Петя Савкин, шофер нашего артдивизиона, был из породы тех людей, которым состояние покоя даже во сне недоступно.

Невысокого роста, чернявый, с глазами, вечно шмыгающими и нетерпеливыми, он не говорил, а кричал, не ходил, а бегал. Он не вел свою машину, он гонял ее, как черт.

В буран и вьюгу, в ночи, темные и густые, как деготь, он уверенно мчался вперед, просвечивая темень одними своими кошачьими глазами. Большаки, искалеченные, изуродованные, где погрязали надолго другие машины, он преодолевал, как нанаец пороги кипящей реки, вдумчивым и отважным мастерством первоклассного водителя.

Наткнувшись на транспортную пробку, Петя Савкин бегал вдоль остывающих машин, орал на шоферов, покорно дремлющих на баранках. Срывая с себя ватник, бросал под колеса буксующей машины, влезал сам на сиденье, и машина, покоренная его нетерпеливой яростью, выползала на дорогу.

Однажды генерал-майор, затертый со своей машиной образовавшейся пробкой, увидев распорядительность Савкина, подозвал его и, высказав благодарность, пожал руку.

Савкин, стоя, как при команде «смирно», кротко попросил у генерала разрешения обратиться к нему.

— Товарищ генерал-майор, — сказал Петя Савкин, — если б вы мне при всех пожали руку, тогда это — да. А то я буду рассказывать, а мне все равно не поверят.

Выдумывать Петя Савкин действительно очень любил. Даже про то, что он так сказал генералу, Петя, наверное, тоже выдумал.

Но самая главная правда, о которой Петя почему-то не любил говорить, заключалась в том, что, когда Савкин обслуживал нашу батарею, мы никогда не знали перебоев в боепитании. И когда мы били с открытых позиций, и немецкие снаряды и мины рвали вокруг землю в клочья, и вражеские танки мчались на нас, Петя лихо подкатывал к самым орудиям и, помогая выгружать снаряды, уже орал:

— Ребята, я парочку лишних к себе в кабину положил. Разрешите за это дернуть шнурок!

И батарейцы подпускали его к орудию, и Савкин производил выстрел. И даже если снаряд падал мимо, он уверял нас всех — всех, кто был на батарее, — что своими глазами видел полнемца в воздухе.

Прорвав немецкие укрепления, мы далеко вырвались вперед, продолжая крушить вражьи гнезда; орудия пожирали целые эшелоны боеприпасов, и наши шоферы работали вторые сутки без смены. И снег на поле боя стал черным от копоти.

Немецкие автоматчики пробрались в лес. Устроив себе на деревьях снайперские гнезда, они простреливали большак. Шоферы были вынуждены объезжать в этом месте дорогу. Трассирующие пули цветными тропами чертили ночную тьму.

Савкин мчался в тяжело нагруженной снарядами машине; рядом с ним сидел артиллерийский наблюдатель Госяков, он держал у себя на коленях жестяной ящик с ракетами, а за поясом у него висела ракетница, похожая на древний дуэльный пистолет.

Стараясь перекричать шум мотора, Савкин рассказывал Госякову о том, как он с одного выстрела из орудия № 4 подбил вражеский танк и вывез его под огнем на буксире, но в пути немецкий офицер вскочил к нему в кабину и хотел задушить. Савкин задушил его сам левой рукой, не выпуская баранки из правой.

И опять, конечно, Савкин врал, потому что танка он никакого не подбивал и офицера не душил, но то, что он вывез из-под обстрела на тракторе наш подбитый танк, — это была правда.

Госяков вежливо слушал Савкина. Он не возражал ему, потому что кто станет грубить человеку, сидящему у руля в темноте, невнятной, как бездна, и видящему своими кошачьими глазами все, что нужно.

Когда подъехали к тому месту, где шоферы сворачивали на объезд, избегая огня «кукушек», Савкин внезапно заявил, что объезжать он не желает, потому что ему некогда.

Приказав Госякову вылезти из кабины, он спросил:

— Когда встречная машина тебе полными фарами лицо засвечивает, ты видишь что-нибудь?

— Глаза до слез щиплет, где тут! — промямлил Госяков, не понимая, к чему клонит Савкин.

— Ну, так вот, я эту шпану из леса выкину, — и Савкин щелкнул затвором, загоняя патрон в патронник. — Ты за мной иди. Как увидишь — по мне сажают, дуй в то место ракетой и освещай. Понятно?

— Есть! — оживился Госяков, но потом тревожно спросив: — А если тебя с первого патрона ухлопают, куда я с машиной деваться буду?

— Меня офицер ихний хотел на обе лопатки положить, — сердито сказал Савкин, — а он в гамбургском цирке борцом был, медали имел. А как я его французским ключам по котелку съездил, так он все нельсоны забыл.

Госяков скорбно вздохнул и, набив карманы ракетами, пошел вслед за Савкиным, проваливаясь по пояс в снег.

Лес, слипшийся во тьме в черный, непроглядный массив, скоро стал прозрачным и светящимся. Пронзительный свет, возникая в нем, горел странным колдовским синим, красным и белым цветом.

Это было бы необыкновенно красиво в очарованной тишине ночи, если бы не сухой зловещий стук автомата и не ответный хлесткий винтовочный выстрел.

И опять тишина, опять мрак. И снова цветущее дивное сияние, и стук автомата, и хлесткий винтовочный выстрел.

Потом наступило полное безмолвие.

Выползшая на небо луна тлела холодно, как гнилушка, и снег вспыхивал кроткими огоньками.

На дорогу вышел Госяков, обвешанный тремя немецкими автоматами. Он был возбужден и кричал взволнованно, все время оборачиваясь к Савкину:

— Я же последнему прямо в морду залепил! Аж жареным завоняло! Вот подсветил, так подсветил.

А Савкин, как ни странно, уныло плелся за ним вслед и морщился так, словно слова Госякова раздражали его. И когда Госяков предложил забрать трупы, чтобы ребятам показать, Савкин зло сказал:

— Что у меня машина — катафалк, что ли? Давай, поехали.

Всю дорогу Савкин молчал и вел машину осторожно, как никогда в жизни. А Госяков все говорил и говорил. Хорошо, что за шумом мотора разобрать всех слов его было нельзя.

Прибыв на батарею, Савкин не вылез из кабины, а продолжал сидеть в ней, склонив голову на баранку.

Командир орудия № 4 Бурлаков открыл дверцу и весело сказал:

— Петя, давай. Твой положенный ждет, на полнемца.

Но Савкин не поднял головы.

Бурлаков спросил:

— Ты спишь, что ли?..

Когда Савкина вынесли из кабины, бойцы увидели, что стеганка его набухла от крови. Кровь была на сиденье и на полу кабины.

В госпитале Петя Савкин утомлял всех своими рассказами о фронтовых похождениях. Но когда его спрашивали, при каких обстоятельствах его ранили, Савкин сдержанно замечал:

— Не люблю лишний километраж гонять, бензин зря жечь и все такое… На дороге порядок должен быть, а то что получается?

И начинал рассказывать, как снял немецкого парашютиста, висевшего на сосне. И как после этого все ребята его автобата ходили в шелковых портянках, сделанных из немецкого парашюта.

1942