Жизнь в Бобровке притихла в беспокойном ожидании: что Олгерд? Но Олгерд  — ничего. Ни кары, ни похвалы. Молчание. Война кончилась ничем, вернее  — не кончилась. Никаких переговоров не затеялось, то есть выходило, что на следующую зиму или на лето, но надо опять ждать нападения.

Что с Кейстутом, жив ли он? Где Кориат, может, уже в Ордене (он не показывался и не давал о себе знать), что предпримет Олгерд? Опять Олгерд!

Тишина. Даже Любарт  — как уехал в Вильну, так и все.

Поляки, правда, сидели смирно. Границы надежно охранялись. Во Владимире распоряжался главный Любартов тиун Свидригайло. Люди работали: пахали, сеяли, шили, ковали, тачали, охотились  — все тихо и мирно, как в лучшие времена. Но во всем, во всех чувствовалось напряженное ожидание: что там?! Как там?! И  — когда?

Так прошло лето. В Бобровке, как и во всем Любартовом княжестве вырастили и собрали добрый урожай. Дмитрий начал понемногу менять порядки в уделе. Если раньше в мирное время пахари, ремесленники, да вообще все население, исключая чисто военных, только военными делами занимавшихся, которых было около сотни, подчинялись через двух-трех главных тиунов непосредственно Бобру, а военные всегда подчинялись Бобру без всяких тиунов, то теперь Дмитрий решил весь уклад перевести на военный лад.

Все, кто воевал в сотне Вингольда, например, подчинились ему и на мирное время во всех житейских делах. И так во всех сотнях. Те же, кто в походы не ходил, пахари и ремесленники, были прикреплены к той или иной сотне, как это оказалось удобней территориально.

Сотники сначала взвыли, потому как все без исключения были люди сугубо военные, хозяйственных дел терпеть не могли, а стало быть, в них и не разбирались. Но когда сначала Вингольд а за ним быстренько и все остальные, нашли себе толковых тиунов  — «завхозов», недовольство пропало. Сотники моментально почувствовали, насколько возросла их власть, и стали этим пользоваться, благословляя молодую глупость князя. Много позже они поняли, что Дмитрий, дав им больше прав, сузил круг ответственных и сам нисколько не проиграл. Проиграли, как всегда простые смертные, но кому из бояр это было интересно...

Только этим Дмитрий не ограничился. Самых нужных в хозяйстве, в основном для обеспечения дружины и подготовки походов, ремесленников он вообще освободил от воинской повинности: кузнецов, плотников, оружейников. А искусных мастеров выискивал по всему уделу и переселял без разговоров в Бобровку, к себе под крыло. Эти ремесленники всегда, и в военное время, и в мирное, подчинялись только ему.

Особое внимание пришлось уделить полученным от Любарта шести селам, расположенным по границе с Владимирским и Холмским уделами.

И все же, пока Дмитрий разбирался с хозяйством, гром, хоть и не неожиданно, все-таки грянул. Его позвали на Большой совет. Раньше его на такие советы не приглашали. Теперь, видно, понадобился. Гонец потребовал князя в Вильну, «не мешкая», к 12 октября 1360 года, то есть через неделю.

Дорога оказалась скверной, Дмитрий приехал в Вильну утром 12-го и не успел ни оглядеться, ни приготовиться. Любарт, единственный, кто мог сейчас подсказать линию поведения, не отыскался, а Дмитрия, успевшего только помыться и переодеться с дороги, потащили во дворец, даже не дав перекусить, да что там  — даже дух перевести.

«Как на судилище...»  — Князь вспомнил свой конфликт с рыцарем в Мальборке, сердце совсем упало, он даже удивился. И разозлился. А разозлившись  — успокоился.

Когда ввели к Олгерду, ему все стало ясно, вихрем метнулось в голове множество замет и осталось глупое: «покормим, а потом зарежем».

Это не была аудиенция, не был совет, это был пир, но особый. За столом не было никого, кроме князей Гедиминовичей. Олгерд, отец, Любарт, Евнутий, сыновья Олгерда: Андрей, Константин, Дмитрий, Владимир; сыновья Кейстута: Патрикий, Воидат, молоденький Витовт, братья (брательнички, мать вашу!): Константин, Юрий и Александр; сыновья Любарта: Дмитрий, Михаил и Иван; сын Евнутия Михаил.

Но прежде всего бросился в глаза Кейстут.

«Выкарабкался, значит, все-таки! Козел  — седые яйца!»  — неожиданно обрадовавшись (вступится, чай, за спасителя-то, ежели что), подумал Дмитрий. Вышел на середину залы перед Олгердом, поклонился:

—  Здрав будь, Великий князь! Здрав будь, отец! Здравы будьте, дядья и братья!

—  Здравствуй, здравствуй,  — за всех ответил Олгерд,  — проходи, садись,  — указал место,  — подкрепимся, повеселимся, порадуемся освобождению брата нашего, Кестутиса, да побеседуем.

Князья загомонили, Дмитрий сел, куда было указано, рядом с Андреем Олгердовичем, замечая на себе внимательные, любопытствующие взгляды молодых Гедиминовичей.

Олгерд поднял чашу:

—  За здоровье и благополучное возвращение любимого нами Кейстута! Пусть будет он здоров и счастлив, пусть всегда будет с ним удача!

—  Пусть!!!  — вскрикнули все и поднялись, потянулись чокнуться с Кейстутом. Встал и Дмитрий, оглядываясь с интересом, стараясь побыстрее всех запомнить.

Олгерд пригубил и сел, остальные выпили до дна. Дмитрий, нисколько не обольщаясь, помня, что скачала «порадуемся», а потом «побеседуем», тоже лишь макнул усы в вино. После тоста напряжение торжественности и напыщенности за столом упало.

Андрей, сосед, с которым Дмитрий раньше вовсе не общался, лишь видел его дважды на официальных приемах, смотрел как старый знакомый, дружелюбно, улыбался в усы. Пододвинул даже поднос с жареным гусем:

—  Отведай-ка, вот этого, брат. Язык проглотишь!

—  Спасибо.

—  А чего не пьешь?

—  Со старших пример беру.

—  Хыхх! С него пример брать  — с тоски помрешь за столом.

—  А не брать  — так под столом?

—  Ха-ха! Верно. Меру надо знать, а?! Как древние учили.

—  Древние?  — Он внимательно смотрит на Андрея, тот опускает глаза. Дмитрий спохватывается, отворачивается  — Андрей ему нравится. Доброй улыбкой, без подковырок, видом, как-то так, просто нравится. Да еще о древних помянул...

—  Древние мудрые были люди, не нам чета...

—  Да уж... Ты ешь, ешь.

Дмитрий откусывает, и тут только вспоминает, как голоден. Поднялся Кейстут:

—  Спасибо вам, братья, за заботы ваши! Тебе, Олгердас, и тебе, Кориатас, особо. Сидеть бы мне на цепи еще черт знает сколько, если б не вы. За вас! За семью нашу дружную! За то, чтобы дети наши и внуки так друг друга держались, как мы. Пока мы вместе, Литва непобедима! Пусть же стоит она вовеки!

—  За Литву!  — кричат все, пьют. Разговор за столом громче. Только Олгерд сидит молча, ест мало, постреливает глазами то в одного, то в другого,  — Дмитрий, настороженный, готовый к головомойке, а может, и к расправе, все это хорошо видит.

—  Ну, каково же тебе жилось там, в Мальборке, Кестутис?  — громко спрашивает Любарт,  — расскажи.

—  Да хреново. Сначала с месяц вообще в цепях в сыром погребе держали, грозились казнить со дня на день. Разговаривали мало. В самом начале кто-то из магистров пришел, даже письмо на выкуп писать не предложил. Только спрашивал, что мы дальше делать собираемся. Видно, все-таки здорово мы их тогда напугали. Сперва Бобренок, а потом еще я...

Встала короткая неловкая пауза. Все взглянули на Дмитрия, который поспешно занялся гусиной ногой.

—  ...ну я ему сказал, что собираемся брать Мальборк. Он посмеялся. Но как-то слишком громко. Потом ушел. И все. Недели через две монах приперся. Начал канючить в свою веру. Тогда, мол, спасу не только душу, но и тело. Намекнул, значит. Обругал я его, как умел, по-немецки, и он ушел. А меня опять на цепь. И  — готовься! Спрашиваю  — как? Голову отрубим, говорят. Я же пленный, говорю, а вы рыцари. Потому и отрубим, говорят, что рыцари, а так давно бы уже повесили.

—  Да, весело...  — протянул Евнутий.

—  Веселей некуда... Потом про казнь вроде замолкли. Потом цепи сняли и из погреба вытащили. Потом этот Иоганн появился. А уж как от него про Кориата услыхал...

—  Какой Иоганн?!!  — вскрикнул Дмитрий и впился глазами в отца. Кориат улыбнулся:

—  Тот, тот самый... Я тебе после расскажу,  — и приподнял ладонь, мол, не высовывайся, потому что от этого вскрика все вновь уставились на Дмитрия. Он опять поспешно уткнулся носом в тарелку: «Так, значит, и спасением ты в чем-то мне обязан! Жаль только, что, наверное, не догадываешься! Надо отцу сказать! Пусть объяснит, кто его спас. А как же он смог? И что с ним самим сталось? Ах, Иоганн, Ваня, святая душа!»

—  Кориат у нас по немцам гроссмайстер!  — улыбается Олгерд, и все смеются.

—  Я у вас с этими немцами...  — Кориат весело крутит усы,  — смотрите, не попадайтесь никто больше, а то сопьюсь, верное слово  — сопьюсь.

—  Принесите ему квасу,  — кричит Олгерд, и весь стол хохочет. Кориату действительно приносят огромный жбан квасу, что порождает новый взрыв хохота, но Олгерд знаком отпускает не только принесшего квас, но всех слуг, и за столом устанавливается напряженная тишина.

Олгерд выдерживает долгую паузу:

—  Я собрал здесь всю семью, чтобы договориться. Уточнить отношения. Снять все неясности, которых накопилось много. И обговорить будущую политику.

Опять долгая пауза.

—  Все вы князья. Все вы хозяева своих земель и людей. И права ваши святы. Но когда идет война, общая война, предводитель должен быть один.

—  Кто же спорит!  — простодушно откликнулся Кейстут.

—  Никто не спорит, но никто и не исполняет!  — Олгерд раздраженно хлопнул ладонью по столу и поднялся.

— Никто?..

—  Никто! Даже ты! Почему ты не послушал меня, пошел на немцев и оказался в цепях?!

Кейстут сделал неловкое движение шеей, будто подавился, желая, видимо, спросить: «Разве ты мне запретил?!»  — но промолчал.

—  Почему Любарт не пришел сам, а прислал вместо себя мальчишку, из-за которого наш авангард оказался без поддержки, Кейстут попал в ловушку, а напоследок весь центр едва-едва не оказался в окружении! Почему он отступил без приказа?! Сбежал! Но самое дикое  — почему он увел свой полк на Волынь после битвы?! Не сказавшись, не спросившись! Что это?!! Как это?!! Мы что тут  — в игрушки играем?!

Дмитрий слушал  — и ни черта не понимал! Он даже разозлиться не мог, так удивительно нелеп был этот град обвинений, да еще из чьих уст! Самого Олгерда! Которого он до этого момента считал самым мудрым, опытным, искушенным в делах войны.

Дмитрий просто не мог поверить, что он говорит это серьезно. Зато Любарт воспринял все сразу и серьезно, он знал, что Олгерд никогда не шутит, и не засомневался ни на секунду, что раз он так сказал, значит, и поступать будет соответственно. Любарт шваркнул кулаком по столу и вскочил. Красный, с молниями и слезинками негодования в глазах:

—  Такого я не буду слушать даже от тебя, Олгердас! Я послал к тебе не мальчишку, а своего лучшего воеводу! С моим лучшим полком! А ты угробил его! И спасибо этому мальчишке, что он не дал угробить вместе с воеводой весь полк! Больше того: все войско! Он освободил Кестутаса, он... он... да вы!.. Что увел полк  — да! Не прав, неправильно, нельзя! Но ведь он тебе больше и не пригодился! Или ты хотел сунуть его в авантюру Кестутиса?! Тогда и здесь он был прав!

Тут грохнул кулаком и вскочил Кейстут:

—  Авантюра?! Если бы у меня был этот полк, если бы меня послушали, мы были бы теперь в Мальборке!

—  Прекратите!!  — взревел Олгерд,  — я пока здесь старший, а я не кончил говорить!

Какое-то мгновение они стояли так, трое, приводя в ужас остальных присутствующих: красный до фиолетовости, задыхающийся Любарт; мгновенно вспотевший так, что бусинки влаги отчетливо заблестели у него на висках и кончике носа, Кейстут; и белый, как собственные усы, с зеленым бешеным огнем в глазах Олгерд.

Первым не выдержал (а может, он и не собирался ничего выдерживать) Любарт, грохнулся на скамью, оттянул, оторвав застежку, ворот, схватил кувшин и поспешно вылил в себя, что там оставалось. Сел и Кейстут, смахнул каплю с носа. Олгерд упер кулаки в стол, хищно наклонился вперед:

—  Знайте все! Своеволия, разномыслия на войне больше не допущу! За такое, как случилось в этом походе, любой поплатится головой! И этому парню,  — он кивнул, не глядя в сторону Дмитрия,  — я прощаю первый и единственный раз не потому, что он неопытен или удачно дрался, а потому только, что спас Кестутиса, что родственные узы для меня, и так должно быть у всех Гедиминовичей, превыше всего.

Он помолчал, добавил уже почти спокойно:

—  Вот теперь я закончил. Можете говорить.  — И сел.

Дмитрий был уверен, что теперь вряд ли кто осмелится, тем более, что во время перепалки Андрей шепнул ему с усмешкой на ухо:

—  Не любит папаша проигрывать. А еще больше не любит, когда кто-то лучше него воюет, великим полководцем себя считает.

Но сразу же встал Кориат. И пошел! Смысл его речи стал ясен с первых слов: несомненно, больше всех виноват его сын, но...

...но так как он, Кориат, его отец, то и он виноват не меньше, потому что не воспитал, не смог внушить, не дал проникнуться духом братства и так далее...

...но ошибки бывают у всех, даже у гораздо более опытных... вот и Кестутис даже, да и другие некоторые...

...но на ошибках надо учиться, не надо их повторять, тем более упрекать ими друг друга, ведь это ведет лишь к расшатыванию устоев братства и играет на руку врагам Литвы.

Следовательно: надо учесть ошибки, условиться не нарушать дисциплины, уважать решения старшего на войне, дать слово не нарушать уговор, трудиться по мере сил на общее благо и забыть прежние обиды.

Такова была речь, если изложить ее кратко. Тезисы, так сказать. Кориат же говорил пространно, долго, уснащая монолог витиеватыми оборотами, делая длинные отступления, оказывающиеся в конце концов то красивым тостом, то ловкой лестью одному из сидящих, позволявшие отвлечься, выпить и расслабиться, то зверским анекдотом, заставлявшим хохотать даже самых рассерженных или расстроенных, даже Дмитрия.

За столом пошел благодушный шумок, каждый стал подливать себе и соседу, пить, закусывать, вставлять свои замечания... Напряжение спало. Даже трезвый Олгерд откинулся на спинку кресла и позволил себе несколько раз улыбнуться.

Так что когда Кориат наконец закончил, за столом все уже простили всем всяческие обиды, полюбили друг друга и готовы были от души радоваться счастливому спасению Кейстута.

Дмитрий наелся трезвый, и теперь ему пуще не хотелось пить, он по-прежнему только мочил усы в жбане, к тому же был уверен, что с ним еще не все. Это подтвердил и отец, когда подошел уже сильно навеселе, чокнулся с Андреем, присел рядом, обнял пьяно и вдруг трезво и строго прошептал на ухо: «Когда Олгерд с тобой заговорит, не ершись. Все понимают, что ты молодец, но и ему лицо сохранить надо. Покорись, погнись, извинись... Понял?» «Понял»,  — шепнул Дмитрий. Он представил себя на месте Олгерда и даже посочувствовал ему.

Разговор быстро разбился на множество дружеских бесед. Все тут были знакомы коротко, один Дмитрий никого, кроме отца и Любарта, толком не знал, да к тому же был трезв, как бревно. Он уже разозлился и долил себе жбан до краев, готовясь оглушиться брагой, когда услышал обращенный к нему негромкий, так что при желании его можно было и не расслышать, вопрос Олгерда:

—  Так почему же ты все-таки ушел без приказа?

—  Я не ушел.

—  Как так?! А куда же ты делся?

—  Я отвел полк перестроиться для контрудара.

Они говорили не повышая голоса, и прекрасно друг друга слышали, потому что над столом мгновенно повисла тишина.

—  Долго же ты перестраивался...

—  По обстановке.

—  Но уйти! Ведь бежал! Пешцев бросил.

—  Князь! У меня не было приказа держать фронт. Я ведь стоял в тылу у Кейстута. Когда он вперед пошел, фланги ему обеспечил, а уж когда он побежал...

—  Я бы не побежал,  — горько вздохнул Кейстут,  — если б там был.

—  Братья! Дети!  — поднялся вновь Кориат.  — Не будем вновь все ворошить, взбаламучивать. Все кончилось хорошо, все поняли свои ошибки.

—  Ничего еще не кончилось,  — отрубил Олгерд,  — иначе зачем же собираться,  — и опять к Дмитрию:  — Ну а потом, после удара твоего молодецкого почему ушел?

Дмитрий понял, что пора каяться:

—  Виноват, князь! Мне передали  — действовать по обстановке, я понаблюдал и решил, что война кончена... А мне деда нужно было хоронить.

—  Мир праху доблестного Бобра!  — закричал уже пьяный Любарт и вскочил. Все встали, подняли чаши. Разговор переключился на погибшего воеводу, и взаимные упреки больше не прозвучали. Тут Дмитрий и подружился с Андреем, а по-язычески Вингольдом, Олгердовичем. Тот, когда стали славословить Бобра, наклонился к Дмитрию с полной чарой:

—  Помяни, Господь, деда твоего! Умелый и сильный был полководец! Видать, успел ты у него многому научиться.

—  Может, и успел... Да кому здесь это нужно...

—  Ну, не скажи!  — Андрей смотрел весело.  — Да тут все просто обалдели, когда узнали про эту твою атаку. Это... я не знаю... Как ты додумался? Как решился?

—  Да уж решился.  — Дмитрий сам себе удивился: так приятно оказалось это услышать  — «хоть один оценил!»  — Дед у меня тогда перед глазами стоял. Останься он жив, я, может, и не решился... просто не допер. Да он бы и не позволил! Он-то бы уж без приказа не отошел...

—  Во как! Значит, ты сам? Все сам?!

—  Ну а с кем же, чудак!  — Дмитрий стукнул своей чарой об Андрееву.  — За упокой не чокаются, но я за тебя хочу выпить, за твое благополучие. Спасибо на добром слове! Ты один оценил...

Андрей с удовольствием пьет, но еще не оторвав чашу от губ, нетерпеливо машет рукой, а допив, горячо возражает:

—  Что ты! Думаешь, они не понимают? Все всё понимают. Только кто же тебе скажет? Ведь тогда выйдет: все они  — г...! И если бы не твой удар, была бы сейчас Литва  — одни головешки. Ты что!..

—  Ты-то вот сказал...

—  Мне-то терять нечего,  — Андрей усмехнулся как-то криво и сразу погрустнел,  — потому что ловить нечего.

—  Как так?! Ты же старший сын, наследник, тебе все карты в руки!

—  Черта с два! Плохо ты папашу моего знаешь...

—  Вообще не знаю. И никого тут не знаю.

—  Ну как же... Своего-то отца должен знать.

—  Отца... Где он, отец-то? То дома, то в Вильне, то в Ордене. А я... Как и не его сын. Братцы все  — Кориатовичи. А меня слышал как Кейстут назвал? Бобренок...

—  Слышал.

—  Только и всего! Так что... Совсем я тут чужой. Будто и не князь даже.

—  Это верно. Да еще победа эта твоя... Теперь тебя опасаться станут. И все, что ни сделаешь... ничем, в общем, теперь не угодишь.

—  Что же мне, удавиться?

—  Ну что ты! Я смотрю, Любарт за тебя горой, а Любарт  — это сила. Отец тоже не оставит. Молодые очень тебя оценили. Так что не робей! Только особо не высовывайся пока. Сторонкой действуй, будто не сам, а другие... Понимаешь?

— Как это?!

—  Ну, совет Любарту... или отцу, вскользь, чтобы Олгерд не от тебя прямо, а через кого-то получал. Понимаешь?

—  Понимаю. Только что я могу Олгерду подсказать? Бред!

— Ну, мало ли...

—  А ты что, по своему опыту, что ли?

— Да.

—  А чем ты-то ему не угодил?

—  Да с религией, понимаешь, не уладили.

—  Это как же?

—  Я его в православие тащу, а он упирается, как баран.

—  Не он один,  — горько усмехнулся чему-то своему Дмитрий.

—  Не один, так он же не просто литвин, которому пеньки бросить жалко. Все наши восточные, южные уделы  — православные. Там литвин-то нет, одни русичи. Чем их удержишь под собой? Силой? Да, пока им под Литвой хорошо, защита, покой, от татар, главное, защита. Но там Москва поднялась. А не Москва, так Тверь или Нижний. Как только сил наберут, наши сразу к ним качнутся! Нация одна, язык. Да еще и вера! Я ему талдычу: будет вера одна, ты всю Русь под себя заберешь, Москве сейчас против тебя не устоять! А он, дубина, мало того, что сам деревяшкам молится, так еще христиан гоняет.

—  Может, не надеется Русь подмять?

—  Да чего ее подминать? Жили бы да и все! Сейчас-то живем! Плесков, Смоленск, Дербянск... Будь вера одна, все сами бы под сильное крыло собрались. А если не Русь, то кто? На запад смотреть? Там Орден, тех не сомнешь, а насчет веры, они злей гораздо: принимай католичество  — и весь разговор. Поляки? У тех хоть и есть только норов да гонор, в вере они еще злей немцев, за папу своего всем готовы кишки повыпускать. Но куда ни оглянись, все уже в Христа верят, даже у татар, вон, и то уже... А вера для человека  — главное! Как он не понимает?! Эх...  — Андрей надолго приложился к чаше,  — в общем, не сошлись мы тут, разругались вдрызг. А уж с ним если раз поругаешься  — все! На всю жизнь запомнит.

—  Хреново с таким злопамятным. Если уж ты, главный наследник, ни на что не надеешься, то что тогда мне?..

—  Ну не так чтобы уж ни на что, но Вильну он мне не отдаст, это точно. А тебе, конечно, кроме Бобровки твоей, ничего не светит.

—  Спасибо, успокоил. Ххых!

—  Не кручинься. Ты, главное, особо рот не разевай на наследство. Чтобы потом не разочароваться, На себя надейся, крутись. С такими талантами, брат, не пропадешь.