Олгерд, на которого так обижалась в своем письме Люба, не спешил подвести итоги кампании 1362 года. Хлопот оказалось еще больше, чем после поражений. И с Орденом, и с Ордой.

Орден, несмотря на осенние неудачи и потерю Ковно, а может, из-за Ковно-то и еще сильней, не успокаивался и рвался воевать. Здесь Олгерд как всегда прибег к своей единственной палочке-выручалочке. И Кориат, несмотря на сильное нездоровье, отправился в Мальборк.

С Ордой было сложнее: приходилось изворачиваться и притворяться обиженными. Но там наметился просвет: Мамай не усидел в Сарае, вернулся в Азак, и именно к нему Олгерд послал сына Владимира, нового киевского князя.

Все это требовало громадного терпения и много времени, но худо-бедно к юнцу зимы и там, и там страсти, кажется, поулеглись, Кориат и Владимир возвратились в Вильну, и в начале марта 1363 года Олгерд собрал семью на очередной Большой совет.

Приехали все, кроме Константина Олгердовича. На этот раз не было спешки и деловой напряженности  — победители как-никак. Перед главным собранием князья смогли пообщаться, попировали даже, встретились и поговорили, кто с кем хотел, узнали новости, планы и перспективы.

Дмитрий побывал на пиру у Кейстута, где долго и хорошо разговаривал с Андреем. Больше тут ему и разговаривать-то было особенно не с кем, разве что с отцом и Любартом, но с ними раньше много говорилось, и потому сам он на пир бы не пошел, но Кейстут приглашал каждого персонально, официально и торжественно, отказаться было нельзя.

Принимал князь Троцкий пышно, щедро, с размахом, настроение у него было как никогда великолепным. Наконец-то он посрамил немцев, по-настоящему, основательно, как он выражался: «обвел вокруг пальца», «прищемил хвост», «пощекотал ребра», «навалял пинков» и т. д. Не было для этого человека большего счастья, большей радости, потому за столом царило громкое, громыхающее веселье, и громче и веселее всех был Кейстут.

Главным подвигом последней кампании был захват Ковно, и все только об этом и говорили. Дмитрий задал вопрос Андрею:

—  Отчего такой шум? И как смогли так ловко отобрать у немцев Ковно?

—  Я сам толком не знаю, приехал вчера только... Говорят, Кейстут сам с небольшим отрядом проник тайно в замок, перебил ночью стражу и открыл ворота. Вот и весь фокус, вот и радости полные штаны.

—  Ах, вот оно что!  — Дмитрий вспомнил, как быстро и спокойно весной отдали Ковно, как равнодушно говорил об этом отец,  — Значит, немцам после Ковно осталось только сматываться. И обид у них теперь!..

—  Вот именно! Оттого папаша с дядюшкой опять отца твоего и загоняли  — одна кожа...  — Что с ним?

—  Известно что... Рыцарей, чтобы уговорить, надо сначала напоить, а у него, видно, все запасы внутренние иссякли  — еле жив сидит...

Кориат действительно был бледен, как-то в желтизну, и худ неимоверно. На щеках залегли глубокие складки. Он сидел рядом с Кейстутом, и хотя разговаривал, смеялся, поднимал кружку, но не пил и не ел, ни капли, ни крошки, вообще ни к чему на столе не притрагивался.

—  Да, укатали Сивку...  — понаблюдав за ним недолго, вздохнул Андрей.

—  Укатали,  — согласился Дмитрий,  — но ладно, немцы не наша забота. Ты скажи, что о нашем походе думаешь? Олгерд, видать, бабки подбил, собрал нас добычу делить, будущую политику диктовать.

—  Как всегда,  — опять вздохнул Андрей,  — только моя добыча вот тут вот у меня,  — он похлопал себя по шее и затылку,  — девать некуда.

—  Что так? Не понял я!..  — действительно не понял Дмитрий,  — Что, добыча мала?!

—  Да какой!.. Добычи хоть жопой ешь, только кому? Половину войска, почитай, там оставил, калек сколько! Кормильца добычей не заменишь, калеке руку-ногу золотую не пришьешь. На меня дома будто ведро воды ледяной опрокинули. Вернулись  — хоть бы кто, хоть один с победой поздравил. Бабы ревут, все косятся, глаза прячут, шепчутся. Мол, нашими мужиками Олгерду дорожку выстелил. Чую  — не сидеть мне в Трубчевске.

—  И у Константина так же? Что-то его нет?

—  Видать, хуже. У него там уже смута, он меня и отца известил, побоялся удел в такой момент оставить.

—  Что, живо другого найдут?

—  Вот именно.

—  А ты не боишься?

—  Мне бояться нечего, мне другой удел искать надо.

—  Во как! Неужто так плохо?

—  Плохо. Не могу я оглядываться на бояр, ждать от них подножки. Заговоры раскрывать, ловить, головы сечь. Я уйду лучше.

—  Ну, стоящую башку почему не отсечь,  — с каким-то мрачным удовольствием, совершенно неожиданно для себя процедил Дмитрий, а перед глазами (почему! Как ни ломал он после голову, так себе объяснить и не смог!) встало вдруг лицо брата Федора, его длинная шея, вспомнился его вскрик: «Это ты так думаешь!» Дмитрий так испугался, что осенил себя крестным знамением.

Андрей рассмеялся:

—  Отсечь, а сам крестишься.

—  Это другое.

—  Другое?.. Ну Бог с ним. А что до победы, то мне она вылезла боком, и неизвестно еще, как все обернется, когда из Трубчевска выметусь. Куда?! Мест свободных нет. Гедиминовичей развелось, как собак нерезаных, и каждому дай.

—  Да,  — горько усмехнулся Дмитрий,  — и каждый ждет, и каждый просит... Андрей мучительно покраснел:

—  Прости. Тебя-то я никак не имел в виду.

—  Ну отчего же... Если Олгердовичу места нет, то куда уж мне лезть, Кориатовичу, да еще почти незаконному...

—  Не-е-ет! Тебя он просто не сможет не отметить! Знаешь, какой звон о твоих стрелках идет? И на арбалетчиков все раззавидовались, и войско ты сберег. Шила в мешке не утаишь! У меня в Трубчевске и то уже вовсю судачат: если б были стрелки, как у Бобренка, были б наши мужики целы.

—  Ну, это ведь твои вояки принесли.

—  Конечно. Но это не важно. Важно, что по всей Литве шум. И не на Любарта кивают, а на тебя. Народ ведь не обманешь.

—  Ну так и что?

—  А то... без надела не останешься, вот что! И тут уж хватай, сколько сможешь, ничего не упускай!

—  Сколько сможешь?  — Дмитрий усмехнулся с сомнением.  — Сколько дадут...

Ему давно уже портила настроение эта проблема, но от случая к случаю, обычно, когда Любаня заговаривала о самостоятельности. Не хотел он надела, гнал от себя мысли об отдельном княжестве, до муки не хотел думать об этом! Потому что предчувствовал недоброе, да и умом понимал  — ничего путного не выстраивается. Но сейчас вопрос подпирал как-то совсем уж близко и буднично: вот завтра тебе что-то предложат  — хватай! А что?! Где?! Но понимал: теперь это не отпустит, пока не разрешится. И загрустил, и замолчал, замкнулся.

С пира он ушел рано, рано лег, но всю ночь проворочался, не выспался и наутро с кашей в голове пошел посоветоваться к отцу. Слава Богу, тот был трезв, а значит, разумен.