Жизнь у бауэра

Из панского поместья — господарства (типа наших больших совхозов), нас посадили на те же машины и с той же охраной повезли прямо в город Быдгощь (Бромберг).

Высадили и выстроили на площади перед Ратушей.

После короткой речи бургомистра, к нам стали подходить «покупатели» и выбирать нас по одному, по два, а то и по три человека.

Ко мне подошёл на вид старше среднего возраста мужчина и спросил: «с конями можешь». Я сказал: «Могем». Он говорит: «Хоть тут». Я последовал за ним к столу, за которым сидел мужчина и две женщины разбирали бумаги и подавали ему. Спросили у меня фамилию, имя. Я сказал. Нашли мое «досье». Он передал моему хозяину папку и заставил нас обоих расписаться в тетради. Я попрощался с товарищами, и мы пошли к коновязи, где на привязи стояли в упряжках лошади.

Мы подошли к фаэтону, в котором был впряжен гнедой жеребец, около которого стоял кучер. Познакомился, назвался — Бернат, я сказал Юрий, но хозяин подправил — «Юрек», так мы будем тебя называть.

Часа 2—3 ехали по шоссе и под цокот копыт, я вспомнил, как мы ехали до хутора Лозового из Сокиринец в таком же фаэтоне и вороным жеребцом в упряжке, и Иван Владимирович вел разговор со мной, как с сыном, и давал мне дельные советы на жизнь, не предполагая, что она может так резко, через год, у всех людей измениться.

C шоссе мы резко повернули вправо и переехав через железнодорожный переезд, поехали по проселочной заасфальтированной дороге и минут через 15—20 вкатили во двор усадьбы.

Нас встретила целая группа людей. Ими оказались: жена с тремя детьми, две дочери, хлопец, ее сестра с мужем и домработница. В полисаднике был стол и скамейки. Там все уселись, и хозяин начал все восторженно говорить. Он был среднего роста, плотно сложенный, не военной, а крестьянской выправки, немного сутуловат.

Потом очередь дошла до меня.

У Бернота отец был белорус, и в первую Мировую войну попал в плен, а потом бежал из плена и его прятали поляки, и он женился на полячке, так в Белоруссию не вернулся. Он понимал побелоруски, и мы смогли общаться.

С первого дня у нас получился конфликт. Пацан вскочил и полез щупать у меня рога на голове, а я его боднул, и он перелетел через скамейку.

Ему было лет 9—10, и мы не возлюбили друг друга. Хозяйка накинулась на меня с кулаками, но хозяин успокоил и сказал, что Ганс сам виноват. На этом инцидент закончился, но я потом узнал от поляка, что немецким детям в школе говорят, что у русских на лбу, где начинаются волосы, растут рожки, вот он и решил узнать. Хозяйка тоже меня не возлюбила и всё время меня притесняла.

Потом поляк Бернат отвел меня в пристройку, где стояло две кровати, стол и два стула. Одна кровать принадлежала ему. На другой кровати ранее спал другой поляк, постарше Берната, но его за что-то осудили и эта кровать досталась мне. Матрац был из соломы, подушка набита сеном, но и какое-то одеяло.

Ужинали поздно. Я с Бернатом сразу пошёл помогать на ночь давать корм лошадям, их четыре лошади, две кобылицы и два мерина. Скотина была в загоне.

Девушка Стася кормила свиней и птиц. А на ночь, так как она жили не далеко, то ушла домой, а я остался один, чему был очень рад, так как смог свободно молиться, Господу Богу моему на коленях со слезами благодарности за спасение от смерти в лагере. Я достал икону Божией Матери и ей молился словами благодарности за мое спасение. Уснул я в Божьем благословении спокойно.

Титул — Бауэр, это тот же помещик, только с меньшими объемами работ, в сельском крестьянском хозяйстве, как у нас хутор. Здесь тоже хутора, так хозяйства раскиданы отдельно стоящими строениями.

Я попал к пану Вилли Клейсту в разгаре лета, когда начались уборочно-полевые работы. Июль 1943 года.

За мной закрепили пару лошадей, кобылица Лотта и мерин Шмель. Сперва хозяин работал со мной, и я ему все более нравился в работе. Он разрешил мне работать самостоятельно, с чем я успешно справлялся.

Убрали зерновые, втроем косили, где косилками, а где и косами. Снопы вязали все женщины и дети. Две девочки были у них, старшую звали Эрика — 16—ти лет, Эдита — 14 лет. Сестра хозяйки помогала по хозяйству — Марта.

Убрали все корнеплоды, картошку, свеклу, морковь, все в помещение и в подвал. По воскресеньям не работали. Хозяева ездили в церковь, а работники отдыхали дома и ходили в Костел.

Но Стася приходила доить коров с мамой, они всегда приносили мне что-то домашнее вкусное. Кормили нас хозяева отдельно и готовили нам пищу тоже отдельно, за вкус хвалиться нечем, и всегда было маловато.

Я ухитрялся спрятать варёной картошки, когда варили для свиней в демпфере — такой большой бак герметично закрытый. При высыпании из него картошку, очистки брюквы, и свеклы я помогал толочь, и тут брат не зевай, чтобы хозяйка не видела, как я прятал. Она очень за нами следила, чтобы ничего не воровали, особенно поляки когда уходили домой.

Когда шла дойка коров, хозяйка сама участвовала в дойке и ее сестра тоже. Дойных коров было немного 12—15, а всего стада было штук тридцать с молодняком.

Молоко в бидонах все отправлялось утром на молокозавод в г. Солец-Куявски, а оттуда привозили для свиней сыворотку, которую мы с Бернатом пили.

Наступила осень, дожди, холода. Весь урожай был убран в помещения, скот загнан в стойла.

Мясозаготовки выполнялись сдачей живым скотом. Туда скотину, а оттуда рога и копыта. Свиней и птицу тоже сдавали живыми. Все было на учете в Мерии, и себе забивать и резать не разрешалось.

На мне вся одежда истрепалась, и поляки давали мне кто что может, да и хозяин тоже. В нашей комнате висела одежда Анджея, и я ее одевал.

Начались внутренние работы в помещении. Летом все колосовые в снопах завозились в ангар и складывались. Как и в том былом хозяйстве.

Хозяин организовал молотьбу зерновых молотилкой с конным приводом в две пары лошадей.

В первые месяцы работы у бауэра из органов надзора приезжал полицейский из района Солец-Куявска и с ним 1—2 гражданских чиновника. Они спрашивали у хозяина о моем поведении и контактах с поляками, и задавали мне вопросы по отношению с хозяевами.

Я говорил, что хозяева держатся со мной строго, более 100 м. от дома ходить никуда не разрешают, но не обижают.

Со временем стал приезжать один полицейский, делал отметку в журнале, я расписывался и, побеседовав с хозяином, он уезжал. А у меня дружба с поляками росла.

Бернат жил в так называемой «Экономии», совхоз по нашему, где жили рабочие механизаторы и лесозаготовители-пролетарии. Я познакомился с отцом Берната, Пицкой Семеном. Общались с ним на общих языках. Бернат черпал у них сведения о войне, так как там были подпольные группы, и они следили за ходом войны, и он сказал, что Красные наступают. Освободили Харьков и Донецк.

Однажды, когда шла у нас молотьба зерновых, Бернат сбрасывал снопы со стога, а Стася развязывала их и подавала мне, а я их подавал в барабан молотилки. Стася мне тихо сказала: «Юрек! Русские освободили Киев». Меня как током пронзило, думаю там два моих брата старший и младший воюют, кровь проливают, а я туту молочу хлеб для немецких солдат, фашистов.

Чем помочь им из немецкого тыла? И недолго думая, подавая сноп в барабан, сунул большой палец левой руки в шестерни барабана. Только услышал треск, кони стали, у меня в глазах заискрилось, брызнула кровь, и я упал.

 

Последствия травмы

Очнулся я лежа на полу, на соломе. Стася перевязывала мне руку. Палец был завязан и через бинты виднелась кровь. Я терял сознание и меня приводили в чувство, давая нюхать нашатырный спирт.

Хозяйка, Фрау-Эльзе, бегала вокруг меня, била по лицу и кричала: «Саботаж, форфюте, большевик, швайн» и т. д. Хозяин был на каких-то сборах по гражданской обороне в г. Быдгоще.

Через какое-то время прискакал на лошади верхом полицейский, схватил меня за шиворот и погнал впереди лошади в район. Я где бежал, где шёл, а когда идти не мог, то садился на обочину, но он опять сгонял меня и вперёд, подгоняя меня плеткой. До района было где-то 8—9 км. В полиции спросили, почему это получилось. Сказал, что закружилась голова и я не помню. Тот же полицейский отвел меня в больницу.

Доктор родом из Львова хорошо говорил на украинском. Сестрички обработали мне рану и полицейскому сказали, чтобы через три дня привели меня на перевязку.

Полицейский привел меня в участок и посадил в подвал, где я сидел наравне с арестантами.

На третий день приехал хозяин и забрал меня. Поехали в больницу. Хозяин говорил с доктором. Доктор сказал, что у меня малокровие и мне надо улучшить питание, так как у меня был упадок сил.

Когда сестра делала перевязку, то увидели, что фаланга оторвана и кость пальца раздроблена. Доктор сказал мне, когда заполнял дело, что в лагере на ж/дороге работают мои землячки, девушки из Сокиринец. Я попросил хозяина, чтобы туда заехать. Он согласился, и мы подъехали к лагерю. К нам подошёл дежурный и хозяин попросил дежурного, чтобы он организовал встречу с начальником лагеря.

Через несколько минут мы были у начальника лагеря, куда пригласили Настю Гузь. Когда она зашла, то радости не было предела. Меня впустили в казарму, девчёнки подбежали и целовали меня, т.к. были рады, что увидели земляка и притом одноклассника.

Говорили мне новости о войне, я им показал забинтованную руку и сказал, что это за освобождение Киева.

После этого я еще пару раз смог посетить их и увидел, какой непосильный труд выполняют эти хрупкие милые девчёнки. Просто каторжный.

Палец постепенно зажил. Все зерновые были обмолочены, и работы большой не было, только уход за скотом. Лошади отдохнули и томились в стойле. Хозяин нашел работу нам с лошадьми. Я с Бернатом, ездили в лес на вырубку деревьев на строительные материалы и прямо целыми хлыстами длиной 10—12 метров возили в город Бромберг за 25—30 км на станцию.

За мной надзор совсем ослаб, и я вошел в доверие, как к хозяину, так и полиции.

 

Попытка бегства

Я на станции присмотрелся, как ходят поезда, и на второй день собрал дома чистую одежду и спрятал ее в сено для лошадей, положил в мешке на воз, а выезжали утром рано, было еще темно. Когда приехали в город разгрузились, стали на отдых и на кормёжку лошадей, я переоделся, Бернат удивился, но я его успокоил. Я сказал Бернату, что завтра выходной, а я сегодня съезжу в город Торун на родину Коперника, я знаю, что там есть музей Коперника. Посмотрю и завтра вернусь. А ты лошадей за свою повозку привяжи и доедешь домой. А если дома спросят, где Юрек, то ты скажи, что отпросился у хозяина и сказал, что завтра к вечеру вернётся.

А сам думаю, мне бы только через Вислу переехать, а там в лес, к польским партизанам.

Я пошёл на вокзал, купил билет, нашёл поезд на Львов, при входе билеты не проверяют, а уже в вагоне, оказалось, что я сел не в тот вагон, но ничего. Перевели меня в свой вагон, но не успел я сесть и осмотреться, как около меня очутился полицейский. Потребовал у меня документы, которых у меня не оказалось, т.к. их вообще не было, а когда расстегнул куртку, на пиджаке был пришит знак OST.

На меня сразу надели наручники, и повели в дежурный вагон, в котором возят арестантов.

На вокзале в Торуне меня ждали два полицая. Наручники с меня сняли и видимо тот полицейский, который меня допрашивал в вагоне, отдал им акт допроса, переспросили — куда ты ехал? Я повторил, что ехал посмотреть музей Коперника, т.к изучал астрономию. И не успел я договорить, как другой, как врежет меня в ухо, что аж искры в глазах засветились и спрашивает: «Видишь?». Говорю: «Да». Завели в дежурку, там добавили и бросили на скамейку.

Через какое-то время шёл пригородный поезд и меня в наручниках посадили в вагон с охраной, с одним немцем-пожилым солдатом и поляком.

Привезли меня в воскресенье в Солец-Куявский. На вокзале встретил меня мой знакомый полицейский, наш участковый. Привел в полицию, где спустили меня носом по ступенькам в подвал, которых оказалось 17, где я и просидел до понедельника, пока не приехал мой хозяин.

Хозяин был очень зол и отстегал меня плеткой, но в дороге сказал, что вынужден был это сделать при всех. Его вызывал начальник полиции и сказал, что он меня покрывает, а то передали бы меня в суд и присудили бы меня расстрелять показным судом, как за побег. Так что это учти.

Когда меня привёз домой хозяин, там все собрались и ругали меня, а хозяйка спросила, где я взял денег на билет. Я сказал, что Вы же мне даёте деньги на сигареты и я их накопил. Я курил.

Только Стася знала, мне их дал ее кавалер, бывший поручик польской армии. Когда он к Стасе приходил, то мы с ним общались, и он был кем то в партизанском отряде, а сам тоже работал у бауэра по соседству и рассказывал мне новости о войне, а они были не в пользу немцев.

За мной усилили надзор, но пришла беда и в дом Кляйста, его забрали в армию.

Посевную мы закончили без него, и фазенда наша опустела. А попал он, чего они и боялись, на Восточный фронт. А через некоторое время пришла похоронка. В доме был жуткий плач и крик.

Хозяйка на меня накинулась с кулаками, а пацан с палкой, как будто я виноват в его смерти, а я тоже плакал не от того, что они меня били, а от того что мне его было жалко, как человека не похожего на фашиста.

После того, как я что нагрублю, хозяйка вызывала полицейского, особенно в субботу, он приезжал и гнал меня впереди лошади в участок, где я в воскресенье рубил дрова, убирал навоз в конюшне и чистил лошадей, а вечером таким же способом возвращал меня на фазенду.

Однажды вечером, позвала меня Стася в сад, где сидел ее жених Бронеслав. Он сказал, хорошо, что я в Торуне не нашел его друзей по адресу, который он мне дал (я его порвал и выбросил в поезде), а то у них восстание в Варшаве не получилось и многих поляков арестовали, а им чудом удалось скрыться.

Бонеслав сказал, что русские успешно наступают и немцы уже их не остановят и это чувствовалось и у нас.

Жизнь наша ухудшилась, нам урезали паёк. Почти половину скота и свиней забрали на мясопоставки, птицу оставили, и я еще смог воровать яички по одной штуке, особенно в воскресенье, когда хозяева все уезжали в церковь, а Стася оставалась на хозяйстве и угощала меня молоком, хотя я и сам, когда рано убирал в стойле доил корову, то пил молоко. Так выживал. Я, конечно, шкодничил, но подругому нельзя было.

Стася давно заметила, что я молюсь, и предложила мне одну свою молитву. Я согласился. Слова такие: Езус Христос, Пане милый, Баранку барзо терпливый. Хто Тя знайде, сченстье ма, Тому Бог забовленье да. Я и сейчас каждое утро, как встаю, то ею молюсь.

Находясь в костёле, она упросила ксёндза, чтобы он принял меня на исповедь, а с хозяйкой, чтобы она отпустила нас в костёл. Стася договорилась, и она разрешила. До города 9 километров.

Рано утром летом 1944 года мы пошли пешком в Солец-Куявски. Мне к этому было не привыкать. Как сейчас помню, было воскресенье. День выдался чудесный. Мы идем по проселочной дороге. По обе стороны поля, из пшеницы вылетают жаворонки и поют, заслушаешься. Как в Лозовом.

Стася меня инструктирует, как поступать в костёле и что говорить ксёндзу.

Пришли в костёл, стали на исповедь. Подошла наша очередь. Стася исповедалась первой. Ксёндз сидел в будочке. Подошел и я с трепетом, стал на колени, мурашки по шкуре бегают, не знаю, что он спросит.

Ксёнз спросил: «Ты веришь в Бога?»

Я вспылил: «Ей Богу верю». И перекрестился понашему, по православному. Мне казалось, что на меня смотрят все прихожане.

Он спрашивает: «А кто тебя научил?»

Отвечаю: «Мама и бабушка».

Ксёндз спрашивает: «А что ты знаешь из молитв?»

Говорю: «Отче наш», «Господи помилуй» и Стася научила: «Езус Христос, Пане милый».

Говорит: «Добже, добже». «Как тебя зовут?» Отвечаю: «Юрко».

Ксёндз положил мне руку на голову, что-то прошептал и сказал — иди и слушай Стасю.

Мы сели за парты (как в школе) и прослушали службу. Я молился как все. Где сидели, где стояли. Причастились таких кругленьких белых хлебцев.

После службы, я уговорил Стасю, зайти и посетить землячек в лагере.

Запустили нас на территорию лагеря и в барак. Девочки были рады снова видеть меня. Все обнимают, целуют, расспрашивают. Я сказал, что был в костёле. Они говорят, что тоже ходим под присмотром надзирателя. В комнате отдыха посидели, поговорили про войну, а в основном говорили про наши любимые Сокиренцы, что все соскучились по дому и родным.

Очень жалко было расставаться, но мы уже привыкли к этому, распрощались, и это была последняя встреча, т.к. началась уборочная страда, так называлось у нас в колхозе, и работали без выходных.

Стася была довольна, что я посетил, церковь и наших девчёнок, которые ей очень понравились. Она видела впервые настоящих украинок-красавиц, а тяжелый труд, только укрепил их силу воли. Они повзрослели. Но мне их было очень жалко.

Возвращались мы домой пешком. Дорогой разговаривали сразу о девчёнках, а потом, когда по шоссе проходили, то с левой стороны был лагерь военнопленных французов. Не знаю, какую работу они выполняли, но лагерь был не сильно охраняемый, как русских пленных. Они свободно без охраны ходили и на нашем сенокосе, который был около Вислы, и ловили в сумки зеленых лягушек. В лагере играла музыка и пели.

А когда свернули на просёлочную сельскую дорогу, то сразу за ж./дорожным переездом была усадьба крепкого бауера, с работником, с которым мы возили лес. Звать его Янек. Он возился во дворе, увидел нас, вышел, поздоровались и минут 5—10 поболтали.

Когда подходили ближе к дому, то с возвышенности, с правой стороны увидели наши поля, где золотисто серебрилась рожь, а за ней и пшеница, а за ними виднелся сад и наша фазенда.

Слева, напротив нашей фазенды, выделялся дом в 3 этажа. Это была мельница и электростанция, приводимая в действие падением воды на лопасти турбины, подсоединённой к генератору через систему валов и шестерён.

Генератор вырабатывал ток, которого хватало для потребления своих нужд и освещения нескольких усадьб, в т. ч. и нашей, так как село не было электрифицировано. Резерв воды накапливался в трех прудах из ручья, вытекающего из лесного массива, этого же хозяина — бауера.

Наше село Сокиренци, да и Калюженци были не электрифицировано, а воды у нас в прудах было предостаточно, и я думал после войны, когда вернусь, то обязательно предложу этот вариант электрификации села. Так как я понял, что электричество — это большая сила, а так-же помощь человеку огромная.

Шли дни, все корневые мы убрали и Стася отпросилась у хозяйки в костёл. Барнас остался на хозяйстве, а мы оделись потеплей и пошли пешком.

Шли бодренько. Ветер восточный. Я говорю, что ветер дует с России и подгоняет наших солдат, чтобы нас быстрее освободили.

В костёле, что-то долго ксёндз спрашивал Стасю, а меня спросил только, откуда я?

Я сказал, что из Черниговщины. Он сказал, что знает Чернигов и ваши девушки приходят в костёл, а он со Львова. Положил руку на мою голову, благословил меня и сказал — иди с Богом.

После церкви, мы пошли опять в лагерь. Стася попольски говорила с охраной, а они меня уже знали и пропустили в барак.

Девушки опять меня обцеловали с двух сторон. Стася с радостью смотрела на это. Но девушки были взволнованы не на шутку. Боялись, что Красная Армия уже ведёт бои за освобождение Украины и Белоруссии, дойдет до границы с Польшей и остановится под лозунгом «Чужой земли мы не хотим и пяди, и своей вершка не отдадим», дальше не пойдут.

Еще они боялись, что могут их эвакуировать дальше в тыл. Я их успокаивал, что не остановится Красная Армия, а будет добивать немцев на их земле и нас освободят.

По мере приближения фронта на Запад, хозяйка наша, как с ума сошла. Стала ко всему придираться. Поляков не стала отпускать домой, устроила им казарменное положение.

Еще когда хозяин был дома, то отпускал меня с Бернатом к ним домой, где я познакомился с его отцом белорусом, который забыл свою речь, но кое-что вспоминал, и мы общались. Но он вспоминал свой Гомель и говорил, что хотя бы хоть раз перед смертью, посмотреть на свою землю, где родился и услышать свою чистую речь.

Слушая его, я вспомнил свои Сокырынци и бабулю Соловьиху.

Сейчас, находясь в Литве, я ему верю, что такая участь ждёт и меня здесь.

 

Концерт цыган

Однажды вечером к нашим воротам подъехали две кибитки. Бернат вышел, посмотрел и позвал хозяйку.

Старший — главный показал ей документ, она прочла, лицо её перекосилось, но приказала их впустить. Когда телеги въехали, из шатров вывалилась ватага цыган с музыкой и плясками.

То были венгерские цыгане, которые возвращались в Венгрию со своего путешествия по Украине, Белоруссии и Польше. Они боялись русских, так как Венгрия была сатилитом Германии, как и Чехословакия, и много венгров воевали против Советского Союза.

Они организовали танцы, песни, гаданье всем и своими забавами растопили черствое сердце хозяйке.

Кроме песен и плясок в документе было указано, чтобы им оказывали помощь в питании и фураже. Фуража у хозяйки было много, так как половину скота у нас забрали. Хозяйка приказала Стасе сварить демпфер картошки. Детишек с матерями напоили молоком. Спать уложили на сеновале в ангаре. На второй день их накормили. Они дали нам концерт и уехали, но после их не досчитались десяток курей.

 

Эвакуация

В один из вечеров, заявился из Бромберга муж сестры хозяйки Фриц, с чемоданом и рюкзаком. Жена его Марта жила на фазенде.

Вечером после ужина они закрылись в квартире, а мы ужинали отдельно на кухне, но Стасе удалось подслушать их разговор, где он говорил, что русские бомбили станцию и прилегающие дома и много жертв. Их служащих распустили на время, когда понадобятся позовут.

Через несколько дней поступила директива об эвакуации на территорию Германии, а если русские и подойдут, то на границе их остановят, т.к. граница сильно укреплена.

Во дворе закипела работа по изготовлению будки-шалаша на двух телегах, под руководством Фрица. А в доме перевернули всё вверх ногами по сбору шмоток для себя и их детей.

Было начало зимы — декабрь месяц и погода не предвещала теплых дней. На первой повозке был кучером Фриц, а на второй определили меня.

Чувствуя приближение Красной Армии и освобождение своё из неволи, мне не хотелось ехать, но Бернат сказал, чтобы я не упрямился, а то полицаи расстреляют на месте.

У меня не было теплой одежды и мне дали что-то из хозяйской, а ноги я замотал мешковиной. На первой телеге разместились все люди, 6 человек, на моей сумки с продуктами, сено и фураж для лошадей, запасные резиновые колеса, разный инструмент и т. д.

В установленный день и время, повозки выстроились на шоссе и под надзором полиции, по сигналу зеленой ракеты вся колонна Солец-Куявицкого района, тронулась на запад. Впереди играл духовой оркестр какой-то марш.

Ехали гуськом телега к телеге и днём, и ночью. Только останавливались на отдых лошадям и для естественных нужд в снегу, на правой обочине дороги. По левой стороне дороги, отступали немецкие части на свою законную землю.

Я был в телеге с пацаном, который потерял свой бравый вид и периодически плакал, и мне кажется молился, т.к. я слышал слова «Маин Гот» мой Бог. Я тоже всё время молился Богу и крестился, и просил Бога, чтобы Красная Армия не допустила переехать немецкую границу.

Счёт дням был потерян, и колонна разорвалась. Начальство на машине уехало вперёд и крупные бауеры тоже.

По пути встречались покинутые фермы, в которых хозяевами оставались только прислуги — поляки.

На одну из таких ферм, мы с соседями заехали на отдых. Фриц говорит: «А будь, что будет, а всем нам надо отдохнуть».

На моё счастье в этой компании, оказался и бауер, где работал Янек, с которым мы вместе возили лес в город Бромберг — Быдгощь. Он всё о чем-то разговаривал с поляками, покинутой хозяевами фазенды. Утром, когда трогались стали так, что наши повозки были за ними. На шоссе мы включились в колонну, которой не было видно ни конца, ни начала.

В обед, когда по команде кого — то, все остановились на отдых и покормить лошадей, он подошёл ко мне и сказал, что вечером на следующей ночевке, хозяева договорились встретить Рождество, а мы удерем.

 

Побег

На пути стали чаще попадаться крупные селения и брошенные немцами фермы. На одну из таких ферм заехали и мы.

Все вошли в дом, взяли с собой продукты, нам оставили поесть и сказали, чтобы мы тоже зашли к прислуге в дом обогреться.

Мы наложили лошадям сена и дали овса. У Янека была одна повозка, и он мне помог, хозяин вышёл, проверил всё и ушёл захлопнув дверь.

Янек пошёл к полякам и что-то им сказал. Подошёл ко мне и сказал: «Бери кнут и пойдём искать лошадей». Я спросил у него: «Каких?». Он говорит, что это наш предлог, если кто спросит, то будем говорить, что лошадки затерялись, и мы их ищем.

Мы оба стали, на Луну перекрестились, а ночь выдалась морозная и лунная и с Богом тронулись назад, а повозки и машины двигались на Запад «железным потоком».

Мы шли сразу со страхом, а потом видим, что никто нас не спрашивает и никому мы не нужны. И на второе утро благополучно дошли до той фазенды, которую оставили утром, там уже отдыхали другие, такие же, как и мы горемыки.

Прислуга уже работала, кормила скотину и доила коров, на своей кухне накормила нас и напоила молоком, отвели нас в подвал-укрытие и закрыли тайный выход. Мы уснули и только в обед нас разбудили и позвали на праздник Рождества Христова. Сказали, что два полицейских приезжали на лошадях, допрашивали их, искали по всему дому и усадьбе, но нас не нашли и ускакали. Если бы нашли, расстреляли бы нас и их тоже, 5 человек за укрывательство, но Бог отвел от трагедии, по их молитве.

Сейчас сижу и вспоминаю тот жуткий, но не став трагическим днём 65 лет назад. Погибли бы мы двое, но за что могли погибнуть те бедные люди.

Я и сейчас горжусь той волевой женщиной, которая, не думая о последствиях, спрятала нас. Она знала, что за нами будет погоня и, несмотря на это, рискуя своей жизнью, она уберегла нас от фашистских «псов».

Найдя нас, они бы без суда и следствия расстреляли нас, так как я своему полицейскому дома надоел. Он бы сделал это с удовольствием, ещё раньше говорил во дворе у Клейста дома: «Юрек, кляйне ты большевик, ты меня дозлишь, что я тебя убью».

Я и сейчас молюсь Милостивому Господу Спасителю нашему за спасение душ всех наших в тот далекий декабрь 25 числа 1944 года. В день Католического Рождества.

Мы с Янеком попали в благочестивую, благородную верующую семью, которой руководила волевая женщина пани Яня, бывшая учительница в Польше. Она сказала мужу Йозасу, чтобы меня раздели догола, и всю одежду и обувь «Перуны» облили бензином и на гумне сожгли вместе со вшами, а меня в подсобке, где была уже согрета вода, искупали и переодели в одежду старшего сына Стасика, которая лежала на стуле.

Янек тоже помылся, и мы сели за обед.

К вечеру, когда мы ухаживали за скотиной, во двор заехало несколько кибиток на ночлег, но мы уже к ним не касались, но помогли с фуражом и ушли в дом к прислуге. Мы с Янеком были, как рабочие и ни с кем не общались.

Жили и кушали одной семьёй. У них был ещё один сынок Янек, и мы его звали Янек младший. Ему было 12 лет. Он больше общался со мной, т.к. я ему рассказывал, как жили до войны на Украине и какое у нас большое и красивое село. И была ещё дочь Марыся, на два года младше меня. Красавица!!! С красивыми, золотистого оттенка волосами, с фигурой наших украинских девушек. Любимица всех и помощница маме.

За время пребывания там, было всего.

Ещё в начале января заезжали беженцы на ночь, а потом все меньше и меньше и совсем перестали или совсем их не стало, или просто замело к нам дорогу снегом.

Однажды на танкетке к нам въехали военные. Мы с Янеком большим, он был лет на 8 старше меня и уже отслужил в польской армии до 1940 года, сразу спрятались, но им было не до нас.

Они предъявив документ с гербом, о том, чтобы помогать солдатам Вермахта мясом. Выбрали двух бычков, вывели и за фермой застрелили, разделали мясо и забрали, а хозяевам оставили рога да копыта. Также одного кабанчика на 80—100 кг, тоже застрелили, опалили, разделали мясо и забрали, а кишки оставили. Оставили расписку и укатили. Было их 6 солдат, офицер и фельдфебель.

Офицер всё время посматривал на Марысю, но она убежала к соседям.

Когда они уехали, хозяин за ужином говорит, что мы живем, работаем и для хозяина бережём скотину, а он приедет или нет, а мяса мы не видим и порешили зарезать кабанчика, что и сделали на второй день, а позже забили и бычка. Так что картошка и супы стали вкуснее.

Время шло. Я уже попольски мог мовить, и вечером рассказывал про Советский Союз, то что знал из школы, а что-то приукрашивал, но в целом получалось хорошо. Особенно про наше большое село, что знал про хутор, как пас там стадо коров и лошадей, как купались, как плавали на перегонки и т. д.

Договорились до того, что Марыся в меня втюрилась, т.е. влюбилась. И этого она не скрывала.

 

Предложение бауэра

Все дни мы жили в напряжении, но так как меньше стали беспокоить заезжие, мы немного расслабились. Как-то в середине января выдалась оттепель. В выходной день после обеда вышли мы все поиграть в снежки и меня, Янек младший

с Марысей, закидали снегом. Я, чтобы отыграться, поочерёдно, вначале изловил Янека, натёр его снегом, потом изловил сзади Марысю, как-то неудачно, что мои руки прошли по её упругой груди и по ней как — будто ток прошёл. Она резко ко мне повернулась и я подумал, что сейчас она врежет мне, но у неё руки опустились и снег выронила, а у меня у самого мурашки пробежали по телу, но потом мы рассмеялись.

Мы узнавали скупые новости с фронта. Узнали, что русские войска дошли до Вислы и будут скоро здесь.

Я радовался и говорил, что сразу пойду в Красную Армию и буду бить немцев.

Однажды после обеда меня попросили задержаться. Остались мы вчетвером, хозяин, хозяйка, Марыся и я. Хозяева поставили меня в тупик, предложив, чтобы после освобождения не идти в армию, а остаться у них, так как мы к тебе привыкли, а Марыся тебя полюбила. Мы тебе сделаем все документы, а потом вы с Марысей поженитесь.

Я поблагодарил за предложение и сказал, что я не достоин Марыси и посмотрел на неё. Она покраснела и стала еще красивее: «Достоин, достоин!» и подскочила ко мне поцеловала и выскочила из комнаты.

Меня этим вопросом, как кипятком обдали, но я овладел собой и ответил, что я могу вам сейчас пообещать, шанове панове, останемся ли мы живы, при прохождении фронта? А то немцы злые, они могут и нас пострелять и усадьбу сжечь, только чтобы никому не досталась. Посидели, помолчали и я вышел.

Но я вспомнил отца Бернаса, как он плакал и хотел хоть перед смертью посмотреть своё село на Гомельщине и подумал, что мне здесь не место, а любовь Марыси детская и скоро пройдёт, а меня ждут Сокиренци и бабушка Соловьиха.