В Бобровке об этом разговоре, разумеется, не могли знать и сильно удивились, когда в феврале 1360-го к ним в гости нагрянули сразу два важных князя, Любарт и Кориат.

Бобер был в отъезде  — обустраивал очередную заставу на порубежье, Дмитрий с отроками на охоте  — травил волков. Так что Любаня встретила гостей одна, но не растерялась и не засуетилась, теперь она была хозяйкой опытной, спокойной.

Князья, каждый про себя, восхитились новой женской Любиной красотой и переглянулись с пониманием, уж они-то, особенно Кориат, знали в этом толк. За плечом княгини, как всегда со скромным личиком, но рысьими, «стреляющими» глазами, маячила Юли, замыкая на себя заблестевшие глаза князей, особенно Кориата.

Любу удивил, даже огорчил своим видом Кориат. Любарт был прежний. Он посолиднел, заматерел, прибавил важности в движениях, но был тот же, как на свадьбе: скуповатый на улыбку, со значительным взглядом, чуть заторможенный...

А Кориат как-то поблек. Седина буйно бежала по усам, пропал веселый блеск в глазах, лицо осунулось, морщины по углам рта стали глубокими, а главное  — во взгляде чувствовалась сильная усталость.

Люба поклонилась с достоинством:

—  Проходите, гости дорогие! Как мы рады! Какими путями-дорогами?

—  Да вот,  — шагнул к ней Любарт,  — решили навестить. Давно ведь уж не видались. Какая ты взрослая стала, красивая!

Люба краснеет, а Любарт чмокнул ее в щеку и уступил место брату. Тот подошел, привстал, как обычно, на колено, взял ее руку в свои, поцеловал, взглянул снизу ласково:

—  Совсем уж не узнать тебя стало, лапа моя,  — и улыбнулся. Но улыбка получилась печальной. У Любы в глазах сразу выскочили слезы:

—  Михаил! Ты что, болен?! Или с дурными вестями?

—  С чего ты взяла?! Нет. Все хорошо! Отчего ты?

—  Смотришь печально. Лицо усталое... Я уж вижу!..

Эти слова тронули какую-то забытую струнку. Напомнили ему Москву и девочку на холодном крыльце с печальным недетским взглядом. Он опустил глаза, встал:

—  Ну что ты, Любаня, не все же петухом скакать. Стареем понемногу...

—  Да разве ж в старости дело?..  — И Люба замолчала.

Гостям показали детей, дом. Накормили, напоили, выкупали в бане и отправили отдыхать в жарко натопленную спальню.

Собираясь ложиться, Любарт удивленно говорил брату:

—  Надо же, какие хоромы отгрохал твой чертенок! Ведь ни у тебя, ни у меня таких нет. Где он это подсмотрел?

—  Это Любаня,  — Кориат улыбался гордо,  — это московская постройка, их манера, я насмотрелся.

—  Так ведь мастера нужны.

—  А чем у нас не мастера? Ты им скажи только, что надо, они тебе черта слепят. Этот-то терем наши ведь сладили.

—  Да-а... Ладно! Вот с поляками, Бог даст, управлюсь, осенью себе такой же отгрохаю. А то как-то неловко даже, князь все-таки...

—  Давай, давай. Только где ставить-то будешь, в Луцке или Владимире?

—  М-м-м... В Луцке, пожалуй. Тут надежней, от поляков подальше, да и дом здесь похуже, старый...

В дверь постучали.

—  Входите!  — крикнул Кориат, а Любарт натянул назад уже полуснятый сапог. Вошла Юли с громадным подносом, на котором стояли кувшин, две кружки и множество мисочек со всякими закусками.

—  Вот, на сон грядущий отведайте, отцы-князья, чтобы не скучно было.  — Юли вызывающе улыбалась.

—  О-о, красавица!  — Любарт потирает руки.  — Как ты догадалась?!

—  Не я, княгиня послала.  — Юли глазки в пол.

—  Да брось ты прибедняться, Юли,  — усмехается Кориат,  — а почему кружки только две? Присядь с нами, поговорим, вспомним прошлое... Мы с князем Любартом сегодня ни о чем скучном говорить не будем. А, брат?

—  Не будем!  — весело соглашается Любарт.

—  Я не смею, князь. Что подумают? Муж спросит...  — Юли стреляет глазами на Любарта, тот смеется, откровенно ею любуясь.

—  Ничего, ничего! Мы же не наедине остаемся. А потом,  — Кориат шутливо повышает голос,  — князьям перечишь?!

—  Слушаю, князь,  — Юли опять скромненько глазки в пол и исчезает.

—  Ух, зверь-огонь баба!  — выдыхает Кориат.

—  Зачем же отпустил, раз забыть не можешь?  — посмеивается Любарг.

—  А то не знаешь!.. Ведь это она Митьку спасла тогда, после Турьи. Но не отдал бы... Если б она меня до ручки не довела.

—  А-а! Слабак, значит.

—  Да не слабак! Разве в постели только дело?! Она ведь такая была стерва  — сказать нельзя! Это дай, то достань, это вынь да положь  — иначе не дам! Это не так, то не этак, с ума можно спрыгнуть! Поверишь ли  — на меня драться лезла! С кулачками своими... А я терпел! Из-за способностей ее... в постели... А ты говоришь  — слабак... Царапалась как кошка, кусалась! А уж служанок, наверное, точно  — била. Хотя я не видел...

—  Так чего жалеешь?

—  А! Так ты посмотри, какая она стала! Шелк!

—  Кто же ее так... перекроил?

—  Да Митька мой! Черт его знает  — как! А сделал! Вот и вздыхаю... Мне надо было!

—  А смог бы?

—  Смог... Если б захотел. А вот, дурак, не захотел.

«Ох, вряд ли! Уж самомнение-то у тебя»,  — подумал Любарт, а сказал уже без улыбки:

—  Не жалей. Мало у тебя баб? Это дурь ведь оттого, что она не твоя.

—  Да уж теперь... Но как взгляну на нее, как вспомню  — ухх! Все дыбом! Юли вернулась с кружкой. И они долго сидели, вспоминая дорогу из Орды в Москву, Москву и все, что было после Москвы. Кориат разошелся, усталость и печаль исчезли из его глаз (Любане бы взглянуть!), он сочинял на ходу, а сейчас еще и понравиться Юли хотел, и такое загибал, что Любарт то держался за живот, то вытирал слезы, то просил брата хоть минуту передохнуть, а Юли после кружки меда, хотя в рассказах она выглядела не всегда симпатично, закатывалась аж до визга, а слезы и не пыталась утирать.

Поздно ночью, когда она собралась уходить, Кориат попробовал подкатиться проводить. Но Юли повернулась к Любарту:

—  Князь, уговори его или подержи, чтоб настроения ни себе, ни нам не испортил. Так ведь хорошо посидели!

—  Миша, посидим,  — засмеялся Любарт,  — в кувшине еще есть...

—  Если мало, я сейчас принесу!  — вскинулась Юли.

—  Не надо... Прошлое не вернешь, а настроения действительно жаль,  — Кориат откинулся на спинку лавки, и глаза его сразу опять устали,  — ах, Юли, Юли... Не доверяешь?

—  А ты сам-то себе доверяешь? Особенно сейчас. Только честно!

—  Ладно, ступай с Богом.

—  Покойной ночи. Ложитесь, а то Дмитрий завтра рано прискачет, послали за ним.