Вечером состоялся официальный торжественный прием литовских послов Grossmeister'oм Ордена.

На этот прием посольство шло уже в полном составе, в парадных одеждах, во главе с Кориатом, очень бледным, но на взводе, сияющим, остроумным и, конечно, неотразимым для дам. Хотя, впрочем, ни одной дамы на приеме быть не могло.

Но до этого...

Для Дмитрия-то, конечно, весь день стал сумасшедшим, плохо сознаваемым калейдоскопом: какие-то люди, лица, слова, дамы в восхищенных улыбках, слуги, кресты на плащах, снова улыбки... И все это на фоне удивительного ощущения  — жив! То есть в течение нескольких часов после поединка он осознал, насколько основательно вбил в себя, чтобы не мучиться и не волноваться перед боем, что с жизнью придется расстаться  — ну и черт с ней! И восхитительно было снова привыкать к тому, что нет еще! Поживем!

Дмитрий удивлялся и радовался всему, что попадалось на глаза, все казалось таким милым, добрым. Даже немцы. Даже рыцари. А ведь действительно было странно: они действительно были все милы и добры, все улыбались Дмитрию, говорили что-то приятное, похлопывали по плечу. Что за чертовщина! За весь день Дмитрий не увидел ни одного угрюмого или просто хмурого лица! Ведь погиб знатный барон, человек, наверное уж, для Ордена не последний!

Почему же они веселятся? Что тут не так? Или опять подвох какой-то, и в самый неподходящий момент Орден снова выпустит ногти, на сей раз без промаха?!.

«Надо поспрошать... Отца, монаха... И этого... »черненького».

—  Гаврюха!

— Я, князь!

—  Найди-ка ты мне того, «черненького», кто посоветовал нам барона убить.

—  Ох... Я его и в лицо-то как следует не запомнил... Как хоть его зовут?

—  Да черт его знает!

—  А как же?

—  Да ну как-нибудь! Найди кого-нибудь, кто по-литовски или по-русски понимает, поищи слугу, что прислуживал мне перед судом. Только лишнего не ляпни... Про совет его или что...

—  Ну что ты, князь!

—  Ну давай!  — а сам принимается искать отца и монаха. Отцову келью ему указали сразу. Войдя, Дмитрий какое-то время не мог найти, что сказать, так озадачил его вид отца. Кориат сидел за столом, лицом к двери, в обществе Леонарда и Байгарда, и был настолько пьян, как Дмитрий и представить себе не мог, и вдобавок (может, в зависимости от выпитого, а может, от пережитого) невероятно взвинчен, почти в истерике.

Пил, видно, он один, потому что советники сидели тихо, смотрели грустно и ни на какие выходки Кориата не реагировали.

А он то похохатывал, то тер ладонями лицо, то всколачивал и приглаживал волосы и без перерыва вскрикивал:

—  Вот мы их как! Не лыком шиты! Мы и зашибить можем! И до смерти... Вот так вот! И кто!! Митька мой! Кровинушка моя!  — а увидев сына, поднялся и распахнул руки:

—  Вот он! Вот он, мой герой! Сын!! Иди...  — И вдруг скривился, схватился за грудь и начал заваливаться на бок. Леонард вскочил, поддержал, усадил на прежнее место, но князь все валился, тогда Леонард уложил его на лавку, расстегнул кафтан, сунул руку в кувшин с водой, а потом под рубаху, на грудь князю. Тот то ли с мукой, то ли с облегчением длинно и громко выдохнул:

—  О-о-о-охх!

Байгард недовольно смотрел на Дмитрия:

—  Пошел бы ты, князь... К себе. Видишь, как отец радуется. Опасаемся, как бы он от радости не чокнулся или того хуже  — в ящик не сыграл.

—  Да я что,  — растерялся Дмитрий.  — Я только спросить хотел... Откуда же я знал? Конечно...  — и он поворачивается уходить.

—  Ты прости, князь,  — оправдывается Байгард.  — Нам ведь на прием сегодня вечером... Ты знаешь?

— Нет!

—  Ай-ай-ай! Ну и подручники у нас, головы бы им поотрывать. Так вот  — ты готовься. Парадный костюм. При оружии! Все помощники, каких считаешь нужными, тоже чтоб при полном параде. К трем часам по полуночи. Я зайду часа за два, проверю, уточню, а ты позаботься там обо всем, распорядись. А то нам, видишь, к тому времени главу посольства на ноги поставить надо.

—  Да разве ж это возможно?!  — ужасается Дмитрий.

—  Если очень постараться,  — лицо Байгарда у углов рта покрывается морщинами, что означает улыбку,  — то можно. Ты что спросить-то хотел?

Кориат корчится на скамье, скребет грудь, но когда Леонард дает ему что-то хлебнуть, успокаивается, вытягивается и мгновенно засыпает.

—  Я отца спросить хотел... Может, и вы скажете... Чего это у них так весело? Радуются как будто... Ведь знатного барона ухлопали. И кто?

Иностранцы, с которыми вечная вражда... А они улыбаются, поздравляют... Что, так законы рыцарства уважают?

—  Да ну,  — Леонард отходит от Кориата,  — наплевать им на законы рыцарства! Видел я таких поединков уже не один. Как только посольство, так задирают, всегда какая-нибудь пакость. А поединок... Если б ты убил важного для Магистра человека, нужного или любимого, ты бы, пожалуй, теперь уже в клетке сидел. Да и все посольство могло загреметь... Нет! Тут что-то... Похоже, чем-то ты им угодил, помог! Не знаю пока  — чем, но угодил, несомненно. Попозже узнаем. Даже вот на этом приеме, наверно. Пьянка будет большая, чувствую. Так что ты перед тем, как идти, кусок масла съешь, чем больше, тем лучше.

—  Зачем?

—  Чтоб не опьянеть.

—  Да я не пью! Я вовсе пить не буду!

—  Нельзя! Обидеть можешь! И на новую неприятность нарваться. Зачем судьбу испытывать? И так нам по твоей милости досталось... Видишь вон, с отцом что?..

—  А что? Нажрался с радости, да и все.

—  Да что ты говоришь?! А ты видел  — его во время боя с балкона унесли?!  — взрывается Леонард.

—  Да... Во время боя ему, конечно, только и дел было, что на балкон смотреть,  — невозмутимо вставляет Байгард.

Дмитрий фыркает, а Леонард смущается:

—  Ну не на балкон... Ну так пусть знает! А монаха видел?

— Не-ет...

—  Так посмотри пойди! А нам каково было?!

—  Можно подумать, нам было страшней, чем ему,  — снова невозмутимо вставляет Байгард.

—  Ну не страшней... Да кончай ты, умник! А то не трясся ты, как овечий хвост, и за него, и за все посольство!

—  О-о-о!

—  Ладно, князь, иди с Богом, готовься!