Александр намеревался отправиться в Индию, но, видя, что из-за огромной добычи войско отяжелело и стало малоподвижным, однажды на рассвете велел нагрузить повозки и...

Плутарх. «Сравнительные жизнеописания»

Дмитрий проснулся от звука колокола и резко сел на кровати. Пожар! Люба вскочила:

— Что это?!

—  Пожар, наверное.

—  Господи! Какой уж год этой напасти в Бобровке не было! Спаси нас и сохрани!

—  Пожа-а-ар! Пожа-а-ар!  — заголосили на улице.

Дмитрий мигом напялил рубаху, порты, сапоги, подскочил к окну. Светило где-то слева, далеко.

—  Поднимайся, Ань! Детей одевай, выводи к речке ближе. Потом уж барахло, если припрет, там сама сообразишь,  — и он выскочил из спальни, скатился вниз, через горницу в сени, с крыльца на улицу. Остановился, огляделся. Ночь была ясная, холодная, тихая.

«Слава Богу  — ветра нет».

Полыхало возле главной кузницы, «стукарни», Дмитрий кинулся туда. По улице бежал народ с ведрами, баграми, топорами  — в Бобровке каждый знал свое дело на пожаре.

Дмитрий увидел: горят дома чехов, вернее, полыхал, был уже весь охвачен пламенем  — не спасти, дом Рехека. Но дома стояли рядышком, вплотную друг к другу и к «стукарне», и занялось уже и там, и там, но с другим домом и «стукарней» еще можно было что-то сделать, успеть.

«Вот беспутные башки, допились своего «пива»! Слава тебе, Боже, что ветра нет, Бобровка цела останется. Дома  — черт с ними, мастерскую жалко, столько в ней арбалетов полуготовых, инструмент весь. Эх, засранцы, все труды прахом! Сами-то не сгорели бы по пьяни!»

Подбежав, Дмитрий увидел обычную для пожара картину. Иржи, Рехек, их подружки и подмастерья, чумазые и несчастные, метались вокруг домов, пытаясь спасти хоть какое-нибудь добро. Отец Ипат, мокрый, грязный и страшный, распоряжался прибывающим народом (Откуда он взялся? Почему он?), надрывался в крике:

—  Кузню береги! На кузню воду, на кузню давай!!

Народ постепенно вытянулся цепью к реке, начали ведрами передавать воду. У домов суетились меньше, а понукаемые криками монаха, вовсю старались вокруг мастерской. От крыши валил пар, но она горела. Все ярче, веселей, ведь и горючего в ней было вдоволь: смола, клей, уголь, высушенные заготовки.

Часа через два, когда уже рассвело, огонь задавили. Рехеков дом сгорел дотла, в доме Иржи обвалилась крыша, и когда его залили, осталась гора обгоревшего дерева. То же и мастерская, правда, из нее успели вытащить инструмент и почти все заготовки и материал.

Дмитрий отыскал погорельцев. Чехи сидели у стены ближнего к пожарищу сарая. Кто-то сердобольный принес два жбана их любимого «пива», они подкрепились и уже не выглядели такими несчастными, как вначале. Иржи, обхватив голову руками, тихонько выл какую-то песню. Рехек, улыбаясь, плакал. Слезы обильно катились по закопченным щекам, оставляя безобразные следы.

—  Ото ж все добро сгинуло! Же ж ни обуться, ни одеться, ничего не всталось! Ото ж как ловко!  — Рехек погрозил кому-то кулаком.

Дмитрий постоял, наблюдая. Его не замечали. Может потому, что был он черен, грязен, всклокочен, как все. Наконец спросил:

—  Вечером гуляли?

Рехек глянул, узнал, дернулся встать, потом решил, что не стоит, махнул рукой:

—  Та ж как обычно! Погуляли. У него погуляли. Потом пошли ко мне — погуляли. Потом спать легли...

—  У тебя?

—  Та ж где? У меня.

—  Все вместе?

Рехек толкает приятеля локтем:

—  Ты где спал? Иржи перестает выть:

—  Та ж у тебя! Не помнишь?!

Рехек трясет головой. Дмитрий угрюмо подводит итог:

—  Погуляли.

У Рехека слезы опять бегут по щекам:

—  Та ж нет, князь! Все как обычно ж, та и вон же ж девчата прибираются, как мы уснем, смотрят! Это и же ж подгадил кто-то!

—  Что?!! Ты в своем уме?!!

—  Аи! Уж ты не видишь, что в нас арбалетников лишку?! Оно ж легшей конкурента спалить, чем добрый инструмент сладить!

—  Ты, Рехек, попридержи язык! Чтоб такое говорить  — верно знать надо! А так  — на добрых людей наговаривать?! За это и... Знаешь?

—  Тай что мне знать, я и так знаю,  — плачет Рехек,  — и кого мне теперь бояться, враз без штанов остался!

Подходит расхлюстанный монах, смотрит хмуро, вырывает у Рехека жбан, опрокидывает в себя, что там осталось, гудит:

—  Не в себе они, князь, что сейчас толковать. Пусть очухаются, успокоятся, а утречком зайдут, надо ведь теперь с ними что-то делать.

—  Слышишь, Рехек?

—  Слышу, княже, слышу...

—  Зайдите к отцу Ипату перед обедом.

—  Добро, княже.

—  Пойдем, отче.

—  Пойдем, помыться надо.

Они идут к реке, остывают понемногу, замерзают даже. Май за середину, черемуха зацвела.

—  Сейчас водичка хороша,  — неуверенно говорит монах, снимая сапоги,  — парное молоко.

Раздевается догола и чапает в воду.

—  Йых!  — отдергивает ногу и отскакивает.

—  Чего?

—  Чегой-то... »мразно», как Рехек говорит.

—  Где ж твое парное молоко?  — Дмитрий, не разуваясь, заходит в речку, начинает мыть руки, лицо, брызгает понемногу на грудь и спину. Вода действительно очень холодная.

Монах, жалея, что разделся, топчется по щиколотку в воде. И холодно, и отступать неудобно:

—  Что ж так холодно-то, мать твою...

—  Черемуха цветет.  — Дмитрий брызгает в монаха (тот отскакивает) и себе за спину,  — еще заморозки, гляди, стукнут. Слава Богу  — такое время, да еще ветра нет. Остались бы от Бобровки одни головешки.

—  Не остались бы!  — Монах сосредоточенно скребет себе грудь, под мышками, а потом, наконец, решившись, поворачивается спиной к реке и, дико взвыв, опрокидывается в воду. Сразу выскакивает, подбегает к Дмитрию:

—  Князь, ты копоть с меня свези, обмой, а потом я тебя. Князь!

Князь стоит столбом, соображая. Вдруг резко поворачивается, хватает монаха за уши, заглядывает в глаза:

—  Что ты сказал?! Монах пялится ошалело:

— Что? Спину потри, сказал... Грязь смой!

—  Нет! Бобровка! Бобровка не сгорела бы?!

Взгляд монаха постепенно превращается в насмешливый, но и удивленный в то же время:

—  Мить! Ты у меня блаженный, что ли? Истинный Христос! То на сажень под землей видишь, татар побеждаешь! А где как ребенок несмышленый! Аль притворяешься? Али Плутархоса позабыл?

Дмитрий бросает монаховы уши, разворачивает его к себе спиной и начинает ожесточенно тереть, брызгая туда и сюда водой, отчего монах поминутно мерзко, по-поросячьи взвизгивает.

Дмитрию вспоминается самое первое свое самостоятельное умозаключение: «Алешка посмеется! А откуда он узнает? Сам расскажешь. А зачем? Зачем рассказывать?»

В голове крутится: «Значит, это монах! Устроил и уверен, что я догадался! Да он ведь тебя предупредил! А ты, сопляк, не допер. Значит, теперь-то хоть недалекость свою спрячь! Пока не поздно... И больше ушами не хлопай. Однако силен отец Ипат! Жестоко. Но как иначе их заставить? Ведь это Александр всю добычу взял и сжег к чертовой матери, чтобы дальше спокойно идти»...

Обработав монаха так, что сам согрелся, даже вроде вспотел, Дмитрий выскочил на берег, разулся, сбросил одежду и, разбежавшись, плюхнулся в воду.

—  Ухх! Нормальненько!  — стрелой вылетел из речки, схватил рубаху, сунул ее монаху, и теперь тот начал трудиться над князем.

—  Думаешь, теперь поедут?  — равнодушно интересуется Дмитрий.

—  А куда им деваться?  — удовлетворенно урчит Ипатий,  — Пойдем, обсушимся, бражки хлопнем, поговорим. Ты им только тут ничего не обещай.

Обещай  — там! Ты уходишь, тут хозяин другой будет, неизвестно какой, кто, а там с тобой все будет как было, и помощь соответственно...