С возвращением Дмитрия из Ордена жизнь в Бобровке, хоть внешне все, вроде, осталось по-старому, заметно изменилась. Новый хозяин появился. И хозяйка.

Дед очень умно, незаметно и даже, на взгляд Дмитрия, с облегчением и удовольствием устранился от хозяйственных забот, переложив их на юные, но крепкие плечи Любани, обустройство и командование людьми передал внуку, а сам занялся чисто военными делами, стал чаще и основательней навещать подвластные села, деревни и хутора, следить за обучением молодых, испытанием (чтобы не ленились, и не заедались) бывалых, снаряжением и формированием сотен, обустройством старых и созданием новых застав и тайных постов на дальних подступах к Бобровке и Луцку, а главное, отработкой взаимодействия с другими полками и князем Любартом на случай новых стычек с поляками.

Дмитрий и Любаня, конечно, молодые были и слабоваты для управления уделом, но Дмитрия подпирал своим могучим животом монах, а над Любаней орлицей вилась столь авторитетная в Бобровке Юли. С такой поддержкой им нечего было бояться. Бобровка зажила быстрее, энергичней. Работать стали больше. Все. И смерды, и охотники, и дворские, и пастухи, а дружина тем более. И хоть ворчали, но вертелись, потому что и добра, и запасов становилось все больше. Заметно больше, и тоже у всех.

А княжий терем, сработанный так быстро и здорово и ставший Бобру в великую копеечку, стал гордостью всех «бобров»  — такого не было у самого Любарта.

Дмитрий неохотно расставался с прежним образом жизни. Норовил удрать, с Алешкой или без (потому что Алешка сильно изменился), «на тот бок» или еще куда, подальше, но возвращаясь, замечал, что без него обязательно сделано что-то не так, не по его, и досадовал на себя за отлучку.

Да, Алешка стал не тот. Оглушенный своей великой любовью, охладел к охоте, к лесу, превратился в домоседа, смотрел Юли в рот, старался оставаться к ней поближе, и хотя и раньше был слишком скромен, теперь вовсе затих. После возвращения из Ордена Дмитрий был неприятно поражен произошедшей с ним переменой. «Пора его в поход или еще куда. От Юли оторвать! А то погибнет парень»,  — думал он.

Юли тоже неприятно удивила: стала командовать все круче, покрикивала. Иногда даже на Любаню. Услышав такое в первый раз, Дмитрий поморщился, но промолчал. Когда же услышал еще и увидел обиженное, несчастное Любино лицо, взбеленился. Сам не понимая, почему так сильно, сразу и на кого! На Юли! И призвал ее к себе.

—  Слушаю, князь!  — Юли влетела радостная, раскрасневшаяся.

—  Юли, как тебе живется?

—  Спасибо,  — Юли воровато оглядывается,  — Митя. Только вот ты редко на меня смотришь...  — Она вдруг почувствовала себя неуютно, улыбка сбежала с лица. Потому что Дмитрий смотрел жестко, куда-то в сторону. От ужаса, что вот сейчас этот холодный взор полоснет ее по глазам, она задохнулась, шагнула вперед и тяжело оперлась руками о стол:

—  Что, князь?

Дмитрий все смотрел в сторону.

—  Вижу, ты в хозяйках совсем освоилась. И слушаются тебя все...

— Слушаются...

—  Слушаться все должны княгиню! И ты тоже,  — он значительно поднял на нее глаза и туг же опустил, но ей и этого хватило: сердце ее затрепыхалось, как пойманный воробей, и подкатилось под горло. Она рухнула на колени, цепляясь руками за стол, чтобы совсем не упасть:

—  Чем я тебе не угодила... Митя!

—  Княгиней командовать еще попробуешь  — разлюблю. Поняла?

—  Ага!

—  Княгине можно только советы давать. Почтительно. Поняла?

—  Ага! Да! Поняла! Прости, Митя! Прости!

—  Вот и хорошо,  — Взгляд его, смягчается, и он наконец заглядывает ей в глаза.  — Ну встань, чего ты на коленках ползаешь, еще войдет кто...

Юли вскакивает на ноги и аж будто вся звенит, Мите кажется, что она вот сейчас оторвется от пола и без всякой метлы вылетит в трубу. «Ведьма!» Дмитрий подходит, берет ее за руку и... что-то происходит (память? Колдовство?) он хватает ее за талию, прижимает к себе, крепко, очень крепко, ощущает совсем не забытые острые маленькие груди и впивается в упругие и горячие губы диким поцелуем.

—  А-аххх!!  — словно раненная вскрикивает Юли и отбрасывает назад руки, как убитая птица опускает крылья. Дмитрий отстраняется, трясет головой, а перед ним огромные, горящие глаза...

—  Юли...  — Он не знает, что дальше говорить, надо ведь как-то вернуться к началу.

—  Слушаю, князь!  — громко и официально откликается Юли и отскакивает на два шага, потому что в сенях кто-то затопал и сейчас войдет.

—  Запомни этот разговор.

—  Запомню! Не забуду, князь!

—  И еще. Не только княгине советовать. Но у нее спрашивать. И совета, и более того  — приказа. Поняла?

—  Конечно! Приказа,  — в глазах ее прыгают бесы, губы тянутся в улыбку, но она изо всех сил удерживает их.

—  Можно к тебе, князь?  — хрипло басит из двери отец Ипат.

—  Заходи!  — И к Юли,  — Если так, то все у нас будет хорошо, если нет...

—  Нет-нет! Все будет хорошо!  — Юли сияет,  — Не сомневайся, князь! Все будет хорошо! Я пойду?!..

— Иди.

Юли вылетает из горницы, зацепив (нарочно!) отца Ипата плечом, обдав его запахом своего бесовского тела и сиянием огромных счастливых глаз.

—  О, ведьма!  — расплывается во всю физиономию монах,  — чего это она?

—  Так, поговорили...

—  Что, опять за старое?

—  Да ну! Наоборот. Заметил  — покрикивать стала, командовать. Скоро за Любу, того гляди, примется... Ну, я и решил ее немного того... приструнить.

—  А чего ж она такая радостная побежала?

—  Наверно, потому, что простил. Сначала-то я пообещал ее к отцу отправить...

—  Ну, ты уж!

—  Да нет, вру я. Но, в общем, плохо ей стало...

Монах кивает понимающе: «Знаю я, как ты плохо можешь сделать. Особенно бабе, особенно Юли...»

—  ...ну а потом...  — сам видел.

—  Правильно!  — гудит отец Ипат.  — Правильно, сыне! Баб во где надо держать!  — он сжимает свой кулачище.  — Иначе сразу на шею  — хлоп!  — и не скинешь, и не сбежишь.

Дмитрий смеется, любуясь монахом: «Вот кто всегда все делает правильно! Вот кто всегда знает  — что именно надо, но никогда не выпячивается, не командует, не спорит, а говорит так, сторонкой, чтобы его только услышали, а там  — как знаете. Вот кто никогда не подвел! И Боже ж ты мой, что бы и как сложилось в этой твоей жизни, если бы не он! Правда, в Ордене ослаб отец Ипат... Но это ведь от любви к тебе... А в остальном! Сколько раз уже жизнь спасал... А чему научил!..»

—  Ах ты, палочка-выручалочка моя!  — Дмитрий ступает вперед и вдруг, крепко обняв, похлопывает монаха по спине и отступает.  — Ты чего пришел-то?

Монах хлопает глазами от такой неожиданной сентиментальности, отдувается:

—  Дыть я по делу. Посоветоваться пришел.

«Вот! Вот, Юли! Зря я тебя отпустил! Посмотрела бы, как надо! Ведь наверняка пришел с готовым уже решением, а сейчас повернет так, будто я это придумал, да еще и приказа спросит!»

—  Об чем?

Монах чешет макушку:

—  Мужики наши шибко большой урожай нынче собрали.

—  Разве ж плохо?

—  А я разве говорю, что нехорошо? Все долги заплатили, и Князеву долю, и хозяйскую, и себе вдоволь, и еще осталось. Хранилища у них полны, зерно девать некуда, они его зимой скотине потравят.

—  Это б не надо... Вдруг завтра недород.

—  Вот-вот!

—  Так что? Может, в счет будущего года забрать? Жалко ведь.

—  В счет будущего нельзя.

—  Почему?

—  Не водилось у нас никогда такого. Подумают  — отнимаем. А с другой стороны  — вдруг оно пропадет? Прорастет, замокнет, сгорит... А вдруг случится что? Тьфу-тьфу-тьфу!

—  А что может случиться?

—  Ну, пожар или вражий набег. Мало ли... И мы на следующий год зубы на полку. Доля-то уже будет взята. Тогда уже прямо отнимать придется. Нет, если просто брать будем, они завтра вдвое меньше посеют.

—  Как это?

—  А так. Начнут канючить, что сил нет, земля бедная, погода плохая... То померзло, то посохло... Знаю я их! Насильно не заставишь. Уговор нарушать нельзя! Сразу руки опустят  — скажут: все равно отнимут.

—  Так что делать-то?

—  Купить.

—  Отец Ипат! На что нашим мужикам деньги? Не станут они продавать!

—  Правильно! На деньги не станут. Обменять надо.

—  На что?

—  Кожи у нас с тобой есть. Для дружины сапоги шить заготовили. Помнишь?

—  Ага! А дружину босиком пустим!

—  Что ты? Вот на зиму скот бить начнут, опять наберем. По дешевке! Кожи легче за деньги купить. Кожевники, те в городах, им деньга нужна. Потом  — оружие! За хороший лук мужик тебе мешков пять, а то и больше отвалит, тем более ему его девать некуда. А бабских украшений во Владимире, а лучше в Новогрудке (там и больше, и красивей) набрать. Бабы друг перед другом знаешь что начнут вытворять?! Распотрошат из-за них все закрома!

—  Ну, распотрошить, может, и нет, но задумка, по-моему, хороша. Добро! А у нас-то сусек хватит?

—  Да у нас-то хватит. Твой-то терем почти пустой, пока его набьешь, а не хватит  — у хозяев оставим. На время. Пока что-нибудь не освободится.

— Ну, вперед!

—  Так я это, того... Через Афанасия слушок пущу? А ты уже распорядись, кого к отцу за колтами, кого кожами занять, кого оружием... А?

—  Хорошо.

Монах удовлетворенно отваливается от стола, потягивается с хрустом:

—  Ох, умен ты, князь. И ухватист!

—  Ну-ну!

—  Я не льщу! Легко с тобой. Ты слушать умеешь, а это редкий дар. Другой хоть вроде и умен, но такая гордыня, никого, кроме себя, слышать не хочет. Если не он придумал, значит, все  — не пойдет.

—  Да разве это  — умен? Монах поднимает брови:

—  Вот! Вот и я говорю! Истинно, истинно!  — он опять потягивается,  — ох, князь! Прикажи ковшик!