Они встретились вовремя, никто не опоздал, обошлось без недоразумений и накладок. Все шло по плану!

Но все это время, с самого начала похода и до битвы, даже раньше... с самого того визита отца и дяди, с тех самых слов монаха, что загородит чревом княгиню, а то и князя от немецкого меча, в Дмитрию поселился какой-то «червячок». Какое-то неуютное чувство, которое он пытался вытащить на свет, определить, чтобы устранить, отделаться, но не мог.

Определялось оно крайне туманно: что-то не так. А что именно, где и почему не так  — не определялось. Ведь не было ничего неясного. Наоборот! Никогда еще так тщательно, так всесторонне не готовились к походу. Никогда не было столько известно о противнике. Никогда так четко и слаженно не взаимодействовали войска. Даже Кориат, в делах войны раздолбай-раздолбаем, прислал войска вовремя и в указанное место, точно как обещал.

Все делали свое дело как задумано, никаких неприятных неожиданностей не возникало. Даже численный перевес оказался большим, чем ожидали. Тем не менее «червячок» не исчезал. Дмитрий никому не говорил о нем, считал блажью, полагал, что просто побаивается немцев, большой битвы, ведь в больших сражениях он еще не участвовал, а пуще всего боялся дедова гнева, который страшно не любил, когда начинали сомневаться и рассусоливать в походе.

После соединения отрядов Олгерд повел войско на запад, избегая рек, оврагов, вообще каких-либо естественных преград, боясь, что при соприкосновении немцы воспользуются ими и постараются свести на нет его численное преимущество. И по-видимому, очень был доволен, что немецкая разведка встретила его на ровном месте, верстах в семи севернее озера Вигры. Подвинувшись еще вперед, на край неширокой (сажен триста) лощинки, Олгерд остановил войска. Тут же на противоположном склоне появились немецкие всадники. Стало ясно, что биться  — здесь!

И только когда вечером сошлись с рыцарями, чтобы завтра сразиться, раскинули лагерь и осмотрелись на позиции, когда увидели немецкий стан, когда разведчики, обскакав войско противника и по фронту, и с флангов, доложили свои наблюдения, когда Олгерд, собрав военный совет, распорядился, кому где завтра встать и что делать, Дмитрий, наконец вытащил на свет и разглядел своего «червячка».

Он понял: все было слишком правильно, и, стало быть слишком по-немецки. Все по-немецки! Основательно. Без сюрпризов и неожиданностей. Шли  — пришли, встали  — расположились, сошлись  — ударили и... погнали?! Но ведь это немцы так рассчитывали! И у них получится! Нет на свете более основательных людей, чем немцы.

А мы? Всегда ведь хитрость какая-то придумывалась и проделывалась в походе! И Кейстутом, и Любартом. А особенно Олгердом! А тут ничего! Как же так?! То есть завтра вся битва  — под немецкую дудку...

Только монаху мог поведать Дмитрий свои сомнения, и, когда возвращались с совета, приотстав от деда, он шепнул:

—  Накостыляют нам завтра, а? Отец Ипат? Монах засопел, плюнул смачно и проворчал:

—  С такими начальничками еще как накостыляют!..  — Ему не понравился совет, не понравился Олгерд, ему все здесь не понравилось.

Конечно, они впервые столкнулись с Олгердом и его порядками, впервые шли в бой под его прямым командованием, и все могло показаться хуже, чем есть, лишь с непривычки. Дмитрий так и хотел посчитать: может так, и надо? Не спорить и советоваться, а командовать и исполнять. Но почему тогда монах недоволен? Уж он-то повидал на своем веку и битв, и советов. Да и дед, кажется, не в восторге... И потом, если зовешь на совет... На совете советуются, а не командуют. Командуют после совета!..

В общем, Дмитрию совет тоже не понравился. Никто из воевод, даже Константин, больше всего уважаемый отцом, даже князья, Кейстут с Патрикием, своих соображений насчет битвы не высказывали. Говорил Олгерд, словно диктовал приказ. Лишь когда он объяснил Кейстуту, как ему располагаться для удара, тот заспорил, желая выдвинуть вперед как можно больше своих. Олгерд неожиданно усмехнулся и согласился. А совет попрятал улыбки  — все знали ненависть Кейстута к Ордену, его желание своими руками рвать немцев в клочья.

Эта перестановка повлекла за собой некоторые другие, и Дмитрий решился подать голос:

—  Великий князь, мне бы на фланге где-нибудь встать...

—  Зачем?

—  У меня стрелки сильные... и маневренные...

—  Ну и что?  — Олгерд досадливо дернул щекой.

—  Могли бы крепко им какой-нибудь фланг пощипать.

—  Сколько их у тебя?

—  Больше сотни.

По сидящим пробежал смешок. Дмитрий вспыхнул. Олгерд снисходительно улыбнулся:

—  Не густо... Встанешь за пехотой Кестутиса. Конницей охранишь ей фланги. А стрелки твои... коли они так сильны, пусть сзади его пешцев поддержат, помогут... как могут...

Опять прошелестел смешок. Дмитрий умолк и уже до конца совета не раскрывал рта, оскорбленный.

Олгерду было все ясно. Вот противник, вот поле. Надо встать и ударить. Лоб в лоб. Противник силен, но мы не слабее. К тому же нас больше. Позиция никаких опасений не внушала. Войска разделяла лощинка, на которой все хорошо просматривается отсюда, с этого склона, и командовать, держать ситуацию под контролем будет легко.

Насчет охвата превосходящими силами присутствовала маленькая неясность. Дело в том, что левый фланг рыцарей упирался в небольшую пустошь, густо забитую осиновой мелочью и кустарником, а правый оказался на некотором возвышении, атаковать которое было неудобно. Но тут все должен был решить первый фронтальный удар. Олгерд был уверен, что ему первому бить не придется, что первыми ударят рыцари. Надо выдержать этот первый удар, а потом начать теснить их, обхода понемногу слева. И тогда все придет к ожидаемому логическому концу.

Вернувшись с совета, Дмитрий молча уселся у костра. Засуетился повар Славка:

—  Князь, отведай супчику.

—  Давай...  — Дмитрий черпал из миски, жевал, не понимая вкуса, смотрел, не отрываясь, не мигая, на огонь, как будто что там видел. Монах появился из темноты, плюхнулся рядом, засопел, закряхтел:

—  Ну-ка, Славка, плесни и мне половничек.

—  На здоровье, отче!  — Вячеслав знает, каков должен быть «половничек» монаха, наливает, подает. Монах хлебает, тоже смотрит в огонь, тоже молчит.

Бобер, распоряжаясь с сотниками, все оглядывался на своих надувшихся «стратегов», ломал голову, как подправить им настроение, потому что в таком состоянии духа в бой идти было просто нельзя. Он-то не впервые столкнулся с Олгердом, потому не удивился, не озлился и не расстроился. Но об одном жалел: почему не подготовил внука к такому обороту, не рассказал заранее, что будет и как. Надо было поправить.

Бобер подсел к костру:

—  Вячеслав! Нацеди-ка нам ковшик на троих.

—  Вмиг, воевода!  — Вячеслав хоть и с изумленным лицом, но кинулся исполнять.

—  Чего размолчались, как сычи? А? «Стратеги»! Не по Плутархосу, что ли, воюем?

—  Не по Плутарюсу,  — вздохнул Дмитрий.

—  Что так?

—  Чего он меня как сопляка последнего обосрал?!!

—  Не расстраивайся. Не ты первый, не ты последний.

—  Что я ему  — мальчишка?!

—  Нет  — старик, старик...  — усмехается Бобер,  — и постарше, и поважнее тебя еще не то выслушивали...

Вячеслав приносит кувшин. Монах при виде благословенного сосуда, который у Бобра на походе был строго запрещен, приходит в благостное настроение:

—  Не бжи, князь. Он командует, ему и битые горшки собирать.

—  Так ты что ж думаешь, завтра  — горшки?!  — изумляется Бобер.

—  Кто его знает...  — монах жмет плечами,  — не по Плутархосу же воюем... а по Олгердасу... Хха!

Бобер отдергивает протянутый было монаху кувшин, тот мрачнеет. Бобер поворачивается к внуку.

—  А как же по Плутархосу все-таки? А, Мить?

—  Да как, как... Ну не так же, как он хочет! Пришли, встали стенка на стенку, уперлись как бараны  — и бей! Чего там бить, кулаки расшибешь, и больше ничего! Там железа гора! Там щиты в рост! Там даже кони все в железе!

—  Но что же делать?

—  Да придумать чего-нибудь! Хитрость, маневр какой-то...

—  Ну а ты что бы придумал?

Дмитрий вертит в руках опустошенную миску:

—  А что  — я? Меня не спрашивают...

—  Ну а все-таки? Если бы спросили?

Дмитрий долго молчит, смотрит на костер, щурит то один глаз, то другой:

—  Я бы этой ночью в ту пустошь, чтобы справа от нас, арбалетчиков своих запрятал. На их берегу. И когда дело началось, стал бы им во фланг стрелами садить. Весь фланг разворотил бы к чертовой матери!

—  Стали бы они дожидаться.

—  А что бы они смогли?! Конницей в такую чащу не влезешь, а пешцев мы до себя б не допустили, перещелкали всех, как кроликов.

—  Да...  — Бобер встряхивает головой,  — твоими бы устами мед...  — он подносит кувшин к губам... и вдруг что-то неприятное, как укол в грудь, становится тоскливо, он вспоминает, что никогда не позволял себе из кувшина перед боем. «Примета?!»  — и он отдает кувшин Дмитрию, так и не отхлебнув.

—  Ты что, дед? Зачем же тогда приказывал?

—  Это я для вас... вон, для отца Ипата, а то уселись как сычи, размолчались...

—  Ну, заладил  — сычи, сычи...  — кряхтит монах, отбирает у Дмитрия кувшин,  — сычи не молчат, они ухают или хохочут.

—  Вот ты сейчас полкувшина вмажешь и захохочешь,  — заключает Бобер. Вячеслав фыркает над своей посудой.

—  Цыц!  — рыкает на него монах.  — Поклеп! Никогда я еще с полкувшина не хохотал!

Тут уж и Дмитрий смеется.

«Вот и ладушки,  — успокаивает себя Бобер,  — теперь можно и в бой». Но кольнувшая в сердце тоска не отпускает, не уходит, сидит где-то глубоко, как заноза: «Их развеселил, сам закручинился. Что за черт?»