На личную жизнь у нового командующего времени не осталось. Совсем.

Перед самым походом Дмитрий заскочил в Бобровку на два дня. Объявить Вингольду, командовавшему теперь полком, когда и куда выступать, распорядиться по хозяйству, да справиться у мастеров, сколько еще арбалетов слажено, на сколько добрых стрелков можно рассчитывать.

Только когда увидел жену и Юли, почувствовал, как соскучился по ним обеим, вообще по женщине.

Люба подошла, обняла, прижалась грудью, смотрела ласково, но и как-то непривычно, с обожанием:

—  Здравствуй! Я уж думала  — и не увидимся перед походом. Весь в делах! Забыл меня?

—  Ну что ты, Ань! Дел уж слишком до черта! Не думал, что такая собачья это должность. Не успеваю с непривычки... Вот пообвыкну, тогда, может... А перед походом не увидеться нельзя. Даже примета есть. Мало ли что...

—  Ой, Митя, боюсь. Татары ведь!

—  Ничего! Не бойся. Лучше по хозяйству половчей распорядись. К нашему возвращению тебе многое надо успеть. Это мы с тобой попозже...

—  Ладно,  — вздыхает Люба.

Дмитрий делает шаг к Юли, видит жестокую тоску в ее глазах, и оттого, что не сможет прогнать эту тоску, ему самому становится тоскливо, скверно:

—  Здравствуй, Юли,  — осторожно берет ее за плечи, целует в щеку (щека горит!),  — как живешь? Как Алешка, в форме?

—  В форме, что с ним станет,  — она тоже целует его в щеку, чинно, степенно, но губы обжигают,  — здравствуй, князь. Живем потихоньку, да за вас боимся  — не шутка ведь. Татары!

—  Да что вы в один голос  — татары, татары... Татары, что ль, не люди? Дмитрий смотрит на нее и понимает: ее-то ему сейчас хочется больше всего, больше всех, хотя, может, пуще от того, что нельзя, не получится, не найдет он за эти два дня возможности уединиться с ней хоть на пять минут. Он это сознает: «Какая скотина! Подай ему, чего нельзя!», но делает Юли знак глазами, один из той сложной системы сигналов, которой они пользуются вот уже шесть лет, и которая их пока не подвела: «Зайди к монаху», Юли опускает глаза: «поняла».

—  ...Небось побегут и татары. Ведь бил же их Олгерд в 54-м,  — продолжая говорить, он поворачивается к Любе,  — ну что ж, Ань, готовьте угощение. Посидим...  — он задумывается на секунду,  — ...вчетвером, пожалуй. Я сейчас с отцом Ипатом посекретничаю  — и за стол.

Никаких секретов к отцу Ипату у него не было. Он зашел к нему в полной растерянности  — о чем говорить?! Начал спрашивать о готовности стрелков, об арбалетах, хотя все это было уже говорено и переговорено. Но монах не успел выразить своего недоумения, в светелку влетела Юли. Глаза ее хищно сверкали:

—  Отец Ипат, княгиня зовет к столу. Собирайся, не мешкая. Да, еще: «Псалтырь» у детей куда-то подевался. Ты себе его не забирал?

—  Нне-ет...  — монах беспомощно оглядывается на Дмитрия. Тот смотрит на него в упор:

—  Ты книги-то в кладовке держишь... Небось, завалялась где, погляди...

—  Да...  — монах прикусывает губу, оглядывается затравленно,  — да, пойду, гляну, кажись, там лежала...  — и поспешно выходит, а Юли, как только за ним захлопнулась дверь, вихрем кидается к Дмитрию, обнимает, жмется, пристанывает, покрывает бешеными поцелуями лицо, шею, плечи:

—  Охх, Митя! Митенька мой! Как же долго тебя не было! Как я извелась! С ума скоро сойду! Аж зубы ломит, как я тебя хочу! Хоть потрогай меня как следует! А может, успеешь?!

—  Нет, не успеем.  — Дмитрий тоже жадно целует ее, лезет за пазуху, хватает и жмет груди, отчего она сразу начинает дрожать... Он опускает руки вниз, обхватывает ее бедра, прижимает к себе, лезет под подол, ощупывает лоно, надавливает пальцами раз, другой, третий!..

Юли обхватила его шею, как клешами, и с каждым разом все громче:

—  Ахх! А-ахх!! А-аххм!!!

А на четвертый содрогается, длинно мычит: ыыыххм!!! И мешком повисает на нем. Тот уже и сам на грани, но в это время в сенях завозился отец Ипат. Дмитрий поспешно отдернул руку, а Юли встряхнулась, покрепче встала на ноги, прошептала:

—  Там все быльем поросло, поди. Сколько уже ты меня не трогал?

—  Быльем?! А что же Алешка?

—  Очень переменился. Надоело, видно, без ответа... Не трогает меня. Иногда замечаю  — зверем смотрит.  — Юли отпускает Дмитрия, отстраняется, в глазах снова мелькает тоска, но только мелькает и исчезает, сейчас там скачет дьявол: удовлетворенное желание, веселье, радость, гордость и черт знает что еще,  — боюсь, как бы не пристукнул при случае, где-нибудь в темном уголочке.

—  Алешка? Не-ет... Я же предупреждал его.

Монах настойчиво и все ближе шебуршит в сенях.

Юли торопливо, жадно целует Дмитрия в губы, прижимается что есть мочи всем телом и отскакивает:

—  Ох, Митя! Как хорошо ты мне... Как мне легко сразу стало! Родной мой, возвращайся скорей! С победой! Ты ведь, если татар разобьешь, важной птицей станешь, наверное. Забудешь свою ведьму... Я не обижусь. Только побереги себя! Если с тобой что случится  — мне не жить.

—  Юли! Жди  — и все хорошо будет! Жди! Вернусь, тогда уж мы с тобой... я тебя... раздавлю! Разорву! Растерзаю!  — и хочет броситься на нее, она отскакивает ближе к выходу, сверкает глазами, счастливо смеется.

И тут наконец монах робко приоткрывает дверь. Дмитрий замирает на месте, отец Ипат, узрев, что все прилично и по-божески, входит, пожимает плечами:

—  Юли, не нашел. Истинный Христос, не нашел,  — сокрушенно разводит руками, а смотрит с ухмылкой то на нее, то на него,  — может, искал плохо? Может, еще где пошарить?

—  Не надо!  — Юли мечет в него такой взгляд, что монах невольно расплывается.  — И так долго возился, княгиня ждет! Может, все-таки у детей? Я посмотрю еще, а вы спускайтесь. Пора!  — и вылетает за дверь.

—  Только метлы не хватает! У-у-у!..  — монах безуспешно пытается сделать строгое лицо.  — Слушай, сыне! Ты только меня в эти дела, пожалуйста,  — не надо! А?! Ты меня знаешь, знаешь, как я к этому отношусь. Я княгиню очень люблю и уважаю! А Юли твоя  — ведьма из ведьм, и вообще! Как ты вообще-то Любе в глаза смотришь, поганец!?

—  Отче, ну прости! Под корень рубишь! Любе в глаза... Хочешь, чтобы я повесился пошел?

—  Дурррак!!  — Монах крестится и крестит Дмитрия,  — Дурак! My...к!

—  Отче, выхода не было! Завтра уеду с концами, словечком негде было перемолвиться.

—  Словечком... Кот! Пошли, ладно. Княгиня ждет.

* * *

—  Мить, а как надолго этот поход?  — Люба склонилась над ним, как над ребенком, смотрит нежно, грустно, гладит его волосы. Дмитрию становится стыдно, как бывало уже много раз, он краснеет и пугается, что она заметит:

—  Ты чего свечи не погасила?

—  Долго не видела и долго не увижу. Насмотреться хочу.

Дмитрий притягивает ее к себе, прячет лицо в ее распущенных волосах, целует в нос, в губы, в глаза, прижимает крепче... Она шепчет:

—  Погоди. Что же поход? Как надолго?

—  Не знаю, маленькая. Если нас в первом же бою не расколошматят, то надолго. До осени, а то и до зимы даже...

—  А расколошматят?

—  Тогда в момент по домам разбежимся.  — прятаться за ваши юбки. Только такого случиться не должно бы.

—  Изведусь я! Никогда так сердце не болело, когда на войну тебя провожала. Как дождусь, не знаю.

—  Поменьше думай об этом. Делом занимайся. Тебе удел на две дороги готовить, говорили уже. На случай победы, чтобы добычу не сгноить: конюшни, склады, хранилища, для полона жилье. На случай поражения, чтобы последнее не потерять: тайные хранилища в лесу, укрытия, заставы. Тебе дел больше, чем нам. Жаль только  — монаха у тебя заберу. По женской линии-то Юли тебе подмога... Как она, кстати? Не испортилась, еще поругать не надо?

—  Не-е... Грустная она чего-то... Не ладится у нее с Алешкой... не любит она его.

—  Ну не любит, так не любит. Сердцу не прикажешь...

—  Другого она любит.

Дмитрий словно жарился на сковородке и никак не мог сообразить, как вильнуть с этой ужасной, скользкой дорожки:

—  Другого, так другого... Пускай, лишь бы тебя не обижала,  — он вовсе не хотел спрашивать, кого же любит Юли, но понимал, что такое равнодушие гораздо быстрей и основательней насторожит Любу, чем любой вопрос, пришлось спрашивать,  — а кого?

—  Да тебя она любит!  — вскрикнула Люба и всхлипнула.  — И не по-матерински вовсе, нечего мне врать!  — она оторвалась от него и села прямо, щеки ее блестели от слез.

Дмитрий был уже начеку, предполагая что-то подобное, потому нашелся сразу, и это спасло все дело:

—  Ань, да ты вспомни, сколько ей лет! Какое тут может быть?.. Но если даже и так?.. Ну и что же?!

—  Да так, так,  — Люба смотрела в стену,  — ее-то я уж поняла... Дай Бог, чтобы ты не потянулся, она хоть и старая, а вот какая красавица...

Спросил бы кто сейчас Дмитрия, что выбрать: продолжать этот разговор или пытка огнем, он бы, не дав договорить, опрометью кинулся в огонь!

—  Да как тебе в голову такое, Люба!  — Дмитрий сел, придвинул глаза к ее глазам, встряхнул за плечи.

—  Хм...  — она пожимает плечиком под его рукой,  — ты к ней с лаской всегда, то в щечку поцелуешь, то скажешь что-нибудь, отчего у нее лицо дикое делается. Смотришь вслед ей...

«Скверно! Вслед-то зачем пялишься?! Так тебе мало? Ух, козззел!»

—  Люба!  — он хочет, чтобы она перестала смотреть сквозь него, очнулась, встряхивает ее опять,  — Ты вспомни, чем я ей обязан! Она меня «оттуда» вытащила!

— Вот-вот...

—  Да ты вспомни, сколько ей лет!  — почти кричит Дмитрий.

С Любы, кажется, спадает наконец наваждение, глаза ее упираются в Дмитриевы глаза:

—  Да, лет... Да ведь если б ты ее... Тогда бы ты так меня не любил. Так ведь?

—  Ну конечно, маленькая моя!

—  Я бы уж почувствовала...  — она проводит рукой по его щеке,  — ох, Митя, не знаю, что со мной. Это от страха за тебя, наверное. Какие только дикости ни лезут в тыкву эту глупую... Скорей бы уж ты возвращался.

У Дмитрия такая гора поехала с плеч, что он в мыслях вознес горячую хвалу Господу, а в свой адрес подумал немного иное: «М...к! Долбо...! Идиот! Кто тебя надоумил затевать этот разговор?! Не иначе как бес! Впредь тебе, раздолбаю, наука!»

—  Любань, не думай об этом. Я что сказать-то хотел: по женской линии у тебя подспорье сильное, а вот по мужской... Монаха-то я заберу. А тут на чехов бы поднажать. Чтоб пили поменьше, работали побольше. С заготовкой дерева чтобы перебоя не было, ведь много очень народу уйдет. Ты этому главное внимание удели. Только вот кто тебе поможет?..

—  О-о! У меня помощник теперь  — лучше монаха!

—  Ну?! Кто ж это?!  — Дмитрий уже догадался и несказанно рад, что разговор (да еще так!) окончательно отвернул от Юли.

— Иоганн. Ваня...

—  Ваня? Что он может в хозяйстве понимать, чем тебе помочь?

—  Э-э! Знаешь, какой он дотошный, обстоятельный! Как собачонка за мной ходит. Все выспрашивает, а когда ему объяснишь, сравнивать начинает, как это у немцев делается, и выходит, что у немцев лучше. Удобней, легче. Представляешь? Я уже кое-что переделала по его совету,  — и Люба вдруг пригорюнивается.  — Господи, Митя, как мне его жалко! Какую муку человек принял, а его даже не вспомнили...

—  Вспомнили, да не те... А ведь он в тебя влюблен.

—  Да ну тебя!  — Люба смущается.

—  Нет, я же вижу!

—  Ну и что?

—  Нет-нет, ничего, конечно, только ты бы с ним построже...  — и Дмитрий мысленно вновь хлещет себя по мордам: «Кретин! Опять бес тянет, опять ведь сейчас на Юли съедем!»

—  Господи! Как же с ним построже? Сколько он в жизни своей добра-то видел? Капельку хоть видел? Он тут расцвел прямо, а мы его  — построже...

—  Ну-ну, как знаешь. Кстати! Ведь мать-то его в Новогрудке. Теперь, я думаю, можно.

— Что?

—  Ты и займись. Устрой, чтобы мать его сюда, к нему переехала, и сделаешь человеку такое, больше чего он и желать не смеет.

— Правда?!

—  Правда. Он умирать не захотел, мать не повидав,  — выжил. Видок у него, правда, был... Я боялся мать напугать. А теперь...

—  Теперь, конечно!

—  ...теперь иди-ка сюда! Соловья баснями не кормят...