—  Князь, ты не занят?!  — Люба влетает и останавливается на пороге Дмитриевой комнаты, которую теперь называли бы кабинетом, где он делает все свои княжеские дела: принимает просителей, совещается с воеводами и тиунами, пишет грамоты, ведет расчеты и проч. Сейчас он сидит и считает, почем предложить крестьянам кожи за зерно. Вид у него важный и рассеянный, только очков не хватает. И хотя тогда очков не было, нам для наглядности сказать можно.

Дмитрий поднимает невидящий взгляд на жену и долго смотрит, пока не соображает, что из нее просто брызжет радость.

—  Ты что? Входи! Что с тобой?

Люба вихрем подлетает и кидается ему на шею:

—  Ты колдун, что ли?! Что ты ей такого сказал?

—  Да что ты?! В чем дело?

— Ну, Юли!

—  А-а-а...

—  Она сегодня так! Она сегодня такая! Да что княгиня прикажет, да что княгиня скажет, да с поклоном, да перед всеми, да зыркает на всех, так что все передо мною чуть не на колени валятся! Прямо смех! Как ты так сумел?!  — Любаня смеется, целует его в щеку, не разнимает рук.

—  Ну, Ань,  — Дмитрий тихонько старается высвободиться, но тщетно,  — я ведь хозяин ее. Поругал, приказал, ну... и еще там кое-что...

—  Нет! Ты колдун!  — она отталкивает его.  — Ну, я побежала?!

—  Стой.

— Чего?

—  Ты козой-то не прыгай. Княгиня...

—  Не... это я у тебя только.  — Люба краснеет.  — И вот еще что...

— Что?

—  Ты за собой теперь последи.

—  Как это? За чем следить?

—  Да начнешь, как Юли, покрикивать. А потом все громче и громче... А потом и не по делу. Княгине это негоже.

—  Ой, что ты, Митя! Я этих окриков да покриков в Москве еще наслушалась,  — ведет пальчиком по горлу,  — во! Я их до смерти не забуду...

—  Хорошо бы... А то у вас, женщин, это в момент... Люба смеется счастливо:

—  Тогда меня как Юли поругаешь, я и исправлюсь!  — и убегает. Дмитрий встает, вздыхает. «Вот ведь послал Бог ребенка... Как тут? И ведь один я у нее и защита, и надежда. Исчезни я или брось ее, обидь  — никто ведь не утешит. Никто! И останется этот ребенок самым разнесчастным на всей земле. Не потому, что нет страдающих более нее. Есть, их море! Но они страдают привычно, не зная, что такое счастье, не познав разницы. А эта после невзгод узнала радость. И расцвела... И вот отними теперь у нее эту радость... Да она, пожалуй, и в речку кинется. Или умом тронется... Вон, болтают же, как папаша разлюбезный мать погубил. Небось так же как-нибудь... осчастливил, а потом... Не-е-ет. Мне ее теперь не то что бросить, а и обидеть нельзя.

Последней буду скотиной! А с Юли как же?..»