—  Митя, а страшно было?

Они лежат в постели, откинувшись друг от друга, ослабнув от первой, быстрой и такой сладостной после долгой разлуки, схватки.

—  Когда?

—  Ну, когда бился...

—  Когда бился  — нет, там некогда было.

—  А когда?

—  Вот перед самым боем поджилки тряслись,  — усмехается Дмитрий.

—  А ночью? Вот, наверно, ужас?

—  Ночью я спал. Как в свадебную нашу ночь. Помнишь, как мы от монахова зелья заснули? Вот и там меня монах напоил.

—  А ты обо мне вспоминал?

—  Конечно, моя маленькая! А ты?

—  Ой! Я только по тебе и скучала! Я тут весь дом переполошила, деда задергала... Он, наверное, уж злится на меня.

—  За что?

—  Я к нему все с теремом приставала.

— Ну...

—  Ну, он сначала усмехался так, в усы. Потом отмахиваться стал. Потом раздражаться. А я все ему: к Митиному приезду надо, да к Митиному приезду (Дмитрий благодарно чмокает ее в висок). Ну он и начал! Да так быстро! Народу нагнал! Мастеров откуда-то, теремщиков. Плотники  — такие искусники! Я таких и на Москве не видала. Правда, на Москве-то я еще... Теперь вон видишь, какие хоромы стоят! Не хуже, чем у тятьки на Москве!

—  А как же они! Такой вид... У нас ведь так не строят.

—  А я мастерам все разобъяснила. Они понятливые такие! Я им рассказываю, а они прямо на земле рисуют  — и получается в точности как мне надо! Здорово! Тебе понравилось?

—  Да!- Дмитрию действительно понравилось. Его приятно изумил как из сказки появившийся в его отсутствие удивительный маленький дворец. С башенками, переходами, большими оконцами, высокими крылечками с балясинами, лесенками, витыми колонками...

—  А что на Москве все такие терема?

—  Ну что ты! Нет, конечно. Это ж для тебя, для князя, не забывай. Но там в Кроме...

—  Это что такое?

—  ...ну в крепости. Там почти все такие. Княжеские да боярские. А уж церкви какие красивые! Даже каменные есть! Ну и в посаде есть тоже ничего себе, у кого побогаче. А так  — простые избы, как и тут. Только у вас изба на улицу глядит, а в Москве на улицу забор, да ворота крепкие, а дом и пристройки все в глубине двора. А вокруг дома огород и сад, от забора и «на зады» до другого забора, а там другой двор, на другую улицу выходит.

—  Что ж, так места много?

—  Много  — не много, а чтоб на семью хватало. И поесть, и на зиму запасти. Это же все надо...

— Надо.

— Митя!

— Что?

—  А я уж беременна, наверно.

Дмитрий вздрагивает:

—  С чего ты взяла?

—  Ну... я не знаю... мне кажется... Говорят, на соленое тянет. Я раньше огурцы соленые терпеть не могла, а тут оторваться не могу. Правда, у вас они на вкус другие совсем...

Дмитрий вспоминает Любаню за свадебным столом в Бобровке, раскрасневшуюся от глотка меда, с хрустом грызущую огурцы.

—  Хых! Ну а еще что?

—  А еще вот,  — она берет его руку и кладет себе на живот. Дмитрий гладит упругий детский животик, и в нем пожаром вспыхивает желание. Он опускает руку ниже, трогает ее, гладит, притягивает к себе.

—  Ну и что?  — тяжело дышит ей в ухо.

—  Живот растет,  — шепчет она.

Дмитрий не выдерживает, фыркает, отворачивается.

—  Чего ты?  — обижается она.

—  Ничего... Иди сюда.  — Дмитрий прижимается к ней, ощущает ее груди, наваливается...

Теперь это продолжается долго. Люба дышит все громче, потом начинает пристанывать, потом корчится, даже кусает легонько Дмитрия в плечо и раскидывается, ослабев. Он приостанавливается, давая ей отдохнуть, а себе чуть остыть, потом продолжает, до тех пор пока Люба вновь не начинает задыхаться. Потом опять приостанавливается. И уже на третьем витке, когда она становится совсем безразличной, мягкой, и шепчет:

—  Оо-ох! Устала... Как же хорошо!..  — он доводит себя до исступления, тиская ее изумительные груди, и, содрогаясь от наслаждения, наваливается на нее мешком и затихает.

—  Ой, тяжело.  — Люба выскальзывает в сторону. Дмитрий лежит носом в подушку. «Хорошо! Ох, хорошо... А лучше, чем с Юли?.. Лучше!  — он вспоминает Юли, начинает перебирать одну за другой их горячечные, лихорадочные, ненасытные ночи. Ох, Юли! Ведьма! Нет, с Юли лучше... С той как в бою: не отдохнуть. Не сравнить! Но разве можно сравнивать? И зачем?! Разве тебе сейчас плохо? Хорошо! Ну и!.. Нет, с Юли все-таки лучше...»

Он поднимает голову. Любаня приподнялась на локте и смотрит на него нежно, грустно.

—  Что, маленькая?

—  Ничего. Просто думаю... За все мои невзгоды Бог меня наградил. Тобой!

—  Что ты, Любаня!..  — раскаяние хватает его за глотку. Стыдно, жарко!

—  Не-ет,  — она поводит рукой по его волосам,  — я уж знаю... Будь кто другой, разве бы он меня так жалел? Так любил? Нет, это Бог, я теперь век Его за тебя благодарить буду!

—  Да что ты, Любаня!..  — растерянно повторяет Дмитрий, проклиная себя мысленно последними словами: «Скотина ты, скотина! Эта за тебя молится, а ты все на Юли морду воротишь! Мерзавец! И думать больше не смей!»

—  А ты!!  — вдруг вскрикивает Любаня,  — себя не бережешь! С какими-то там рыцарями дерешься! Ты обо мне подумал?! А убили бы тебя?! Что бы я делать стала?!  — она ткнулась лицом ему в плечо и разрыдалась.

Дмитрий почувствовал, что и сам сейчас заплачет: «Перед Богом, стервец, перед Богом ты за этого ребенка в ответе! Смотри!»  — и гладит ее как маленькую по головке, и приговаривает:

—  Не плачь, Любаня моя, не плачь, я ведь жив, и никогда тебя в обиду не дам, а драться ни с кем больше не буду...