днепр и бросил свои полчища на восток.
Надо было думать о своей шкуре и Ярошенкив Мыкола, мы с ним дружили, позвал к себе, и мы яму выкопали в виде бункера, закрыли бревнами, досками, соломой, засыпали землей, и получилось что-то вроде землянки с закрытыми дверями. Руководил и помогал нам его отец и брат.
Числа 12—14 сентября в село понаехало много войска, особенно много машин было с зенитчиками. Мы лазили между ними и говорили, что если нас возьмут в армию, будем пулеметчиками-зенитчиками, а я говорил, что хочу быть летчиком и бомбить их боевой штаб в Берлине, чтоб убить Гитлера.
Числа 15 сентября подошел к нам фронт. Бои были большие, двое суток и 17 сентября утром стало тихо, а мы еще сидели и боялись, чтобы не бомбили или не попал снаряд в наше укрытие.
Через какое-то время застрекотали мотоциклы, это была их разведка, а где-то, через час немецкие войска вошли в село.
Я потихоньку, через кладбище между могилками добрался домой. Хата была не закрыта, и я вошел. Бабуля моя стояла на коленях перед иконой и молилась Богу, не обращая внимания на мое присутствие. Я потрогал ее за плечи, она встала, погасила лампадку, перекрестилась и поцеловала меня в лоб, перекрестила и произнесла: «Ну, Слава Богу, жив!».
Ко мне прибежал Микола Ярошенкив и еще Колисниченкови хлопци и сказали, что на Омелькивщине разбит обоз Красной Армии. Мы побежали туда, там был страшный ужас. Повозки опрокинуты и в них запряжены побитые лошади, и отдельно лежали уже вздутые. Стояла жара и смрад разносился по яру. Лежали и убитые солдаты.
В повозках, которым не было счету, лазили люди и выбирали, что кому нужно. Повозки были нагружены вооружением, одеждой и продуктами. Разбитый обоз, принадлежал какой-то нашей дивизии.
Мы тоже лазили и не знали, что искали. Нашли у убитого офицера наган. Его взял кто — то из старших ребят. Мы не знали что искали, а я запомнил слова бабы Евдохи, чтобы я ничего не брал и не тащил домой, так как она все равно выкинет.
Я ничего не взял, и мы вовремя ретировались, так как за нами вплотную следом понаехало на мотоциклах много немецких солдат, и они били всех кто попадался им под руку и заставляли все бросать в кучу, а взрослых собирать побитых лошадей и закапывать в ямы и солдат сносить в одно место. Немцы отбирали документы у убитых и всякие бумаги, какие находили.
Наступила осень, а с нею и холода и голод. Кушать у нас было нечего. Если кто-то и принесет бабе, т.к. она лечила людей травами и заговаривала зубы у кого болели, то его хватало не на долго.
Баба все молилась Богу, и Он послал нам помощь, как милостыню.
К нам приехал Иван Владимирович из хутора Лозового и привез много продуктов: — мешок картошки, почти мешок морковки, свеклы, тыквы. А так же почти мешок разной муки, пшена, гречки, капусты и 3 литра масла. Это Юрко все за твои труды. Ты хорошо поработал и Вам с бабой до Нового года хватит.
А это отдельно тебе наперед паек за три месяца вперед, так как с Нового года тебя с Патроната сняли, потому, что сами не знаем, что будет с нами дальше.
А это тебе от меня и от семьи. Занес еще мешок и вытащил каравай, две буханки хлеба, белого и черного, банку меду и шматок килограмм на 5 сала, пару колец колбаски и другое. Так что кушайте на здоровье.
Пожал мне руку и прижал к себе, как сына, поцеловал меня, погладил по голове и сказал: «Ну, прощай, Юрко!».
Я спросил его: «Дядя Иван, а як же теперь мне быть?».
Он сказав: «Я сам не знаю, как мне быть». И со слезами на глазах вышел с хаты, мы его проводили до ворот. Сел в бричку и сказал: «Ну, прощайте!». Хлопнул ремнями по жеребцу и вихрем покатил по селу в сторону хутора.
Я долго стоял оцепеневши и смотрел в след ему со слезами, так как впервые почувствовал мужскую отцовскую ласку и заботу обо мне, которой не имел я от своего батька. Вспоминая все это, я и сейчас, самопроизвольно плачу и уже ничего не могу писать. Голова идет кругом, так как воспоминания мои о не легкой юношеской жизни еще впереди.
Немецкая оккупация
Немцы быстро адаптировались в нашем селе. Появился немецкий комендант. Над бывшим Сельсоветом вывесили фашистский флаг. Организовали комендатуру, в которую стали набирать добровольцев, куда шли хлопци старшего поколения, и те кто был обижен Советской властью.
Старостою стал отец моих друзей Колисниченко.
Комендант и полицейские сразу взялись за семьи бывших коммунистов и за комсомольцев. Ловили, сажали, отправляли в Срибное, кого хотели, расстреливали принародно. Так был расстрелян первый учитель школы Яровенко.
Мы с бабой на то сборище не ходили и этой казни, без суда и следствия, не видели.
Я вообще боялся ходить гулять и чтобы не шататься, без определенного дела, стал ходить в бригаду, помогать конюхам ухаживать за лошадьми, и волами. Пока еще было тепло, ездил с дядьком Павлом в ночное, косил траву для дневного, а потом и для ночного корма лошадям и волам. Колхозы не были ликвидированы и продолжали существовать.
Самое страшное — холод одолевал нас с бабкой. Мы с саночками ходили в лес по дрова. Что срубим, что спилим мелкое, а иногда находили хворост и ветки после срубленного дерева. В бригаде мне давали соломы. Чтобы не болтаться, я в бригаде делал всю посильную мне работу.
Весной ездил в поле. Научился запрягать лошадей в воз, а на поле в плуг, и меня научили пахать землю и бороновать, а весной даже сеять вручную пшеницу, горох, чечевицу. Рожь сеяли в зиму.
Научился всем сельхозработам, которые мне потом так пригодились в будущем.
А немецкая армия шла непрерывным потоком по шляху Прилуки-Ромны на Восток, и не было ей конца.
В селе местные полицейские Борис Порывай, который меня спас от замерзания, Прядко Бугаенко, да другие под руководством их начальника Василя Шаповаленко, бесчинствовали в селе, а комендант Фриц Гейман их покрывал. Меня не трогали, так как считали, что я работаю в колхозе и сирота.
Сразу еще поддерживал связь с Алексеем Фесенко, Василем Лобзыным, Лешей Колисниченком, Павлом Михайлюченко, но они стали больше пропадать в лесу. Говорили, что рубят лес на делянке, а потом выделят и нам с бабкой. Так как я был слабее здоровьем, то мне там будет трудно, но летом они приходили в бригаду и помогали ездить на Панский пруд купать лошадей.
Однажды и внезапно, пришла директива на отправку молодежи, кому исполнилось 16 лет в Германию на «легкие хлеба».
Мне только, как месяц исполнилось 16 лет и меня зачислили первого, т.к. я был сирота и в селе был никому не нужен. Брали и тех, у кого были родители.
ПАМЯТЬ — ОНА БЕССМЕРТНА,
ЭТО — ДАР БОЖИЙ,
МЫСЛЬ — ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ
МЫСЛИТЬ, ЗНАЧИТ — ОН ЖИВОЙ.
Угон в рабство
Сейчас сижу с закрытыми глазами, взявшись за голову двумя руками, и заставляю память шевельнуть мозгами, почти на 70 лет назад, чтобы вспомнить хоть частицу того, что проходило тогда в моей жизни в родном селе Сокырынцях.
А мысли — чтобы их сосредоточить на самом главном, и направить, как лучше и правильно выразить все на бумаге. Голова идет кругом и страшно вспоминать.
Итак, после получения официальной директивы сверху, местные оккупационные власти через полицейских, стали строго оповещать тех, которые должны быть вывезены в Германию, чтобы в определенный срок, с харчами на 3 дня, прибыли на место сбора.
Срок установлен 7 июня 1942 года к 8 часам на Вигин, на площадь около Управы.
Мне бабуленька с тетей Ульяной пошили торбу с лямками за спину и положили в нее кое-что из продуктов. Пришла тетя Лиза Забила, мамина подруга, принесла кусок сала и колбаски. Они жили немного зажиточней других селян. Отдала бабе, поцеловала и перекрестила меня, и попрощалась. Сложили в мамин сундучек мой не богатый скарб из одежды. Бабуленька надела на меня крестик на шнурке и положила иконку Божей Матери мне в карман.
Стали перед образами, помолились со слезами и пошли втроем на сборный пункт. Не доходя до поворота, услышали плачь матерей, провожающих своих детей.
В колонну были построены повозки. Конюх, дядько Павло окликнул: «Юрко иди сюда!».
Я подошел, поставил сундучек, похлопал лошадей по шее, за которыми я ухаживал и пас. Они чувствовали прощание, зафыркали и стараются лизнуть меня.
Проверили всех по списку, были все. Команда поступила по возам. Сели по 4—6 человек на повозку. Бабушка с тетей Ульяной крестили меня, стоя на обочине.
Баба Евдоха сказала: «Юра, я тебя дождусь, ты вернешься я знаю, только молись Богу». Я крикнул, что буду молиться. Команда была — «Трогай» и колонна из 7—10 повозок тронулась в сторону Срибного.
За нами шли матери до спуска с горы, а пацаны бежали аж за село, пока пыль из под копыт не застлала дорогу.
Настроение у всех было подавлено, т.к. картина прощанья была жуткая, расставались так, как будто хоронили детей, потому что никто не знал куда едем и зачем.
Впереди колонны ехал сам шеф. По бокам и сзади шли полицейские, чтобы никто не убежал.
Приехали в Срибное, там собирались из других сел.
На трибуне выступал пузатый староста района и нахваливал Великую Германию, его никто не слушал.
Сгруппировались и колонной тронулись в Прилуки. Туда приехали вечером. Нас распределили в амбарах и сараях на ж/д станции. Парней отдельно, девченок отдельно. Охрана была увеличена.
На второй день нас погрузили в товарные вагоны и отправили поездом в Киев. Утром прибыли в Киев.
Случай в Киеве
На вокзале кроме немцев и гражданских полицаев никого не было. Прибыли эшелоны и из других городов и нас колонною по 8 человек в шеренге повели по городу на пересыльный пункт, огороженный дощатым забором с колючей проволокой в три ряда.
На второй день мы сидели с парнями и обедали. Ко мне подошёл парень, на вид старше меня и поплотнее, и покрепче, и говорит: «Юрко я тебя знаю».
Я спрашиваю: «А, звидкиля?». Каже: «Из Лозового, там жыве моя титка, назвал имя (я ее не знал, но промолчал). Он говорит, что мы еще купались с хлопцами в одном ставку (пруду)».
Я и хлопцев хуторских не всех знал, т.к. целыми днями пас скотину и только к обеду пригонял к пруду поить их, и только тогда с хуторскими купались.
Мы познакомились, звали его Виктором. Он сказал, что здесь рядом из Тростянцив и назвал фамилию, которою я не вспомню.
Я предложил ему пообедать вместе, но ответил, что не хочет, но перекусить можно трошки. Когда обедали, он мне шепотом сказал, что к немцам не поедет. Он с хлопцами наметил путь побега.
«Не хочешь с нами?» спросил он.
Я сказал: «нет».
Тогда прощай. После войны встретимся.
Пожал мне руку и приложил палец к губам: «Циц, никому ни слова». Ушел.
Ночью раздались выстрелы с двух вышек и осветился забор прожекторами. На проволоке над забором висел парень, из головы текла кровь. Я узнал Виктора. Нас всех подняли по тревоге, построили и комендант долго кричал в рупор, что с каждым так будет, кто захочет бежать.
Иван Биликов говорит мне, что это тот парень, который к тебе приходил, а откуда он, спросил Иван. Говорю — що вин из Тростянцив.
Убитый Виктор висел весь день.
На противоположной стороне забора, тоже собирали гражданское население Киева и устрашали народ, чтобы люди боялись нарушать немецкие порядки.
На утро трупа уже не было, но на душе долго оставался тяжелый груз ненависти к немцам. На другой день нас повели обратно на ж/дорожную станцию и погрузили в товарные вагоны по 60 человек.
Мы, Сокиренчане, держались одной группой, к нам примкнули Калюженчане и из Васкивец, мы заняли один угол около окна. В вагон натолкали 60 человек, и было тесно. Я забился в угол и сидел на своем сундучке и молился, упершись головой в колени.
Среди нас нашелся старший мужчина. Он был авторитетом в вагоне и с ним еще человек 5—6 помощников. У него был нож (финка) и он нашёл ей применение.
На станции в Перемышле эшелон остановился и нас решили покормить горячей пищей первый раз за неделю.
Вагон открыли, вынесли бак, поставили нас в строй по два человека и под большой охраной, отдельно по вагонам, мы подходили каждый со своей посудой.
У меня был котелок, который я прихватил с обоза и ложка. Налили какой-то баланды, и наложили перловой каши. Обед был отвратительный. Если бы не голод, то вряд ли кто кушал.
Наш старший с ребятами нашли пару камней и когда эшелон тронулся, начали долбить в полу дыру в полу одной половины вагона.
Мы испугались. Думали, что они хотят совершить побег. А нас предупредили, что если хоть один человек убежит, то расстреляют 10 человек, за 2-х двадцать, а нас было шестеро.
Наши ребята не знали, что делать. Мы успокоились тогда, когда они пробили дыру, размером ширины доски и справили нужду. Только тогда все успокоились.
Они перешли на нашу сторону и тоже продолбили такую дыру. У них были специальные дощечки, которыми они закрывали дыры.
Этой инициативой они избавили весь вагон от тяжелых запахов, которые увеличивались с появлением дневной жары. Вагон был переполнен, чтобы прилечь и думать не приходилось, в лучшем случае можно было стоять или присесть на корточки.
Маршрут по Польше
Из Перемышля наш поезд двинулся в сторону Люблина. Там были лагеря «Остарбайтеров», но они переполнены. Говорили, что и в районе Кракова и Освенцима все лагеря забиты военнопленными, евреями и другими нациями неугодными фашистам.
Варшаву проехали ночью «сквозняком» на Север. Привезли нас в Данциг, а потом в морской порт Гдыню. Говорили, что хотели нас переправить в Скандинавию, но перед этим англичане потопили в море самоходку и баржу с людьми. В Гдыне нас направили в бараки. Там мы прошли санобработку и баню. Нас постригли и побрили. В газокамерах прожарили одежду. Немцы боялись, чтобы мы не завезли вшей, а с ними и болезни.
На каждого из нас завели личное дело. Мое было под №001898.
Сняли с каждого отпечатки пальцев и выдали нам синие знаки, на которых написан белый краской ОST, что означало «Остарбайтер» в переводе на русский язык означает «Восточный работник». Эти знаки нам прикрепили на спецодежду, которую мы должны носить не снимая знаков. Кормили нас там горячей пищей три раза в день, какой — то баландой и черным-черным хлебом из каштановой муки, который не резался, а рассыпался. Спали на сплошных нарах в бараках в два этажа. На нарах была постелена солома, которая закрыта брезентом, укрывались тоже брезентом без подушек. Женщины жили отдельно в отгороженных бараках.
Наконец-то собрали нас из Сребрянского района, отобрали 26—30 парней покрепче, куда попал и я, погрузили в вагон, прицепили к какому-то составу. Поезд остановился на станции Бромберг (в прошлом и ныне Быдгощ), пересадили в бортовые автомашины и повезли за город. Останавливались на опушке леса перед шлагбаумом КПП и изгородью. Вышли военные, проверили документы у сопровождающих, пересчитали людей, которых привезли в двух машинах.
Въезд в ад
Проехали где — то метров 200 лесом и опять КПП и проверка. Проехали еще по извилистой дороге между холмов в лесу в правую сторону еще метров 500 и снова проверка на КПП.
Для нас это было загадкой, так как мы ничего не видели секретного. Въехали в третью зону, и мы увидели гигантское строительство, развернутое на площади не измеримой глазом. Вокруг сверкали электросварки, гудели самосвалы и клацали своими пастями экскаваторы. Долбили, как дятлы сваебойные машины.
На уже забитых сваях, лежали окрашенные в зеленую краску трубы, в них стучал гравий и шелестел песок. А мы все ехали в глубину леса.
По одну сторону стоял бетонный завод, от которого отходили небольшие самосвалы с бетоном, за ним с левой стороны асфальтный завод.
Тягачи с телегами на резиновом ходу развозили металлические трубы, около 1м в диаметре. Наши машины шли медленно, и мы увидели, как на озере два земснаряда добывали и качали по трубам с водой песок и гравий.
Адский труд
Наконец, наши автомашины опять уперлись в шлагбаум и остановились на площадке.
Была команда слезать и строиться. Прошла формальность, нас передали из рук в руки. За забором был большой лагерь из бараков, которым невидно счета. Весь лагерь был обнесен забором с колючей проволокой, а внутри еще забор из сетки рабица и колючей проволокой внутри, между двумя рядами растянута кольцами спираль Бруно с железными колючками.
На углах и вдоль забора стояли вышки, в которых находились автоматчики, охранявшие лагерь.
Находясь уже внутри и пройдя общий инструктаж, мы узнали, что это был лагерь военнопленных, которые работали на этой стройке, поэтому и была такая усиленная охрана.
Нас построили на плацу, и перед нами появилось начальство в военной и гражданской одежде и переводчик.
Речи были о великой Германии и ее Фюрере Адольфе Гитлере, о её могуществе, и о близкой победе великой Германии над Советским Союзом.
Гражданский начальник сказал, что на наше «счастье» выпала великая честь работать под флагом Германии и строить гигантский трубопровод, который решило строить немецкое Правительство, для перекачки нефти из Кавказа, Майкопа и Грозного по трубам в Германию, чтобы не возить ее в цистернах.
Разъяснили наши обязанности и предупредили, что за попытку и за побег будем расстреляны, и на вашей Родине будут расстреляны и ваши родители.
Разбили нас на три группы:
В — первую, группу отобрали парней покрепче, куда попал и я, всего 12 человек — землекопы. Во — вторую группу отобрали 10 парней — изолировщики. В-третью группу попали 8 парней — подсобными рабочими.
Накормили нас баландой из капусты, брюквы, бурячков с какой-то крупой. На второе каша перловая синяя, и что-то похоже на компот.
Потом отвели нас по разным баракам, где места для нас, уже были подготовлены.
Внутри барака нары в два яруса и в два ряда. Бараки длинные, рассчитанные на 80 человек и более. Нары, как и на пересыльном пункте. На солому натянутый серый брезент и такое же покрывало.
Пришли рабочие грязные и усталые, притом обувь у них была необыкновенная, какие-то ботинки на деревянной подошве. Назывались они «перуны». При ходьбе они издавали стук или шарканье ногами по полу. Звук непривычный для уха.
В основном это были молодые крепкие мужчины лет по 25—30 на вид. Это были военнопленные. Все они были угрюмы и неразговорчивы, морально подавлены, но чувствовалось с большой силой воли. Без всяких разговоров они умылись и молча, по звону висячего рельса пошли на ужин.
Мы остались без ужина, хотя есть хотелось, так как нас кормили где то в пять-шесть часов. Точного время мы не знали, и не знали ни дня, ни числа месяца.
После ужина они пришли и занялись кто чем, большинство сразу легли спать, хотя был отбой в 23 часа. Все они были одеты в одинаковую черную робу, и трудно было определить кто, есть кто.
К нам подошёл крепкий мужчина лет 30 и представился по имени Василий Степанович-бригадир, и с ним человек помоложе — звеньевой наш Иван Петрович.
Переписал нас в свой блокнот и разъяснил нам наше задание и вид работы. Сказал, что подъём в 6 часов, а в 6.30 завтрак. В 7 часов построение на плацу, на работу. Вы после развода на работу не идёте, а останетесь, получите спецовку и обувь и ознакомят вас с лагерем.
На второй день, по баракам, на плацу был построен весь лагерь и по перекличке выстраивались в колонны по четыре человека, и вышли через проходные. Стук и гул от обуви оглушал. Мы остались стоять на плацу. К нам подошёл человек с белой повязкой на рукаве и повел в барак-склад. На складе нам выдали одежду и обувь — брезентовые ботинки на деревянной подошве, которые и назвались «перуны». Одежда выдавалась нам не по размеру. Особенно на мне она висела, как на чучеле в огороде. Ребята смеялись, что от меня все вороны разлетятся, а их было здесь много, т.к. прилетели с полей на ночлег.
На пиджаках были пришиты с левой стороны знаки ОСТ.
Провели с нами инструктаж по технике безопасности под роспись в журнале. Когда я расписывался в журнале, то увидел число — 21 июня 1942 года. Расписываться в журналах надо было за всё. Потом мы зашли в свой барак и положили одежду.
Нас повели знакомить с лагерем. Все бараки были под номерами: первый — служебный; второй — охраны; третий — комендантский, на котором висел фашистский флаг; четвертый — медпункт; 5—6 — столовая—кухня, 7-й — карцер. Эти корпуса, кроме кухни — столовой, были короче и похожи на одноэтажные домики. 8-й — наш жилой, и ещё с десяток жилых. Карцер стоял отдельно, огорожен проволокой.
Каждый жилой барак имел в конце запасной противопожарный выход. Окна в бараках были расположены в длину, примерно 1 м. х 50 см, через 5—6 м. друг от друга. В конце барака был уголок отдыха, где лежали старые газеты и другая литература, которую никто не читал. На столах стояли: шашки, шахматы и 2-е коробки домино. У нас окна были большие, вертикальные. Как малые, так и большие были защищены сеткой «рабица».
Из разных сторон лагеря и из углов на нас «смотрели» сторожевые вышки охранной зоны с солдатами по два человека с автоматами. На вышках были по два зенитных фонаря направленных в разные стороны на запретную зону.
Лагерь располагался на возвышенности. На краю лагеря был прокопан овраг шириной метров 25 — 30, где была расположена железная дорога в две колеи. Одна шла на Восток, а вторая обратно на Запад.
По железной дороге то и дело проносились скорые поезда. На Восток везли военную силу, а обратно хлебное и товарное зерно, лес, уголь, т.к. немцы давно заняли Данбас, а также санитарные эшелоны с ранеными, и с награбленным разным грузом.
Потом нас завели в «красный уголок» сделали политинформацию и сказали, что Красная Армия отступает и немцы уже на Кавказе, так что нам надо быстрее строить нефтепровод. Сказали, если услышите «гонг», то идите на обед. Для первого приема было вроде нормально, а потом….?.
На стройке
На второй день подъём общий. В 6 часов играет горнист, как в пионерском лагере. Подъём по всей зоне. В 6 часов 30 минут «гонг» на завтрак, кто умылся или нет, все спешили в столовую.
На завтрак — кружка «КАВА» и черный кусок хлеба из каштановой муки, говорят, что очень полезный, грамм 300. Кто садился, кто стоя завтракали.
После завтрака становились в шеренгу в два ряда. Была перекличка, и кого вызывали по фамилии, выходил и становился в колонну по 4-е человека.
После построения дали команду: «Шагом марш». Ворота автоматически открывались и колона двинулась.
За вахтой стояли солдаты пожилого возраста, второго-третьего поколения, которые не пригодны для фронта.
Впереди становился старший по званию с собакой-овчаркой. У нашей колоны было 8 солдат и один унтер-офицер. Оказалось, что кроме центрального въезда было еще 2—3 КПП, по которым пропускали только колоны на работу и обратно.
Мы впервые увидели стройку таких размеров, где все светилось электросварочными искрами, стучало, гремело, ревело моторами и над ними в трубах постукивали камушки и шелестел песок с водой, который поступал на гравийно-сортировочную установку — Г.С.У.
Мне сразу, невольно вспомнился, прочитанный мною, где-то в 5—6 классе роман Ивана Франко «Хата Романа» (кажется так), где, он описывает капиталистический мир. Все это мне запомнилось на всю жизнь.
Пришли на свой объект. На нашей рабочей площадке лежали штабелями трубы большого размера, круглый лес и доски, тоже в штабелях.
Трубы были покрыты изоляцией, то-есть покрашены смолой-битумом.
Нас и 12 человек военных, позвали в контору и произвели инструктаж по технике безопасности, о чём и зафиксировали в журнале.
Выдали нам рукавицы и лопаты, поставили по два человека в звене.
Я попал с Иваном Беликовым в одно звено, он был старше меня на один год и покрепче.
Работа заключалась в рытье траншей для прокладки труб большого диаметра 700мм. Толстостенных. Траншея была шириной в два метра, а глубиной, в зависимости от рельефа местности, но дно определялось по измерениям геодезического прибора — нивелиром.
Эту траншею, которую нам пришлось осваивать, была примерно 3м. глубины, с расшивкой стен досками, чтобы земля не осыпалась, т.к. грунт был песчаный.
Первый землекоп копал и подавал землю на настил, второй откидывал на бруствер, а мы откидывали дальше с бруствера, чтобы земля не летела обратно, и можно было свободно ходить. Землю кидали в одну сторону, чтобы с другой стороны могли подъезжать краны и трубоукладчики.
Копали внизу два человека, а мастер с геодезистом строго следили, чтобы не перезаглубить, чтобы дно было ровным, на которое выстилалось постель из гравия и укладывались подкладки и сваривались две нитки трубы.
Норма на одного человека 3 м. куб., выкопать и выбросить за бровку. Работали под лозунгом «бери больше, кидай дальше»
Труд был адский. Сначала у нас на руках появились кровяные пузыри, которые стали лопаться и кровоточить. Работать с лопатой было невозможно.
Надсмотрщики над нами были поляки, принявшие немецкое подданство и назывались «Ангедоичь». Они очень не любили русских и выслуживались перед немцами, и били нас с возгласами: «Льеус-Льеус» шнель, шнель русские свиньи. Давай, давай и плеткой по спине, и не только взрослых, но и нас. Работали по 10 часов без отдыха.
Обед нам привозили в 13 часов. Продолжительность обеда с 13до14часов с перекуром и отдыхом.
У меня, да и у Ивана, стали постепенно заживать раны и образовываться болящие мозоли.
Шли месяцы. От большой нагрузки и плохой кормежки, я окончательно выбился из сил.
Внизу копали по очереди, когда однажды пришла моя очередь, то я не смог копать и кидать землю на первый ярус. Работа приостановилась. Надзиратель спустился вниз и начал меня бить, и вытаскивать меня, как щенка за воротник. Я кричу, убей меня здесь и закопай вместе с трубами, а он злился и поддавал мне под ребра, пока не позвали мастера и он перестал издеваться надо мной, и ребята вытащили меня, и я уже до вечера не работал, а лежал около конторы на досках.
Тот поляк подошёл ко мне и давай еще ругаться, говорит: «Псякрев, свинья большевицкая, мы всех вас сховаем до ямы». Поддал мне ногой в бок и ушёл.
Ребята взяли меня под руки и сзади колонны довели меня до барака. На второй день я не встал и на работу не пошёл. После развода санитары по баракам собирали умерших, которых на повозках вывозили в карьер. Подошли ко мне и видят, что я живой и говорят: «Вставай». Говорю: «Не могу, болею». Меня положили на носилки и унесли в санчасть.
Доктор был украинец с Полтавщины. Он осмотрел меня, сделал укол, что-то сказал санитару. Санитар ушёл и принёс мне кружку горячего молока и кусок белого хлеба. Я съел и уснул.
В обед принесли суп-лапшу, варёную картошку с мясом и стакан молока. Ужин тоже был вкусный.
На второй день меня обследовал врач и сказал, что у меня гастрит и малокровие. Продержал меня три дня, выписал и дал справку на легкий труд и на диетическое питание, которого там не было, но стол был отдельный.
Тяжёлый труд и плохое питание сделали всех ребят не трудоспособными, особенно я, так как я был в лагере самым младшим и самым слабым. Так, как мне дали справку на легкий труд, то меня перевели дежурить по бараку и делать легкую работу по лагерю, особенно на кухне.
Мы чистили картошку, выносили мусор и очистки в мусорный ящик, а я ещё смог иногда приносить в барак очистки картошки, брюквы, свеклы, которые съедобные и отдавал дежурному, который их приводил к употреблению.
Наступила осень, дожди, холод. Меня из землекопов перевели в плотницкую бригаду. Мы строили леса в траншеи, пилили подкладки под трубы, пилили доски под настил. Работа тоже была не из легких, да и надзиратели были пожилые и человечнее.
По вечерам после отбоя, я укрывался с головой и молился Боженьке. Три раза читал Отче наш и Богородице Дево радуйся. Только я долго не мог понять этой молитвы и Господи, помилуй 40 раз.
Выполнял бабушкин «наказ», что мне и помогло в жизни, т..к. Боженька слышал мою молитву, потому что я когда молился, то всегда левой рукой держался за крестик и молился усердно, и со слезами. Молился не только за себя, но и за моих друзей, чтобы Боженька помог нам пережить наступающую зиму, но и за Красную Армию, чтобы Боженька помог ей разбить немцев и освободить нас из плена и своих — красноармейцев, находящихся в плену.
Перевод на ферму
А помощь пришла внезапно.
Не знаю или дошли мои молитвы до Бога, или так написано на моей судьбе, но думаю, что первое — дошли.
Однажды после вечерней проверки, комендант лагеря объявил, чтобы все малолетние рабочие на работу не пошли, а остались на плацу.
Когда остались одни, то комендант перед строем сказал нам пламенную речь, что мы не зря ели хлеб фюрера, а своим трудом помогали великой Германии строить нефтепровод на Кавказ для перекачки нефти из Майкопа и Грозного прямо в Берлин, но и т. д.
После победы над Германией, его назвали нефтепровод «ДРУЖБА», так что трудился не зря, только под гнётом немцев.
Нам дали один час для сбора с вещами, без всяких объяснений нас построили в колонну по 3 человека и под охраной повели через стройку.
Так, как мы были все измождёнными и бессильны, худые и не способными работать, то думали, что нас ведут в карьер на расстрел, туда, где хоронили умерших военнопленных.
Собственно говоря, мы прощались между собой и с жизнью, но поворот на карьер мы прошли мимо, и осталась надежда на жизнь.
Проходя по зоне, мы видели еще два лагеря поменьше нашего и не с такой сильной охраной, как наш. В них находились вольнонаемные рабочие приехавшие, по найму: поляки, чехи, югославы, болгары и другие национальности.
Это были слесари — монтажники, строившие большую насосно-перекачивающую станцию, электросварщики, шоферы, трактористы — бульдозеристы, экскаваторщики и другие специальности.
Отдельно был лагерь военнопленных французов и англичан.
Я шел с молитвою и крестился, крестился, что прошли мимо злополучного карьера, который только одним своим напоминанием нагонял жуть на человека.
Нас подвели к вахте КПП. Старший из сопровождавших прошёл внутрь с документами. Нас стали по фамилии вызывать и пропускать без всякой проверки. За вахтой нас построили и провели формальную передачу от одной охраны к другой. Потом посадили в две грузовые машины, которые были оборудованы под перевозку людей. В каждую автомашину село по 4-е охранника в зеленой форме. Передние сели лицом к нам и машины тронулись.
Ехали часов 4—5 по лесу, по полям и по шоссейной дороге, потом опять по просёлочной, и въехали в рабочий поселок.
Потом машины остановились у ограды большого красивого дома на площади, перед дворцом.
Нас построили в две шеренги и старший побежал по ступенькам в дом, и доложил о прибытии.
Через какое-то время вышло начальство. Сам помещик-барон в одежде из материи цвета «хаки» желто-зеленой, с повязкой из красной широкой ленты со свастикой в круге на левой руке. За ним вышел наш комендант в военной форме полковника и два гражданских. Все были в возрасте 45—55 лет, крепкие и здоровые мужики.
Прошлись около нас с переводчиком и спросили старших ребят, могут ли они работать с лошадьми и из каких семей.
Мы ответили, что мы крестьяне и всё умеем делать в сельском хозяйстве. «Гут-гут» говорит немец.
Потом произнёс хвалебную речь Гитлеру и сказал: «Арбайтен-Арбайтен».
После выступил наш комендант, сказал, что это наше подсобное хозяйство, которое нас снабжает всем продовольствием и мы должны здесь хорошо работать, а кто будет не слушать и филонить, того вернут в лагерь.
Усадьба была большая. Со двора были видны фермы-конюшни для лошадей, загоны для скота, ангары и хранилища. Пахло настоящей деревней. Этот запах нас радовал, т.к. навеял воспоминание о своём селе Сокыренцы и Хуторе Лозовое.
Работа на пана
Не далеко от фермы, стоял жилой барак, огражденный сеткой «рабиц» и колючей проволокой с домиком — вахтой и охраной.
Нас поселили в этот барак и дали два дня отдыха. Кормили нас 3 раза в день, давали первое, второе и компот, кто хотел, давали добавку. Пища была натуральной. Конечно, мы сразу объелись, заболели желудком и пану пришлось добавить нам еще один день отдыха, а 4-й день был воскресенье и у рабочих был выходной.
С понедельника нас послали на уборку картофеля. Картофель копали полумеханическим способом. Трактор тащил картофелекопатель по борозде, тот срезал рядок с картошкой, а вертикальный ротор раскидывал ее на 1—2 м от борозды вправо. Мы должны собрать и загрузить автосамосвал картофелем.
Урожай был хороший и поле большое. С утра и до вечера не разгибаясь, убирали картошку с одним часом на обед, который нам привозили на поле. За неделю убрали все поле. В первой декаде октября выпал первый снег.
Пришла очередь убирать свеклу. Мы её вырывали и укладывали в ряды, а поляки шли за нами и обрезали ботву. Наши парни грузили её в самосвал и возили в бурты, которые закрывали соломой и закидывали землей в 20 см толщиной. Руководил сам бригадир.
Первый снег напугал всех, а у нас не было ни зимней одежды, ни обуви. Шёл снег с дождём, а мы в поле замерзали.
Спасибо местным жителям — полякам, которые принесли к вахте, кто что мог. У нас было два старших мужчины, которые значились типа бригадиров, они распределяли одежду и обувь, кому что подойдет.
Дни становились все короче, а у нас еще оставалась в земле морковь, но и с ней мы до заморозков справились и с брюквой тоже.
Поляки работали на уборке капусты и когда проезжали мимо нас, то кидали нам кочаны, которые мы тут же съедали, хотя я никогда не ел сырой капусты. Надзиратели подавали вид, что не видят этих проделок.
Своим трудолюбием, честной работай без лени, мы понравились местным жителям.
Когда поля были убраны, нас заставили возить навоз из ферм на поля и расстилать его по полю. Поля сразу перепахивали тракторами с подвесными на них плугами. Готовили почву для весенних посевов. Работа шла в спешке независимо от дождя и снега. В грязи «перуны» мои разлезлись. Я обмотал их тряпками, но на них налипал навоз и грязь, так что к вечеру еле таскал ноги. Да и у других парней, было тоже самое.
В казарме топили «буржуйками». Печь была изготовлена из большой трубы. Топили её брикетированным углем, который больше дымил, чем горел. Около неё мы грелись и сушились, и некогда было спать, да и не спалось в мокрой одежде.
Все простыли, кашляли и никто на нас не обращал внимания, только от надзирателей было слышно: «Льоус, Льоус» «шнель», «шнель», давай, давай. А если не «даёшь» и что-то не ладится, то сразу пускали в ход плетку.
Когда все полевые работы были закончены, нас распределили по фермам. Я попросился с Иваном Белековым на конюшню, то есть попал в свою стихию.
Наступил декабрь, выпал снег и у нас были работы уже внутри помещений. Это облегчило нашу жизнь, но не на долго.
Оказалось, что при уборке летнего урожая: ржи, пшеницы, ячменя, льна их не молотили комбайнами, как у нас, или молотилкой прямо в поле на токах, а связывали в снопы и возили в ангары и складывали их там.
Зимой, когда народ высвобождался от летних и осенних работ, начиналась горячая пора молотьбы. Эта работа не из легких. Подавать снопы в молотилку с перекидкой из дальних углов ангара, было не легко, да ещё и пыль от молотилок стояла столбом, дышать нечем, а тут все кричат, русс давай, давай. Мешками занимались взрослые, а мы подставляли мешки под лотки, да так, чтобы зерно не просыпалось мимо.
На Рождество Христово у католиков было 2 дня праздника 25—26 декабря и 1-го января 1943 г.
Мы тоже отдыхали, стирали и зашивали дыры в одежде.
Я не переставал молиться на ночь, и благодарить Боженьку за всю помощь, которую Он оказывает.
Зимой кроме молотьбы мы откидывали снег, возили корм и фураж скоту, чистили навоз. Работу нам находили на все 12 часов.
Прошла зима 1942 года и наступила весна 1943г.
У пана был большой сад, в котором запели птицы. Стало тепло, солнце пригревает, день увеличился. На душе появилась радость и воспоминания о своем селе. Мы с Ивано, было, сядем на скамейку и вспоминаем панский лес, Галаганов ставок, красный мост, с которого прыгали в воду, играя в догонялки, Шевченковский Явир и сам дом Галаганов.
Весной мы отсеялись и посадили овощные культуры. В воскресенье был праздник у католиков — Пасха. Нам жители принесли к вахте разных угощений. Надзиратели внутри двора поставили стол и на него положили все яства. Мы подходили по одному, нас угощали. Обед у нас тоже был праздничный и вкусный. После обеда хлопцы собрались и стали петь украинские песни. Слушать пришло много народу — жителей поселка.
В воскресенье поляки, после прихода из церкви, приносили на вахту продукты, а надзиратели опять раздавали нам и говорили, что люди просят, чтобы мы пели. И мы пели украинские песни. Даже нам аплодировали.
Мы смотрели, и видели красивых паночек, которые на наших старших засматривались.
Однажды даже сам пан прогуливался с женой и двумя детьми, наверно внуками, подошли к нам и слушали наши украинские песни.
Побег товарища
Подошло время сенокоса. Счастливая детская пора подростков, да и всех крестьян. У пана угодья были большие. Под пастбище скоту были ограждены участки, а для сенокоса были луга около Вислы. Обширная площадь. Выехали механизаторы на тракторах с подвесными косилками, а также конные косилки.
Погода стояла жаркая, и уже через день покосы надо было переворачивать и раскидывать, чтобы быстрее сохло сено, а которое просохло, его укладывали в копны. Работа была жаркая, но и приятная, т.к. работали вместе с поляками.
И тут случилось несчастье. Вечером одного из наших ребят не досчитались. Нас оставили без ужина и не давали спать до 12 часов ночи. Вели допросы, но мы ничего не знали. На второй день нас на работу не вывели, объявили карантин и держали голодными.
На второй день привезли беглеца всего избитого и посадили в подвал на ферме. Им оказался Сашка, всегда веселый и резвый парень. С какого села не знаю, но точно с нашего района. Он был старше меня, но я его близко не знал. На второй день приехали каратели и судья.
Нас построили в две шеренги, и поляков тоже отдельно. Был суд. Переводчик переводил, но я не слушал и не знал, о чем думать, стоял, и держался за Ивана. Сашка стоял впереди в 10 метрах с завязанными назад руками. Держался гордо.
Была команда: «Расстрелять». Сашку отвели на возвышенность, развязали руки. Он успел крикнуть: «Гитлер капут!». Раздался выстрел, он упал от пуль карателей. Его погрузили в кузов автомашины, и все уехали. Остался пан, переводчик и надзиратели. Пан долго читал нам мораль и в конце сказал, что будет так с каждым, кто захочет совершить побег. Все равно поймают. После этого случая над нами усилили надзор. Мы работали уже вяло и, конечно, перестали петь.
Сеноуборку мы закончили, до жатвы еще далеко, тем более, что мы видели, как хозяйство пополнилось несколькими комбайнами и другими сельхозмашинами.
Однако нам сказали, что на работу больше ходить не будем, чтобы привели себя в порядок, так как завтра отвезут нас в другое место, а куда не сказали.
Мы боялись, чтобы нас опять не отправили в лагерь.