Разборки продолжались целую неделю: и в том же составе, и в более узком кругу братьев Гедиминовичей, и в индивидуальном порядке. С Дмитрием, правда, Олгерд один на один разговаривать не стал. С одной стороны  — много чести, с другой  — стыдно. И тот, получив свое, оказался как бы не у дел.

Старшие обсуждали будущую политику, прикидывали, как нейтрализовать Орден, теперь уж, конечно, дипломатическими путями, и в связи с этим снова с надеждой посматривали на Кориата. Надо ли опасаться Москвы, что может в теперешнем положении Польша. И все больше говорили о южных уделах, пытая старших Кориатовичей: Константина, Юрия и Александра  — как ведут себя в степи татары, часто ли набегают и какими силами.

Обстановка вырисовывалась таким образом, что с Польшей и Русью сложилось довольно устойчивое равновесие, которое ни им, ни Литве ближайшие год-два нарушать не было никакого смысла. Орден одолеть было невозможно, хотя, как видно, и Орден не питал иллюзий насчет Литвы. Значит, и здесь, если умело вести дела, а это мог обеспечить Кориат, создавалось пусть и неустойчивое, но равновесие.

И вот тогда, при условии нейтрализации Ордена, разумеется, можно было попробовать что-то на юге, так как в Орде стояла «великая замятая», чингизиды четвертый год резали друг друга, кидаясь на Сарай то с запада, то с востока, желая утвердиться на самом верху, в то время как западные окраины Орды остались слабыми и практически безхозными, во владении двух-трех ханов, не имеющих сил для того, чтобы претендовать на Сарай.

Все, что касалось татар, очень интересовало Дмитрия, но сам он в обсуждениях не участвовал, лишь пытал вечерами отца, занялся же он выяснением того, каким образом Кейстут выбрался из плена.

Дмитрий сильно подозревал: если тут замешан Иоганн, то не ценой ли его жизни была куплена Кейстутова свобода.

Как освободился Кейстут, ему рассказали быстро и подробно.

Вероятно, среди рыцарей состоялась непростая дискуссия о том, продавать ли его или казнить. Очень уж непримиримый был враг, очень уж много зла сотворил Ордену. Но когда победило мнение  — продать, его вывели из погреба и сняли цепи, поместили в башню Мальборкского Верхнего замка, куда был лишь один вход, охранявшийся круглосуточно четырьмя стражниками. Вхож к Кейстуту был только один слуга, приносивший ему еду.

Но этим слугой оказался Иоганн. Они довольно быстро обговорили все обстоятельства, Иоганн объяснил князю, как нужно действовать и что говорить, подготовил ему сопровождающих и коней в условленном месте.

В один из дней, во время ужина они обменялись платьем, Кейстут привязал Иоганна к койке, сунул ему кляп, выбрался мимо ничего не заподозрившего конвоя из башни, добрался до условленного места и ускакал в Мазовию, к своему зятю. Погони за ним не было, стало быть, хватились не скоро. Ну, то есть могли хватиться только наутро, как, очевидно, и случилось. Что произошло с Иоганном, Кейстут не поинтересовался, хотя побывал вскоре в Мальборке еще раз.

Казалось бы, какая удача, не надо ни выкупа, ни дипломатических страданий Кориата, но...

Только-только очутившись на свободе, Кейстут ринулся в новую авантюру. Выпросив у зятя два конных полка, он разорил две приграничные с Мазовией баронские усадьбы, а владельцев их взял в плен. Снарядив большой обоз награбленного добра он, не очень поспешая, направился в Литву, но был настигнут рыцарями, разбит и взят снова в плен. Единственное, что успели его помощники, увезти и спрятать пленников-рыцарей. Так что Кориату, подоспевшему как раз к этому моменту в Мальборк, задача облегчилась тем, что рыцарям пришлось заботиться о своих пленных баронах.

Кориату удалось просто выменять их на Кейстута.

Что сталось с Иоганном, не узнал и Кориат, хотя передал всем людям, работавшим на него в Мальборке, строгий наказ  — найти Иоганна живого или мертвого.

—  Либо его сразу пристукнули, либо так запрятали, что вряд ли найдешь,  — сказал Дмитрию отец, заканчивая свой рассказ,  — но искать его там не бросили, если что выяснится  — узнаем. Мне ведь не позже весны опять туда придется.

—  С собой меня возьми.

—  Зачем? Как бы они тебя там потихоньку не пришили. Они ведь знают, кто им так накостылял.

—  Все равно. Очень нужно.

—  Если из-за Иоганна, я и сам все сделаю.

—  Нет, еще есть дело.

* * *

Дмитрий вернулся в Бобровку скучно-задумчивый. Любане стоило только взглянуть на него, чтобы утвердиться в часто налетающей мысли: «Впереди хорошего мало».

Она никогда не надоедала вопросами, ждала, когда выскажется сам, лишь умело направляла разговор.

—  Мы уже тут затомились в неизвестности, как там тебя Олгерд «приветил»... А когда сказали  — едешь, я пошла свечку деве Марии-заступнице поставила! Пронесло?

—  Пронести-то пронесло...  — усмехнулся невесело Дмитрий.

—  Вот и ладушки! Вот и славно! В баню возьмешь меня с собой? Спинку потру...

—  Возьму, возьму!  — Дмитрий обнял ее, притиснул, чуть потерся о ее мощные груди: «Не слабеют! Знает, видно, какой-то секрет. Или Юли чего подсказала?»

В бане было, конечно, не до разговоров. Изголодавшаяся Любаня так горячила мужа, то позой, то искусным прикосновением, что он четырежды, то сзади, то спереди, бросался на нее коршуном, и в переплет в первую очередь попадали знаменитые груди, которые к концу купания горели огнем, она даже губы кусала, но терпела.

Измученные и удовлетворенные уселись они за стол вдвоем. Сотников князь пригласил на завтра: слушать отчеты, решать накопившиеся проблемы.

«Даже монаха не позвал! Что-то плохо...»  — Люба терялась в догадках и сгорала от любопытства.

Разговор шел о доме, о детях, о повседневных Любиных делах,  — неинтересный, не было у Любы никаких новостей, ведь муж отсутствовал всего 19 дней. А вот у него!..

—  Значит, говоришь, пронесло?  — вернулась-таки к своему вопросу Люба.

—  Пронести-то пронесло...  — повторил Дмитрий, и вновь лицо его сделалось скучным.

—  Так в чем загвоздка?

—  Олгерд осерчал...

—  Ну и что? Это давно понятно было. Время пройдет, все поуляжется, забудется...

—  Забудется?.. Я там с хорошим парнем подружился, так он мне порассказал кое-что.

—  Порассказать при дворе  — в момент порасскажут. Столько нарасскажут  — только уши развешивай! Что за парень-то?

—  Сын Олгердов, Вингольд.

—  Сын? И что он?

—  Да в общем-то я и сам это понял, ну а он подтвердил... Обид Олгерд не забывает.

—  И это сын тебе сказал? С чего бы?

—  С того, что и сам он в немилости. И теперь выхода никакого не видит...

—  Даже сын?!

— Даже.

—  Да-а...  — вздохнула Люба.

—  ...Так что... теперь мне дальше Бобровки вряд ли куда сунуться, нечего и надеяться. Разве что ждать, когда он...

Люба испуганно вскинула левую руку, а правой поспешно перекрестилась.

—  ...либо сматываться куда-нибудь. По идее-то сматываться надо. Только куда?

И туг Люба поняла, почему они вдвоем, почему нет даже монаха:

—  Как куда?! В Москву, конечно, если уж так! Только...

—  Кто меня ждет в Москве? Что я там стану делать?

—  Ты что! Ты же великому князю зять! В Москве князь один, дальше бояре. Москва боярами сильна! Они князю главные помощники, но роду-то они не княжеского. Так что если ты туда приедешь, уже по одному своему положению зятя великокняжеского на первые места выйдешь, если не на самое первое. Только...

—  Да что «только»-то ?!

—  Только, Дмитрий, братик, мал еще, а над ним мама Шура...

—  Мама Шура женщина, разве она государственные дела решает?

—  Государственные нет, а вот семейные... Меня она не любит. Очень. Так что и тебя мама Шура вряд ли принять захочет.

—  Что ж  — на ней свет клином сошелся?

—  Пока  — да. Нас ведь никто, кроме моей родни, туда не пригласит. А моя родня  — мама Шура.

—  Ну и ладно. Да я и сам не поеду!

— Чего это?!

—  Да потому что не сам по себе, а к жене впридачу! Примаком.

—  Ой, чудак!  — Люба вскочила, подбежала, обняла сзади (Дмитрий, опять почуяв ее груди, вспыхнул желанием, как береста!)  — Нам бы как-нибудь определиться! Там ли, где ли. А потом ты сам всего добьешься! Разве нет?! Сейчас, конечно, кто там тебя знает? Только звание твое почтят. Но там ведь все от тебя станет зависеть, сидеть ли возле князя зятем да важно щеки раздувать, или таких дел понаделать, как здесь, чтобы все рты пораскрывали! Я уж тебя знаю!

—  Знаешь, знаешь.  — Дмитрий осторожно вывертывается, хватает ее за талию и сажает к себе на колени,  — сама говоришь: мама Шура...

—  Да,  — грустнеет Люба,  — пока мама Шура...  — и испуганно крестится.

У Дмитрия вдруг резко поднимается настроение, он обнимает ее сначала за плечи, прижимает к себе, потом хватает за грудь, тискает, целует. Люба взвизгивает тихонько, смеется:

—  Ты что, сегодня, взбесился?  — и вдруг густо краснеет, почувствовав под собой не только его колени.

Дмитрий хохочет:

—  Взбесился! Знаешь?.. Олгерд сказал: добывайте себе княжение сами. Значит, будет еще возможность добывать. Поглядим! Видишь? И тут  — пока, и там  — пока, крестись  — не крестись, все равно ждать! Ладно, не пропадем, чай! Поживем в Бобровке  — пока!

Люба смеется, машет на него рукой, ерзает, пытаясь съехать с колен, но он не пускает, прижимается к ней крепче. Наливает меду в чаши:

—  Что, плохо нам тут разве?

Они пьют, Дмитрий целует ее сладкие от меда губы:

— Плохо?!

—  Нет  — пока!  — лукаво улыбается Люба,  — но скоро тесно станет. Тебе!