На следующий день разбирались с потерями. Татары ушли. Совсем. Видно, посчитали, что литвины будут преследовать. Что и требовалось. Какое там преследование? Вернуться бы поскорей посуху!

Потери для такой битвы были невелики: полтораста убитых (среди них действительно оказался сотник арбалетчиков Василий), больше тысячи раненых, большинство  — легко.

Пленных набралось под четыре сотни. Им пообещали свободу, если они хорошо потрудятся в похоронной команде, и татары усердно взялись за дело: натаскали семь сотен татарских трупов, согни три своих раненых, отыскали даже девятерых тяжело раненных литвин, не замеченных своими.

Но это был «урожай» с чистого поля, потому что в «чесноки» побоялись лезть и татары. Ордынцы, правда, попробовали, но принесли с краев с полсотни «чесноков» и сказали: нет! не можем! Уж очень было страшно: гора тел, человеческих и конских, трупы вперемежку с живыми, все это шевелилось и стонало. Мучительно, надсадно.

Похоронив убитых, литвины переправились через Ингулец и быстрым маршем вернулись в лагерь у устья Ингула. Татар, раненых и здоровых, отпустили, оставили им даже кое-какие припасы, но коней не дали, как те ни вымаливали, не желая, чтобы весть об отходе быстро распространилась.

27-го, снарядив обоз, устроив в нем поудобней раненых, тронулись на север. До Ябу-городка добрались за четыре дня. Могли бы идти быстрей, если б не обоз, а в обозе  — раненые. Дожди, хотя и не зарядили еще насовсем, сразу сделали степь вязкой, тяжелой для телег. По дороге шестнадцать человек раненых умерли, среди них девять арбалетчиков, о которых Дмитрий особенно горевал.

В разоренном Ябу-городке, в который еще не успели собраться разбежавшиеся жители, было неуютно. Оставались тут лишь день: похоронили умерших, да поправили повозки.

Первого октября вышли из Ябу-городка и, пройдя за день, выдавшийся, к счастью, сухим, пятьдесят верст, вышли к месту недавней битвы. Но не стали возвращаться через поле боя  — примета плохая, да и вонью оттуда несло  — Боже упаси! (торопясь вперед, об убитых татарах не озаботились), а переправились по «Алешкиному» броду на другой берег н оттуда кратчайшей дорогой поспешили к Киеву.

Уходили от непогоды, а она распахивала объятия навстречу: небо занавесило серым насовсем, порывами наскакивал холодный ветер, сверху то лило, то капало, то опять лило.

Через шесть дней, 7-го октября войско, измученное, промокшее и продрогшее, похоронив по дороге еще двенадцать и имея в обозе восемь покойников, вошло в Киев.

Киевляне и Владимир Олгердович встретили возвратившихся с великой радостью. От исхода кампании полностью зависело их положение, и теперь они могли вздохнуть спокойно, по крайней мере до будущего лета.

Для вернувшихся же главной радостью оказался вдруг невозмутимо встретивший их Ефим, сохранивший и доставивший в Киев весь огромный обоз с добычей и полоном. Он не только разместил здесь все свое хозяйство, но приготовил для пришедшего войска вдоволь удобных мест для постоя и множество уютных квартир в домах киевлян  — платить-то было чем! И войско сразу смогло обсушиться, обогреться, поесть горячего и отдохнуть.

—  Да, до Ефима моему Захару еще расти и расти,  — с завистью сказал Дмитрий Любарту.

—  И все равно не дорастет. Ефимом родиться надо!  — весело похвастал Любарт.

—  По подвигам и награда! Располагайтесь, отдыхайте!  — радостно приветствовал их Владимир Олгердович. Вечером 7-го октября князья и воеводы пировали в тереме киевского князя. Хозяин поднял первую чару за победителей:

—  Эх, ребята! Вы не представляете, как я рад, что вы вернулись с победой! Как жалко, что с вами не сходил! Ведь это, считай, первый раз татар грохнули! А?! Ведь это... Эх! Выпьем за это! За победу! За вас, за победителей!

Победители благодарили, смеялись, пили и много ели. Они просто блаженствовали за обильным столом, радовались теплу, уюту, а главное  — сознанию, что все позади, все окончилось, и очень даже неплохо! Как и не чаяли!

Встал Любарт, поднял чару:

—  Спасибо, племянник, за добрые слова, за теплую встречу! Встретил победителей достойно! Обогрел, напоил, накормил!..

—  ...Еще бы спать уложил!  — поддакнул монах,  — с кем-нибудь... Стол грохнул хохотом, и вдруг Ефим:

—  А какие проблемы? Вон целый гарем! Вас дожидается!

—  Гарем?!!  — ахнул и поперхнулся монах, а все остолбенели.

—  Гарем. Олгерд вам его оставил, сказал: пусть сами разбираются. Рокот и смех за столом стали какими-то напряженными, все подумали, кажется, одно...

—  А вот мы его хозяину и подарим!  — крикнул Любарт.  — За хозяина!

Все вскочили, потянулись к Владимиру чокаться, пили, подливали себе и соседу, кричали, смеялись. Когда кое-как уселись, разговор разбился на десятки осколков, стали вспоминать, хвастать.

Любарт рассказывал Владимиру подробности похода. Остальные рассказывали его боярам и друг другу. Молчали, пожалуй, только Дмитрий и монах. Дмитрий блаженствовал: чуть отхлебывал из кружки, закусывал, наблюдал за быстро пьянеющими соседями, улыбался чему-то своему... А монах ел. Жареного каплуна и заливного судака. Кулебяку и курник. Свиной бок и гусиную ногу. Свежезасоленную капусту и огурцы. Моченые яблоки и соленый арбуз. А запивал из двух кружек, с квасом и брагой, причем непонятно  — что чем.

Когда к нему обращались, он слушал и согласно кивал в такт работе челюстей, а потом что-то обстоятельно отвечал, и было слышно:

— Мым! Ым-ым! Ым! Ым! Ым-ым, ым!

Собеседник кивал, соглашался и осторожно отодвигался или пересаживался...

Все шло как полагается, только в самом конце пира Владимир озадачил оставшихся более трезвыми Дмитрия и монаха. Он загрустил, пригорюнился, даже щеку подпер кулаком, долго молчал, а потом чуть ли не со слезой в голосе протянул:

—  Да-а... Подсуропил мне папаша владеньице... А еще вы тут со своими победами...

—  Что так?!  — изумился монах, который уже настолько насытился, что мог произносить слова членораздельно.

—  Вы представляете, что теперь татары творить начнут? А кто поможет? Вы разве способны такие силы каждый год в Степь гонять? Всю... ну не всю, но пол-Литвы уж точно собрали.

—  Да ведь предшественник твой, Федор, долго сидел, и ничего, ладил как-то с ними.

—  Федор с их ведома сидел. Тихо сидел. Дань платил, не рыпался. А я? Пришли литвины, по морде настучали, да еще князя своего посадили. Думаешь, им не обидно? Все, теперь я крайний!

—  Ххе! Тут вся хитрость  — кому платить. Там ведь еще Мамай есть,  — размышляет Дмитрий,  — у него можно защиты искать. Вот вернется из Сарая...

—  А ну как не вернется, там останется? А вернется, значит и ему там настучали? Все равно! Какая тут защита  — татар побили, и у них же защиты искать?..

—  Не скажи,  — усмехнулся Дмитрий,  — но, как говорится, это твои трудности, это ты с отцом решай, как быть, но посольство к Мамаю слать, думаю, придется. Иначе... если даже Мамаю было выгодно, чтоб мы этих потрепали, руки у него развязаны. И повод для нападения есть.

—  Охо-хо! Грехи наши тяжкие!  — рокочет монах и опрокидывает остатки браги себе в пасть прямо из кувшина,  — где радость, там и горе, где веселье, там и забота рядом торчит. Пошли, что ль, князь на покой? Аль, может, в гарем?! Хха!

—  Пошли. Тебе только гарема не хватает, отец святой.  — Дмитрий оглядывает стол. Их осталось шестеро: Иван облокотился о стол, положил голову в раскрытые ладони и тянет какую-то ужасную литовскую песню без начала и конца; Любарт откинулся на удобную спинку стула, дремлет; Патрикий в одиночестве вертит в руках жбан, то ли задумался, то ли не понимает уже, где он, и что с ним; остальных  — захмелевших, упавших, уснувших  — отроки растащили по кроватям отдыхать.

—  Ладно, герои, отдыхайте и вы,  — Владимир поднимается из-за стола,  — и вправду нечего чужими заботами голову забивать.