© Ольга Денисова, 2015

– Если мы никому ее не пошлем, она опять придет сегодня ночью, – сосредоточенно сказал один из троих детей, теснившихся перед экраном монитора.

– Это не она приходила сегодня, а Жульетта. Я точно видел, – возразил его младший брат.

– Ну и что. Хаска может вселиться в кого угодно, у них с Жулькой собачье братство.

Зашуршал струйный принтер, печатая картинку на фотобумаге; за спиной детей скрипнула дверь, и в щель заглянула маленькая лысая собачка с обаятельной мордашкой. От обаяния не осталось и следа, когда собачка приподняла верхнюю губу в оскале, – дети с визгом полезли на стулья, стараясь поскорей убрать ноги с пола. Но тут в дверях остановилась моложавая респектабельная дама.

– Так, Кирилл… Мне это надоело. Я сейчас выключу компьютер, если вы не прекратите смотреть эти гадости. И вообще пора собираться, папа хочет выехать засветло. – Она нагнулась за собачкой и погладила ее уши – Жуленька, тебя напугали? Не бойся, маленькая, мамочка тебя пожалеет…

Когда она ушла, так и не закрыв двери, из-за выступа в стене на секунду выглянул человек с водянистыми рыбьими глазами.

Ветер бил по крыше сторожки большой еловой веткой, стучался в стекло и выдувал остатки тепла сквозь каркасные стены. Дымов не хотел топить, да и поздно было, но по такой погоде к утру пол покрылся бы инеем.

Наконец-то кончились эти бесконечные новогодние праздники, наконец-то уехали хозяева дачи. И их скандальные непросыхающие друзья, и дети-разбойники с барскими замашками, и лысая собачка хозяйки Жульетта, которой холодно при двадцати пяти градусах тепла и жарко при двадцати семи – именно в этом промежутке Дымову предписывалось поддерживать температуру в доме. Прекратились нескончаемые фейерверки, убрались со двора три машины, такие дорогие, что мимо них страшно проходить – вдруг заденешь и поцарапаешь… Дымов наконец-то выключил богатую иллюминацию, которая мигала ночи напролет и не давала уснуть. Наконец-то выпустил собак во двор не в четыре утра, а в девять вечера – он привык вставать рано, ночная жизнь была ему непонятна и мучительна.

Впрочем, лечь пораньше и в этот день не получалось: до первого экзамена оставалось всего полторы недели, а Дымов сделал не все контрольные и написал не все рефераты. Днем модем работал совсем хило, приходилось сидеть ночами.

Лес за забором хмуро шумел, вековые ели гнулись под напором ветра и широко размахивали ветвями. Собаки, заслышавшие хлопок двери, подбежали к Дымову, виляя обрубками хвостов и преданно заглядывая в глаза. Хозяин считал их агрессивными и неуправляемыми, но к Дымову они были неизменно благосклонны, словно чувствовали профессиональное родство. Он выдал обоим по куску ливерной колбасы, после чего собаки с особенным рвением бросились облаивать забор возле шумного леса.

Дымов любил собак. И к волкодавам успел привязаться– может, для кого-то они и были свирепыми и опасными, но с ним вели себя как обычные собаки. И поиграть любили, и попрошайничали, и радовались его выходу во двор.

Он набрал охапку дров и вернулся в сторожку, плотно захлопнув двери. И сразу же, стоило только переступить порог, ему почудилось, что в его отсутствие что-то изменилось. Он свалил дрова перед печкой и огляделся. Ничего здесь измениться не могло, даже смотреть не стоило. Он и не запирался никогда – мимо собак мышь не проскочит, да и смешно как-то охраннику запираться. Но ощущение не проходило, и Дымов, вешая ватник на гвоздь, почему-то оглянулся…

Это из-за ветра… И ветка по крыше стучит… И холодно еще, неуютно.

Дымов присел на низкий табурет перед печкой, собираясь выгребать золу. Вообще-то его считали человеком нечувствительным, бесстрастным, а в армии прозвали «горячим финским парнем», из-за его всегдашней невозмутимости и неторопливости, хотя родство с финнами Дымов имел весьма отдаленное – его предки были поморами. Он легко переносил одиночество и даже предпочитал его шуму и суете, обязательно сопровождавшим присутствие других людей. И, конечно, не боялся ночевать в сторожке один и не думал бы об этом, если бы слишком часто не слышал вопроса, не страшно ли ему, когда все уезжают. Спрашивали обычно женщины. И сегодня спросили тоже – дети, двое сыновей хозяина и гостившая в доме девочка. Сперва они подглядывали, как Дымов чистит дорожки, и шептались, а потом старший, Кирилл, подошел и с очень хитрым видом спросил:

– Вадик, а ты совсем не боишься тут один ночевать?

– Совсем, – ответил Дымов не разгибаясь.

– Да нет, я не про бандитов. С ружьем чего бояться…

У Дымова не было лицензии частного охранника, но хозяин сделал ему охотничью лицензию и купил неплохой карабин. С тех пор мальчишек как магнитом тянуло в сторожку – посмотреть ружье. Дымова же раздражало вторжение на его территорию – единственное место, где он мог на время укрыться от суеты и назойливости гостей и хозяев. Впрочем, он не забывал, что ни сторожка, ни ружье ему не принадлежат.

– Я про другое… – продолжил Кирилл, не дождавшись от Дымова ответа. – Я про призраков там… Про вампиров… Кого из ружья убить нельзя.

– Нет, вампиров я тоже не боюсь.

– Совсем? Нисколечко?

– Нисколечко.

– Слушай, – помолчав, сказал Кирилл, – а можно мы тогда у тебя в сторожке одну картинку повесим? Нам очень надо.

Дымов поморщился. Еще он любил чистоту, а дети шлепали по половикам в сапогах, даже не вытирали ноги у входа.

– Повесьте, раз надо.

Что-то про картинку он уже слышал в этот день, родители девочки ругались с хозяевами. Детей утром нашли спящими в одной кровати и расценили это… ну, не в том смысле… Хотя все трое уверяли, что им просто было страшно из-за картинки. Дымов не прислушивался нарочно, но родители орали на весь дом, когда он возился с насосом. За хлопотным отъездом о картинке он успел забыть.

Пушистая зола с мягким стуком падала в жестяной поддон, взвиваясь облачками белой пыли. Дымов снова почувствовал навязчивое желание оглядеться – и тут понял, что изменилось: не работало радио. Когда он выходил за дровами, приемник потихоньку что-то наигрывал. Он не стал подниматься: неторопливо нарвал бересты с полешек, уложил в топке дрова, подмел мусор и, только когда растопил печку, подошел к приемнику и пошевелил вилку в розетке. Музыка заиграла снова, но, стоило отпустить руку, приемник замолчал. Ничего удивительного – вилка была ненадежная, разболтанная. Дымов слегка погнул ей рожки, и приемник стал работать лучше прежнего.

В печке загудел огонь, зашумела вода в чайнике, и непогода за окном перестала тревожить, даже наоборот, добавила вечеру уюта и покоя. Дымов поужинал вермишелью с сосисками и, чтобы не уснуть за ноутбуком, выпил чашку крепкого кофе.

Письменного стола в сторожке не предусматривалось, только небольшой кухонный, и Дымов, приученный не работать там же, где ест, просто пересел на другую его сторону, лицом к стене со старым потрескавшимся зеркалом.

Вот тогда он и увидел «картинку», которую дети повесили ему на стену. В зеркале. И даже усмехнулся про себя: smile dog, «смертельный файл» – знаменитая на весь Интернет улыбка хаски, он видел ее еще в армии и уже тогда посмеивался над теми, кто забивает себе голову подобной ерундой. Но детям простительно. Спастись от хаски можно, только распространяя ее портрет среди других людей, вот они и «распространили».

– По-моему, все это полная чушь. Я вообще не вижу смысла в этой проверке. – Человек в синем свитере ритмично постукивал карандашом по столу, рассматривая изображение с веб-камеры.

– Я так и сказал твоему начальству. Мне ответили: «Береженого Бог бережет», – отозвался человек с водянистыми рыбьими глазами.

– Я думаю, два-три случая еще отследят и, если никаких эксцессов не будет, плюнут.

– А если будет? – настороженно спросил его собеседник.

– А если будет, то и проверять начнут по-другому, как следует. Хотя, по мне, нечего там проверять… Знаю я все про эти смертельные файлы. Детский сад, – ответил человек в синем свитере.

– Это из-за того японского мультика, который приступы эпилепсии вызывал. Тогда поначалу тоже никто не верил, что это по-настоящему опасно, смеялись только. Теперь на воду дуют.

Человек в свитере помолчал и продолжил:

– Хороший испытуемый попался… Уравновешенный, флегматичный и, похоже, без особенного воображения.

– Не обольщайся. Этот тип людей внушению как раз очень подвержен. В толпе цыганки выбирают именно таких.

– Не думаю, что этот Вадик хоть чем-то похож на рефлексирующего эмобоя. А то ударился бы в истерику, и доказывай потом, что это самовнушение.

Дымов добросовестно составил план реферата. Ночью, пока работает модем, надо набирать как можно больше материала, а вычитывать его можно и днем, когда не будет клонить в сон. Но Дымов так не мог, хотя и сам понимал, что слишком много времени тратит на ерунду – никто его реферат читать не станет. От шевелящихся по сайтам грудей, животов и задниц рябило в глазах, так же как от обширных бессмысленных текстов, и время от времени он поднимал взгляд на стену, видел в зеркале себя и довольную глупую морду хаски – ночного кошмара впечатлительных девушек.

– Что смотришь, уродище? – Дымов подмигнул порождению фотошопа. – Сожрать меня хочешь?

Вообще-то по сравнению с двумя волкодавами хаски не казалась опасным зверем, несмотря на преувеличенные зубы. Дымов живо представил себе не картинку, а настоящую собаку за спиной – это показалось ему неприятным, захотелось оглянуться, но он удержался. Маленькие, неестественно высоко и близко посаженные глазки, не мигая, глядели из зеркала, и от этого навязчивого взгляда начала болеть голова. Впрочем, от ночных посиделок за монитором у Дымова всегда болела голова… И от кофе на ночь тоже.

Он зевнул и вернулся к реферату, заставляя себя думать о науке культурологии. Хаски продолжала смотреть из зеркала не мигая, наглая и уверенная в своей значительности. Подумалось, что она терпелива и спешить ей некуда.

Не меньше часа Дымов вчитывался в умные бессодержательные слова готовых рефератов, тщетно стараясь понять, что же этими словами сказано. Нарисованная собака мешала сосредоточиться. Он намеренно не поднимал глаз, но и боковым зрением ловил пронзительный плотоядный взгляд. И смотрела собака не только в лицо, но и в спину. Боль поднималась в голову от позвоночника, стучалась в затылок и давила на глаза изнутри.

И стоило только поймать хоть какую-то полезную мысль в грудах словесного мусора, хоть немного продвинуться в работе, как в голове тут же вспыхивало: хаски! Дымов морщился, кривил губы, тщетно пытаясь посмеяться над самим собой, и с трудом возвращался к делу.

От печки давно струилось спокойное и приветливое тепло, но он никак не мог согреться – то ли простыл днем на ветру, то ли в сторожке в самом деле было холодно. Настоящий жар печка отдает потом, когда закрыта труба…

Огонь уже не гудел, пора было поворошить угли и прибавить два-три полешка, но стоило подумать об этом, как между висков что-то больно лопалось: хаски! Словно неподвижность была залогом безопасности, а стоило подняться…

Дымов фыркнул и поднялся, нарочно поглядев на картинку, – взгляд хаски окатил его холодом, неподвижная глумливая улыбка пообещала продолжение…

Просто ночь не его время. Ночью в голову всегда лезут глупости, и жизнь, такая простая днем, превращается в сплетение сна и реальности. И ветка стучит по крыше… Дымов достал из буфета две таблетки анальгина и запил их, зачерпнув воды ковшиком, – вода была ледяной, несмотря на то что принес он ведра еще утром. Хаски смотрела с улыбкой: ну-ну…

– Что скажешь, психолог? – спросил человек в синем свитере.

– Я не психолог, я психиатр, – сквозь зубы проворчал его товарищ – по-видимому, не в первый раз. – По-моему, эта картинка ему до лампочки.

– А зачем он пил таблетки?

– Он пил что-то очень дешевое, анальгин или аспирин. Может, голова у него болит – погляди, он же того и гляди уснет. Я вчера, то есть сегодня, в шесть утра спать ложился, а он в это время уже встал.

– Он с ней заговорил, ты заметил?

– Ну и что? Люди, которые много времени проводят в одиночестве, часто говорят сами с собой вслух.

Дымов открыл печную дверцу – в лицо хлынул сухой жар, и не хотелось возвращаться к ноутбуку. Яркооранжевые угли горели ровным пламенем, на которое можно смотреть бесконечно долго, и завораживали не хуже назойливого взгляда с картинки. Анальгин не начал действовать, но от тепла и неподвижности головная боль притихла, потянуло в сон. Может, модем будет работать и днем? Выходные кончились, геймеры уехали в город…

Хаски! Мысль разогнала сонливость, обернуться захотелось мучительно, словно от этого зависела жизнь. Словно по линолеуму царапнули собачьи когти, а до броска на неприкрытую шею осталась секунда… Дымов встряхнулся и хотел подбросить в печку дров, но неожиданно подумал, что проклятая картинка не даст ему ни заняться делом, ни спокойно уснуть. Всему виной ночь… Днем Дымову ничего подобного в голову бы не пришло, а тут простое решение созрело само собой: гори она, эта хаски, синим пламенем.

Сиреневый огонек пробежался по углям, словно подтверждая правильность выбора. Дымов не видел картинки и не стал оглядываться, но волна осязаемой злобы покатилась на него с двух сторон: и со стены, где висела картинка, и из зеркала. И если раньше присутствие хаски только раздражало и мешало, то теперь стало по-настоящему жутко.

Это ночь… И ветка по крыше стучит… Дымов решил, что не боится собак, тем более нарисованных. И для того чтобы сорвать картинку со стены, не нужна даже твердая решимость – довольно преодолеть лень и нежелание отойти от теплой печки. Он поднялся, потянувшись – чтобы избавиться от ощущения полуяви-полусна, – шагнул к стене и легко поддел картинку пальцем. Так, чтобы он не приближался к зубам, иначе…

Нарисованные собаки не кусаются. Дымов усмехнулся, сдернул картинку со стены вместе со скотчем и вернулся к печке. И не о чем было думать, незачем рассуждать – это ночь, она искажает реальность, и бухающее в висках сердце не умеет говорить: «Не надо, не делай этого, будет только хуже». Дымов помедлил и сначала присел на табурет – словно эти секунды могли что-то изменить, – а уже потом небрежно кинул распечатку в огонь.

Хаски улыбалась. Из топки веяло холодком – расчетливая ярость всегда холодна, и ее улыбка не сулит ничего хорошего. Дымов ощутил, как кровь отливает от лица, как головная боль сменяется головокружением, немеют руки. Синий с зеленым огонек охватил плотную фотобумагу, изображение темнело, и хаски не исчезала, не сгорала, а пряталась в темноте.

Дымов поворошил угли, картинка рассыпалась в прах – и тогда вдруг стало жарко, так жарко, что на лбу выступил пот.

– Если бы эта картинка была хоть сколько-нибудь опасна, он бы ее так просто не сжег, – поморщился тот, кто назвал себя психиатром.

Человек в свитере растянул губы в улыбке:

– А ты допускаешь, что картинка может быть опасной?

– Мозг человека не так хорошо изучен, как хотелось бы. Но в рамках современных научных знаний – нет, не допускаю.

Оба помолчали, и человек в свитере снова заговорил первым:

– Объективности ради замечу, что картинка его раздражала.

– Эта мерзость и меня раздражает. К тому же парень– чистоплюй. Из тех, знаешь, кого возмущают расстегнутые пуговицы и неровно растущие кусты. Ты видел, он подметал щепочки перед печкой? Он и сейчас подметет и оставшиеся дровишки приберет.

– К чему это ты?

Психиатр пожал плечами:

– Картинка висела криво, скотч на стенке – это неэстетично. Он мог сжечь ее из-за этого – как мусор.

Человек в свитере усмехнулся и подмигнул собеседнику:

– Посмотрим дальше, может, у него сейчас припадок начнется. Пил же он таблетки…

Дымов сложил оставшиеся поленья за скромный кирпичный щит и подмел мусор. Жарко – это от анальгина. От чая с малиной тоже бросает в пот…

Реферат по культурологии не двинулся быстрей, несмотря на то что головная боль почти отпустила. Ветер не стихал, за окном в свете уличного фонаря раскачивались тяжелые еловые лапы-метелки, и Дымову померещилось, что у ворот кто-то есть. Он был бы рад задернуть занавески, чтобы движение за окном не отвлекало его от дела, но занавесок в сторожке не предполагалось.

Если кто-то двигался по улице в трех метрах от забора, волкодавы заходились лаем, а проникнувшего ненароком во двор, без сомнений, порвали бы на клочки. Летом Дымов не столько охранял хозяйское добро, сколько следил, чтобы во двор по глупости не залезли мальчишки, – страшно подумать, чем могла бы для них обернуться такая невинная шалость. Он не сомневался, что чужое присутствие ему лишь примерещилось.

Но не лай – заунывный вой раздался ему в ответ… Он был еле слышен сквозь двойной стеклопакет и утепленные стены, но от этого показался еще более странным. Дымов жил в сторожке второй год и ни разу не слышал, чтобы волкодавы выли. Может быть, и на них действовала погода? Впрочем, это была не первая ветреная ночь за две последние зимы…

Собачий вой вызывает у людей если не страх, то тревогу. Волкодавы не станут выть просто так, они сыты, привычны к морозу и не сильно скучают по своему хозяину в его отсутствие. Дымов решил, что платят ему именно за это, – стоит проверить, все ли нормально во дворе. Может, в доме начинается пожар и собаки чувствуют опасность… Он сунул ноги в галоши, накинул ватник и толкнул дверь на улицу, стараясь захлопнуть ее за собой побыстрей, чтобы не уходило тепло.

Колючий морозный ветер охладил лоб, вой волкодавов взял за душу холодной зимней тоской… Дымов огляделся – обе собаки сидели возле калитки в вольер, под тусклой лампочкой. Две морды тянулись вверх, две глотки с надрывом выталкивали в небо душераздирающие звуки, судорожно вздрагивали собачьи тела, шевелилась вздыбленная шерсть на загривках…

Дымов свистнул, и собаки, сперва не заметившие его появления, вскочили на ноги, но не отошли от вольера, а, повизгивая, повернулись к калитке – просили впустить. Вообще-то в вольер их приходилось отправлять если не силой, то хитростью, собакам не нравилось сидеть взаперти.

– Чего такое? – спросил Дымов, не очень надеясь на ответ.

Они заскулили щенками, нетерпеливо переминаясь на передних лапах, но Дымов и не собирался открывать им калитку. Может, в самом деле пожар? Или утечка газа?

Он вернулся в сторожку за ключами, а когда снова вышел во двор, волкодавы уже поджидали его у двери. Однажды хозяин сказал, что по мордам этих собак невозможно понять их настроения, Дымов тогда не стал спорить, но никак не мог с этим согласиться – сам он всегда видел, о чем они думают и чего хотят. И теперь не возникало сомнений: они беспокоились, если не сказать боялись. Здоровенные и свирепые звери тоже чувствуют страх. И когда волкодавы не пошли за ним к большому дому, Дымов еще сильней уверился в том, что там не все в порядке.

Расчищенные утром дорожки замело, в галоши набился снег. Подвесной фонарь над крыльцом раскачивался от ветра, все вокруг шевелилось, шаталось и колыхалось – и мерещилось, что рядом кто-то есть: таится в движущихся тенях, прячется за шумом леса.

Электричество в большом доме выключили еще днем, но довольно было заглянуть туда и принюхаться – не пахнет ли газом или горелой проводкой. Дымов, повозившись с ключами, раскрыл дверь и постучал ногами по коврику при входе, стряхивая снег. Ему сразу почудилось, что в доме кто-то есть, но виной тому был движущийся свет, падавший из окон и открытой двери. Дымов пожалел, что зашел через гостиную: стоило обогнуть дом и включить рубильник на щите у черного хода. Впрочем, волкодавы вряд ли испугались бы воров. Но кто же знает, может, уже изобрели какой-нибудь специальный спрей, отпугивающий собак…

Лязгнула дверь, смолк шум ветра, только тени с улицы скользили по паркету. А в глубине дома отчетливо скрипнула половица. Только тут Дымов подумал, что напрасно не взял с собой ружье – слишком понадеялся на волкодавов. Фонарик не взял тоже, но он никогда его не брал – не любил.

В доме не пахло ни газом, ни дымом, лишь слегка тянуло тухлым, словно где-то за шкафом умер хомячок. Формально проверку следовало считать законченной, спрей для собак – это полная ерунда. Дом был заперт, собаки бегали по участку, никто не мог проникнуть сюда незаметно. И Дымов уже повернулся к двери, когда за спиной по паркету что-то клацнуло. И звук этот трудно было с чем-то перепутать: так цокают по полу собачьи когти.

Хаски…

Мысль обдала холодом с головы до пят, даже колени дрогнули. Дымов медленно оглянулся, уверенный, что в темноте увидит гадкую улыбку нарисованной собаки. И в ту минуту предположение не показалось ему ни смешным, ни абсурдным.

Нет, никакой собаки он не увидел, тем более нарисованной. Но услышал удалявшиеся собачьи шаги, так хорошо различимые в тишине.

– Что ему ночью на улице делать? – спросил человек в синем свитере.

– Мало ли. Он все-таки сторож. Может, услышал что-нибудь. А может, ему положено время от времени обходить двор.

– Зачем он тогда возвращался?

– Что-то забыл, наверное, – пожал плечами психиатр.

– А может, ему что-то за окном привиделось? Ты не допускаешь такого? Он в окно смотрел.

– Ему положено смотреть в окно. Не вижу в этом ничего странного. И я не заметил никакой тревоги или страха. Может, он вышел по нужде.

– Его слишком долго нет.

– Не слишком.

Дымов собирался выбросить из головы кошмар, достойный пионерского лагеря, и вернуться в сторожку. Он уже протянул руку к двери, но тут в глубине дома раздался тихий стон со всхлипом, а потом детский голос:

– Вадик?.. Вадик, это ты?

– Кирилл? – переспросил Дымов. Мальчишку волкодавы ни за что не тронули бы, на охрану детей собак натаскивали специально приглашенные инструктора. Но как он тут оказался? И откуда у него ключи? Впрочем, ключи Кирилл мог стащить у отца.

Ответа не последовало, и Дымов пересек гостиную, направляясь к кухне, откуда, скорей всего, и слышался голос.

– Кирилл! – позвал он на всякий случай.

Но вместо ответа услышал отвратительное чавканье, которое тоже было ни с чем не перепутать: с таким звуком собаки едят мясо, Дымов слышал это ежедневно.

– Кирилл? – чуть громче окликнул он мальчишку, но ответа не получил.

Гостиная худо-бедно освещалась и уличным фонарем, и лампой над крыльцом, впереди же маячила лишь полная темнота. Дом строили в новомодной манере, на первом этаже не было дверей, только арки, и Дымов помедлил, прежде чем повернуть в кухню, – надеялся, что глаза привыкнут к темноте.

Сначала тьма показалась ему непроглядной, лишь посреди кухни, на полу, угадывалось какое-то движение. Чавканье смолкло вдруг, и вверх, словно умоляя о помощи, взметнулась детская ладонь, светлая и от того видимая в темноте. А потом хаски подняла голову: сверкнули маленькие глаза, сквозь мрак проступил белый рисунок на ее морде – совсем как на картинке. Она поглядела на Дымова и улыбнулась. Победно.

Дымов не подумал, как нелепо происходящее, как похоже на кошмарный сон. На его глазах собака загрызла ребенка, а он не успел ничего сделать, даже не попытался его спасти. Медлил и чего-то ждал. Может быть, еще не поздно? Но, ударив хаски кулаком в нос, он предполагал, что рука провалится в темноту. Или наделся на это. Потому что лучше бы происходящему быть сном или видением…

Рука в темноту не провалилась. Костяшки пальцев врезались во что-то холодное и влажное, скользнули по зубам, обдирая кожу, – странно-податливое, расслабленное тело собаки беззвучно отлетело к мойке и шмякнулось на пол. Будто это была мертвая собака. И снова пахнуло дохлым хомячком.

Дымов присел на одно колено и пошарил рукой по полу – там было пусто. Но тут же из угла раздался голос Кирилла:

– Вадик, ты прости. Мне хаска так велела. Я не мог ее не послушать.

Бледное неподвижное лицо выступило из темноты.

– Она… ничего тебе не сделала? – спросил Дымов, отступая в сторону не столько от собаки, сколько от мальчика.

– Она перегрызла мне горло, – спокойно ответил мальчик.

В кармане психиатра заиграл телефон, он снял трубку, долго кивал, повторяя: «Понятно», а потом сказал:

– Дай им по полтаблетки родедорма и оставь в комнате ночник. Можешь посидеть с ними, пока они не заснут… Ничего страшного нет, уверяю. – Он выслушал ответ и сказал раздраженно: – Ну и убери свою Жульетту, раз дети ее боятся.

Он отсоединился и ответил на вопросительный взгляд человека в синем свитере:

– Дети не могут уснуть, мать беспокоится. Кирилл собирался поехать на дачу, но его вовремя отправили обратно в постель.

Человек в свитере взглянул на собеседника неуверенно, если не сказать – удивленно.

– При том, что я не верю в смертельные файлы, мне кажется, это как-то… рискованно… После того, что произошло с братьями Радченко… Есть же не только внушение, но и самовнушение, а ты предлагаешь лишь оставить им ночник… Может, матери от них лучше не уходить?

– Братья Радченко – редчайший случай в моей практике, если не сказать – единственный. И произошедшее с ними вовсе не предполагает, что с братьями Витковскими произойдет то же самое. К тому же я наблюдал за ними всю прошлую ночь – ничего экстраординарного. И… – психиатр улыбнулся, – они же выполнили условие – распространили, так сказать, картинку…

– Ты это серьезно? Про условие?

– Что значит «серьезно»? Выполненное условие должно успокоить их, а не меня. – Он зевнул. – Интернет-легенда гласит, что хаски из окна выбросил ее хозяин. При падении ее морда разбилась об асфальт и приобрела эту чудовищную улыбку. Теперь хаски мстит людям за свою смерть. Это полароидное фото найдено в квартире хозяина после его смерти. Кто его сделал – неизвестно.

– Таких историй о бедных несправедливо убитых призраках я слышал сотни, от «Черного кота» до «Звонка», – проворчал человек в синем свитере. – Да, еще «Медведь – липовая нога». Жаль, фотографий не осталось.

– И тебе тоже перегрызет, – добавил мальчик так же равнодушно.

Дымов не успел задуматься над его ответом – возле мойки зашевелилась собака. Наверное, надо было бежать с этого места. Хотя бы в гостиную, где хоть немного света. Но, оглянувшись, Дымов увидел в проходе бледное лицо мальчика.

– Верней, не совсем она, – продолжил тот, делая шаг навстречу Дымову. – Хаска может вселяться в кого угодно. Мне, например, перегрыз горло мой младший брат. Ночью, когда все спали.

– Сережка? – задохнулся Дымов.

– Почему Сережка? Моего брата зовут Андрей. Это за то, что мы никому не послали smile dog.

Это не Кирилл. Соображал Дымов плохо, видел в темноте еще хуже. Мальчик только напоминал Кирилла, но не более.

Хаски села возле мойки и широко улыбнулась. На секунду Дымов почувствовал себя загнанным в угол, одиноким и беспомощным, безоружным. Мальчик сделал два шага назад и сел на пол, на его лицо упал тусклый свет, и Дымов увидел еще одну улыбку хаски – на его шее.

Нельзя поворачиваться к собаке спиной, тем более нельзя от нее убегать. Пусть это ненастоящая, несуществующая, нарисованная, выдуманная собака – нельзя подставлять ей шею. И лучше бы у выхода в гостиную сидела она, потому что ударить ощерившуюся собаку можно, а ребенка… Нет, Дымов не мог ударить ребенка, не мог даже оттолкнуть.

– А тебя загрызут волкодавы. За то, что ты сжег картинку, – сказал мальчик. – Хаска им велит, и они тебя загрызут.

Хаски кивнула с улыбкой.

Дымов не любил, когда его пугают. Это вызывало в нем раздражение, а не страх. Он пожал плечами, пробормотал «посмотрим» и шагнул к выходу из кухни. Мальчик не шевельнулся, лишь приподнял подбородок, от чего улыбка на его шее стала еще шире. Но хаски движение Дымова не понравилось – он услышал угрожающий рык и резко оглянулся.

Эта нарисованная тварь не давала ему покоя в самый долгожданный из вечеров! Она еще в сторожке надоела ему так, что он сжег ее изображение!

– Ты еще и рычать на меня будешь? – спросил Дымов, глядя в маленькие дурные глазки.

Пожалуй, он не мог точно сказать, на что злится сильней: на нарисованную собаку или на свой собственный страх перед ней. Он натянул рукава ватника на пальцы и двинулся на хаски. Настоящая, живая собака отступила бы, испугалась, хаски же только подалась вперед. И улыбка ее перестала быть улыбкой, превратившись в жуткий оскал. Не злостью – холодной яростью дохнуло на Дымова, волнами покатилась спокойная уверенность зверя в своей непобедимости. Но и Дымову было не занимать спокойствия и уверенности.

Он ударил сверху вниз в тот миг, когда хаски прыгнула вверх, целясь зубами в горло. Собака мешком свалилась к его ногам… Дымов не ожидал столь легкой победы, но решил ее закрепить, ухватив хаски за загривок, – и под рукой разъехалась покрытая шерстью плоть: это была не собака, а гнилой вонючий труп собаки…

– Думаешь, испугаюсь и отпущу? – процедил Дымов сквозь зубы. – Не дождешься…

От входа вдруг раздался шум ветра, потянуло холодом – будто открылась дверь. Дымов глянул в сторону гостиной – мальчика не было в проеме, зато по паркету осторожно клацнули собачьи когти. Волкодавы…

Они шли через гостиную медленно и неуверенно: не привыкли к такой бесцеремонности – разгуливать по хозяйским апартаментам. Но Дымов словно видел их опущенные к полу головы, взгляды исподлобья – они не просто приближались, они подкрадывались к добыче. И добычей их был он, Дымов.

Расползающаяся плоть выскользнула из захвата, тело собаки шлепнулось под ноги, и Дымов отступил на два шага, задохнувшись запахом тухлятины.

– Это я открыл им дверь, – сказал мальчик, снова появляясь в проеме. – Мне так велела хаска.

– А своей головы у тебя нет? Ты только и можешь, что слушаться хаски? – проворчал Дымов, не думая о том, с кем (или с чем) разговаривает.

– Однажды я ее уже не послушался…

Человек в свитере снова взглянул на экран веб-камеры, на котором застыла неподвижная картинка пустой сторожки.

– Послушай, я хотел спросить. А ты правда осматривал младшего Радченко?

– Правда, – ответил психиатр. – Меня сразу вызвали – я же штатный эксперт.

– И что? Он в самом деле сумасшедший?

Психиатр презрительно поморщился:

– Понятие «сумасшедший» слишком расплывчато, мне чаще задают вопрос о вменяемости. Но в данном случае я могу сказать совершенно точно: мальчик не просто невменяем, он психически болен. Давно и глубоко.

– Я правильно понял, что smile.jpg тут ни при чем?

– Не совсем. Понимаешь, такие вещи не вызывают болезнь, а лишь провоцируют ее проявление. Любой стресс может стать провокацией. Однако это не повод запретить интернет-страшилки. Мы в пионерских лагерях тоже рассказывали друг другу страшные истории. Андрей Радченко – исключение, а не правило.

– Он действительно зубами перегрыз горло родному брату? – Человек в свитере с сомнением посмотрел на собеседника.

– Действительно.

– Но это же физически невозможно…

– Три дня поработай в психушке санитаром – и поймешь, что возможно и не такое.

Если бы не появившийся не вовремя мальчишка, Дымов успел бы прикрикнуть на волкодавов, пока они не совсем освоились в хозяйском доме.

– Хаш! – гаркнул он кобелю. – А ну-ка вон отсюда!

И без того неуверенные шаги замерли, но лишь на несколько секунд. Дымов знал три команды, которые собаки понимали лучше остальных: «так», «куда» и еще одну, нецензурную. Он испробовал все три, но собаки не остановились.

А хаски уже сидела возле мойки и улыбалась.

– Они все равно тебя загрызут. У них с хаской собачье братство, – сказал мальчик. – Люди убивают собак, а собаки в ответ убивают людей.

В проеме появился темный силуэт волкодава – тот низко пригибал голову и дыбил загривок.

– Хаш! Иди на место, – велел ему Дымов и шагнул вперед. Ни одного шага назад теперь сделать было нельзя, волкодав расценит это как отступление.

Кобель ощерился, в темноте блеснули его белоснежные зубы – еще одна улыбка хаски. Хола остановилась позади него и тоже показала клыки. Хаски смотрела на Дымова в полном удовлетворении.

– Хашка, ты что? Хочешь, чтобы я тебя убил? – спросил Дымов скорей с горечью, чем с угрозой.

Собаки не понимают горечи. Они признают только силу. И волкодав весом в три четверти центнера – не легкая лайка, к тому же мертвая. К тому же нарисованная…

На стене кухни висели сковородки, но все как одна легкие, тефлоновые. Дымов любил старые добрые чугунные, и такая сейчас очень пригодилась бы. Он пошарил рукой по разделочному столу, но ничего тяжелого, конечно, не нащупал. Только подставку для ножей. Ножи у хозяев были отменные, из какой-то очень прочной стали, и Дымов взял в руку самый большой. Не хотелось защищаться ножом, лучше бы нашлось какое-нибудь другое, несмертельное оружие…

– Хаш, иди на место, – повторил он и сделал еще один шаг вперед.

Кобель зарычал – такой его рык Дымов про себя называл «тигриным»: Хаш приоткрывал пасть, как лев или тигр. И рычал не только на выдохе, но и на вдохе.

– Хашка, дурак… Я же тебя зарежу…

Рык стал еще громче, но волкодав немного подался назад. Для броска? Или от испуга? Дымов перехватил нож крепче и удобней, поставил ноги шире – Хаш запросто собьет с ног, если кинется. И галоши – нелучшая обувь для такого случая.

Дымов забыл о хаски, слишком велика была разница между нею и волкодавами. Он не ждал броска сбоку и не успел отдернуть руку, когда на кулаке, сжимавшем нож, сомкнулись неправдоподобно тяжелые челюсти – будто захлопнулся медвежий капкан с мощной пружиной. Хрустнули кости, нож со звоном прокатился по полу, а челюсти не разжимались. Хаш метнулся вперед черной тенью, закрывшей едва брезжащий из гостиной свет.

– По-моему, его нет слишком долго. – Человек в синем свитере привстал и прошелся перед столом. – Может, он там на суку повесился?

– Всего десять минут, – пожал плечами психиатр, глянув на часы.

– Да? Мне показалось – гораздо больше.

– Ну двенадцать.

– А во дворе камер нет?

– Есть. И в доме есть, только там электричество выключено. И к нам сигнал все равно не поступит, запись можно посмотреть только офлайн.

У волкодавов нет хватки, они рвут свою жертву короткими укусами, и зубы их пострашней, чем у бойцовых пород. Собачье братство? Союз собак против людей? А еще у волкодавов вес… Они ломают волков, как медведи, наваливаясь сверху. Говорят, силуэт волка запечатлен в генетической памяти волкодава; даже тот из них, кто никогда в жизни не видел волка, узнает его в один миг.

Бросок Хаша был точным и смертоносным. Клык вспорол глотку хаски, лапы толкнули вперед безвольное мертвое тело и пригвоздили к полу, переламывая ему позвоночник. И если бы это была не мертвая хаски, живой бы она не осталась.

Если бы это была не мертвая хаски, ее голова не оторвалась бы от тела с такой легкостью… Дымов с секунду смотрел на голову собаки, сжимавшую его руку мертвой – по-настоящему мертвой! – хваткой. В распахнутые глазки, полные холодной ярости. Он почти не ощущал боли – она существовала будто бы отдельно от него, как и страх. Умом понимал, что должно быть больно и страшно, но не чувствовал ни того ни другого.

А хаски продолжала улыбаться: рука Дымова сделала собачью улыбку только шире.

– Я начинаю думать, что твой хозяин был прав, когда выбрасывал тебя в окно… – усмехнулся Дымов и изо всей силы шарахнул рукой по разделочному столу. Пожалуй, это в самом деле было больно, соскользнувшие с ладони зубы пропороли глубокие борозды – голова прокатилась по мраморной столешнице и с тяжелым стуком упала на пол, в темноту.

В проеме, что вел в гостиную, стояла Хола, обнажившая клыки, и нацелены они были на мертвого мальчика, не давая тому шевельнуться. В тишине что-то часто капало на пол, и Дымов не сразу понял, что это кровь с его руки. Он обмотал ее кухонным полотенцем, которое сдернул с крючка по дороге в гостиную, – ему хотелось побыстрее сделать то, что следовало сделать с самого начала: пройти к черному ходу и дернуть рубильник.

Он думал, что свет избавляет от кошмаров, делает невидимое видимым… Он ошибся. Потому что, когда он вернулся к кухне, Хола так и стояла оскалившись, пристально глядя в пустое пространство перед собой. Довольный Хаш сидел посреди кухни и… улыбался. Только ничего странного или страшного в его улыбке не было – нормальная собачья улыбка.

Дымов посмотрел туда, куда уставилась Хола, и сказал:

– Может быть, собаки любят нас сильней, чем родные братья…

Он подошел к волкодаву и присел перед ним на одно колено.

– Спасибо, Хашка… – Голос дрогнул почему-то, и Дымов поспешил обнять пса за шею. – Прости, что я плохо о тебе думал. Убить тебя хотел…

Хаш ответил ему горячим и шумным дыханием в ухо, с длинного языка за шиворот упала капля слюны. Но волкодав вдруг спрятал язык и приподнял верхнюю губу, повернув морду туда, куда в темноте упала голова мертвой хаски. И тогда Дымов понял, что было не так в ее улыбке: собаки улыбаются с высунутым языком.

А еще говорят, что силуэт лайки очень похож на волчий силуэт…

Рваная рана на руке не исчезла от того, что зажегся свет. Дымов облил ее зеленкой и перевязал – в кухне была хорошая аптечка. И дал себе слово, что в восемь утра пойдет в поликлинику, сделает прививки. Но какие прививки нужны в случае укуса мертвой собаки, он не мог даже предположить, и решил сказать врачу, будто собака перед этим грызла падаль.

Кровь, накапавшая на пол, не пропала тоже – пришлось протереть пол. Дымов не стал выключать рубильник, просто погасил свет, выходя из большого дома. Волкодавы шли рядом с ним, Хаш время от времени оглядывался и огрызался, а Хола крутила головой по сторонам, словно высматривала опасность.

И конечно, Дымов вынес им пачку сосисок, спрятанную в морозилке. И, конечно, они слопали сосиски с радостью и аппетитом. Но ни Дымов, ни собаки не думали, будто это плата за верность и преодоление страха.

Дымов сел за ноутбук с единственной целью: нужно было сообщить кому-то об опасности, исходящей от smile dog. Модем шустрил, форумы, где обсуждали улыбку хаски, нашлись без труда. Дымов полистал их немного и понял: его сообщение здесь ничего не изменит. Десятки косноязычных подростков рассказывали о выдуманных встречах с хаски, и каждый старался превзойти товарищей, накручивая на свои выдумки несуществующие подробности. Рассказ Дымова смотрелся бы здесь бледно и никого бы не напугал.

Он собирался позвонить хозяевам, предупредить, чтобы не оставляли детей одних. Но представил, как объяснит свое предупреждение, и догадался, что его немедленно уволят. Потому что сумасшедшие охранники не нужны никому.

Рука с каждой минутой болела все сильней, мешала думать, и он выпил еще две таблетки анальгина. Очень хотелось лечь в постель – просто отдохнуть и согреться. И Дымов отложил все предупреждения до утра, когда прояснится в голове, когда о произошедшем можно будет подумать трезво. Когда ветка перестанет стучать по крыше.

Ему снилось, как в темной кухне большого дома обезглавленное собачье тело поднимается на ноги и вслепую, пошатываясь и натыкаясь на углы, идет искать свою голову.

– Ты не видел, что у него с правой рукой? На ней бинт или мне показалось? – спросил человек в синем свитере, глядя на веб-камеру.

– Я не заметил. Но можно в записи как следует посмотреть.

– По-моему, он ложится спать. Ну точно. Согласись, если бы эта картинка в самом деле что-нибудь внушала, он бы так спокойно за ноутом не сидел и так просто спать не завалился.

– Я тоже так считаю, – согласился психиатр.

– А может, он пошел и кого-то загрыз. Как младший Радченко, – посмеялся человек в свитере.

– Не думаю. Это вполне уравновешенный человек. Скорей всего, психически здоровый. Завтра по сводке проверим, если ты сомневаешься, – психиатр улыбнулся. – Опять же, можно посмотреть записи с камер в доме и во дворе.

– Можно и посмотреть, – зевая, ответил человек в свитере. – Я тоже пойду подремлю часок. Буди меня, если что.

Прежде чем выйти из кабинета, он успел зевнуть еще раза два. Дверь за ним захлопнулась, и психиатр потянулся к мобильному телефону.

На его звонок долго не отвечали, но в конце концов кто-то снял трубку.

– Кирилл? – переспросил психиатр тихо. – Мне нужны ключи от вашей дачи, я подъеду. Прямо сейчас. Надо стереть записи с камер внутри дома, пока их никто не просмотрел. Так велела хаски.

Хаски улыбнулась и удовлетворенно кивнула из темного угла кабинета.